Предвкушение Иешуа Часть 3. Лицом к лицу

Всем! Всем! Всем! Тем, кто меня читает. Целенаправленно или по чистой случайности.
Автор сим извещает, что им опубликованы бумажные версии двух новых книг. Их можно приобрести на:

"Без дна" (Авантюрный роман на фоне взбаламученного социума)
http://knigi-market.ru/2355/

"Трудное бабье счастье" (Роман о судьбе)
http://knigi-market.ru/2899/
Милости просим.

ПРЕДВКУШЕНИЕ ИЕШУА

Часть третья

Глава двадцать вторая

О смерти Капера Бальб узнал на следующее утро. Он только что поднялся, умылся, и теперь стоял перед алтарем, обращаясь с традиционным утренним посланием к ларам, когда Агенобарб нахально прервал его послание на середине:
-Там к вам этот… - совершил непонятно что изображающее волнообразное движение рукой, начиная от подбородка и заканчивая животом. – Говорит, - чтоб как можно скорее.
Бальб накануне, перед тем, как оставить Капера, распорядился, чтобы его срочно известили, как только с Капером дальше что-то произойдет, поэтому не удивился и не стал тратить время на какие-то лишние вопросы. Скомкал свой доверительный разговор с ларами и отправился в перистиль.
Удивиться пришлось уже в перистиле: вместо ожидаемого гонца из казарм его дожидался тот самый ассириец, с которым он уже встречался несколькими днями раньше в компании с Капером. Стало понятным, что означал недавний жест раба – бороду.
-Да хранят вас боги, - первое, что услышал Бальб и вновь подивился тому, какой же у этого тучного человека тонкий женский голосок, - и оберегают от всех мыслимых и немыслимых несчастий. Пусть процветание и благоденствие никогда не оставят вас, а ваши дети, внуки и правнуки наследуют ваше здоровье, удачу и богатство.
Бальбу привычно общаться с  выходцами с Востока и его уже не раздражает то, что эти люди, в зависимости от обстоятельств,  либо молчат, набрав в рот воды, либо  произносят очень много лишних, незначащих слов.
-Что вы от меня хотите?
-Вы знаете, что нашего высокочтимого друга уже…? – сначала сложил, а потом развел ладони рук.
Вот как! «Нашего»! И этот тоже, оказывается, считает Капера своим другом.
-Да, где-то два  часа назад он благополучно покинул этот мир и сейчас стоит и ждет, когда его допустят во владения вашего бога.
Что-то подсказывает Бальбу, что этот человек явился не только за тем, чтобы сообщить ему эту вполне ожидаемую и от того, по правде говоря, не потрясшую новость. Поэтому он просто стоит и ждет какого-то продолжения.
-Я же обращаюсь смиренно к вашей неоценимой помощи… Наш друг покинул этот мир так неожиданно, можно сказать, -  в самом расцвете сил, и не успел отдать необходимых распоряжений… Вы помните наш последний разговор, когда вам предлагали приобрести по весьма приемлемой цене кое-какие золотые  вещички?
-Те, что украдены?
-Мы договорились с нашим достопочтенным другом, что я оставлю у него эти вещички на какое-то время на хранение. К сожалению, они до сих пор находятся у него. А  между тем, к нему вот-вот нагрянут, чтобы сделать, как полагается, опись всего, что имеется при нем.
Ассириец говорит тихим размеренным голосом, тщательно подбирая слова, лишь то, как дрожит его рука, которой он так же размеренно поглаживает свою ниспадающую ему на грудь волнами крашеную бороду, можно догадаться, как он сейчас волнуется.
Краденых золотых вещичек Бальбу только еще и не хватало! Теперь понятно, откуда у Капера появились деньги, чтобы рассчитаться за полученные ими в тот злополучный вечер удовольствия.
-Как вы думаете, что может последовать за тем, как эти вещички будут обнаружены? Возникнут вопросы. Начнется следствие.
-Да, выйдут на вас, и тогда на эти вопросы придется отвечать вам.
-Вот-вот! Чувствуется, вы учились логике. Наш друг всегда был самого высокого мнения о вашей учености. Недаром рекомендовал мне вас, если вдруг у меня возникнут какие-то непредвиденные осложнения.
-И чем я могу вам помочь?
-Тем, что опередите этих людей, - вас, я мало в этом сомневаюсь,  к нему допустят,-   и первым овладеете этими вещами. Тем самым вы поможете не только мне, но и нашему другу. Вы, как умный человек, понимаете, как эта находка скажется на его посмертной репутации. Едва ли он скажет вам спасибо за это.
Как ни трудно в этом признаться самому себе, но ассириец был прав: если только весь этот мусор действительно всплывет на поверхность, от репутации Капера тогда вообще мало что останется. Это позорное пятно ляжет уже не только на него лично, но и на всю его семью.
-Я же, со своей стороны, - тем же тихим и тонким голоском увещевает  ассириец, - если вы выручите и меня и нашего друга, разумеется, не оставлю вас без соответствующего вознагражденья. О сумме вознагражденья можем договориться прямо сейчас. Я предлагаю десять процентов от стоимости всего. Это…
-Оставьте эти проценты при себе.
-Как хотите.
Однако сколько же неприятностей доставил ему Капер эти последние дни! Даже после смерти эти неприятности не прекращаются. И как ему теперь поступить? Сделать то, чего от него добивается этот мошенник и тем самым еще раз подвести Капера или все же решиться и попытаться вынести с собой это очевидное доказательство того, что он преступил освященный волею Юпитера закон Рима? Как он все-таки так мог!  Опуститься  до уровня какого-нибудь самого ничтожного  смерда или, хуже того, раба.
-Вы представляете, где у него могут лежать эти вещи?
-Очень хорошо представляю. Он прямо на моих глазах положил их под матрас. Ящичек…Примерно вот такой. Вполне спрячется в складках вашей одежды.
Сквозь зубы, стараясь не смотреть в сторону ассирийца:
-Хорошо, я попробую.
-Боги да помогут вам! Вы сделаете хорошее дело. И тем самым достойно отблагодарите нашего друга за то, что он – ценой своей жизни - сделал для вас.
Завтрак дожидался Бальба, также как уже толпились у входа в дом самые нетерпеливые посетители, споря, кто из них пришел первым, однако Бальб отказался и от завтрака и от утреннего приема. Если он действительно хотел помочь Каперу, он должен был дорожить каждой минутой.
Но как он, Капер, потомок славного рода Сервиев, за плечами которого так много сотворенного во имя и во славу Рима, мог опуститься до такой низости, чтобы стать хранителем краденого? 
Бедный Капер.

Глава двадцать третья

Опоздал! Ко времени, когда Бальб добрался до комнаты, где остановился Капер, работа по описи оставшегося после него имущества была в полном разгаре. Или даже, лучше сказать, была близка к завершению.
Неудивительно, что все происходило так быстро: имущества-то у Капера было всего ничего.  Конечно, в Кесарии у Капера что-то еще оставалось; в экспедицию, которая должна была продлиться не многим более пары недель, он взял с собой самое необходимое. Это необходимое сейчас и предстало глазам вошедшего в комнату Бальба.
Во-первых, это были объедки, остававшиеся на столе еще со вчерашней трапезы. Они были сдвинуты на край стола и теперь над ними вились ненасытные мухи. На освободившейся таким образом остальной части стола лежало то, что подлежало описи: смена нательного белья, пара запасных сандалий, скребница и кувшинчик с маслом, ножницы и бритва, пара покрытых воском, скрепленных шнуром  деревянных  дощечек и стиль, парочка гемм из слоновьей кости, веер, кажется, тот самый, которым Купидон обмахивал Капера, когда тот наблюдал за упражнениями своих бойцов на плацу.
Наиболее дорогой в этом случае вещью, должной быть занесенной в список, был, безусловно, Купидон. Он сидел в углу комнаты в своей излюбленной позе: на корточках – и то ли с  отрешенным, то ли с безучастным  видом наблюдал за происходящим.
А происходило вот что. В момент появления Бальба два канцеляриста, которым было получено сделать опись (образованные евреи из местных), склонились над столом так, что едва не касались друг друга своими головами, и что-то внимательно разглядывали.
-Хорошо, Бальб, что вы пришли! – воскликнул старший из евреев. – Объясните, что это такое?
Бальб подошел к столу. Вызвавшими недоумение у евреев были,  получившие среди легионеров шутливое название «боекомплект», презервативы из высушенных овечьих кишок, которые где-то последние полгода стали бесплатно и в необходимых количествах выдаваться всем желающим. Ничего удивительного, что обзавелся ими и Капер.
Бальб объяснил, как его об этом просили.
-Помогает?
-По разному. Однако, чаще все-таки «да», чем «нет».
-Ну и какие же вы! – восхищенно отреагировал на это тот же старший. – До всего-то вы додумаетесь. Ну и как же нам это назвать?
-Так и напишите, как называется.
-А как называется?
-Презервативы.
Пока евреи на своем арамейском живо обсуждали эту тему, Бальб еще раз пробежался глазами по тому, что было выставлено на столе, убедился, что никакой шкатулки, о которой говорил ассириец, здесь не было. Правда, дверь в соседнюю комнату, которая служила спальной Капера, была отворена, а ведь именно там  находится  тот самый матрас. Он уже совсем было решился заглянуть в спальную, когда тот же старший задал ему новый вопрос:
-Может, будете так же любезны и объясните, откуда у покойника могло появиться вот это?
С этими словами канцелярист подошел к одному из лож. Только сейчас Бальб увидел лежащую на том ложе пенулу* . Канцелярист приподнял пенулу, под нею оказался довольно грубо, без лишних затей вырезанный из какого-то дерева ящичек. Размеры были такими, что под складками туники, пожалуй, этот ящичек незаметно унести было бы едва ли возможно: скорее всего, только подмышкой. Канцелярист приподнял крышку и, не приближаясь к Бальбу, позволил ему, хотя бы издали, бросить взгляд на содержимое ящичка. Да, это было именно то, о чем говорил ассириец: ящичек был до краев наполнен золотыми безделушками, до которых так падки женщины. Стоимость некоторых из них, Бальб отлично это помнил, когда еще имел возможность бродить по Аргилету, могла доходить до десятка тысяч сестерций за штуку.
___________

*Пенула – вид плаща.

-Вы уверены, что это принадлежит именно покойному? – Бальб, еще по дороге к казармам, обдумывая варианты, с которыми ему придется столкнуться в этом проклятом деле, учел вероятность того, что шкатулка уже до его прихода будет обнаружена.
-Так а кому же еще? Мы нашли это у него под матрасом.
-А откуда у вас такая уверенность, что это положено именно им, а не кем-то другим? Покойный, как вы знаете, находится здесь всего лишь несколько дней, а кровать и матрас находились еще до него и еще будут долго находиться. Скорее всего, он даже не предполагал, на каком сокровище он лежит.
Канцеляристы, вновь на своем языке, живо объяснились друг с другом. Бальб терпеливо дождался, когда они закончат.
-Да, - наконец, высказался за себя и своего помощника старший канцелярист, - все это, конечно, выглядит весьма даже подозрительным, но…может, вы и правы. Что касается описи, наверное, лучше всего поставить напротив этого пункта большой вопрос. Там дальше пускай разбираются.
-Я тоже так думаю, - согласился Бальб. – Пускай разбираются.
Больше, пожалуй, ему здесь нечего было делать. Осталось, правда, бросить последний взгляд на то, что когда-то принадлежало Каперу, а потом окончательно уйти.
Странное, однако, ощущение возникает всякий раз, когда убеждаешься своими глазами: какая-то ничтожная ерунда продолжает жить, исполнять свое назначение, а того, кому эта ерунда еще недавно принадлежала, кто по своей прихоти распоряжался ею, уже нет. Наверное, все же правы были древние (Бальб когда-то прочел об этом у Диодора Сицилийского), когда в могилу умершего укладывали, если не все, то хотя бы самое ценное из вещей, которыми еще при жизни пользовался умерший. Кто знает, может, ушедший в тот мир  еще не раз обратится к ним? Хотя бы ради того, чтобы эти вещи напомнили ему о том, что им когда-то было пережито в уже покинутом им мире. Теперь все обстоит по иному: довольствуются тем, что кладут в рот усопшего монетку, чтобы было чем оплатить услуги Харона. Наверное, это мало. Во всяком случае, Бальб, допустим, когда он умрет, предпочел бы прихватить с собой в тот мир что-то еще. А вот что именно, - об этом еще будет время на досуге подумать.
Пока же все его мысли сосредоточены на том, как наиболее достойно попрощаться с его другом. Чтобы, когда они, возможно, встретятся, Капер не предъявил Бальбу ни малейших упреков.

