Не то сказка, не то быль о Поэте и его Лиличке
Во все времена каждому поэту полагалась своя Беатриче, своя Лаура или своя Лиличка – в зависимости от места жительства, и там, на разных языках, но с одинаковым неистовством они воспевали своих возлюбленных. В стране, где жил да был наш Поэт, Беатрич и Лаур, как таковых, не водилось, наверное, по причине резко континентального климата и местного менталитета.. Зато Лиличек было сколько угодно, и один поэт из-за своей Лилички даже застрелился, когда их любовная лодка разбилась о быт. Так что нашему Поэту самой судьбой предназначалась именно Лиличка, а не импортные Беатричи или Лауры. Но об этом позже.
Если б вы впервые встретили Поэта, то сразу же узнали бы в этом юноше бледном со взором горящим служителя Муз. Когда его глаза не горели вдохновением, то походили на бездонные голубые озера, в которых тонули самые красивые девушки, с самыми длинными ногами и самыми тонкими талиями. Никакие спасатели не были в силах предотвратить эту беду. Отцы города, конечно же, журили осводовцев (ОСВОД – общество по спасению на водах), и вместе с тем входили в их положение, понимая их беспомощность в данных обстоятельствах. Поэтому они ничего не предпринимали против По-эта в надежде, что все жертвы когда-нибудь искупятся. Когда он станет знаменитым и прославит родной город, его именем назовут улицу, где он жил, детский сад, в котором воспитывался, и школу, где он учился.
Обыватели тоже снисходительно относились к чудачествам Поэта, имевшего привычку разговаривать с самим собой. Они считали его местной достопримечательностью, вроде юродивого или городского сумасшедшего,
и в душе жалели, что он не такой, как все. Между тем Поэт вовсе не разговаривал сам с собой, а читал свои стихи, проверяя на слух, как они зву-чат. А потом записывал их на чем придется. Однажды он записал замеча-тельный сонет на справке, которую нес с целью заверить в домоуправлении. А там, вместо того, чтобы обрадоваться редкостному автографу и сохранить его для потомков, потребовали принести другую справку, не испорченную посторонними записями.
Как и все дети, Поэт вынужден был пойти учиться в школу, так как всему молодому поколению, без исключения, полагалось иметь аттестат зрелости за десятилетку – и сторожу, и дворнику, и домашней хозяйке, чтобы они с высокой сознательностью и использованием современных знаний сто-рожили объекты, подметали дворы и улицы и готовили обеды для семьи. Даже справка о врожденном идиотизме не спасала от учебы. Любимое выражение старшин: «Не знаешь – научим, не хочешь – заставим!» не в армии придумано. Оно - квинтэссенция закона о всеобщем обязательном среднем образовании, за нарушение которого родителям грозила уголовная кара. Так что хочешь не хочешь, а отдавай своего малыша в школу. Понятно, что по причине всеобщего обязательного образования страна считалась самой куль-турной в мире, что подтверждалось поголовным увлечением разгадыванием кроссвордов и ребусов.
С отчаянным трудом преодолевал будущий Поэт таинства алгебры, геометрии и тригонометрии. Иксы и игреки напоминали ему неодолимые ки-тайские иероглифы, а тангенсы и котангенсы снились ему в образе страшных чудовищ. Что касается таблицы Менделеева, то она вызывала у него ассоциации с жутким кроссвордом, который ему никогда не разгадать. Он не по-нимал, зачем ему зубрить то, что ему никогда не понадобиться в жизни, так как никакого отношения к стихотворчеству не имеет. Тем более что, утвер-ждение, будто бы математика развивает логическое мышление, опровергала сама жизнь - взрослые постоянно поступали вопреки здравому смыслу, хотя поголовно имели среднее образование.
Учителя буквально тащили Поэта за уши из класса в класс, потому что никто бы не позволил ставить двойки и тем более оставлять на второй год одаренного мальчика, который с честью защищал престиж школы на литера-турных олимпиадах и выступал на шефских концертах со своими стихами, А в городе стали поговаривать о педагогах-мичуринцах, умеющих выращивать таланты. Учителя прощали Поэту околесицу, которую он нес у доски, делали вид, что не замечают, как он списывает контрольные у соседки по парте, круглой отличнице, как бы случайно посаженной за одну парту с ним, а также тайком исправляли ошибки в его домашних работах.
Сочинение на выпускных экзаменах на тему об образах лишних людей в русской литературе Поэт изложил в стихах, да еще и редким размером – терцинами, позаимствованными из «Божественной комедии» Данте! Сенсация быстро распространилась в школьных кругах, и в альма-матер Поэта на-грянули представители гороно (городского отдела народного образования – Р.С.) вместе с профессором местного пединститута. Профессор категорически заявил. что Поэту одна дорога на факультет русской литературы и языка, где он углубит и расширит свою базу для творчества и заодно отточит талант. Трамтарарам вокруг сочинения решил судьбу Поэта – ему дали возможность сдавать выпускные экзамены по шпаргалкам и открыто сдувать письменные работы у отличников.
