Моя тыловая служба закончилась. Наш эшелон шел на запад. На станции Перово, под Москвой, сделали нам санобработку, последний раз помылись в нормальной бане, постриглись и побрились. Я под машинку снял волосы, бритва мне еще не требовалась. Всех нас одели в новое полевое обмундирование, новое белье, выдали вещмешки. Накормили хорошим обедом, на двое суток выдали "НЗ" и быстро повезли к фронту. Уже в дороге выдали всем "смертельные медальоны"— черные футлярчики из пластмассы. На поясе брюк специально для них есть карманчики. В этот футлярчик вкладывается желтая бумажка, на ней прописывается все, что надо знать живым об убитом или тяжелораненым: фамилия, имя, отчество, год рождения, каким военкоматом призван, домашний адрес и группа крови. Каждый из нас, обязательно простым карандашом, заполнил эти сведения. Правда, свою группу крови мало кто знал. После заполнения этих "медальонов смерти", все почувствовали, что фронт штука опасная.
А наш эшелон шел теперь без больших остановок. Передали по вагонам, что на станцию выгрузки прибудем еще в темноте, перед рассветом. Быстро выгрузимся - и маршем к фронту. При выгрузке строго соблюдать маскировку, не курить. Где-то в пути эшелон задержался. На станцию выгрузки прибыли уже засветло. Узнали, что это станция Селижарово, значит до фронта еще километров 80. То, что мы увидели на станции, не способствовало поднятию нашего боевого духа: разбитые вагоны с продовольствием, трупы коров, некоторые еще мычат, разорванные мешки с мукой, крупой. Группы солдат и железнодорожников пытаются расчистить основные пути. Тут же на разбитых путях догорают останки немецкого самолета.
Вероятно немцы знали о графике движения нашего эшелона, в том числе и время прибытия на станцию выгрузки. Но наш эшелон запоздал, а перед нами на станцию подошел эшелон с продовольствием. Его немцы приняли за наш эшелон и основательно разбомбили. А может быть наши военные железнодорожники специально поменяли время разгрузки эшелона с людьми на продовольственный. Шпионы, разведчики работают и с той, и с другой стороны.
Вместе с нашим прибытием над станцией появилась пятерка наших истребителей И-16. Под их прикрытием мы быстро выгрузились и скорым маршем двинулись от станции. Дорога шла лесом, который маскировал нас от немецких самолетов. Вскоре нас встретили представители части, на пополнение которой мы прибыли. Мы шли по ночам, ускоренным маршем. На очередном привале нас переформировали по фронтовому штатному расписанию. Из нашей роты сформировали роту истребителей танков. В моем взводе осталось 42 человека. На очередном привале мы получили вооружение. В нашей роте, в дополнение к стрелковому вооружению выдали противотанковые гранаты и бутылки с горючей смесью. Не очень грозное оружие против танков, но все же что-то есть.
Противотанковая граната 1,5 кг, взрывается от удара по танку, бросать надо не ближе 15 м, иначе сам пострадаешь. Да и дальше 15 м мало кто мог бросить. Значит танк надо подпускать очень близко, попасть в гусеницу или ходовую часть. Бутылка с горючей смесью 42 г. — это поллитровка, перед броском надо зажечь спичку, закрепленную резинкой на бутылке. При ударе по танку смесь разливается и горит, проникая через жалюзи в моторную часть. Значит нужно бросать не просто по танку, а на моторную часть. Часто в горячке боя солдаты с риском для жизни подбирались к танку на бросок бутылки, но забывали поджечь спичку. Риск был впустую. Позднее появились бутылки "КЕ", их не нужно было поджигать спичкой, жидкость на воздухе самовоспламенялась. Неудобство было в том, что бутылка могла разбиться от пули или осколка у тебя в руках, тогда ты сам горишь и ничем не затушишь.
На одной дневке при построении на большой поляне обнаружили, что мы идем в составе полка, что есть и знамя, и оркестр.
При подходе к фронту дорога стала какой-то тревожной и оживленной: нашу колонну то и дело обгоняли машины с зачехленными пушками, боеприпасами, бочками, мешками. Появились машины с чем-то огромным, длинным, укутанным в брезент — похожее на складные пожарные лестницы. В колонне по рядам передается :"Катюши! Катюши!" Страшное для немцев, овеянное легендами оружие.
До фронта уже недалеко. Хотя сытые были, и привалы дневные делали, но все равно шли тяжело. Последние километры всегда тяжелые. Отмахали в строю несколько десятков километров. Сырость, моросит дождик, дорога разбита, на ней жидкая грязь, вся наша одежда мокрая.