Глава двадцать четвертая

-На месте императора, Бальб, я бы поощрял таких воинов, как ваш приятель. Хотя бы даже посмертно.
-За что?
-За его живучесть. Вот пример для подражания! Другим бы так. Развороченная грудная клетка… Дырка шириной с палец. Другие на его месте умерли бы мгновенно, ни секунды не задумываясь. А ваш приятель прожил еще больше шести часов… Хотите, мы зайдем в покойницкую и вы сами, своими глазами убедитесь.
За желанием архиатра*  Антистия показать серьезность нанесенной Каперу раны скрывается другое желание: доказать Бальбу отсутствие его собственной вины в том, что ему не удалось помочь раненому выжить. Разумеется, никто официально порицать его за это не станет, однако, для него, как для врача, важно, какой вывод о его врачебных способностях сделают другие.
_______
*Архиатр – главный врач

Вообще, с Антистием Бальб знаком уже года три и все эти три года Антистий при случае жаловался Бальбу на отсутствие хорошей врачебной практики и что он с годами теряет свой профессиональный навык, приобретенный им еще в те годы, когда воинские подразделения, к которым он был причислен, находились в каких-то постоянных боевых столкновениях с противником. Пожалуй, Антистий был единственным человеком в гарнизоне, которому хотелось, чтобы опять затеялась какая-нибудь кровавая «заварушка». Сколько ран, колотых, резаных!  Сколько отрезанных рук и ног! Сколько вывороченных из распоротых животов кишок! Какое удовольствие копаться во всем этом окровавленном добре! Различать, распознавать на естественных примерах, как хитроумно устроено человеческое тело. А вместо этого ему приходится, в лучшем случае, заниматься грыжесечением и камнесечением, а, в основном, простудами, запорами, болезнями мочевого пузыря, фистулами  и всякого рода венерическими заразами.
Антистий, как и положено врачу, был весьма прилично начитан, у него была своя медицинская библиотека. За эти годы Бальб предпринимал несколько попыток сблизиться с Антистием, однако, каждый раз убеждался, что тому интересно говорить только, допустим, о строении тела и как в нем все друг с другом взаимодействует. Все, что выходило за пределы этой темы, представлялось Антистию не заслуживающей ни малейшего внимания чепухой. А между тем эта-то «чепуха» как раз интересовала Бальба больше того, как, например, изобретательно устроен в человеке механизм пищеварения.
-Хорошо, давайте посмотрим, - так Бальб отреагировал на приглашение Антистия пройти в покойницкую. Ему хотелось не столько посмотреть на рану, сколько взглянуть еще раз на Капера.
Вход в покойницкую охраняется с одной стороны двери – бюстом Эскулапа, с другой – бюстом Гигиеи* . Тело Капера, как и положено в первые несколько часов после смерти, лежало на полу** , прикрытое до подбородка казенной простыней. Антистий опустил простыню, обнажив искромсанную грудь Капера. Скорее всего, то было следствием не столько нанесенной ему спатой раны, сколько уже последующим вмешательством не знающих жалости хирургических инструментов, которые славно поработали, дорвавшись до настоящего мертвеца. В эту рану можно было просунуть не то, что палец, а целый кулак.
________
 
   *Гигиея – в греческой мифологии богиня здоровья
  ** Пребывание мертвого тела на полу  символизирует прощание с землей.

-Ну, вот…Видите… Уверен, тут даже сам Асклепиад был бы бессилен.
-А вы что-нибудь слышали, Пилат что-то говорил, как он собирается устраивать похороны?
-Я был удивлен, но…всего лишь  по категории С.
Это значит, Капер был почти прав: нет, в яму, конечно, как он опасался, его не бросят, но в землю –да. И это вместо того, чтобы – в соответствии хотя бы с его чином и званием, -  сжечь его тело на погребальном костре, собрать прах в урну, отправить родным, чтобы те еще раз смогли его у себя перезахоронить. А так он будет лежать и разлагаться в чужой земле.
-Похоже, ваш друг уж очень крупно насолил нашему Пилату, если он принял такое решение. - продолжал Антистий. – Все же покойный был – во многих отношениях - не простым человеком. Я слышал, он даже как-то спас Тиберия на охоте… Я думаю, вам следует поговорить об этом с самим Пилатом. Тем более, что хоронить-то, как я понимаю, придется все равно вам.
Да, это верно: похороны тех из  военнослужащих, кто до самого момента кончины, был еще в строю и числился на служебном довольствии, также как и наблюдение за порядком на специальном военном кладбище, - это еще одна служебная обязанность Бальба.
Антистий был так увлечен самой раной и тем, что из себя стала представлять расковыренная вмешательством хирургов грудь Капера, что и внимание Бальба сначала сосредоточилось только на этом. И лишь, когда совсем собрался уходить, бросил взгляд на лицо Капера и удивился тому, каким оно стало. Кажется, таким, как сейчас, Бальб лицо друга никогда не видел, даже в детские годы: то ершистое, кажется, поминутно готовое дать отпор любому, кто на него посягнет «А вот я вам сейчас покажу!»,  лицо драчуна и забияки ушло и уступило место… Даже сразу непонятно чему… Во всяком случае, никакой воинственности от него не исходило. Все же, скорее всего, как это ни странно, на нем сейчас было выражение какого-то…может даже, удовлетворения тем, что с ним произошло. Или…может… тем, что с ним сейчас происходит?
-Так вы пройдете к Пилату? – спросил, когда уже покинули покойницкую, Антистий.
-Разумеется. Мне кажется, тут какое-то недоразумение.
-Я тоже так думаю.
С мыслью, что здесь что-то не так, а если все-таки так, значит, с Капером хотят сотворить очевидную несправедливость, которую заблаговременно необходимо исправить, Бальб, покинув расположение казарм, и направился в сторону претории.


Глава двадцать пятая

На лифостротоне опять толпились иудеи. Это в порядке вещей: они будут толпиться здесь до тех пор, пока Пилат не вернется в свою постоянную резиденцию в Кесарии. Значительная их часть, после того, как уберется Пилат, станут опять докучать своими проблемами именно его, Бальба.
Удивило другое. Во-первых, их количество. Такого наплыва желающих добиться встречи с прокуратором на памяти Бальба никогда не было. Да и не выглядели эти люди обычными, такими узнаваемыми по смиренному выражению лица просителями, какими уже привык их видеть Бальб.  Скорее, эти люди пришли с намерением что-то потребовать  от Пилата. Вон как горят у них глаза. Как жестикулируют руками. Волнуются, пытаясь при этом еще что-то друг другу доказать. Не умолкающий ни на секунду, недоступный пониманию Бальба хор. Словно слетевшееся на падаль и  не поделившее добычу воронье.
Удивительным было и присутствие здесь  целой делегации из синедриона во главе с самим первосвященником. Бальб разглядел Каифа еще издалека, благодаря выделявшему его маленькому росту и характерной только для первосвященника сферообразной круглой шапочке, таких в Иерушалаиме больше не носил никто. Не ускользнуло  внимания Бальба и то, что в этой же группе находился и тесть Каифы Анна, в отличие от своего зятя длинный и тощий, как жердь.
Удивило же Бальба это присутствие потому, что обыкновенно посетителям такого ранга назначалось определенное время и, когда они приходили, заранее предупрежденные караульные беспрепятственно и незамедлительно пропускали их в преторию. Однако удивлялся недолго, вспомнил, что сегодня у евреев такой день, когда их законы не позволяют им входить на территорию тех, кого они считают, «грешников». А к «грешникам» они причисляют всех, кто не признает их бога.
Уже когда поднялся по ступенькам и готов был ступить под своды претории, услышал доносящееся из-за спины:
-Бальб! Бальб!
Вечно куда-то спешащий Карбон. Как мальчишка, начал перепрыгивать через ступеньку в попытке поскорее поравняться с Бальбом. Споткнулся и растянулся всем телом на глазах у всех. Что он постоянно спотыкается? Может, стоит приобрести другие сандалии? Другого размера?
Смущенный, поднялся, отряхнул свою тогу. Наконец, приблизился к Бальбу.
-Хорошо, что вы здесь. Его светлость послал меня за вами.
-Зачем?
-Не могу сказать. Какая-то в вас надобность.
Они пошли вместе.
-Я все знаю. Эта ужасная история с вашим другом. Очень вам сочувствую. Его светлость тоже знает. На него это произвело очень удручающее впечатление. Этот… который нанес смертельную рану… понесет заслуженное наказание, однако, и к вашему другу, надо сказать,  отношение далеко не из самых лучших.
-Я как раз иду, чтобы поговорить с ним об этом.
-Да, я вас понимаю, но… не знаю…У его светлости сейчас встреча. Он должен принять решение, как дальше поступать с этим… задержанным этой ночью галилеянином. Его соплеменники из синедриона вынесли ему смертный приговор, однако, его светлость испытывает на этот счет некоторые сомненья.
В залу, где Пилат официально принимал гостей и высокопоставленных просителей, Карбона и Бальба знакомые караульные пропустили без вопросов.  Самого Пилата в зале еще не было. Зато был сам галилеянин, стоящий посреди залы, в окружении двух, стоящих по бокам от него, легионеров с копьями. Легионеры почти на полголовы выше стоящего между ними галилеянина, а шлемы с плюмажем делали их вообще по сравнению с ним великанами. Бальб, разумеется, галилеянина сразу признал, несмотря на то, что он выглядел сейчас иначе, чем при их случайной встрече на рынке. Тогда, на рынке,  на нем была повседневная одежда: подвернутый за пояс  короткий хитон без рукавов, - он тогда ничем не отличался от всего его окруженья. Сейчас его худощавое тело облегала более привлекательная на взгляд, однако не такая практичная и удобная для повседневных нужд длинная, почти до пят, из отбеленного, как показалось Бальбу,  льна мантия.
В момент, когда в залу вошли Карбон и Бальб, галилеянин стоял, понурив голову, устремив взгляд в пол и, как показалось Бальбу, глаза его были закрыты, губы шевелились. Скорее всего, он разговаривал сейчас со своим богом.  Однако произведенный вошедшими шум заставил его открыть глаза и поднять голову. Он обернулся на шум шагов и… Вновь устремленные друг на друга взгляды галилеянина и Бальба на несколько мгновений встретились. Бальбу показалось, что галилеянин также его узнал. Иначе почему он вдруг ему улыбнулся?
Однако все это заняло не более нескольких секунд. Карбон и Бальб стали скромно, поближе к стене. Галилеянин вновь обратил свой взгляд на находящийся под ним кусочек пола. Легионеры стояли как статуи, высоченные, здоровые, почти на целую голову возвышаясь над галилеянином, почти не шевелились. Только моргание ресниц выдавало, что они на самом деле живые, а не из мрамора или гипса.
Так, в молчании, прошло не менее пяти минут, когда из-за небольшой дверки в тыльной стороне залы донеслось журчание выпущенной из крана воды. Его светлость прокуратор изволил сходить в туалет, сейчас он тщательно помоет руки и выйдет в залу.
Прошло еще минуты три. Журчание воды прекратилось.
-Это ужасно, - вдруг прошептал на ухо Бальбу Карбон, - но я, кажется, этим утром поел что-то несвежее, и у меня сейчас в животе начинаются какие-то неприятности.
«Сочувствую», - только подумал Бальб, но ничего не сказал. И почти в это же время дверцей в залу вошел Понтий Пилат.
Если галилеянин по случаю встречи с всемогущим прокуратором нашел необходимым, даже находясь в заточении, надеть на себя более представительный наряд, то Пилат был как будто подчеркнуто повседневен, словно он только что поднялся  с постели, на нем даже не было тоги. Медленно, как будто не без труда переставляя ноги, не глядя ни на кого, пересек почти всю залу и, предварительно потискав одну из находящихся на ложе подушек, прилег, упершись на левый локоть. Все-все, кажется, говорило о том, что, во-первых, у Пилата плохое настроение и, во-вторых, что он  ставит предстоящего сейчас перед ним и ждущего его приговора галилеянина ни во что.
Устроившись на ложе, Пилат обежал глазами залу. Заметил Бальба.
-А-а, ты тут. Отыскался, наконец-то. Хорошо. Потрудись-ка  сегодня за протоколиста.
То был уже не первый случай, когда Пилат обращался с такой просьбой к Бальбу. Обычно это случалось, когда протоколировался какой-то особенно важный разговор, и Пилат предпочитал, чтобы запись делалось его соотечественником, а не штатным канцеляристом из евреев, в объективность которых он всегда не очень верил.
Бальб уселся за картибул, на нем уже лежала стопка навощенных  табличек и стиль. После того, как Пилат познакомится с протокольной записью и, если сочтет необходимым, откорректирует ее, она будет начисто переписана на пергамен: таков заведенный неравнодушным к бюрократии, даже осторожно осмеиваемым на этот счет  прокуратором порядок. Пока Бальб усаживался за картибул, Пилат мановением пальца поманил к себе Карбона, и когда тот поспешил к нему приблизиться, бросил:
-Для начала сообщи ему, кто я такой.
-Я отлично знаю, кто ты такой, - неожиданно громко, ясно и четко, на очень приличном греческом произнес галилеянин.
-Да? – даже, кажется, несколько опешил при этом Пилат. – Ну и кто же?
 – Ты прокуратор Понтий Пилат.
Удивление Пилата, кажется, даже усилилось:
-Оказывается, ты отлично знаешь не только, кто я, но и греческий? Ты где-то учился?
-Я учусь всю жизнь.
Бальба сразу поразила манера, в которой вел разговор этот, в общем-то, ничтожный по сравнению с Пилатом и настолько зависимый сейчас от его любого каприза человек. Нет, в этой манере не было никакой заносчивости, самонадеянности, что так свойственно многим иудеям-фанатикам и что так раздражало, в общении с ними,  обычно самого Бальба. Он просто разговаривал как абсолютно равный с равным. Он, кажется, как будто даже не догадывался, как многое сейчас стоит для него на кону.
По-видимому, не менее, чем Бальб, был этим сразу поражен и Пилат. Он-то наверняка предполагал, что этот человек будет вести себя совсем по-иному.
-Что ж, это похвально, - сказал он после того, как справился, видимо, с некоторым замешательством. – Тем проще нам с тобой будет разговаривать. Я тоже, как видишь, неплохо знаю греческий. Что ж, - греки это наши учителя. Отдадим им должное. А, может, ты еще хотя бы немного знаешь мой родной язык?
-Немного. Однако не настолько хорошо, чтобы говорить с тобой.
-Отчего же? Почему бы тебе не овладеть языком того народа, который правит твоей страной?
-Все в этом мире проходит. Греки, как ты помнишь, нами тоже когда-то правили.
-Ты хочешь сказать, что нас постигнет участь греков?
-Да, именно это я и хочу сказать.
Пилат нахмурился.
-Пусть даже так, но если ты изучил язык своих прежних хозяев, что тебе мешает настолько же хорошо изучить язык своих хозяев настоящих?
-Они ведут себя по-другому.
-То есть?
-С греками можно было разговаривать, сидя напротив друг друга. Ты же заставляешь меня стоять, а сам в это время лежишь. Это ли не проявление неуважения к завоеванному вами народу?
Пилат не надолго задумался,  потом обратился к продолжающему стоять рядом с его ложем Карбону:
-Распорядись. Пусть  принесут стул.
Карбон упорхнул за дверь залы, а Пилат еще какое-то время помолчал, прежде чем вновь обратиться к галилеянину.
-Учти, твой народ не завоеван, он присоединен,  и стал сам частью великого государства ради вашего же блага. Но я решил повидаться с тобой не за тем, чтобы поспорить, кто кого завоевал и с какой целью. Не о народах, не о странах и не о государствах сейчас пойдет речь, а о тебе лично. Надеюсь, ты понимаешь, о чем идет речь.
Карбон вернулся со стулом. Остановился, вопросительно глядя на Пилата.
-Подай ему. Пусть сядет.