«Мы не можем лишить аттестата зрелости будущего Блока, а, может быть, и Пушкина только потому, что он не в силах одолеть различные иксы и игреки и шалеет от таблицы Менделеева, - решил педагогический коллектив подавляющим большинством, а, как известно, большинство всегда подавляет меньшинство во имя торжества справедливости. - Может быть, у юноши аллергия на математику, физику и химию, и в результате этого недуга он может заболеть, что отразится на его творчестве! Тем более, что на его поэтическом поприще эти школьные предметы вообще больше не понадобятся».
Понятно, что в институт Поэта приняли вне конкурса по ходатайству профессора, как перспективного студента с яркими поэтическими задатками. Сам же Поэт не подозревал, какие новые тернии ждут его на литературном факультете: вместо ненавистного бинома Ньютона и периодической таблицы элементов его подстерегали так называемые общественные дисциплины, свя-тая святых всех вузовских учебных программ. Без знания разницы между базисом и надстройкой, а также прибавочной стоимости при капитализме и социализме ни один ветеринар с дипломом не имел права лечить коров, а архитектор проектировать общественные клозеты. Что касалось советской поэзии, то каждая ее буквочка должна была быть пронизана идеями Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина, чье учение было единственно правильным, потому что было единственно верным. Слушая лекции по марксизму-ленинизму, Поэт тихо скрипел зубами от ужаса – на него надвигался какой-то мрак в виде цитат. Поэтому он называл марксизм – мраксизмом, а лени-низм таким словом, что вслух неприлично произносить…
Как-то перед экзаменами по политэкономии он сидел в библиотеке, смотрел в книгу и видел фигу, потому что никак не мог сообразить: куда девается прибавочная стоимость при социализме. Если при капитализме ее нагло присваивали буржуи, то кому она достается теперь, когда их давно вышвырнули из страны? И вдруг… его затуманенный интеллектуальным напряжением взгляд застыл при виде необычайного пояска, обвивающего тонкую талию. Он смотрел, как зачарованный, не в силах оторваться от видения. Хозяйка этого украшения собиралась уже обидеться на Поэта, кто так зациклился на ее, безусловно. оригинальном пояске, что не в силах поднять взгляда, чтобы разглядеть ее в целом. И вот случилось чудо: их глаза встретились. Он встал и, как загипнотизированный, подошел к ней, она тоже, как загипно-тизированная, позволила незнакомому молодому человеку взять ее за руку, и так вместе, не проронив ни слова, они вышли из библиотеки. Спустились по ступенькам и побрели, сами не зная куда. При этом оба испытывали такое чувство, словно парят над городом, взявшись за руки, как изобразил влюб-ленных один чудак-художник.
Поэт о чем-то говорил своей прекрасной Незнакомке, но из его слов нельзя было извлечь никакого смысла, а она не спускала с него восхищенного взгляда и кивала в ответ, хотя ничего не понимала из того, что он говорил.
Поэт читал без устали свои стихи, но одно как бы прямо адресовалось прекрасной Незнакомке:
Если мне до тебя не дожить,
До твоей неземной красот,
Не спеши свои крылья сложить,
По граниту рассыпать цветы.
В каждой песне я буду дышать,
В каждом взрыве веселья и слез…
Человека нельзя обижать,
Чтобы после жалеть не пришлось…
Я хотел бы любить и любить,
Звать людей к настоящей любви.
Если мне до нее не дожить,
То, пожалуйста, ты доживи.
У какой девушки не дрогнет сердце и не навернутся на глазах слезы от таких пронзительных слов? До сих пор ей ничего подобно не приходилось слышать, и ее сердце то громко стучало, то замирало от восторга. Ребята, с которыми она ходила в кино и на танцплощадку, провожая домой, норовили увлечь в темноту и залезть под юбку. А тут она почувствовала себя гринов-ской Асолью, и не удивительно, что при первом же знакомстве разрешила себя поцеловать и проводить до дому.
Ее звали – вот перст судьбы! - Лилией. И она самой судьбой была предназначена Поэту. Они так долго прощались у калитки, что последний автобус уже ушел. А о том, чтобы возвращаться пешком, не могло быть и речи: ночью в городе грабили и убивали. Поэту постелили в саду, Сон не шел, он думал о своей Лиличке и посвящал ей стихи под стук падающих яблок. Одно из них угодило Поэту по лбу. А известно, что случается, когда яблоко падает на голову: одни открывают закон всемирного тяготения, другие совершают безумные поступки. Поскольку закон всемирного тяготения был уже открыт, Поэту ничего другого не оставалось, как разбудить Лиличку и сделать ей предложение стать его женой. Сонная, теплая с постели, она обвила его руками и шепнула: «Да!» Поэт был в таком накале и возбуждении, что скучные казенные слова регистраторши Загса: «Брачующиеся, распишитесь!» показа-лись ему божественной ораторией. Он хотел тут же включить эти слова в панегирик жене, но казенная фраза никак не лезла в стихотворный размер.
