В той стране
Театральная повесть
Часть I
Эдик
Новорожденные по природе своей не могут отпраздновать день своего появления на свет. Ну, разве что криком или плачем. Пьют за здоровье малыша его родственники, как правило, его отец, а мать лишь принимает поздравления.
Кто были родители новорожденной студенческой театральной студии? Отец, наверное, университет. Сам еще ребенок, всего три года от роду. А мать? «Мамой» студенты называли своего ректора Галину Валентиновну Богатыреву.
Этот день ознаменовался премьерой спектакля «Эй, кто-нибудь!» по одноактным пьесам американских драматургов. В тот памятный вечер после спектакля новоявленные актеры, а по совместительству студенты университета, что-то весело кричали, обнимались, прыгали по сцене. Они понимали, что именно сегодня родился театральный коллектив. Их театральный коллектив!
В предпремьерных хлопотах они не задумывались о банкете. Во главе с режиссером Владимиром Бурановым они спешно доделывали декорации, дошивали костюмы, прогоняли весь спектакль, оттачивая сцену за сценой. И даже про финальный поклон забыли.
Но и без поклонов все прошло неплохо. Зрители университетского актового зала аплодировали, друзья и однокурсники актеров поднялись за кулисы, чтобы полобызать, пообнимать или просто пожать руки тем, кто сегодня предстал в совершенно ином облике, чем они привыкли их видеть. Конечно, пришла и «мама». Галина Валентиновна чинно поднялась по ступенькам университетского актового зала, по-матерински расцеловала Буранова, Марка Холодова, Ниночку Советову, всем сказала: «Спасибо, друзья!» и также чинно удалилась в свой кабинет.
Когда поток поздравляющих схлынул, ребята вышли на простуженную улицу и почувствовали себя какими-то брошенными и одинокими. Был успех – и все, дело сделано. Расходиться не хотелось. А потому пошли они всей стаей куда глаза глядят и оказались в тихом переулке возле двухэтажного деревянного строения, где снимал комнату их режиссер, а с этого дня еще и царь и бог Владимир Буранов.
Как-то само собой получилось, что через несколько минут полтора десятка молодых людей каким-то чудом уместились в тесноватой бурановской берлоге. Сидели и пили чай, тесно прижавшись друг к другу. Нина Советова, первая красавица со вздернутым носиком, на чью долю сегодня выпал наибольший успех, своим чудным и хрупким телом вдавливала в диван невысокого Марка Холодова.
Марек, умудрившийся к двадцати годам сохранить свою девственность в ожидании большой и светлой любви, ощущал приятное смятение от такой близости с девушкой с немного пухловатыми, но весьма соблазнительными формами, по которым вздыхала чуть ли не вся мужская половины новорожденной театральной студии. А Нина нарочно устроилась рядом с Мареком, симпатягой с детским лицом, поскольку тот в эту воздыхательную часть не входил.
Волнения от первого успеха уличный мороз уже остудил, и разговор потек по непредсказуемому руслу. Тон ему задавал неформальный лидер компании Эдик Вавилов, удачно расположившийся на подоконнике.
Если Буранов был для всех царем и богом, то Эдик быстро прибрал к рукам роль старшего брата. Он был ростом чуть выше среднего, но казался очень большим, благодаря завоеванному в эти месяцы авторитету. Эдик учился в Перми в медицинском институте, а на родину приехал потому, что после болезни вынужден был взять академический отпуск, и Марк Холодов на правах друга притащил его в находящуюся еще в зачаточном состоянии театральную студию. Будущий врач еще не научился лечить самого себя, но охотно брался лечить своих друзей, а, главное, просвещать их в области здравоохранения. Особенно по тем вопросам, которые обсуждать в те годы, смутные времена развитого соцреализма, было не принято. Например, про секс. Разговоры на эту тему казались чуть ли не покушением на государственные устои, а просвещенность Эдика в таких вопросах возвышала его в глазах слушателей.
Очередную свою лекцию Эдик решил посвятить эрогенным зонам. С видом знатока и мастера своего дела он рассуждал:
– В некоторых брошюрках называют от двадцати до тридцати эрогенных зон. Мне же известно более ста двадцати…
– Эдик, лично у меня никаких эрогенных зон нет, – перебила медика Советова, любящая сама быть в центре внимания и не желающая перемещать этот центр в другую сторону.