Глава двадцать шестая

- Я слышал, ты буквально спишь и видишь, как станешь первым лицом в Иудее. Это так? – приступил к допросу Пилат, едва галилеянин сел на предложенный ему Карбоном стул.
-Да, это так, - последовал неожиданный ответ.
-Так ты это подтверждаешь? Ты действительно хочешь стать царем?
-Нет, царем не хочу.
-Проясни.
-Царь, каким бы он ни был, властвует над имуществом ему подвластных, я же только хочу быть в сердце каждого из них.
-Хм… Ты…поэт?
-Если тебе так больше нравится, - называй меня поэтом. Возражать не стану. Но только не царем.
-А как ты сам предпочитаешь, чтобы тебя называли?
-Сыном своего отца.
-И только? А кто твой отец?
-Бог.
-Послушай… Я довольно неплохо изучил историю твоего народа. Пришлось, чтобы больше не совершать каких-то ляпов. Да и в вашем боге немного разбираюсь.  Откуда ты все это взял? Насколько я знаю, у твоего бога не было  супруги, и, значит, у него не было никаких ни сыновей, ни дочерей. Может, ты какой-нибудь незаконнорожденный? С богами такое случается. Но и о таких я никогда не читал и не слышал.
-Я рад услышать, что тебе знакома история моего народа, но что касается Бога… Если ты в чем-то и разобрался, то только не в Нем. Иначе бы ты  так о Нем не говорил.. Если же ты еще раз  внимательно почитаешь то, что говорится о Боге, Он то и дело обращается к людям, называя их своими чадами.
-И что? Что из того, что он называет вас своими чадами? Я тоже, если захочу, могу назвать тебя своим чадом, тем более, что и возраст мне это позволяет, но это не вовсе не будет означать, что ты мой сын, а я твой отец.
-Да, если это будет исходить от тебя  я сразу укажу тебе на твою ошибку. Иное дело- Бог. Он имеет право называть нас своими. Ведь он  породил каждого из нас.
-Что? Что? Как ты сказал? Каждого? Вот это новость! Уж не хочешь ли ты случайно этим сказать, что я тоже порожден им и, значит, тоже могу считаться его сыном.
-Да, вполне. Тем более, что это так и есть.
-Ну, это уж… - вырвалось из Пилата на латинице. Отбросил от себя подушку, присел, свесив ноги с ложа, продолжил, овладев собою, вновь на греческом.  – Я тобой разочарован, Иешуа. Мне показалось вначале, - ты умный человек. С тобой будет приятно побеседовать. А теперь вижу, у тебя действительно не все дома, как кое-кто меня уже предупреждал. – К Карбону. – Забери у него стул. Такой пустозвон недостоин разговаривать со мной, сидя.
Карбон неукоснительно выполнил поручение , в то время как Пилат занял прежнее положение на ложе.
-Если поверить тому, что ты говоришь, то этот… - продолжил после некоторого молчания Пилат и указал пальцем на одного из легионеров, - тоже чадо?
-И этот, - не замедлил откликнуться на вопрос галилеянин и, предупредив намерение Пилата указать пальцем на второго легионера. – Да, и тот.
-В таком случае подскажи мне, старому дураку, в чем разница между тобой и всеми нами?
-В том, что я знаю, кто ты, а ты пока этого не знаешь Бог поручил мне сообщить вам всем  эту весть.
И вновь, как и в самом начале, Бальб поразился хладнокровию этого человека. Казалось, не существует вопроса, который бы поставил его в тупик. И в то же время… Неужели он не понимает, что спорить с Пилатом это очень опасно? Что стоит ему в чем-то согласиться с ним? Признаться, что он в чем-то ошибался. Непонятно, отчего, однако Пилат явно не был изначально настроен против него. Ему лишь не хватало маломальского аргумента, чтобы оправдать свое несогласие с решением синедриона. Не хватало какого-то признака, свидетельствующего, что осужденный хоть в чем-то признает свою вину, также как и раскаивается в ней.  Странно, что этот, судя по всему, весьма и весьма неглупый галилеянин, не хочет понять этой самой малости и упрямо идет по единожды выбранному пути. Однако куда этот путь его приведет? 
-А-а, так, значит, ты вестник. – Пилат как будто даже обрадовался. -   Что-то вроде Меркурия. Однако хотя я и не бог, а всего лишь скромный прокуратор, и то, думаю, у меня хватило бы ума выбрать на роль вестника куда более подходящего человека, чем ты. Во-первых, никакого не иудея - с какой стати? За какие, спрашивается, заслуги? А настоящего стопроцентного римлянина. Почему римлянина? Да потому что посмотри и оцени сам, что такое Иудея и что такое Рим. Все равно, что поставить рядом зайца и слона. Во-вторых, уж наверняка этот вестник выглядел бы по-другому. Я не хочу сказать, что ты выглядишь совсем уж убого и все равно… Ты мало чем отличаешься от любого прохожего. Такими как ты Иерушалаим кишмя кишит. Где твои регалии? Где мощь? Где ослепительный свет? Где громоподобный голос, - чтобы люди при одном его звуке падали перед тобою на колени? А как иначе, если ты пришел от самого бога? Чем ты докажешь, что ты именно тот, за кого себя выдаешь, а не просто жалкий бахвал или, что еще того хуже, гнусный мошенник? Чем ты подкрепишь свои слова?
-Хотя бы тем, что мы сейчас разговариваем друг с другом.
-Поясни.
-Что ты знал обо мне каких-то несколько дней назад? Допускал ли даже такую мысль, что тебе – в твоем великолепном дворце – придется обращаться, лицом к лицу, к человеку, который, - мало того, что он представляет всего лишь какой-то жалкий, никчемный народ, - но и, как ты сам считаешь, ничем не отличается от любого прохожего на улицах Иерушалаима. Не имеет никаких регалий. Не наводит одним своим видом трепет на окружающих. Даже не обладает громким голосом, от которого бы затыкали уши.  Но ты же  слушаешь меня. Ты позволяешь мне говорить. Не затыкаешь мне рот. Значит, все-таки у меня есть какие-то отличия? Значит, я все же  обладаю какой-то силой? И я тебе скажу, в чем состоит мое отличие и моя сила. У меня есть то, чего нет у тебя. У меня есть сознание своей правоты.
-Да оставь ты все! Все это только слова, Иешуа!  Пустые софизмы. Я вижу, ты неплохой демагог и мог бы, при желании, зарабатывать на этом неплохие денежки. А они бы тебе очень пригодились. Вместо того, чтобы пускать пыль в глаза и подбивать наивных, падких на всякого рода сенсации  людишек. Что касается лично меня, - твое утверждение, что я не чувствую за собой силы, может вызвать у меня только снисходительную улыбку. Да, только улыбку, потому что я не обижаюсь на глупость. Как, поясни, я могу ощущать себя бессильным, если за моей спиной, мне в поддержку,  мощь всего великого, не знающего поражений, владеющего самым совершенным оружием, завоевавшего почти половину мира народа? Поясни.
-Я говорю вовсе о другой силе, о могущественный прокуратор Понтий Пилат.
 Произнося это, а именно «О могущественный», - как Бальбу показалось, галилеянин не удержался от насмешливой улыбки. Кажется,  такого же мнения был и Пилат, иначе отчего он так недовольно нахмурился? Между тем галилеянин, как ни в чем ни бывало, продолжал:
-Да, твой народ велик. Кто это отрицает? И завоевания этого народа простерлись от одного края мира до другого, но… Я удивляюсь, что ты меня не понял. Я говорю вовсе не об этом. Я говорю о  другой силе.
-А именно?
-О силе духа.
-Ты о силе духа, а я о силе меча.
-Именно в этом и состоит твоя слабость.
-О чьей ты слабости говоришь?
-Сейчас мы говорим только о тебе лично и ни о чем больше.
Видно было, даже издалека, с того места, где стоял Бальб, как Пилат напрягся. Наступила напряженная тишина.
-Ты дерзишь, Иешуа. И если ты считаешь, это говорит о ТВОЕЙ силе, ты сильно заблуждаешься. У меня, слабого, все же хватит сил, чтобы выбить из тебя любую дурь…И в чем, скажи, моя слабость? Открой мне глаза. Я, кажется, добился в жизни многого. Немногие из живущих могут похвастаться тем, что я достиг.
-Ты прав. Отдаю тебе должное. Ты многого добился, но далеко не всего, о чем когда-то думал и к чему стремился. И разве ты не завидуешь тем, кому в этой жизни повезло больше?
И вновь Пилат не спешил ответить, его тяжелый взгляд задержался на лице галилеянина.
-Да, ты прав, - наконец, прервал свое молчание. – В детстве, когда мне было все-то лет десять,  мне очень хотелось стать возницей на колесницах. Уж очень один бестия ловко управлялся своей четверкой лошадей. Какие аплодисменты. Сколько цветов. Все –красивые и некрасивые – женщины – его… Стоит ли так уж переживать из-за того, что многое в жизни пошло не так, как когда-то хотелось?... А ты дерзок на язык, Иешуа. Меня предупреждали об этом, - я не верил: наговор. Теперь вижу, что это действительно так. Уж если ты позволяешь себе говорить подобным образом с таким человеком, как я… Становится понятен их испуг. Ты поступаешь очень опрометчиво. Будь я сейчас на твоем месте, вел бы себя куда как поскромнее… Ты знаешь, что тебе грозит?
-Да, я уже выслушал приговор.
-И тебе не страшно?
-Мне страшно.
-Что-то по тебе этого не видно. Может, ты настолько погружен в свои бредовые идеи, что даже не представляешь, что значит быть распятым на кресте? Я видел распятыми крепких мужиков… Не чета тебе. Они тоже поначалу хорохорились, примерно также, как и ты. Но посмотрел бы, когда их пришпандорили к столбу. Они извивались, как угри. Выли от боли. Сопли из носа. Ты будешь тоже извиваться и выть. Ни капельки в этом не сомневаюсь. Какой бы силой духа ты не обладал… Что ты молчишь?
-Я слушаю тебя.
Пилат опустил голову на грудь, задумался. Бежали секунды, минуты, - он продолжал о чем-то думать. Наконец, как будто пришел к какому-то решенью, сошел с ложа, прошел к креслу, уселся в нем, положил обе руки на подлокотники, пальцы на  выполненных из бронзы закруглениях в виде  оскаленных львиных морд. Обратился к Карбону.
-Верни ему стул.
И уже после того, как галилеянин вновь занял свое место на стуле:
-И все-таки… Не люблю что-то делать опрометчиво, а потом укорять себя за сделанное. Я хочу прежде понять тебя.

