Хлеб наш насущный даждь нам вднесь.
Слова молитвы.
Великое приобретение – быть благочестивым
и довольным. Ибо мы ничего не принесли в мир;
явно что ничего не можем и вынесть из него.
Имея пропитание и одежду, будем довольны тем.
Из послания апостола Павла.
Рассказывала мне об этом старшая сестра моей матери – тетя Лиза. Рассказывала не раз, видно, желая и во мне вызвать хотя бы на миг ту боль, которая жила в ней всю жизнь.
В 1921 году было ей двадцать один год. В 21-м году был голод. Продотряды городских выгребли у крестьян весь хлеб, даже семенной, и в деревне тоже наступил голод. В семье было шестеро детей; самому меньшему, Вовочке, было три годика.
- Вижу, - рассказывала тетя, - Вовочка все ходит с каким-то комком бумаги в ручке. Я спрашиваю у него: «Вовочка, что у тебя в ручке?» Он наклонил головенку – такой маленький, худенький, бледненький, - и так, это, тихо отвечает, что я еле расслышала: «Хлебушек». «Покажи», - прошу его. Он подает мне комок. Разворачиваю один листок бумаги, другой, а в последнем маленький кусочек обсосанной хлебной корочки. Это он время от времени разворачивал бумагу – положит в рот кусочек, подержит, и снова прячет.
Пережив кое-как зиму, глава семьи, Сулин Захар Иванович решил двигать всей семьей в город, вслед за увезенным продотрядами хлебом. Он договорился со станичником, которому как-то удалось сохранить пару быков, что он берет с собой самое необходимое, что поместится на развод (повозка, в которую запрягали быков), остальное все – и дом, и что в доме и на подворье – отдает хозяину быков за то, что он довезет их до города. До ближайшего города Шахты сорок километров. На возу вещи и самые маленькие из детей, а остальные идут пешком.
В городе Захару Ивановичу удалось устроиться на шахту, а так же старшей дочери – табельщицей. Первые месяцы зарплату выдавали ячменем. Потом потихоньку жизнь стала налаживаться. Ничего – выжили. Пережил голод и Вовочка, чтобы через три года умереть от тифа.
А старший брат дедушки – Лука Захарович Сулин, оставшись в станице, умер с голоду в том же 21-м году. Тетя Лиза рассказывала случай, который произошел с дядей Лукой, когда он еще молодой служил на Кавказе.
Косили они, несколько казаков, траву лошадям вблизи леса. Работой увлеклись, а тут из лесу выскакивают на лошадях чечены. Казаки не успели добежать до оставленного в стороне оружия, были порублены чеченами. В живых остался один дед Лука. Он укладывал траву на воз, успел с косой вскочить наверх – отмахивался от наседавших горцев косой, а сам читал при этом псалом «Живым в помощь». Тут подоспела помощь, и чечены ускакали в лес.
Рассказала мне эту историю в назидание, в поучение, и еще наизусть прочитала мне этот псалом, который спас ее дядю. Я учился тогда уже в седьмом классе, и знал, что никакого Бога нет, а брата дедушки спасла коса и подоспевшие товарищи; слушал тетю Лизу без особого внимания, снисходя до ее невежества, не возражая ей, хотя мог бы ее спросить, почему Бог не уберег его от голода в 21-м году.
Должен заметить, что она единственная из всех родных и близких пыталась наставить меня на путь истинный, внушить мне веру в Бога. И еще: если я что-то знаю о прошлом нашей фамилии, то только благодаря ей. Может ее в то время, как меня теперь, мучила мысль, что с ней навсегда оборвется последняя ниточка, связывающая это новое поколение с недавним еще прошлым семьи; канут в небытие последние свидетельства, что они тоже когда-то жили в этом мире. Можно сказать, она насильно наделила меня этими скудными сведениями. Я старался избегать этих ее экскурсов в прошлое, неохотно слушал ее; болтливость ее меня порой просто раздражала, и бывало, недослушав, обрывал ее воспоминания. Я считал, что о той прошлой жизни достаточно написано, и гораздо интересней об этом читать у Чехова, Бунина, Горького, Шолохова и многих других.
Теперь же я с благодарностью вспоминаю свою тетю, и хотя бы из чувства благодарности должен рассказать немного о ней и ее семье.
До революции она успела окончить Новочеркасское женское епархиальное училище с правом учительствовать в младших классах. Впрочем, правом этим она недолго пользовалась, я думаю, пока не вышла замуж за Бобкова Георгия Ивановича, уроженца станицы Семикаракорской. Случилось это событие, я думаю, где-то в 22-м или 23-м году. Как, при каких обстоятельствах – навсегда останется тайной. Теперь я с удивлением, возмущением, досадой думаю о себе молодом, о беспросветной своей тупости, о полном отсутствии любопытства, любознательности. Сколько бы мог я теперь задать вопросов им!
