«Да, быть человеком сложно, даже утомительно», - в очередной раз за сегодняшний день подумал Аркадий Понтелеевич Филюшкин и ласково, с долей сожаления во взгляде, посмотрел на дремавшего рядом кота Вафлю. «Хорошо быть котом, - продолжил Филюшкин развивать эту здравую мысль. – Ни тебе забот, ни тебе переживаний. Умаслил физиономию ложкой сметаны и на солнце, переваривать». Глубокий, в некоторой степени даже отчаянный, вздох нарушил обеденную тишину почтового отделения славного села Пронырлявска. Жить становилось тошно, это Филюшкин стал замечать с потрясающей периодичностью. Да все было бы как будто и ничего, пока в Пронырлявск не провели телевидение. На все село телевизоров сначала было раз-два, и обчелся, так нет же, вездесущий прогресс протянул лапу и за скромными доходами жителей славного Пронырлявска, и теперь чудо техники красовалось почти в каждом доме, заботливо укрытое вязаной салфеточкой. И Филюшкина цивилизация не обошла своей заботой: поселился невзрачный ящик и в его каморке, а салфеточку связала ему Аглая, чтобы Филюшкин ничем от «порядочных людей» не отличался и в ущербе себя не чувствовал.
Вот только не приучен оказался бравый трудовой люд славного Пронырлявска к благам прогресса, тяжело им давалось понимание приходящих с «большой земли» известий. В новостях (а других программ по неизвестным пока техническим причинам в славный Пронырлявск на телевизоры славных Пронырлявчан не поступало) что ни день, то сообщали какие-то диковинные страсти. Добрая половина Пронырлявска от этих известий в две недели посерьезнела, повзрослела и даже затосковала. Затосковал и Филюшкин. Как ни посмотри, а все люди там, по этому телевизору, такие зверства сотворяют, что и описать невозможно – совсем не человеческие. А на днях красивая девушка с экрана рассказала что-то такое-эдакое. Что рассказала, Филюшкин и не повторил бы ни в жисть: больно мудрено. Да только сердце как-то вдруг нехорошо екнуло и где-то в голове бухнуло: «Неужто опять война?»
Несколько дней Филюшкин ходил сам не свой: тоска совсем его одолела. Вот и теперь смотрел Филюшкин на кота и тихо завидовал животине: лежит себе, пузо греет, и в ус не дует, чего это там люди выделывают. И снова не сдержал Филюшкин рвущейся наружу тоски. Потом посмотрел на часы: ходики словно торопились как можно скорее закончить сегодняшний день и тикали изо всех сил.
- Окаянные ящики! – зло сказал Аркадий Понтелеевич. – Не было бы вас – и ни о какой беде мы бы слыхом не слыхивали!
Вечером Филюшкин брел домой нехотя, словно ждал, что вот-вот с темнеющих от сумерек небес прилетит какое-то спасение, что-то спокойное и непременно мудрое, что покажет им всем правду, научит их уму-разуму. Но небо неумолимо наливалось закатной темнотой, скрадывая от встревоженного Филюшкина деяния рук человеческих, неокрепших их умов.
Вот и калитка родного дома. Вот и Аглая вышла кормить Полкана.
«А как же, если вдруг, не приведи того, Господи, правду по телевизору передают? – Аркадий Понтелеевич ужаснулся такому допущению. – С Аглашкой-то что тогда будет?»
И картины, одна другой страшнее, завертелись у него перед глазами: отрывки из рассказов стариков о «той страшной поре», несчастные голодные измученные лица безжизненно смотрели с заляпанных бурыми пятнами фотографий. Что-то засвистело, забухало, застонало как будто у самого его уха и разразилось отчаянным воплем оживших вдруг голосов. Филюшкин почувствовал, что земля закачалась у него под ногами, заходила туда-сюда. Тяжело дыша он схватился за забор и на ощупь, не поднимая головы, стал пробираться вдоль ограды. Напротив окна дома он остановился, чтобы перевести дух. Окошко было растворено, и за тонкой ситцевой занавеской, колыхавшейся на ветру, разливал свой матовый свет экран. «…конфликт может обостриться, если…» - заученно затараторил приятный голос. Больше Филюшкин ничего не слышал.
Подгоняемый невнятным страхом, он бросился к сараю. Нависшая над городом ночь – верный сообщник – тщательно скрывала его хрупкую фигурку от любопытных односельчан. В душной темноте сарая Аркадий Понтелеевич замахал руками, пытаясь нащупать нужную полку. Задел ее рукавом, и какая-то склянка упала на пол, разбилась, и в воздухе ядовито запахло керосином. Но Филюшкин хотел найти другую склянку. Наконец, его рука нащупала знакомый стеклянный силуэт и крепко сжала.
- Вы как хотите, живите, если это жизнь, - в каком-то чаду пробормотал Филюшкин. – А я жить договаривался, а выживать никак не договаривался. Вот вы и варитесь в своем отходе.
Аркадий Понтелеевич уже поднес трясущейся рукой пузырек к жадно раскрытому рту, но вдруг вспомнил Аглаю: что-то с ней будет?
- Я не все выпью, ей оставлю, - здраво рассудил Филюшкин и опрокинул пузырек себе в рот, слабеющим сознанием пытаясь определить, когда наступит середина.
* * *
Аркадий Понтелеевич открыл глаза. Веки защипало, зрачки тут же обжег удивительно яркий свет. Он снова закрыл глаза. Сознание медленно, но пробуждалось: возвращались ощущения в теле, смутно, но все-таки чувствовался запах то ли лекарств, то ли прелой травы.
- Ох, неужто очухался, дурень? – это Аглая, всплеснув руками, подбежала к больничной койке, на которой неудобно лежал болезный Филюшкин. – Что ты ж творишь, изверг? – набросилась она на него. – Что ж тебе, так выпить приспичило, что ты вместо самогонки мышьяку хлебнул второпях? Ох ты ж, жизнь моя. – Аглая заголосила: тихо, по-бабски.
Аркадий Понтелеевич минуту лежал неподвижно, потом набрался сил и еле слышно выдохнул так измучивший его вопрос:
- А что война, будет?
Аглая уставилась на него страшными глазами: мгновение в ее душе боролась обида и жалость к сердечному другу. Жалость и любовь победила, она сказала:
- Какая война? Ты чего, головой ударился, что ли? Что ж ты, дурак, людям не веришь? Чего им воевать-то?
Она опять хотела было заголосить, но раздумала и смотрела на бледное лицо Филюшкина.
А Филюшкин чувствовал, что постепенно в нем снова развивается жизнь, и организм, слегка потревоженный ядовитой жидкостью, обретает прежнюю форму.