Часть II
Юра
Когда слухи о готовящемся грандиозном спектакле в театральной студии доползли до студенток четвертого курса филфака, они не преминули поинтересоваться у Марека:
– А кто вас будет Галилеем?
– А кого ты, Марек, будешь играть?
Вообще-то, девушек больше интересовало: правда ли, что Нина Советова – законная жена режиссера Буранова или у нее роман с Марком Холодовым? Но спросить об этом вот так прямо, в лоб, они не решались. Марк в последнее время сильно изменился, перестал быть таким открытым, как раньше, и даже, как им казалось, стал несколько заносчивым. На вопросы, кто кого будет играть в пьесе по Брехту, он обычно отшучивался:
– Кто будет Галилеем – не скажу, а вот римского папу у нас сыграет сам Юрий Никулин.
При этом он ничуть не врал. Роль кардинала Барберини, ставшего по ходу действия римским папой Урбаном VIII, досталась первокурснику исторического факультета Юре Никулину.
Внешне Юра ничем не напоминал своего популярного тезку. Высокий, длинноволосый, порывистый и темпераментный, а еще безмерно самолюбивый с привычкой говорить с придыханием. Именно из-за высокого роста Буранов определил его в римские папы. Режиссер решил, что главный противник Галилея должен быть его выше физически, но безмерно ниже в некоем духовном плане.
Но уже на одной из первых репетиций Буранов засомневался в своем выборе.
Встреча на балу в Риме главного героя с кардиналами Барберини и Беллармином должна была по замыслу Буранова стать центральной сценой первого акта. Тем более что у Брехта бал проходит в форме карнавала, а Буранову вся постановка виделась в карнавальных масках.
Будущий понтифик появлялся в маске голубя, Беллармин – ягненка, а Галилей вообще никакой маски не одевал. И вот среди карнавальной круговерти ученый и два весьма умных церковника вели спор о состоятельности человеческого разума.
На репетиции вместо масок актеры пока использовали картонки. И сцена не получалась. Дискуссия выглядела такой же картонной, как заготовки для масок. Особенно плохо выходило у Юры Никулина.
– Что это было?!... Что это было?! – кричал разъяренный Буранов после того, как ребята в очередной раз попытались сыграть эту сцену. – Юра, ну что ты пыжишься? Что ты пыжишься? Зачем ты пытаешься изобразить из себя римского папу? Ты на себя посмотри. Какой ты понтифик?! Не делай никакого понтифика. Отстранись от роли. Посмотри на роль со стороны. Вот ты – Юра. А вот – кардинал Барберини.
Юра отстранялся, но опять из его уст вылетали какие-то казенные слова.
Буранов, добрый и приветливый по жизни, но резкий и требовательный на сценической площадке, на этот раз просто превратился в зверя. Держа в руках листы бумаги с перепечатанным текстом пьесы, он бегал по ступеням большой студенческой аудитории, где проходила репетиция, опрокидывал по ходу стулья, и что-то говорил, кричал, доказывал.
Внизу на преподавательском месте перед доской с нарисованными формулами стояли обескураженные актеры. Буранов время от времени спускался к ним, сооружал из столов и стульев какую-то декорацию, говорил: «Вот это колонна, ты выходишь оттуда, а ты – отсюда», снова поднимался вверх на студенческие места, садился и смотрел, как его актеры в очередной раз проваливали сцену.
– Ну а что, в конце концов? Я играю, как умею! – не выдержал и взорвался Никулин. – Я не знаю, как надо играть кардинала. Я их не видел никогда – этих кардиналов!
– Все, перерыв!!! – заорал во всю глотку Буранов и смачно бросил напечатанную пьесу на стол.
Актеры облегченно вздохнули. Они уже предчувствовали, что перерыв затянется как минимум на неделю, ибо впереди их ждал Новый год.
А в тот вечер свою актерскую неудачу Юра решил компенсировать победой на любовном фронте. Увы, он и здесь потерпел фиаско.
Юра давно уже неровно дышал в сторону Ниночки Советовой, не замечая при этом, что он не один такой. Единственным конкурентом он считал Марека Холодова, но уже знал, что тот к первой красавице студии совершенно равнодушен. И вот когда студийцы вывались после репетиции из университетских дверей, чтобы по привычке отправиться в сторону общаги, где жила Нина Советова, Юра, взяв ее под руку, отвел в сторону, и они пошли параллельным курсом.
Девушки, жившие в той же общаге, ехидно похихиковали, парни с ревностью посматривали в сторону этой парочки, Буранов же весь ушел в себя и ни о чем, кроме грядущего провала думать не мог. Марек шел в общей компании и приглядывал на Юру с Ниной с нескрываемым любопытством. И, как многие другие, испытал нечто вроде ревности. За последнее время он с Ниной очень сдружился, правда, влюбленности в своем сердце при этом не чувствовал. Но он решил для себя, что Юра с Ниной – плохая пара, этот выскочка-первокурсник ее не достоин. Правда, и себя он тоже не считал достойным для этой красавицы, талантливой актрисы и очень принципиальной девушки.
Марек видел, как Юра что-то с жаром говорит Нине, немного наклоняясь в ее сторону, поскольку девушка выглядела почти миниатюрной на его фоне. При этом он так яростно жестикулировал, что издалека в вечерней темноте, разрываемой городскими фонарями, казалось, что он обязательно убедит ее в своей правоте. Но Нина сохраняла удивительное спокойствие, что было видно хотя бы по ее походке.
Парочка соединилась с остальной частью коллектива только возле дверей общежития. Нина, открывая входную дверь, сказала негромко, но так чтобы все слышали:
– Но я другому отдана и буду год ему верна.
Все поняли, что Юра получил отлуп, но кому отдана Нина – так и осталось тайной. Тем более было непонятно, почему верность этому счастливчику она собирается хранить только один год. Мысли на этот счет у студийцев рождались разные, хотя на самом деле Нина просто отказала ему словами первыми, пришедшими ей в голову.