О дяде Жоре, как звал я его, я знаю, что он до революции успел окончить какой-то московский инженерный институт. О прошлом его семьи я вообще ничего не знаю. Знаю только, что его отец был искусным кузнецом и обладал необычной силой. Во время кулачных сражений на масленицу «стенка на стенку», обычно он завершал ледовое побоище. К нему приходили под конец, когда противная сторона начинала теснить, и он выходил на лед и уже никто не мог противостоять семикаракорскому кузнецу. Он шел на толпу, нанося удары то правой, то левой, и всякий, кто попадал под его кулак, валился на лед. Дядя Жора, увлекшись, показывал, как отец наносил удары, двигал своими полными руками, выбрасывал вперед свои маленькие кулачки.
Он уродился не в отца. Среднего роста, и сколько его помню, всегда был чрезвычайно толст. Он любил поесть и питал стойкое отвращение ко всякой физической работе. Всю работу, даже мужскую, по дому делала его жена. Всю жизнь он проработал на руководящих должностях, чаще в строительстве, иногда санитарным врачом. Окончил ли он какое-либо медицинское учебное заведение – я сильно сомневаюсь.
Как-то, после моей неудачной попытки поступить в сельскохозяйственный институт, он мне советовал с добродушной улыбкой:
- Да оставь ты эту затею. Ты представляешь, что такое пять лет учиться в институте? Это потерянные напрасно годы. Из всех знаний, которыми набивают головы студентов, самое многое – десятая часть, которая пригодится тебе на практике, в жизни. Поезжай в город, поузнавай, да купи себе диплом об окончании института, почитай нужную литературу для начала, а остальное даст практика.
Я подозреваю, что по своему характеру он был склонен к авантюризму. Он рассказывал, что попав к немцам в плен, он выдал себя за врача (Ich bin arzt). На что он надеялся? В то время самым востребованным был хирург, и, я думаю, меньше всего нуждались в санитарных врачах.
Начал же он свою трудовую деятельность строителем. Молодость честолюбива, и на основании того малого, что услышал от него, представляю, какую бурную деятельность он развил в своем желании быть замеченным, и отмеченным, как перспективный руководитель, начальством, заслужить одобрения, похвалу, может даже какое-то повышение по службе. И его заметили. Соответствующие органы – он оказался в тюрьме.
От сумы и от тюрьмы не зарекайся. В то время эта пословица была наиболее актуальна. Когда на всякого представителя интеллигенции смотрели с подозрением, и любая промашка, оплошность могли стать обвинением в преднамеренном вредительстве, в пособничестве мировому капитализму. Выручила его тетя Лиза. Верная жена не стала терпеливо ждать, когда ее супруг отбудет срок и вернется в ее объятия – поехала в Москву.
Молодая, видная из себя, приятная лицом, и ко всему умная, она сумела уговорить лучшего в то время адвоката взяться за дело ее мужа. У нее, видно, на всю жизнь осталось чувство благодарности к этому человеку, и она не раз повторяла мне его фамилию, но я, не смотря на это, забыл. Знаю только, что он был еврей. Помню, как-то предаваясь воспоминаниям, она с удивлением заметила, что как-то так получилось, что в самые трудные минуты жизни ей помогали евреи.
Дядя Жора оказался на свободе. Я думаю, именно этот урок, полученный в самом начале самостоятельной жизни, определил его дальнейшую судьбу, главным принципом которой стало «не высовывайся». Именно этим только могу объяснить их полукочевой, цыганский образ жизни. Сколько они сменили мест, где только не жили! Только до войны они успели, насколько я знаю (вполне возможно, что были переезды, о которых я не знаю), сменить пять мест, и оказались в Воронеже, когда немцы взяли его.
И тетя Лиза тоже была увезена в Германию, и два года отработала на какого-то бауера. Меня особенно раздражало, когда она принималась рассказывать об этих годах, проведенных в Германии, с каким уважением, даже восхищением рассказывала о тамошних порядках, о жизни их.
- Слушайте, тетя Лиза, как вы можете после того, сколько они принесли нам горя, зла, искалечили вашу жизнь, убили вашего сына, нахваливать их, пропади они пропадом?! – кипел я от возмущения, на что она лишь рассеянно грустно улыбалась.
