Нашу часть перебросили под Ржев во второй половине августа. В ночь на 21 августа наш батальон сосредоточился в районе деревушек Коровино и Корякино, которые были обозначены печными трубами, да обгоревшими деревьями. Это недалеко от станции Зубцово под Ржевом. Нам хорошо было видно зарево над Ржевом — кроваво-красное небо, а по нему подвижная вышивка из разноцветных огоньков трассирующих пуль. Еще до перехода в наступление по расположению батальона немцы нанесли мощный артиллерийско-минометный налет, который нанес большие потери батальону. Трудно сказать, был ли это случайный налет по площадям, и попали мы под него случайно. Или где-то поблизости находилась немецкая разведка со связью, которая и дала координаты нашего батальона. После этого налета настроение солдат изменилось не в лучшую сторону. На рассвете, после слабенькой артподготовки, как обычно без поддержки танков, пошли в наступление из болотистого редкого леска. Перебежками продвигаемся в направлении высоты, попадаются трупы наших солдат. Значит до нас здесь уже пытались наступать. Преодолеваем какие-то разрушенные окопы. Немцы бьют по нам минами и автоматными очередями. Трудно определить, где передний край немецких позиций. Впереди высота покрыта неубранными хлебом или высокой сухой травой, потому и трудно определить немецкие окопы. Перебежками продвигаемся к гребню высоты, откуда и ведут немцы автоматную стрельбу. Есть убитые и раненные. По мере нашего продвижения огонь немцев усиливается, особенно минометный. До вершины высоты еще метров 100-150, там вероятнее всего немецкие окопы. От разрыва мин летит множество осколков, один зацепил мне голову, выше правой брови, под срезом пилотки. Кровь заливает глаз, голова гудит, чувствую, что правый глаз пропал. Заваливаюсь в небольшое углубление, кто-то помогает мне забинтовать голову и глаз. Пара индивидуальных перевязочных пакетов всегда в нагрудных карманах гимнастерки. Боль немного отпустила. Ко мне в углубление заваливается политрук роты и спрашивает,чем помочь? Я ответил, что потерплю, левым глазом вижу.
Во время очередной перебежки сильно ударило по левой руке, ее отбросило назад. Показалось, что руку оторвало, и ее не чувствую. Упал, вижу, что кисть на месте, но не работает. Рукав гимнастерки заливает кровью. В запасе есть еще один перевязочный пакет, но одной рукой хотя бы перевязать руку и остановит кровь не могу. Подбежал один из помкомвзводов. С его помощью разорвали рукав гимнастерки и рубахи и кое-как замотали руку. Помкомвзвода отправился делать свое дело. Приподнимаюсь и вижу, что наши уже на гребне высоты. Пули уже не свистят, но минометный обстрел продолжается. Голова гудит, какая-то тошнота, да еще очень жарко, хотя солнце поднялось невысоко. Иду к гребню высоты, на встречу хромает помкомвзвода и придерживает забинтованную руку. Говорит, что немцы отошли, наши закрепляются в немецких окопах, а ему пробило икру на ноге и оторвало пальцы на руке. Вскоре около нас появился санинструктор роты, сделал нам противостолбнячные уколы и подмотал повязки. Хотел нас сопровождать до медпункта, но я сказал, что доберемся сами, а ему и здесь работы хватит. На поле слышны крики раненных о помощи. Не помню, как добрались до медпункта, где на нас заполнили полевые карты, забрали личное оружие и вместе с другими раненными на повозке отправили в эвакопункт, где оказывают первую врачебную помощь.
Что такое эвакопункт, куда меня привезли? Большая брезентовая палатка. Где-то 6х10 м, развернутая под деревьями, чтобы не обнаружили немецкие самолеты. Они бомбили и санитарные машины, и палатки, и санитарные поезда, несмотря на то что. На крышах машин, палаток и вагонов в белом большом кругу красный крест хорошо виден с самолетов. По международным правилам санитарные объекты не должны подвергаться нападению. Но немцы этих правил не соблюдали.
Недалеко от палатки уцелевшая изба и сарай — это все, что осталось от разрушенной деревушки. Вокруг палатки, на земле носилки с тяжелоранеными. Другие раненные лежат, сидят на земле, ожидая своей очереди в палатку к врачам. Кто-то стонет, кто-то ругается и клянет кого-то на чем свет стоит. Другие терпеливо молчат или курят. Носятся сестры, санитары. Около палатки вырыты ровики. Из палатки в тазах санитары выносят отрезанные руки, ноги, еще что-то и сваливают в эти ровики. Из палатки слышатся крики, мат. Прежде всего в палатку заносят и выносят тяжелораненых на носилках. Подвозят новых раненных. Некоторые раненные подходят самостоятельно. Несколько в отдалении прикрытые плащ-палатками лежат те, которым уже ничего не нужно. Они потерпят, их потом похоронят.