Началось хмурое утро. Около дороги, на взгорке полуразрушенный сарайчик, редкие деревья, под ними лежат, сидят десятка два раненых, видны бинты. Вероятно, какой-то медпункт после боя собирает раненых в дороге для эвакуации в тыл. Мы с интересом присматриваемся к ним, ведь они только несколько часов назад были в бою.
Кто -то из командования полка догадался принять необычное решение: вынуть из чехла знамя, под звуки оркестра, строевым шагом, с равнением на раненых отдать им честь. Несмотря на усталость и дорожную грязь,солдаты подбодрились, подтянулись взяли ногу, повернули головы в сторону раненых. От такой почести раненые кто мог встали и в меру своих возможностей обозначили стойку "смирно", как и положено отвечать на такое приветствие. Не разглядеть было глаз раненых, но в наших рядах у многих появились слезы. Уверен, что все, кто остался жив, навсегда запомнили эту картину и свое самочувствие на прифронтовой, предрассветной дороге.
Любая война начинается с дороги. Вначале это железная дорога. Для нас это от станции нашего запасного полка. По этой дороге катятся теплушки, в которых на двухъярусных нарах солдат по восемь человек. Всего в вагоне 32 человека. На коротких остановках негустую кормежку выдают почему-то всегда ночью, когда она не в радость, когда солдаты еще не отошли от сна. По этой дороге на встречу нашему эшелону тянутся санитарные поезда. Вдоль дороги валяются искореженные рельсы от бомбежек. Но кончается железная дорога и начинается другая дорога, где на плечах все хозяйство солдата и твое тоже на твоих плечах. На этой дороге ни одного приветливого огонька, ни одной живой деревеньки. Только торчат закоптелые трубы да обожженные деревья с костлявыми ветвями на тех местах, где когда-то были деревни и села. Впереди угрожающе бухает фронт, раскатывается глухой гул и зловеще краснеет небо у горизонта. Но и этой дороге, как и всякой дороге на земле приходит конец.
Третью ночь бредем от Селижарово. Солдаты идут тяжело, натыкаются друг на друга, обмениваются сочными репликами и у всех одно желание — броситься на влажную землю и лежать, лежать гораздо дольше уставного времени на привал. С головы колонны одна за другой передаются подготавливающие команды: "Ускорить шаг! Ускорить движение!" Чувствуется, что передовая где-то близко. Слышен не просто гул, а отдельные взрывы снарядов. Война сама выступала нам на встречу. Большинство из нас шло на войну впервые. Не знали еще, что такое передовая. старались показать что мало кого занимают мысли о предстоящем бое и возможной смерти. На привалах, не смотря на усталость, слышится громкий разноголосый разговор, веселые, а подчас и сальные прибаутки, взрывы хохота. О предстоящем бое старались не говорить.
Высоко в небе два "мессера" напали на наш И-16. Напряженный вой самолетов на разворотах, зловещий блеск крыльев, приглушенно-гулкие очереди спаренных пулеметов, нити трассирующих пуль - и наш самолет пошел к земле. А за ним - масляно-черный хвост дыма. Где-то за лесом глухой взрыв и задымил большой костер. Как горько было видеть эту картину перед боем.
В небольшом сколке леса сделали привал. Перекусили остатками своего "НЗ". Перед боем, особенно перед первым или в перерыве между боями, солдаты обмениваются адресами, чтобы в случае чего, не надеясь на свой штаб, написать родственникам. Матерям, женам и другим родственникам неизвестность хуже всего. В постоянном непокое будут ждать главное в коротких строках с одним известием — я пока жив. Обмениваться адресами, кажется, обычное дело. Но сейчас приобретает совсем другой, чем в мирное время, смысл — ведь кому-то из них придется писать о смерти другого. Только кому и о ком — сейчас неведомо никому.
С началом темноты маршрут нашего батальона изменился, пошли куда-то влево. Шли всю ночь. Не шли, а «дергались» — то идем, то опять стоим. Справа то и дело вспыхивает стрельба и взлетают ракеты. Перед рассветом объявили привал. Проголодались, горячую пищу уже давно не ели. Чувствовалось, что передовая где-то совсем близко. Утро в июне в этой местности наступает рано. Надеялись на горячий завтрак, но кухни не было. Хотя от фронтовиков знали, что перед боем и не кормят. При ранении в живот, после еды, редко выживают.