Глава двадцать седьмая

-Да, претензий, я вижу, у тебя много. Самонадеянности не меньше. Но  ты не дурак. Не бахвал. И, тем более, -   не мошенник. И, что, может, самое симпатичное мне в тебе, - не трус. И все-таки…Кто же ты на самом деле?
-Я уже сказал тебе. Повторюсь. Я не присваиваю себе чужих заслуг, я никак не претендую на незаслуженное мною. Я именно тот, за кого себя выдаю. И не более того. Я  только – вестник. Я пришел с вестью, что все мы дети одного Отца.
-Допустим. Но даже если это действительно так… Что из того? Что эта твоя весть дает? Лично мне. 
-Осознание, что ты не так одинок в этом мире, как тебе, я это знаю,  часто кажется. Нет, уверяю тебя, ты не один. И что ты не так беззащитен.
Пальцы Пилата, по-прежнему лежащие на подлокотнике кресла,  сжались в кулак, плотно охватили бронзовые львиные морды.
-И что еще?... Что ты знаешь обо мне?
-Что ты на самом деле добрый человек. Хотя часто, в интересах порученного тебе дела,  стараешься  казаться злым и жестоким.
Плотно охватившие львиные морды пальцы Пилата не спешили разжиматься.
-Это не я, Иешуа… Это не я такой злой и жестокий. Это мир, в котором мы живем.
-Этот мир – творение наших рук. Отрекись от того, что кто-то постоянно навязывает тебе. Обратись к тому, что внутри тебя самого. Попробуй жить, как приказывает тебе не кто-то, кто  стоит над тобой, а что подсказывает тебе твое собственное сердце. Нужно жить не по лжи, а по истине. И тогда ты увидишь, почувствуешь  это на себе, что мир вовсе не так зол и жесток, как тебе сейчас представляется.
Пилат опять не спешил с ответом. Интересно, о чем он сейчас так напряженно, собрав складки на лбу, не сводя глаз с лица галилеянина,  думал?
-Эй! – неожиданно обратился к одному из легионеров. – Ты что, заснул?
Легионер в доказательство, что не заснул, выпрямил спину, задрал увенчанную шлемом голову.
-А ну-ка… Вместо того, чтоб стоять столбом, поработай немного. Пощекочи  нашего героя.
Легионер неуверенно оторвал от пола копье.
-Да-да, этим самым.
Легионер взял копье наизготовку, чуть отведя локоть назад. Казалось, еще мгновение и наконечник копья вонзится в обращенный к легионеру бок галилеянина, - тот, предупреждая удар, инстинктивно откачнулся, - когда Пилат сказал:
-Не надо. Я пошутил.
Легионер еще немного подержал копье на весу, наконец, устремил его наконечником вверх, вернул копью его начальное положение.
-Скажи все это ему, - Пилат обратился к галилеянину, кивком головы показывая при этом на вновь  застывшего легионера. – Об отречении. О том, что кто-то над ним. О том, что у него в собственном сердце. Думаешь, он тебя поймет? Да и есть ли у него вообще какое-то сердце? Очень сильно в этом сомневаюсь. Зато меня он понимает отлично. И сделает все, ни капельки не задумываясь, что я ему прикажу… Послушай, Иешуа…С твоим отцом все понятно. А кто твоя мать?
-Обычная женщина.
-Как? Неужели не богиня?... Должно быть, хороший человек?
-Да. Кроме добра я от нее никогда ничего не видел.
-Тебе крупно повезло в жизни, Иешуа. Очень крупно. Мне было лет пять, и мы всей семьей пошли в гости к нашему очень богатому родственнику…Сами мы никогда богатыми не были… Когда сидели за столом, я как-то нечаянно пукнул, причем получилось довольно громко, все за столом услышали и надо мной незлобно посмеялись. Когда же мы вернулись домой, мать вызвала моего дядьку и наказала ему, чтобы он пришел с розгами и похлестал меня пожестче. Дядька, разумеется, исполнил все, как ему велели. Он бил этими розгами нещадно по моей голой попе, а мать стояла рядом и приговаривала: «Чтобы больше этого никогда не было. Чтобы больше этого никогда не было». Тебя били когда-нибудь розгами по голой попе, Иешуа?
-Нет, не били.
-Я так и понял. Ты счастливчик. А теперь ты проповедуешь, что зло и жестокость это, оказывается, - мы сами в этом виноваты. Ну-ну! В чем был виноват я, в свои-то пять лет, когда пукнул за этим столом? Или мне нужно было тогда обратиться к своему собственному сердцу и тогда б никто меня не тронул?... Я уже давно в этой жизни, Иешуа. Больше чем ты. Я многое уже успел повидать. Добро тоже видел, не буду этого отрицать. Но очень мало. Какие-то крохи. Хотя и храню о них воспоминание, как о самом дорогом. А все больше, - мерзости, подлости, словом, сплошное паскудство. И, разумеется, боль. Которую мы так старательно, так охотно причиняем друг другу. Я тоже ее причиняю. Но не потому, что мне так этого хочется. Что я такой бессердечный, жестокий. В этом ты прав. Я это делаю от того, что отлично знаю: не причиню боль я, - тут же причинят боль мне. И это настоящий закон жизни, Иешуа. А то, что советуешь ты… Это опять же говорит в тебе поэт.
Пилат опять умолк. Правда, его взгляд сейчас был устремлен не на галилеянина. Он как будто что-то разглядывал у себя на коленях.
Воспользовавшись щелкой в двери, в залу ступила собака Пилата. Огляделась, прошла почти через всю залу, - царапающий звук, доносящийся из-под лап собаки, был сейчас особенно слышен,-  приблизившись к галилеянину, тщательно его обнюхала, только затем подошла к хозяину, уложила морду ему на колени. То покосится на обнюханного ею галилеянина, то опять обратит свои глаза на Пилата, и так несколько раз, пока Пилат не накроет ее макушку своей широкой ладонью.
-Так что же , по твоему, есть истина, Иешуа? Ты можешь меня просветить?
-Могу. Истина в тебе самом, Понтий Пилат.
-Слишком общо. Поясни.
-То, с чем ты явился в этот мир. То, что ты когда-то помнил и знал, а потом забыл. Однако оно никуда не ушло, оно в тебе и с тобой до сих пор. Под грудой ненужного и навязанного тебе. Истина это твоя совесть.
Пилат опять не спешил с продолжением. Собака негромко тявкнула.
-Сейчас, сейчас пойдем, - успокоил ее хозяин. – Мне жаль, Иешуа… - Пилат давно убрал глаза со своих колен, однако старался сейчас избегать встречи с глазами галилеянина. – Ты далеко не самый худший, с кем мне приходилось иметь дело. А с кем только мне уже не приходилось встречаться! Ты не такой уж и болтун-пустобрех, каким тебя мне тут представляли. Отнюдь не выживший из ума. Хотя, скажу тебе откровенно, мне глубоко наплевать на то, что ты несешь. Я уже давно не верю ни в какие возвышенные слова. И никто меня не разубедит. Верю только в силу кулака: жизнь неоднократно доказала, какая на самом деле это сила.  Я мог бы отпустить тебя на все четыре стороны и шел бы ты, куда глаза глядят, но…Ты же упертый. Ты ведь не из тех, кто останавливается на полпути. Не доведя задуманное до  конца. Ты ведь не исчезнешь, если я скажу тебе,  убраться восвояси прямо сегодня из Иерушалаима. А за тобой  хвост. Тех, кто слушает и верит каждому твоему слову. Сколько их! Какие только отбросы не идут за тобой! Всякие там убогие, увечные, с проказами. Наивные легковерные женщины, охотно заглатывающие, как приманку,  любое обещание. Пустозвоны, неумехи, неудачники, не сумевшие ничего добиться в жизни. Нормальных-то , кто бы пошел за тобой, раз, два и обчелся? Все чего-то ждут от тебя, потому что сами ничего не могут.  И их число будет прирастать и прирастать. Это какая же за тобой будет силища?... По-человечески, скрывать не стану,  ты мне симпатичен. Гораздо симпатичнее твоих судей. Будь я просто человеком, наверное, поступил бы иначе. Но я не просто человек. Я наделен полномочиями сохранять мир и покой на вверенной мне территории. С тобой, пока ты тут,  этого покоя, я чувствую, мне не видать, как своих ушей. Твое присутствие сулит нам всем большие неприятности… Но что я еще мог бы сделать для тебя? Вот тебе выбор, Иешуа. Или ты настаиваешь, что ты все же царь иудейский и тогда ты государственный преступник и будешь осужден по римскому закону, другими словами, подвергнут бичеванию и казнен, как положено,  на кресте. Или признаешь, что ты пошел против религии своего народа., или, как вы предпочитаете это называть, - против заветов вашего Моисея.  В этом случае  тебя твои же единородцы просто забьют до смерти камнями. Решай сам, и как ты решишь, так и будет.
Впервые за все время беседы галилеянин задержался со словом. Его заостренное лицо при этом слегка запрокинуто, смотрит куда-то вверх, в ярко освещенный полуденным солнцем купол зала. Пилат терпеливо ждал, поглаживая по-прежнему лежащую на его колене голову собаки.
-Пусть все свершится по вашему закону, - ответил, наконец.
-Другими словами, ты настаиваешь, что ты царь.
-Настаиваю.
-Я уважаю твой выбор, Иешуа. Чем ты при этом руководствовался, дело, разумеется, твое, я допытываться не стану… Еще обещаю, что бичевать тебя будут по возможности не очень сильно, а, чтобы ты поменьше мучился на кресте, я прикажу, чтобы кто-то из исполнителей ударом копья прикончил тебя раньше времени… Ты больше ни о чем не хочешь меня попросить?
Галилеянин покачал головой.
-Тогда…пошли, - Пилат поднялся с кресла. – Объявим об этом твоим. 
Обрадованная, видимо, поверившая, что хозяин  пойдет с ней сейчас на прогулку, собака громко залаяла. Ее лай отозвался гулким эхом в сводах залы.
-Еще нет, - огорчил ее Пилат. –  Еще потерпи немного. – Нашел глазами Бальба. – Погляди за ней, пока я…там. – К Карбону. – А ты иди за мной.
И они покинули зал. Первым – Пилат, за ним, отставая на несколько шагов, галилеянин в сопровождении своей охраны, последним вышел Карбон.
Бальб же, чтобы не терять времени даром, продолжая оставаться за столом, решил проверить сделанные им второпях свои записи, что-то дописать, что-то подправить, что-то убрать. При этом, в исполнении распоряжения Пилата, время от времени бросал взгляды на очевидно переживающую уход хозяина, жалобно поскуливающую собаку.
Так проходила минута за минутой. Через отворенные оконные проемы до ушей Бальба доносился шум волнующейся людской толпы. Этот шум так напоминал Бальбу шум и крики возбужденных каким-то зрелищем посетителей цирка! Даже, ему показалось, и смысл выкриков был таким же, что-то вроде: «Убей его! Убей!». Бальбу было бы, наверное, интересно посмотреть на все это хотя бы краешком глаза, однако, оконные проемы были расположены так высоко! К тому же  и лежащий перед ним текст оказался довольно длинен, а ему хотелось покончить с ним еще до возвращения прокуратора.
Пилат вернулся в залу минут через пятнадцать, но без Карбона.  Доносившиеся с лифостротона крики толпы между тем не прекращались, - значит, зрелище еще продолжалось.
Собака встретила появление хозяина громким радостным лаем, но Пилат как будто ее не замечал. Он был мрачен. Таким его, правда, Бальб, случалось, видел и прежде, но редко.
-Шакалы, - донеслось до слуха Бальба. К кому относилось это «шакалы» можно было только догадываться. -  Ну что, Бальб? – вернулся на ложе. - Покажи, что у тебя там получилось.
Хорошо, что он успел вовремя. Бальб  взял с собой все заполненные им дощечки, прошел к Пилату. Тот быстро пробежал их глазами, вернул Бальбу.
-Молодец. И как это ты за всем поспеваешь! Схватываешь самую суть. А теперь сотри все это. -  На недоуменный взгляд Бальба. – Да-да, сынок, ты не ослышался, - сотри. Прямо при мне. Чтоб и следочка от этого нигде не осталось.
Бальб вернулся к картибулу, а Пилат сошел с ложа.  Собака опять заскулила и, присев на задние лапы, забила хвостом по полу.
-Еще наберись терпенья. Видишь, какой у нас сегодня день, - обратился к ней Пилат и направился в сторону боковой дверцы. Перед тем, как исчезнуть за дверцей, обернулся и приказал собаке:
-Сидеть.
Пилат находился за дверцей минут десять. За это время Бальб почти успел закончить уничтожение совсем недавно старательно вдавленного им в воск стилем текста.
-Покажи.
Бальб передал Пилату вновь опустевшие таблички. Тот бросил на них взгляд.
-Ну вот и хорошо. Так и человек. Был человек – не стало человека… - Вернулся на ложе. - Ну что, Бальб? Как этого и следовало ожидать, твой дружок плохо кончил. Позаботься, чтобы расставание с ним ничем не отличалось от того, как он жил.
-Мне сказали, назначены похороны по низшему разряду.
-Именно так, Бальб. Именно по низшему. А ты как думал? Пусть скажет спасибо, что я не приказал бросить его в какой-нибудь пруд на съедение муренам. Твой дружок оставил после себя кучу дерьма, которую мне еще придется расхлебывать. Другого отношенья он к себе не заслужил. Как говорится, по одежке протягивай ножки
-Я готов оплатить все расходы на достойные похороны.
-Да не в расходах дело, сынок! Ты сегодня какой-то непонятливый. Я тоже мог бы оплатить. Но офицер римской армии поднял руку на другого офицера. Где это слыхано? Как ты думаешь, он должен понести за это хоть какое-то наказание?
-Разве он уже не получил наказание?
-Так то его Юпитер наказал, сынок. Видно, даже у него терпенье лопнуло. А что же власть, данная мне Тиберием? Или, ты считаешь, я должен поощрить твоего друга за все его художества? Я ценю твои хорошие намерения, Бальб, - молодец, стараешься, как можешь, помочь своему… Однако, дружба дружбой, а армейская дисциплина прежде всего. Чтобы потом никто меня не упрекнул за то, что попустительствую всякой заразе.
Вернулся  Карбон.
-Ну, что? Как там?
-Ваша светлость, они обращаются к вам с просьбой, чтобы вы помиловали одного из трех осужденных.
-Кого именно?
-Некоего  разбойника. Они называют его Варравой.
-Ты не ошибся? Может, кого-то другого?
-Да нет, я отлично слышал. Именно Варраву. 
Пилат дал себе на раздумывание несколько секунд.
-Что ж…Передай: я согласен. – И когда Карбон вновь ушел. – В самом деле, ну, не шакалы ли они, а? Не шакалы ли?

