Ранним утром мы сидели на ресепшн, в компании распухших сумок и чемоданов смиренно ожидая прибытия автобуса, который должен был нас отвезти в аэропорт.
Обычно блестящие зрачки Сархана, казались подернутыми какой-то мутной дымкой, а губы были плотно сжаты.
Периодически из его груди вырывался полувздох-полустон, а веер ресниц тяжело опускался, овевая застывшую во взгляде печаль.
Мы молчали уже минут пятнадцать, когда наконец мой друг проговорил:
- Знаешь, о чем я думаю?
Я качнул головой в ответ, давая понять, что жду пояснений.
- Счастья - нет. Мы напрасно рождались.
- Тем больше смысла будет в нашей смерти.
- Звучит обнадеживающе, - криво улыбнулся он и тут же, без всякого перехода, добавил: - Я считал, что если заниматься сексом, не испытывая сильных чувств, то это послужит некой срединной тропой между отчаянием и скукой. Но всё обстоит совсем не так. Отсутствие этих самых чувств - всё обесценивает. Едва стоит полюбить, как неотвратимо приближается финал. Пять секунд полета - оплачиваешь месяцем пыток. И никак иначе. Мне двадцать пять, и, может быть, я чего-то не понимаю в этой жизни, но у меня есть подозрение, что та призрачная грань, к которой все стремятся - попросту недостижима. А если, в силу какого-то недоразумения, вдруг себя и являет, то только мельком, словно растаявший в небе хвост от промчавшейся по нему и истлевшей кометы.
Я в миллионный раз подумал о своей потере, словно призрак - об отсеченной некогда голове, и, глядя на разряженных санта-клаусами администраторов, почти прошептал:
- Ее душа, как одинокая песня - в небе моего одиночества. Но песня предназначена - не мне.
- А кому? - удивился Сархан.
- Единого адресата не существует. Сотни самцов слышат ее зов. Мне повезло чуть больше потому, что у меня слух истончился с годами и, набрав в ответ пару октав, я получил доступ не только к ее телу, как многие другие до меня, а к той эфемерной субстанции без обозначения, которая рождает томление, печаль и тоску в ее душе. Разъединение - начинается уже отсюда. С первых, как будто бы угаданных, нот. Поэтому, быть может, лучше было бы слышать только то, что слышат все. Понимаешь меня?
- Да. То, о чем ты говоришь, одновременно и тонко, и жутко...
Но вдруг он, с недоступным моему сознанию воодушевлением, заговорил:
- Однако! Ты никогда не задумывался о том, что выбрала-то она - именно тебя!? Год, почти год вы были рядом, и, черт знает, вполне вероятно, что еще и будете вместе. В вашей истории есть недосказанность. Расставлены не все точки.
- Карета подана! - провозгласил я, увидев медленно приближавшегося к нам Георгия.
Проводив нас к автобусу, гид тепло с нами попрощался, отметив, что не часто приходится сталкиваться с такими "приятными и адекватными" людьми, как мы.
- Адекватными? - переспросил я, с улыбкой глядя на Сархана.
- Это не про нас, - блеснул зубами московский турок.
Выехав с Карона и миновав Патонг, мы мчали мимо плантаций высоченных голоствольных гевей, мимо разрозненно растущих кокосовых пальм и спрятанных в зелени тропической растительности буддистких храмов, чьи разноцветные и демонические стражи провожали нас неживыми взглядами неестественно выпученных, немигающих глаз.
Когда мы проезжали мимо какой-то деревеньки, то из-за частокола полузавалившегося забора, прямо к дороге выбежал отряд серо-черных кабанчиков с совсем еще юными, тонкокопытными поросятами.
- Посмотри, какая тут свинина! - обратил я внимание своего спутника на это небольшое стадо.
- Роскошно! У них даже свиньи волосатые!
- Да ладно! Небольшой "бобрик" - это не волосатость, - я попытался защитить честь азиатских хрюшек.
- Не считая этих долбанных кабанов, мы ведем с тобой такие разговоры и расковыриваем такие вещи, к которым вообще никто не прикасается. Все живут, как живут. Не задумываясь. Жрут, срут, ебутся, - зачастую делая это одновременно, - и им нисколько это, заметь, не мешает. Зачем же мы делаем то, что наносит нам вред?