Узнав о скоропалительной женитьбе сына, мама Поэта грохнулась в обморок. А когда обрела дар речи, спросила: «На какие шиши вы собираетесь жить?» Потому что за все, кроме поцелуев, надо платить – и за калории, и за квартиру, и за пеленки, и за коляску, когда в результате бесплатных поцелуев появится ребенок.
«Я буду работать!» – объявил Поэт, снова приведя в содрогание как свою мать, так и родственников, прибывших для ее поддержки в эти судьбоносные дни. Все хорошо помнили, как Поэта в порядке исключения вместо педпрактики в школе разрешили устроиться стажером в местную газету, и что получилось в результате.
В первый же день Поэт явился в редакцию после обеда, чем не на шутку всполошил коллектив: здесь никто и никогда не прогуливал полдня без уважительной причины. Поэтому старшее поколение тут же откликнулось на это событие дружным сочувствием и расспросами: не приключилась ли с ним какая-нибудь беда и не нужна ли их помощь.
«Я проспал, - простодушно признался Поэт, - так как всю ночь писал стихи». На первый раз ему простили нарушение трудовой дисциплины и даже поохали насчет того, какая это тяжелая, оказывается, ноша быть поэтом, которая не дает ни сна, ни отдыха измученной душе…
Однако полная разболтанность Поэта, переходящая в анархию, исто-щила терпение наставников: его посылали по заданию, а он шел на свидание к своей девушке и объяснял свой поступок тем, что от этой встречи зависела его судьба. Наконец, чтобы не портить характеристику молодому дарованию, редактор попросил его уйти по собственному желанию, пока это желание не появилось у него самого. Наставники поохали и согласились с таким решением. А «сын полка» тоже почувствовал, как гора свалилась с плеч: он был снова свободен от пут дисциплины и от необходимости писать то, что нужно газете и совершенно не интересно ему самому. Теперь он снова сосредотчится на собственных переживаниях, являющихся источником поэтического вдохновения.
Мать Поэта попросила в театре несколько дней отпуска без сохранения содержания, чтобы привести семейные дела в порядок. Понятно, ради такого события ей пошли на встречу и заменили спектакль, где она исполняла главную роль. И пока Поэт и его Лиличка целовались за закрытой дверью спаль-ни, семейный совет обсуждал извечный вопрос, что делать. Решили отпра-вить молодоженов в свадебное путешествие к Лилиной маме, чья жилплощадь состояла из двух комнат, и одна из них как бы сама предназначалась молодым в приданое. На том и согласились. Кроме того, на семейном совете была высказана мысль, что без материнской опеки и в новых условиях Поэт, возможно, быстрее обретет самостоятельность и определиться в жизни.
Пока Лиличка дремала под однообразный перестук колес, Поэт, конечно же, сочинял стихи о том, как она спит:
Сомкнув ленивые уста…
Ты спишь, в истоме выгнув руки,
Прообраз горделивой муки,
Ты спишь, греховна и чиста.
Здесь Поэт призадумался: сказать так, означало еще ничего не сказать о том, как спит его единственная и неповторимая любовь с большой буквы, и он продолжал вариации на это животрепещущую, как пойманная рыбка, тему:
Ты спишь, как Бальмонтовский лебедь,
Как судно, вмерзшее во льды.
Нет, здесь не сказано о самом сокровенном, подумал Поэт, и придал стихам завершающий аккорд:
О, с чем сравнить еще, не знаю,
Твой дивный, твой прекрасный сон…
Ты спишь, как женщина земная,
Которой снова снится Он!
Конечно же, тем, кто снился Лиличке, мог быть только он – Поэт и ни-кто другой. Попробовал бы кто-нибудь присниться его возлюбленной! Он искромсал бы его уничтожающей эпиграммой.
Когда она проснулась, он погладил ее по руке и принялся декламиро-вать стихи о том, как она спала. Вместо того, чтобы восхититься мужем, а заодно и совершившим в невыносимых условиях общего вагона поэтическим подвигом, она попросила занять ей очередь в туалет Он бросился выполнять ее просьбу с таким остервенением, как будто от этого зависела ее жизнь. Всю дорогу он был как бы на подхвате у любимой, выполняя любые ее капризы: то бегал за лимонадом, то узнавал название станции, то выяснял, сколько будет стоять поезд, и т. д. Ей доставляло удовольствие командовать мужем, на которого с завистью заглядывались ее сверстницы, а проводница заваривала Поэту не грузинский чай, как всем, а цейлонский, и клала лишнюю ложку сахара.
