Про нее нельзя было сказать, что она красива, красива той канонизированной красотой, в которой пропорциональность сложения уживалась с симметричностью линий и правильными чертами лица, однако, если ей случалось в одном обществе нечаянно соперничать с записной красавицей, всеми перечисленными качествами обладавшей, то заочный и незаметный поединок этот оканчивался обычно тем, что все внимание большинства мужчин, отчего-то, было поглощено только ее персоной.
И это представлялось тем более непонятным, если принять во внимание разницу во вкусах собравшихся и фактическое отсутствие со стороны этой женщины какого бы то ни было явного кокетства.
В чем была загадка ее личности и где скрывалась непостижимая тайна ее очарования?
Знакомые с ней и относительно близко знавшие ее люди не могли отыскать ответ на этот вопрос, и каждый давал какие-то туманные, скомканные объяснения, отмечая "что-то в глазах" ее, или акцентируя внимание на "обещание нежности в улыбке", а кто-то припоминал "особую, порывистую грациозность" или "сексуальную энергетику от нее исходящую".
Если у нее на улице или в магазине валился из рук бумажник или ключи от машины, следуя силе земного притяжения, самопроизвольно выбрасывались из сумочки, то представители сильного пола наперебой, едва ли не сшибаясь лбами, стремились как можно быстрее их подать.
Ей доставляло удовольствие подобное внимание и она с улыбкой его принимала, впрочем, до конца никогда не используя возможную выгоду, всегда тяготея к своей полной и упрямой от мужчин независимости.
Труднообъяснимое свое обаяние она с улыбкой объясняла "ведьмовством", доставшимся "по наследству от тети", и кто знает, возможно, эта гипнотическая сила, приковывающая к ней людское внимание и источаемые ею магнитные волны животного тепла, имели своим источником некую таинственную разновидность магии, которой она обладала.
Поразительно, но у нее было много подруг и со всеми складывались прекрасные и доверительные отношения, вот только пускала она людей в себя не дальше парадного входа, резонно полагая, что для человека зрелого поступать иначе - является чем-то неосмотрительным и глупым.
С мужчинами ей нравилось экспериментировать; она словно исследовала нервную систему каждого кавалера, проверяя на какие траты материального и психологического порядка готов пойти претендент на ее благосклонность.
Балансируя на грани, она часто оказывалась вовлеченной в вихрь страстей околоэротического толка, когда не выдержавший суровой экзаменации поклонник, теряя всякое самообладание, вдруг проявлял себя каким-либо недостойным образом, скатываясь до циничных высказываний в ее адрес, или даже пытался прибегнуть к насилию.
В этих случаях ей всегда удавалось выходить сухой из воды, и подспорьем ей в этом служил не только острый, как шпага интеллект, но и завидное самообладание.
- Зачем ты это делаешь, Лина? - спрашивали ее подруги.
- Мне нравится им делать больно, - неожиданно откровенно говорила она с невинной детской улыбкой.
- Но зачем рисковать?
- Меня захватывает эта игра. Да я бы, и проиграла с удовольствием, кстати. Но только тому, кто умнее меня и сильнее.
- А проигрывала ли?
- Да, - меняясь в лице, она наклоняла голову, словно пытаясь скрыть свои мысли, и, уже улыбаясь глазами болотного цвета, добавляла: - Проигрывала, конечно. Жаль только редко.
Когда она увидела его впервые, то ощутила болезненное беспокойство, и, хотя обстоятельства их первой встречи выглядели до крайности будничными и тривиальными, это первое, как-будто имеющую нервную природу, никак с ним не соотносящееся волнение, она запомнила надолго.
Слушая его, она ловила себя на мысли, что несмотря на несомненное остроумие сказанного, не может до конца осмыслить его, поскольку слишком поглощена смакованием почти физического удовольствия от тембра и модуляций голоса собеседника.
Все произносимые ими слова стали абсолютно не важны, потеряли свою убедительность, а главным было то неуловимое, но властное и пьянящее, невыразимое ощущение невидимого соединения, которое помимо их воли между ними возникло.