Юра горевал недолго. На это у него просто не было времени. Близилась сессия, а еще раньше – Новый год, и Буранов предложил устроить в студии по этому поводу праздничный капустник. Ребята сами разбились на группы, каждая из которых придумывала поздравление по своему усмотрению. Все приготовления держались в строжайшей тайне друг от друга.
Завесу тайн они приоткрыли за день до «наступления часа икс», то есть времени, когда один год сменит другой.
Студийцы собрались в актовом зале университета, пустовавшем по причине надвигающейся зимней сессии. Волновались больше, чем перед премьерой. Еще бы! Играть придется перед своими – самыми строгими критиками. И очень хотелось перещеголять друг друга.
Первым выступили Буранов и худощавая слегка сгорбленная третьекурсница биофака Нелли Остроженкова. Они поднялись по невысоким ступенькам на сцену, Нелли села за фортепиано, а режиссер совершенно безыскусно объявил:
– Антон Павлович Чехов. «Шуточка».
Далее ничего смешного не случилось. Нелли играла этюды Шопена, и они на два голоса озвучивали не самый известный рассказ русского классика. Историю о том, как некий молодой человек замутил голову девушке Наденьке, крича шутки ради, когда они летели с горки на санках, что он любит ее, Буранов и Остроженкова исполнили без всякой веселости, а с какой-то ностальгической грустью об ушедшей молодости. Хотя молодость у них, особенно у Нелли, только начиналась.
Позже Буранов признается, что «все эти капустные дела» ему надоели еще во время учебы в институте культуры. Зато они совсем не надоели студийцам, и те яростно соревновались в остроумии.
Вслед за режиссером на сцену поднялись несколько ребят под предводительством Эдика Вавилова. Оставшиеся в зале приготовились к тому, что острить они будут на тему секса. Так оно и случилось.
Почти вся группа уселась на стулья боком к зрителям и лицом к правому порталу. Марек и еще двое ребят – Олег Штанцев и Костя Лиханов – ушли за кулисы, а Эдик объяснил суть того, что они сейчас покажут.
А показать они решили самих себя, но изрядно постаревших. Поэтому кто-то держался за разбитую радикулитом спину, кто-то опирался на палку, все кряхтели и кашляли, пытаясь изобразить немощных стариков. А невидимые Марек, Олег и Костя принялись стонать разными голосами, изображая за кулисами скорое наступление оргазма. Как пояснил Эдик, там по телевизору показывают порнографический фильм «В постели с Галилеем».
Косте Лиханову в готовящейся постановке досталась роль Сагредо, друга Галилея, и он эту же роль исполнял в капустном номере, но за кулисами, якобы в сцене из некоей порнушки. И вот пока Марек по-прежнему усиленно стонал на женский манер, Олег, подражая голосу Эдика в роли самого Галилея с каким-то сладострастием вопрошал:
– О, Сагредо! Посмотри в подзорную трубу, Сагредо. Что ты видишь Сагредо?
И «Сагредо», изображая еще большее сладострастие, отвечал:
– О, Галилей, я вижу такое, что неподвластно человеческому разуму.
– О! Это Венера?
– О! Нет! Да, это Венера. Эта такая Венера… О! А!! А-а-а!!!
После это все трое уже стонали во весь голос, а похотливые «зрители» из последних старческих сил все ближе передвигались к несуществующему экрану, чтобы получше разглядеть то, что «Галилей» видел в подзорную трубу. И вот когда они уже почти дошли до цели, стоны достигли кульминации, которая закончилась совершенно неожиданно:
– А! А-а!! А-а-а-апчи!!!
Вся троица вышла на сцену, усиленно чихая, давая понять, что никакого оргазма не было и быть не могло.
Настоящие зрители приняли номер на «ура», смеялись и аплодировали. А громче всех хохотал Буранов.
Затем капустную эстафету приняли девушки. Они все вышли в деревенских цветастых платочках и под аккомпанемент все той же Нелли Остроженковой принялись исполнять частушки про мужскую половину студии. Пропесочили каждого, особенно досталось Эдику и Мареку, однако каждый куплет завершался объяснением к ним в любви и веселым танцем.
Финал номера оказался еще более неожиданным, чем у предыдущей группы. Остроженкова вдруг резко ударила по клавишам, сыграв первые аккорды из вступительной части пятой симфонии Бетховена, как бы намекая, что сейчас сама судьба постучалась в дверь. Все девушки выстроились на авансцене, держа перед собой платки, и запели на мелодию популярной песни Пахмутовой:
Страсти в нас кипят бешеные,
Мы себя едва сдерживаем,
Мы себя уже не сдерживаем…
И с криком: «Нам не жить друг без друга!» кинулись в зал.
Ребят охватила оторопь. Эдик вытянул вперед руки, чтобы не подпустить к себе всю эту девичью лавину, Юра Никулин от испуга залез под сиденье, а Марек просто выскочил в проход и бросился бежать. Возле дверей он обернулся и увидел, что его преследует одна Нина Советова. Тогда он остановился и шутливо поднял руки вверх. Нина подбежала и поцеловала его в щеку. Как оказалось, в этом и была задумка – поцеловать каждого студийца. Девушки распредели ребят между собой, Нина почему-то выбрала Марека.
После веселых поцелуев на сцену поднялась еще одна группа во главе с Юрой Никулиным. Все кроме Юры ушли за кулисы переодеваться, а Никулин подался в глубь сцены, там резко развернулся, мгновенно преобразившись, забросил левую руку назад и подошел к зрителям, изогнув свою длинную спину. Махая как маятником правой рукой, он принялся объявлять следующий номер:
– Вы-ыступает вокально-инструментальный, интегрально-танцевальный, музыкально-фундаментальный, иссиня-черный и бело-красный, железобетонно-малиной…
Огромный юрин рот, изрыгая всю эту околесицу, активно двигался, губы смыкались и размыкались, иногда образуя кружочек. Казалось, что слова сами летели в зрительный зал, а правая рука, двигаясь из стороны в сторону, раскидывает их туда-сюда, как жнец разбрасывает зерно по полю.