Я хоть и не лежачий, но мой вид, наверное, был паршивый. Откуда-то появились носилки, и я лег на них. Через какое-то время подошла сестра, помогла встать и повела в палатку. Запомнился стук движка и электросвет в палатке. Как быстро пролетел этот длинный летний день. На рассвете началось наступление - и уже темно. Посередине палатки стол, покрытый белой клеенкой, куда кладут для ампутаций и сложных операций. Один врач, несколько сестер и санитаров. Оперируемым вместо наркоза дают водку.
Меня хотели положить на стол, но я сказал, что могу сидеть. Сел на табурет, подошла сестра и врач. От его белого халата мало что осталось белого, на груди клеенчатый фартук. Сестра хотела снимать повязку на голове, но меня очень донимала рука и я попросил разбинтовать руку. Когда сняли с руки повязку, я повалился с табурета — сознание отключилось. Кто-то сунул мне под нос тампон с нашатырным спиртом и голова начала проясняться. Когда сделали рассечение раны и показались концы разбитой кости, от нового падения меня спас спиртовой тампон. Врач дает команду, чтоб меня положили на стол. Я испугался и понял, что руку хотят ампутировать. Под столом в тазу лежат отрезанные руки, ноги. Я говорю, что руку резать не дам. Врач сказал, что рана плохая, грязная, разрушена кость и если не ампутировать сейчас, то может начаться заражение крови. И тогда придется удалять руку выше локтя, а сейчас можно сохранить локтевой сустав для протеза. Значит без руки и без глаза? Куда я такой?
Врач выругался, что ему каждый будет морочить голову и, что пусть разбираются там. Наверное, имел в виду тыловой госпиталь. Позднее я думал, что врач не прав. О заражении крови он зря говорил. Противостолбнячный укол мне сразу сделали, земля не могла попасть. Только обрывки гимнастерки и нижней рубашки могли оказаться в ране. Наверное, врачу легче отрезать руку, чем чистить рану от мелких осколков раздробленной кости. Почистили рану и натолкали в нее тампоны. От боли у меня слезы на глазах. Забинтовали руку и прибинтовали к ней проволочную шину, согнутую под локтевой сустав. Все это сооружение подвесили на бинт через шею. Сестра начала снимать повязку с головы. Я попросил новый тампон со спиртом, чтобы опять не свалиться с табурета. Открыли глаз. Слышу врач говорит, что тут все в порядке. Стало как-то легче, что глаз цел. Обработали рану, снова забинтовали голову, но так, что глазом я теперь вижу.
После чистки раны и перевязки рука очень болит. Но могло быть и хуже. Мог остаться без руки и без глаза. А сейчас есть какая-то надежда, что заражение руки не произойдет, да и глаз остался цел. И это как-то помогает перетерпеть боль в руке.
Когда вспоминаешь фронтовые эвакопункты, с их кровью, криками, стонами, ампутациями, с огромным напряжением медработников, понимаешь и оправдываешь, что они все пьют и курят. И врачи, и сестры, и санитарки. Особенно тяжело женщинам, девушкам переносить такую напряженную работу без сна и отдыха. Без мензурки спирта и папироски изо дня в день выдержать невозможно. После войны судьба многих этих пьющих и курящих девушек и женщин была незавидной.
Еще о медработниках на фронте. В каждой роте по штату положен санинструктор. Когда необходимо, в помощь ему назначались санитарами солдаты. На передовой, как правило, санинструкторами были мужчины. Женщины-санинструкторы встречались редко. И, если встречались, то не с пышными длинными волосами, привлекательные, в хорошо пригнанном обмундировании, в блестящих сапогах, какие можно увидеть только в кино. Санинструкторши на передовой - это трудяги. Обычно в фуфайке и ватных брюках или в полушубке. Замазанные землей и кровью, так как им приходилось больше не ходить, а ползать, перетаскивать раненых на поле боя, да еще под огнем. Вместе с раненым надо вынести его оружие. Санинструкторши были с коротко стриженными волосами. Длинные волосы носить ей не позволят ни бытовые условия, ни форма 20. И неказистые на вид. Видные и красивые задерживались в тыловых подразделениях, поближе к большому начальству. На передовой они появлялись после того, как в чем-то провинились в тылу. Женщине, девушке трудно выдержать условия окопной жизни, да еще в мужском обществе. Воевать, тем более на передовой, это не женское дело.