Казалось, едва ли не насильственно в нее вошло что-то от этого малознакомого, но представлявшегося таким близким человека и это было так неожиданно, так страшно для ее всегдашней предусмотрительной закрытости, что выглядело довольно нелепым.
- Да кто он такой?! Никто! - с улыбкой думала она, растерянно чувствуя, как земля уходит из-под ног, - Ничего из себя не представляет! Подумаешь, красив! Ну, и что?! Мало ли красивых самцов я перевидала?! Умен? Да, умен, мерзавец! И только! Больше ничего! Я добилась в жизни гораздо большего, чем он! А значит, он мне - не ровня!
Она вдруг сделалась рассеянной и непривычно забывчивой, а наплывы странных идей и представлений участились, захватывая ее в свои прозрачные вихри.
- Надо разрушить его, иначе он - разобьет меня, - она даже не понимала откуда возникла эта диковинная мысль, прозвучавшая в ее мозгу, и Лине даже захотелось выкрикнуть вслух какое-нибудь ругательство, чтобы оборвать нить навязчивых мыслей о совершенно недостойном, - как полагало некое alter ego, - ее мужчине.
Спустя три дня она опять разговаривала с ним, хотя ее речь отличалась формализмом и сводилась, в основном, к односложным фразам - так высока была ее концентрация на собственных внутренних впечатлениях от его "Я", а у нее самой возникало представление будто она наблюдает за ним из-за укрытия.
- Пустяки! Справлюсь! Не такое проходила! - думала она, мысленно отталкивая его как можно дальше.
Однако, нечаянно Лина уловила запах его кожи, красивой смуглой и упругой кожи, туго обтягивающей тренированные мышцы, жившие своей особой, вероятно, недоступной его сознанию жизнью.
И аромат этот показался таким близким, таким теплым, с какими-то древесными в нем нотами, что скрытый и из ничего возникший мягкий поток едва не подтолкнул ее в объятия этого человека.
Взор ее затуманился и, вслух произнеся камуфлирующую фразу о том, что она не выспалась и хочет спать, Лина смежила веки, чтобы, прикрыв рот ладонью и изобразив зевок, полностью сосредоточиться на животном переживании энергии от этого мужчины исходящей.
Вбирая в себя его тепло, она сжимала и разжимала этот горячий шар до тех пор, пока не ощутила внутри себя сладкое глубинное замирание в солнечном сплетении, плавно уплывающее куда-то вниз, почти к бедрам.
Ей казалось одновременно и смешным, и страшным "всё это безумие", не имевшее, как она говорила себе, "никакого смысла".
И Лина не могла ни на что решиться: то ли ей бороться с этим, то ли отдаться настойчивым волнам, гнавшим ее к этой широкой груди и невиданно округлым, шарообразным плечам, в которые хотелось впиться зубами.
- Это влечение. Я просто испытываю влечение, - говорила она себе, глядя на свои нервно подрагивающие пальцы и с минуты на минуту ожидая его появления.
Любуясь издали его пружинящей походкой, стараясь скрыть свое восхищение его великолепной животностью, которая так ее в нем привлекала, Лина ощущала себя одновременно и охотником, и трофеем.
Стремясь не замечать собственной кровоточащей раны, она до блеска начищала свое верное, бьющее без промаха, мистическое оружие, истово уповая на гений воинского таланта и удачу, которая не имела права ей изменить.
Внимательно глядя сквозь его глаза, хладнокровно распутывая пелену его вялого желания сохранить свою от нее независимость и безжалостно разрывая что-то статичное и замершее в глубине его груди, она бессознательно точно захватывала то незримое в этом мужчине, что могло стать гарантом его длительной и тяжелой на ней помешанности.
Безошибочно точно улавливая суть его к себе отношения, и осознавая, что уже сейчас он, сам того, возможно, не зная, готов ради нее на многое, и никакой ошибки в этом быть не может, она ощущала, подобно вампиру отведавшему свежей и еще парующей крови, возбуждающий прилив невиданной уверенности и сил:
- Лишь бы не показать ему своей слабости! Только бы не быть пойманной на этом! Ведь он и сам - на крючке!