Я думаю, что больше чем в Германии в плену, на одном месте они не жили. Как когда-то их предки бежали на Дон от власти помещиков, так и они были в постоянных бегах от всякой власти. Как только дядя Жора на работе начинал замечать на себе косые взгляды, при малейших признаках враждебного к себе отношения, он тут же брал карту страны, садился за письма, рассылал их в краевые и областные организации с выражением готовности возглавить любой беспризорный коллектив, прилагая копию одного из дипломов, и откуда-нибудь получал положительный ответ. Эти частые переезды требовали немалых затрат. Мне четыре раза пришлось в разное время жить у них, и я знаю, как бережлива, как экономна была тетя Лиза. Ничего лишнего, все только самое необходимое. Сундук с одеждой и постельным бельем, с посудой между ними, большой старый, видавший виды чемодан, кровать и обшарпанный с застекленной дверцей шкаф, за стеклами которого были прикреплены открытки с обнаженными женщинами, как дядя Жора уверял: из парижского салона. Я, будучи подростком, с большим интересом разглядывал их, когда оставался один дома.
Предложения работы дяди Жоры обычно исходили из таких мест, из таких захолустий, куда мало-мальски уважающий себя специалист не поехал бы не за какие деньги. Контора обычно располагалась в старом, запущенном здании, и если при конторе не было предусмотрено жилья для начальника, он, данной ему властью, первым делом освобождал один из кабинетов, слегка потеснив конторское население, привозил казенной машиной багаж со станции, тетя Лиза распаковывала, расставляла все по своим местам, и не тратя зря времени, вскоре обзаводилась хозяйством, осваивая прилегающее к конторе свободное пространство: разводила кур, уток или гусей, поросенка, и вскоре восстанавливала пищевой баланс, нарушенный переездом.
Тетя Лиза умела готовить, блюда были разнообразные, обязательно мясные, а дядя Жора любил поесть. Почему-то этот процесс поглощения им пищи привлекал каждый раз мое внимание. Ел он сосредоточенно, не отвлекаясь, и доев, кусочком хлеба, держа его в щепотке, тщательно вытирал им тарелку и отправлял в рот.
Лишь за два года до пенсии они обзавелись своим жильем, построив небольшой домик на окраине Морозовска (его я описал в рассказе «Скворец»). Рубленный, из нового отборного леса, оштукатуренный – его бы вполне хватило на две жизни, без забот по поводу ремонта. Они же пожили в нем чуть более года. Снова какой-то конфликт с областным начальством, комиссия, ревизия, и заперев дом, они снова снимаются с места. Последний год до пенсии он отработал начальником на строительстве рыборазводного завода в Николаевке, напротив Камышина.
Вернулся он в свой дом, чтобы продать, и купил на вырученные от продажи деньги половину старого дома в Новочеркасске. Через год, видно, не в силах преодолеть инерцию движения, они приехали к нам в гости на Волгу, и здесь дядя Жора умер от сердечного приступа.
Я уже спал, а они вчетвером играли в карты в «подкидного». Меня разбудила тетя Лиза и послала к нашему поселковому фельдшеру Павлу Федоровичу. Первый сон крепок и я не сразу пришел в себя. Было двенадцать часов ночи. Павел Федорович жил в комнатке при медпункте, в минутах пяти ходьбы, если идти не спеша. Я не спешил. Темные окна соседского дома лишь отражали свет фонаря на столбе. Поселок спал.
У дяди Жоры и раньше бывали сердечные приступы, и все обходилось. Забегая мысленно вперед, я представил, как мы с Павлом Федоровичем придем домой, а дядя Жора уже сидит, как ни в чем не бывало; и тетя Лиза примется многословно извиняться перед Павлом Федоровичем. Я стою в нерешительности перед дверью, пока не приходит спасительная мысль, что возвращаться теперь одному уже невозможно, и осторожно стучу в дверь. Павел Федорович выходит в одних трусах, и на его вопрос я неуверенно сообщаю, что с дядей плохо и меня послали.
Может быть он тоже не совсем проснулся, и уловил более не смысл слов, а тон, каким они были сказаны, и хотя все же через несколько минут вышел уже одетый, но ничего с собой не взял для оказания первой помощи. Увидев же лежащего на кровати дядю Жору, он уже поспешно побежал к себе, и скоро вернулся, но было уже поздно.
Я попросил его, чтобы он сделал укол бабушке, которая сидела в моей комнате на кровати, с широко открытыми, испуганными глазами, и ее колотила дрожь, так что я испугался, что придется хоронить и ее. Он сделал ей укол, но видно чувствуя и свою вину, сразу не оставил нас. Мы сходили вместе к складу, принесли, вытащив из штабеля, доску, распилили ее пополам, и, положив концами на табуретки, уложили уже одетого, как положено, покойника.
