(Celeste Roberge sculpture)
Присоединил, как бы ударил током, и отошел.
- В операционную! Открытая стимуляция сердца – срочно!
Краска часто отсвечивает бликами от быстрой езды, будто пульсирует. Подошва ботинок свистит резиной на поворотах. Несется каталка.
- Дорогу!
Спуск на лифте на цокольный этаж. Далее по коридору до конца и на этаж вверх. На месте. Распахнули дверь. Лампа. Инструмент. Стойка. Капельница. Готово – можно начинать.
- Стоп! Плохо. Будете бегать у меня, пока не сдохнете сами. Собрались! Что за улыбочки?! Покатили назад. Руку! Руку манекену поправьте, а то сломаете еще, не дай Бог.
- Знаешь, Наташка, я до этого плаванием занимался. Выдержка у меня - что надо. Я этого Айболита самого загоняю – пусть бегает вместе с нами. Ты сама-то как, нормуль?
- Нормально.
- Что там за болтовня?! Собрались, ребятки. Еще один прогон, как следует. Может помочь, если вы начнете думать, что везете своего близкого человека.
Айболит с практикантами прибыл на исходную.
- Начали!
Каталка заскрипела правым передним колесом, которое плохо поворачивалось. Белые халаты толкали розовую куклу, наделенную значимостью приступа, накрытую белым.
- Все, кажысь, Айболит выдохся, отстал.
- Работаем ногами, работаем. Внимание по сторонам! У человека проблемы, а вы разговоры устроили.
- Нет, ни хрена, - бежит, - сказал Степанов.
- Я вас буду дергать за нитки, пока не натренируетесь, как следует. Дверь! Придержи рукой дверь! Поворот! Прямо! Кнопка! Кнопку жми, - чего стоишь?! Тупая вы молодежь! В интернете сидеть важнее, чем человеку жизнь спасти! Ты еще фотографировать себя начни во время прогона, в сеть выложи, постябайся с такими же раздолбаями, как и ты. Плохо! Стой! Степанов, с Бронштейна пример бери – он везет, а ты рядом бежишь со своим мобильником. Никитина, а ты повода болтать Степанову не давай.
- Гадость какая…
- Никитина! Я же просил рот ему заткнуть!
- А чего? Я молчу, - сказал Степанов.
- Врешь. Тебе хочется, чтобы тебя так же везли, если что?!
- А мне - насрать.
- И мне скоро станет - на тебя. Ты не врач, не медицинский работник! Тебе надо пивко посасывать, ходить руки в брюки от одного прикольного места к другому. Как говно в проруби. Да, я груб, но я прививаю вам навыки, которые соответствуют профессионалам. Если вы не собираетесь лечить людей – на выход! Нечего вам тут делать!
- Они все равно сдохнут.
- Кто?! Степанов – в деканат. Прямо щас! Пошел!
- Да пожалуйста!
Ребята провожали взглядами Степанова, шел он вальяжно, с модно приспущенными штанами. Никитина взялась за пуговицу халата. Лёнька Бронштейн присел попой на операционный стол. Айболит схватил манекен под мышку - и вышел за Степановым.
- Все, пипец! – сказала Наташка.
- Ему это не интересно, - рассудил Лёня.
- Да нормально ему. Просто Айболита дразнит.
- Теперь он с него не слезет, дожмёт.
- Посмотрим. У него папа при бабках.
- Айболит - принципиальный.
- Степанов тоже не промах. Молодой, гадкий, вонючий, целеустремленный. Далеко пойдет. Он со всеми так воюет, я его давно знаю, в детсад еще ходили.
- А, это поэтому Айболит просит тебя ему глотку затыкать?!
- Ага.
- Ладно, покатились домой. Все равно продолжения сегодня не будет.
- Ну, давай.
Ребята шли молча, и Лёня внимательно смотрел вокруг, на обычные вещи, а вот Наташка старательно жарила в кипящем масле, в чане свой головы, пампушки своих мыслей величиной с грецкий орех. Когда они переоделись и вышли из здания, то одновременно подняли головы на окно деканата. Часть окна административного кабинета с открытой форточкой была отгорожена выцветшими жалюзи, остальная часть чернела. Ничего такого наводящего на догадки или поясняющего.
- Пока, Наташ! – улыбнулся Лёня.
- Пока, Лёнь. Как узнаешь что, – набирай, – опустила она глаза и отвернулась.
- Да я тебе и щас могу сказать, что его отчислят.
- Откуда знаешь?
- Чутье.