Отдохнуть от ночного «дерганного» марша не успели. Все возбуждены, стараются накуриться до одурения. Мы уже знали, что с рассветом будем введены в бой. Это известие восприняли как-то буднично, обычно, словно предстоит не первый бой для большинства из нас, а обычное распоряжение на дальнейший маршрут. Хотелось услышать что-то другое, приподнятое, торжественное. Ведь это первый бой, к которому мы долго готовились, и для кого-то он будет последний. Едва за нашими спинами небо посветлело и звезды стали гаснуть, артиллерийская перестрелка усилилась и с нашей стороны переросла в настоящую артподготовку перед наступлением. Но и со стороны немцев артогонь тоже усилился. Это уже не отдельные выстрелы, а сплошной гул. И не где-то в стороне, а здесь, среди нас. Мы выходим на опушку ольховника. Впереди, по склону, в метрах 70-80 просматривается наша передовая траншея. Вернулся от комбата наш ротный и довел до нас боевую задачу на наступление. И все это как-то буднично, второпях, на ходу, без всяких уточнений.
Стало еще светлее. Выше нашей передовой траншеи, по склону высоты 200-300 м немецкая оборона. Но мы ее плохо различаем. Только где-то за ней виднеется редкий лесок. Мы из ольховника броском выдвигаемся в передовую траншею. В ней находились солдаты, но их было мало. Наверное, когда мы начнем наступать, этих оставшихся солдат уведут на переформирование.
Когда мы занимали траншею, наверное, немцы нас наблюдали и поняли, что мы готовимся наступать, и огонь сосредоточили уже по нам. То и дело воздух пронизывал тягучий, с каждым мигом долетающий вой, который пересекал нашу траншею и обрывался где-то сзади резким, облегчающим, рассыпчатым взрывом. Поняли, что это разрываются мины. В дополнение к минометному обстрелу со стороны немцев возникли тонкие жала новых запевов, а сзади нас новые взрывы. Как невидимая игла, звук сразу же впивается в тебя, сверлит череп, придавливает голову вниз и ничего нельзя сделать, чтоб не присесть и не зажмуриться в момент его обрыва. Это проделывали все, кто находился в траншее, слаженно и молча, как физзарядку. И стволы винтовок и карабинов на бруствере траншеи то приподнимались, то опускались, и никто из солдат не оборачивался туда, где разрывались мины. И моя первая команда на передовой была, чтоб солдаты убрали с бруствера винтовки в траншею. Иначе осколками мин они могут быть повреждены. Мины начали падать рядом с траншеей. Они взрывались едва коснувшись земли, осколки с завыванием и свистом залетали в траншею. К завыванию и разрыву мин добавился свист пуль. В траншею заползает тошнотворный запах тротила.
Вот и подошел тот час, к чему готовился в полковой школе, в училище, в запасном полку. Начинается первый бой для большинства солдат. Как поведут себя солдаты взвода? Справимся ли мы с боевой задачей? Все эти мысли крутились в голове.
В траншее, куда я спрыгнул, увидел солдата или командира, в грязной гимнастерке без знаков отличия, обросшего. Мне он показался пожилым. Когда он увидел меня, то требовательно попросил закурить. Я дал ему кисет с махоркой, газету, спички, а сам приподнялся над траншеей, чтобы посмотреть, что со взводом, все ли убрали винтовки с бруствера. Когда я вновь обратил внимание на соседа, то показалось, что он заснул с дымящей цигаркой во рту и привалился к стенке окопа. Я удивился, как можно спать в таком грохоте взрывов. Когда наклонился к нему, то увидел под самым обрезом пилотки в голове отверстие и из него идет пар и кровь. Так неожиданно, быстро, без крика человек убит, человек с которым я только что говорил, которому дал закурить и его уже нет, он мертв, а у него во рту дымит цигарка. Минуту назад он с наслаждением закурил, наверное с нашим прибытием рассчитывал на заслуженную передышку от передовой. Оказывается, так неожиданно, буднично, без проявления какого-то громкого героизма умирают солдаты. Я эту первую смерть на передовой, на моих глазах, воспринял очень остро. А потом, когда видишь много смертей, как-то привыкаешь к ним. Но все равно, каждая смерть на твоих глазах оставляет в душе какие-то зарубки, с каждой смертью невозможно примириться. Кажется, что ее можно было как-то избежать. Хотя рассудком понимаешь — война есть война и ведется с обеих сторон для того чтоб убивать как можно больше.