Не столько от бредовых слов, сколько от поведения и самого вида конферансье студийцев охватил неудержимый хохот. У Буранова от смеха лились слезы, Марек покатывался по полу, а Ниночка умоляла пощадить ее и кричала: «Юра, только без рук», имея в виду, что именно руки вызывают наибольший смех.
А Никулин продолжал нести полную ахинею, не обращая на смех и мольбы никакого внимания:
– …аскетично-стереофонический, лесопильно-деревообрабатывающий ансамбль карачаево-черкесских цыган эскимосской государственной филармонии «О, квадраты!».
Что там Юра говорил про сам ансамбль, уже никто не слышал. Хохот перекрывал его слова. Его быстро двигающийся вперед-назад рот, не обнажающий при этом зубы, и руку-маятник студийцы видели сквозь слезы. На смех уже не хватало сил. Передохнуть они сумели лишь после того, как конферансье закончил объявление и на сцену с пением «Ай, нэ-нэ да ай нэ-нэ, нэ» вышла группа ребят в длинных юбках и с большими бабушкиными платками. Душевно и добросовестно они исполнили небольшую цыганскую балладу о театральном таборе, кочующем по коридорам университета, о цыганском бароне Буранове и о неразделенной любви молодых цыган к искусству. Только их не воспринимали – сидевшие в зале студийцы приходили в себя, после перенесенного потрясения.
Когда номер закончился, Нина Советова подскочила к Юре и, ударяя его по плечу своими нежными кулачками, весело произнесла: «Ты молоток, Юрка, молоток! Дай я тебя поцелую».
Поцеловать Юру Нина не успела, ее порыв прервали чьи-то хлопки ладоней друг об друга. Все оглянулись и увидели в глубине зрительного зала очкастого Каллиникова.
– Браво, браво! – негромко и без тени улыбки на лице поприветствовал коллектив комсомольский вожак, который, как выяснилось, все это время сидел в зале никем не узнанный. – Это смешно. Смешно и грустно. Вроде вы все – комсомольцы, передовой отряд молодежи. А показываете какую-то цыганщину. Вы забыли об интернационализме? У нас, в университете, нет никаких цыган. Нет ни цыган, ни русских, ни евреев. У нас есть студенты, комсомольцы. И вот этого всего показывать не надо.
Калинников рукой показал на сцену, где только что разворачивалось непотребное действо, развернулся и ушел.
Ребята затихли, стояли как оплеванные.
– У него что – с мозгами не в порядке? – опомнился Никулин и уставился на Холодова, как бы требуя от него ответа за Калинникова.
Марек что-то хмыкнул, вспомнив о первое встрече с эти чинушей нынешним летом. Обстановку разрядила Нина Советова:
– Да не обращайте вы на этого дурака внимание. Его нам из Воронежа прислали, как отходный материал.
Все рассмеялись и быстро забыли про лишенного чувства юмора комсомольского бюрократа.
Новый год студийцы отмечали в студенческой общаге, естественно, в комнате, где жила Нина Советова. Кроме нее там обитали еще две студийки и две девушки, актерскому ремеслу не посвященные, но большие поклонницы творчества своих подруг и режиссера Буранова.
Отмечали весело. Пили шампанское за Новый год по местному времени, затем по-московскому, конечно, за свою студию, отдельно за режиссера Буранова. Вспомнили, что наступает год тридцатилетия Победы, а потому выпили за отцов, а также за тех, кто не вернулся из боя. Марек с непривычки напился так, что перестал себя контролировать, и когда все пошли танцевать, он пригласил на медленное танго случайно заскочившую девушку из соседней комнаты. Девушка оказалась любвеобильной и тут же впилась в рот невинного юноши своими жаждущими любви губами. Марек в ответ изо всех сил прижал ее к себе. Пришедший с этой девушкой парень из ревности швырнул в них стакан, из которого только что пили за все хорошее, но спьяну промахнулся. Стакан ударился об деревянную дверь и не разбился. Студийцы танцевать перестали и уставились на лобызающуюся парочку. Музыка прекратилась, парень оторвал свою девушку из чужих объятий и та нехотя со словами: «А в чем, собственно, дело, тут все так мило», покинула вслед за ним тесную комнату. Буранов сообразил, что вечеринку пора заканчивать и предложил своим ребятам пойти погулять.
На центральной площади города, которая по примеру Москвы называлась Красной, светилась высокая новогодняя ель, вокруг которой собрался чуть ли не весь город. Люди пританцовывали, спасаясь от холода, под звучащий с динамиков шлягер «Увезу тебя я в тундру». Юра Никулин то ли в шутку, то ли всерьез принялся публично распекать Марека за аморальное поведение, давая понять Нине Советовой, что она зря благоволит к такому развратнику. Нина неожиданно его поддержала, правда, с некоторой оговоркой:
– Ну, ладно бы он вел себя так с нами, но зачем он лобызался с какой-то чужой девицей?
Протрезвевший Марек усиленно пытался вспомнить, что же с ним было, и попросил прояснить картину своего друга Эдика.
– Что я могу тебе сказать: ты впервые вел себя как мужчина, – философски ответил Эдик Вавилов.
Через несколько дней, несмотря на сессию, в студенческой студии возобновились репетиции «Жизни Галилея». Приходили те, кто либо только что сдал очередной экзамен, либо те, кто считал себя готовым сдавать его в любую минуту без подготовки.
Юра Никулин считал себя именно таковым, но первая в наступившем году репетиция совпала с днем сдачи экзамена по античной истории. В этот день в его зачетке появилась первая пятерка, но причиной успеха стали не отличные знания, а молодая преподавательница Надежда Коковцева, записавшаяся в студию после первого спектакля «Эй, кто-нибудь!» Буранов доверил ей роль госпожи Сарти – экономки Галилея и матери его ученика Андреа.