Наблюдая, как он мнется, то ли в нерешительности, то ли чего-то выжидая, но не давая понять, что хочет иного уровня их взаимоотношений, не назначая ни встречу, ни свидание, Лине приходило в голову сравнение с леопардом, переминающимся с лапы на лапу у водоема, который ему надлежало переплыть, несмотря на то, что он ненавидел воду.
Это томление, которое он преодолевал и с которым продолжал бороться, становилось для нее всё очевиднее и, хмелея от его смешанного с тоской вожделения, она однажды открыто и строго посмотрела ему в глаза, молчанием подчеркнув всю значимость своего неподвижного и пасмурного взора, вскрывавшего ее чувства и выпускающего их поток навстречу его мысли, как пускают в полет ловчего сокола.
Она почувствовала, как безупречно быстро и идеально глубоко прошла в самость этого человека, в самую сердцевину его личности, и ответное, мощное колебание далекого, но беззвучного сотрясения, проявилось на поверхности его пристального взора в виде дымчатого шлейфа соединенной с восторгом грусти, придав взгляду мужчины соблазнительную бездонность пропасти.
Удовлетворенно отпрянув от него, будто отшатываясь от начавшего осыпаться под ногами края обрыва, Лина поспешила завести разговор о вещах второстепенных и пустяковых, но было очевидно: чтобы они не говорили, о чем бы не беседовали, пытаясь придать общению невинный и случайный характер, длинная густая тень лежала теперь на каждом произнесенном ими слове, согревая его таинственным теплом.
Подтолкнув его таким образом, она стала ожидать всходов, но всё же была поражена, когда вместо привычного приглашения в ресторан или в клуб, мужчина вдруг с самым невинным видом заговорил о визите к нему домой, как о чем-то само собою разумеющемся и обыденном.
Еще более Лина удивилась, когда услышала свой утвердительный ответ, с одной-единственной оговоркой, что, мол, "это не совсем удобно" и она "не хотела давать повода думать" так далее, но он артистичным жестом предупредил ее опасения и поспешил заверить, что в мыслях его нет и отдаленного намека на действия идущие в разрез с ее желаниями.
- Хорошо, я вам доверюсь. Но помните, что вы мне только что обещали! - проговорила она, удаляясь под недовольный гул возмущенных ее легкомыслием демонов благоразумия.
Уже дома, она с недоверием смотрела в зеркало на незнакомку со сверкающими зрачками в нем отраженную и, касаясь щеки, с ужасом и восторгом думала о том, что ей отчего-то все равно как будет вести себя завтра хозяин квартиры: набросится ли на нее, подомнет под себя, требуя развратных, непристойных ласк или грубо и цинично использует ее плоть, чтобы, нисколько не заботясь об осторожности, влить в нее свое семя.
Фантазируя на эту тему, испытывая презрение к самой себе и еще больше от этого возбуждаясь, она шла дальше, представляя себя в унизительных позах, безвольно позволяющей своему новому знакомому удовлетворять похоть любым из доступных ее воображению способов, и, прибегая к помощи пальцев, завершала этот чувственный менуэт на судорожно высокой ноте.
Подъехав к его дому, Лина увидела его уже направляющего к ней с такой тихой улыбкой в серой зелени глаз, что тут же, мельком, подобно полету птицы за окном, пронеслась и умчалась в неизвестность отрешенная мысль в ее голове:
- Если и спасет нас что-то, то только этот осенний свет в его глазах. Он и еще что-то зыбкое, непроявившееся, но подступающее уже со всех сторон, и чего я никогда раньше не знала.
Наедине с ним ей вдруг стало так спокойно, что казалось, они вдвоем бредут по зимнему лесу и, увязая в нежданной нежности, словно в высоких сугробах, тонут в оглушающей их увесистой тишине.
Позднее Лина пыталась вспомнить о чем они говорили, но не могла, а если и вспоминала, то только это таежное, теплое и снежное молчание, пеленающее в мех душу, останавливающее беспокойное шевеление и треск неуместных цикад мысли.
