...Он сейчас уже придет...
Очень поэтичное начало, похоже на слова той турецкой песни, что мне нравится. Разница в том, что в песне некий счастливец ожидает чьего-то прихода ночью, а этот злодей каждый день с самого утра является передо мной, как телохранитель. И еще разница в том, что в песне ждут с нетерпением и сердечным трепетом, а здесь – беспокойно, устало. Мне кажется, выйдя из дома, он начинает шествовать внутри меня, и биение сердца моего – не просто стук, а звуки его шагов. Они проходят по всем моим мышцам, от ног до головы, и, когда, поднявшись по сосудам, с грохотом отдаются в мозгу, я знаю, что сию минуту он войдет... В это время открывается дверь, и показывается его благословенный лик...
Сейчас он, наверное, уже вышел из дома... Он кельмеи-шахадат не знает так хорошо, как мой график работы и распорядок дня, знает наизусть, до мелочей. Знает, что прихожу раньше всех, чтобы поработать в утренней тишине. Пока все соберутся, заполнят комнаты, поднимут шум-гам, суету, я уже сделаю все, что нужно. К тому же в это время кто-то может искать меня, кому-то нужно встретиться, шансы найти нужного человека на месте возрастают. И он, не упуская возможности, приходит, садится у меня перед носом, что-то говорит, что-то делает и, заняв пятерку-другую, скалясь, уходит. Если бы так было всегда, что за печаль, но зачастую эти муки длятся до самого конца рабочего дня. Да и после работы он может отправиться со мной, куда бы я ни пошел, как енгя, и что бы ни ел, ни пил я, все мне тогда не впрок. Когда же, наконец, он оставляет меня в покое, оказывается, что дело уже к вечеру, еще один день мой прошел впустую. Вечером трудно что-то наверстать, исправить, вот и злишься на самого себя. Не могу я сказать ему, мол, отстань ты от меня, мой дорогой, ну, что ты привязался ко мне! Попробуй, скажи, так он глаза прикроет, рот откроет, не посмотрит ни на друзей, ни на врагов, и начнет лепить, что на язык придет. Вот потому и молчу, чтобы не ронять достоинства, боясь скандала...
...До его прихода осталось совсем немного...
Кажется, и это из песни. Из какой, интересно? Нет, вспомнил, это из стихотворения Вагифа Самедоглу. «До прихода твоего осталось мало, два часа всего...» Но разве можно сравнить тот приход с этим... Тот поэтичен, мелодраматичен, а этот – психологическая драма, трагифарс, трагикомедия, не знаю, что еще! Сейчас, заложив руки в карманы, посасывая половинку одолженной у кого-то сигареты, спешит он сюда, будто приглашен на важную встречу, от которой зависит его судьба, и опоздай он хоть на минуту, мир перевернется. Или будто выполняет он здесь какую-то ответственную работу, и если не появится вовремя, получит от меня строгий выговор, а если что, так и вовсе уволю. «Не приходи, молю, не приходи», - это хорошо сказано, но мысли мои к словам поэта отношения не имеют.
Он придет, и ни просьбы, ни мольбы его не остановят. Распахнет дверь, не считаясь ни с кем, морщась, поздоровается, потом усядется в кресло напротив и заведется, всем своим видом показывая, что, мол, буду сидеть здесь столько, сколько душе моей угодно, ты можешь злиться, выходить из себя, я до инфаркта доведу тебя: терпеть, уважать меня – твой долг. И я, грызя себя изнутри, слушаю его, думая о работе, сижу, как на иголках. Да еще, как ни в чем не бывало, встаю и ставлю ему чай, и газету протягиваю, чтобы было чем занять себя, пока он закипит. Может, отстанет от меня, чтобы я хоть мелкую работу свою втихую переделал. А то за что ни возьмусь, должен отчитаться ему, объяснить, что делаю, как и для чего. Он видит мои незамысловатые ухищрения и, брызгая слюной изо рта, похожего на нору бобра, уже вовсю поливает кого-то грязью, заявляя, что придет время, и он всем им задаст. Вот и попробуй, стерпи такое. Молчу, проклиная про себя день, когда встретил его. Но разговор ведь такая вещь, что нужно слушать, отвечать, и в данном случае соглашаться без возражений. Иначе день твой станет чернее ночи, попадешь в его черный список и наговорит он тебе таких колкостей, что до вечера не придешь в себя, да и ночью не уснешь. Лучше найти в себе силы как-то уживаться с ним, положить ему в карман денег, сколько сможешь, и выпроводить, или же связать его с кем-нибудь по телефону, может, Аллах сжалится над тобой, и он уйдет по доброй воле...
