Я с трудом пробиралась между неухоженными, неприбранными могилами старого, заросшего ивняком кладбища к дорогому для меня месту. Невдалеке, за поворотом показался высокий черный памятник Сергею, а рядом с ним, притулившись к огромному, уже сбросившему листву дереву – согбенная фигура не молодой, но стильно и дорого одетой женщины.
Черная вуалька закрывала половину ее лица, черная шубка из крашеной норки подчеркивала высокую стройную фигуру, а каблуки модных замшевых сапог глубоко вдавились в покрытую пожухлой травой черную кладбищенскую землю.
Женщина что-то тихо шептала, обращаясь к силуэту, искусно выгравированному на большом мраморном памятнике. Она осторожно поглаживала его тонкой изящной рукой, унизанной массивными золотыми кольцами, и вдруг вздрогнула, увидев меня почти рядом.
Я, сделав вид, что ищу совсем другую могилу, попыталась незаметно, бочком пройти мимо.
- Простите, - повысив голос, обратилась ко мне женщина в черном,- не могли бы вы мне помочь. Что-то совсем ноги не идут…
Мне пришлось вернуться и, поддерживая обмякшую в моих руках женщину, усадить её на лавочку возле Сережиной могилы.
- Может быть воды? У меня есть, холодная…
- Спасибо, - ответила Мария Петровна, а это была именно она: любимая жена моего любимого Сергея. Я впервые так близко увидела ее. Моя бывшая соперница, несмотря на возраст, была всё еще очень хороша собой: породистое, чуть вытянутое лицо, черные, как два агата глаза, чувственные, немного полноватые губы, брови вразлет. Даже сеточка глубоких морщин, подобно патине на старинных картинах, не портила и не старила ее, а придавали бледному, почти фарфоровому лицу налет благородства и шарма.
Вы не торопитесь? - проговорила Мария Петровна, крепко сжав своей холеной, унизанной перстнями рукой мою, похолодевшую от страха и неожиданности.- Я вас не задерживаю? У вас здесь тоже кто-то похоронен?
– Родители, – соврала я, – на соседнем участке… Давно у них не была, вот и заплутала немного.
«Простите меня», - мысленно обратилась я к отцу и маме: их прах покоился совсем на другом кладбище и совсем в другом городе.
- А у меня муж, - кивнула она в сторону памятника, - я каждый месяц сюда приезжаю… В день его смерти… Уже почти год…
Она замолчала, а я почему-то все еще держала ее за руку, боясь отпустить, чувствуя, как невидимая нить соединяет меня, через наши с ней невольные прикосновения, с Сергеем .
Да, через два месяца исполнится ровно год, как Сергея не стало, и я тоже, как и Мария Петровна почти каждый месяц прихожу сюда, чтобы положить на могилу свежие цветы, убрать увядшие, поговорить со своим любимым. Но только сегодня я впервые столкнулась с его женой нос к носу…
…С Сергеем я познакомилась лет пятнадцать назад. Тот год был для меня особенно тяжелым: я потеряла отца, а через полгода и маму. На работе маячило сокращение. Семейная жизнь потихоньку рушилась. Мои странные отношения с мужем подходили к логическому завершению. Я устала от его инфантилизма, от постоянной заботы о нем, от его неумения подставить плечо, поддержать в трудную минуту. Свекровь, хорошая умная женщина, пытаясь удержать меня, уговаривала:
- Света, это я виновата… Одна его воспитывала... На двух работах вкалывала, чтобы у него всё было… Всё лучшее – ему… Он же хороший мальчик…
Гошка, действительно, был хороший мальчик, но… мальчик, не муж. По выходным спал до обеда, и даже в будни его нельзя было добудиться. На работу он постоянно опаздывал, да особенно на работе не перетруждался. Его любимая фраза: «Свет, а ты не знаешь, где мои носки» – доводила меня до белого каления. Еще он очень любил мороженое. Ел его килограммами: с вареньем, шоколадом, орешками. Все рубашки и свитера моего мужа были заляпаны жирными и сладкими пятнами. Ну, просто сущий ребенок.
Когда я потеряла родителей, то он, кажется, даже и не заметил этого. Ехать со мной в Псков на похороны не пожелал, на вокзал не проводил и даже после похорон не встретил.