- Потому, что вред приносит - почти всё. Всё самое красивое и вкусное - вредно. Даже досадная привычка к осмыслению происходящего - наносит ущерб. Все эти йоги и буддисты едва ли не первыми вкурили, что думать - вредно. И потому, весь индуизм, к примеру, да и вся религия по сути, зиждется именно на достижении сладостного безмыслия. Все эти мантры и песнопения задуманы, как оружие против мыслительного аппарата, каковой и делает человека несчастным.
- Я не могу не размышлять. Именно мое легкомыслие и завело меня черт знает куда. Никогда бы не подумал, что секс может сделать несчастным. Точно так же, как и красота. Она неразрывно связана с горем.
- Да пустяки, Сархан! Посмотри вокруг! Все радуются жизни. Лишь мы, два олуха, налившись желчью, клевещем на этот прекрасный мир, преисполненный чудес и волшебства.
- А знаешь, чего нам не хватает для того, чтобы мы стали в один ряд с этими дебилами?
- Грибов?
- Заниженной планки в своих требованиях к жизни.
- Конечно! Нам подавай гармонию, которой нет, - улыбнулся я.
- Любимую, предпочитающую сперму - нашей крови.
- Ну, уж нет! Женщина, сознающая свою привлекательность и, при этом, не пьющая кровь - ты где такое видел? Скорее, она отвергнет бесцветную ее разновидность. Хотя, обычно - ей подавай и то, и другое. И, если можно...
- Без хлеба? - со смехом перебил меня друг.
- Нет. Как раз с хлебом, и со зрелищами! Не спорю, мы - такие же! И нам - не нужна их кровь! Мы даже готовы, во всяческих, черт подери, смыслах, зализать их кровоточащие раны! Но почему нам приходится расплачиваться за боль, которую причинили им не мы?!
- Думая о том, как я жил, начинаю испытывать стыд. Не хочу походить на большинство.
- Всё в твоих руках. В конце концов, главное - осознание.
- На huy их e-бАное счастье! Теплое, геометрически выверенное, кишечное счастье, которое умеет довольствоваться малым, напиваться из грязных стаканов, удовлетворяться ничтожным! Лучше жить впроголодь и в тисках отчаяния, но искать Настоящее. А найдя - насмерть резаться о него! И затапливать его своей кровью! Чтобы вместе сгинуть или вознестись, или разбиться! Да! Пусть даже себе на погибель - искать Красоту, которая, если и спасает, то только от жизни, уводя от нее во мрак. Я никогда больше не опущусь до всего второсортного, до всего доступного и дешево-десертного!
- Ну, аминь, в таком случае. Ты только что принят в монашеский орден имени пресвятого Ебукентия. Хотя, твой пыл меня несколько настораживает, - улыбнулся я.
- И пусть весь мир....
- Отсосет? - перебил я Сархана.
- Воистину так!
Спустя два часа мы уже сидели в бангкокском аэропорту, вспоминая, как низко здесь пали, снизойдя до питания в Макдональдсе.
- Как ты можешь, не ломая язык, произносить название этого чертового сооружения?
- Суварнабхуми? Что может быть проще? - улыбнулся я.
- Кощунство так называть место, куда прилетают ни в чем неповинные люди из других стран.
- "Су" - это марка самолета и денежная единица Франции и Вьетнама, "Варна" - болгарский курорт и довольно говняное вино, "б" - просто буква, "ху" - недописанное слово на заборе, "ми" - местоимение английского языка. А в сумме это, конечно, аэропорт - Суварнабхуми.
- Ты - сумасшедший! - рассмеялся мой друг.
- Тоже мне - новость.
Нас везли в отель, а по дороге меланхоличный гид с татуировкой на предплечье, с обреченным видом рассказывал, что Бангкок называли раньше "Восточной Венецией" в связи с тем, что основной вид передвижения в городе проходил по каналам реки Чао Прайя, но урбанизация внесла свою лепту и значительную часть пространства заняли автомобильные магистрали.
Отель "Адриатик Пэлэс" одним своим названием ворошил во мне залежи иронии и скептицизма, но едва войдя в него и осмотревшись, тут же понял, что если я хочу получить удовольствие от своего в нем пребывания, то мне следует быть снисходительным и, подобно галантному кавалеру, с достоинством ведущему под руку свою не слишком молодую пассию, стараться не замечать ни морщин, ни иных разрушительных следов неумолимого времени на лице талантливо и долго обработанного умелым визажистом, но всё же, при близком рассмотрении уже напоминающем очаровательные руины, к которым стремительно движется ее тускнеющая красота.