Первого немецкого солдата увидел здесь же, перед окопами, мертвого. Наверное, наши предшественники отбивали немецкую атаку. Подальше от траншеи, впереди лежат еще убитые немцы и наши солдаты. А вот у этого, ближнего, лицо вдавлено в грязь, взлохмачены белесые волосы, массивные плечи обтянуты голубоватым сукном мундира, который задрался на спине и обнажил серую рубашку и лямки подтяжек. Штаны обтягивали плоский зад. На ногах сапоги с короткими голенищами раструбом. На плечах узкие погончики с белесоватыми пуговицами. Рядом валяется немецкая каска.
Мне представлялось, что при виде немца вспыхнет ненависть, ненависть за то, что пришли на нашу землю, рвут ее снарядами, минами, бомбами, убивают наших людей. И вот встретил первого немца, убитого не мной. Он лицо свое воткнул в грязь, и никто не обращает на это внимание, как будто так и должно быть. А вот подальше от окопов, на нейтралке лежат убитые немцы и наши. Их родственники еще не знают, что они убиты, еще получают от них и шлют к ним письма, как к живым.
Но сейчас здесь огневой бой нарастает. Особенно усиливается свист пуль с немецкой стороны. До этого первого боя я считал, что фронтовики и писатели в рассказах о передовой, ради красного словца, ради интереса присочиняют насчет свиста пуль. Когда стреляешь на стрельбище, то не слышишь это свист пуль. На стрельбище можешь услышать только срикошетившую пулю. Но это звук совсем иной, похожий скорее на звон лопнувшей струны гитары. Только на передовой можно услышать этот свист, потому что пули летят в тебя. Первое время тебя невольно пригибает к земле от каждой свистящей пули. Уже потом начинаешь понимать, что для тебя свистящая пуля не страшна, она уже пролетела, но она предупреждает, что следующая пуля может быть твоя. Свист своей пули ты не услышишь, она вопьется в тебя бесшумно. Пули свистят так: вначале звук высокий, потом под конец низкий. Весь этот свист продолжается секунду. Кажется: «Как много пуль и все они летят в тебя!» И хочется еще плотнее прижаться к земле.
Но вот откуда-то сзади взлетели ракеты зеленого дыма — это сигнал к наступлению. Этот сигнал знают все солдаты батальона, так было обусловлено еще до начала боя. Первая мысль после зеленой ракеты, что это какое-то недоразумение. Разве командир батальона не видит, что столько летит осколков и пуль, разве можно в таких условиях поднимать солдат из траншеи? Перебьют же нас всех! Приподнимаюсь над окопом, оглядываюсь. Никто из окопов не поднимается, все что-то выжидают, а сигнал видели все.
Уже позднее, когда кое-что понял, увидел, как трудно поднять солдат из окопа под пули и осколки и бросить их вперед, в наступление или атаку. Опытный солдат знает, что пока он в окопе, пока в землю зарыт, ему сам черт не брат. А вот когда он поднимется из окопа наверх, неизвестно, что будет. Могут и убить. Будет ждать, пока свой взводный даст команду на выдвижение. Уж если взводный пошел, значит все возможности к тому, чтоб не вылезать из окопа, исчерпаны. Но и тогда, когда, поминая Гитлера и многих других нечистых, влезет взводный наверх и даст команду "Вперед" и кому-либо пинка под зад, чтобы вылезали из окопов, старый вояка еще секунду-другую побудет в окопе, займется каким-нибудь делом. А дело, не не пускающее солдата наверх, всегда найдется. И у солдата теплится надежда: может все обойдется, может вылезать-то не надо. Артиллерия может ударит, может немецкие самолеты налетят и будут бомбить и чужих и своих, может немцы отступят либо еще что-нибудь случится. Глядишь, эта секунда-другая и продлит жизнь солдата на целый век. А в это время, может, и пролетит его пуля или осколок. Но когда прошел срок, и дальше оставаться в окопе нельзя, распаляя себя матом, собранный в комок, выскакивает из окопа и делает бросок к той точке, к воронке, к бугорку, к закоченевшему трупу, словом к заранее намеченной позиции. Падает и, если есть возможность, сразу же стреляет из оружия, какое у него имеется. Но все это я усвоил позднее.
А сейчас наша рота должна наступать на правом фланге батальона, в готовности к отражению танков со стороны лощины, которая была справа от нас.