- Ты же знаешь, - оправдывался он, - по выходным у нас преферанс, а я не могу друзей подводить…
Да, друзей подводить он не мог, а меня оставить одну в трудную минуту, наедине с горем – мог. И если бы не Сергей, вряд ли я тогда пережила бы потерю самых близких и дорогих для меня людей…
Моё знакомство с Сергеем началось отнюдь не романтично, просто и буднично. Я возвращалась с именин своей школьной подруги. Сидела в полупустом троллейбусе, пыталась читать. Глаза от усталости слипались, буквы черными точками подпрыгивали вместе с троллейбусом от каждой неровности на асфальте.
- Девушка, а почему вы такая грустная?
Оторвав взгляд от книги, я недоуменно уставилась на говорящего.
- Я уже целую вечность за вами наблюдаю, а вы на меня даже не взглянете. Что, улыбаться вовсе не умеете?
Высокий молодой военный в серой каракулевой папахе стоял возле меня и улыбался во весь рот.
- Я знаю, вы на следующей выходите… Можно проводить?
Как потом выяснилось, Сергей возвращался домой из какого-то кафе, где допоздна засиделся вместе с сослуживцами: обмывали его новенькую звездочку. Звание полковника боевой летчик получил в тридцать три года, в возрасте Христа…
Оказалось, что мы живем рядом, в соседних домах, и каждое утро садимся в один и тот же троллейбус и едем до одной и той же остановки, а потом расходимся – я к себе в НИИ, а он – в какую-то закрытую организацию, на службу. Сергей уже давно «приметил» меня, а я, загнанная в угол житейскими заботами и проблемами, его не замечала. А он никогда бы и не осмелился со мной заговорить, если бы не тот мальчишник: такое суровое,- как он однажды обмолвился, - безучастное и неприступное выражение лица у меня было.
- Это мне здорово повезло, что ты в тот вечер так поздно возвращалась от подруги, а я был слегка подшофе, - любил вспоминать историю нашего знакомства Сергей.
Постепенно узнавая о моих неприятностях на работе, о муже-мальчике, о смерти родителей, он не просто мне искренно сочувствовал, а буквально взял надо мною шефство: водил в театры и концерты, дарил цветы и духи, из командировок привозил удивительные подарки, баловал, как ребёнка – разница в годах у нас была приличная.
Начав встречаться с Сергеем, я и не заметила, как нас с Гошкой развели: тихо и мирно, без слез и эксцессов, и даже без суда – детьми обзавестись мы, слава Богу, ещё не успели.
С того самого дня, когда мы впервые увиделись, Сергей стал проводить со мной почти все своё свободное время. Его жена, красавица Мария подолгу лежала в больницах или лечилась в военных санаториях: какая-то застаревшая болезнь мучила ее долгие годы. Я не расспрашивала Сергея о ней, не строила далеко идущих планов, понимая, что разводиться он не будет – не сможет оставить больную неработающую женщину без средств и мужской заботы.
Но, даже когда Мария Петровна возвращалась из больниц и санаториев, и часто встречаться с Сергеем мы уже не могли, я все равно получала и внимание, и любовь. Его близость, звонки, вечерние прогулки после работы, ласковые слова, какие-то бытовые мелочи и проблемы, которые Сергей решал за меня – все это делало моё существование по-настоящему счастливым.
Ревновала ли я его к жене? Не знаю, кажется, нет. Где-то я читала, что женщина ревнует, потому что недостаточно себя любит или чувствует свою неполноценность по сравнению с той, на кого, по ее мнению, направлено внимание партнера. Внимание моего партнера было направлено исключительно на меня. С Сергеем я ощущала себя центром вселенной, а он постоянно, день за днем поддерживал во мне это чувство. Да и друзья Сережины меня приняли все, и сразу. А они, как и он сам, были удивительные. Боевые друзья, с которыми он прошел и огонь, и воду, и даже медные трубы.