Мужчина сделался таким внутренне прозрачным, что свет улавливаемый ею, заполнил все пространство и в этой небывалой атмосфере, она неожиданно начала задыхаться от надуманной и глупой невозможности к нему прикоснуться.
Поэтому, если она и тронула манжет его рубашки, то только в целях самосохранения, и даже приблизив свое лицо к его груди, она, быть может, не преследовала иных целей, кроме восстановления ритма дыхания.
Когда он медленно покачнулся в ее сторону, она, сейчас же, быстро отвела губы в сторону, искоса на него глядя с таким удивлением, будто видела впервые или, только сейчас по-настоящему узнала того человека, каковым оказывается он на самом деле являлся.
Лина снова медленно приблизила свои губы к его лицу, а он зачарованно смотрел на нее, остекленев душой и не в силах совершить ни единого движения, до тех пор, пока немота не взорвалась внезапно где-то глубоко внутри него и пока обжигающие волны этого беззвучного извержения не достигли его зрачков, увеличив их и залив темнотой.
Его швырнула к ней какая-то безличная и слепая сила, родственная подводным землетрясениям и вызывающая цунами, а Лина даже не успела ахнуть, как их обоих завертело в каком-то гиблом и чудовищном вихре, где наконец-таки не осталось никакого места для разумности и размышлений, потому что всё это было очень похоже на какую-то прекрасную и неожиданную смерть.
А потом комната взорвалась, и ослепительный свет, сделавшись жидким, затопил всё вокруг и в этой удушающе чистой теплоте, словно в безболезненном и медленном умирании была какая-то печальная отрада, так как стало совершенно ясно, что мир теперь тоже раз и навсегда изменится, сделавшись более призрачным и нестойким, а им придется учиться смотреть на него из этого нового, колючего, обнаженного бытия, как будто они хотя и остались живы, но по большому счету для многих почти умерли.
Лина не удивилась тому, что когда они вновь вынырнули на поверхность дня, то загадочный свет не пропал, - она поняла и обрела уверенность в этом еще тогда, когда припарковавшись у его подъезда, выходила из автомобиля, - напротив, сияние стало таким сверкающим, что даже краски весеннего дня обрели небывалую доселе насыщенность и блеск.
Два дня она прожила в сладостном оглушении; ее не покидало удивительное чувство, будто отныне у нее есть нечто хрупкое, драгоценное и редкое, нечто такое, о чем не знает никто, что на самом деле доступно совсем-совсем немногим, что-то требующее какого-то особенно чуткого отношения и бережного ухода, нечто чрезвычайно шаткое, для выживания которого необходимы не только ее усилия, но и добрая воля существа совершенно иной психологии, иных привычек и другой ментальности.
- Но если это любовь, то она не вечна. Любовь проходит. Умирает, как всё сущее, - эта мысль, которую долго облекали в надлежащую форму спящие в ней силы, следившие за тем, чтобы разрушение никогда не останавливалось.
- Что же я буду делать, если он меня...разлюбит?
- Вот тогда ты узнаешь, что такое горе. Настоящее горе.
- Я не хочу быть несчастной!
- Любовь - это и есть несчастье. И ты сама это должна чувствовать уже сейчас, что с каждым шагом приближаешься к пропасти! Ты дорого заплатишь за свою беспечность!
И когда они опять погружались в бездну полную ярчайшего и нежного света, то Лина, целуя и принимая его поцелуи, отчего-то не могла расслабить губы, а он, почувствовав ее отгороженность, лишь удивленно и разочарованно взглянул на нее, бросившись к другому лазу к ее сути, как бросаются спасающиеся от погони преступники к черному ходу в глубине здания, и там, в ее влажной цветочной распахнутости, он отыскал тугую, пряную нить, по которой он смог опять поднять любимую на такой высокий гребень невидимой волны, что мир на какое-то время опять исчез для обоих.
Он целовал ее раскрытый рот, ее мягкие, утратившие недавнюю жесткость губы и глядя в ее потемневшие, словно небо перед ненастьем, глаза, был преисполнен восхищения, благодарности, радости и восторга.