– Ниночка, они имеются у всех женщин. Только не все женщины про них знают, – мягко, но с некоторым высокомерием пояснил Вавилов. – Так что и у тебя они есть.
– Где? Ну, вот где они у меня есть? – не обращая внимания на легкий смешок всей компании, долбила красавица.
– Все твои эрогенные зоны я назвать не могу, для этого я должен, извини, переспать с тобой. Но самые распространенные – это клитор, половые губы, внутренняя часть бедер, соски…
– Вот этого не надо! – отрезала Советова. – Назови мне самые доступные.
– Ну-у, например, мочка уха.
– Отлично! – воскликнула эмоциональная красавица. – От чего я должна возбудиться?
– От мужских прикосновений.
– Давай, Марк, потрогай, – Нина под общее веселье подставила смущенному соседу свое ухо.
– Прикосновение рук не очень эффективно, – Эдик решил как-то оградить друга от участия в позорном эксперименте. – Лучше, когда это делается в виде поцелуя или просто губами, языком…
– Тогда, Марк, ты мое ухо лизни, – не унималась «святая простота».
Общий хохот освободил Марка от необходимости лизать ухо милой кокетки. Он облегченно засмеялся вместе со всеми, а Нина с некоторой обидой заявила:
– Раз ты не хочешь, то я пошла домой.
Девушка поднялась, опираясь правой рукой на левое колено Марка. Вслед за ней засобирались и все остальные. Мужская часть студии отправилась провожать Ниночку до общаги, где она проживала. Женская часть пошла вместе с ними. Такое происходило практически после каждой репетиции. Буранов решил не бросать свой коллектив, быстро одел свое длиннополое пальто, изящно обернул шею длинным шарфом и вышел вместе со всеми в полуночную улицу.
Возле общаги компания распалась. Те, кто жили в ней, разошлись по комнатам, другие – по домам. И только Эдик с Мареком отправились вновь провожать Буранова до его берлоги.
В тесном кругу Эдик стал серьезен.
– Володя, что мы дальше-то будем делать? – Буранова, несмотря на его возвышение после удачной премьеры, актеры, которые были младше его всего-то на три-четыре года, по инерции называли Володей. Эдик был не исключением. – Успех есть, но какой-то неполный.
– Пока не знаю, – вздохнул Буранов. – Но мы не станем настоящим театром, если не поставим что-нибудь очень значительное. Так и останемся студией.
– Нам что-то мешает поставить серьезный спектакль? – без всякой иронии вопрошал Эдик. – Я уверен, ты что-то давно задумал, только боишься нам сказать об этом.
– Я?! Я задумал, конечно. Давно задумал. Я хочу поставить «Жизнь Галилея» Брехта. Это очень современная пьеса. Это пьеса про сегодняшний день, – режиссер несколько преобразился, и даже походка его стала более уверенной.
– Галилей вообще-то жил в эпоху Возрождения. Как эта пьеса может быть про сегодняшний день? – робко вставил свое словечко Марек.
– Брехт писал пьесу не про эпоху Возрождения. Он писал про современность, – пояснил Буранов. – Ты разве не читал Брехта?
– Мы его еще не проходили, – честно признался студент четвертого курса филфака Холодов.
– Жаль, что не проходили! Брехт создал особый театр. Он называл его «эпическим». В нем не было места эмоциям. На его спектаклях зрители должны думать, а не сопереживать. Хотя это неправильно! Театр не может жить без эмоций. Но Брехт всегда современен. Каждой своей строчкой, – Буранов говорил столь вдохновенно, что Марек стеснялся его перебивать.
Но все-таки он это сделал:
– Так чем же современен Галилей?
– Галилей? Да хотя бы окружавшей его инквизицией. Тем, что выпадал из рамок. А что сейчас? Кругом сплошные запреты, догмы, в которые мы должны слепо верить…
Марек, убежденный, что живет в самой лучшей стране мира, был несколько ошарашен. А вот его друг, видимо, думал иначе:
– Инквизиции сейчас хватает, хорошо бы Брехта почитать.
– Это не вопрос. Пойдемте ко мне, почитаем.