Глава двадцать пятая

-Какое совпадение, Бальб, - сказал Карбон, когда после ухода Пилата с собакой, они остались в зале вдвоем. – Сегодня на рассвете умер ваш друг, и сегодня же на рассвете когда-то родился я…Я понимаю, вы скорбите, и мое предложение может показаться вам неуместным, но я был бы очень рад повидать вас прямо сейчас у себя за столом. И, кстати, помянем вашего друга.  Я думаю, он бы не возражал.
Бальб немного подумал и принял предложение.
Карбона временно поселили в двух смежных комнатках  в одном из боковых крыльев претории. В той, которая служила столовой, кроме обычного – обеденного стола с огибающей его парой лож, - стоял еще и моноподий*  со стульями.
_____
* Моноподий – стол на одной ножке

Бальб, принимая предложение, не забывая при этом, каким изголодавшимся выглядел Карбон всякий раз, когда он появлялся в доме у Бальба, как он жадно набрасывался на еду, был уверен, что и угощение у него будет под стать тому, чем угощал Бальба Капер, если даже не хуже. Однако, оказалось, он ошибался: стол был завален самой разнообразной едой. И каких только деликатесов здесь не было! Жареные фазан и куропатка. Плавающая  в соусе, кажется, оленья лопатка. Гусиная печень. Морские ежи и форель. А еще какая-то пахучая колбаса. Несколько сортов сыра. Шампиньоны. Не упоминая уже разного рода зелени и фруктах. Все это изобилие едва-едва уместилось на достаточно широком столе.
Карбон расплылся в довольной улыбке, как только увидел реакцию Бальба.
-Видите ли, - поспешил объясниться, - у нас в семье принято по торжественным случаям делать хороший стол. Это у меня наследственное. И еще – извините, что я выставил все сразу, как напоказ. Дело в том, что,  как я убедился, - переходя на шепот, - я здесь нигде не могу ничего оставить с уверенностью, что ничто не пропадет.
-И кто же вам все это готовил?
-Мой раб. Он хоть и старенький, но отличный повар. Беда только, что это отнимает у него много времени и сил, поэтому я стараюсь занимать его только по праздникам.   А все продукты, в основном, это мне  доставили оказией из дома. На том же судне, с которым пришло письмо. То, что я вчера имел  удовольствие передать вам. А где, простите, ваш богатырь? Я имею в виду вашего раба.
Агенобарба Бальб оставил в опустевших покоях Капера, наказав ему, чтобы в случае необходимости помог осиротевшему Купидону перебраться с его пожитками в дом Бальба.
-Жаль, - сказал Карбон. – У нас в семье принято, чтобы на днях рождений присутствовали и рабы гостей. Но я пошлю ему что-нибудь из съестного вместе с моим. Если, конечно, - добавил он с улыбкой, - что-то останется.
В том, что и Агенобарбу что-то перепадет, - сомнений никаких.: съесть такое множество за один присест невозможно. Да и пойдет ли кусок в горло,  учитывая возбужденное состояние Бальба?
Нет, пошло. Особенно под так полюбившееся Бальбу испанское вино.
-Нет, вы знаете, я не такой уж и чревоугодник, как может показаться. – Продолжал почти без умолку тараторить Карбон. – Хотя в семье - да. Взять, что папу, что маму. Я уже имел повод говорить вам, что они выкарабкались наверх с самых низов. И, я давно уже замечаю, у кого так в жизни случилось, - все, как один, большие любители поесть. Даже с большим излишком… А как вам понравился этот Иешуа? Как он держался! С каким достоинством! Как будто ему ничто не угрожает. Не завидую его светлости, - он оказался в очень тяжелом положении. С одной стороны, его супруга, - она, я знаю, советовала ему отпустить этого человека, с другой – эти упрямые люди из синедриона. Да и эти…те, что собрались перед преторией…Не могу понять, чем этот человек мог их так раззадорить?...Возьмите еще этого. Клянусь вам, - не прогадаете. Трифон! Не опаздывай. Подлей нашему дорогому гостю еще вина… Жаль, мне не удалось, как следует, познакомиться с вашим другом, узнать его поближе. Однако уже того, что было, говорит, каким он был искренним, откровенным во всем. Таких, как он, теперь уже мало. В основном, живут по старому школьному принципу: три пишем, два в уме. У него все наоборот. А знаете, отчего его светлость так его невзлюбила? Только пусть это останется между нами. Ему не понравилось, что ваш друг называет его крашеным, извините…-  перейдя на шепот, - мудаком. Это его взбесило. Лишнее подтверждение, что мы больше всего обижаемся на правду…Разумеется, я имею в виду «крашеный», вы меня, конечно, правильно поняли, а что касается, извините, второго слова, - не мне, конечно, об этом судить…И еще про вот это не забудьте. Это молочный поросенок. С каким –то фаршем. Трифон, подскажи, какой здесь фарш?
-Цыплята, дрозды, кусочки колбасы, финики.
-Да-да, вот видите! Прямо таки царское блюдо! Обязательно, чего вам  ни стоило, этого попробуйте.
«Так кто же все-таки из них прав, Понтий Пилат или этот, с таким несгибаемым упорством стоящий на своем, не идущий ни какие компромиссы галилеянин? Человек слаб или человек – это сила?».
 Как много примеров по жизни, которые говорят, безусловно, что правота на стороне Пилата! Где, как и когда человек добивался желанного, если не прибегал к помощи, допустим, оружия или просто кулака? В наиболее, может, распространенной форме – угрозе. Что-то не припомнит Бальб такого. Ни из реальной жизни, ни даже, если мысленно покопаться – в истории. С другой стороны, - если взять другую сторону жизни: борьбу идей. Взять тех же, допустим, Геродота и Фукидида. Как они смотрели на одни и те же вещи с разных сторон и каждый отстаивал свое. Но отстаивали не кулаками, не пуская кровь, а методом убеждения. Таким же образом поступает и этот галилеянин. Разница, однако, в том, что в отличие от Геродота и Фукидида, он борется фактически не находясь в положении равного с равным. Он силой убежденья хочет переломить направленное прямо ему в грудь копье. Такого рода столкновенья Бальб, как ни напрягает память, все же припомнить не может. И, следовательно, вопрос остается неразрешенным. Или, скорее, все же правда, как ни горько в этом признаться, -  на стороне прокуратора.
-А еще в детстве, - продолжал тараторить, как ни в чем не бывало, Карбон, - меня то и дело дразнили девочкой, потому что я любил играть в куклы. Одну из них до сих пор помню: вырезанную из дуба. А на каждый пальчик было надето колечко. У меня отнимали эту куклу, прятали, а я все время ее находил, и так продолжалось до тех пор, пока у родителей не лопнуло терпенье, и один из слуг прямо на моих глазах не разрубил ее на мелкие кусочки.
Вот именно: «пока не разрубил на мелкие кусочки». Только это подействовало. Все так. Еще один довод в пользу Пилата. Но отчего же тогда, так хочется, чтобы правда была на стороне галилеянина? Что ему, в самом деле, этот человек? Чем он его, Бальба, так к себе расположил?
-А еще у меня есть что-то, - продолжал Карбон.
Он был сегодня каким-то особенно болтливым. Может, от того, что был в роли хозяина и считал своим долгом непременно развлекать гостя. А поскольку платных развлекателей, вроде, музыкантов и танцовщиц приглашено не было, - он взял весь груз развлечений на себя.
– Посидите минуточку, я сейчас вернусь. – С этим он спустился с ложа и прошел в спальную.
Бальб же, следуя примеру Карбона, также сошел с ложа и прошел к одному из окон. Оно, как только сейчас своими глазами убедился Бальб, выходило на лифостротон.
Лифостротон был пуст. Ни одного человека. Только пара собак, подлизывающих что-то с мозаичных плит. Да стайка вездесущих и что-то клюющих голубей. Какое разительное отличие от того, что здесь творилось час-полтора часа назад! Эта толпа жаждущих жестоко наказать человека только за то, что у него какое-то собственное мнение, отличающееся от мнения этих людей.
     Мнение. Только-то и всего. При нем больше никакого оружия: ни меча, ни копья. Даже обыкновенного камня. Только мнение.  И все равно эти люди отчего-то ненавидели его. И боялись. От того и желали как можно скорее избавиться от его присутствия в этом мире. Так, значит, в этом человеке тоже скрывается какая-то сила? Не такая явная, как меч и копье. И все-таки сила?
Из спальни вернулся Карбон.
-Вот…посмотрите, - смущаясь, подает отошедшему от окна Бальбу выполненный на кипарисовой дощечке портрет какой-то молодой женщины. – Это моя… Помните, я вам говорил о ней при нашей последней встрече? Та, которой я хотел бы посвятить свою жизнь.
Кудрявая и, кажется, курносая молоденькая (совсем ребенок) особа с прижатым к губам стилем.
-Мы с ней ровесники. Я влюбился в нее, вы не поверите, с первой нашей встречи. Нам было тогда по пять лет. И я до сих пор храню ей верность. Хотя это и глупо, наверное… Я знаю, у других это вызывает насмешку, но…Иначе я не могу.
«И все-таки, чего бы мне это не стоило,  я похороню его именно так, как он сам хотел. И так, как хочу я».
-Послушай… - обратился Бальб к влюбленному Карбону. – Ты не смог бы одолжить мне какую-то сумму, чтобы похоронить, как следует, Капера?
-Да, разумеется! – ответил Карбон, не задумываясь. – Сколько нужно…Так вы хотите?... Правильно, это будет очень благородно с вашей стороны. Пусть даже это не понравится его светлости. Вообще-то, я, как и Иешуа,  раскусил его. Он далеко не такой на самом деле, каким иногда кажется. Думаю, если вам даже что-то  от него за это и будет, так самую малость.
«Я так не думаю. Хотя…Посмотрим».

Глава двадцать седьмая

Итак, прежде всего, определиться с днем похорон.
Разумеется, это необходимо сделать как можно скорее, пока Пилат не разнюхает, что все делается вопреки его наказу. О сегодня, понятно, не может быть и речи. На завтра….  Завтра день  Сатурна*, а у иудеев то, что они называют шабатом,  когда их можно заставить работать только под угрозой смерти, да и то далеко не каждого. А ведь вся наемная похоронная команда – сплошь одни иудеи…И все-таки, несмотря ни на что,  похороны надо успеть совершить завтра.
______
*День Сатурна - суббота