После всех процедур в палатке эвакопункта, несмотря на резкий разговор, врач напоследок говорит сестре, чтобы в истории болезни дату ранения исправить с 21 на 20 число. Дело в том, что на передовой денежное содержание выплачивают по 20 число. Раненым 21 числа в тыловых госпиталях денежное содержание не выдают за текущий месяц. То же самое у меня получилось при втором ранении — 21 января исправили на 20. Конечно, денежное содержание в тылу все равно бы выдали. У меня сохранился талон в расчетной книжке, но пришлось бы писать объяснение. Что, как и почему не был своевременно удовлетворен денежным содержанием.
После ранений прошел три передовых эвакопункта. И у меня сложилось впечатление, что врачи при оказании первичной помощи увлекаются ампутациями. Не хочется верить, что так определенно свыше. При лечении в госпиталях убедился, что раны на ампутированных конечностях залечиваются быстрее, освобождаются места в госпиталях. Лечение конечностей с разрушением костей без ампутации более длительное. Вначале сращивают кости в гипсе, а если они срослись неправильно, снова ломают и сращивают. После снятия гипса, залечивают рану, а за это время суставы атрофируются. На разработку требуется время.
Из палатки эвакопункта направили в сарай. Было уже совсем темно. В сарае на соломе лежали раненные. Тяжело раненных размещали в избе. Дали что-то поесть, помню только горячий, сладкий чай, который пил с наслаждением. Если утром во время наступления было жарко, то сейчас, после перевязки не могу согреться. Сестра сделала какой-то укол, он снял напряжение, исчезла боль. Я расслабился и заснул. Ночью проснулся от холода. Кое-как сообразил, где я и что со мной. От потери крови, от холода не могу унять дрожь. Да и действие укола, наверное, закончилось. Очень болит рука. В сарае полумрак. Знаю, что в избе битком набито, все же не выдержал, пошел в избу.
Горит коптилка, духота, кто-то постанывает, вскрикивает. Облокотившись на небольшой столик, дремлет дежурная сестра. От скрипа двери подняла голову. Наверное, что-то поняла, дает мне таблетку и кружку с водой. На полу ступить негде, не то чтоб лечь. Вдоль печки небольшой приступок. Кое-как примостился на нем и продремал до утра. Утром пожаловался на невыносимую боль в руке. Сняли повязку и обнаружили, что вчера в спешке обрубленный конец проволоки шины подогнулся и упирается прямо в рану. Исправили, стало легче. Накормили сытным завтраком. Днем стало теплее, и до вечера находился в сарае. С началом темноты, не помню как и на чем, привезли на ж.д. станцию города Торжок, где на путях ждали теплушки санитарного эшелона. В котором и разместились, чтобы ехать дальше, в тыл. Как-то успокоились раны, меньше болят. Может притерпелся к ним. Все надеялись, что за ночь будем далеко от фронта, от передовой.
Но не успел отойти от станции наш эшелон, как в небе вспыхнули ракеты, послышался свист падающих бомб. Раздались сигналы воздушной тревоги и крики: "Воздух! Воздух!" То есть налет самолетов и надо спасаться. Немецкие диверсанты ракетами освещают станцию, и по этой цели, где-то с большой высоты немецкие самолеты сбрасывают бомбы, которые и свистят при падении. Так всем казалось. В темном небе самолетов не слышно и не видно. Прожектора ПВО обшаривают небо, но самолетов не обнаруживают. Тем временем раненные, кто мог, старались покинуть вагоны и где-то укрыться от осколков бомб. Крики, стоны раненных, которые вываливаются из вагонов. Ракеты, патрули, свист бомб. Перекрестился, взрывов не последовало. Суматоха постепенно улеглась. Выяснилось, что немецкие диверсанты, для создания паники в районе станции, запускали ракеты с турбинкой -вертушкой, которая при снижении издает звук падающей бомбы. Эти ракеты и создали панику. В темном небе самолетов не видно. Мы уже встречались на передовой с этими ракетами-вертушками. Но тут, в суматохе, в темноте о них не вспомнили.
Стали собирать раненных в вагоны На скорую руку поправляли повязки, чтобы поскорее отправить наш эшелон. И к утру мы были уже в г. Калинине, в сортировочном госпитале. Здесь нам сделали капитальную санобработку. Почти три месяца хорошо не мылись в бане с горячей водой. Сняли под машинку волосы. освободились от форомы 20. Несмотря на ранения почувствовали какое-то облегчение. Неудобство испытали в бане, в раздевалке, где нас встретили девушки. Как при них раздеваться? А они тут как раз для помощи раненным. Без стеснения с нас стаскивают гимнастерки, брюки, даже нижнее белье. Это еще ничего. Прикрывая скромные места, скорей в помывочную. А там тоже девчата. Что делать? А девчата смеются, привыкли видно. Подходят то к одному, то к другому и помогают мыться. Спину потрут или голову намылят. Мне одной рукой мыться несподручно, но и неудобно при девчатах. А они говорят: "Вы для нас сейчас не мужчины, а солдаты раненые. Так что не стесняйтесь."
