###
Выходной. Праздники.
Солнце. Голые деревья.
Холодно: май. Улицы подметены и пусты. Автобус приехал, высадил веселую публику. Флажки, воздушные шарики, – разбредаются по дворам.
На скамейке на остановке – возрастной дядька. Длинный носатый мужик в очках щурился лениво на приезжих. Ноги вытянул. Руки скрестил. Сумку большую спортивную себе под локоть. Ждёт, похоже, кого-то.
Вот! А это к нему. Ток, ток, ток, – спешащими на каблуках ногами в плотных джинсиках. Руки глубоко в карманах ветровки, оттянула на животе. И прозрачный платок на шее.
«Не замёрзла?»
Весело: «Я? Да что ты».
Он из сумки привычно, не суетясь, вынул фотоаппарат. Щёлк. Пегие волосы. Под накрашенными веками взгляд немного сонный, а скорее, усталый. Складки у губ. Складки у носа. Морщины под глазами. Женщине лет 45, может, и больше.
Сумку на плечо. Вместе пошагали во двор, к серому, длинному, торчавшему над домами крейсеру малосемейки.
Женщина не низкая, стройная. А он вообще каланча. Чуть выше подбородка ему она.
###
Выходной. Весна. Тёплая тесная комнатка пропиталась запахами живших здесь поколений.
Распахнули окно – холодом повеяло, дымом, оттаявшей землей.
Дворники жгли во дворе прошлогодние листья.
Дядька расстегнул ремень. Рубашку – с тела. Пошевелил плечами: свежо, хорошо. Посмотрел, как раздевается женщина.
В сумке у него пакет с бельём: два полотенца, две простыни. Пузатая бутыль коньяка. Еда. И ещё много нужного им.
В одно кресло побросали одежду. Женщина – в маечке, в прозрачных трусишках, босиком, – играя ямками и мышцами голых бёдер, ходила, мыла огурцы, помидоры, резала сыр, звенела вилками в буфете, выбирая, что поприличней.
«Слушай! Давай-ка... А то праздник не праздник», – Мужчина набулькал в стопки янтарно-тёмной коньячной жидкости. – «Иди!»
Она подошла и оказалась в его руках. Посмотрела совсем по-другому – не устало, а живо. Выпила, взяла у него из пальцев кусок лимона губами. Прижалась телом к мужскому животу, – он обнял. Ногой, голой, раздвинула ему ноги, дала сжать свою, почувствовала силу его коленей. И: «Подожди. Застелим». – Оттолкнулась. Высвободила себя.
Постель – стёганый матрас толстой скаткой, две подушки сверху, – ждала их в углу. Матрас пах пылью, временем, обтёрт чьими-то телами за годы. Развернули. Простыни у дядьки большие, длинные. Одним полотном накрыли всё, с подушками вместе. Второе бросили сверху. Женщина шагнула в эту белизну. Встала на колени. Вверх локти, взмах, – майку с себя. Вниз сосками повисли длинненькие груди.
Протянула руки. На штанах у дядьки расстегнула молнию.
«Ну. Снимай же».
«Снял».
Не сатиновые полосатые плавки, которые он бросил на пол, имела она в виду. Покачала головой. Показала ему на лицо.
Она знала: у него плохое зрение. Нужна смелость, чтоб снять очки, нужно время, чтобы привыкнуть к миру без них. На коленях перед ней, голый, широко и неряшливо заросший в паху, он беспомощно тёр глаза, мял веки, брови, выигрывая эти секунды.
А она – просто – взяла его член в руки. Одну ладонь снизу, а другой накрыла. И несильно стала потягивать к себе.
Член живо отозвался ей. Гладкий, в родинках, в кровеносных нитях, он пополз, вытянулся по-змеиному в длину. Болталась брылястая сморщенная мошонка, член толстел, давил ей в пальцы. Женщина водила по нему, нажимала, превращала его кончик в круглую тугую дулю, вылезшую из манжетки кожи.
Она мягко толкнула приятеля в грудь: – «Ложись». Занесла ногу, оседлала. Замерла на миг, когда он пустил пальцы под резинку её розовых девчачьих трусишек.
Он огладил, жадно ощупал сдвоенную мякоть её зада. Покатал, сплющил, стиснул. Женщина напряглась, расслабилась.
«Ты чего? Ты ж меня не боишься?» – удивился он.
Вслух дыша, пропечатывая рёбра под тонкой кожей, потому что помалу, по сантиметру нанизывала себя на то, что держала в руке, – даже не сняв, просто оттянув набок свободненькие трусы: «Я? Да что ты».
###
Первый мах бёдрами сделала медленно. Поджала живот. Перебрала ладонями, примеряя, как твёрже упереться ему в плечи. «Как на гимнастике в школе», – подумала. Второй, третий. Прогибая спину, она выписывала крупом медленные добросовестные колёса.