Руки Лины, скользнув по его голове, обвили крепкую шею и сомкнувшись на затылке, замерли.
Лицо ее было в слезах.
Он вопросительно взглянул на нее, но она лишь покачала головой и поцеловав его, грустно улыбнулась; и выглядело это так, как если бы солнце продолжало светить сквозь еще не окончившийся дождь.
Оставшись в одиночестве на несколько дней, она как могла боролась со второй своей сущностью, почти растоптанной случившимся, но продолжавшей оставаться опасной.
Речи не могло быть о сетовании на мнимый проигрыш, не могло быть конечно речи и о сожалении по поводу быстрой капитуляции, поэтому вся ставка была сделана на напоминание о пережитых обидах, и весь яд памяти внезапно был выплеснут наружу.
- Дурочка! Мужчина не может быть верен. Не может быть постоянным, как и всякий, в общем, человек.
- Он не такой. Не такой, как все.
- Чушь! Ты не женщина, а какой-то ребенок! Так рассуждают только дети, не осознающие ни опасности, ни зла. Борись! Сопротивляйся, пока не поздно!
И Лина начала бороться, находчиво выискивая пути к отступлению, проявляя изворотливость и неуместную, граничащую с жестокостью, жесткость.
Он вначале растерялся, не зная, как реагировать на это странное и неожиданное превращение, но затем, когда Лина вошла в раж и, прячась от него и уклоняясь от встреч, писала откровенные и несправедливые глупости, вспылил, и ответил, с ее точки зрения, весьма дерзкой фразой.
- Вот! Ты видела! Вот таков он - твой возлюбленный! Все они одним мирром мазаны! - торжествовала живущая в ней добавочная личность.
На следующий день, когда он попросил прощения, Лина, почуяв его боль, как гончие чуют кровь подранка, рассмеялась ему в лицо и заявила, что между ними всё кончено, что она не хочет его больше ни знать, ни видеть.
Прошла неделя во время которой она как могла боролась с собой, испытывая страстное, почти непреодолимое желание если и не прикоснуться к нему, то хотя бы увидеть издалека его широкую спину и, сминая простыни, она отчаянно удовлетворяла пальцами чисто животную тоску по его телу, по той переливающейся радости, которой он так талантливо и полно переполнял всё ее существо.
На десятый день он опять позвонил и, слушая его тихий, но полный отчаяния голос, она мгновенно воспарила, и, на пике граничащего с истерией возбуждения, - прекрасно осознавая, что это причинит ему еще большие страдания, - наговорила много тонких, расчетливых и выверенных гадостей, бросив трубку в каком-то экстатическом опьянении собственной подлостью.
- Я сильнее его! Сильнее этого слабака! Все они, мужчины - жалкие слабаки! - радостно дрожал внутри нее голос другого "Я".
И жизнь потекла дальше так быстро и ровно, словно и не было в ее жизни этого мужчины, так и не сумевшего ее взнуздать, оседлать и покорить.
Какое-то время она чувствовала себя до странности счастливой; казалось, ею была одержана некая значительная и громкая победа, которая придала какую-то немыслимую глубину и твердость ее внутреннему существу.
Лине казалось, что она вырвалась из плена и обрела всю полноту свободы, и теперь какая-то свежая, острая и пронзительная радость, насытив каждую ее клетку кислородом, уносила ее вперед и ввысь - к неведомым дорогам еще не до конца разгаданной и познанной жизни.
Но к несчастью, что-то безымянное, имеющее смутную, не ясную природу, продолжало протискиваться в ее душевную жизнь, отравляя ей триумф.
Это неведомое нечто возникало из далеких глубин в ее существе, из тех пропастей, с мрачным и заболоченным дном, которым не ведомы были ни разум, ни стыд, и произрастало то ли из ее непобедимой женственности, то ли было контрабандно пронесено через таможню этого мира из прошлых жизней, но бороться с этим она не могла совершенно, потому что эта остановившаяся, статичная, словно лунный свет, бесформенная и страшная печаль, была непреодолима.