Если верить стихам, а им нельзя не верить, так как они выражали са-мые сокровенные чувства Поэта, медовый месяц оказался не очень сладким: его испортила ложка дегтя в виде житейского разлада. Обнаружилось, что у них разные интересы и вкусы, и они сорились из-за каждого пустяка. Ей, например, хотелось погулять, а ему приспичивало писать стихи, и оторваться от этого процесса было также невозможно, как, скажем, во время интима для разговора по телефону. Он слушал Шопена, а она просила выключить радио, так как его музыка наводит тоску. Больше всего его обижало, что Лиличка слушала его стихи, откровенно зевая и нетерпеливо ожидая, когда он кончит их читать. «Ничего, - думал Поэт, - если даже туземцев удалось приобщить к христианским ценностям, он сумеет привить Лиличке, имеющей в отличие от них образование и диплом массажистки, и любовь к Шопену, и к Пастернаку, и к Ван Гогу».
После одной из размолвок он сочинил строки, которые своим юмором должны были бы вернуть лад в семью:
Вновь любимая глядит – не видит:
Ссорою газа засорены.
У нее опять душа в обиде,
Я опять не чувствую вины.
Дорогая, этого не надо!
Если я дурной, то будь умней!
Сожалений не приносят на дом
Почтальоны промелькнувших дней
Не возьмешь раскаянья у писем,
И не купишь прошлого во век.
Дорогая, хватит, улыбнися –
Я еще хороший человек!
Вместо того, чтобы улыбнуться этим наивным и искренним строчкам, Лиличка разразилась слезами накопившихся обид, и каждая ее капелька жгла душу поэта и на глазах превращалась в новые и новые стихи:
Ты плакала. И океан не вышел
Из берегов. И не разверзлась твердь.
Ты плакала, И Бог тебя не слышал,
Он, прошептавший, что любовь, как смерть.
Отец, о ком безмолвствуют сказанья,
Не пожалел обиженную дочь.
Ты плакала бессильными слезами,
И даже я ничем не мог помочь.
Чужие люди и чужие звезды
Бесчувственно следили за тобой…
И черным-черным становился воздух,
Который был когда-то голубой.
«Как ты можешь сочинять стихи, когда мне плохо и я плачу?» – еще сильнее обиделась на Поэта Лиличка. – Лучше бы ты просто пожалел меня…» И тогда на самом деле воздух потемнел в глазах Поэта…
Кончился медовый месяц, и пора было определяться в жизненном про-странстве. Лиличка устроилась лечебным массажистом в заводской профилакторий. Поэт бродил по редакциям в надежде что-то напечатать и пополнить гонораром скудный семейный бюджет. Стихи его нравились, но печатать их на страницах местной прессы отказывались, так как они были слишком личными и лирическими и в них не слышалось шагов эпохи великих свершений.
«Ну, что вам стоит с вашим-то талантом воспеть трудовые будни или дать отповедь американским империалистам?» – говорили в редакциях с надеждой, что злободневные стихи поэта украсят серые страницы газет.
Поэт ссылался на свое сугубо лирическое «я», не позволяющее осваи-вать предлагаемые темы без насилия над собой.
«А вы наступите на горло собственной песни», - не унимались доброхоты и тайком переписывали его сонеты для личного пользования.
Беда нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь: видя, что Поэт ни-где не служит и не учится, потому что целыми днями околачивается дома, соседка настучала в милицию, что у них в доме процветает тунеядец, показывая плохой пример остальной молодежи. «Наши мужья хоть и похмеляются клопомором и коньяком «Три косточки», однако на работу ходют и планы выполняют, а сосед квартиры такой-то нигде не работает и неизвестно, на какие средства живет. Прошу принять меры. Соседка».
Здесь необходимо объяснить читателям нового компьютерного поколения, что в стране, где обитал Поэт, стучать на соседа, сослуживца, знакомого и даже на род-ственника считалось делом личного патриотизма и священного долга. Например, один мальчик, настучал на отца, которого тут же судили и расстреляли. За это, когда в отместку с ним расправились родственники, ему поста-вили памятник, его именем назвали неисчислимое количество пионерских отрядов, а он сам стал примером для подражания всему подрастающему по-колению. Так что все население приучали стучать с малых лет, и в поступке соседки нельзя усматривать какой-то подлости.
Сигнал в милиции был немедленно воспринят, так как именно в это время в стране была объявлена компания по борьбе с дармоедами и захре-бетниками, как называли в печати тех, кто не занимался общественно-полезным трудом, и участковый явился не запылился на следующий же день. Разговор был нелегким: Поэт никак не мог взять в толк, чего от него хочет представитель власти, а представитель власти никак не мог понять объяснений Поэта.
«Почему вы нигде не работаете?» - спросил участковый.
«Я работаю, - отвечал Поэт.- Пишу стихи. Каждый день».