Они вновь оказались в бурановской берлоге. Марек плюхнулся на еще не остывший продавленный диван, а Эдик на этот раз устроился за столом. Буранов легко извлек из книжных полок томик Бертольда Брехта из серии «Всемирная литература», уселся напротив Эдика и принялся читать.
Марек слушал, целиком погрузившись в пьесу, испытывая явное удовольствие от открытия новой для себя литературы. Эдик вел себя более эмоционально. Иногда вскакивал, ходил по комнате, что-то хмыкал, особенно, когда звучали слова «бичь рабства», «свобода исследований». После слов одного из героев: «К чему новые законы падения, если важны только законы коленопреклонения», он не удержался и вставил: «Это точно!» Ближе к концу, когда ученик Галилея Андреа Сарти после отречения учителя восклицает: «Несчастна та страна, у которой нет героев», а сам Галилей на это отвечает «Нет! Несчастна та страна, которая нуждается в героях», Эдик не выдержал и вставил свою реплику:
– Наша страна несчастна вдвойне. Она и нуждается в героях и не имеет их.
Закончив чтение, Буранов закрыл книгу и, сдерживая волнение, спросил:
– Ну как?
– Это надо ставить и ставить немедленно. Чтобы показать весной до летних каникул, – резюмировал Эдик. Он не стал пояснить, что после летних каникул ему предстоит возвращение в родной институт, а, значит, прощание с театральной студией.
– Марк, а ты что скажешь?
Марк не знал, что сказать. Пьеса ему очень понравилась.
– Да, надо ставить. Только там много этих стихов, песен. Кто их будет петь.
– В этой пьесе слишком мало песен, – воодушевленно произнес Буранов. – Их будет больше. Мы используем стихи Брехта.
– А петь?
– А петь будем все вместе. Это будет карнавал, как в Венеции. Действие начинается в Венецианской республике, где проходят карнавалы. И мы начнем с карнавала. Все будут в масках, кроме Галилея. Актеры выглядывают из-под масок и поют песни. У Брехта они называются «зонги». А сцена будет выглядеть вот так.
Буранов откуда-то вытащил большой лист бумаги, нарисовал сцену и огромный задник, изображавший звездное небо. А на самой сцене пририсовал ширмы, которые поворачиваясь создают обстановку того или иного эпизода спектакля. На одной стороне ширм предметы быта – это жилища Галилея. На другой стороне – книги, церковные кресты. Это и Ватикан, и улица Падуи.
– В общем, вы понимаете, мысль человека свободна и бесконечна, как космос, – пояснил режиссер. – А эти ширмы – такие ограничения. Это и быт, и догмы, заложенные в фолиантах, и все такое прочее. Карнавал эти догмы разрушает, актеры в масках во время зонгов будут ширмы убирать, передвигать, менять, а потом снова ставить. И тогда продолжится действие.
– Здорово! – восхитился Марек, давно уже покинувший продавленный диван. – Я так и представляю Галилея, разрушающего эти ширмы.
– Э-э, милай, не так все просто, – осадил друга Эдик. – Галилей был не дурак выпить и закусить. Это, можно сказать, его ширмы.
– Да ну?
– «Галилей любил вкусную пищу и хорошее вино…», – процитировал Буранов один из зонгов, подтверждая догадки Эдика. – Знаете, как мы закончим спектакль? Там, помните, в финале отрекшемуся Галилею приносят двух гусей? Он отдает Андреа рукописи своей книги, чтобы тот перевез их за границу, и садится есть. И вот картина. Ширмы разлетаются, звучит космическая музыка, великий Галилей на фоне вселенной пожирает этих гусей.
– И этим все кончится? – разочарованно спросил Марек.
– Нет, конечно. Там же еще одна сцена: как Андреа перевозит рукопись через границу. Она будет вся решена в виде карнавала. Карнавал – это символ свободы. Свободную мысль зажать в тиски невозможно.
– Кто будет Галилеем? – поставил вопрос ребром Эдик.
– Ты, да именно ты, Эдуард.
– Но он же не похож, придется ему бороду приделывать, – возразил Марек, вспоминая, как выглядит Галилей на картинках.
– Обойдемся без бороды, сходство не требуется. В Эдуарде есть другое, что мне нравится. Он любит во всем сомневаться. А ты, Марк, сыграешь Андреа. Тут нужна будет твоя восторженность, даже детская наивность. Роль трудная. Тебе придется сыграть Андреа-мальчика, затем подростка и, наконец, взрослого человека, ученого. Справишься?