После санобработок и перевязок, определили кого куда. Безнадежные для фронта и требующих длительного лечения — в глубокий тыл. Других поближе. А легко раненых в АПГ — армейские полевые госпиталя. Мне руку загипсовали по плечевой сустав. Где-то через день-два погрузили в санитарный эшелон. Вагоны уже не теплушки, а специальные санитарные. Повезли куда-то в тыл. Куда везут медработники не говорят, а может и сами не знают.
Первое время никак не мог привыкнуть к подвешенной в гипсе руке. Все ей задевал. И ночью, во время сна не пристроишь ее, торчит как крючок. Через несколько дней пути - выгрузка. Узнали, что это город Кинешма, Ивановской области, на берегу Волги.
Госпиталей в городе много. Я оказался в госпитале, размещенном в Народном Доме какой-то фабрики. Состав раненных - от солдата до капитана. Всего нас было в госпитале человек 200. Все размещалось вокруг театрального зала. В подвале санпропускник с душем и склады. На первом и втором этажах столовая, операционная, перевязочная, кабинет ЛФК, библиотека, палаты рядового и сержантского состава. Наша командирская палата, человек на 30, размещалась на третьем этаже, в фойе, вокруг театрального зала,. Мы могли из палаты через несколько дверей выходить на верхние ряды зала. Для нас это было очень удобно. Но зимой в палате было холодно, хотя нам выдавали по два байковых одеяла. Поверх ночью мы укрывались еще своими байковыми халатами, но все равно мерзли, особенно в декабре.
В тыловых госпиталях, как в запасных полках, кормежка была скудной. Есть всегда хотелось. Может это от того, что не было занятия. С нетерпением ждешь приглашения в столовую. В госпиталях нас называли "ранбольными".
Театральный зал редко пустовал. Кино, спектакли, концерты артистов или школьников. Для поднятия нашего духа встречались с матерью Зои Космодемьянской, с дочерью Чапаева. Были концерты художественной самодеятельности работников госпиталя и раненных. Среди раненных были изумительные таланты. Иногда на сцене устраивались танцы с молодыми работницами госпиталя. Раненные танцевали в госпитальных халатах и тапочках. Из под халатов выглядывало нижнее белье, а тапочки плохо держались на ногах, но на эти неудобства не обращали внимания. В Народном доме имелась богатая библиотека, и я имел возможность много читать.
Где-то в сентябре разболелась рука, на гипсе выступили желтые пятна. Боялся, что сбывается предсказание врача полевого эвакопункта. В гипсе над раной пробили отверстия с двух сторон, прочистили ее и снова забили тампонами. Повязку со лба сняли , здесь все зарубцевалось.
В конце сентября нас, ходячих больных, человек 50 переправили через Волгу. И мы своим ходом добрались до фабричного поселка, где находился небольшой госпиталь. В нашем госпитале в Кинешме, наверное, готовили места для новых раненных. В заволжском госпитале освободились места. Одних - снова на фронт, других из-за непригодности к военной службе - по домам, третьих — на местное кладбище.
В этом госпитале встретили Октябрьские праздники. Слушали по радио доклад Верховного. Если в приказе 1 мая, Верховный ставил перед КА задачу, чтобы 42-ой год был годом полного разгрома немецко-фашистских захватчиков, то сейчас он был осторожен в прогнозах войны. Немцы в Сталинграде и на Кавказе. Но мы не теряли уверенности в их разгроме.
В единственной командирской палате нас было пятеро. В общей столовой у нас был свой стол с самоваром. На Октябрьском обеде мы решили поднять тост за нашу неизбежную победу. Здесь фронтовые "сто грамм" не положены. Собрали денег, у кого что было. Диетсестра достала где-то нам пол-литра чего-то спиртного, желтоватого на цвет. Разлили по стаканам, провозгласили тост, но пить эту подозрительную жидкость было боязно. Среди нас был лейтенант — казах, более крепкий и решительный из нас. Он сделал хороший глоток, но проглотить его не может, не дышит и только глазами вращает. Мы знали, что после глотка спирта дышать нельзя, пока чем-то не запьешь. Подставляем ему один стакан компота, второй, третий. Пока он не начал дышать и говорить, что пить невозможно. Слили это питье снова в бутылку и с "благодарностью" вернули диетсестре. Где-то позднее она нам достала водку-сырец. Выяснилось, что первый раз приносила спиртовой раствор политуры для пропитки дерева — прядильных веретен на фабрике. Век живи — век учись.