Лина вновь возвращалась мыслью к оставленной ею любви, и жгучее сожаление охватывало все ее существо:
- Этого нет почти ни у кого. А ты это выронила. Это даже не имеет названия, потому что слово побоялись придумать. Но сейчас ты можешь смело сказать, что у тебя это было. Было. А теперь - у тебя этого нет.
Словно проснувшись среди ночи с каким-то интуитивным озарением, и внезапно осознав, что нужно сделать всего лишь один решительный и спасительный шаг, она поняла, что только этот человек, единственный из всех мужчин, которых она встречала, и обладал таким таинственным и странным, близким к проклятью даром, у которого почти не было четкого определения, но который, оказывается, был внутренне столь для нее значим.
Смутная, но мучительно-болезненная тоска по его объятиям, по туманной бездне в его глазах, по его обладающим несомненной неповторимостью, терпким ласкам, по жуткой смеси ангельски-нежного и грубо-животного в его чувственности, медленно одолевала ее.
Спустя месяц, она сама набрала номер его телефона, втайне страшась его отказа от разговора.
За это время, она вела непрекращающуюся войну с собой и так в ней запуталась, так увязла в болоте разлада со своим внутренним двойником, что уже не понимала ничего, кроме разрывающего ее изнутри желания вновь испытать тот, казалось, уже навсегда потерянный, успевший сделаться призрачным, теплый свет, которым наполняли ее ласки отвергнутого возлюбленного.
Он не взял трубку и эти десять минут до того момента, когда он наконец перезвонил, показались ей вечностью, в которой она прожила короткую, но полную сожалений, отчаяния и раскаяния жизнь.
Однако, едва она услышала так пленявший ее голос, как, разыгрывая снисходительную небрежность, сообщила своему любовнику, что он прощен и она на него больше не злится; а о каких либо извинениях, разумеется, уже не могло быть и речи, так как очевидно же, что всё она делает верно и практически безукоризненно, и зачем просить прощения у человека вынесшему неприятелю ключи от своего города на подносе, нелепо сетующего потом, что все святыни его осквернены?
Лина плакала, упав лицом на кровать: все эти битвы так ее измотали, так изорвали, а она всего лишь хотела быть счастливой, но непримиримая борьба которую надо было вести, которую, как ей казалось, кто-то навязал ей, делала ее несчастной и она злилась на любимого за то, что он никак не может понять ее, не может помочь ей справиться с самой собой, со своим демоном, жаждущим изгнания и убиения.
Ей представлялось, что ее чуть ли не обманом заманили в заброшенный темный сад, полный отчаяния и пустоты, где все надежды выглядели выкорчеванными и покореженными, где не было места ни цветам довольства, ни макам успокоения, где единственной радостью оставался бой с нападающими на тебя без конца уродливыми призраками, и всё это в одиночку, в одиночку, в одиночку...
И она отдавалась безысходности этого одиночества, как единственно возможной для нее отраде, понимая, что никто и ничто ее уже не спасет, что до конца своего личного света она будет бесплодно сражаться с собой в удушливом холоде ее окружавшем.
Лина страстно ненавидела этого слепца, считавшего ее воплощением света и искренности, мучившего ее своей излишне высокой, глухой любовью, пытавшего ее непереносимой нежностью, которую она до него не знала и не хотела знать, потому что это ужасно быть любимой до такой страшной, незаслуженной степени.
Ей хотелось заставлять его страдать и сознание того, что это блестяще у нее получалось, наполняло гордостью и чрезвычайно льстило ее больному самолюбию; и не имело значение, что он сам открыл ей ворота в свое сердце, впустив в свой тыл троянского коня ее низости, совсем неважно, что он любил ее, даже напротив, как раз за это он и должен был понести справедливое наказание и быть истерзанным, сокрушенным и отброшенным, что, быть может, в дальнейшем и вернет ее к нему, как возвращается к переставшему дышать мученику жадный до плоти гриф.