Буранов вошел в студенческую аудиторию, где всего час, как закончился экзамен, а теперь она становилась репетиционной площадкой, и увидел, как Коковцева и Никулин о чем-то бурно спорят. Он уже приготовился дважды хлопнуть в ладоши, давая понять, что репетиция начинается, но молодая преподавательница принялась изливать свою горечь:
– Владимир Васильевич, этот ваш Никулин сегодня пытался сорвать мне экзамен.
– Так уж сорвать экзамен! Подумаешь, один раз обернулся, хотел подсказать Верочке, когда родился император Троян.. – начал было защищаться Юра.
– Один раз! Это называется один раз?! Да ты болтал весь экзамен. Знал ведь, что я ему поставлю хорошую отметку, а вел себя нагло, глупо, недостойно. Пришлось его вызвать раньше других. Так ведь не хотел идти!
– А что ты думаешь, я твой предмет не знаю? Еще как знаю! Мне любая преподавательница сочла бы за счастье поставить «отлично». А ты унизила меня, вызвала раньше всех, не дала договорить мой ответ. И как тебе не стыдно с такого позора начинать свою педагогическую деятельность?
Буранов не стал дослушивать монолог Никулина до конца, а просто хлопнул в ладоши, дав знак начала репетиции. Вернулись к сцене встречи на балу кардиналов Белламина и Барберини, будущего римского папы, с Галилеем.
И все опять пошло также плохо, казенно и картонно, как и в прошлом году. Не клеился из Никулина римский папа, хоть убей. Только на этот раз режиссер, еще не отошедший от празднования Нового года, снова хлопнул в ладоши, прерывая ход сцены, и очень спокойно спросил недавнего капустного гения:
– Юрик, ты зачем опять римского папу из себя строишь? Не надо. Вспомни себя в роли конферансье. И представь себе, что именно этот конферансье играет папу.
– Конферансье – папу! Это как это?
– Очень просто. Посмотри на роль со стороны. Как будто ты тот самый конферансье и играй. И про руку не забудь.
Юра привычно изогнул спину, забросив за нее левую руку, правой принялся размахивать и текст из роли стал вылетать из его очень подвижных больших губ:
– «А не кажется ли вам, друг мой Галилей, что вы, астрономы, просто хотите сделать свою науку более удобной? Вы мыслите кругами или эллипсами, мыслите в понятиях равномерных скоростей и простых движений, которые под силу вашим мозгам. А что если бы господь повелел своим небесным телам двигаться так?»
Говоря все это, Никулин-Барберини расхаживал вдоль площадки, но на последних словах остановился и правой рукой, которая до этого двигалась туда-сюда подобно маятнику, описал сложную кривую с переменной скоростью. Вавилов-Галилей тут же подхватил игру, обошел партнера с другой стороны и, описав точно такую кривую, легко парировал:
– «Ваше преосвященство, если бы господь так сконструировал мир, то он сконструировал и наши мозги точно также».
Среди сидевших за столами студийцев прошел смешок. «Вот! Это то, что надо!» – негромко крикнул Буранов. Но сцена продолжалась, и теперь она сияла всевозможными красками. Никулин-Барберини то прятался за стоящем на боку столом, заменяющем колонну, то неожиданно появлялся из-за нее. Затем исчезал за занавеской, и уже оттуда выбрасывал свой новый аргумент. Вавилов-Галилей с трудом успевал отбивать тезисы кардинала, но все-таки вышел моральным победителем.
Сцена закончилась и ребята зааплодировали.
– Народы! Вы, черт вас возьми, поняли, как надо играть эту пьесу? – восторженно закричал режиссер. – Брехт – это не Чехов, тут надо отстраняться от роли. Держать дистанцию с персонажем. Поняли?
Все дружно закивали, хотя, наверно, понял только один Юра Никулин. Сегодня он был снова на высоте.
ххх
Двадцать первый век Юрий Андреевич Никулин встретит в Нес Ционе – небольшом городе в центре Израиля неподалеку от Средиземного моря. Он, не будучи евреем по крови, станет не только полноценным гражданином Земли Обетованной, но и профессором Израильского института биологических исследований. Это учреждение с самого своего основания работало на оборону Израиля, а потому ее деятельность оставалась тайной за семью печатями. Завесой тайны будет окутана и жизнь Юрия Андреевича на Ближнем Востоке.
Он был эксцентриком на сцене, станет эксцентриком и по жизни. В годы перестройки, когда члены КПСС, окончательно разочаровавшись в набитых оскомину идеалах, начнут покидать ряды партии, Юрий Андреевич в нее вступит. И вскоре возглавит партком крупного предприятия. Марку Холодову, встретившего его на улице, объяснит:
– Ты не понимаешь, Холодов, что такое секретарь парткома! Это церковный батюшка для всех сотрудников и рабочих. К нему люди идут со своими бедами и болями.
Долго ему быть в роли «церковного батюшки» не пришлось. Сначала запретили партийные организации по месту работы, а затем и вовсе партийный двадцатимиллионный монстр испустил дух.
Юрий Андреевич занялся бизнесом, открыл свой магазин, но его верующие знакомые стали часто видеть бывшего секретаря парткома в местной церкви, где он совершенно истово и не напоказ молился.
Только православный период его жизни оказался более коротким, чем партийный. Господин Никулин женился на еврейке, и вот кто-то пустил слух, что видел его с пейсами, торчащими из-под шляпы. Якобы стал Юрий Андреевич ортодоксальным иудеем.