В отделе погребений служит всего парочка иудеев: один отвечает за похоронную команду, другой – за финансы. Бальб их прямое начальство, поэтому его распоряжение о завтрашних похоронах восприняли бы, не будь завтра шабата, как приказ к действию. Иное дело – сейчас. Но у Бальба еще остается один аргумент: это все-таки деньги. Пообещать вознаграждение и эти люди  хоть из-под земли отыщут инородцев, умеющих, допустим, должным образом развести погребальный костер и  для которых соблюдение иудейских  законов вовсе необязательно.
Обещание вознаграждения подействовало и иудеи, Бальб еще не успел покинуть отдел погребений, уже начали горячо, на своем языке, обсуждать друг с другом, где им раздобыть не возражающих потрудиться  в шабат. Бальб не стал им мешать делать свое дело и отправился в казармы.
Уже было время сиесты, но командир второй центурии, после кончины Капера временно исполняющий обязанности командира когорты, не спал, а занимался чисткой своей амуниции, возможно, уже готовясь к предстоящим похоронам. Таким образом, сообщение Бальба не застало его врасплох, он даже выглядел обрадованным, что провожать их командира в последний путь будут не только самые близкие, на чем настаивает категория С, но и вся когорта в полном составе.
Последним было посещение лазарета, где Бальб распорядился вынести тело Капера из покойницкой и уложить его на катафалке, а катафалк поставить во внутреннем дворике напротив алтаря с бюстами Юпитера, Юноны и Минервы. Здесь Капер проведет остаток этого дня, ночь и, сколько там придется, пока не будут завершены все необходимые приготовления.
Теперь Бальб мог со спокойным сердцем возвращаться домой.
-А к тебе опять, видать, за зверем приходили, -  первое, что услышал Бальб от Матуты, когда переступил через порог дома. – Сказали, еще придут.
Бальб настолько погружен в мысли о предстоящих похоронах, что даже не сразу сообразил, о  каком звере идет речь и кто за ним должен придти. Сообразив, вспомнив, удивился, - каким же далеким сейчас  представлялось все, что, кажется, совсем недавно так занимало и так волновало его.
-А где?
Бальб имел в виду своего безотлучного при обычных обстоятельствах раба, и сообразительная Матута его поняла.
-Так как ушел с тобой, с тех пор так и не было. Где ты мог его потерять?
Бальб не опустился до объяснений с Матутой, от второго завтрака, естественно, отказался, наказал, как только вернется Агенобарб, дать ему знать, прошел к себе, разделся, лег в постель, попытался заснуть.
Однако заснуть никак не удавалось. Пролежал без сна, примерно, с полчаса, когда до его слуха донесся из триклиния голос вернувшегося Агенобарба. Громкими хлопками в ладоши заставил его пройти в спальную.
-Где ты пропадаешь?
-Так…Мы с Купидончиком пошли вместе со всеми посмотреть, как Иешую распинать будут.
-Посмотрели?
-Посмотрели.
-И как его распинали?
-Так…как? Обыкновенно. Ничего особенного. Правда, кто-то из стражи ему пикой под ребро пырнул, чтобы он поскорее умер. Он и вправду тут же прямо и глаза закатил. Так людям это не понравилось.
-Скажу Купидону, пусть подойдет сюда.
-А я его в термы послал. Чтобы аидова пойла для меня купил, а то у меня все кончилось.
«Аидовым пойлом» называлась настойка из кореньев всяких растений, которой лечились, когда болели зубы. После нее оставалось ощущение, будто во рту побывала крапива или в нем только что  наделали муравьи. Настойку действительно можно было купить в термах.
-У тебя что, зубы болят?
-Еще как! По ночам.
-Вернется Купидон, скажи, пусть сразу подойдет ко мне.
Прошло еще минут пятнадцать без сна, когда в спальную вошел Купидон.
-Запомни, - первое, что сообщил Купидону Бальб, - пока ты не получишь на руки полностью оформленную вольную, а на это еще уйдет немалое время, я - твой хозяин,  и ты будешь делать только то, что я тебе скажу, больше никого не слушай. Запомнил?
-Запомнил, мой господин.
-Флейта с тобой?
-Со мной.
-Сыграй то, что играл в палате. Помнишь, когда ты играл при мне?
Купидон приставил флейту к губам, заиграл, и через несколько минут Бальб как по волшебству заснул.
Во сне увидел себя играющим в ножички с сыном кого-то из их челяди. Марк очень недолгое время с ним дружил. Так давно это было, да и неравная эта дружба длилась совсем не долго,  так что Бальб сейчас даже не помнил, как его звали. Паренек этот был, кажется, на год  постарше Марка, и, может, поэтому он ловчее управлялся с ножичком, почти всякий раз, отнимая у Марка принадлежащую ему территорию. Точно так же Марк каждый раз переживал, плакал и, наконец, не выдержал и пожаловался обо всем отцу. Тот, не долго думая, распорядился, чтобы паренька выпороли и больше не подпускали к сыну. На том их дружба и закончилась. Почему вдруг, по прошествии стольких лет, когда Бальб и помнил-то его с трудом, он решил показаться Бальбу хотя бы во сне? Непонятно.
Бальб успел выспаться, одеться, умыться и только намеревался пойти и покормить гепарда, когда Агенобарб известил его об очередном появлении в доме Фессалия.
Фессалий, как и грозился, на этот раз пришел не один, а в сопровождении своего подручного, наводящего, судя по рассказам, настоящий ужас на тех, кто не успевал  выплачивать своевременно налоги. Человек этот был действительно могучего телосложения, да и выражением на лице напоминал чем-то рассерженную гориллу.
-Ну, что, Бальб? – жирно улыбаясь, приступил к беседе Фессалий, поигрывая намотанным на запястье ошейником. -  Конечно, я тебя понимаю… Говорят, этот…которого вчера Ювентий прикончил, был твоим другом, но уговор есть уговор. Я пришел за своим. Так что, давай-ка, брат, выводи своего. И на этом закончим.
-Сейчас, - пообещал Бальб, - выведу.
Вместо того, чтобы идти за гепардом, прошел на кухню и сказал Матуте, чтобы она вышла в перистиль.
-Зачем? – поинтересовалась Матута. – Что мне сейчас делать в перистиле?  У меня посуда не помыта.
-Увидишь, - пообещал Бальб. – А посуда от тебя никуда не уйдет.
Далее с тем же обратился к Агенобарбу и Купидону. Только после этого прошел к вольеру. Гепард, как обычно, в это время уже находился в состоянии ожидания, что хозяин принесет ему еду, поэтому был озадачен, увидев, что тот подходит к нему с пустыми руками. Бальб молча отворил вольер и позволил гепарду покинуть его пределы. Гепард по-прежнему выглядел озадаченным, однако, видимо, принял решение быть во всем послушным воле хозяина. Бальб постучал себя  ладошкой по правой ляжке: знак, говорящий гепарду, чтобы он занял позицию у ноги хозяина. Гепард сделал ровно то, что от него требовалось. Так они и вышли в перистиль.
Здесь, кроме Фессалия и его подручного, уже находились по-прежнему недоумевающая Матута, чему-то глупо улыбающийся Агенобарб и невозмутимый, кажется, готовый ко всему Купидон.
-Ну вот, давно бы так!  - воскликнул Фессалий. Видимо, у него все же  были опасения, что Бальб опять пойдет на попятную. – Помоги-ка надеть на него, - с этим он протянул ошейник с привязанным к нему поводком Бальбу.
Однако Бальб вместо того, чтобы взять у него ошейник, слегка наклонился и скомандовал гепарду:
-Взять.
Гепард не рассуждал, не колебался ни на мгновение, не возражал: слегка присел, забив кончиком хвоста по земле, а затем, - Фессалий не успел сказать ни слова, -  метнул свое тело, как пращу. Чтобы добраться до Фессалия ему хватило только одного, хорошо рассчитанного прыжка. Короткий мощный удар лапой и Фессалий, поверженный, уже на земле, а гепард, с угрожающе оскаленной пастью, на нем. Подручный Фессалия инстинктивно попятился назад и занял позицию поближе к отворенной, ведущей на улицу калитке.
-А теперь, - Бальб приблизился к лежащему на землю в раскоряку Фессалию, одна нога оказалась под ним, другая торчит из-под гепарда, - скажи: «Я – жирная свинья Фессалий».
Фессалий лишь что-то промычал в ответ.
-Не понял. Говори, как следует, чтобы все услышали: «Я – жирная свинья Фессалий».
-Убери его, - наконец, из Фессалия донеслось что-то членораздельное.
-Говори: «Я – жирная свинья Фессалий». Не скажешь, будет еще хуже. Считаю до пяти.
Бальб успел сосчитать до трех, когда Фессалий произнес с трудом то, чего добивался от него Бальб.
-Ты слышал? – Бальб обратился с вопросом к Агенобарбу.
-Не-а, - живо ответил Агенобарб. – Ничего не расслышал.
-А ты? – теперь Бальб обратил внимание на подручного Фессалия.
Тот в ответ лишь судорожно дернул головой.
-Вот видишь, - никто не слышал. Придется повторить еще раз.
В это же мгновение гепард издал угрожающий рык, открыл пасть, показав во всей красе свои остро отточенные природой клыки, под конец харкнул на побелевшее, запрокинутое лицо Фессалия собравшейся в его пасти слюной,  и вконец перепуганный Фессалий уже завизжал во все горло:
Я - жирная свинья Фессалий!
-Совсем другое дело, - Бальб склонился над Фессалием, разжал пальцы на его руке, вложил деньги в потную горсть. – Держи крепче. Держишь? Теперь мы с тобой в расчете. – И тут же скомандовал гепарду. – Отдай.
Гепард как будто неохотно, наверное, ему доставило бы куда большее удовольствие разорвать Фессалия на куски, все же послушался хозяина. Рыкнув еще раз,  для порядка, спрыгнул с Фессалия. Того, как только прижимавшая к земле туша зверя покинула его, как будто подбросило в воздух. Оказавшись на ногах, побежал к выходу, остановился рядом со своим подручным.
-Ну, Бальб… Тебе за это придется ответить. Хоть ты и сам адвокат, я таких адвокатов найму, что тебе и не снилось. Я тебя по судам затаскаю.
-Гляньте, господин, - воскликнул, кажется, испытавший самое большое удовольствие от всего произошедшего Агенобарб, - он же обмочился!
В самом деле, как раз на том месте, где только что лежал поверженный Фессалий, красовалась небольшая лужица.
-Ты у меня за все ответишь,  - продолжал свои угрозы Фессалий. – Я тебя в тюрьму упеку. До конца своих дней будешь там торчать.
Однако лишь стоило Бальбу  наклониться к вновь послушно стоящему  у его ног гепарду, Фессалия с его подручным, как ветром сдуло.
-Точно обмочился, - Агенобарб не поленился, подошел к лужице, присев на корточки, даже понюхал. – Еще хорошо, что не обкакался.
Какое же это замечательное ощущение – отмщенная обида!
А то, что Фессалий, так просто это не оставит и еще потреплет Бальбу нервы,  - в том сам Бальб ни капельки не сомневался. Даже еще когда только-только со сладострастным биением сердца обдумывал, как он исполнит эту месть.

Глава двадцать восьмая

Каким бы далеким от армии не был человек, как бы даже неблагосклонно к ней не относился, все же при виде стройно, согласованно марширующих колонн из одинаково обмундированных солдат под сенью гордо развевающихся имперских стягов и знаков когорты, под  звуки то флейты, то горна, то трубы, голосящих то раздельно друг от друга, то слитно, что-то внутри наблюдающего за этим человека обязательно дрогнет. А если еще и подумать при этом, что все это отлично отрепетированное, доставшееся многодневными утомительными тренировками зрелище предназначено единственно для того, чтобы таким образом отдать память какому-то еще и близкому , не безразличному тебе человеку, слезы благодарности невольно выступят из твоих глаз.
Не смог удержать слез и Бальб, когда перед его глазами на плацу перед казармой проходил последний парад-прощанье когорты с их безвременно ушедшим в иной мир командиром. Трудно сказать, как бы проявили себя эти воины, случись им сразиться с каким-то противником в открытом бою: дрогнули бы эти собранные, в основном, как говорится, с бору по сосенке, из разных имперских провинций, в недавнем прошлом неуклюжие деревенские увальни, или показали себя достойными покрывших себя вечной славой их отцов и дедов, но именно сейчас на плацу они проявили себя во всем имперском блеске.  И если так старались, наверное, не только по долгу службы, из-за страха получить устное нарекание или вполне ощутимое наказание в виде, допустим,  одномесячного рациона из единственно полбяной каши и черного хлеба, но еще и от того, что испытывали какие-то чувства к покинувшему их навек командиру. Ведь каким бы коротким не оказалось его пребывание в должности командира, все же чем-то успел завоевать к себе доверие и симпатии этой, в общем-то, как многократно убеждался в этом Бальб, недружелюбной, не склонной слишком уж доверять своему начальству серой солдатской массы.
А достоинства Капера были налицо: да, он всегда был заносчив, вспыльчив, но отходчив, не злопамятен особенно в отношении с теми, кто был от него в какой-то зависимости, он больше думал о благе своих подчиненных, чем о своем, он был открытым в проявлении своих настроений и чувств, не имел привычки что-то держать при себе. Да, с такими, как он, было трудно ладить, - постоянный риск нарваться на какую-то бестолковую пустяшную ссору, - и в то же время с ним было так просто мириться и, таким образом, долговременно дружить!
По завершении прощального парада облаченное в красную тунику тело Капера вместе с принадлежащим ему панцирем, щитом, шлемом и мечом было перенесено с катафалка на носилки. Теперь четверо носильщиков из числа особенно дюжих легионеров когорты пронесут его от казарм до места, где уже должен быть к этому времени готов к разжиганию погребальный костер.
Место разведения погребального костра – отведенная еще покойным Иродом  территория под кладбище для захоронения специально легионеров на северо-западе вне пределов Иерушалаима.
Кажется, это всего лишь третий случай на памяти Бальба, когда бы здесь подвергали тело покойного сжиганию с целью будущего перезахоронения урны с прахом в семейном склепе. Легионеры все же в своей массе относительно нестарые и крепкие люди и, если не гибнут на поле боя, редко поддаются обыкновенным недугам, находят в себе силы для выздоровления. Правда, был период, когда всех подряд, не разбирая, кто ты и что ты,   косила какая-то моровая зараза, тогда-то и кладбище пополнилось новыми могильными камнями и погребальный костер разжигался чуть ли не каждый день, но было это еще до появления здесь Бальба. В бытность же Бальба умирали, в основном, низшие чины, которым сама судьба предназначила лежать там, где их застала смерть.
Носилки осторожно опустили на дощатый помост в некотором отдалении от места, где вскоре заполыхает огонь, окруженном по всему периметру воткнутыми в землю веточками кипариса. Наступило  время произнести похвальную речь. Будь это похороны цивильного человека и проходи они в непосредственной близости к дому, похвальную речь обязан был бы произнести ближайший родственник. Иное дело – похороны умершего в каком-то походе, сражении или из числа тех, кто стоит лагерем на территории какого-то вассального государства, - здесь право похвальной речи предоставляется высшему из присутствующих на похоронах армейскому чину. Таким сейчас был заместивший Капера командир второй центурии. Однако Бальб заранее попросил, чтобы он уступил ему это право и тот с удовольствием на это пошел.
-Люди, - обратился Бальб к сплотившимся вокруг него широким кругом, - мы хороним сейчас хорошего командира, Правда, не успевшего проявить себя в бою, но успевшего доказать, насколько ему близки заботы и нужды вверенных ему подчиненных. Уверен, случись какая-то кампания  и, если вам пришлось бы вступить в схватку с врагом, вы стали бы свидетелем, какой храбростью он обладал и как он готов был к тому, чтобы отдать самое дорогое для любого человека – его жизнь, - ради очередного триумфа его родной страны. Да, он был сильным и храбрым человеком, но он не знал, или плохо знал, что не храбрость, не честность и неподкупность  определяют, как складывается жизнь человека, а – во многих отношениях,  - подлость, коварство, уменье ударить незаметно, исподтишка. Не успев проявить себя во всей красе на поле сражений с не скрывающим свои подлинные намерения врагом, он вчистую проиграл на поле повседневной жизни. Отдадим же должное этому сильному, но плохо приспособленному к жизни человеку. И пусть боги достойно встретят и наградят его там тем, чего он был лишен здесь.
Далее специально обученные этому люди из похоронной команды перенесли тело Капера и осторожно опустили на уложенные рядами поверх хвороста смолистые поленья. Рядом с ним положили и все принадлежащее ему оружие. Бальбу же поручена была задача  поджечь костер.
Было уже далеко за полдень, солнце стояло в зените, поленья и хворост под ним были идеально сухими, ничто не помешало огню мгновенно заняться. Прошло всего-то минут пять, как огонь заполыхал с полной силой, а окружающие костер кипарисовые веточки сначала сморщились, а те, что были ближе всех к огню, даже вскоре обуглились.
Когда же все было кончено и после того, как все пришедшие на церемонию строем обошли догорающий костер три раза  справа налево, Бальба оставили одного. Ему предстояло отыскать среди еще источающих жар углей кости умершего, которые потом будут уложены в урну и отправлены на оплакивание и окончательное захоронение его родными в их поместье в Перузии.
Бедный Капер. Бедный козел, теперь полностью лишившийся тех самых рогов, которые принесли столько неприятностей скорее ему самому,  чем его неприятелям.