- Ты знаешь, - рассказывал мне Вадим, лучший друг Сергея, - они с Машей познакомились, когда мы с Серёгой ещё лейтенантиками служили в одной горячей точке. Она после ранения его выхаживала, с того света вытащила. Вот он и женился тогда, из благодарности. Она же много старше… Потом у них Дашка родилась. Он в дочери души не чает… А вообще-то, - продолжал Вадим, - все Машины болячки, мне кажется, просто миф. Она Серегу таким образом накрепко к себе привязала. Знает, что он порядочный человек, и больную женщину не оставит…
…От воспоминаний меня отвлек тихий, спокойный голос жены, вернее, вдовы Сергея:
- Вы меня не слушаете? - Мария Петровна, пытаясь натянуть на руку тонкую лайковую перчатку, никак не могла справиться с чёрной блестящей пуговкой. – Знаете, какой он у меня замечательный был, – застегнув, наконец, перчатку, продолжала она, – ухаживал за мной, как за маленькой… Я же ничего тяжелее булки французской в руках не держала. Не позволял… И магазины, и прачечная, и уборка – все на нем. Он и готовил, и стирал. Я за ним, как за каменной стеной была. А какие подарки из командировок привозил! Однажды, вот точно такой же полушубочек, как на вас, привез. Я его потом долго носила… Представляете, когда я особенно тяжело болела, он меня даже в туалет на руках носил… Заботливый… А с какими почестями его хоронили! Сколько народу на похоронах было! У него же друзей – полстраны…
Она все говорила и говорила. Без остановки. Голова у меня кружилась. Ноги дрожали. Воспоминания тех страшных дней нахлынули и, перебивая друг друга, всплывали, набегали одно на другое, бросая меня то в жар, то в холод.
Отчетливо помню тот страшный звонок Вадима, разбудивший меня ясным, ранним утром отлетевшего бабьего лета.
- Света, ты не спишь?.. Ты только держись, слышишь, держись,- из трубки, сквозь шум и треск донёсся до меня взволнованный, уставший голос Вадима.
- Господи, да что там у тебя трещит? Что случилось?
А в ответ, пронзившие меня, как удар тока, страшные слова Вадима:
- Сережка разбился…
Я, охнув, без чувств осела на прикроватный коврик… Дальнейшее помнилось плохо…
Я всё время плакала, на работе не появлялась. А на похоронах появиться просто не могла, не имела права… Проститься с самым дорогим человеком, который все эти годы был для меня не только любовником и другом, но и отцом, братом, человеком, без которого я не могла жить, дышать, существовать – я не посмела. До сих пор меня гложет вина, и до сих пор я не могу спать по ночам, а если и забываюсь ненадолго, то ровно в пять вскакиваю, чувствуя, ощущая, слыша тот страшный звонок Сережиного лучшего друга…
После похорон, вечером ко мне пришли его друзья. Мы молча, не чокаясь, пили водку, рассматривали наши с ним общие фотографии, вспоминали.
Потом Вадим взял гитару и с чувством запел: «С моим Серегой мы шагаем по Петровке, по самой бровке… по самой бровке…»
А потом, в конце, с надрывом:
«А он чуть-чуть не долетел, совсем немного. Не дотянул он до посадочных огней…»
Я разрыдалась…
…И вот сейчас, спустя почти год, я здесь, на кладбище слушаю его жену, боясь чем-нибудь – неосторожным словом или жестом выдать себя, проговориться.
- Вы мне не поможете дойти до шоссе? – закончив свой монолог и отвлекая меня от страшных воспоминаний, проговорила Мария Петровна. – Меня дочка должна забрать. Она по делам отъехала, скоро будет.
Мы потихоньку двигались к выходу. Возле небольшой часовенки, склонив головы, остановились.
- Вы держитесь, - с трудом, из вежливости, выдавила я из себя, - держитесь…
- И вы тоже… Без родителей, знаю, тяжело…
Возле кладбищенских ворот остановилась новенькая иномарка, из которой выглянула молодая красивая женщина… Даша… Как же она похожа на Сережку… Ну, просто копия.
- Может вас подбросить до города, - обратилась ко мне Мария Петровна.
- Спасибо,- я с трудом проглотила комок, подступивший к самому горлу, - я лучше на автобусе, меня в машине укачивает.
Мария Петровна, царственно кивнув мне на прощание, направилась к машине…
- Ма, что это за женщина, с которой ты у ворот любезничала? – донесся до меня Дашин голос.
- А ты разве её никогда не видела, не знаешь, - нарочито громко, чтобы я слышала, проговорила Мария Петровна, - в соседнем доме живет… Светлана… Папина любовница… Я тебе о ней когда-то рассказывала…