...Наверное, через несколько минут он будет здесь...
Приходи он, как человек, я бы так не волновался. Он и телефон уже замучил. Положит перед собой видавшую виды записную книжку и начинает звонить по первому попавшемуся номеру. Если разговор пошел, то по полчаса не отрывает трубки от уха. А я от злости не знаю, куда деваться: плюнешь вверх – усы, вниз – борода, все, что задумал с утра, летит вверх тормашками. Те, кто звонит мне, думают, что это я повис на телефоне. Они же не знают, что это наказание Божье, что душит он меня, вцепился и не отпускает, как клещ лошадиный.
С одной стороны, нет у меня к нему ни ненависти, ни злости, разве что сожаление вперемешку с горечью и болью. Он мне не враг и не подлец он вовсе – этого в нем нет, а то, что изо дня в день портит он мне настроение, вовсе не говорит о его плохих намерениях по отношению ко мне. Просто он не может по-другому, не может жить иначе, не находит иного способа облегчить душу, избавиться от тяжести, что внутри. Ему некуда пойти, не к кому обратиться, не все ведь так мягкосердечны, как я, не каждый так дорожит отношениями. Многие в первый же раз встречают тебя с таким лицом, что и камень не выдержит...
А злюсь я оттого, что он сам довел себя до такого состояния. Ни много, ни мало, а ровно семь лет проработали мы вместе, дружили, хлеб делили. Из тех семи лет первые три года был он нормальным человеком, никто и предположить не мог, что пустит он жизнь свою под откос. Правда, и тогда он был не прочь создавать проблемы окружающим, позлить то одного, то другого. Как-то пропадал где-то три дня, вернулся, когда заведующий рассвирепел, и заявил, что у него, мол, уже тысячу лет болят почки. У бедняги- заведующего глаза на лоб полезли: как же могут тысячу лет болеть почки у двадцатисемилетнего человека? Так и отпустил его, недоумевая и раздумывая. А он расходился все больше и больше. Когда женился, обзавелся домом, семьей, детьми, мы решили, что теперь-то он одумается, но пристрастие к выпивке не давало ему взяться за ум. Все, что зарабатывал, уходило на водку, в обход семьи. Многие пытались помочь ему советами, учили уму-разуму, но ему в одно ухо влетало, в другое вылетало. Он думал, что так и будет всегда, затуманенный мозг его не допускал мысли, что всему когда-нибудь приходит конец и зачастую очень трудно предположить, каким он будет. Беспутная жизнь его кончилась тем, что сняли его с хорошей работы, и остался он, заглядывая в руки то тому, то другому. Как кормилец, мужчина, он уже собой ничего не представлял. А жена не каменная, не железная, терпела месяц, пять, год, умоляла, слезы лила, ребенка пожалеть просила. Только все напрасно, не хотел он исправляться, работать – не работал, а глаза, что ни день, водкой залиты. Видя такое, постепенно и она сбилась с пути. А он, вероятно, решив, что всему пришел конец, ничего уже не исправить, даже не стал и пытаться как-то наладить отношения в семье, с женой, ребенком. Оделся, во что было, собрал в картонную коробку кое-какие бумаги и ушел. Если кто спрашивал, говорил, что не сошлись характерами. Вначале по одному-два дня гостил то у одних, то у других, и у нас тогда пожил немного. Хорошо, что кому-то пришло в голову поселить его в квартире школьного друга, за которой некому было присмотреть. И дом тот оказался рядом с моим. Он приходит каждый день, якобы с тем, чтобы навестить меня, будто я какое-то регистрационное учреждение, где имя его надо бы внести книгу, свидетельствуя о том, что живет он на этом свете...