С этим замечательным строением дела обстояли примерно так же; внешний лоск и претензия на роскошь, при ближайшем рассмотрении скрывали много досадно ущербного в обстановке и требовали далеко не косметического ремонта, а обилие искусственных цветов в холле вызывало у меня ощущение, что приехал я сюда отнюдь не с туристической целью, а на самом деле, приглашен на чьи-то грандиозные и пышные похороны.
В номере, основные цвета которого были белый и золотистый, нас ждали две раздельные кровати, что послужило поводом для ряда дежурных шуток со снисходительно-педерастическим уклоном, а я, критическим взором оглядев обманчиво-белоснежные кровать, шкаф, ковровое покрытие и потолок, не удержался от циничного комментария:
- Вот японец или китаец, случись ему сюда попасть, определенно ох-уйел бы!
- С чего бы это?
- Белый - цвет траура. А здесь всё белым-бело, но с золотистыми каемочками и проплешинами, что опять-таки, очень по-буддистски, ибо смерть, по местным понятиям, событие радостное.
- Я тоже так считаю, - вполне серьезно сказал Сархан.
- Значит, ты - уже немного буддист.
- В особенности я буддист - по утрам. В это время суток, когда глаза мои становятся узкими от обилия выпитого с вечера спиртного, я и становлюсь махровым буддистом.
- Глазной, или, как его еще иногда называют ученые, e-бальничковый буддизм, является особой формой буддизма обычного, ничего с ним общего, однако, не имеющей, но зато и наиболее злокачественной.
Мой друг расхохотался.
Я подошел к окну и посмотрел вниз с высоты восемнадцатого этажа на дневной Бангкок, подернутый дымкой смога так, что казалось будто эти многочисленные гигантские здания, утопают в туманных болотах из которых местами торчат гниловатые пни грязных трех-четырехэтажных лачуг, располагавшихся тут же, под боком всех этих роскошных торговых центров, громоздких офисов и внушительного вида гостиниц, словно поганки.
Сархан отправился в душ, а я, стоя у огромного, от пола, окна, нечаянно обернулся на две постели с уютной симметрией двух бежевых ламп по бокам, стоявших на прикроватных тумбочках.
Мгновенно я увидел ее, на носочках стоящую перед раскрытым шкафом и ищущую что-то в его лже-белоснежных недрах.
Всё оборвалось внутри меня в ту же секунду и жизнь опять стала мне не мила.
Какой безжалостный аппарат внутри меня рождает этот галлюциноз?
До каких пор существо потерянное и в известной степени навсегда для меня умершее, вновь и вновь насильственным образом будет продолжать вплетаться в ткань моего существования, превращать его в мУку, лишать его света и обезглавливать, отбирая всякую возможность будущего?
Повинуясь необъяснимому позыву я вышел из номера и сев в лифт, вскоре вышел из отеля на шумную, запруженную людьми и автомобилями улицу.
Я шел вперед без всякой цели, деликатно скользя мимо многочисленных прохожих, с удовлетворением отмечая, что толпа, в независимости от того в каком конце света ты находишься, в Стамбуле, Бангкоке или Москве, всегда остается однородным, безликим и индифферентным месивом, словно стадо малоспособных к чему бы то ни было несчастных животных, суетливо спешащих к собственной смерти.
Купив какую-то соблазнительно пахнущую дрянь и остановившись у одного серого здания, я принялся неторопливо поедать ее, с любопытством разглядывая чванливых, пузатых индусов и высушенных словно вяленая вобла тайцев, одинаково изнуренных бездельем и безмыслием.
Я был близок к тому, чтобы впасть в смертельную тоску, а отчаяние, которое исподволь собиралось внутри меня в огромный ком, угрожало обрушить все мои внутренние металлоконструкции, но, по непонятной причине, я продолжал тупо жевать свою полукурицу и заедая ее крохотными перцами чили, любоваться красивой плачущей китаянкой, сидящей на транспортной остановке и вытирающей беспрерывно катящиеся по лицу слезы голубоватым узорчатым платком.
Мне подумалось, что если сейчас я пойду на поводу у своих желаний, и подойдя к незнакомке, поцелую ее, чтобы тут же, без всякого перехода, усесться на пыльный тротуар и начать биться о него головой, разбивая в кровь бесполезный лоб, то решительно никто не обратит на это никакого внимания.
