Недавно произошло событие, которое поставило точку в моих взаимоотношениях с воинской обязанностью – меня исключили с воинского учета. Не просто сняли, а именно исключили, что означает полное освобождение от военной службы, даже в военное время. Формулировка – "по достижению предельного возраста". Почему-то стало грустно, как будто вычеркнули из какого-то списка годности, еще вчера я был офицером запаса, а сегодня – невоеннообязанный. Вот так.
Впервые с армией и солдатской службой я столкнулся в далеком детстве. Как-то мимо дома, где мы жили, проходил строй солдат. То ли они шли на автовокзал, то ли в баню, то ли по какой другой надобности, но старшие пацаны закричали: "солдаты идут!", и все высыпали на улицу, смотреть. А самые смелые из пацанов стали маршировать по тротуару рядом со строем солдат, подражая четким движениям марша, и представляя себя тоже в солдатском строю. Взрослые тоже выходили смотреть на солдат, особенно нравилось, когда все шли в ногу, и казалось, что это один большой механизм. Солдатики, глядя на пацанов и глазеющую публику, подтягивались и старались идти четко в ногу. Красивое было зрелище.
Постепенно, из рассказов взрослых и школьной программы складывался собирательный образ солдата – защитника Родины. В начале 60-х еще встречались инвалиды войны, без ног, которые передвигались на колясках с подшипниками и отталкивались руками, держа в них колодки с ручками, наподобие старых утюгов. Трудно было представить себе, что эти безногие инвалиды когда-то тоже маршировали строем, лихо отбивая шаг. Вообще армия, солдаты, строевой марш – как-то не ассоциировались с войной, ранениями, инвалидностью. И конечно, глядя со стороны, мы не могли знать, что такое армия изнутри, и что такое боевые действия. В фильмах все было просто – "Ура, вперед!", застучал пулемет на тачанке, конники поскакали с саблями, враг побежал – и вот она, победа. Да и не задумывались мы, будучи еще почти совсем детьми, над многими взрослыми проблемами, сводя понятия "армия", "война", "победа" в одну прямую линию, не допуская и мысли, что может быть как-то иначе.
Наша школьная форма, состоявшая из гимнастерки с ремнем и бляхой, на которой, как и на форменной фуражке был герб, изображавший букву "Ш" (школьник) на фоне снопа колосьев, чем-то напоминала военную форму. На ней также были блестящие пуговицы, только вместо звездочек были вытеснены те же колосья. Среди пацанов были очень популярны сапоги, ведь если в той школьной форме заправить брюки в сапоги, получалась почти совсем солдатская форма. Поэтому, если у кого-то появлялись сапоги, да еще не просто резиновые, в которые обували нас, чтобы мы не замочили ноги в лужах и колдобинах, коих в изобилии хватало по пути в школу или обратно, а настоящие "кирзачи", это было предметом гордости владельца и зависти всего класса. На школьной гимнастерке, также, как и на солдатской, положено было иметь подворотничок из белой ткани, ремень нужно было затягивать поплотнее и разравнивать гимнастерку под ремнем впереди, загоняя все складки назад. Иногда учитель или завуч могли остановить школьника в коридоре и заставить подтянуть ремень и расправить гимнастерку, ну совсем как командиры в воинской части. Позже форму сменили, может быть посчитав, что школа имеет излишне милитаристский уклон, это уже во времена Хрущева, когда многие вещи пересматривали и, как оказалось впоследствии, не всегда в лучшую сторону. Школьная форма по-своему дисциплинировала, помогала учителям поддерживать порядок, а нам чувствовать себя в школе как в строгом заведении, где нужно вести себя ответственно, не шалить и не нарушать дисциплину.
Была у нас и начальная военная подготовка, это уже в старших классах, а до этого, в пионерском периоде – военизированная игра "Зарница". На трудах в шестом классе мальчишкам дали задание – сделать деревянные автоматы. Каждый делал себе "оружие" сам. Конечно, выглядело такое оружие не очень складно, но фантазии вкладывалось в него без всякой меры. Я взял за основу известный тогда автомат с рожком, который я часто видел на картинках, изображающих солдат и матросов. Позднее я узнал, что это автомат Калашникова. А тогда я долго возился с доской, из которой выпиливал по контуру, нанесенному карандашом, профиль моего автомата. Потом обработал все рашпилем и напильником, зачистил шкуркой и в конце покрыл черным лаком. Мне казалось, что получился настоящий автомат, и я даже думал, что им можно было бы кого-то напугать в темное время суток, хотя, конечно, до совершенства было далеко.
