Такая нескладная жизнь

 
                Я молча плакала в подушку. Мой полугодовалый сын тихо посапывал в кроватке. А за тонкой перегородкой, делящей нашу избу на две половины, слышались возня и тихий смешок моей матери и моего молодого мужа. Когда же все это кончится! Я зажимала уши дрожащими руками и тихо всхлипывала, вспоминая…

…Мы с матерью жили на самом краю деревни. Через заброшенное поле, заросшее маленькими сосенками да березками, в два яруса высился лес. Когда-то поле засевали, и, говорят, собирали неплохой урожай. Но я этого помнить не могу, потому что и не родилась тогда еще. Отец, которого я тоже не помню, пил по-черному, и лет пятнадцать назад на заготовке дров его придавило трактором. Никто особо по нему не плакал: мать, думаю, даже рада была. Видно, частенько попадалась она отцу под пьяную руку, поколачивал он ее и за немытые полы, и за подгоревший обед. Мать хозяйничать не любила. Вместо того чтобы накормить свиней и насыпать пшена курам, она часами пропадала у соседки на летней терраске, где не прочь была пропустить рюмочку-другую красненького. А еще она любила посидеть на лавочке в палисаднике, посплетничать. Лет с десяти вся работа по дому легла на мои плечи. И воды натаскать, и полы помыть, и скотину накормить, и поесть приготовить.

Нет, родители мои не сразу превратились в горьких пьяниц. Мама, пока еще не развалился наш совхоз, работала дояркой. Ее портрет даже на Доске почета когда-то висел, а грамоты почетные от сельсовета и теперь иногда попадаются мне на глаза: то в альбоме с фотографиями, то в кухонном столе, замасленные, служащие подстилкой на грязных полках. Да и отец мой, говорят, был знатным трактористом, работящим. Даже медаль когда-то получил, «За доблестный труд» называется. Она до сих пор пылится в буфете, на нашей маленькой кухне. В конце 90-х наш богатейший совхоз окончательно развалился, работы у селян не стало, вот и шабашил отец по деревням, колодцы рыл. Мне тогда года полтора-два было.

 А платили тогда знамо чем, бутыль самогона да закуска, денег ни у кого не было. Хорошо еще, дачники приезжали из города. Тогда деревня радовалась, работа появлялась: кому сарай сварганить, кому баньку справить, а кому и дом построить. Глядишь, деньгами и рассчитаются. Мама летом за грибами да за ягодами в лес ходила, ведрами носила, продавать в Москву ездила. Тем и жили. А вот зимой в деревне особо делать нечего, и пристрастилась тогда моя мамаша дни и вечера с соседкой за рюмкой коротать, красненькое попивать, да сериалы смотреть. На меня внимания совсем не обращала. А я росла, как ветер в поле: сама себе хозяйка. Училась помаленьку, не напрягалась. В тот год, когда я заканчивала школу, все и началось…


…Учебный год подходили к концу. Мальчишки гоняли в футбол на школьном дворе, а мы с подружками, вместо того, чтобы готовиться к очередному экзамену, хихикая и заливаясь радостным смехом, во все глаза следили за игрой – выбирали себе «женихов». Бояться нам было нечего: школа сельская – свои тройки мы и так получим. Сосед по парте, долговязый, конопатый Иван стоял в воротах, а Вадька из 11-го «Б», мой Вадька, который пришел к нам в школу два года назад, пытался пробить пенальти. Школу в их деревне закрыли, и учились-то там три с половиной старшеклассника да несколько малышей. Вот и перевели этих учеников к нам. На занятия автобус их возил. Правда, зимой они частенько уроки прогуливали: то автобус не заведется, то шофер запьет, а то просто лень было утром рано вставать и тащиться на автобусную остановку.
Вадим не был хорош собой, но спортивная фигура, почти бронзовый загар и темная копна волос делали его неотразимым. К тому же он был старше нас года на два: наверное, в школу поздно пошел, или в каком-то классе на второй год оставался. Но влюбились мы в него сразу: обе Анюты из нашего класса, Томка и я. Поначалу он внимания на нас не обращал. Маленькие еще. Но потом все как-то разом изменилось…

Вадим, как и мы, знаниями не блистал: троечник и прогульщик. Однако быстро он стал любимцем учителей. Вернее, учительниц. Что-то было в нем такое, что привлекало не только нас, девчонок, но и женщин взрослых, гораздо старше его самого. То ли несколько хамоватая улыбка, то ли чуб, лихо спадающий на невысокий лоб и скрывающий темно-серые колючие с прищуром глаза. Улыбка, которой он одаривал наших училок, заставляла их краснеть и тушеваться. В общем, влюблялись в него многие, но выбрал он почему-то меня.