Но вдруг все уличные шумы разом стихли и окружающий меня мир погрузился в подобие абсолютно беззвучного, ватного сна, глядя на которое я неожиданно и до последней мучительной глубины осознал с непостижимой ясностью и остротой, что моя излишне и неоправданно живучая любовь, порывистая и неуравновешенная женщина ее ненароком вызвавшая, эта бангкокская улица со всеми ее разношерстными обитателями, да и в целом вся жизнь моя, столь богатая на нелепости, приключения и абсурдный драйв, является одним сплошным, случайным и бессмысленным недоразумением, чем-то вроде пятна на ковре от нечаянно пролитого кофе.
Когда мир вновь наполнился звуками и весь этот нестройный уличный гул вернулся, обдав меня своей неприятной резкостью, словно помоями, то я, подобно лунатику, вяло побрел обратно в направлении отеля, с удивлением прислушиваясь к гудкам автомобилей, крикам торговцев и оживленной болтовне вездесущих скандинавов, искренне недоумевая как и почему я тут оказался, и что я, собственно, делаю в этом пятнадцатимиллионном азиатском городе.
- Ты где был? - вскинул брови Сархан.
- Выхлопными газами выходил подышать.
- Тебя опять накрыло?
- Пойдем вниз. Нам пора отправляться на экскурсию по местным храмам.
Ват Пхра Кео или Храм Изумрудного Будды оказался мне симпатичен не самой статуей высеченной некогда на самом деле из огромного куска зеленого нефрита, которую тайцы любовно переодевали в зависимости от времени года в специально сшитые одежды, а из-за огромного количества мелких деталей, нашедших приют на территории этого храмового комплекса, в каковой входил так же и Королевский Дворец.
Разнообразные демоны, включая прелестно-уродливых львино-лошадей и собако-змей, напоминающих огромных мутировавших пекинесов с каменными шарами во рту, вытащить каковые, однако, не представлялось возможным, - по слухам это привело бы к тому, что я был бы вынужден в следующей жизни возродиться в качестве принца, а это наверняка очень пошло и скучно, - да огромная статуя Индраджита, призванная охранять святое место от привидений и иных порождений хаоса и тьмы, произвели на меня неожиданное впечатление и перенесли меня в годы детства, когда я, рассматривая в Детской Энциклопедии причудливые картины боя между Ванарами и войском Раваны, с болезненно-далекой догадкой о какой-то невероятной связи своего внутреннего "Я" с этой культурой и эпосом Рамаяны, надолго замирал над книгой.
Чем могли пленить пятилетнего мальчика древнеиндийские легенды с изображениями путаных приключений самых невероятных персонажей и почему это меня так захватывало, вплоть до того, что я начинал задавать своим родителям неожиданные вопросы на которые они не знали ответа?
Почему при одном упоминании имени Ханумана, одиннадцатого воплощения Бога Шивы, сына Бога Ветра и предводителя Ванаров - человеко-обезьян, у меня странно теплело на душе?
Эта загадка никогда не останется разгаданной, но моё чуть более позднее ветренно-юношеское поведение и стремительный рост волосяного покрова на плечах и спине, юмористически точно оправдывали мою заинтересованность, а удивительное ощущение тайной сопричастности к восточным мифам, выглядело как ее неминуемое и печальное следствие.
Тайский гид, учившийся в свое время в Петербурге, указав на каменистое возвышение с красовавшимся в центре шива-лингамом, с улыбкой молвил:
- А это никто иной, как Бог Шива. Всем девушкам и женщинам в обязательном порядке рекомендую фотографироваться на его фоне.
- Что-то я иначе себе представлял Шиву, - не удержался я от замечания, - Это лингам. Его член, и не более того.
- О, вы читали шастры!
- Листал Упанишады.
- Серега, так это huy? - понизив голос, спросил Сархан.
- Он самый. Я считаю, что весьма тонко предписывать поклоняться Богу Разрушения и Трансформации именно женщинам, поскольку персонификацией его является ни что иное, как фаллос. Это фетишизм как таковой, в самой, что ни на есть, его невинной и естественной форме.
- Бог Разрушения? - задумался мой приятель, - В таком случае, он должен в чем-то соответствовать христианскому Люциферу или Дьяволу.
- Так и есть. Хотя и с оговорками, конечно. Достаточно заметить, что сам Бог Смерти, Яма, у него на посылках. И когда между богами вышел спор, кто из них самый могущественный, то Шива явил себя в качестве огромного огненного фаллоса, чем, фактически, и снял все вопросы.