Проверить слух Марку Викторовичу не удалось. Юрий Никулин с молодой супругой отбыли на Ближний Восток. С появлением социальных сетей в Интернете Холодов сделал попытку отыскать своего бывшего товарища по сцене. И, обнаружив его в «Одноклассниках», поразился его внешнему виду. Нет, никаких пейсов из-под шляпы на аватарке Никулина не торчало. Но жгучая черная борода и острый нос говорили сами за себя: это был стопроцентный еврей. Вот что значит сила перевоплощения!
Зина
В первый воскресный день после студенческих каникул студийцы вновь собрались в полном составе в университетском актовом зале. Долго им рассиживаться не пришлось, Буранов неожиданно заявил, что сегодня он намерен выстраивать финал спектакля, в котором будут заняты все до единого.
– А чему вы удивляетесь? Брехт кинематографичен, его не обязательно репетировать с начала и до конца. Можно как в кино, по эпизодам, – объяснил он свой метод.
Буранов не стал признаваться том, что ночью ему не спалось, и вместо объятий Морфея на него напало вдохновение. И тогда в голове сложилась финальная сцена «Жизни Галилея».
К огорчению Марка Холодова, режиссер решил убрать последнюю эпизод пьесы, где Андреа хитростью провозит через итальянскую границу рукопись великого Галилея.
– А так разве можно – сокращать автора, да еще последнюю сцену, где заложена основная идея? – робко пытался сопротивляться юный филолог.
– Можно, Брехт в своей третьей редакции, которую сам поставил на сцене своего берлинского театра, обошелся без этой сцены, – торопливо пояснил Буранов. – Так что считай, что он сам нам разрешил от нее избавиться.
Больше ничего режиссер объяснять не пожелал, ему не терпелось начать работу.
Работа началась с того, что Буранов вывел всех на сцену и расставил ребят как шахматные фигуры в каком-то ему одному ведомому порядке и приказал каждому своей правой ладонью закрыть лицо.
– Потом вместо ладоней будут маски, – пояснил Буранов. – Запомните, кто где стоит? Теперь быстро все вон – за кулисы, остается один Галилей, он сидит и жрет гуся. Остроженкова марш за пианино. Под музыку все легко, как на карнавале, выскакиваем на свои места, а Галилей незаметно уходит. Понятно?
Ответа студийцев он даже не стал слушать. Убедившись, что все, кроме Вавилова, ушли за кулисы, он велел Остроженковой сыграть легкую карнавальную мелодию. Актеры вывалили на сцену, но очень суматошно.
Тогда, приказав Нелли начать снова, он принялся каждому по отдельности показывать, как он должен вылетать и приземляться на свое место. И жестко определил порядок. Актеры появлялись уже не как абстрактные существа. Кто-то в танце изображал приказчика в лавке, кто-то крестьянина. Один выходил в образе ученого, что-то подсчитывающего в уме, другой – писателя, продолжающего сочинять, третий – монаха, читающего молитву. Но дойдя до своей точки они, закрывая себя рукой, моментально обезличивались.
И вот когда вся площадка заполнилась людьми якобы в масках, Буранов сам выскочил на сцену. Оказалось, он решил сыграть придуманную им же самим роль Великого инквизитора.
Великий инквизитор в исполнении Буранова казался вовсе не злодеем. Это было воплощенное обаяние. Он выпархивал как птица, посылал публике воздушные поцелуи и с легкой долей сожаления произносил начало финального зонга пьесы:
Поймите, люди, так должно было случиться.
Наука нас покинула, удрала за границу…
Затем уже как режиссер он повернулся к своим актерам и показал им, как большим и средним пальцами левой руки они должны будут одновременно отщелкивать определенный ритм: «Там, там, там-там-там». Остроженкову он попросил начать наигрывать тему нашествия из знаменитой седьмой симфонии Шостаковича, а всем остальным изображать движение – в заданном ритме все дружно надавливали своими телами то на правую ногу, то на левую. Создалось впечатление, что человеческая масса движется на зал, хотя все стояли на месте.
Между тем Великий инквизитор в этом же ритме читал «Бараний марш» Брехта:
Шагают бараны в ряд,
Бьют барабаны –
Кожу для них дают
Сами бараны.
По сигналу режиссера Остроженкова усилила звучание великой мелодии. А ребята, быстро запомнив текст четверостишья, хором повторяли за Великим инквизитором:
Шагают бараны в ряд,
Бьют барабаны –
Кожу для них дают
Сами бараны.
Еще один сигнал пианистке – музыка зазвучала еще сильнее, а Великий инквизитор продолжал:
Мясник зовет. За ним бараны сдуру
Топочут слепо, за звеном звено,
И те, с кого давно на бойне сняли шкуру,
Идут в строю живыми заодно.
И опять все актеры тупо, но еще громче повторили эти слова. По новому сигналу режиссера Шостакович звучал уже на полную мощь, но голос Великого инквизитора оказался громче:
Они поднимают вверх
Ладони к свету.
Хоть руки уже в крови, –
Добычи нету.
На этих словах режиссер остановил музыку и показал, как должны подниматься руки у каждого. У кого-то – в нацистском приветствии, у кого-то как просьба о спасение.
А Остроженковой Буранов дал небольшой листок с текстом:
– На словах «Добычи нету» ты обрываешь музыку, все замирают, а ты выходишь на авансцену и читаешь. Причем негромко и очень спокойно.
Попробовали еще раз. Мелодию Остроженковой пришлось оборвать на самой середине музыкальной фразы. Все замерли в немой сцене, как в гоголевском «Ревизоре», Нелли вышла к зрителям, развернула листок и прочитала:
Когда-нибудь, когда будет время,
Мы передумаем мысли всех мыслителей всех времен,
Посмотрим картины всех мастеров,
Посмеемся над шутками всех шутников,
Поухаживаем за всеми женщинами,
Вразумим всех мужчин.
Именно так по задумке Буранова должна была завершаться его версия «Жизни Галилея». Пока они сделали только набросок, но выходной день позволял поработать подольше, тем более что репетиция началась в полдень.