С этим "пугачем-автоматом" я участвовал в выездном туре игры "Зарница", который проходил на склоне Бештау, в районе воинских стрельбищ. Нас разделили на "красных" и "синих", и установили задания. Все хотели быть "красными", и никто не хотел быть "синим". Мы заняли позиции, окопы, конечно, не выкапывали, просто прятались за кустами, и потом пошли в атаку. Среди нас были старшеклассники-посредники, которые следили за ходом "боя" и уводили с поля битвы "убитых" и "раненых". Убитым было проще, они просто стояли в сторонке и наблюдали за ходом сражения. Раненым же оказывали "помощь" наши же девчонки-санитарки. Некоторых клали на носилки и накладывали шины, другим бинтовали головы и руки. В конечном итоге победили-таки "красные", потому что за них болели все, даже убитые и раненые "синие". Возвращаясь после этого побоища, мы все были взбудоражены и еще долго обсуждали детали боев, кто как и чем дрался. Конечно, до рукопашной дело не дошло, но деревянными автоматами мы намахались, накричавшись: "тра-та-та-та" и "пух-пух-пух".
С восьмого класса у нас в расписании появился предмет НВП – начальная военная подготовка. Вел его отставной то ли подполковник, то ли полковник, по фамилии Шариков. Это был огромный рослый дядя, с коротким ершиком волос на голове и звучным раскатистым голосом. Поначалу, мы не восприняли его всерьез, ну учитель как учитель, но когда он как-то раз так прикрикнул на шалунов на задней парте, что даже задрожали стекла в окнах – мы поняли – дядя шутить не любит. Тишина на его уроках могла сравниться только с тишиной на физике, которую вел Рафаил Григорьевич, известный своим крутым нравом. Интересным было то, что когда преподаватель НВП ошибался, он сам себе командовал вслух: "отставить!" и исправлял ошибку. За глаза его прозвали "сокол сталинской авиации", потому что было известно, что он служил в авиационных частях. Как он при его габаритах помещался в самолет (если он летал), было совершенно непонятно. Курс НВП состоял в основном в изучении различных видов вооружений и тактики действий в наступлении и обороне. Немало внимания уделялось атомному и химическому оружию и средствам защиты от него. Говорилось вскользь и о бактериологическом оружии, но так, что это происки империалистов, а мы чисты как стеклышко.
Апофеозом обучения НВП стал поход в стрелковый тир, который находился в дальнем закоулке парка. Там нам провели инструктаж, несмотря на то, что мы на уроках уже несколько раз зазубривали правила обращения с оружием. Да и то сказать, оружие – мелкокалиберная винтовка, почти такая, как воздушка в обыкновенном тире. Такой тир, где выстрел стоил 2 копейки, был почти рядом с нашей школой, и мы с пацанами часто туда захаживали по пути из школы, и если были деньги, стреляли по зверушкам, а иногда и по мишеням на счет. А тут все так серьезно, просто удивительно. Потом, когда мы начали стрелять из "мелкашки", оказалось, что у нее отдача не в пример больше, чем у воздушки, и попадать по мишени гораздо сложнее, тем более, что мишень была далеко, и виден был только ее контур. Стреляли мы из положения лежа, а рядом стоял тренер и смотрел в оптический прибор, где хорошо были видны результаты стрельбы. Три патрона давали для пристрелки, и пять – зачетных. Ну, можно ли с трех выстрелов освоить винтовку, даже мелкокалиберную, если до этого кроме воздушки и рогатки ничего не держал в руках? Результаты у всех были "средними". Просто кому-то повезло больше, кому-то меньше. Самый лучший результат в классе был 38 очков из 50, у меня было 28, а были и вообще – сплошное "молоко", т.е. ни одного попадания. Оценки за стрельбу нам не ставили, но тем, кто не выбил ничего, было как-то обидно, потому что пацаны сразу начали поднимать их на смех. Это как обычно в коллективах – всегда находятся пересмешники, которые сами мало чего достигли, но поучить других или посмеяться над неудачливыми коллегами – медом не корми.
С военной службой и армией как организацией я вплотную познакомился на следующий год, когда мне исполнилось 16 лет, и нужно было проходить медкомиссию в военкомате и получать приписное свидетельство. Собрали нас по весне, сняли с занятий и повели в военкомат, наказав взять с собой паспорта. Там сначала было занятие, которое проводил один из офицеров. Нас посадили за столы в большой аудитории и начали рассказывать о всеобщей воинской обязанности, о том, что мы – будущие защитники Родины, о прелестях военной службы, о знаменитых воинах – выходцах из Пятигорского военкомата и многом другом. Потом предложили, чтобы те из нас, кто решит посвятить жизнь службе в вооруженных силах, заполнили анкеты. Тут же был список военных училищ, в которые мы могли бы поступить после окончания школы. Многие наши пацаны, и я в том числе, взяли бланки анкет, их нужно было заполнить и сдать на следующий день. Я что-то загорелся поступать в радиотехническое училище где-то в Рязани. Казалось, что вот оно решение проблем поступления, о которых я начинал задумываться, и которые мы часто обсуждали среди одноклассников. Офицеры военкомата так увлеченно рассказывали о службе в армии, да и к тому же это уже не служба рядовым, а офицером, совсем другое дело, как рассуждали мы.
После этого была медкомиссия, из которой самым волнующим было предстать перед врачами, среди которых были и женщины, нагишом. Но вот комиссия прошла, все были признаны годными, только некоторым предписали повторную сдачу анализов.