Утром, с наступлением рабочего дня, моя мама пошла к директору рыбразвода, а я в ближайшую деревню к правлению колхоза просить транспорт. К середине дня плотник Николай Садовой сколотил гроб, сварщик сварил из рифленой арматурной стали крест, приварив посередине круглую жестянку; тетя Лиза покрасила крест в голубой цвет и написала на жестянке: «Здесь похоронен инженер Бобков Г.И.». Рабочие помогли вынести и уложить в гроб покойника, и скоро подкатила телега. Положили гроб в телегу, лошадь оглядывалась и тревожно всхрапывала; возница присел на краешек гроба, слегка послабил вожжи и процессия тронулась.
Мы шли втроем за телегой. Таким образом мы прошествовали до края поселка метров сто, и тут мужик, правивший лошадью, обернулся к нам и объявил, что не сможет все шесть километров держать лошадь; объяснил, что лошадь молодая и боится, и попросил разрешения ехать вперед. Мы согласились, он ослабил вожжи – лошадь тут же пошла рысью, затем в галоп, гроб несколько раз подпрыгнул на неровностях, телега стала быстро удаляться и скоро скрылась за поворотом за деревьями. Молодой пугливый конь галопом нес донского казака станицы Семикаракорской к его последнему пристанищу.
А на следующее утро случилось странное необъяснимое явление. Когда я проснулся, солнце уже поднялось над крышей ближайшего от нас дома и светило в мое окно. Я лежал на спине, щурясь от его яркого света, чуть притененного тюлевой занавеской, рассеянно смотрел перед собой, вспоминал события минувшего дня. Было тихое майское утро, обещавшее нам живым прекрасный весенний день.
И вдруг, заставив меня вздрогнуть, форточка с шумом распахнулась, ударившись о косяк. При этом не было заметно ни малейшего движения воздуха, будто кто-то снаружи с силой толкнул ее. Никогда, ни до ни после этого, даже в ветреную погоду, ничего подобного не случалось. Никакого другого объяснения мне не приходило в голову, как только то, что дядя Жора прислал срочную телеграмму своему племяннику, извещавшую, что он благополучно прибыл к месту назначения.
Тетя Лиза прожила еще двадцать лет после смерти мужа. Она продала свой дом и переехала к нам. Через несколько лет мы все переехали в Краснодарский край. В восьмидесятом году, я уже жившей отдельно своей семьей, решил уехать на Дальний Восток, в Находку, и она, восьмидесятилетняя старушка, просила меня взять ее с собой. Через несколько месяцев после нашего отъезда мама сообщила, что схоронила свою старшую сестру.
У них был сын – Геннадий, и я видел его. Вот он-то, видно, удался в своего деда-кузнеца. Мать его рассказывала, что еще когда он учился в седьмом классе, соседи все несли к нему чинить часы. И о силе его я имею представление. Когда он зашел к нам попрощаться уже с рюкзаком за плечами, готовый к отправке на фронт, я хорошо помню этот момент.
Он стоит у двери и мама моя подошла к нему. Она, женщина среднего роста, едва доставала головой его плеча; он не стал наклоняться, чтобы обменяться поцелуями, усмехнувшись, взял ее под мышки, и легко приподняв, поцеловал. Было ему в то время 19 лет. Он объявился у нас в 43-м году, когда немцы ушли из села. Как ему такому рослому, заметному парню удалось избежать плена, как удалось выбраться из оккупированного Воронежа? Как он добирался до нас?
И вот он сидит на скамеечке перед печкой и мастерит клетку для птиц. Тетя Лиза рассказывала, что он очень любил птиц, держал их постоянно, сам мастерил им клетки. Он сидит перед печкой и ножом остругивает палочки для клетки, и тихо напевает блатные песни или насвистывает их мотив. Он не знает, где его родители, что с ними, живы ли они. Сидит, строгает палочки и насвистывает. Мальчишка.
Сколько он пробыл у нас - не помню, но знаю, что он так и не успел завершить свою работу, и вечером, после его ухода, дедушка растопил его заготовками для клетки печку. Может быть за два-три дня до этого дедушка сходил утром в центр и пришел с известием, что повсюду расклеен приказ военкомата, что все мужчины призывного возраста должны до такого-то числа явиться в военкомат. В случае неявки к указанному сроку будут считаться дезертирами и расстреляны.
Гена явился вовремя, и в том же месяце, согласно извещению, был убит.
Понимал, чувствовал этот молодой, сильный, полный жизни самец, что его гонят на убой? Но проникнитесь духом времени, прочитав чудом сохранившуюся копию извещения о его гибели.
Н.К.О
Райвоенкомат
13 мая 1944г.
Ст. Оскол
Курской области
Извещение.
Ваш сын, комсорг батареи, красноармеец Бабков Геннадий Георгиевич, уроженец города Таганрога, 1924 года рождения в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявил геройство и мужество, погиб в сентябре 1943 года и похоронен в г. Чеснякове Сталинградской области.