Дядька подтолкнул её на себя повыше – согнул ноги.
«Ай-й?» – по-детски изумилась она, ощутив, что он в ней весь. Посмотрела туда, под пупок, под белый треугольник тела с крупной родинкой у ноги. Выпустила из себя прилипавшую кожей к коже её губ булаву. Всю.
Он тоже смотрел – близоруко щурясь, моргая, напрягая глаза.
Быстрей, быстрей, тазом она стала накручивать движения. Потом задвигала не кругло, а вдоль мужчины – так было глубже, чертовски глубоко, до самого «ай», до донышка. Мотнула серебрящейся пшеницей волос, обсыпавшей ей глаза, – забила, затыкалась в палку члена, срывая дыхание.
Длинный, прижатый ею дядька распято изогнулся, протянул руку, пошарил. С пола поднял чёрный кусок металла, блеснувший линзой объектива.
Щёлк! Почти не целясь: щёлк, щёлк. Сомкнутые веки. Взлёт волос. Щёлк, щёлк, – струны мышц, вмятинки на ногах по обе стороны этого зверского поршня.
Она схватила его за руку с фотоаппаратом: «Н-неет!» Он её – за талию, – завалил, мягко ткнул грудями в себя, лицом к лицу. Столкнулись носами, больно. Он выставил вперёд губы, изогнутые, хищные. Нашёл, заставил открыть рот, обвёл языком. «У-у». – Она застонала, казалось, угрожающе: – «У-у-у!», но, освободившись на миг от его губ, набрав воздуха, с наслаждением допела: «О-о-а-а».
Целуясь, женщина скользким спазмом мышц выдавила наружу член. Заскребла пальцами по себе, стягивая трусы. Он помог жердями-руками. Перебирая коленками, целуясь, целуясь, не отпуская губами его губ, она избавилась от розового комочка. На миг разлепили рты, чтобы опять слепиться внизу. Он согнул её пополам, прижал грудью к своей груди, – липко-влажную, белую, с красными от прилившей крови плечами, шеей, – сам себя заправил ей в слоёную раздвоенность.
Надавил, омылся скользким, пошёл в глубину. Стал взнуздывать её простыми прямыми движениями.
###
Женщина – полотенце комком себе между ног, чтобы не пятнать постель семенем. И легла ничком, голову на сложенные руки, как на пляже. Ноги у неё узкие, иксиком, туловище шире, в просвет под попой дядька легко помещал руку. Уже побегала, натоптала ступни: белеют пальцы, а кружки кожи под ними и пятки, – грязные.
Дядька рядом, на спине, тоже руки за голову кинул. Унимал бешеное битьё сердца.
Они касались друг друга боками. Его тело лихорадило, она чувствовала этот тремор. А её, нет-нет, встряхивало, как током, как эпилептика, – так затянуто она кончала, и немного стеснялась.
А потом устроили праздник.
На пол у постели кинули скатертью большой глянцевый пакет. Всё сюда – бутыль, стопки, закуски. И зачем нужны были вилки, когда можно так, лёжа, руками? На квадраты хлеба она мазала масло, икру, отдавала через плечо ему. Он поддерживал её, когда приподнималась на локте, – пятерню под руку, плотно прилепив к рёбрам. И, конечно, пальцы ползли, добирались к соску.
«Ну? С днём трудящихся? Ты ешь плохо. Чего?»
«Я, да что ты. Ем». – Выпила коньяк, не сняв его ладонь с груди.
Женщина опьянела. Глаза блестят, смотрят на мужчину с каким-то важным вопросом.
«Взял, взял я». – Он ухмыльнулся.
«Так покажи? Давай поглядим».
«Сумку дай». – Вынул ноутбук. Раскрыл перед ней.
Слабый свет экрана падал им на лица. Дядька за спиной у женщины подбородок ткнул ей в плечо, надел очки.
Повела голым, хихикнула: «Колешься… Где же? Ой. Вот! Это я?»
Это была она. На хороших цифровых снимках. У окна, локти на подоконник, выставила облитый светлой джинсовой тканью задок, ноги пирамидками сужены к щиколоткам, – обернулась, смеётся. Вот серьёзна, напряжена, – там же. Ничего на ней нет. Жест новорожденной Венеры, прелести спрятала под ладонями.
Он губами слабо трогал ей ухо. Снимков много. На постели. На этой и на других. На спине. На животе, согнув ноги и показав пятки. В позе лотоса – раскинуты колени, стопы двумя розовыми культяшками прикрыли пах, на лице нет эмоций, как у каменных статуй Будды.