Когда я объявил родителям, что хочу поступать в военное училище, мама только руками всплеснула. Она как-то осторожно начала меня расспрашивать, кто же это надоумил меня, ведь уже вроде бы был настрой на пединститут, но я осерчал и сказал, что я не маленький и сам могу принимать решения. Папа сказал: ну ладно, посмотрим. На этом обсуждение было окончено.
На следующий день мы пришли получать приписные свидетельства, а кто брал анкеты – принесли их заполненными. Я тоже сдал анкету, и мне сказали, что будет еще дополнительная комиссия, и что меня вызовут, когда будет нужно.
Через какое-то время меня и других пацанов, кто подавал анкеты, прямо с уроков вызвала секретарь директора школы и сказала, что нам нужно явиться в военкомат. Нас таких из двух классов набралось человек десять, мы и пошли вместе.
В военкомате опять сидели врачи, только теперь нас разделили на несколько групп и вызывали каждого индивидуально. Когда я проходил врача "ЛОР", он мне написал заключение, что у меня искривление носовой перегородки, и что это является препятствием на моем пути в училище. Когда я спросил, что же теперь делать, мне сказали, чтобы я попробовал выбрать другое училище, где не требовалось столь чистое носовое дыхание. Предложили что-то вроде училища интендантской службы, на что я горячо возразил: радиотехническое – и все! Выход был в том, чтобы сделать операцию под местным наркозом, и разрушить кривую перегородку. Когда я рассказал о результатах комиссии родителям, мама не на шутку взволновалась и записала меня на прием к лучшему ЛОР-врачу городской поликлиники. Операции она боялась, как огня, и решила проконсультироваться у врача. Врач внимательно все посмотрел, по очереди раздвигая мои ноздри специальным пинцетом и просвечивая полость фонариком. Потом сказал, что ничего страшного у меня нет, просто немного затруднено носовое дыхание, и что люди с такими отклонениями считаются вполне здоровыми. Только при излишних физических нагрузках, типа кроссов на длинные дистанции, могут быть какие-либо неприятности, а так – все в порядке.
Итак, если в училище – нужно ложиться на операцию, иначе – выбирать другой путь в жизни. Двое из моих одноклассников с подобными проблемами пошли на операцию, потому что очень хотели в военные училища. У меня же первая горячность понемногу прошла, и я, забрав документы, вернулся к "довоенному" образу мыслей и в училище уже не хотел.
Когда мы с одноклассниками или с приятелями во дворе обсуждали проблемы поступления и вообще жизни после школы, многие опасались попасть в армию. Считалось, что если ты никуда не поступил, это уже какая-то неудача, и при всем том, что к армии в то время отношение было вполне лояльное, все же почти все мечтали о поступлении в ВУЗ, чтобы отсрочить, а может быть и вообще закосить службу в армии. Родители часто рассуждали тогда так, что армия это школа жизни, и, если их чадо не было пай-мальчиком, мамаши даже хотели спровадить такого парня в армию, чтобы не ввязался в какую компанию, да не попал, не дай бог, за решетку.
Мои опасения насчет не поступления и дальнейшей прямой дороги в военкомат вылились в то, что я не захотел ехать поступать в Москву, хотя готовился по учебникам МГУ и Физтеха, и предпочел более надежный, как мне казалось, вариант, с поступлением в менее престижный ВУЗ в Харькове. Конечно, гарантии тут не было также никакой, но я надеялся на более легкий путь в студенты, да и специальность мне показалась очень заманчивой: "Конструирование радиоаппаратуры". Это было то, чем я занимался с удовольствием все свободное время. Так или иначе, но я поступил, и перспектива надеть солдатские сапоги отодвинулась по крайней мере на пять лет.
В институте была военная кафедра, и уже в начале второго курса начали преподавать "военку", готовя из нас офицеров запаса. Военка проходила один раз в неделю, целый день. В институте весь третий этаж был отведен под военную кафедру, там был отдельный вход, с дневальными, тумбочками, дежурными, отдельными курилками и туалетами там же, в засекреченной зоне, и пройти туда вне занятий было очень сложно, да никто особо и не рвался. Все потоки были расписаны по дням недели, в понедельник – один факультет, во вторник другой и так далее. "Везло" тем, у кого военка приходилась на понедельник или субботу. Тогда уж точно не уедешь на субботу-воскресенье домой, как это обычно делали те, кто жил неподалеку от Харькова. Везло по-настоящему девкам – они получали дополнительный день отдыха. Специальности нашего института не предполагали обучение женского состава даже медицине и гражданской обороне, поэтому со второго курса наши "мисс" вполне законно имели лишний выходной.
