Глава 15
В результате, переговоры с властями затянулись почти на две недели и нам выдали не тело, а прах сына. Как он погиб, нам оставалось только догадываться. Одни очевидцы говорили, что его в упор застрелили солдаты, когда он шел, безоружный, во главе мирного гей-парада, другие утверждали, что его схватили и избили до смерти уже в СИЗО.
Мне не было важно, как он погиб. Я не хотела этого знать. Я знала лишь одно – от моего отважного, красивого талантливого мальчика, осталась лишь горстка пепла, уместившаяся в небольшой сосуд, некрасиво называющийся урной.
У меня больше не было сил плакать, когда, наконец, нам удалось организовать похороны. Было очень много народу, и нашу процессию со всех сторон окружали кордоны полицейских, так как государство боялось, как бы опять не вспыхнул бунт.
Было много добрых и печальных слов. Как много людей, оказывается, знали моего Сашу. А вот я почти никого из них не знала. Разумеется, прочувствованную душещипательную речь толкнул мой бывший муж Эдик, который совратил моего сына. Этот человек даже на чужих похоронах не забывал о личном пиаре.
Я ушла, мне было противно, как он ораторствует над могилой того, кто по его милости погиб. Если бы не этот замечательный учитель музыки и любитель мальчиков, может быть, мой сын не стал бы геем и не погиб бы так рано, защищая свои идеалы и чужие свободы.
Алекс ходил за мной, словно тень. Он очень терзался виной за то, что не смог сберечь того, кого вырастил и считал своим сыном. В горе человек всегда остается один на один со своей болью. Только потом приходит осознание дружеского сочувствия и любви близких людей. Так и я замкнулась, не хотела пускать в душу даже его.
После похорон, поздней ночью позвонил папа. Он сказал, что маме стало плохо, и он уже вызвал скорую. Пока мы доехали, маму уже увезли в больницу.
Мы с Алексом примчались туда со всей возможной скоростью. У нее был тяжелый инсульт. Она лежала, такая белая и торжественная, а врачи сказали, что она уже ничего не видит, не слышит и доживает свои последние часы.
Я смотрела на нее и не понимала, когда она, всегда такая жизнерадостная, успела состариться, поседеть. Моя милая мама. Как много сделала она для меня. Только благодаря ей я смогла поступить в университет, работать по специальности, защитить диссертацию, построить успешную карьеру. Она всегда была рядом. Тихая, строгая, спокойная. Мой оазис тишины.
Она очень любила Сашу. И не знала о его тайной жизни. Он всегда был для нее ее первым внуком, ее любимым ангелочком. Теперь они скоро будут вместе, где-то там, на небе.
Я вышла на улицу, так как в помещении больницы, пропахшем смертью и безнадежностью, мне было душно.
Я машинально поискала сигареты и вспомнила, что оставила их в плаще. Так не хотелось возвращаться туда, где медленно угасала моя мама. Так тяжело было видеть ее, смотреть в ее навсегда ослепшие глаза и ничем не в состоянии быть ей полезной.
Большие и мягкие руки обняли меня, заботливо кутая в плащ, любимая рука Алекса поднесла к моим губам зажженную сигарету. Он обнимал меня сзади, мы смотрели на небо, где горели вечные звезды.
Я знала, что он тоже вспоминает о том, как мы любовались звездами на даче под Новый Год. Я знала, что он чувствует и о чем думает. Нас связывала любовь, длиной в половину жизни. Я прижалась головой к его плечу и почувствовала, как он нежно целует меня в макушку.
Слез не было, не было никаких сил. Опустошенная, потерявшаяся в этом огромном холодном мире я стояла, пытаясь сберечь тепло любви того, кто мне был дарован судьбой, как утешение.
Я вернулась и нашла в себе силы оставаться с мамой, держа ее за руку, пока ее сердце не перестало биться.
Снова надо было организовывать похороны. Я обернулась к Алексу. Он выглядел постаревшим и усталым, но он кивнул и сказал:
- Поехали домой, милая, я все сам сделаю.
Его рука легла мне на плечо. Я взяла ее и поцеловала в ладонь. Она пахла Алексом. Пахла любовью, надежностью, страстью, нежностью и домом.
Я повернулась и заглянула в его глаза. Одними губами я прошептала:
- Я люблю тебя.
Он подхватил меня на руки и отнес в машину. Мы возвращались домой. Над Москвой загорался весенний рассвет, обещающий новый день и новую жизнь тем, кто остался в живых.
Он уложил меня в постель. Не знаю, сколько времени я проспала, но когда я проснулась, была глубокая ночь. Я встала и пошла на кухню, не зажигая свет.
Там было темно, только светилось два красных огонька: один – сигарета Алекса, другой – ее отражение в темном стекле окна. За окнами опять шел дождь. Алекс сидел на табурете смотрел, не видя, в эти дождливые стекла, залитые потоками воды. Его плечи мелко подрагивали, на столе стояла почти пустая бутылка виски.
Я подошла, опустилась на колени перед ним. Взяла в ладони его мокрое от слез лицо и медленно целовала его, пока не осушила все слезы. Я коснулась губами его искусанных в кровь, просоленных слезами и пахнущих виски губ. Они едва заметно шевельнулись.
Его глаза смотрели мне в душу. Внимательные и настороженные, едва посверкивая в отблесках фар далеких машин. Перед ним на коленях стояла его любимая женщина, которой довелось нечаянно застать его в момент слабости. И он не отстранился. Принял мое сострадание. Лишь теперь он начинал мне по-настоящему доверять.
Кто сказал, что настоящие мужчины не имеют права на скорбь и слезы? Эти слезы, скупые и тайные драгоценнее всех сокровищ мира, ибо они и выражают самые настоящие мужские чувства.
Слова были не нужны. Я плеснула виски в два стакана и раскурила новую сигарету взамен потухшей сигареты Алекса.
Так мы и сидели в темноте, молча курили и пили виски. Когда подходила к концу вторая бутылка, я увидела, что его глаза закрыты. Я попыталась его поднять с табуретки, но он замычал протестующее. В конце концов, мне удалось поставить его на ноги. Опираясь на мои плечи, он добрел до своей комнаты, где я уложила его на постель, прикрыв пледом, поцеловав перед тем, как тихо прикрыть дверь в его комнату.