- Заметь, что головка этого члена явно натерта руками! - воскликнул Сархан.
- В акте веры руки праведниц бывают неутомимы, - улыбнулся я.
В составе небольшой туристической группы находилась скучающая дама средних лет, которая, несмотря на присутствие рядом безучастного к происходящему, оглушенного то ли своими мыслями, то ли их нехваткой, собственного мужа - инертного и одутловатого мужчины лет сорока пяти, - проявляла к нашей с Сарханом двоице, повышенный интерес, не зная, на ком больше сосредоточить внимание и кого подвергнуть испепеляющему действию женских чар своих.
Она заговаривала с каждым из нас, пытаясь, с обычной плебейской бестактностью, задавать вопросы личного характера, громко шутила, кокетливо косясь в нашу сторону, и вообще была активна до той, начинающей постепенно раздражать, вульгарной степени, после которой воспринимать происходящее всерьез уже было нельзя.
Она позировала своему мужу, фотографируясь на фоне шива-лингама, манерно выпятив крупный и водянистый зад, но ей этого показалось мало, и она попросила Сархана запечатлеть ее сидящей верхом на символе оплодотворения:
- Молодой человек, вы не могли бы меня сфотографировать? Дело в том, что у моего мужа вечно дрожат руки и все снимки выходят смазанными.
Пожав плечами, Сархан без всякого энтузиазма принял участие в сессии, равнодушно следуя то и дело вносимым дамой поправкам и инструкциям:
- А вы не могли бы сесть на корточки? Чтобы фото получилось как бы снизу? Да, хорошо, но сместитесь чуть левее.
Я смотрел на это комическое представление, а в ярком свете, - отраженного от позолоченных пагод и покрытых керамической глазурью ступ, - яростного солнца, неожиданно возникло какое-то желтоватое марево, странным образом проецирующееся на действительность так, что сквозь ерзающую на медном фаллосе рыхлую особу и стоически удовлетворяющего зуд ее эстетических амбиций Сархана, проступила картина иного плана, ворвавшаяся в настоящее из недавно прожитого мною счастливого прошлого; и вновь я видел перед собой знакомое лицо в столь четко запомнившийся мне срединно-августовский день постепенно уходящего в никуда года, когда мы шли бок о бок по Ваганьковскому кладбищу, а ее загорелая кисть опиралась на мое предплечье, и сделавшиеся почти синими глаза, искрились в отобранной у губ улыбке.
Снова я увидел, казалось, прораставшую сквозь небытие и надгробия, ядовитую сочную зелень многочисленной растительности, теснившую и окружавшую нас тогда со всех сторон, и опять почувствовал эту небывалую атмосферу до странности светлого, и в тоже время жуткого праздника, - хотя, эта кладбищенская нарядность никак не была связана с каким-либо празднеством и имела буднично-закономерный характер, - в абсурдной реалистичности которого убеждало огромное количество принесенных в дар мертвым живых цветов.
- Серёж...., - она чуть повернула ко мне свое до сих пор сиявшее какой-то тайной радостной мыслью лицо, и, с неожиданно грустной улыбкой в посветлевшем взоре и весомой утвердительной интонацией в самом вопросе, произнесла: - Серёжа, а ведь умрем же ведь? Умрут все, и мы - умрем?
- Умрем, моя хорошая, - подтвердил я, любуясь аквамариновыми переливами в ее глазах, - Но я постараюсь всё-таки что-нибудь сделать.
Она озорно улыбнулась:
- Ну, тут уж нечего сделать! Что же ты сможешь?!
- Просто буду тебя любить. А там - видно будет...
До этого момента я лишь раз применительно к своим чувствам использовал это шестибуквие, и то, в каком-то неопределенном, не четком свете, тут же забросав его и присыпав ворохом размышлений общего характера.
- Ты любишь..., - ее зрачки расширились, а взгляд посерел, сделавшись темным и пасмурным, - Ты любишь меня?
- Люблю, - ответил я, странно леденея и обреченно к себе прислушиваясь в попытке понять не лгу ли я ей и себе, а между тем, всё же на этот счет ошибаясь, но в совершенно иную, неожиданную сторону, так как достаточно слабо тогда представлял, до какой, на самом деле, границы, это во мне зашло.
Ее лицо оказалось вдруг совсем близко и, какое-то время, она смотрела сквозь мою радужку, прямо мне в душу, а потом, внезапно и крепко обняла меня, сжав пальцами майку на моей спине.