Ну а у нас военка началась с общего построения и выявления лиц, не соответствующих по внешнему виду высокому званию офицера, хотя и будущего. Старшекурсники предупреждали о необходимости состричь волосы до размера в 2 см, но все же некоторые решили проскочить на "авось". И уже в первое занятие гурьбой отправились в ближайшую парикмахерскую удалять лишние волосы с затылка. Впереди прическа не ограничивалась, чуб можно было носить любой длины, но ведь тогда самый "цимес" был в том, чтобы иметь длинные волосы на затылке, а ля "Битлы", да так еще, чтобы патлы ложились на плечи. Но это все только до первого свидания с военной кафедрой. Хорошо еще налысо не заставляли стричься, как новобранцев. После наведения порядка с прическами нас стали обучать строевым приемам, как мы про себя называли "шагистике". Группы стали взводами, служивые, которые имелись среди нас, стали командирами, а кто не попал в командиры, вдруг в одночасье преобразились. Обычно, поступавшие после армии имели льготы, и им достаточно было сдать вступительные экзамены на тройки; таким образом, этот контингент не блистал знаниями, что-то конечно они знали, но больше по практической части, имея за плечами опыт, в том числе и армейской жизни. Они твердо знали, чего хотят, и в отличие от нас, вчерашних школьников, воспринимали учебу более серьезно. Но учеба им давалась не так легко, и часто эти студенты, как мы называли их – "дембеля" обращались за помощью и разъяснениями к нам, "школярам". А на военке вдруг все стало наоборот, дембеля стали задирать нос и поучать нас всем премудростям строевой подготовки, которую они прошли в гораздо более широком масштабе. У нас же поначалу не все ладилось, моторная память не имела в запасе навыков строевого шага, поворотов на месте и в движении, наконец, всех приемов, которым в армии обучают первые полгода. Строевую подготовку у нас преподавал подполковник Лейко, высокий поджарый артиллерист, который, впрочем, ничем, кроме шагистики не прославился, было даже трудно представить, каким образом он дослужился до подполковника. Скорее всего, благодаря бравому виду и отличной выправке. Это всегда импонирует высокому начальству, особенно толстым пузатым генералам, компенсирующим таким образом собственную неповоротливость.
Как-то, показывая приемы обращения с автоматом, наш подполковник так увлекся, что у него нечаянно слетела фуражка и покатилась по ветру прямо в осеннюю лужу. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он докончил прием, что-то вроде из положения "на плечо", в положение "на ремень", и только потом прошел к луже и наклонился, чтобы поднять фуражку. На этом примере он еще несколько раз выговаривал нам, как серьезно следует относиться к строевым приемам.
Преподаватели в других группах-взводах были не столь ярыми строевиками, и мы тихо завидовали тем студентам, потому что их часто отпускали на перекур, в то время, как наш Лейко гонял нас до последней минуты. Ходили слухи, что его собираются списывать на гражданку, и он, якобы из кожи лез показать службу, а поскольку ничего, видимо, кроме шагистики за долгие годы службы так и не освоил, он возводил строевую подготовку в очень высокую степень важности.
Обучение на военной кафедре имело свои особенности. Весь день нужно было проводить в ее стенах, отпускали только на большой перемене, чтобы сходить в столовую. Дежурные и дневальные носили черные комбинезоны и сапоги. Их тоже выпускали на обед, но по очереди и в то время, когда шли занятия. Учась на первом курсе, я часто был озабочен, откуда в столовую приходят парни в сапогах и черных комбинезонах с солдатским поясом. А это были дневальные и дежурные с военной кафедры.
Обращаться друг к другу положено было "товарищ курсант", хотя мы часто говорили "товарищ студент", а если перед строем, то тут уж по полной программе уставных взаимоотношений, и никак иначе. В начале каждого дня военки первая пара отводилась на самоподготовку. Это время мы использовали для дополнительного сна и различных игр, типа "балды" или коробочки. Конечно, нужно было кого-то выставлять в караул возле входной двери, чтобы, услышав приближающиеся шаги, успеть разбудить спящих и спрятать следы игрушек. Когда случались срывы, и дежурный офицер замечал творимые нами безобразия, взвод строили и заставляли разок-другой пройтись по спортзалу, имитировавшему строевой плац, чтобы "взбодрить и отбить сон". Но чаще все же удавалось просачковать целую пару, ведь не читать же в самом деле скучные уставы и наставления.
Начиная с третьего курса предметы на военке стали сугубо техническими, шагистика ушла в прошлое, да и сама атмосфера на занятиях лишь формально напоминала жизнь по уставу. Преподаватели тоже сменились, стали преобладать технари, которые на громкие и четкие доклады, как того требовал устав, лишь морщились, а часто и вовсе вели себя сугубо по-граждански. Выходили на перекур вместе со студентами, обсуждали какие-то учебные проблемы, в общем, были нормальными людьми, а не заводными пружинами и говорящими механизмами, как преподаватели строевого цикла. Некоторые из технарей были кандидатами, докторами наук и профессорами, о чем мы узнавали с удивлением. Они и сами не особо распространялись, потому что темы их научных работ сплошь и рядом были закрытыми. Таким был полковник Оксман, служивший в каком-то закрытом НИИ и уволенный в наш институт просто потому, что какая-то высокая комиссия посчитала, что не следует еврею доверять столь важные разработки, а занимался он разработкой электронных систем прослушивания с дистанционным управлением и лазерным наведением. Читая нам курс шифрования и защиты от прослушки, Оксман как-то вскользь упомянул о том, что им в своем НИИ удалось решить проблему перехвата разговоров в помещении по вибрации оконных стекол, но развивать эту тему не стал, несмотря на наш интерес и расспросы. Сказал только – вам еще много чему надо учиться и осваивать ту технику, которая стоит в аудиториях. Было немного странно, что люди в погонах оказывались еще и научными работниками, особенно после общения со строевиками. Один из ярких эпизодов произошел на потоковой лекции, когда подполковник-строевик, вроде нашего Лейко, имевший из-за шрама на лице кличку "Отто Скорцени", проводя воспитательную работу, хотел выразиться в том духе, что его невнимательно слушают. Он сказал: "сидят там и в ухо не дуют", потом подумал и поправился: "и в нос не дуют", и уже с третьего раза взял этот известный оборот: "сидят и в ус не дуют".