Настоящее извещение является документом, для возбуждения ходатайства о пенсии.
Н.К.О СССР
П.п. Старо-Оскольский райвоенкомат.
Ст. лейтенант Яньшин.
Начальник воинской части Жданов.
Был у них еще один мальчик, которого дядя Жора тоже назвал Геннадием. Разлученный в Воронеже с женой и сыном, спустя два года вновь обретя свободу, и не веря уже, что сможет разыскать их, он сошелся с какой-то женщиной, та родила от него мальчика, и оставив его на память о себе, ушла от него.
И все же ему как-то удалось разыскать свою жену. Года полтора или два они жили втроем, а потом, при очередном переезде к новому месту жительства, мальчик заболел в дороге и умер на какой-то станции.
Когда я предаюсь воспоминаниям о том петровском периоде моей жизни, меня мучают два вопроса, на которые уже не получить ответа. Как умер мой дедушка, что стало причиной его столь скоропостижной смерти? В мае его и маму забрали, а в начале июня его не стало. Ведь он был крепкий старик, и при других обстоятельствах, уверен, он пережил бы своего ровесника Иосифа Виссарионовича Сталина.
Незадолго до войны, он, устраиваясь на работу, проходил медосмотр, и обследовавший его врач был восхищен состоянием его сердца.
- У вас, уважаемый, сердце как у тридцатилетнего, - сказал он.
Какими были его последние минуты жизни? Не могу избавиться от мысли, что его убили.
Второй вопрос, который не дает мне покоя, как удалось бабушке, оставшейся одной, прокормить нас, двух детей? Помню, что как-то она ездила в Ставрополь, купила там иголки, булавки, и потом продавала их в селе поштучно. Летом она шла пораньше на рынок, чтобы купить подешевле фрукты, и целый день сидела, продавая их на кучки. Но много ли могла дать такая коммерция?
Как-то раз, она в конце дня принесла куски хлеба, купив у нищего его дневную выручку, и мы с братишкой, радуясь их разнообразию, перебирали кусочки, среди которых попадались и белые.
Лишь под конец бабушке удалось пристроиться в семью какого-то начальника присматривать за его маленькой дочкой, когда они с женой были на работе. Видно, он и дал бабушке денег на дорогу до Махачкалы, где проживала с семьей ее средняя дочь.
Жили они за городом в поселке нефтеразведки из пяти длинных бараков, в одном из которых они занимали комнату. Сразу от входной двери, направо, у единственного окна до смежной стены стояла кровать односпалка, на которой спала тетя Валя; под углом к ней, у стены – другая кровать дяди Сени; за ней небольшое свободное пространство, и в углу кирпичная печь, к которой была подведена газовая труба, и зимой круглые сутки гудело пламя. За печкой у третьей стены кровать, на которой с нашим приездом спала бабушка кем-то из детей. Рядом с кроватью у четвертой стены – сундук, на нем спала старшая их дочь, Лариса (Ляля по-домашнему). Между сундуком и входной дверью на стене длинная вешалка. Посреди комнаты стол и стулья. Трое спали на полу. Мое место было между столом и дяди Сени кроватью; двое спали под столом.
В детстве легко привыкаешь к новым условиям, и я не помню, чтобы испытывал какие-либо неприятные ощущения, укладываясь на своей постели. Впрочем, для многих народов, особенно кочевых, подобные условия были вполне естественны, нормальны, привычны. Хижины, кибитки, яранги, чумы, иглу, где на небольшом пространстве проживали, спали рядом взрослые и дети.
Позже, живя в более комфортных условиях, я не чувствовал себя более счастливым, но со светлым чувством вспоминаю прожитое время на нефтеразведке.
Летом, большую часть времени мы, дети пропадали на озере – купались, ловили рыбу. Да и зимой, как только озеро замерзало, после уроков мы спешили на лед и возвращались уже когда начинало темнеть. Катались на коньках, у кого они были, или на самодельных коньках, закрепив на дощечках кусок толстой проволоки. А еще делали приспособление из куска трубы, изогнув ее дважды пополам, в результате чего получалось два полоза на которые становились ногами, и дуга на уровне живота за которую держались руками. При сильном ветре распахнув пальтишко, превратив его в парус, скользили по льду, пока благоразумие не подсказывало, что придется возвращаться домой, да еще пешком.
Прошлое видится нам более привлекательным, благодаря спасительному свойству памяти удерживать все хорошее, приятное, и забывать плохое. Как ни стараюсь, как ни напрягаю память, не могу вспомнить, чем мы питались в то время. Помню лишь отдаленные моменты, свидетельствующие, что жили мы тогда с постоянным ощущением голода, когда редким, изысканным лакомством был кусочек хлеба слегка помазанный постным маслом и посыпанный сахаром.