В доказательство Поэт показал тетрадку со стихами. Участковый полистал и вернул.
«Тогда покажите справку с места работы».
«Я работаю дома», - отвечал Поэт.
«Если вы поэт-надомник, представьте документ, который разрешает вам писать стихи дома», - не унимался милиционер.
«Видите ли, я не совсем поэт-надомник, - принялся объяснять Поэт. – Иногда вдохновение посещает меня в общественном транспорте или на скамейке в городском саду».
«Вы меня окончательно запутали, - сказал в изнеможении участковый.-Давайте закругляться, потому что у меня еще много дел. Вот тут распишитесь, что с вами проведена беседа, и вы обязуетесь в течение месяца устроиться на работу. А иначе в следующий раз мне придется составить на вас протокол, как на злостного тунеядца, и передать дело в суд. А там с вами цацкаться не будут – вынесут решение выслать из города для трудового перевоспитания, и поедете чистить коровник или чего-нибудь строить на селе. Мне, скажу, жалко портить вашу молодую автобиографию, поэтому советую не сориться с законом. Понятно я вам все разъяснил?»
«Понятно», – подтвердил Поэт.
На прощанье участковый намекнул, что ему совершенно безразлично, куда он устроится работать, лишь бы больше не мозолил глаза соседям.
«На моем участке, например, один художник-абстракционист трудится дворником, - подсказал он, - а изобретатель вечного двигателя служит лифтером".
Перспектива стать женой дворника или лифтера Лиличку не то чтобы не обрадовала, а привела в уныние. Представить себе Поэта, чьи родители были потомственными интеллигентами: мама - заслуженная артистка, а папа - врач-гомеопат – с метлой в руках было выше ее сил. С другой стороны, угроза высылки вообще выглядела кошмаром. Приходилось выбирать из всех зол что-нибудь подходящее к способностям Поэта. Выбор пал на профессию сторожа. Тем более, что по ночам Поэт привык не спать и писал на кухне стихи. Кроме того, работа под покровом ночи гарантировало ему конспирацию трудовой деятельности от соседей и знакомых.
На всякий случай Лиличка взяла у врача заводского профилактория справку, что ее муж страдает хронической бессонницей и потому ему рекомендуется ночная работа. С таким документом Поэта без всяких проволочек взяли ночным вахтером в контору областного масштаба.
В первое же его дежурство контору обкрали: злоумышленники выне-сли из бухгалтерии все годовые отчеты и другие финансовые гроссбухи об-щим весом 145 килограммов.
Поэта уволили за профнепригодность и отсутствие бдительности. Хотя воришек вскоре поймали – ими оказались пятиклассники образцовой школы имени Павлика Морозова и, между прочим, во главе с сыном главбуха конторы, решившие обогнать соперников по сдаче макулатуры, на карьере сто-рожа пришлось поставить крест.
Каждый день Поэт покупал местные газеты и читал объявления о найме рабочей силы. Они не радовали: требовались токари, слесари, сантехники, продавцы, бухгалтеры, нормировщики, газосварщики и повара.
Поэты никому не требовались.
К счастью для Поэта страна жила от одной кампании до другой, и вместо борьбы с тунеядцами теперь предписывалось выращивать кукурузу, способную, наконец, решить продовольственную проблему. Початки кукурузы стали эмблемой времени, а газеты писали, что если, скажем, чукчи подклю-чатся к выращиванию этой сельхозкультуры, которая по кормовым единицам превосходит ягель, то наши олени быстро превзойдут по всем показателям заграничных, и на Север не понадобиться завозить банки с тушенкой. Горожане из патриотического долга тоже подключились к этому политическому походу.
Квартиры и дома соревновались между собой за право больше сдать початков подшефным колхозам, где они превратятся в мясо, молоко и шерсть и затем вернутся на прилавки магазинов в виде сельхозпродукции. Поэт каж-дый день поливал, рыхлил и удобрял три лунки, закрепленные за их семьей - по числу квартиросъемщиков. За этим занятием Поэта однажды застал уча-стковый и похвалил за трудовое рвение. Поэт понял, что ему уже не грозит высылка за тунеядство.
Однажды в жаркий день Поэт завернул в пивную, чтобы промочить горло. Он смог позволить себе эту роскошь, так как сэкономил несколько пятаков, отпущенных ему на транспортные расходы. Здесь в самый раз сказать, что алкаши и просто выпивохи питали к Поэту необъяснимую симпатию и всегда старались вступить с ним в душевный контакт. Наверное, их привле-кала его интеллигентная личность, обещающая внимательного и понимающего слушателя. Как только Поэт поставил кружку на мраморную круглую стойку, как оказался в кругу завсегдатаев пивной. Слово за слово, и Поэт признался, что пишет стихи, которые почему-то не считаются трудовым вкладом в копилку страны. Выпивохи тут же потребовали, чтобы он позна-комил их со своим творчеством, что Поэт не замедлил выполнить с большой охотой. Он читал стихи, как артист, и ему в благодарность подставляли одну кружку за другой. В конце концов, Поэт сильно захмелел. Новые приятели не бросили его на произвол судьбы и привели под руки домой на виду всех соседей, от чего Лиличка готова была сгореть со стыда.