Однажды на перемене, зажав меня в углу длинного школьного коридора и запустив руку мне под кофточку, он с ухмылкой проговорил:
- Ну, что, пигалица, будешь меня из армии ждать?
Я отмахнулась от него и вынырнула из-под горячих цепких рук.
- Отстань… Какая армия… Тебе еще школу окончить нужно…
- Не боись…Школу мы окончим… Только ты еще до армии моя будешь… Поняла?
С этого дня я стала избегать «любимца публики» Вадима. Но мысли о нем, память о его цепких горячих руках меня не отпускали, а его нагловатая улыбка с прищуром еще долго не давала мне покоя. Снился он мне по ночам, тревожил…

 …Закончилось первое полугодие. Мой дневник украсили серенькие троечки, но предновогодним хлопотам это не мешало, и к школьной дискотеке я готовилась основательно, правда, с волнением и тревогой. На деньги, заработанные летом на ягодах, купила новые красивые туфли, Анютка помогла скроить роскошное платье из набивной парчи, а вторая Анюта соорудила мне потрясающую прическу, совсем как у Жанны Фриске. Девчонки проговорились, что Вадим уже давно вовсю встречается с Томкой. Но та хранила молчание, прямо, как партизанка. Видеть вместе их никто не видел, однако от деревенских ничего не скроешь: часто после уроков автобус от школы уезжал без Вадима, да и следочки к Томкиному дому протаптывали по снежку не маленькие девичьи ножки и не Томкин «маломерный» отец. Следы были большие, глубоко вдавленные в снег, размера, наверное, сорок третьего. Вадькины следы.

Говорят, от ненависти до любви один шаг, а я думаю, что это от ревности до любви один шаг, а, может и всего-то полшажочка. Я возненавидела свою лучшую подругу, ревновала к ней Вадима, злилась. Почему она молчит, ничего мне не рассказывает. Что у них – любовь или так, глупости одни. Он же со мной заигрывал, из армии ждать просил... А я уже и сейчас готова была для него на все… Влюбилась, одним словом…

...Дискотека гремела на всю деревню. Возле школы маячили милиционеры, а наша директор, пожилая добрая Клавдия Петровна, что-то горячо им объясняла. Мы же предавались буйным пляскам в небольшом актовом зале. Было душно, и я выскочила на крыльцо. На углу школы в свете фонарей я увидела две слившиеся в поцелуе фигуры. Это были Вадим и Томка.

- Вы что тут?.. Почему?..
От волнения я позабыла все слова и только глотала ртом холодный декабрьский воздух.

- А, пигалица, и ты тут. Иди сюда, поцелуемся. Не бойся, можно и втроем…
Я влетела в школу, с трудом отыскала в груде зимней одежды свое пальто «на рыбьем меху», и пулей вылетела обратно. Томка и Вадим все так же стояли за углом, но уже не целовались, а мирно покуривали.
- А еще подруга, - крикнула я в сердцах.
Вслед мне полетели снежки, смех и улюлюканье.

Дома, не раздеваясь, я повалилась на диван и проплакала до самого Нового Года. Когда часы пробили двенадцать, в окошко постучали.

- Ну, что, пигалица, ты дома? Тогда открывай.
Вадим был пьян. Он стучал в окно, колотил ногами в дверь. Кричал мне что-то обидное, злое. Потом сел на порожке и замолчал.
«Заснул что ли, - подумала я, - еще замерзнет». И открыла дверь. А он как будто только этого и ждал. Стрелой влетел в дом, набросился на меня, как коршун. Как я отбилась от него, не знаю. Хотя пьяный он тогда был, вот и не смог со мною сладить.

На следующий день опять пришел. Трезвый. Извиняться. Я удивилась, не знала, что и подумать, молча стояла у плиты, теребила край фартука, краснела и бледнела. Конечно, я его простила, сердечко мое билось так, что, того и гляди, выскочит. А он подошел сзади, обнял за плечи и тихо так говорит:
- Наташка, давай поженимся.
Я вся задрожала, но рук его не убрала.
- Давай, - так же тихо ответила я.

В это время дверь в избу распахнулась, впустив на порог снежную кутерьму. На улице вьюжило, и я не поняла: от мороза ли или от вина так раскраснелась моя непутевая мамаша, которая вместе с соседкой с шумом и прибаутками ввалилась в дом.
- Во, Нюр, гляди. У моей Наташки женишок появился... Давай-ка зятек, выпьем по маленькой.