Я учился в первую смену, школа от нас была в километрах пяти, и вставал раньше всех. Наверное в тот раз не было ничего готового дать мне позавтракать, и бабушка встала раньше, сварила только для меня пшенную кашу, и этот случай потому запомнился, что в тот раз я ощутил редкое для того времени состояние сытости.
В поселке умерла девочка, и родители ее после похорон устроили для детей поселка поминальный ужин. В комнате длинный стол, а над столом тускло горящая лампочка. За столом тесно друг к другу сидят на лавках дети, и перед каждым тарелка темного фасолевого супа. Не помню, что к супу подали хлеб. Был конец сорок пятого или начало сорок шестого, и хлеб еще выдавался по карточкам. Наверное, уже нет в живых тех, кто помнит, сколько выдавалось хлеба на человека. И не знаю, выдавали ли хлебные карточки на нас приезжих.
За хлебом ходила по утрам тетя Валя, и ложила его обычно на полку для головных уборов над вешалкой. Не помню, чтобы я видел когда-нибудь на ней больше одной булки хлеба. На восемь душ на день. Дядя Сеня установил порядок распределения хлеба. Отрезались восемь кусочков хлеба, затем кто-нибудь из детей отворачивался, тетя Валя брала кусочек хлеба и спрашивала: «Кому?». Отвернувшийся называл имя, и кусочек вручался названному. Этот ритуал справедливости совершался каждый раз.
Осенью и зимой сорок пятого еще приходили эшелоны с возвращающимися из Германии фронтовиками. Наша школа – небольшое двухэтажное здание, располагалось на окраине города у моря, и рядом с ней тянулась тупиковая ветка железной дороги. Каждый раз, когда я приходил в школу, здесь уже стоял порожний состав товарных вагонов. Когда после уроков я выходил со школы, вагоны уже не раз были тщательно обследованы другими ребятами, но я не терял надежду найти хоть что-нибудь. Ходила легенда, что кто-то насобирал целую сумку сухарей. Я забирался в каждый вагон, и, хотя и редко были случаи, подбирал на полу кусочек сухарика.
И лишь однажды за мое терпение выпала на мою долю удача. В углу одного вагона я нашел горбушку хлеба, может быть грамм триста. Горбушка была с закругленными краями, будто ее объели мыши, и серая от пыли. Возможно, она завалилась еще в начале пути за чей-нибудь чемодан или мешок и пролежала там несколько дней. По всей вероятности те, кто видел ее раньше меня, побрезговали ее брать – оставили лежать. Я сдул с нее пыль и тут же съел.
Осенью, пока было еще тепло и сухо, я возвращался домой не дорогой, а стороной по уже убранным огородам, и бывало, находил на почерневшем кусте помидорчик или хвостик морковки, и, обтерев об штанишки, тоже отправлял его в рот. Теперь, когда бывает я сомневаюсь в стерильности продукта, который мне предстоит съесть, я напоминаю себе ту горбушку, найденную в вагоне, и морковку, подобранную на огороде.
Однажды, после уроков мы шли с Васькой по дну оврага вдоль узенького ручейка, и нашли толстую доску, метра три длиной. Видно, принесло ее откуда-то издалека весенней водой, потому что в поселке с лесом было плохо. А точнее вообще не было.
- Ого! – сказал Васька.
Не понимая причины его радости, счел нужным показать, что знаю толк в подобных находках, сказал:
- Хорошие, большие кораблики получатся.
- Какие кораблики! – вскричал он, видно пораженный моей тупостью. – Сейчас оттарабаним ее на бозырь и загоним.
Васька проворно сбегал домой, принес топор и два обрывка веревки, расколол доску вдоль, затем перебил каждую на куски, разделил на две ровные кучки, связал каждую веревкой. Сбегал домой, отнес топор, и, вернувшись, взвалив одну из вязанок через плечо, коротко скомандовал:
- Бери и пошли.
Васька был постарше меня, покрепче, и если разобраться, это была его находка, так что я посчитал бы справедливым, если б даже он забрал бы себе всю доску. Не говоря уже о том, что пока я праздно стоял, наблюдая его действия, он работал. По крайней мере, он мог бы хотя бы взять себе большую часть добычи. Но у него, видно, были свои представления о справедливости, и очень скоро я ощутил ее плоды.
Веревка так надавила мне плечо, что если бы я был один, не раздумывая бросил бы вязанку и вернулся домой. Мы долго шли степью до железной дороги. Здесь Васька дал немного отдохнуть, сбросив вязанку на землю и усевшись на нее. Пока мы отдыхали, я незаметно для Васьки вытащил из своей вязанки две палки. Однако, снова взвалив вязанку на плечо, я не заметил, чтобы она стала хотя бы чуть легче, и вовремя сообразил, что если буду во время каждой остановки выбрасывать по две палки, то до цели доберусь налегке. Дальше мы шли по шпалам.