– А куда он денется, – подбодрил друга Эдик, весьма довольный таким распределением ролей. – Вирджинию, конечно, сыграет Нина Советова?
– Конечно. Вначале дочь Галилея – красивая девушка, а в конце – мегера, служительница инквизиции. Она сможет. Уверен.
Распределив главные роли, друзья принялись подбирать стихи к новым зонгам и музыку для карнавала. При этом так увлеклись, что не заметили, как пробудилось утро. И Эдик с Мареком вспомнили про родителей.
А родители между тем про них помнили всю ночь.
Лидия Ивановна, мама Марека, маленькая школьная учительница с пронзительными узкими глазами, всю ночь ходила по спальной комнате, садилась на стул, вставала, куда-то исчезала, появлялась вновь и почти беспрерывно говорила.
– Я узнала, где он торчит, – заявила она, вернувшись после очередного исчезновения. – Знаешь, где он торчит? Нет, ты не знаешь, где он торчит.
Виктор Иванович, отец этого бестолкового студента, вальяжно расположился в кресле и лениво слушал нервные монологи своей жены.
– Ну и где он торчит?
– Вавилова все разузнала. Они с Эдиком торчат у Буранова. Она созвонилась с одним ихним приятелем из этой театральной банды, и он ей все рассказал, – Лидия Ивановна нервно заламывала руки и еще больше раздражалась, видя хладнокровие супруга.
– Так может быть не стоит и переживать, – Виктор Иванович приподнялся с кресла, думая, что теперь-то можно, наконец, пойти спать. Он еще надеялся выспаться до утренней репетиции. – Детки собрались у режиссера, ничего страшного.
Виктор Холодов слыл местной легендой. Популярный в 50-е годы в своем городе актер, во время хрущевской оттепели он взялся за режиссуру, сделал несколько ярких постановок, после которых драматическому театру дали звание академический, а его самого поставили на должность главного режиссера. Но оттепель закончилась, а вместе с нею закрылась яркая страница в биографии Виктора Холодова и возглавляемого им театра. Он с присущей ему самоиронией называл сам себя «датчанином», потому как лепил нужные спектакли и концертные программы к нужным датам – к очередному партийному съезду или годовщине Великой Октябрьской Социалистической Революции.
Утром режиссер Холодов должен был репетировать важную сцену одной производственной пьесы, в которой главные герои строили новый город. Парторг стройки в мечтах видел город-сад, но вот московские бюрократы ему мешали, а главный инженер философски поучал мечтателя: «Когда строишь новый город, надо понимать, что он будет строиться в три раза дольше, обойдется в три раза дороже и получится в три раза хуже».
Уверенный и решительный на сценической площадке, дома Виктор Иванович превращался в тряпку в руках собственной жены.
– Как это не стоит переживать?! – драматически всплеснула руками Лидия Ивановна. – Ты же не знаешь этого Буранова. А у нас в школе про него такое говорят!
– Какое такое говорят?
– Говорят, что Буранов совсем не интересуется женщинами, ему нужны только мальчики. Поэтому он и студию создал, где много мальчиков.
– И чего ты переживаешь? Уж наш-то мальчик очень даже интересуется девочками. Вспомни, как он влюбился в восьмом классе и рыдал здесь на диване, – Виктор Иванович поймал себя на том, что повторяет интонацию главного инженера из своего спектакля.
Как это ни странно, но напоминание о первой несчастной любви ее сыночка немного успокоило Лидию Ивановну. Она присела на тахту и взяла с мужа слово, что утром не пойдет на репетицию до тех пор, пока не дождется Марека и не разузнает, что у них творилось в комнате очень сомнительного режиссера Буранова.
Марек пришел домой, когда мама умчалась на уроки, которые считала более важными, чем репетиции ее мужа. Виктор Иванович коротко поинтересовался, где его чадо пропадало всю ночь, и упрекнул за то, что тот не позвонил. Марек кратко пересказал события бурной ночи и, быстро собрав портфель, отправился на лекции, на которых от души выспался.