Видение исчезло, а я, испытав нечто схожее с внутренним ожогом, отвернулся от туристической группы и пошел в сторону расположившихся невдалеке буддистских ступ, являвшихся по сути аналогами христианских колумбариев и заменявшим местным жителям кладбищенские раздолья.
Меня поразила эта невиданная и в чем-то даже кощунственная анонимность, в силу которой, замурованный в твердь ступы прах никак не помечался, и, лишь изредка, кто-то из родственников, оставлял какие-то надписи или метки, в виде посаженных на цемент кусочков керамики.
Обойдя все эти остроконечные могильники, я обнаружил лишь одну-единственную черно-белую фотографию не слишком пожилого еще мужчины с полным и типично азиатским лицом, формат которой вполне подходил для какого-нибудь документа и мог бы быть использован для вклейки в паспорт.
Я неожиданно подумал, что слово "любовь", такое расхожее, такое распространенное и ходовое, как доллар или евро, имеет у каждого человека свое собственное, довольно размытое значение, и что оно может означать что угодно, от какой-то вялой и пошлой, не заслуживающей внимания дребедени, до чувства родственного самым сильным и роковым страстям и убийственным значениям.
И, поскольку большинство людей во все времена никогда не отличалось хорошим вкусом и имело дурную привычку, довольствуясь суррогатами, жить на бегу, не отдавая себе ни в чем отчета и мало над чем задумываясь, то и слово это, почти постоянно, преимущественно носило характер заплатки; им пользовались, как пользуются столовыми приборами, подстраивая часто под свои желания и мелкие, физиологические нужды.
Насколько брезгливое отношение у меня вызывало его звучание в повседневности, настолько мрачным и сакральным показался мне его подлинный смысл, раскрывавшийся передо мною лишь дважды за все прожитые мною зимы.
Возникла мысль, что женщина, которой я вопреки рассудку и обстоятельствам продолжал бредить, так же потеряна теперь для меня, как эти замурованные в могильные курганы урны с прахом, и что мое по-кошачьи живучее чувство отныне будет одиноко тлеть на ветру моего существования, подобно мрачному и мистическому штандарту давно расформированного и сгинувшего войска.
Предположение о том, что она могла бы вернуться, сменив свой гнев на милость, - хотя, гневаться, по сути, в силу многих на то причин, должен был я, а не она, - отметалось мною в виду его очевидной несостоятельности, так как характер ее, в чем-то весьма близкий мужскому, с присущей ему безапелляционностью и твердостью, всегда меня в ней поражающей, казалось, не оставлял и лазейки для отмены однажды принятого решения.
Лучше было сразу четвертовать надежду на возвращение, чтобы избавить себя от еще более жестоких колик, а не продлевать и без того слишком уж затянувшуюся агонию, делавшую меня не очень отдаленным родственником любому психу и как никогда близко приближавшей к подлинному сумасшествию.
Следующим на очереди был храм Ват Пхо или Храм Лежащего Будды, известный тем, что находился на территории старинного монастыря в котором и зародилось искусство тайского массажа.
Сорокашестиметровая, покрытая сусальным золотом статуя показалась мне чрезвычайно похожей не на Будду, прикорнувшего "в ожидании нирваны", а на только что удовлетворившуюся гетеру, со спокойствием насытившейся коровы ожидавшую очередного клиента и даже перламутровые ступни его с лингамообразными пальцами, наводили мысли о йони, которая, не взирая ни на что, во все века правила этим миром: piece-да - всему голова.
Кажется, что даже трогательный обычай посылать на huy, сформировался, как некое подобие заведомо одинокой и бесперспективной ссылки, в которую отправляли, словно в Сибирь, в крайне удаленный конец ментального мира, прочь от влажной неги и сладостного тепла вожделенной piece-ды, к которой мы, мужчины, так обреченно и упорно стремимся, изгнанные единожды и навсегда из Эдема, каковым для нас некогда являлось уютное лоно породившей нас и, возможно, единственной по-настоящему любившей нас женщины - нашей матери.