Она простила его за собственное бессердечие и необоснованную резкость, а он безропотно принял это, как принимают смену времен года, не задумываясь над тем, что можно что-то изменить в природных циклах.
И вновь встречи, вновь блаженное соскальзывание с не чистой поверхности дня в глушь огромных сугробов тишины, вновь ручьи ослепительного света, пронзающие сознание и струящиеся сквозь всё ее тело, казалось, единственно для того, чтобы на выходе вылиться из нее звонким водопадом бессвязных возгласов и громким пением его имени, которое она прилежно вытягивала, бессознательно старательно выстанывая каждый слог, в сладчайшей муке экстаза скорбно растягивая гласную в его середине до такой степени надрыва, что мнилось будто это стенание обречено закончиться рыданиями и плачем.
И отчасти роковое признание, которое, неожиданно для себя, она сделала, наклонившись к нему с размытым, от только что пережитого астрального путешествия, взором:
- Никогда мне еще не было так хорошо, как с тобой. Никогда. И ни с кем.
А спустя неделю, когда они вновь канули вместе в какую-то глухую, сочную пропасть, и, затем, выкарабкиваясь из нее, продолжали сжимать пальцы друг друга, словно для того, чтобы удостовериться в реальности произошедшего и попытаться удержать в сознании ощущение недавнего парения, - уже заговорил он:
- Я бы хотел, чтобы ты попала в безвыходную ситуацию, - с остановившимся взглядом, почти мрачно проговорил мужчина, - Совершенно тупиковую. И всё спасение заключалось бы в одном освобождающем действии твоей души.
- В каком? - несколько удивленно спросила Лина.
- Единственный выход заключался бы в любви ко мне, - тихо проговорил он с грустной улыбкой.
Вместо ответа она поцеловала его, приложив к его рту свои губы так, как прикладывают печать, чтобы оставить оттиск.
Она испытала вдруг порыв сложной к нему устремленности, противиться которому было бессмысленно, как совершенно бессмысленно препятствовать восходу солнца или наступлению весны.
Лине хотелось вознаградить его за все мучения, которые ему пришлось вынести по ее милости, за всю перенесенную им боль, но в этом не было и тени раскаяния с ее стороны, а только неожиданно возникшая потребность сделать его счастливее, сиять для него одного, как сияет, отраженное от снега и льда, ослепительное зимнее солнце.
Ей вдруг стало жаль терять его любовь, так как для нее прояснилась простая и вместе с тем довольно тяжелая вещь: он любит ее не за удовольствие, которое она ему предоставляет; его чувство находится в отдалении от тех зыбких, скользких и мутных вожделений, характерных для многих бывших с ней рядом мужчин, страсть каковых пусть и имела очень крепкий чувственный фундамент, но, несмотря на внешнюю щедрость, почти полностью состояла из эгоизма.
Он любит ее так, как если бы у них была одна душа на двоих.
Лине было трудно вынести это, потому что слишком чудовищно-идельной выглядела перспектива счастья; проще было поверить в подлинность чувств Господа Бога, который вдруг спустился к тебе с Небес, и, признавшись в любви на безупречном идиш, предложил выйти за него замуж.
Она знала, что он искренен, чувствовала, что он постоянен в своем исключительном недуге, болевым и инфекционным центром которого она являлась, но, как это не парадоксально, заклинала себя не доверять ему целиком и полностью, потому что в глубине души отказывалась верить, что рождена для такой любви и такого счастья.
Пустить его в себя так же храбро и до конца, как сделал это он, она опасалась, так как думала, что после этого у нее ничего не останется для себя; исчезнет всё то тайное и беззвучно красивое, что она так любила в прозрачности своего одиночества, в глубине своего пасмурного внутреннего лабиринта души, куда никого нельзя было приводить, и где всё было так хрупко, нежно и летуче.
Она боялась, что ее индивидуальность, смешавшись с темными и густыми волнами его сущности, вероятно, может оказаться поглощенной, а то и попросту растает; кем же тогда она будет рядом с ним, и будет ли она ему интересна?
Она приняла решение оставить его.