Антонина Ильинична Вавилова, известная в городе поэтесса с невзрачным лицом, встретила сына без упреков:
– Ты где был, Эдя?
– Мама, с сегодняшнего дня я – Галилео Галилей, – загадочно пробормотал Эдик и отправился спать. Он был в академическом отпуске, а потому на этот раз никуда и ни на какие лекции не торопился.
ххх
Эдуард Вавилов умрет в самый разгар экономического кризиса осенью 2009 года. Умрет также стихийно, как и жил. Его сердце разорвется от инфаркта в вагоне московского метро возле станции «Баррикадная».
Тело Эдуарда Ионовича нелепо повалится с сиденья на пол, изо рта пойдет пена. Два сердобольных пассажира подхватят упавшего пятидесятичетырехлетнего мужчину, вынесут его на перрон и вызовут «скорую». Но та только констатирует смерть.
Эдуард Вавилов будет жить бешено, все время куда-то спешить и вечно опаздывать. Постоянно что-то делать и ничего не успевать. Всегда что-то задумывать, но редко воплощать.
Закончив медицинский, он вернется в своей город с молодой женой и маленьким сыном. Своего друга Марека он вызовет на своеобразное соцсоревнование: кто больше за день принесет пользы человечеству. Марк Холодов соревноваться откажется, разумно объяснив, что они находятся в разных весовых категориях. Эдик может спасти жизнь человеку, и миллион статей, написанных Мареком в газете, не принесут столько пользы.
Но Эдик недолго будет спасать людям жизни. Вскоре он перейдет на преподавательскую работу, увлечется философией, защитит кандидатскую. А в разрушительно-революционные девяностые годы Эдуард Ионович твердо решит во что бы то ни стало разбогатеть. Закончит в Москве финансовый институт, разведется с женой, женится, вновь разведется, потеряет сына, убитого наркотиками. Его дела, будто зимние санки, будут то медленно подниматься в гору, то быстро скатываться вниз.
За пару месяцев до гибели он приедет из Москвы в родной город, чтобы навестить могилу мамы и сына. Зайдет в гости к Мареку. Как всегда будет куда-то спешить. Марек плеснет ему в круглый широкий стакан привезенный из Лондона John Walker. Эдик на короткое время расслабится, смакуя виски и закусывая их консервированными оливками. И поделится своими планами на будущее. Они как всегда будут наполеоновскими. Как только он закончит ремонт своей московской квартиры, тут же сядет за докторскую диссертацию. Затем на ее основе напишет книгу и создаст целую философскую школу. О чем будет диссертация? О смысле жизни. Суть разъяснять некогда, пора бежать.
…Марк Викторович подойдет в гробу, выставленному в траурном зале клиники Склифосовского, и мысленно спросит: «Так в чем же смысл жизни, Эдик?» А в голову совершенно не к месту полезет зонг из их очень давнего спектакля «Жизнь Галилея»: «Галилей любил вкусную пищу и хорошее вино…»
Нина
Нина Советова прекрасно знала о своей неотразимости, безбожно ею пользовалась, но никаких планов на этот счет не строила. Она еще не определись с тем, чего же хочет в этой жизни. Может быть просто проявить себя, как проявляются фотографические карточки в ванночке со специальным раствором.
Один раз ей довелось видеть, как это происходит, когда очередной ее поклонник уговорил пойти с ней в фотолабораторию и совместно напечатать фотки с изображением их группы и отдельно Ниночки Советовой.
Ниночка завороженно наблюдала за процессом появления на белой фотобумаге ее портрета, а фотограф-любитель воспользовался ситуацией и поцеловал девушку в шею. Нина ничего не сказала, но слегка отодвинулась, давая понять, что доступ к ее телу имеет строгие ограничения.
Традицию провожать ее после репетиций всей мужской частью театрального коллектива она восприняла как нечто само собой разумеющееся. Студии еще не существовало, а Нина уже была восходящей университетской звездой. Без нее не обходился ни один факультетский и даже общеуниверситетский концерт. Она играла в маленьких сценках, которые ставил кто-нибудь из преподавателей, пела песни из репертуара Мирей Матье. Даже прическу она себе сделала как у французской знаменитости, и она очень даже соответствовала ее личику со вздернутым носиком и хорошо смотрелась на маленькой хрупкой фигурке с немного полноватыми ногами.