Проходя мимо статуи легендарного мудреца, оставившего окружавшее его богатство, жену и новорожденного сына ради соблазнительного Ничто, следовало бросать в горшки мелкие разменные монеты, неустанно при этом думая о желании, которому надлежало исполниться, но я был настолько туп и оптимистичен, что решил ни в коем случае не уподобляться послушному этой традиции многочисленному стаду, так как, если и могло сбыться мое сокровенное чаяние, то только по воле одной слабой и взбалмошной женщины, а не потому, что я попросил этого у давно почившей личности, которой и при жизни-то почти всё было по хер-у.
Бородатые каменные стражи в шляпах, ввезенные на территорию храмового комплекса из Поднебесной империи спустя семьсот лет после его открытия, в девятнадцатом веке, охраняли покой всего этого мертвого великолепия, а их чрезвычайно детализированные одежды продолжали развеваться на незримом ветру, прошедшем сквозь мозг и фантазию искусных резчиков, точно передавших летучесть камня и времени в бессмертном порыве собственного мастерства и вдохновения.
Разглядывая листья лотоса плавающие в наполненных водой каменных кадках, неожиданно для себя я подумал о том, что вся моя жизнь - суть путешествие от одной иллюзии к другой, и так, как плаваю среди миражей я, могли плавать и тысячи других людей, девять веков тому назад установившие здесь эти огромные квадратные цветочные горшки; а непрекращающееся внутреннее движение болезненной мощи и силы, подвергающее все реальные объекты, а заодно и их свойства, столь значительному и неотвратимому искажению, что это способствовало моему погружению в мир, отличный от того мира, каковой видят перед собой все находящиеся рядом, и, подчас, любимые мною люди, - умрет вместе со мной.
Эта способность удесятеряла мою обособленность и была довольно ярко выражена в детском возрасте, когда я отличался, наряду с живостью характера и врожденным любопытством, не типичной для ребенка тягой к уединению, как будто уже тогда вполне отдавал себе отчет, что мало кто из людей способен привнести в копилку моей души что-то новое и неизвестное, нечто такое, что обогатило бы мой жадный и алчный дух.
Если и появлялись такие люди в моей жизни, то это были либо родственные мне по безумию мертвецы, делившиеся со мной своими знаниями со страниц тщательно разжеванных мною книг, либо женщины, невольно способствовавшие различного рода оптическим обманам, и игравшими роль своеобразных магических зеркал.
Моя жизнь, несмотря на ее несовершенство и некоторую измордованность непременной и постоянной заботой, была, всё же, неизмеримо богатой и щедрой на красоту, и, даже если предположить, что я на всей ее протяженности ошибался, гоняясь за призраками и преследуя их своим обожанием, то меня извиняет победоносное опьянение, которое не только раздувало мои паруса, позволяя парить над повседневностью, но которым, несмотря ни на что, я заражал кажущимися мне блистательными обманчивых и неверных, словно тени в августовский полдень, эфемерных и прекрасных существ, даривших мне медовую горечь своей шаткой и хрупкой любви.
Катастрофы же, подобные той, которую я еще не до конца пережил, входят в меню этой планеты, и тем сильнее удар, чем выше был полет над уровнем счастья; и эту банальную истину не стоит считать чем-то теоретическим.
Тем временем, скучающая дама отстала от начавшего проявлять нетерпение и строптивость Сархана, как сыто отваливается от кожи случайного донора напившаяся крови пиявка.
- Ну, что? Разбавишь свой тайский гербарий славянской хризантемой?
- Что?! - на лице моего приятеля отразилась такая комичная смесь ужаса, недоумения и неприязни, что я впервые за всё время путешествия рассмеялся.
- И не над чем тут ржать! - прибавил он, продолжая на что-то злиться, но уже улыбаясь.
Между тем, нам предстояла экскурсия в океанариум и, уже перед отправкой, меня охватило предчувствие скорых объятий чудовищной скуки, которая набрасывалась на меня почти во всяком людном месте.
Никогда мне не понять радости, испытываемой многими людьми среди таких же замечательных бессодержательных личностей, как и они сами, преисполненных тупого довольства собственной жизнью, как правило ничтожной и тусклой, в тех местах, где они соединяются в единый серый и монолитный телесный поток, чтобы растекаться радостной и вонючей волной, подобно вылитым на мостовую помоям.
Шумный и ликующий люд заполнял собою все многочисленные залы, а выставленная на вернисаж аквариумная нечисть знай себе позировала и кормилась на глазах у толпы.