Наш поток был разделен на две части: с первой по четвертую группы – первая рота, и с пятой по седьмую – вторая рота. Изучать нам предстояло две основные станции радиотехнической разведки: перехвата самолетных радаров и перехвата наземных. Первая станция носила название ПОСТ-2У (что-то вроде пункт обнаружения самолетных трасс), вторая – СДР-2М (станция дальней радиоразведки). Первая рота начала изучать ПОСТ, а мы, вторая рота – СДР. А уже на четвертом курсе мы поменялись местами, мы стали изучать ПОСТ, а они – нашу СДР. Надо сказать, что я немало был удивлен, узнав об элементной базе станции в сравнении с ее характеристиками. Там сплошь были транзисторы типа МП-25, сама разработка была датирована далеким 1965 годом, т.е. почти десятилетней давности, и при этом в конструкцию были заложены принципы, которые на "гражданке" только входили в качестве перспективы на будущее. Выявилось технологическое отставание "железа" относительно передовых идей разработки. Это всегда было болезнью всей нашей техники. На инженерном уровне – шедевр мирового класса, изготовление же – примитив и вчерашний день. Мы тогда считали это следствием политики заигрывания с рабочим классом, когда "гегемон" мог являться на работу изрядно "подшофе", получать хорошую зарплату даже за откровенный брак, и ему не моги сказать и слова, ведь он – пролетарий, хозяин страны. Образно говоря, голова работала отлично, а руки – как будто выросли не из того места. Часто наши разработки попадали к японцам и потом возвращались в виде изящных, надежно и красиво сделанных приборов и устройств.
Станция СДР-2М была пассивной станцией: ее роль состояла в обнаружении и фиксации на фотопленке и магнитофоне сигналов радиолокаторов, в основном американских, устанавливаемых на наземных объектах, в том числе и загоризонтных станций слежения за пусками баллистических ракет. Станция имела три части: приемную часть, антенное хозяйство и силовую установку. Когда мы все это изучали в классе, несмотря на то, что там были пособия в виде разобранной и даже распиленной в некоторых частях станции, чтобы наглядно показать внутреннее ее устройство, сама станция не производила впечатления автономного комплекса, способного работать в самых глухих уголках нашей необъятной страны. Станция обслуживалась обыкновенными солдатами, офицер же нужен был для устранения нештатных ситуаций и разруливания сложных моментов предполагаемых боевых действий противника. Поскольку станция ничего не излучала и работала только на прием, никакой особой защиты ее не предусматривалось, только обычная караульная служба.
Станция ПОСТ-2У отличалась лишь диапазонами принимаемых частот, поскольку самолетные РЛС работают в более высокочастотном диапазоне, и время обнаружения и фиксации сигналов намного меньше, потому что самолет – это быстродвижущаяся цель. Там меня очень поразила конструкция антенного хозяйства – все было выполнено на волноводах, это очень напоминало какую-то водопроводную систему, даже не верилось, что по этим трубкам, раструбам и коробам течет не жидкость, а радиоволна сверхвысокой частоты. Усилитель там представлял собой конический раструб, вроде мегафона, смеситель сигналов – это просто несколько коробов, соединенных в один. Основным активным элементом были лампы бегущей волны и туннельные диоды, которые стояли тут же, среди труб и коробов. Электроника предстала новой, не похожей на привычные, гранью, трудно поддающейся пониманию физики происходящих процессов, но, однако, вполне работоспособной.
Функциональные и структурные схемы станций были секретными, так что записи велись в специальных тетрадях, выдаваемых перед занятиями специально назначенными секретчиками, и после опять подлежали сдаче и хранению в специальных чемоданах в секретном хранилище. Выдавали эти тетради и на время самоподготовки, чтобы мы могли проштудировать пройденный материал. Материал этот, кстати, был довольно интересным, так что военка постепенно перестала быть черным днем недели и стала, как и другие предметы на старших курсах, вполне заслуживающей внимания и увлекательной дисциплиной.