Буранов оттачивал каждую мизансцену, отрабатывал движения каждого актера, пробовал разные варианты траектории перемещения по сцене Великого инквизитора, просил то Вавилова, то Холодова спуститься вниз и посмотреть, как выглядит тот или иной кусок финального эпизода.
Буранов никогда не знал, что такое усталость, но на этот раз он был просто неистов. Дело близилось к вечеру, когда он, наконец, решил прогнать всю сцену от начала и до конца. Смотреть из зрительного зала было некому – и Вавилов, и Холодов находились на сцене. Но Буранову очень хотелось понять: как выглядит то, что он придумал сегодня ночью. Без всякой надежды, скорее по инерции, он посмотрел в зрительный зал и увидел девушку, сидящую где-то на предпоследнем ряду.
– Ну и как вам? – тут же поинтересовался режиссер.
– Я не знаю, откуда это, но мне очень понравилось, – девушка встала с места и не спеша подошла поближе. Марк обратил внимание на ее слегка прищуренный взгляд и немного подрагивающий голос, хотя чувствовалось, что она вовсе не волнуется. – Это очень сильно. Вот тогда, когда все начинают как бы двигаться... Я даже испугалась. Только, мне кажется, последние стихи должна читать не пианистка. Этот как-то нелепо.
Буранов объявил конец репетиции, а сам остался стоять на сцене. Не ушли Марк и Эдик.
– Она права, не Остроженкова должна читать, кто-то другой, – задумчиво произнес режиссер.
– Конечно, другой, это должен читать Андреа Сарти, – тут же попытался выхлопотать себе еще немного текста Холодов, чтобы тем самым хотя бы отчасти компенсировать потерю целой сцены.
– Нет-нет, это должна быть девушка. Очень подходит та, с которой я только что разговаривал.
–Так в чем же дело? Сейчас я ее приведу, – выступил с инициативой Вавилов.
– Ну уж нет, я сам ее приведу, – заявил Холодов. Ему показалось, что можно даже и этим компенсировать обрезание его роли в спектакле.
Спорить друзья не стали, более того, Вавилов тут же напутствовал Марека:
– Так иди и приведи.
Марк нашел девушку возле раздевалки. Он не умел знакомиться, всегда робел, но на этот раз повел себя очень решительно:
– Извините, вас как зовут?
– Зина, Зина Коркина, – девушка улыбнулась в ответ так, как будто они уже давно друзья, а он почему-то забыл ее имя, хотя голос ее по-прежнему слегка подрагивал. – Я учусь на историческом, на первом курсе.
– Очень хорошо! А меня зовут Марк Холодов. Я, то есть мы – я и режиссер Владимир Васильевич Буранов приглашаем вас в нашу театральную студию.
– Хорошо, я приду. Когда следующая репетиция?
Следующая репетиция состоялась на следующий день.
Когда ребята привычно расселись полукругом на сцене актового зала, Марк, с трудом скрывая гордость, представил новенькую, сидевшую неподалеку. Зина встала, улыбнулась и села так, будто она в этой студии пребывает с самого ее основания. Нина Советова посмотрела на нее с некоторым любопытством и тут же потеряла к ней интерес.
Между тем Марк почему-то решил, что Зина – очень хрупкое создание и нуждается в его покровительстве. Ему казалось, что она совершенно беззащитна перед театральным коллективом, уже успевшим почувствовать вкус первого успеха. Он помнил, как в школе третируют новеньких, особенно если те не умеют постоять за себя. А Марк не знал: умеет ли постоять за себя Зина Коркина.
Поэтому с первой же репетиции он стал оказывать Зине особые знаки внимания, давая всем понять, что если кто-то ее обидит, то будет иметь дело с ним, Марком Холодовым. А заодно и с его другом Эдуардом Вавиловым, потому что не было еще случая, чтобы Эдик не встал на сторону Марека.
Впрочем, Марк прекрасно знал, что никакой серьезной угрозы для Зины нет, только остряки вроде Юры Никулина могут над ней поприкалываться, или Нина Советова задавит ее своим авторитетом.
Но Юра почему-то не острил, а Нина, как однажды заметил Марк, находясь внизу, в зрительном зале, ростом оказалась даже ниже, чем Зина, и давить на нее не собиралась. А Нинина головка со вздернутым носиком оказалась меньше Зининой головы с завитыми волосами.
И все-таки каждый вечер после репетиций, когда вся ватага привычно провожала Нину, Марк шел рядом с Зиной, а потом провожал и ее. Правда, недалеко – до другого общежитского корпуса.
К всеобщему удивлению, Буранов не стал дорабатывать начерно выстроенный финал, а вернулся к началу пьесы. И тому была весьма веская причина. Сразу после студенческих каникул преподавательница Надежда Коковцева объявила, что вынуждена покинуть студию. В деканате ей заявили, что такие близкие, в смысле сценические, отношения со студентами очень развращают последних. Возможно, кто-то донес, что студент Никулин получил незаслуженное «отлично» по древней истории.
В общем, роль госпожи Сарти оказалась вакантной.
Буранов перед началом очередной репетиции хмуро оглядел сидящих полукругом студийцев и молча вздохнул. Все девушки излучали столько радужной молодости, что ни одну из них даже при самом богатом воображении невозможно было представить итальянской матроной, матерью Андреа, экономкой великого Галилея.
Пришлось, как в кино делать пробы.
Всем девушкам, кроме Нины Советовой, уже репетировавшей роль Вирджинии, режиссер повелел выучить несколько слов текста из первой сцены, где госпожа Сарти приходит сообщить гению Возрождения, что тому нечем заплатить молочнику, но сначала выговаривает ему за то, что тот учит его сына совсем не тем премудростям.
Девушки очень старались. Порой получалось даже неплохо, у некоторых смешно. Особенно, когда они произносили текст про сына госпожи Сарти: «Он, видите ли, доказывал мне, что Земля вертится вокруг Солнца. Он, видите ли, твердо убежден, что это вычислил какой-то господин по имени Киперникус».