В театральной студии она сразу вышла на первые роли, а театральных мальчиков считала своими пажами. Исключение составляли только пришелец Эдик Вавилов и его младший друг Марек, почему-то не поддающиеся ее чарам. Но и они, и даже сам Буранов после каждой репетиции вместе со всей компанией шли провожать Нину Советову до ее временного дома.
Эдик, правда, всегда держал некую дистанцию, при этом говорил с ней больше всех. Как-то Нина, идя по улице в окружении театральных мальчиков, принялась рассказывать, какие замечательные пирожки печет ее мама. Эдик, любитель всего вкусного, тут же оказался рядом и совершенно неожиданно заявил:
– Нина, я приглашаю тебя выйти за меня замуж.
– Как это замуж? – девушка несколько растерялась от такой наглости, хотя к наглости Эдика давно пора было бы уже привыкнуть. – Я же тебя не люблю.
– Так и я тебя не люблю, – невозмутимо заметил Эдик.
– Как же мы жить будем без любви?
– А так: заведи себе любовника, а я заведу любовницу, – гнул свою линию Вавилов.
– Зачем же тогда я тебе нужна? – парировала Нина.
– А ты мне и не нужна вовсе. Мне нужна такая теща, как твоя мама, чтобы пироги мне пекла. Так с чем она их делает? С грибами?..
Нина на эти подколки не обижалась, считая их таким особым проявлением внимания. Обиделась она на него, когда он не проводил ее до самой общаги, а исчез по дороге. И не он один. До заветной двери не дошли Марек и сам Буранов.
А ведь как хорошо начинался этот вечер! Владимир Васильевич прочитал «Жизнь Галилея», которую все приняли на ура. Ниночке досталась Вирджиния. Говоря об этой роли, Буранов говорил, глядя ей прямо в лицо: «Ты красивая, но к концу пьесы должна стать сварливой фурией». Что ж, фурией так фурией. На сцене Нина готова была стать кем угодно. В реальной жизни она все равно оставалась неотразимой.
Но почему они все трое исчезли, не попрощавшись? Завтра на репетиции она, конечно, скажет все, что думает по этому поводу. Только вот кому сказать. Эдику? Тот что-нибудь съязвит по этому поводу. Марека просто обижать жалко, мальчик еще. А самому Буранову как-то даже неудобно.
Но проблема разрешилась сама собой в тот же вечер, когда она, наскоро поужинав на общей кухне, уже собиралась спать. В коридоре парень из соседней комнаты сообщил ей, что ее ждут внизу у вахты.
Нина в коротеньком халатике, ничуть не скрывающем ее изумительные ноги, важно снизошла с третьего этажа и увидела сидевшую возле самых дверей троицу: Буранов, Эдик и Марек.
– Ну, вы и сволочи! – гордо обругала их Нина. – Взяли и так просто слиняли, даже «до свидания» сказать не удосужились.
– Нина, у нас была уважительная причина, – с улыбкой сказал Буранов, тряхнув своими длинными совершенно черными волосами. – Мы были у главного режиссера академического театра.
– Будет врать-то, – Нина почувствовала, что ее по инициативе наглого Эдика опять хотят обдурить.
– И, между прочим, он пригласил нас на премьеру, – вступил в разговор наглец Вавилов, показывая пригласительные билеты на четырех человек. – Ты можешь пойти с нами.
– Достали где-то контрамарки и теперь издеваетесь, – разгадала суть их розыгрыша Нина.
– Нина, если ты не веришь, что пригласительные билеты дал нам главный режиссер академического театра, то я обещаю тебе, что ты пройдешь в театр через служебный вход и разденешься не в раздевалке, а в его кабинете, – вступил в игру Марек, улыбаясь своей мальчишеской улыбкой, которая выдавала шутника с головой.
Было абсолютно понятно, что Эдик придумал какой-то прибамбах. Марек, конечно, повелся. Непонятно только, как это такой серьезный человек, как Буранов, поддался влиянию нахала.
Нине в голову не могло прийти, что вся шутка режиссера и двух его актеров заключалась в том, что они говорили чистую правду.