Интересно было то, что принципиальные схемы станций не были секретными, и мы с однокурсниками часто фантазировали на предмет того, можно ли было бы понять принцип работы и структуру станции, имея только принципиальные схемы. Хитрость была в том, что на схемах не были обозначены номиналы элементов, а сзади давались большие таблицы с расшифровкой. Видимо, расчет был на то, что если даже "враг" получит в руки принципиальные схемы, то ему понадобятся огромные усилия по стыковке схем и привязке к ним элементов, даже если он идеально сумеет распознать по схемам функции узлов.
С точки зрения эксплуатации все было совершенно четко прописано, кратко и доходчиво, по-армейски. Солдату незачем задумываться над сложностями самой техники, ему давались короткие четкие указания: не горит такой-то индикатор, замени такой-то блок. И офицер нужен был здесь лишь в той ситуации, когда этот простой алгоритм не срабатывал. А так, при известной надежности блоков, вполне достаточно обыкновенного российского воина, даже с учетом его природной необязательности и изрядной доли пофигизма.
Тем не менее, с инженерной точки зрения, обе станции являли собой маленькие шедевры, сгусток конструкторской мысли и опыта полевой эксплуатации. Как и вся российская военная техника, наши станции строились с большим запасом надежности, и вывести их из строя можно было ну разве что прямым попаданием снарядов большой разрушающей силы. А если учесть то, что станции были мобильными, и время их развертывания – несколько минут, то уследить за ними было проблемой, тем более, что никаких излучений они не испускали. Конечно, в боевых условиях откапывались капониры глубиной в полную высоту станции, чтобы защитить от возможной ударной волны ядерного взрыва. Но кому потом нужна разведка, когда все уже взорвано и нужнее всего средства прорыва, типа танков и самоходок. А разведка должна вестись упреждающе, чтобы командиры знали, где чего и сколько готовит противник, и чем он "прощупывает" наши позиции.
Итак, третий и четвертый курсы ушли на теоретическое изучение двух станций, и в конце четвертого курса мы отправились в военные лагеря, закрепить наши знания на практике, и заодно принять присягу, прожить два месяца в полевых условиях и в конце сдать государственный экзамен и получить звание лейтенанта.
Отъезд был назначен на 17 июня. Нас выстроили на площадке перед институтом и разделили на учебные взводы и отделения. Мне выпало стать командиром второго отделения, так что я получил условное звание младшего сержанта – это две лычки на погонах, или как их называли на военном жаргоне – "две сопли". Я не знал, радоваться мне или огорчаться, но решил, что раз так, надо принимать командование. Получилось, что я был единственным из неслуживых, ставшим командиром отделения. Остальными отделениям и взводами командовали "дембеля".
После построения нас погрузили в автобусы, и мы поехали по направлению к городу Чугуеву, где при танковой части 1967-9 было организовано в лесу место для наших сборов. По приезду мы начали обустройство лагеря. На каждый взвод выделялась одна большая палатка с двумя рядами двухэтажных коек. Мне досталось место наверху, под самым брезентовым потолком, но мне это было не очень важно, в то время как сержанты – командиры старались занять нижние места. Полдня ушло на расстановку кроватей, получение и застилку матрацев, одеял, подушек и постельного белья. После этого нас повели в баню и переодели в военную форму. Форма эта была образца 1943 года, в то время как в армии уже лет десять была форма другого типа. Видимо склады были заполнены старой формой еще с войны. После переодевания все вдруг стали на одно лицо, и узнавать своих хорошо знакомых одногруппников по первой было довольно сложно. Потом уж мы пообвыклись и научились узнавать друг друга, а поначалу это даже немного шокировало. Наконец, нас повели в столовую, и оказалось, что основная масса солдат части уже отобедала, и нам достались остатки. Это было что-то среднее между супом и рисовой кашей, к нему дали по большому куску черного хлеба, и потом еще кисель. Мяса или даже сала не выдали, мотивируя тем, что еще не поставили нас на довольствие, попутно объяснив, что солдат должен стойко переносить все тяготы и невзгоды военной службы, поэтому – никаких жалоб: поели и сдали миски и кружки на мойку.
Следующие два-три дня ушли на обустройство нашего нехитрого лагерного быта. Вокруг палаток выложили нечто вроде насыпи из дерна, устроили входы с двойными дверями, в тамбуре палаток соорудили места для чистки сапог. Койки выровняли по линейке, так же и постель. Служивые учили нас, молодых, как правильно и быстро заправлять постель "в карман", разглаживая одеяла быльцами от кроватей. Отдельно были сооружены скамейки из досок и пеньков, грибок для часового, и под большим деревом ящик для будущего телевизора. Телевизор разрешили привезти из Харькова, и трое "дембелей" отправились в выходные в город и взяли в прокате черно-белый телевизор "Березка", который в изобилии продавался во всех харьковских магазинах и выдавался во всех прокатных пунктах, т.к. выпускался тут же на заводе им. Т.Г. Шевченко.
Офицеры военной кафедры, приехавшие с нами, сразу же озаботились сооружением погреба и вскоре установили там бочку, где стали квасить брагу из хлеба, взятого из хлеборезки, и сахара, взятого там же. Они называли этот погреб "объектом №1" и заставляли заступавших в наряд наших часовых охранять этот объект наряду с позициями станций.