Сидевшие с зале студийцы смеялись, но Буранов даже не улыбнулся.
Менее всех подходила на эту роль Зина Коркина. Марек подыгрывал ей, стараясь быть для нее хорошим партнером, но был уверен, что ей это роли не видать. Но после текста Андреа: «А разве Киперникус не вычислил этого, а, господин Галилей?...» Зина-Сарти неожиданно резко вскипела: «Что такое? Так вы и вправду рассказываете ему такую чепуху?»
И тут неожиданно взорвался Буранов:
– Стоп! Давайте еще раз. Зина, сделай бабу, настоящую русскую бабу. Такую, какую ты в деревне видела. Представь, что у тебя корову украли.
Буранов позже признался, что понятия никакого не имел, была ли интеллигентнейшая Зиночка хоть раз в деревне. Но она заиграла, и получилась деревенская баба. И слова: «Что такое? Так вы и вправду рассказываете ему такую чепуху?» она произносила так, будто говорила: «Так это вы украли мою корову?»
Так Зина Коркина получила первую серьезную роль в нарождавшемся театре и стала по сцене матерью Мареку Холодову.
С тех пор он регулярно провожал ее одну до общаги, что было вполне закономерно. Репетиции затягивались за полночь. Всех, кто не был занят в репетируемом эпизоде, Буранов отпускал пораньше, и очень часто в зале оставалось только четверо – режиссер, Эдик Вавилов, Зина Коркина и Марек.
Уставшие, они выходили на подмороженное университетское крыльцо, освещенное фонарями, а потом Буранов и Вавилов прощались с Зиной и Мареком и исчезали в ночном проспекте, где уже были погашены огни. Режиссер и исполнитель главной роли были уверены, что у Зины с Мареком роман, и им не надо мешать.
Но они ошибались. Это был еще не роман, а только пролог к нему. Зине было приятно, что этот старшекурсник оказывает ей знаки внимания, а Марек рядом с ней чувствовал себя настоящим мужчиной. Потому что настоящий мужчина, по его мнению, тот, кто несет ответственность за свою девушку. Провожания заканчивались тем, что они говорили друг другу: «До свидания» и расходились.
Все изменилось в одно прекрасное воскресение, когда репетиция закончилась рано, впереди маячило полдня свободы, и Марек всех позвал в кино.
Все, кроме Буранова, согласились. Режиссер потому и закончил репетицию пораньше, что торопился куда-то по своим делам. Остальная ватага быстро оделась, вывалила из университета и направилась в сторону кинотеатра «Родина», где без особого успеха шел фильм итальянского режиссера Микеланджело Антониони «Профессия: репортер». Дорога заняла минут десять, но за это время компания умудрилась распасться. Почти у всех нашлись дела поважнее, чем кино. В итоге до цели дошли только Марек и Зина.
Киноистория про журналиста, присвоившего себе документы умершего человека, чтобы начать совершенно иную жизнь, очень увлекла Марка. Он почти забыл, что сидит рядом с симпатичной девушкой, которую по собственному разумению взял под свою опеку. Но она сама напомнила о себе. В середине сеанса она вдруг встала и начала пробираться к выходу.
Марек тут же вскочил и пошел пробираться по рядам вслед за ней, ругая себя за то, что во время сеанса не обращал на нее внимания.
Когда они выходили из зала, он спросил:
– Что с тобой?
– Мне нехорошо, – ответила Зина, и это оказалось сущей правдой. Стоило им выйти в холл, как она обмякла и повалилась бы на пол, если бы услужливый Марек ее не подхватил.
Дальше произошло то, о чем молодой человек часто мечтал: он взял на руки спасаемую им девушку. Только радости от этого Марек не испытал, он просто не знал, что делать дальше.
Ему повезло – на помощь пришла билетерша.
– Что, обморок?
– Наверное.
– Положи ее сюда, – билетерша указала на кушетку, а сама исчезла, но вскоре появилась с куском ваты и бутылочкой нашатырного спирта. Нехитрыми действиями она быстро привела Зиночку в чувство.
На морозном ветру девушка окончательно очухалась и рассказала о том, что почти две ночи не спала. В субботу был важный семинар, и она тщательно готовилась, а в ночь на воскресение в соседней комнате шла вечеринка. Вид в кино знойной Сахары, внезапно умерший в какой-то захудалой гостинице человек окончательно доконали ранимую Зинину душу.
Но она была очень благодарна Мареку за спасение. О немаловажной роли билетерши в этой истории Зина тут же забыла.
Однако в их отношениях что-то переменилось. Марек уже не думал ни о каком покровительстве, ему просто безумно нравилась Зина. И Зина стала относиться к нему теплее. Когда они возвращались с репетиции, она как бы невзначай брала его под руку или стряхивала снег с лица.
Марек млел от удовольствия, но понимал, что Зина ждет от него каких-то действий. И вот тут его сердце предательски уходило в пятки. Он, знаток классической литературы, где великие авторы много и подробно писали о любви, совершенно не представлял себе, как же в реальности в ней в этом объясниться.
Прошло еще две недели, прежде чем он все-таки решился. Они как обычно возвращались с репетиции, а он никак не мог найти нужные слова. Классическая литература подсказывала, что это должно выглядеть возвышенно, но в голову лезли слова фальшивые и банальные.
Они долго шли молча и остановились потому, что Зина решила стряхнуть снег с воротника холодовского зимнего пальто. Тогда он выдал, то ли ей в лицо, то ли в воздух:
– Зина… знаешь что… Зина, я хочу сказать, что я тебя люблю.
Марек посмотрел в ее глаза, даже не надеясь увидеть какое-то понимание. А она, однако, не убрала рук с воротника и негромко спросила:
– Хочешь знать, как я к тебе отношусь?
– Да.
– Я люблю тебя как самого родного и близкого друга.