- Всё-таки надо было утопиться у берегов Мианга, - с улыбкой подумал я, вспоминая соленые ласки прозрачной океанской волны, и пережитое мною незадолго до погружения в воду, чем-то напоминающее слияние с женщиной, незабываемое чувство единения с природой - это внутреннее замирание и тихий восторг от ощущения замурованности в живую стену окружавших и обступивших меня со всех сторон труднопроходимых джунглей.
Гуляя по океанариуму и рассматривая всех этих картинно хищных акул, депрессивных морских коньков, искушенных в позировании гигантских крабов-пауков, беспокойных осьминогов и исступленно барахтающихся в воде снежнобрюхих пингвинов, я вспоминал бросившуюся от меня наутек неповторимо яркую змею ослепительно-салатного цвета, пойманного мною полосатого паука-доходягу, неумолимый стрекот цикад, да полный красоты и достоинства планирующий полет пропитанной ядами меланхоличной и одинокой бабочки.
И тут, подобно неожиданному, почти гениальному озарению, я вдруг понял одну из причин невозможности сбросить гнет отсутствующего существа: совпадение, редчайшее совпадение в интимнейшем, в том, что касается едва уловимых оттенков чувственности, вплоть до тончайших ароматов тех или иных укромных мест на теле любимого существа, их вкуса и непередаваемой индивидуальности в манере дарить или отвечать на ласку, нечто непоправимо и единственно верное, только тебе, возможно, и подходящее, безгранично расширяющее эмоциональный мир между двумя - это таинственное и необъяснимое нечто, подобно незримой энергетической нити продетой сквозь сердце, мозг и все нервные окончания, завязавшись однажды гордиевым узлом, образовало сложное и роковое сплетение на шее моей судьбы.
Я вспомнил, как поначалу мой мозг вынужден был, - чтобы принять в себя и находить в этом определенную прелесть, - согласиться с тем фактом, что ее ягодицы имели яблокообразную, а не грушевидную, как я предпочитал или, скорее, что-то во мне предпочитало, форму, и как он же, охотно пошел на компромисс, когда, уже будучи плененным иными гораздо более замысловатыми и неизъяснимыми вещами, смирился с не слишком узкой талией ее, подобно тому, как ублаженный и размягченный изысканной трапезой гурман, сонно отмахивается от назойливо зудящего над ухом, но не властного обесценить его наслаждение, случайно влетевшего в окно комара, после рафинированного, подкрепленного роскошными винами ужина.
Всё это всплыло из глубин моего подсознания, с внезапностью схода снежной лавины, когда я, рассеянно глядя, как служащие океанариума, погрузившись с аквалангами на дно стеклянного вольера с рифовыми акулами, кормят последних огромными шматами мяса, - совершенно некстати вспомнил и многое другое, что не было мною замечено вначале, а ловко миновав шлагбаум разума и таможенные пункты внимания, надежно и верно легло на дно подсознания, основательно там затерявшись, исподволь оказывая тайное, но от этого не менее властное, сильное влияние на всё, что было связано с моим отношением к противоречивой личности этой несносной, внутренне одинокой, сумасбродной, ранимой, стервозной, а в целом необычной и замечательной женщины, которую я должен был бы ненавидеть, но которую я, непонятно почему и несмотря ни на что, все же продолжал отчаянно любить.
Я надеялся на то, что моя любовь все же задохнется от невыносимых несправедливостей и всей той убогой шелухи, в каковую она была спеленута пылко ненавидящей меня возлюбленной, - как перенесший инсульт паралитик мечтает о смерти, задыхаясь от собственного бессилия и вони, исходящей от нерегулярно убираемых из-под него испражнений и многочисленных, сочащихся гноем пролежней.
Ее чувство ко мне почти целиком состояло из подсознательного и темного влечения, именно это животное притяжение и бросило ее ко мне в свое время, скомкав ее дисциплину и привычку к принятию известных пошаговых ухаживаний, подношений; она любила меня маткой, и, если предположить, что душа у женщин, - как считали тольтеки, - находится именно там, то значит она и любила меня всей душой, всей ее площадью, хотя я совершенно не вписывался в те стереотипы, к которым был привязан ее цепкий и прагматический ум, выбиравший потенциально успешных в материальном отношении самцов.
И этот ее порыв ко мне, этот побеждающий расчет отказ от какой-то части себя, это обнажение и постепенное самораскрытие, эта слепая, смешанная со слезами радость пережитых со мной умираний, являлись тем, что мне надлежало как можно скорее забыть, чтобы перестать агонизировать и попытаться жить чем-то другим, без надежды на опиум ее объятий.