- Хреново.
- Ну, как есть.
- А можт Айболита попросить? Ну, не обострять. Он же хороший мужик, ответственный, за дело горой. Он мне нравится.
- А Степанов тебе не нравится? Я думал, вы заодно, любовь, и все такое…
- Нет, ничего такого. Привыкли уже. Давно друг друга знаем. Серые будни, понимаешь ли…
- Степанов для тебя выпендривается. Показывает свое влияние. Ему нафиг Айболит не нужен. Все для тебя.
- Да ну, брось!
- Я тебе говорю. Ты бы поговорила со Степановым сама, можт и перестал бы обострять.
- Думаешь?
- И думать нечего. Хочешь спасти этого чудика – скажи ему, чтобы против Айболита не пёр. Сколько бы бабок у папани не было, нельзя заплатить так, чтобы все получалось. Иногда учиться надо, работать, о людях заботиться. Зачем мы на Земле, - ты никогда не думала?
- Да не особо.
- А я вот считаю, что Господь через человека с другими говорит. Ну, или сам с собой.
- Ха, на то ты и Бронштейн! Лёнь, ты правда так думаешь? Или натаскали тебя родители, как нас Айболит? Дрючат, дрючат, пока не будешь гавкать, как они хотят…
- Ты маленькая еще. Нет, считаешь себя большой, конечно, важной, самостоятельной. Только происходит это у тебя в голове - и больше нигде. Посмотри по сторонам прямо сейчас: что ты видишь?
- О чем ты? Ничего такого не вижу…
- А ничего и нет, кроме предметов. Все остальное - мысли. Причем твои мысли-то. Что бы кто ни говорил. Я это хорошо усвоил. Родители тут не причем. Хотя, причем, конечно. Из нас пытаются делать людей, образовывать, натягивают на нас маску, и мы начинаем отличаться друг от друга. То, что отличие есть, - это вдалбливание, точно. Нету ни хрена отличий. Одно притворство. Есть святая пустота, так сказать, и в ней плавают предметы.
- Ну, ты загнул. Как ты живешь со всей этой фигней в голове? Тяжело, небось? Ходишь, и через фильтр с людьми разговариваешь? Контроль-контроль. Ужас какой-то! Я как представлю, что у меня такие же родители, как у тебя, - тошно становится. Я свободу люблю.
- А ведь ты даже не знаешь что это такое!
- А чего тут знать: хочешь - делаешь, хочешь - не делаешь.
- У тебя и правда в семье такие нравы?
- Нет. У меня отец трудоголик, от нас прячется, а мать - алкоголичка. Им наплевать на меня. Посмотрят, увидят, что не померла, - и на том спасибо.
- А чего ты в медицину поперлась?
- Да так, как-то…
- Это не твое призвание?
- Я не знаю... А что, призвание должно быть? Надо просто хорошо устроится, – и все. Зачем жизнь усложнять?
- Значит, ты еще не определилась.
- В жизни нет определенности, я так думаю.
- Ну, тогда тебя унесет не пойми куда, во все тяжкие.
- Ну и пусть несет.
- Тут ты на Степанова похожа.
- Да? Я так не думала…
- И не надо, пока...
- Пока-пока, Лёнечка. Ты такой правильный, я и не знала.
- Повода не было узнать. Необходимости. Вот когда человек перед тобой помирать будет, тут-то все и понятно станет: кто спасет, а кто и рядом постоит.
- Да, блин, круто у тебя все, серьезно.
- Наша нация быстро ориентирует человека, открывает глаза на подарок жизни. Не всем, конечно. Ну, и путаницы много. Дебри! А я считаю, что мне повезло родиться, - я могу радоваться, нести добро, творить.
- Да, башня у тебя круто повернута. Я, пожалуй, пойду. Думала, что такое только в книгах написано, а тут, вот – прямо передо мной.
- Я книг мало читал.
- А разве не нужно иметь широкий кругозор? Знать обо всем, интересоваться, совершать глупости? Ты уже старик?
- Я не знаю кто я. У нас в семье не принято философствовать на пустом месте, или показывать какой ты умный. Меня этому не учили. По-моему, как-то проще все: есть Бог и есть Мир. И Мир есть Бог. И ты есть Бог и Мир, его временная часть, как человек. Разве это фильтр?
- А что же еще?
- Ничего. Просто факт. Субъективный такой факт. Я чувствую только это. Даже не я, просто чувствую.
- Да, пипец, - хрень какая-то в тебе намешана, мне не понять.