Еще работая вместе, не могли мы отучить его от дурных привычек. Мало того, что язвил, говорил колкости в адрес всякого, кто пройдет мимо, так еще и напивался, что ни день. На работу приходил уже с похмелья, к обеду исчезал куда-то и возвращался пьяным. К вечеру денег у него не оставалось, и он брал в долг (якобы вернет), а нет, так затаскивал кого-нибудь в одну из дешевых харчевен. И так все повторялось каждый день, изо дня в день одно и то же, как заезженная патефонная пластинка, и все мы к этому привыкли. Поначалу я тоже пытался учить его уму-разуму, читать лекции о нормальной жизни. Потом понял, что это все равно, что говорить с камнями и стенами, и я оставил его в покое. Не убиваться же мне...
Хорошо было то, что я сменил место работы и какое-то время отдыхал от него. Правда, счастье это длилось недолго, разнюхал, нашел. Стал наведываться, порой, показывая змеиное жало свое, звал выпить, я же не поддавался, выискивал причины, чтобы отказаться и, положив в карман ему, сколько мог, выпроваживал. Целый год уж, то есть с тех пор, как бросил якорь он в доме друга по-соседству, дни мои снова стали невыносимы...
...Сейчас откроется дверь...
А какой он неблагодарный, ты только посмотри, недоволен домом, где живет. «Что за дом, - ворчит, - ни бани нет, ни телевизора». Будто друг обязан был отремонтировать для него квартиру, выстроить сауну, купить телевизор, а после уже попросить его придти пожить. Говорю ему, что дареному коню в зубы не смотрят, он же в ответ твердит о том, что друг богат, как будто тот должен делить свое состояние с ним, как отцовское наследство.
О том, как курит он, я и не говорю. Едва придет, усядется и первые слова его: « Дай-ка сигаретку». Упаси Аллах, сказать, что нет. Начнет, мол, взрослый ты человек, такую должность занимаешь, а в карман сигарет положить не можешь. Получив же сигарету, долго рассматривает ее. «Что это ты куришь? Деньги есть, так покупай получше, подороже, у тебя есть имя, не по тебе они». Однако половину сигареты кладет за ухо, другую половинку прикуривает, глубоко затягивается и, выпуская дым из носа и рта, продолжает разговор: кто отвернулся от него, кто денег не дал, кто держится высокомерно, кому он преподаст урок, дай только срок...
Вот так, посасывая сигарету, пока она не обожжет ему пальцев, прикуривает от нее вторую половинку из-за уха. Хоть пачку дай, не оставит своей привычки, а спросишь, говорит: «Растягиваю удовольствие». Пока уйдет, прикончит три-четыре сигареты, комната полна дыма, пепельница – окурков и обгоревших спичек. Иногда мне приходится убирать за ним мусор, женщины, приходящие после него, если и не говорят ничего, то кривят губы и морщат носы. Чего стоят запахи грязного пальто его, водки и чеснока, мешающиеся с сигаретным дымом...
Если б внял он просьбам, мольбам и советам, может, сейчас был бы человеком. Случаются у него, однако, времена, когда он приходит в себя. Тогда он соглашается с тем, что живет неправильно, кается, что не может жить иначе, мучается беззаботно прожитыми днями. В такие минуты и я понимаю, что было, то было, что поезд его ушел, ни у него, ни у меня нет сил что-либо исправить, остается просто повиноваться судьбе. Это может продолжаться часа два, по истечении которых он вновь становится прежним.
У меня на глазах, как-то съежившись, уходит, совсем обносился, дал я ему на днях одну из своих рубашек, так на нем ее и не увидел, продал, наверное, ни за что и купил водки. Зубы его поредели, глаза потускнели, каждый день с пиджака собирает он горсть волос. Боюсь, что однажды Азраил постучит к нему в двери, а я и знать не буду, жив он или нет. Интересно, что стоит этому похожему на человека существу, которое перечеркивает напрочь дни и дела мои, не появиться дня три, как я начинаю беспокоиться, расспрашивать о нем, искать. Видно, человек привыкает и к хорошему, и к плохому, а потом уже не может выбросить из жизни своей то, к чему привык...
Кажется, дверь в прихожей открылась и снова закрылась...
Помоги мне хоть ты, о, Аллах!