Марек не успел понять – она его все-таки любит по-настоящему или относится как к другу. Зина коснулась его губ своими губами, и долгий поцелуй стал ответом на этот вопрос.
Они еще два часа гуляли по городу, периодически останавливались, Зина счищала снег с его воротника и зимней шапки, затем вновь целовались. У Марека голова кружилась от счастья, и он даже не замечал, как во время поцелуев с головы слетала та самая шапка, которую он потом все-таки находил, хотя и терял при этом голову.
Пролог закончился, начался роман.
Он мог бы быть бурным и страстным, если бы вместе с головой Марек не потерял зерно роли Андреа Сарти. Ему очень хотелось блеснуть своим актерским мастерством перед любимой девушкой, но получалось так плохо, что Буранов уже не кричал, а хрипел:
– Что ты делаешь, Марк?! Но вот что ты делаешь? Ты из какой пивнушки вышел играть милого юношу, кстати, будущего ученого?
Марек не понимал, при чем тут пивнушка, окончательно пугался, роль катилась к провалу.
Тогда Зина взяла их любовную связь в свои, как оказалось, крепкие, хотя и нежные ручки. Она заявила Марку, что до премьеры они остаются только друзьями. А потому никаких поцелуев и, конечно, никакого дальнейшего развития их отношений временно быть не может. Марек согласился. Он боялся в случае провала своей роли потерять Зину навсегда.
И роман вернулся к своему прологу. Он, как и прежде, провожал ее после репетиций до общаги, они говорили о чем угодно, только не о любви.
Как это ни странно, но такая перемена пошла на пользу роли. Всю свою сдерживаемую страсть Марк выплескивал на сцене. Его Андреа получался ярким и пылким. Особенно хорошо у него удался эпизод с отречением Галилея.
По версии Брехта, в пять часов в случае отказа великого ученого от своего учения должен зазвонить большой колокол. Пять часов пробило, но колокол не зазвучал. И счастливые ученики кинулись обнимать друг друга, гордые тем, что их наставник не сдался. И Андреа, первый из учеников, выходил на авансцену и громко возвещал на весь зал: «Насилие не всевластно. Итак, глупость можно победить; она не так уж неуязвима!» Но тут раздавался звон большого колокола, и наступало жестокое разочарование. И тогда-то Андреа бросал в сердцах так понравившуюся Эдику Вавилову фразу: «Несчастна та страна, у которой нет героев».
Когда поздно ночью всю сцену прогнали от начала и до конца, строгий Буранов, сам не ожидая этого от себя, вдруг крикнул:
– Браво!
Марек был бы снова счастлив, если бы все это видела Зина. Увы, она не была занята в этом эпизоде и давно ушла домой.
С репетиции шли вместе Марк и Эдик. Неотразимый Вавилов недавно потерпел крушение на любовном фронте. Однокурсница, на которой он всерьез собирался жениться, написала из Перми, что считает его человеком несерьезным и выходит замуж за другого. Но на работе над ролью Галилея это никоим образом не сказалось. Никому о своей личной драме Эдик не говорил, и только своему другу Марку рассказал все.
Марк молча слушал, понимая, что утешения бесполезны, а Эдик неожиданно остановился и сказал:
– Марк, я тебя очень прошу: женись, пожалуйста, на Зине. Пусть у вас будет много детей. А я буду приходить к вам и играть с ними. Сам я, наверное, уже никогда не женюсь.
Марк хотел было сказать, что не надо загадывать, будут другие девушки, ты еще женишься, но Вавилов резко повернулся и быстро пошел в сторону своего дома.
ххх
Зина и Марк не поженятся, и никаких общих детей у них не будет.
Зина быстро поймет, или, скорее, почувствует, что Марк, вроде такой мягкий, добрый и податливый, обладает каким-то внутренним железным стержнем. Он может уступать по мелочам, но в более серьезных делах будет вести себя по-своему, так, как он сам считает нужным.
Марк ей не подходил, поскольку и она сама была такой же. А у нее были свои взгляды на жизнь, не во всем совпадающие с холодовскими.
Ее дядя, Андрей Илларионович Коркин, который всего на пять лет был старше племянницы, сделает блестящую карьеру при советской власти, а после крушения социализма его дела и вовсе пойдут в гору. Он возглавит один из сибирских регионов, по своей территории способного вместить четыре Франции.
Зину он позовет в свою команду еще во время губернаторских выборов, а после победы попросит остаться. Взять ее в свою администрацию он не сможет – побоится обвинений в семейственности. Поэтому он предложит ей другую работу.
В этом субъекте федерации живут несколько малочисленных и очень самобытных народов. И вот эти маленькие народы создадут губернатору самые большие проблемы. Воцарившийся на всей территории России дикий капитализм окажется к ним особенно безжалостным. Нефтяные компании будут портить им пастбища, всякие проходимцы скупать за бесценок оленину и соболей, одаривая мужскую часть огненной и весьма вредной для организма этих людей водой.
Андрей Илларионович вместе с Зинаидой Юрьевной еще во время предвыборной кампании поймут, что надо что-то делать. Они создадут фонд «Вектор добра», куда губернатор фактически вынудит нефтяных магнатов перечислять крохи от своих доходов. Но этих крох вполне хватит, чтобы не пышущих здоровьем детей охотников и оленеводов регулярно вывозить на курорты Черного моря. А их нетрезвых отцов лечить от болезни, которую почему-то называют «русской».
В начале XXI века о Зинаиде Юрьевне будут писать в «Огоньке» и в «Известиях», за опытом станут приезжать чиновники из других регионов. Она не только сама прославится, но и сделает своего дядю одним из самых непотопляемых губернаторов России. Президенты страны будут меняться, а главой региона долгие годы будет оставаться Андрей Илларионович Коркин. Политологи не смогут объяснить столь странный феномен. Может быть, все дело в том, что он вместе с Зинаидой Юрьевной с самого начала выберет верный вектор?
(Продолжение следует)