В части нам выделили две полянки в дальнем углу машинного парка, где были развернуты позиции наших двух станций, и еще четырех пеленгаторов, на которых учились студенты радиотехнического факультета. Все эти позиции подлежали охране караульным нарядом, в который мы заступали как и в настоящей армии.
Вообще, как только мы надели форму, на нас стали распространяться все требования воинских уставов, сначала вроде бы полушутя, полу всерьез, а потом, когда приняли присягу, так и совсем по-настоящему.
До присяги было дней шесть, и нас стали усиленно гонять на строевые занятия, возвращалось время начала обучения на военке, мы как будто снова попали на второй курс, только теперь все было уже на настоящем плацу, разлинованном и размеченном под разные строевые упражнения. Оказалось, что мы почти все позабыли из славных уроков шагистики от подполковника Лейко. Самого нашего строевика не было, наверное, все-таки его спровадили на пенсию, но нашлись и другие отцы-командиры, так что скучно нам не было. В конце первой части нашего обучения нам предстоял строевой смотр, и нужно было разучить какую-либо строевую песню. Все эти "прощай девчонка", "вьется, вьется знамя полковое" и другие шедевры строевого жанра казались нам слишком банальными. В нашем взводе преобладали молодые повесы, наша группа, преобразованная во взвод, вообще отличалась в институте повышенным разгильдяйством, хотя в учебе не уступала никому, показывая при отвратительном поведении и прилежании весьма высокий результат по успеваемости. Так вот, после долгих споров и препирательств мы выбрали песню из кинофильма "Бумбараш", заранее предвидя разногласие с командованием из-за ее откровенно пародийного характера. Но и наша служба ведь тоже была как бы "понарошку", никто всерьез не думал посвящать всю дальнейшую жизнь этой службе, так – эпизод длиной в два месяца. Наш командир-наставник из части со смешной фамилией "Полтора-Павлов" был не намного старше нас, и вольнодумство еще не успело выветриться из него. Он послушал наш репертуар, конечно, изумился, но поскольку что-то менять было поздно, да и всю "классику" жанра уже разобрали другие взвода, скрепя сердце согласился. А песня наша была "Дрожи буржуй, настал последний час...". Командиры повыше тоже вертели носами, уж больно бутафорской была песня, но в русле тогдашней идеологии песня была безупречной, ведь грозили мы не кому-то там, а буржуям, против которых и велась вся армейская пропаганда.
Итак, единственным условием переданном нам через лейтенанта Полтора-Павлова было пожелание высоких командиров, чтобы уж если мы отличились в выборе песни, то должны и строевой смотр провести на отлично. Такой поворот событий нас вдохновил. По правде сказать, мы уже стали сомневаться, нужно ли было так откровенно превращать смотр в балаган, и не слишком ли далеко мы зашли в нашей шутке. Но дороги назад не было, и мы стали усиленно втаптывать сапоги в асфальт плаца, чтобы уж никто не сказал о нас, что мы просто разгильдяи и хохмачи.
Условием принятия присяги было выполнение стрелкового упражнения, и нас повезли на стрельбище, устроенное неподалеку от нашей позиции. Окружающие нас поля и леса представляли собой огромный полигон, начало которому было положено еще Суворовым, который построил здесь свои знаменитые редуты, на которых чудо-богатыри тренировались в осаде и штурме крепостей, готовясь к взятию Измаила. Остатки этих редутов бравые танкисты превратили в полигон для отработки вождения танков. Стрельбище тоже было устроено в одном из уголков танкового полигона, и поскольку местность была необитаемой, там стояла только маленькая будочка для обслуги, где маялись, волоча службу, двое солдатиков, призванных охранять стрельбище, а на деле просто отлеживающих бока в ожидании подвоза обеда и ужина. Когда мы прибыли на стрельбище, солдатики очень обрадовались, это было таким развлечением! Они сразу стали выпрашивать курево у наших курящих и моментально превратились в друзей, когда удалось выцыганить чуть ли не полную пачку болгарских сигарет "родопи", которые они называли "погоны", потому что так вроде бы смотрелась надпись, если читать ее латинскими буквами.
Нас выстроили вдоль линии огня, обозначенной уложенными в ряд бетонными блоками, между которыми и надлежало нам залечь и стрелять, потому что упражнение выполнялось из положения "лежа". Приданные из части офицеры долго вдалбливали нам, как надо стрелять, как заряжать автоматы, в какую сторону оружие не направлять ни при каких условиях. Хотя, бетонные блоки должны были бы защищать от неопытных стрелков, да видно уровень идиотизма рядового состава не позволял надеяться на достаточность этих мер предосторожности.