«Ой. А это?» Дядька. Смеётся, пьяный. Без штанов, волосатый, в расстёгнутой рубахе. Виден сморщенный кругляш-кулак между ног, член обвил его длинным червяком, повис. Шлёп по клавише! «Да что же такое!» – Совсем другую штуковину держал дядька в пальцах, толстую, крепкую, выгнутую упруго.
«Ты снимала. Новый год, не помнишь?»
«Я-а? Хранишь?! Сотри немедленно. Ужас».
Он водил и водил ртом по голой липкости её шеи. Коленом разделил ей ноги, ногой забрался в тёплое, переплёлся. Она смотрела снимки, запускала пальцы ему в ёжик волос. Гладила мужское тело – то, что могла достать за плечом, вывернув руку. Раз, другой, прикрыла глаза. Чувствовала ладони у себя на грудях. Чувствовала, как телами сдавили мужчинину палку между половинками её ягодиц. И какая та опять большая.
Потом он скользко, легко вошёл. Она, заныв, заскулив, уронила голову в постель, засыпала волосами лицо.
###
Праздник. Вечер. Они тянут и тянут крепкий французский коньячок. Пьяные. И совсем смелые.
Вот она над ним, лежащим, стиснула коленками ему плечи. Ноги узкие, лёгкие, а сжала сильно. А сама открыта. Выпукла, мохнато черна внизу. С родинкой. Дала трогать губами себя у начала ног, а потом позволила его пальцу гладить вглубь, продольно.
Покачивалась, сомкнув веки. – Щёлк. Щёлк. Груди торчат в разные стороны. Крупные, намученные ласками соски.
«Перестань, что ты делаешь», – Пьяно.
«Ты любишь. Мы это любим».
А вот дядька на коленях над ней. Водит бёдрами, болтает своим отростком. Тот вытягивается, тяжелеет, выкатил сплюснутую большую голову прямо у её губ. Она ловит чудовище в ладони, мнёт, и оно распускается, больше, больше.
Вот мужчина наклонился, закрыл собой то, что делала женщина руками, ртом. Только вдруг она откинула набок голову – «ай!» «ай-й!» Не успела. Брызги, как жемчужной ниткой, пометили скулу, шею, волосы.
Вот они в крохотном туалете в тесной доисторической ванне, сели, толкаясь, мешая друг другу согнутыми, такими длинными голыми ногами. Свет дробился в воде, колол искорками, слепил. Синий узор линий у неё под кожей на белизне грудей. Его болт, съежившийся в воде, в толстом воротнике плоти, с красной головой-дулей, мягкий. Дядька снова в очках. Смешной: голый – в очках. Но как он без них.
«Отвернись».
«Ты чего?» – удивился он.
Хохотнула: «Ну, пожалуйста! Я тебя-я стесняюсь!»
Встал. Нашел выключатель.
Поскользнулся, забираясь обратно. Съехал по округлой стенке коленями ей в колени, в руки. «Иди сюда. Сядь ближе». – «Ты чего? Прямо здесь? Животное». – Грудной, воркующий хохоток. «Кто-кто? Я?» – «Ты. Жи-вот-ное».
Тихий плеск воды. Шёпот в полумраке. «А теперь раздвинь». – «Как ты хочешь? Не пойму». – «Так».
А потом он курил в раскрытое окно, навалившись на подоконник. Обмотались вдвоём одной простыней. Женщина притиснулась плотно сзади. Обняла мокрыми руками под животом.
Темень. Множество огней в окнах во дворе. «Не продует?» – Подбородок сильно вдавила ему в спину.
###
В полночь приедет такси. Заберет её.
Минут десять ещё у них. Им позвонят, скажут.
«Сядь». – Дядька сел на стул. Женщина – к нему на колени. Пахла коньяком сладко. Обняла за шею.
Ладонями сквозь ткань маечки он водил ей по позвонкам. Она взглянула в глаза: – «Дрожишь?»
«Нет. Классно».
Тяжелые тени мешками у него под веками. Но, может, это кажется в слабом электрическом свете? Она зачесала волосы назад. Открыла лоб. Её лицо омыто какой-то необыкновенной простотой, - ни эмоций на нём, ни былой усталости, ничего.
«Слушай. Только, это... Сотри снимки? Ну, – сегодняшние. Сотри? Пожалуйста».
«Да». – Он не сотрёт их. Будет потом, один, надев очки, разглядывать долго. Будет дрочить. Взнуздывать, напрягать память: это было.
Она крепче обняла. Придвинулась. Губы рядом, глаза рядом. Её дыхание. Её теплые бедра, плотно вбитые в джинсики. Её куртка на спинке стула. Платок завязан на шее.
Молчат.
«Не натёр тебя?»
«Ты? Да что ты».
Десять прошло. И минута. И ещё минута.
Громко, требовательно зудит мобильник. Такси.
014 март.