- Тебе сложно потому, что хочешь понять. Или смотришь через то, что держишь при себе крепко.
- Совсем ты меня запутал.
- Даже не собирался. Мы живем с тобой, Наташ, в разных мирах. У тебя как-то все разболтано, разбросанно по комнате, как конструктор, а у меня, вроде как и собрано, да не плотно. Ты будешь по жизни в игры играть, расти, становиться, а я уже живу. С тобой слезы и сопли будут, все всерьез, и все такое, мучения там, любовь, дети орут, жрать надо готовить, мужа, дурака, приструнять, копейки считать, встречать старость, печалиться о прожитых годах… Ну, как у всех. Я это могу понять, а ты меня - не можешь. У тебя - как у всех, а у меня, как у меня.
- Эй, брат Бронштейн, это прям секта какая-то.
- Считай, как хочешь. Я правду говорю, а ты выдумываешь чего-то.
- Нет, брат Лёня, - это ты, по ходу, выдумываешь. То-то тебя все сторонятся.
- Я не специально. Думал, с тобой по душам поговорить можно.
- Можно, но об этой хрени со мной больше не говори. Ты – зомби! Вау! Тобой пугать можно.
- Ладно, Наташ, извини. Я не хотел тебя печалить. Нет, правда, я так живу. Видимо, нам не нужно на эти темы говорить.
- Не нужно!
- Ну, я пошел?
- Пока.
- Пока.
Наташа отправилась, раскачивая юбкой. Гетры, фигурка, все дела. И не подумаешь, что у нее плохая семья. Лёня смотрел на то, как она уменьшается в размерах, любовался ножками и походкой, мысленно нюхал ее распущенные волосы, брал за плечи и смотрел в глаза.
Потом прервал свой нежный полет, отряхнул свои чистые брюки и пошел ближайшей дорогой к дому.
Впрочем, куда бы он ни шел, он нес с собой свой легкий взгляд на мир, свое тихое преимущество, хотя таковым его не считал. Другие могли показывать на него пальцем во дворе, шушукаться в институте или метро, думать гадости, а он был, каким был, и считал, что другие просто усложняют себе жизнь на Земле, для того, чтобы не жить по-другому.
И национальность тут была ни при чем, - просто светлый небесный город, как верил Лёнька, ждал всех-всех, а подавляющее большинство бегало под черным грозовым небом по важным делам от норки к норке, косило взгляд к переносице, если шло что-то не так, думало как бы спиз…ть что, урвать на халяву, потом останавливалось на редкие мгновенья, и, вместо упоения от пребывания среди всей этой божественной гармонии, лузгало что-то у себя прямо перед мордочкой, радуясь легкой добыче.
И ведь живут же люди вопреки всей своей сволочности, обидчивости и желанию раздавить чужое мнение при случае, ждут, вопреки своим мелочным всхлипываниям по пустякам и грязным помыслам, несмотря на свою мерзкую расчетливость просят милости от Господа, жаждут благ, прикрывая глаза, затихая на секундочку у иконки, пока не появятся мысли о какой-нибудь чепухе. Да и крестятся они на всякий случай, не верят, не знают трепета, не знают прощения… Носят ад в себе для других, думают, может, вдруг, пронесет, или наградят…
Возможно, Лёнька так и не думал. Скорее всего, это чувственные комментарии того, кто пересказывает эту историю.
Неуклюжий внешне, без социальной витрины своих отношений, молодой Бронштейн просто любил этот мир, отдав себя окончательно и бесповоротно в руки торжествующей силы, не желающей победы над кем-то или чем-то.
Был Лёнька счастлив провернуться под любым углом мирского калейдоскопа, каким бы он ни был, - и с каталкой в интернатуре, и в разговоре с Наташей, и в редких приятных встречах с автором этого рассказа. Я знал его родителей, еще до этих встреч, когда они были живы...
Еще знаете, что я думаю? Что Лёня-таки станет хорошим врачом, почти тем самым Цемахом Шабадом из Вильнюса, автором книг по медицине и миграции человечества. И сможет он прилетать на ероплане, к любому, - не только для того, чтобы лечить Таню и Ваню шоколадом и гоголем-моголем, но, главным образом, чтобы дарить то волшебное тепло, исходящее из его неземного сердца, которое сумеет защитить от Бармалея, живущего теперь за перегородкой коммуналки твоей головы, рядом с Айболитом.
И прилетит он не только в Африку, но уже и в другие дикие-дикие места, где только и делают, что делают деньги.