Ну, вот так пошло и поехало. Во всех пивных округи его принимали, как родного, оплачивая его выступления дармовым пивом. Лиличка и ее мама, в дальнейшем именуемая тещей, терпели-терпели, пока не показали Поэту на дверь:
-Вон из дома, пьяница!
Он покорно подчинился судьбе-индейке.
Примостившись на бульварной скамейке, он сидел, прикрыв глаза и шевеля губами. Около него никто не решался сесть, думая, что он припадочный, и одиночество способствовало тому, что строчки стихотворения сами собой полились из его измученной скандалами души:
Ты думаешь, что можно так:
Закрыть лицо и выйти?
О, мой Господь! Как от кнута
Спаси от этой прыти.
Здесь гордость хлещет через край,
Благоразумье тает,
И я боюсь, не пустят в рай
Тебя, моя святая.
О, бешенство напрасных ссор!
От жесткой ли постели
(Кареты счастья без рессор…)
Но синяки на теле…
Далее Поэт выражал надежду, что ему удастся заключить брестский мир, и он готов на любые жертвы, лишь бы Лиличка по-прежнему оставалась рядом с ним. Лиличка не была злой женщиной и по-своему любила и жалела Поэта. Впрочем, любить и жалеть на Руси всегда считалось почти одним и тем же чувством. Поостынув, она бросилась на поиски мужа, нашла страдальца на бульваре и привела домой. Она плакала... А он клялся ей в любви и обещал больше не шляться по пивным, а все свободное время посвятить поискам работы.
Неожиданно нашлось занятие для Поэта. Пока Лиличка отпускала про-цедуры массажа пациентам, а теща водила хороводы малышей в детском саду, Поэт выстаивал в очередях за макаронами, маслом, носками, мылом, керосином для керогаза, за всем, за чем выстраивалась в очереди вся страна, так как ничего нельзя было вот так просто, зайдя в магазин купить, а все полагалось доставать, потому что из-за происков империалистов не удавалось наладить выпуск продуктов первой необходимости и ширпотреба для трудящихся. Все деньги уходили на укрепление обороноспособности страны. В очередях знакомились, влюблялись, уходили в Загс, возвращались с вопросом: «Кто последний? Я за вами!». Скорая увозила женщин в интересном по-ложении в роддом, затем в расширенном составе - в ребенком на руках или в коляске семья снова занимала свою нишу в очереди, пока не истекал срок жизни…
Как ни странно, Поэт вписался в очереди так, словно был для них именно и создан. Он стоял, глядя в небо, и, чтобы скоротать время, читал про себя стихи Ахматовой и Пастернака, а также запрещенного Гумилева и Мандельштама. Молодой человек интеллигентной наружности, который шевелит губами и смотрит в небо, вызывал у окружающих сочувствие: его принимали за припадочного и пропускали вперед, приравнивая его к инвалидам и матерям с детьми. Таким образом, он успевал за день выстоять в трех-четырех очередях на зависть соседям и знакомым. Лиличка и ее мама не могли нарадоваться открывшимся способностям Поэта доставать различный дефицит для семьи.
Однако удачи и невзгоды отпущены нам примерно в равных пропорци-ях. Если человеку сильно везет, значит, жди от жизни какой-нибудь подляны для равновесия. Так случилось и с Поэтом. Если от него раньше несло пивным перегаром, то теперь Лиличка стала улавливать запахи дорогих духов и находить на одежде мужа женские волосы разных расцветок. Поэт уверял, что запахи женских духов и женские волосы он приносит из очередей, где вынужден близко соприкасаться с незнакомыми ему особами
Лиличка поверила и успокоилась. Но однажды, собираясь отдавать в химчистку мужнин костюм, она очищала карманы от хлама и нашла несколько фотографий с надписью: «Любимому – на вечную память!» Поэт и здесь нашел оправдание: он уверил Лиличку, что фотографии ему дарят поклонницы его таланта, как дарят их дорогим сердцу киноартистам и певцам. Если любимая так болезненно реагирует на эти знаки внимания, она может выкинуть фотографии в мусорное ведро, что Лиличка тут же сделала с истинным вдохновением, предварительно изорвав их на мелкие клочки. На душе сразу же полегчало.