Я готова была провалиться от стыда сквозь землю. Слезы так и хлынули из глаз, дрожь не унималась, а сердце защемило, затрепыхалось, а потом и вовсе замерло, хоть скорую вызывай.

Вадим выпустил меня из своих цепких рук и в упор уставился на маму. Улыбнулся. А она, хоть и была закутана в грязный ношеный полушалок и старое зимнее пальто, выглядела удивительно молодо и красиво. Раскрасневшаяся, с блестящими от вина глазами, большим, немного обветренным ртом, она и меня заставила посмотреть на себя по-другому. Да ведь ей всего-то тридцать пять! И фигура под распахнутым пальто угадывалась крепкая, ладная. Мама молча выдержала взгляд Вадима, а потом, глядя ему в глаза, пропела:

                Ко мне милый подошел:
                Милка, я тебя нашел.
                Ты нашел, и я нашла,
                Борьба за качество пошла.

 Я замерла, а мать махнула рукой, будто решившись на что-то и, потянув соседку Нюру за рукав, выскочила вместе с ней на улицу. Звонкий голос матери еще долго звучал за окном, а ее частушки разлетались по всей деревне.
Мы с Вадимом стояли посреди комнаты, притихшие, растерянные, не зная, что делать. Потом он снова обнял меня за плечи и почти прокричал:
- Ты моя, поняла! Моя!

С этого дня мы стали встречаться с Вадимом уже по-серьезному. Все в деревне знали, что я его девушка. Даже Томка помирилась со мной и на моего парня больше не заглядывалась. А Вадим запросто стал приходить к нам домой. Вел себя по-хозяйски: то дров наколет, то скотину обиходит. В школе появлялся редко, тройки ему и так ставили «за красивые глазки». Торопил меня: «Когда поженимся? Когда?»

 Часто теперь, возвратясь из школы, я заставала у нас дома Вадима. Радовалась: какой он у меня внимательный, заботливый, как меня любит! Мать, молча, накрывала на стол, кормила меня, а потом уходила на свою половину или к соседям. С Вадимом она почти не разговаривала.

В тот день, когда перед выпускными экзаменами мы с девчонками любовались одиннадцатиметровым голом, который Вадим все же «впаял» Ваньке, я почему-то задержалась в школе. Вадим ждать меня не стал, сказал, что поедет домой в свою деревню вместе с Иваном. А мы с Тамаркой и Анютой припозднились, и я появилась у себя только под вечер.

Было тепло, безветренно. Обычно в такие погожие денечки мать сидела в палисаднике, любовалась цветочками, мною и посаженными, потягивала красненькое, болтала с соседкой. Но на обычном месте ее не оказалось. «Наверное, свой любимый сериал смотрит», - подумала я. Однако дом меня встретил тишиной. Только на маминой половине раздавались какие-то шорохи и что-то противно поскрипывало.

- Ма, ты дома? - прокричала я из сеней и вошла в комнату. Из-за перегородки выглянул мой Вадим, он, суетясь, приводил в порядок вылезшую из брюк рубаху и все пытался пригладить свой разметавшийся во все стороны чуб.
- Наташка пришла! - с притворной радостью воскликнул Вадим. - А мы с будущей тещей решили ремонтом заняться. Обсуждали, какие обои на ее половине клеить будем.
- Ремонтом?

Я была в панике, думать о плохом не хотелось, но память подбрасывала мне все новые и новые воспоминания и подробности. После Новогодних праздников Вадим почти перестал бывать у себя дома, засиживался у нас допоздна, и я часто замечала его призывные взгляды, устремленные не на меня. Иногда мне казалось, что Вадим и мать как-то по-особенному смотрят друг на друга. То ласково, то сердито. Она меньше стала пить, но порой, вернувшись из школы, которую Вадим успешно прогуливал, я заставала их, сидящими за столом с бутылкой, и тогда мать обязательно придумывала какую-нибудь правдоподобную причину совместного застолья…

- Ремонтом, так ремонтом, - я залилась краской и быстро прошла на кухню. Вадим прошмыгнул за мной.
- Ты знаешь, - сдерживая слезы, проговорила я, - Ванька сказал, что ему повестка из военкомата пришла. После экзаменов – сразу в армию… А тебе повестка не приходила?..

За будничными словами я пыталась скрыть свою тревогу, недоумение, боль...
Вадиму повестка не приходила, и в армию его не забрали: то ли отец, лесничий откупился, то ли еще что. Но зато, сразу же после экзаменов, мы сыграли свадьбу. Гуляли всей деревней, целую неделю. Я почему-то нервничала, плакала, страшилась чего-то. Вадим, смеясь, успокаивал.