В тот вечер, когда компания студийцев вывалила на освещенную городскими фонарями зимнюю улицу, направляясь по привычному маршруту, Буранов принялся осторожно расспрашивать Эдика и Марека о том, как отнеслись их родители к тому, что они провели у него целую ночь. Владимир Васильевич догадывался, какие про него, человека подозрительно холостого, ходят слухи. Бороться со слухами дело бессмысленное, но скандала надо было избежать во что бы то ни стало.
Марек честно признался, что его мама и папа очень волновались, думали черт знает что, но вроде бы ему удалось убедить их, что ничего страшного в ту ночь не случилось. Тогда Буранов предложил немедленно пойти в академический театр, к отцу Марека, и объясниться.
Что они и сделали.
Виктор Иванович встретил их в своем кабинете очень радушно, предложил чай с печеньем. И в атмосфере дружеского чаепития заявил, что лично он за своего сына не волнуется, даже рад, что тот нашел себя в театре пусть даже любительском. Затем он принялся делиться своим творческими планами, похвастался, что ставит настоящую «бомбу» – очень острую производственную пьесу молодого автора про строителей нового города, где будут показаны «настоящие недостатки».
Завершилась встреча тем, что главный режиссер в душевном порыве пригласил всю компанию на премьеру, тут же вызвал себе в кабинет администраторшу и повелел ей выдать два пригласительных билета – каждый на две персоны. В том числе и на собственного сына. Пусть придет не один, а с кем-нибудь еще. Виктор Петрович про себя подумал, что сынок явится с девушкой, и станет известно, кто у него новая пассия.
Так в руках этой компании из трех человек оказались пригласительные билеты на четыре персоны.
Нина уже на следующий день забыла, что приглашена на премьеру. Она быстро забывала любые приколы, направленные в ее адрес. Но Марек напомнил ей об этом еще до репетиции. Они встретились на заседании университетского комитета комсомола.
В этот высший орган комсомольской власти молодого вуза Нину и Марка избрали в начале учебного года. Марка – от филфака, Нина же представляла в нем физико-математический факультет. Эту повинность они несли за непомерную активность и нежелание других брать на себя такую общественную нагрузку.
Заседание вел новый секретарь по фамилии Калинников. Его прислали в северный город из Воронежа, и поставили на эту должность после того, как прежний секретарь внезапно загремел в армию.
Калинников, крепко сбитый и очень шустрый молодой человек, оглядел комсомольский актив сквозь очки, похожие на бериевские пенсне, и принялся с жаром рассуждать о задачах, стоящих перед вверенной ему организацией в свете решения последнего съезда партии. Говорил он пылко и не убедительно.
Обозрев поскучневшие лица активистов, Калинников сменил тему и заговорил о бдительности. Но и тут он не нашел эмоциональной поддержки. И, уяснив, что нужны конкретные примеры, новоявленный комсомольский вожак неожиданно изрек:
– Я тут вижу, меня некоторые не понимают. А между тем враги партии и комсомола затесались и в нашу вполне здоровую студенческую среду. Мне стало известно, что некий режиссер Буранов в самом начале учебного года, когда меня еще здесь не было, приходил в ректорат и предлагал заменить комсомол театральной студией. Решил, так сказать, найти альтернативу для советской молодежи.
– Да что ж это такое?! – тут же вскипела Нина. – Какая альтернатива? Причем тут «замена комсомола»? Я сама играю в этой студии. И Марек в ней играет.
– Товарищ Калинников, когда вас здесь еще не было, комитет комсомола поддержал инициативу режиссера Буранова о создании студенческого театра, – примирительным тоном добавил Марк. – И, кстати, Галина Валентиновна была на первой премьере нашей студии и всех нас поздравила.
– Два члена комитета комсомола играют в этой студии, а вы говорите, что это альтернатива комсомолу! – не унималась Нина. – Может нам вообще ничего не делать, а только отчеты писать?
Калинников оторопел от неожиданной контратаки. Особенно его резануло то, что ректор Галина Валентиновна Богатырева одобрила первую премьеру вражеской студии.
– Ну, хорошо, я разберусь. Возможно, меня неправильно проинформировали, – пробормотал секретарь и быстро закрыл заседание.
Марк и Нина вышли из аудитории с разным настроением. Марека вся эта история очень позабавила, и он уже представлял, как насмешит сегодня своих друзей по сцене сообщением, что они, оказывается, «враги» и «альтернатива комсомолу». Он познакомился с Калинниковым нынешним летом в стройотряде и почему-то не мог вспоминать о нем без смеха. А Нина продолжала кипеть, потихоньку, правда, остывая.