Однако когда она нашла следы губной помады на трусах мужа, она отхлестала ими Поэта по физиономии и закатила истерику.Что кричат женщины, когда изобличают супругов в неверности,известно: «Мерзавец! Негодяй! Ты исковеркал мою жизнь!» И тому подобное. Лиличка не была исключением. Исключением был ее беспутный муж – Поэт. Он объяснил, что случайные связи с женщинами стимулируют его творчество, так как без свежих и острых впечатлений он не напишет ни одной строч-ки. При этом он ссылался на Александра Сергеевича Пушкина, который на-ше все. Например, знаменитый романс «Я помню чудное мгновенье никогда не родился бы у него, если б он не изменил жене с Анной Керн (Здесь поэт ошибался: в 1825 г., когда было написано это стихотворение, Пушкин еще не был женат на Натали). Но резон прозвучал для Лилички убедительно). Поэт божился и клялся, что даже не помнит имен женщин, с которыми он путался случайно и по легкомыслию. Он любит только ее, одну Лиличку, только ее и никого больше. Она ему свет в окошке, и он готов ради нее умереть. Хоть сейчас на ее глазах.
Лиличке не хотелось признаться себе самой, но самым обидным для неё было то обстоятельство, что какие-то потаскушки, соблазняющие ее мужа, имеют возможность пользоваться дорогими заграничными духами, тогда как она вынуждена довольствоваться ширпотребом, так как еле сводит концы с концами от зарплаты до зарплаты, только бы выкроить лишнюю копейку на красивый галстук или модные носки мужу. Чтоб он выглядел не хуже других.
- Между нами все кончено! - заявила Лиличка, сопровождая свои слова жестами и мимикой, почерпнутыми из какого-то трофейного фильма.
Поэт с горя заперся в туалете и, удобно устроившись на стульчаке, вдруг почувствовал, что его посетило вдохновение. Как оказалось, стихи рас-тут не только из сора, не ведая стыда. Муза диктовала ему одну строку за другой, так что получилась небольшая, но полная отчаяний прощальная по-эма:
Были ссоры, ты ломала вещи…
Я глотал, как водку, черный чай.
Каждый раз, злорадней и зловещей,
Раздавался голос музы вещей:
«Ты хотел такое – получай…»
Видя, что муж заперся в туалете и не собирается оттуда выходить, Ли-личка бросила в сердцах: «Ну, и сиди там!» и ушла из дому, громко хлопнув на прощанье дверью.
А Поэту давно так хорошо не работалось: строчки возникали как бы сами собой, и он едва успевал их записывать на дефицитной туалетной бумаге. В высоких художественных образах он выражал свое потрясение, вызванное размолвкой с женой:
Тоска не бейся головой о стену!
Я слышу вновь звон проклятых монет,
Которыми платили за измену.
Именно из-за этих окаянных денег, которые ему никак не удается зара-ботать, чаще всего и возникали у них ссоры, Но что есть деньги? Пыль… Прах…И он продолжал:
Когда б имел златые горы,
Я б эти горы променял,
На сон твой чуткий и коль скоро
На брань, сразившую меня.
Не задумываясь, кинул бы он к ее ногам все свои стихи, лишь бы вер-нуть ее расположение и любовь.
Если б мне сказали: боль пройдет,
Верь, ты не останешься в накладе.
Для чего тебе осиный мед?
Что нашел ты в этом горьком кладе?
Я б ответил: тысячи блаженств,
Упоенье страстью и искусством,
Все отдам я за единый жест,
Этой твари, чтоб ей было пусто!
Потому что я ее люблю,
Потому что воли нет сильнее,
Повелевавшей сердцу-кораблю
Гнать ее и следовать за нею.
Потому что для меня она
Больше Солнца, больше, чем подруга,
Больше Бога, больше чем жена,
Больше, чем планеты друг для друга.
Космический размах его любви укрепил в нем собственную веру в не-объятности своих чувств, в которых угадывались вой ветра, звуки морского прибоя и удары грома. Именно такой была его беспредельная любовь к Лиличке, высказанная в «Последней поэме». Душа его при этом пела, но он никак не мог уловить мотива, чтобы записать его нотными знаками. Поэтому он решил, что не просто прочитает, а споет ей свою лебединую песнь.
Когда Лиличка вернулась часа через два или три она уже простила ему случайные адюльтеры, совершенные во имя высоких целей поэзии. А может быть, она и в самом деле чего-то не понимает, и поэты при внешнем человеческом облике тем не менее являются существами, чьи поступки не поддаются земным меркам? После криков, рыданий и других звуков семейного скандала тишина в квартире насторожила Лиличку. Мужа не было ни на кухне, где он любил проводить свое творческое время, попивая черный, как чифирь, чай. Она несколько раз ласково его позвала, а он не откликнулся. Тогда она вспомнила, что перед ее уходом он заперся в туалете. Дернула за ручку - дверь не поддалась. Крикнула: «Открой!» - никакого отклика. Когда Поэта забирало вдохновение, он полностью отключался и ничего не слышал. Так и сейчас – он не слышал ни стука, ни криков жены. А Лиличка, вспомнив о Есенине, о котором ей рассказывал муж, представила жуткую картину: ее муж висит на веревке, высунув синий язык. Она высадила дверь и увидела Поэта на стульчаке, озаренного блаженной улыбкой.