Оставить, потому что только так можно было продолжать оставаться самой собой.
Оставить его один на один с его страшной, непонятной к ней любовью.
Оставить его с этим кощунственным душевным заболеванием, с которым она "не хотела иметь ничего общего", заразность которого к тому же не подлежала никаким сомнениям, ибо ей приходилось перебарывать свое делающееся почти непобедимым желание видеть и слышать его всё чаще и чаще.
Она опять использовала уже испытанный метод уклонения от свиданий в сочетании с провокационным содержанием телефонных сообщений, а он, хотя и держался поначалу, не веря в серьезность и искренность такой жуткой в ней перемены, однако всё же не выдержал, и ответил на глупую несправедливость обращенных к нему слов краткой, но издевательской по содержанию тирадой.
Гнев Лины был подобен схождению вулканической лавы.
На сообщения она не отвечала, а номер его телефона был ею заблокирован.
Прошло два месяца, прежде чем он, не совладав с собой, подкараулил ее на улице, у ее дома, и попытался объясниться с ней, но она, не промолвив ни слова, убежала от него, запрыгнув в спасительное такси.
Лина попыталась приблизить к себе несколько мужчин из числа тех, каковые, подобно вечно голодным карпам в китайском пруду, всегда в избытке водились у ее берегов, но, у самого края постельного обрыва, ей удалось затормозить, осознав в последние минуты, что нечто глубокое и сильное внутри нее этого вовсе не желает, и что это будет бесцельной и бессмысленной растратой себя, о нищете и глупости которой она будет потом долго и, вероятно, горько сожалеть.
И вот, сквозь ритм ее жизни, не взирая на доводы разума, на безжалостную и жестокую силу ее металлической воли, минуя безупречно сооруженный ею высоченный забор отчуждения, тихо и медленно поплыла тонкая, едва слышная, обращенная к ней мелодия его замершего, замороженного существования.
Засыпая, она видела перед собой его глаза и, понимая от чего она отказалась, пыталась предугадать возможные повороты их совместного полета, зябко ежилась от постепенно обнажавшейся ослепительной перспективы счастья.
Но что-то глубоко горестное в ней, что-то больное, возможно захваченное из прошлой, преисполненной горя и бед, уже прожитой когда-то жизни, повелевало ей наносить укол за уколом, удар за ударом в ответ на простертые к ней объятия.
Мысленно отгораживалась от этого человека, от всех этих жгучих и немыслимых соблазнов, она опьянялась до одури этим так похожем на горе, счастьем своего одиночества.
Но память ее тела вновь и вновь гнала ее к нему, настойчиво отсылала обратно, и она, мучительно страдая от внутренне задетой гордости, все же сдавалась и возвращалась к нему тыльной стороной души, как возвращаются в гавань уплывшие некогда за горизонт суровые корабли.
И мрачное понимание, тяжкая догадка, что только он, только его безмолвная власть над ней в те минуты, когда она, стеная, билась в его объятиях, еще способна дать ей то единственное и заповедное счастье, которое было безвозвратно утеряно тогда, когда она приняла, казавшееся верным, решение от него уйти.
Прошло еще полтора месяца, прежде чем она случайно увидела его идущим по тротуару из окна своего автомобиля.
Он так похудел, что она была близка к тому, чтобы обознаться, но, тем не менее, это был он.
Ей пришлось остановить машину, чтобы невольно не стать причиной дорожного происшествия.
Она выкурила сигарету, подкрасила губы и, только потом, продолжила путь.
Лина с беспощадной четкостью увидела наконец, что обманчиво уютная теплота ее одиночества выглядит жалкой нищенкой в сравнении с миром ею добровольно оставленным и преданным забвению.
Она вспомнила, как он, - вполне справедливо, как ей сейчас показалось, - назвал ее "трусихой" и лишь сейчас задумалась о том, через какие горести ему прошлось пройти.
Только в ее власти было всё вернуть.
Если, конечно, он был в состоянии вернуться, а в сердце его еще жил призрак того неправдоподобного, казавшегося бессмертным, безграничного чувства...