 Жить после свадьбы мы собирались вместе с родителями Вадима. Дом у них большой, удобный, почти городской. Но потом мой молодой муж передумал. Сказал, что не хочет зависеть от отца и будет жить у нас и работать на соседней лесопильне. У нас, так у нас. Все же в своем доме спокойнее, и без свекрови, конечно же, лучше. И вот это «лучше» оказалось для меня сущим адом. Вадим, хоть после школы и пошел работать и получал довольно приличные деньги, но очень уставал и «с устатку», как он выражался, все чаще и чаще стал выпивать вместе с матерью. Иногда их посиделки заканчивались далеко за полночь.

Скоро я стала замечать жадные взгляды Вадима, устремленные на тещу. А та позволяла себе выходить из-за своей перегородки в одной тоненькой сорочке, которая, призывно просвечивая, подчеркивала все еще красивую грудь с выступающими сквозь ткань сосками. Иногда, просыпаясь, я не заставала рядом с собой мужа. Тогда из-за перегородки слышалось тихое сопение и осторожное поскрипывание кровати. Я боялась пошевельнуться и, честно говоря, не знала, как себя вести.

Вадим же, как ни в чем не бывало, садился утром завтракать, и, поцеловав меня на прощанье, уходил на работу. С матерью мы теперь не разговаривали. Она как обычно, сидела на своей половине, смотрела бесконечные сериалы или уходила к соседке пропустить рюмочку. Вся работа по дому опять доставалась мне.

 Когда я забеременела, Вадим уже в открытую стал оставаться на ночь у матери, за перегородкой. В деревне ничего не скроешь, и слухи о том, что Вадим изменяет мне с тещей, дошли и до моих свекра со свекровью. Они пытались увещевать сына, уговаривали одуматься. Свекровь, придя к нам, сначала долго шушукалась с матерью, потом кричала на нее, кричала на Вадима, плакала. Свекор полез на него с кулаками, досталось и матери. А она только молчала и поводила красивыми плечами. Все было напрасно. Вадим окончательно перебрался на половину матери...
 
После Нового Года я родила мальчика, слабенького, недоношенного. Выхаживала я его одна. Вадим к ребенку не подходил, как будто и не отец вовсе, а мать на внука даже не взглянула. Иногда приходила свекровь, приносила деньги, продукты, плакала.

А мать похорошела, и часто по утрам, когда Вадим уходил на работу, я слышала, как она потихонечку поет. Голос у нее, действительно, был очень хороший: чистый и звонкий. Прошло еще какое-то время, и я вдруг заметила, что у матери подозрительно округлился живот…

…Мои воспоминания прервал громкий голос Вадима. Возня за перегородкой и смех матери прекратились и сменились звуками ссоры. Потом послышались причитания и плач. Что-то с грохотом упало, покатилось. Вадим кричал все громче, и все громче раздавался жалобный плач матери. От криков проснулся мой малыш, и я, подхватив его на руки, выбежала в сени. Там, укачав сына и отгородившись от криков и причитаний, я и заснула, прислонившись спиной к холодной, голой стене…

С этого дня ссоры Вадима с матерью стали почти постоянными. Она молча сносила крики и побои моего мужа, уже не плача и не жалуясь. Иногда на половине матери наступали спокойные дни, я снова слышала ее молодое пение и их общий смех. Но такое случались все реже и реже. Вадим приходил с работы уставшим, злым, часто пьяным. Порой я ловила на себе его колючий, изучающий взгляд, от которого у меня сжималось сердце. Свекор со свекровью, навещая внука, всякий раз уговаривали меня переехать жить к ним, в просторный, удобный дом. Почему я оставалась здесь, в этом аду, сама не знаю. Но дни шли за днями, а я по-прежнему делила свою жизнь с матерью и мужем, которые меня предали. Одно утешение – мой маленький сын, удивительно спокойный, улыбчивый мальчик…

      В конце октября мать тоже родила мальчика, как ни странно крепенького и здорового. А через неделю мы ее хоронили. На второй день после выписки из роддома она наглоталась снотворных таблеток, целый пузырек выпила. Спасти ее не смогли. Вадим на похоронах плакал, кидался на гроб, кажется, даже сознание терял, а потом пропал: Тамарка сказала, будто он уехал куда-то на Север, завербовался.

 Народу на поминках была уйма, побольше, чем на моей свадьбе. Одни сочувствовали матери, жалели ее; другие ругали, злословили, винили меня, Вадима, даже свекра со свекровью. И только два маленьких существа: то ли братья, то ли дядя с племянником тихо лежали в своих кроватках и распахнутыми глазами безмятежно смотрели на мир.