Глава двадцать девятая

Бальб был за устроенным в офицерской столовой поминальным столом, когда запыхавшийся гонец из претории сообщил, что прокуратор срочно требует его к себе.
Бальб отыскал Пилата во внутреннем дворике претории, прогуливающим собаку. При нем было наполненное опилками чучело зайца, которое он зашвыривал то в один угол дворика, то в другой. Собака с радостным лаем бросалась вслед за чучелом, хватала его зубами и, подобострастно повиливая аккуратно расчесанным хвостом, возвращала хозяину. Сразу у двери стоял вышколенный, внешне безучастный, готовый выполнить любое распоряжение Понтия Пилата слуга-раб.
-А вот и мы, - приветствовал появление Бальба Пилат. – Наконец-то. Где ты был, что тебя так долго разыскивали?
-Сначала на похоронах, потом на поминках.
-Что? Что? Не слышу. Говори погромче.
-Сначала на похоронах, потом на поминках! – повторил, чуть повысив голос.
-«На похоронах, а потом на поминках»…Ну и как?..Молодца, молодца, - к только что доставившей ему чучело собаке. – Умница. Если бы все вокруг меня были такими же умницами. Точно так же неукоснительно выполняли мое любое распоряжение. Ну, лови, - в очередной раз забросил чучело, за которым собака устремилась с прежним радостным лаем. – Ну и как ты похоронил? Доложи. Хорошо ли приняла его местная земля? Не отторгла ли случаем такую бесшабашную сорви-голову?
-Не знаю, как бы поступила земля, однако его охотно принял огонь.
-Не слышу. Громче.
-Огонь!
-Огонь? Что ты говоришь? Огонь… Благодарю, - вновь собаке с той же ношей в зубах. – Хочешь еще побегать?...Тогда лови. - Чучело вновь взмыло в воздух и опустилось у самой дальней стены дворика. – Огонь… А разве я не говорил тебе, что твой друг заслуживает только того, чтобы его  бросили в землю, да еще и затоптали посильнее, чтоб он оттуда не выбрался? Или это мне все приснилось и такого разговора между нами вовсе не было?... Так был такой между нами разговор или не был?
-Был, ваша светлость.
-Значит, все-таки был. И я еще при своем уме. Хотя бы это радует… Я тебя не узнаю, Бальб. Что я слышу? ТЫ посмел не послушаться МЕНЯ? Ты ли это, сынок? А ну-ка…Дай я на тебя погляжу повнимательнее. – Приблизился к Бальбу. – Да, вроде, ты… А повернись-ка вот так… И еще вот так… Все-таки ты. Тогда…какая ядовитая гадина тебя укусила? Да ты представляешь, что я теперь вправе с тобой сотворить?  Ты пошел не только против меня, что еще, может, было бы простительно, ты прошел против воли императора, доверившего мне право по его поручению и от  его имени вершить здесь любое правосудие. Любое непослушание мне означает непослушание ему. Это значит, пожелай я - и из тебя получится ничем не лучше, чем с этим, - отбирая из пасти собаку только что в очередной раз принесенное истерзанное, местами прокусанное до того, что посыпались опилки, чучело. – Ты отдаешь себе или нет отчет, какие могут быть для тебя последствия?
-Отдаю. Я делал это сознательно.
-Ну, отдохни, - собаке. – Ты уже неплохо сегодня порезвилась. – Собака послушно прилегла у ног хозяина.
-Так, значит, ты сделал это сознательно. Важное признание. Кстати, как профессиональному адвокату, тебе должно быть понятно, что этим ты еще больше усугубляешь свою вину. Ты и этого несчастного публикана… Напомни, как там его имя… Впрочем, неважно. Ты и на него науськал свою кровожадную скотину, покусился на его жизнь и достоинство, да еще в присутствии каких-то презренных рабов, пребывая в полном сознании? Кстати, чем он тебе вдруг так насолил?
-Он плохо отзывается обо мне.
-Да не о тебе, сынок, а о твоем мужском достоинстве. Говорит в полный голос, что ты не мужик. А отзывается не он, а твоя шлюха, которую ты делишь с этим… И с которой спишь раз в неделю. А знаешь ли ты,  что деньгами, которые он насобирал, он может купить любого в Риме? И, судя по тому, как скрежещет зубами, уверяю тебя, - он своих сокровищ не пожалеет. На него будет во всю трудиться такая свора крючкотворов, что ты, уверяю тебя, взвоешь и скоро запросишь о пощаде. Говорю тебе со знанием дела от того, что самому когда-то, по молодости лет, пришлось пройти через что-то подобное. Выжил с трудом. Можно сказать, - чудом. Тебе надо это?... И, наконец… До чего же низко ты мог упасть, что стал пособником откровенных мошенников? Которым уж, точно, гарантирую это, не миновать быть отданными на съедение цирковым зверям. Ты готов разделить с ними такую же участь?... Хорошо, что ты молчишь, ни от чего не отрекаешься. Да и смысла в этом, уверяю тебя, нет никакого. Этот бородатый разбойник с большой дороги уже задержан и дал все необходимые показания. Как в отношении твоего друга, так и в отношении тебя самого. Ты вляпался в о-очень нехорошее дело, сынок. Очень, прямо скажу, паскудное. Тут пахнет миллионами. Даже я, - прокуратор, - пожелай я сейчас этого, едва ли смог бы выручить тебя из беды. Как много ляпов и все это почти в одно и то же время!... А теперь вернемся к тому, с чего я начал. Что с тобой стряслось, Бальб? Куда вдруг подевалось твое прежнее благоразумие? Твоя расчетливость, выдержка. Все то, за что я тебя ценил и уважал….Ну, что же ты все молчишь, как будто воды в рот набрал? Скажи хоть что-нибудь в свое оправдание.
-Наверное… Все мое оправдание… Я ценю ваше уважение ко мне, ваша светлость, но для меня важнее, уважаю ли я себя.
Пилат задумался, опустив голову. Собака, по-видимому, восприняла молчание хозяина, как желание продолжить забаву, и вскочила на все четыре лапы, энергично завиляла хвостом.
-Сядь, - приказал он, и собака безропотно исполнила его волю. – А ты…- Не поднимая головы, к Бальбу. – Пошел вон…дурак.
Бальб был уже на выходе из претории, когда его окликнул вдруг откуда-то взявшийся, до сих пор не замеченный Бальбом Карбон. – Бальб! Бальб! Вернитесь! Его светлость еще хочет побеседовать с вами!
За то время, что Бальб прошел от внутреннего дворика до выхода из претории, Пилат успел вернуться в свои домашние покои и когда Бальб вошел туда, слуга-раб снимал с ног Пилата сандалии.
Вслед за сандалиями, с Пилата вскоре убралась и туника, теперь на нем была лишь украшенная алой полоской по подолу нижняя рубашка.
-Подготовь бассейн, - приказал уже покидающему покои рабу. – Да только  смотри, попрохладнее, чем этим утром. Я чуть не сварился.
Раб убрался за дверь, а Пилат прилег на ложе, почесывая у себя под правой подмышкой.
-Напомни, на чем мы кончили.
-Вы назвали меня дураком…
-Это я помню. Что было перед этим?
-Вы сказали…
-Не я. Что я сказал, я всегда помню. Повтори, что сказал ты.
-Что мне важнее уважать себя.
Пилат надолго замолчал.
-Напрасно я позвал тебя, - наконец, прервал молчание, - записывать за этим…златоустом.  Не подумал, что это настолько заразное.  Его слова это яд. Они входят в тебя и остаются. А дальше, как ни вытряхивай из себя… Привязчивые, хуже репья… Но будь я на твоем месте, Бальб, я бы, прежде чем, как ты выражаешься, начинать испытывать уважение к себе, подумал о многих других вещах. Да, ты можешь уважать себя, даже восхищаться собой, говорить самому себе: «Ай да какой же я молодец! Какой же я герой!» - и в то же время, ты можешь быть гол, как сокол, или еще того хуже, - быть лишенным свободы и добывать глину в каком-нибудь карьере под контролем надсмотрщика или, наконец, как наш вчерашний герой, - оказаться распятым на кресте. Хорошенькая участь! Я прожил на этом свете больше чем ты, и успел насмотреться многого. Не помню ни одного случая, чтобы кто-то вдруг ставший уважать себя, не кончил чем-то, вроде того, о чем я только что тебе рассказал. И если ты решил стать на такой же путь, - я тебе не завидую, сынок. Ты плохо кончишь… Помнится, ты тут же, совсем недавно, говорил мне о своем желании вернуться как можно скорее домой. Похоже по всему, тебе еще далеко до дома. А, может, тебе там и уже и не быть никогда. Подумай об этом. А когда подумаешь, еще придешь ко мне. И если отречешься от той ерунды, которая, похоже, запала тебе в голову по вине этого возомнившего о себе бог знает что еврея, - у тебя еще сохраняется шанс к спасенью. И, может, даже я как-то помогу и выручу тебя. Нет, - пеняй сам на себя.  Кары и небесные и вполне земные обрушатся на тебя. Тебе это надо?... А теперь иди, сынок. Думай, думай. Решай, с кем ты дальше. Или ты часть чего-то, где нет места уважения лично к себе, а есть почитание общего и неукоснительное, без вопросов и сомнений, соблюдение каких-то общих законов, или ты беспомощная единица, стоящая особняком от всех, противостоящая всем, которую ничто не стоит унизить, сломать, уничтожить. Как унизили и уничтожили нашего хорохорящегося еврея. Все, я сказал. Больше мне сказать тебе сейчас нечего. Я устал. Ступай. 

Глава тридцатая

Сопровождаемый, как обычно, Агенобарбом, Бальб шел улицами Иерушалаима с намерением довести до конца последнее из им задуманного: выяснить отношения с его подругой Азой.
Как бывает обычно по таким дням, Иерушалаим представлялся почти вымершим городом. Вся жизнь сейчас происходила за стенами домов, во внутренних, огражденных от посторонних глаз двориках. Оттуда до слуха Бальба изредка доносилось пение псалмов, чаще соло, реже хором. На улицах попадались лишь немногие прохожие, а из этих немногих – больше всего куда-то вечно спешащие дети или неторопливо прогуливающиеся молодые парочки, для которых и шабат – не помеха для любви. А еще – редкие, запряженные ослами и кажущиеся сейчас особенно шумными повозки.
Бальб, подобно молодым парам, в общем-то тоже никуда особо не спешил, - брел неспешно, в основном, поглядывая себе под ноги, и вовсе не заметил, как над Иерушалаимом нависла неизвестно откуда взявшаяся, было полное безветрие, вроде бы, небольшая, но, как оказалось, переполненная обильной дождевой влагой туча. Только установилась, - тут же и пролилась щедро обильным дождем. Из-за отсутствия ветра струи падали напрямую к земле, не отклоняясь ни вправо, ни влево, и Бальбу с его рабом, чтобы остаться сухими, пришлось срочно подыскать себе убежище в виде нависшего над входной дверью одного из домов портика.
Дождь в Иерушалаиме в апреле, - это большая редкость, почти то же самое, что снег в Риме. Сезон дождей здесь – поздняя осень и зима, сейчас же самое время для задувающих постоянно откуда-то с юго-востока иссушающих суховеев. Местные называют их «шаравами». Но Бальб рад этому неожиданному небесному подарку. Хотя, конечно, этот дождь, каким бы обильным он ни был, не идет ни в какое сравнение с теми дождями, которые испытал на себе еще маленький Марк в их поместье в Перузии. Дождь, начинающийся угрожающими вспышками молний и становящимися все более близкими раскатами грома. А потом – ветер, словно засидевшаяся на цепи, выпущенная на свободу сторожевая собака. И вот уже приходят в ужас стреноженные, вынужденные терпеть любую непогоду, деревья, начинают клониться из стороны в стороны, теряя при этом листву. А вот, наконец, и полившиеся с небес струи дождя, и сразу же образовавшиеся под ногами юркие, находчиво пролагающие себе новые, еще не опробованные тропинки ручейки. И как завершение всего, когда дождевые струи уже превратятся в редкие отдельные капли, когда из-за тучи выглянет улыбчивое солнце, - усилившиеся запахи всего растущего, цветущего, что есть на этом свете.
Нет, такие дожди могут выпадать только в их поместье в Перузии и нигде больше на свете.
Но и то, что подарило небо сейчас и чему стали свидетелями Бальб и его раб (других живых свидетелей, кто бы был в поле видимости, не было), заслуживало благодарности. Дождь еще не закончился, но дышать стало намного легче. И появилась какая-то свежесть в голове, ясность мысли.
«А зачем, собственно, я иду к этой женщине?» - вдруг подумалось Бальбу, пока еще он стоял под навесом, наблюдая, как постепенно скапливаются и падают за землю не долетевшие до нее прежде и временно осевшие на скате портика дождевые капли.
Чего он хочет от нее добиться? Признания в том, что Бальб и сам о себе знал: что он действительно был никудышным любовником? Не прямые, но косвенные свидетельства этого он уже получал от прежних своих подруг и прежде.  Тут же, кстати, вспомнилось, как он еще мальчишкой приехал поступать в школу ритора в Риме и остановился у своих родственников Карвилиев. При первой же встрече со своими кузенами (один был на год старше Бальба, другой – на год младше), по инициативе этих кузенов стали меряться удами, и у Бальба оказался самым коротким (даже в сравнении с удом того, кто помладше). Уже тогда ему предрекали, что в постельных удовольствиях его ждут большие неудачи. Так оно потом и оказалось на самом деле.
Бальб представил себе, как будет сейчас изворачиваться бедная женщина, лгать, что-то на ходу придумывать, чтоб только выгородить себя, чтобы только сохранить за собой относительно состоятельного, обходительного клиента. Представил и…ее пожалел, а потом вскоре и простил. Ну, ляпнула что-то, не подумав. Ну, виновата, конечно, надо уметь держать язык за зубами. Но пусть это станет ей хорошим уроком на будущее. Бальб, конечно, как-то выскажется по этому поводу, чтоб знала, но сделает это не прямо сейчас, а когда, возможно, настанет его законный день. А сейчас он вернется домой.
Дождь уже прошел, тучки как не бывало, но вся только что упавшая с неба влага еще не испарилась, ощущалось ее живительное присутствие. Над Иерушалаимом сгущались вечерние сумерки, близился конец шабата и наступало время заступить на дежурную вахту следующему по очередности, самому главному дню недели, а именно – дню Солнца.

