(К 100-летию 9-го года рождения Хармса.
Посвящается тому самому, попавшему под кочергу судьбы, никому не известному поклоннику творчества).
Иван Васильевич Шуриков был художник. Стоит такой, голова вбок, немного вверх, ноги растопырил, кисть приподнял, как хвост кошки, когда она идет, почуяв свежую рыбу.
Зайдешь, бывало, к нему, а он мурлыкает Римского-Корсакова, ходит вокруг тебя, делает глаза щелками, пританцовывает, вальсируя по направлению к холсту и удаляясь от него.
А ты сидишь в креслах, пялишься на его неземной красоты умалишенную рожу, на нечесаную бородку, шитый халат, ждешь пояснений, ну, или, хотя бы, что-нибудь, что сменит тему.
Нет, что вы?! Он так и будет порхать вокруг да около. И ты постепенно вспоминаешь о том, что и раньше попадал в сети непрекращающегося вдохновения великого художника. Ты, блин, забыл об этом начисто, не вспоминал, прости Господи, пока опять не пришел. А теперь сидишь - и вспоминаешь. Сидишь, блин, и пялишься – вспоминать не надо!
Натерпишься, бывало, обидишься, нахмуришься, дашь себе зарок не приходить в гости к этому дураку, - и уйдешь, плюнув в ноги управдома. Упросишь управдома в сердцах, чтобы не пущал тебя больше к нему. Говоришь: «Вот приду к вам, постучусь, откроешь, - и гони меня в шею, гони. Кинь в меня чем-нибудь, пригрози, ударь даже, если упираться буду. Пообещай мне клятвенно, побожись! Нету сил терпеть этого ненормального. Ты к нему, как к человеку, ходишь, а он… Как вы вообще с ним живете? Как кормите, одеваете этого идиота? Он вообще ест?»
«Ест, барин, ест».
И вырвешься из этого сумасшедшего дома. Идешь по улице и думаешь: «Ест, ест... У, поганая морда! Угостил бы хоть чем. Хоть разок! Беседу бы поддержал! Хоть бы словцо какое в тебя направил… Нет, засранец! А ведь забываешь, блин, обо всем, как соскучишься по нему… Сил нет, как скучаешь, бывало…
Да, блин, - память уже не та. Забывчивый стал: не башка, а дырявое ведро. Вот щас пройду полдороги - и забуду куда ходил. Забуду куда иду, - вот какой плохой стал! Как путь домой нахожу? Ума не приложить. Подсказывают, наверное, добрые люди.
Я ж даже не помню, кто подсказывает. Вот до чего! Люди помнят, а я - нет. И меня помнят, и где живу, - знают. Шурикова Ивана помнят, помнят, что художник он. Надо же! Все помнят люди!
Я вот даже не знаю, чем занят по жизни, в чем роль моя на Земле, какова особенность моя. А они – молодцы. Светлая им память.
Если Шурикову суждено знаменитым стать, в историю вписаться, то и я не кану в Лету. Будут потомкам рассказывать, что ходил я к нему. Не узнают, правда, зачем ходил, но то, что ходил – запомнят, надолго... 20 лет уже хожу! Вот что помню! Войдем, блин, в историю, блин! Назло недоброжелателям! Да здравствует, матушка, Русь, блин!»
На следующее утро газеты прославили Шурикова со всей дури, домочадцев его, и того, рассеянного, с провалами памяти. Писали об том еще много, идею несли, к выводам склонили. Убил его управдом, убил, как и просил его никому не известный тогда еще художник. Чтоб не мешали работать. И стал через это великим!