Когда она остыла до такой степени, что могла воспринимать информацию, не связанную с этим «подонком, которого нам подослали из Воронежа», Марек с нелепой улыбкой на лице изрек:
– Нина, а ты помнишь, что завтра мы идем на премьеру в академический театр?
В ответ Нина тяжело вздохнула. Ей уже надоели и эти шутники, и комсомольские дуралеи вроде Калинникова. Но обижаться на Марека она не могла. Тем более, что чувствовала в нем уже соратника по комитету комсомола.
В назначенный час Марек с Ниной переступили служебный порог академического театра. Нина немного удивилась, что вахтерша вежливо поздоровалась с его приятелем и преспокойно пропустила их в театральное чрево.
Соратники по сцене и комсомолу поднялись на третий этаж и к полному изумлению Нины вошли в кабинет художественного руководителя академического театра. Навстречу им поднялся из-за стола невысокий мужчина, улыбающийся во весь рот. Нине на миг показалось, что для него нет большего счастья, чем видеть ее на премьере своего спектакля. Правда, она не могла взять толк: а почему именно она приносит счастье такому известному театральному деятелю? Но все равно ей было приятно.
Худрук помог Нине снять ее элегантную двухцветную шубку на искусственном меху (безумный дефицит по тому времени) и повесил в свой личный гардероб. Из-за спины девушки он украдкой показал Мареку поднятый верх большой палец правой руки, как бы говоря: «Молодец, сынок! Классную девчонку отхватил!» Затем вся троица прошествовала по лабиринту театрального закулисья в сторону зрительного зала.
Нина шла, как завороженная, тщетно пытаясь понять, как смогли эти придурки-шутники устроить такой розыгрыш. Но Марек сам испортил всю игру. Пока они шли, он невзначай спросил Виктора Николаевича:
– Пап, а ты с нами сядешь или останешься за кулисами?
Нина все мгновенно поняла. И когда уже в зрительном зале они соединились с Эдиком и Володей Бурановым, Нина без злобы высказала Мареку все, что о нем думает:
– Вот гад! Не мог сразу сказать, что он твой отец?
ххх
Нина Михайловна Советова покинет город, в котором училась и трудилась много лет, в самом начале XXI века. Покинет потому, что ей просто надоест биться головой об стенку.
На рубеже восьмидесятых и девяностых годов, когда все вокруг рушилось, она созидала. Каким-то образом ей удалось сотворить физико-математический лицей, куда принимали детей большей частью из сел и деревень, но они после окончания поступали в вузы Москвы и Петербурга, затем возвращались, чтобы преподавать в университете, который окончила их директор, управлять производством, заниматься журналистикой. Они войдут в элиту региона, но защитить своего директора не смогут.
У чиновников будут свои виды на детище «госпожи Советовой». Кому-то захочется, чтобы там, у блестящих педагогов, учились их детки, а также детки их друзей, родственников и просто нужных людей. Кому-то не понравится, что этому лицею уделяется слишком много внимания. Самое обидное, что огонь разожгут коллеги Нины Михайловны. Они будут писать доносы, сочинять небылицы. В общем, инквизиция российского образца эпохи зарождающейся и уже умирающей демократии будет готовить для нее костер. Только губернатор региона своей широкой спиной прикроет Советову и ее лицей от нападок.
Но в самом начале третьего тысячелетия он проиграет выборы. А новый губернатор не захочет ссориться с «инквизицией». И вздохнет облегченно, когда его коллега из Восточной Сибири, узнавший об уникальном лицее, пригласит Советову в свое правительство, дабы она возглавила в нем управление образования.
Марк Викторович Холодов вдогонку напишет критическую статью «Лицей, который мы потеряли». И будет кусать локти, что проворонил травлю бывшей партнерши по сцене. А проворонит он потому, что сам будет кусаться с губернатором – тем, который не будет давать Нину Михайловну в обиду.
Костер инквизиции так и не возгорится. Приговоренная еретичка вовремя упорхнет, чтобы творить разумное, доброе и вечное уже на другой территории.
(Продолжение следует)