Глава тридцать первая

-Он воскрес! – первое, что услышал Бальб от Агенобарба, когда вошел утром в спальню к пробудившемуся и позвавшему обычным хлопком ладони о ладонь хозяину.
Бальб сразу подумал о Капере, однако, естественно, спросил:
-Кто?
-Да Иешуа же! А вы мне не верили. А вот он на самом деле взял и воскрес.
-Что ты несешь?
-Это не я несу. Это народ говорит. Его вчера с вечера в пещеру положили, а сегодня утром приходят, а его там уже нет. Где же он, по-вашему? Значит, действительно воскрес и ушел.
Раб настолько возбужден своей новостью, что даже не замечает, насколько он непочтительно разговаривает со своим господином. Впрочем, этого, кажется, не особенно замечает сейчас и Бальб.
-Хватит болтать всякую ерунду.
Бальб сошел с кровати и поплескался в пущенной из кувшина струе воде.
Пока жил в Иерушалаиме, он приобрел привычку вставать в выходные часа на два позже обычного, когда солнце уже поднималось довольно высоко над горизонтом. Сейчас, судя по длине теней, было что около двух часов* . Одевшись с помощью Агенобарба и отпустив раба, подошел к алтарю с ларами, зажег благовонную палочку. В день Солнца полагалось зажигать особенно крупную, чтоб ее хватило хотя бы до середины дня.
______
*2 часа утра по древнеримскому времяисчислению означает  8 часов по современному  времяисчислению

 -Приветствую вас, о, высокочтимые лары! Надеюсь, с вами все в порядке и вы всем довольны. Последнее время я уделял вам не слишком много внимания: я был очень занят, то одним, то другим, но я наказал Матуте, чтобы она навещала вас и давала что-нибудь вкусненькое. Прошу вас не сердиться, ежели что, и не оставлять меня своими заботами. Тем более, что для меня настали далеко не самые лучшие времена Я осмелился пойти против воли Пилата, а он очень не любит этого. И вот  теперь меня ждут еще какие-то испытания. Возможно, нам даже придется на какое-то время расстаться, если решат, что я как-то нарушил закон. Вы же знаете, что бывает с человеком, когда он нарушит закон. Поэтому заранее вас предупреждаю, если меня долго не будет, не подумайте, что я вовсе забыл о вас, это просто значит, что я не могу. Однако что бы со мной не случилось, знайте, я всегда буду думать о вас. Как о самом дорогом и близком для меня. Ведь мы знаем друг друга уже так много лет! Я помню, как я подходил и говорил с вами, когда я был еще совсем ребенком. Я обращался к вам с просьбами, и вы никогда не отвергали меня и никогда, даже если я делал что-то не так, не наказывали. Вы всегда были добрыми по отношению ко мне, так оставайтесь же такими добрыми и впредь. Ведь кроме вас и моих родных у меня больше нет никого, кто бы мне помог. Хотя родные далеко, а вы… Вы вот…Я даже могу до вас дотронуться. Вы такие близкие.
Бальб еще был за столом, заставляя себя справиться с приготовленным Матутой завтраком, когда пришел Карбон. Для Бальба отчего-то его появление не стало неожиданностью, - он как будто даже поджидал его, хотя никакой договоренности между ними не было.
-Ничего, что я самовольно, без спроса? Я возвращаю вам, -  вызволил из складок своей туники томик Марка Пекувия. – Отличный автор, хотя, на мой взгляд, немного уже устарел. Жизнь так стремительно уходит вперед, а книги остаются в прежнем времени.
Бальб предложил Карбону разделить завтрак, и тот охотно, к большому удовольствию Матуты, принял предложение.
-Вы слышали новость? – Начал Карбон в ожидании, когда командированный Матутой на кухню Агенобарб принесет ему его порцию оливок, хлеба и сыра. – Говорят, Иешуа этой ночью воскрес. Не знаю даже, что подумать об этом. Я все же больше склоняюсь к мысли, что  здесь какое-то недоразумение. Может, кому-то очень хочется, чтобы он воскрес и распускает такие слухи. Ну а если вдруг окажется, что он действительно воскрес, буду этому очень рад. Все-таки, давайте говорить прямо, он не заслужил, согласитесь с этим, такого жестокого обращенья с собой. Это уж слишком! А что вы собираетесь сегодня делать?
Бальб наметил заранее, несмотря на выходной, сходить в мастерские, где он заказал накануне высечь из мрамора урну для праха Капера. Ему обещали работать без выходных, и Бальбу не терпелось убедиться, что урна получается именно такой, как она была задумана Бальбом, увенчанной фамильным знаком семьи Сервиев: два перекрещенных под углом друг к другу пучка фашин.
-А можно, я с вами? – робко, боясь отказа, попросил Карбон.
Бальб не возражал.
Улицы Иерушалаима еще продолжали, в основном, оставаться пустынными, хотя уже наметились признаки оживления, стало больше повозок. А из внутренних двориков временами до слуха  доносились уже не псалмы, а оживленные человеческие голоса. Возможно, слух о чудесном воскресении галилеянина успел проникнуть и за стены домов и теперь все обсуждали эту новость.
Возможно ли в самом деле такое? Здесь Бальб, скорее, был солидарен с Карбоном: едва ли. Бальбу уже пришлось  повидать много смертей и поверить в то, что кто-то мог вернуться из подземного царства Аида целым и невредимым, просто в силу своего здравомыслия он никак не мог. Такое не по силам даже полубогам. Лишь настоящие, неподдельные боги, а их всего-то наперечёт,  как всем широко известно, вообще не знают, что такое смерть. Но галилеянин-то все – таки, кто бы и что бы не говорил,  вовсе не бог. Впрочем, ему и самому хватало ума  не утверждать, что он бог. Он лишь говорил о себе, как о сыне бога. Причем, ИХ бога. А в этом большое отличие.
Мастер, которому Бальб заказал урну, пожилой грек с острова Крит, был весь поглощен работой. Он был отличным мастером, не случайно Бальб оформил заказ именно на его имя. Можно было быть уверенным, что созданная им урна станет настоящим произведением искусства, и праху Капера, его собранным Бальбом на кострище костям, будет лежаться очень уютно. Капер должен быть доволен тем, как поступает с его останками Бальб.
Удовлетворенный, Бальб покинул мастерскую вместе с Карбоном.
-И куда вы теперь? – также робко, как прежде, поинтересовался Карбон.
Если откровенно, Бальб не знал, что ему делать дальше.
-Я все-таки предлагаю сходить к тому месту, куда положили тело Иешуа и посмотреть своими глазами. Это совсем недалеко отсюда.
-Ну, хорошо – согласился, после некоторого раздумья, Бальб. – Только что мы там увидим?
-Скорее всего, пустую гробницу. Но пусть даже так. И все-таки «пустая»! А была полная. Вот что удивительно.
Отсюда до скалы, в которой зияло отверстие пофебальной  пещеры, действительно оказалось совсем недалеко. Перед входом в пещеру толпилась кучка ожесточенно спорящих иудеев. Что-то очевидно доказывали друг другу. Не надо было иметь большого ума, чтобы догадаться, о чем идет спор: воскрес – не воскрес? Появление двух римлян не прервало спора, даже наоборот, - тонус спора усилился. Кажется, еще немного и спорящие перейдут от слов к делу: бросятся друг на друга с кулаками.
И это братья? Это родственники, рожденные  от одного бога, как утверждал галилеянин?
Чуть в стороне, наблюдая за всем происходящим, стояла пара легионеров из караульной когорты.
-Давно тут? – поинтересовался, подойдя к легионерам, Карбон.
-С самого утра, - ответил один из них.
-И что вы видели?
-Да, собственно, ничего. Мы заступили на дежурство,  камень был уже отвален, а в пещере никого.
-А что вам сказали те, кто здесь караулил до вас?
-Да ничего не сказали. Что они могли сказать, если проспали всю ночь без задних ног?
-А что вы думаете сами? – спросил у них Бальб.
-А что мы думаем? Думаем… Тут дело ясное, что дело темное.  Но что этот… которого вчера ни за что ни про что распяли, еще скажет свое слово, - даже ежу понятно. Он так просто этого не оставит. Этот парень свое возьмет.
Бальбу и Карбону, кажется,  здесь делать было больше нечего. Бальб решил возвращаться домой. Карбону пришлось делать то же самое. Они еще прошли молча какое-то время вместе и, когда настало время расходиться, Карбон сказал, заметно волнуясь:
-Послушайте… Мне кажется, это совсем не случайно, что мой день рожденья совпал со смертью вашего друга. В этом есть какой-то вещий знак. Я понимаю, нас многое разделяет…Мы еще недостаточно хорошо узнали друг друга. Я знаю вас больше, потому что уже слышал о вас давно, я уже говорил вам об этом. Я уже и прежде, еще до того, как мы с вами встретились, проникся к вам уважением, а после того, как вы повели себя…После того, как приняли мужественное решение достойно похоронить вашего друга, несмотря ни на что… Я понимаю, вы старше и повидали в жизни больше, чем я. Да, мы разные, но, я чувствую, что-то есть между нами. Что сближает нас.  Признаться, у меня в жизни еще не было настоящего друга, хотя я всегда мечтал, что я его когда-нибудь встречу. Вы же… Вы только что потеряли своего. Я понимаю, я не могу вам его заменить…пока не могу…Но я был бы счастлив все же попытаться хотя бы сделать это. Вы меня, конечно, поняли, - я предлагаю вам дружбу. Давайте дружить и помогать друг другу, что бы с нами не случилось. Что вы скажете на это?
Бальб еще немного подумал. В самом деле, это предложение застало его врасплох. Он был в некотором замешательстве и первые несколько десятков секунд не знал, что ответить. Карбон ждал, слегка запрокинув лицо, он был чуточку пониже Бальба, по тому, как закусил нижнюю губу, становилось понятным, как он сейчас переживает. Казалось, вся его судьба была сейчас в руках и в решении Бальба. Этого паренька все же стоило пожалеть. Другом он едва ли станет…Во всяком случае, как он сам правильно отметил «пока»… Хотя…почему бы, в самом деле, и нет?
-Хорошо, - наконец, прервал молчание Бальб. – Если ты так этого хочешь…Я согласен.
-Вашу руку, - попросил Карбон, и когда Бальб, протянул руку, так сильно, как только мог, ее пожал. Бальбу показалось, на глазах Карбона даже навернулись слезы. Да он и сам вдруг почувствовал, что еще немного – и глаза его заслезятся.
Вскоре, однако, они расстались: Карбон пошел в сторону претории, Бальб – к своему домику.
В Иерушалаиме – полдень. Пограничное время дня, переход от ante meridiem  к post meridiem. Солнце в зените. Если еще часа два назад город выглядел как будто не спешащим вернуться к обычной жизни, не желающим расставаться с пережитым накануне праздником, то теперь все встало как будто на привычные месте.
Сегодня в цивилизованном мире выходной, однако, у иудеев все шиворот-навыворот. Праздник, вроде, продолжается, и будет продолжаться еще несколько дней, но уже разрешено трудиться и многие спешат воспользоваться этим правом. Пооткрывались почти все лавочки и вокруг них толпится народ. Из-за одного из заборов доносится стук молотка  и натужный визг пилы: там, кажется, идет какое-то строительство. На оживленном перекрестке, со своим станочком расположился точильщик ножей, и к нему уже выстроилась очередь. По улице спешит знакомый Бальбу трубочист, с зажатым подмышкой свертком с рабочими инструментами. Знакомый от того, что именно он прочищал засорившийся полгода назад у него в доме дымоход.
На склонах одного из поросших мелким кустарником холмов копошится стайка ребятишек. Кажется, судя по жестам, после пролившегося этой ночью дождя в развороченной сбегающими вниз по склону дождевыми струями глине обнаружились какие-то скрытые до этого момента: черепки, кости, там  может оказаться и какая-нибудь оброненная много лет назад мелкая монетка, предмет вожделения любого мальчишки, какой бы национальности он ни был. Скорее всего, из-за нее-то и разгорелся горячий спор, того и смотри, пустят в ход кулачки.
Бальб невольно остановился напротив спорящих, загляделся на них. Насколько же живо они напомнили ему те нередкие сценки и те споры, которые велись между, примерно, такими же, хотя и изъясняющимися на другом языке и одетыми по-иному, и все же, примерно, такими же мальчишками в другое время и в другой стране! Он и себя узнал среди нынешних, тех, кто копошился сейчас на склоне холма в Иерушалаиме. Вон он стоит в некотором безопасном отдалении ото всех, не решающийся ввязаться впрямую в разгорающуюся ссору, однако, заметно переживающий. А вон и Капер, - он-то в самой буче, заводила, самый страстный спорщик, готовый первым, если понадобится, завязать драку. А снизу, еще совсем крохотный, даже еще не способный стать на ноги, также как и неспособный еще осмыслить причин разгорающегося раздора, широко открыв рот и глаза, наблюдает за более взрослыми мальчишками карапуз Карбон.
Перед глазами сразу же промелькнуло, как совсем недавно, может, четверть часа назад Карбон, волнуясь, предложил Бальбу дружбу и как Бальб не сразу, как и подобает человеку более зрелому и более искушенному, это предложение принял. Вспомнил и… что-то заставило его светло улыбнуться.
Все-таки жизнь продолжается, несмотря ни на что. Да, что бы не происходило, жизнь для него все равно продолжается. 
Все-таки жизнь продолжается, несмотря ни на что. Да, что бы не происходило, жизнь для него все равно продолжается.   А, может, кто знает? – и не только для него одного. Правда, это будет уже какая-то другая жизнь. Как все новое, неизвестно что сулящая. 
Бальбу было тревожно.