- Я написаль гениальную вещь! - сказал Поэт, не обращая внимания на то, что Лиличка бьется в истерике
* * *
Не зря все сказки заканчиваются свадьбой, потому что дальше начина-ется проза жизни, а это уже другой, так сказать, жанр существования: под влиянием внешних факторов согласно учению Дарвина Царевна Лягушка превращается в Бабу Ягу, а Иванушка Дурачок - в Змея Горыныча.
После разрыва с Лиличкой Поэт очень по ней тосковал - она оставила неизгладимый след в его душе, а точнее, шрам, который под воздействием переживаний и атмосферных явлений начинал саднить и причинять нестер-пимую боль. И тогда он ставил перед собой ее фотокарточку, откуда на него глядела бывшая Лиличка, и переживания принимали облик стихов:
Нет, глаза твои не померкли,
Что мои освещают сны.
Вечно в памяти, словно в зеркале,
Дорогие черты ясны.
Только нас разделила трещина,
Судьбы надвое рассекла…
Смотрит, смотрит, смотрит женщина,
Но не выглянет из стекла.
Конечно же, у Поэта были различные любовные приключения и мимо-летные связи. Не без того! Он нравился женщинам своим отстраненным видом ангела, командированного на землю, и вообще он отличался от стандартных мужчин, однообразных, как меню в столовых. А он был неповто-рим, загадочен, обладал таинственным даром говорить стихами, отчего начинала кружиться голова, как от легкого опьянения. Не удивительно, что чтение стихов Поэтом приводили их в неописуемый восторг и, как теперь принято говорить, они буквально тащились от его поэзии, и потому без долгих раздумий отдавались ему на супружеских постелях, на травке, на берегу моря при романтическом свете Луны. Со своей стороны, Поэт надеялся, что очередная любовная связь высечет искру божью и зажжет в нем творческий огонь. Искра высекалась, но огонь не зажигался. «Добрая была, теплая была – вот и все, что помню о тебе…» - ничего похожего на стихи, посвященные когда-то Лиличке, душа не рождала.
Поэт переключился на другие темы, и его почитатели восхищались его пламенными обличениями, брошенными режиму, его философскими откровениями - наверное, пришло время зрелости, когда человека больше занимают мировоззренческие проблемы и вопросы спасения души. Его по-прежнему не печатали, и приходилось довольствоваться тем, что его стихи переписывались от руки и распространялись приватно. Ангел-хранитель как-то уберег Поэта от сумы и от тюрьмы, что в условиях советского режима было чудом. Поэт скончался своей смертью, завещав потомкам примерно три тысячи стихотворений и поэм и среди них вот этот крик души, иначе не ска-жешь:
Вот так умру и не откроюсь,
Что в эту ночь с другой вдвоём
Мне Млечный Путь напомнил пояс
На платье бархатном твоем.
И не узнаешь никогда ты,
Чем для меня твой образ был...
Как ослепительно, как свято,
Как дико я тебя любил!
А Лиличка после развода удачно вышла замуж за обыкновенного человека и прожила с ним до конца своих дней обыкновенную жизнь, ощущая повседневную заботу мужа. Свою встречу с Поэтом она считала роковой ошибкой, за которую пришлось заплатить загубленной молодостью. Она пыталась вычеркнуть прожитые с ним годы из памяти, однако память так устроена, что хранит все зарубки обид и болей, и потому ей никак не избавиться от воспоминаний о несчастной любви.
«Но разве бывает любовь несчастной?» – задал вопрос в одном из своих рассказов писатель И. А. Бунин, и сам же ответил: «Разве самая скорбная в мире музыка не дает счастья?»
Но Бунина в школе не проходили, и Лиличка его никогда не читала и, стало быть, не знала, что не бывает любви несчастной, и оставалась при сво-ем мнении, как ей не повезло в жизни.
И еще: она так и не узнала, что Поэт своими стихами обессмертил её имя, и она, вопреки своему желанию, будет вечно жить с ним рядом, хотя они и находились в законном разводе.
P.S. История любви Поэта и Лилички названа не то сказкой, не то бы-лью потому, что хотя автор и приводит реальные факты биографии Николая Шатрова, хотя и цитирует его подлинные стихи, тем не менее, он допустил в своем рассказе художественный вымысел на грани правды, что разрешается законами литературы и искусства. Самым поразительным в жизнь Поэта с его Лиличкой стали стихи, рожденные на почве семейных ссор, распрей и скандалов. По их датам можно составить драматическую печальную семей-ную хронику, надрывающую обоим душу. И как тут не вспомнить Анну Ахматову: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда». А тут стихи росли из ссор…