Рынок находился на окраине города у самой железной дороги. Мы пришли как раз вовремя, когда люди шли с работы и заходили что-нибудь купить. Покупатель нашелся сразу, только мы сбросили свою ношу. Мужчина, видно рабочий, взял обе вязанки, не торгуясь заплатил названную Васькой цену. Правда, мне за мою вязанку дал на два рубля меньше.
Васька тут же повел меня в небольшой деревянный магазинчик. Дверь была распахнута настежь, и напротив двери за прилавком стояла продавщица, а за ней полки, занятые буханками хлеба. И ни одного покупателя. Ваське за его деньги она дала целую буханку хлеба, а от моей отрезала кусок. И все равно я впервые в жизни держал в руках такое богатство.
Выйдя из магазина я тут же отщипнул кусочек и положил в рот. Потом еще кусочек. И так я шел, время от времени отщипывая по куску, пока все же нашел в себе силы остановиться, и домой принес чуть более половины булки.
Дядя Сеня был уже дома и сидел на своей кровати. Он посмотрел на положенный мною на стол хлеб, и усмехнувшись, будто другого от меня и не ждал, сказал:
- Наверное, сам сначала наелся.
Я мог бы возразить, что совсем и не наелся, что с полпути у меня крохи во рту не было, что мог бы съесть остаток, но промолчал. Мне было невыносимо стыдно. Как бы я хотел, чтобы время повернулось вспять, и я только бы вышел из магазина. Я бы теперь ни за что ни отщипнул бы не кусочка. Или бы вообще: чтобы не нашли этой доски, только бы не слышать этих слов дяди Сени, не видеть его усмешки.
Однако, этот случай, давший мне представление о муках совести, помог мне сделать открытие. Оказывается, кроме хлеба, который выдавали по карточкам, был еще и другой хлеб – так называемый «коммерческий». Видно, он был намного дороже обычного, что свободно лежал на полках магазина.
Но меня не интересовала цена – меня привлекала простота процедуры: подошел, подал деньги, получил хлеб, и ешь от пуза, пока не наешься. Но где взять деньги? Я не мог даже мечтать, что другой раз выпадет такая удача.
Но коммерческий хлеб не давал мне покоя, и я все-таки придумал способ добыть деньги.
Тетя Валя довольно часто, придя с работы принималась пересчитывать свою наличность. Не потому, что у нее их было очень много. Я смог понять ее, когда сам начал работать. Моя зарплата была небольшая, и каждая более или менее значительная покупка вызывала во мне тревогу: хватит ли у меня денег до следующей получки, и я садился пересчитывать их, соображая, сколько теперь я могу себе позволить потратить в день, чтобы мне хватило. Но я был один. Каково же было тете Вале, на которой лежала забота каждый день как-то замкнуть восемь ртов.
Она обычно садилась на кровать дяди Сени, вытряхивала содержимое своей сумочки и принималась пересчитывать. Помогал ей в этом младший сынишка Вовочка. Он садился напротив матери, принимал посчитанные купюры от нее и аккуратно складывал их по цвету и размеру: бледно-коричневые рубли, зелененькие трояки, синие пятерки с летчиком отдельно.
И вот однажды я подошел к Вовочке и принялся соблазнять его как змей искуситель, уговаривая, чтобы он, когда мама будет считать деньги, незаметно прятал по одной бумажке и отдавал бы мне. Когда наберется бумажек достаточно, мы купим хлеба и устроим «пир на весь мир».
Вовочка согласился и дело пошло. Вовочка действовал так ловко, что тетя Валя даже не подозревала, что после каждой ревизии наличности она уменьшалась на одну купюру. Он передавал ее мне, а я прятал между страницами своего учебника. Легко соблазнив своего двоюродного братишку пиром «на весь мир», я, конечно, не мог знать в то время, что у каждого существа свое представление об окружающем его мире. За словом «мир», для которого я собирался устроить пир, я видел прежде всего себя, как автора проекта; Вовочку, как главного исполнителя, и своего братишку Славика, как ближайшего родственника автора проекта. Ясное дело, я не мог пригласить на пир никого из взрослых, понимая, что не встречу одобрения по поводу способа, каким добывались средства на пир.
Старшая сестра Ляля, хотя и была на немного старше меня, но в моем представлении уже была значительно ближе к взрослым, чем к нам: она уже и держалась особняком от нас, гораздо серьезней относилась к учебе, и знала, что после школы поступит в педагогический институт. Позже я не раз был у них в Махачкале, и видел ее, когда она была уже студенткой, и позже, когда работала, когда имела свою семью, была матерью двух сыновей, но почему-то особенно ясно вижу ее такой, какой она была тогда, в первый наш приезд.