Никто не поднимается из окопов, соседние роты слева тоже выжидают что-то, хотя сигнал "зеленая ракета" общий для всего батальона. Никому не хочется подставлять себя под пули и осколки. Тут слышу сзади ротного: "Вперед!", сдобренного крепким матом в адрес взводных. Это уже касается лично меня. Как трудно в первый раз в грохоте боя, когда ты сам не защищен ни от страха, ни от пуль и осколков, а от тебя ждут команды, ждут распоряжений. Страшно, но поднимаюсь из траншеи. Вижу сзади ротного. Вместе с ним начинаю кричать, сдабривая команду матерщиной. Раньше я вроде бы не ругался. Солдаты словно ждали этих команд. Вылезают из траншеи и бегут вперед. Бежим не так быстро, склон высоты не крутой, но бежать все равно трудно, тяжело после ночного марша. В траншее мы задержались на 5-7 минут, а это не отдых. У каждого солдата вещмешок на спине, скатка шинели через плечо, котелок, противогаз, малая саперная лопата, подсумки с патронами, противотанковая граната, бутылка с горючей смесью, винтовка или карабин. Позднее вещмешки и шинели оставляли на исходных позициях. Кто-то падает и не встает, кто-то из раненых пытается ползти назад. Свистят пули. Кричу: "Быстрей! Быстрей!" Надо быстрее преодолеть эти 200-300 метров до немецких окопов. А там еще неизвестно что нас ждет в этих окопах. Большое желание бросить сумку с противогазом, которая вместе с полевой сумкой все время сползает на живот и мешает бежать.
Поглядываю на соседние взводы и, кажется, нас много бежит. Не добегая метров 50-60, до леса перескакиваем немецкие окопы, изрытые воронками от снарядов. Кое-где валяются трупы немцев, но живых немцев не видно. По-видимому они отошли по ходам сообщения. Слышу крик ротного: "В окопах не задерживаться! Вперед!" Но когда добежали до пнистой опушки леска, последовала команда: "Ложись!" Падаем, стреляем по кустам. Снаряды и мины задевают стволы деревьев и разрываются, высекают искры. Гром, грохот, свист, вой. По леску, наверное, бьют и немцы и наши, если еще не дошел сигнал до наших артиллеристов, что мы уже в леске. Приподнимаюсь, пытаюсь выяснить, сколько нас добежало до леска. Тут новая команда: "Вперед! Бегом! Ура!" Поднимаю солдат, что-то кричим, бежим до противоположной опушки леска и видим убегающих немцев. Оказывается, они весьма быстро могут бегать. Спрыгиваем в немецкие окопы и стреляем по убегающим немцам. Знаю по немецкой тактике, что сейчас со стороны немцев может последовать контратака, чтоб вернуть утраченные позиции, пока мы не закрепились на них. Значит надо быстрее закрепляться на этом рубеиже. Обхожу взвод. Из 42 человек до боя в наличии 28, которые добежали до второй лини немецких окопов. Об остальных надо выяснять, убиты, ранены или где-то отстали. Еще 2-3 таких боя и от взвода останется одно название. В этом первом бою у каждого погибшего была своя смерть.
Спешили приспособить немецкие окопы для обороны. Все возбуждены. Появляется ротный и говорит, что команда сверху — "Закрепляться на этом рубеже". На этой позиции мы оставались до темноты. Как быстро пролетел этот длинный июньский день. Хотя прошло уже сутки, как ели в последний раз всухомятку, но есть не хочется. Хочется только курить и курить. Это было 7 июня 1942 года.
Вот так закончился первый день моей войны. Я не знал и не мог знать, сколько их будет впереди. И оставшиеся в строю солдаты взвода не знали и не могли знать, сколько дней войны отпущено каждому из них.
Это было мое познание войны с близкого расстояния. Что-то из увиденного ожидал увидеть. Что-то увидел такое, о чем не имел представления. Казалось, что это был какой-то бестолковый бой, неорганизованный. Но выяснилось, что наступление нашей роты слева поддерживали станковые пулеметы. Что артиллерия перед наступлением основательно поработала. Немецкая оборона в воронках от снарядов и мин, разрушены окопы, искорежено оружие, трупы немецких солдат. Но наших трупов больше. Успокаивает то, что это закономерно. Соотношение наступающих и обороняющихся 3 к 1. Это проверено многими войнами. Соответственно и потери должны быть тоже 3 к 1. Как это просто. Еще сегодня на рассвете все солдаты взвода были в наличии, прошло несколько часов и каждого третьего уже нет. Рассудком понимаешь, не бывает войны без жертв. На то и война. Но от этого не легче. С каждым из погибших я целый месяц занимался в запасном полку, каждого хорошо знал.