Вижу ее девочкой с беленькой головкой, круглой, веселой мардашкой, когда она, отодвинув стол в сторонку, моет пол. Весна, дверь раскрыта настежь, и солнце заливает светом всю нашу небольшую комнатку, и в этом потоке солнечного света она, двигаясь, напевает какой-то веселый мотив. Закончив мыть, она выжимает тряпку, и, взяв ее за углы красными от холодной воды пальчиками, она, держа ее перед собой, как в старину танцующие девушки приподнимали свои длинные платья, склонив головку, проходит в танце по вымытому влажному полу.
С Тамарой, ее сестрой дело обстояло иначе. Хотя она и была всего на год младше меня – несомненно нашего круга, но особа резкая, импульсивная, в чем я не раз имел случай убедиться, в силу чего вызывала у меня опасение, настороженность. Невозможно было предугадать ее поведение.
Однажды я сидел за столом и разглядывал бабушкин журнал мод. Тамара была здесь же в комнате, и мне пришло в голову подразнить ее. Журнал был старый, может быть еще дореволюционного издания. Толстая глянцевая бумага, фотографии манекенов, одетых по тогдашней моде. Разумеется, никому в голову не придет видеть в вешалке произведение искусства, и тем более искать среди манекенов красавцев, и, видно, Тамару насторожило, когда я объявил о своем намерении подобрать для сестры подходящего жениха.
Манекены, казалось, были похожи друг на друга, и было вроде бы невозможно выделить кого-то из них, но я все же умудрялся находить самых некрасивых, и каждый раз радостно объявлял, что именно этот достоин стать ее женихом. Каждый раз, когда я объявлял о новом претенденте на руку и сердце сестры, она подходила ко мне сзади и заглядывала через мое плечо в журнал.
Я еще не успел перелистать его весь, когда после очередного моего ликующего «нашел!», Тамара подошла сзади и вдруг резко дернула за спинку стула; в тот же миг я увидел свои ноги на фоне потолка, оказался вместе со стулом на полу.
Разумеется, после этого и других подобных случаев я просто не мог представить Тамару на этом пире. Но на свою беду я не подумал, что Вовочка мог иметь другое мнение на этот счет. Теперь я совершенно уверен, что он непременно пригласил бы на пир и Лялю, и маму с Тамарой. Может быть он представлял, как все сядут за стол, как он выложит две булки хлеба и мама каждую разрежет на четыре равные части; как потом кто-нибудь отвернется, и мама, беря в руку четвертинку, будет спрашивать «кому?», и передавать ее счастливому владельцу. А потом все сияющие и счастливые будут уписывать добытый нами хлеб за обе щеки.
В моем учебнике уже скопилось денег может на два, на три пира, а я все что-то тянул – не шел на базар, откладывая праздник. Видно, система воспитания дяди Сени даже за такой короткий срок дала в душе моей всходы, и меня начала смущать картина, как мы втроем будем сидеть и обжираться хлебом, а потом, придя домой, будем участвовать в дележе тех жалких кусочков карточного хлеба.
Может быть меня уже начала тяготить моя мечта о пире, и, возможно, я почувствовал облегчение, когда вечером, придя с улицы я увидел знакомую картину ревизии наличности, но теперь в присутствии Тамары. Она сидела у двери на краешке кровати, и когда я вошел, она обернулась, наши взгляды встретились, и я все понял. Взгляд ее был жесткий, даже жестокий, губы плотно сжаты. Когда я разделся и повесил пальтишко, она громко сказала:
- Мама, а они у тебя деньги воруют,- и, обернувшись ко мне, повелительно, - а ну доставай, где ты их прячешь!
Я покорно взял свой портфель, достал учебник, выбрал деньги, и подал тете Вале. Помню ее лицо в тот момент, растерянную улыбку на нем.
- Ну вот и хорошо, - сказала она, - как раз у меня не хватает.
Не знаю, рассказали ли она о том случае дяде Сене, бабушке, но ни от нее, ни от кого другого я не слышал ни слова упрека, ни намека с намерением уколоть меня, напомнив о том постыдном моем поступке.
Помню, в то время я был уверен, что буду вполне счастлив, когда буду наедаться вдоволь хлебом, но почему-то не почувствовал себя счастливее, когда наступило это время. Не хлебом единым жив человек.
Продолжение следует...
Глава 4.
Так не из праха выходит горе,
и не из земли вырастает беда;
но человек рождается на страдание
как искры, чтобы устремиться вверх.
Иов.