В упражнении мы должны были первые три патрона использовать для пристрелки, а потом девять патронов – зачетные – нужно было поразить три мишени, очередями по три патрона. Мишени представляли собой фанерные силуэты вражеских воинов, которые поднимались из лежачего положения в положение полуроста, стояли немного и снова опускались, если попадания не было. Я улегся в свою келью и пока целился, вокруг меня началась пальба, это мои соседи справа и слева открыли огонь. У меня аж уши заложило, потому что эхо выстрелов громко отдавалось в бетонных блоках. Очумевший от шума, с заложенными ушами, я нажал на курок, и мой автомат сильно дернулся в отдаче, гораздо сильнее, чем мелкашка. Три тренировочных патрона я отстрелял, и даже немного приноровился к оружию, как мне тогда показалось. Как только появился силуэт первого вражины, я тут же уложил его короткой очередью из двух патронов. Так же и со вторым врагом. Когда подошла очередь третьей мишени, у меня оставалось еще пять патронов, и я с азартом выпустил длинную очередь по фанерному чудищу. За спиной кто-то закричал, что очередь слишком длинная, думали, что я расстрелял весь свой боезапас, а когда выяснилось, что это уже третья моя мишень, все успокоилось. Зачет свой я получил, дорога к присяге была открыта, вдобавок я попал в отличники, и, сдав автомат и собранные 12 гильз армейскому сержанту, пошел и присел в тенек, в ожидании других отстрелявшихся воинов. Среди нас появились и "двоечники", не сбившие ни одной мишени, и по окончании стрельб их заставили чистить автоматы, в искупление неважной стрельбы. Офицеры выглядели как именинники, они раскрыли целую упаковку или как ее называли "цинк" с патронами, набили полные рожки и стали с упора сидя и даже стоя палить по мишеням, а то и просто в сторону мишеней. Один из бравых офицеров, стреляя стоя, не удержал автомат и его повело вверх влево. Как нам потом объяснили, это характерная особенность автомата АК-47 калибра 7,62. Автомат произвел на меня сильное впечатление. Он легко приводился в действие, сам выстрел при нажатии на курок был как бы неожиданным, и нам объясняли, что именно так надо стрелять, и если пытаться сильно нажимать на курок, то ствол сдвинется, и выстрел будет неточным. Отдача создавала впечатление могучего и грозного оружия, а звон вылетающей из затвора гильзы дополнял эту картину эхом ударов о бетон и камни.
Когда все отстрелялись, и офицеры вдоволь натешились, стреляя среди прочих и трассирующими пулями, траектории которых оканчивались где-то вдали полигона, нас построили и повели в часть. Впечатлений было выше крыши, и в личное время, когда мы обыкновенно занимались подшивкой воротничков, чисткой сапог и другими бытовыми заботами, мы долго обсуждали подробности стрельб и вообще были под большим впечатлением от произошедшего. На какое-то время каждый из нас ощутил себя защитником Родины, ведь автомат дает ни с чем не сравнимое чувство силы, превосходства, эйфории и какой-то гордости за себя, как будто ты приобщился к чему-то очень важному.
Наступил день присяги, 23 июня. Накануне мы долго учили текст присяги наизусть, хотя по уставу можно пользоваться текстом и просто читать его. Но нашим отцам-командирам хотелось, чтобы у нас все "отскакивало от зубов", и поэтому иначе как наизусть присягу нам знать было не можно. На событие приехали родные и близкие тех, кто жил неподалеку, они стояли за пределами плаца и могли видеть все действо, дожидаясь, пока их отпрыск, выйдя из строя с автоматом, подойдет к тумбочке, где лежал текст присяги и стоял офицер-наставник, вызывавший всех по очереди, и прочтет присягу: "Я, гражданин Союза Советских Социалистических республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь...", заканчивая словами: "Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся".
Всего было 9 тумбочек, по числу взводов, и в целом над плацем стояла какофония звуков читаемой присяги, и каждый взвод проходил процедуру отдельно. Когда дошла моя очередь, я также вышел к тумбочке и громко прочитал текст присяги. Потом доложил офицеру-наставнику, что присягу принял, и вернулся в строй.
После присяги у нас был праздничный обед. Нам дали салат из свежей капусты, картошку с мясом и компот из свежих фруктов (!). Это был действительно праздничный обед, учитывая то, что до этого даже картошку давали сублимированную. Я никак не мог понять, с чем же это у нас борщ, ну – квашеная капуста – это еще куда ни шло, равно как и кислючий томат, но вот пластинки какой-то скользкой массы ставили в тупик. И только потом нам разъяснили, что это сушеная или сублимированная картошка с армейских продскладов, хотя в это время на полях подшефных совхозов уже вполне созрела молодая картошка. Если еще к нашему праздничному обеду добавить то, что привезли с собой для нашего угощения родные и близкие наших сослуживцев, то обед, а потом и ужин иначе как царскими назвать было нельзя. Тут были и кусочки жареных кур, и отварная молодая картошечка в сливочном масле со сметанкой, и разные колбасы, сало, ветчина и окорок, домашняя выпечка, в общем – прямо-таки пиршество. С этого воскресенья и далее у нас сложилась традиция – на вечерний стол, в общий котел, вываливать все, чем одарили приезжавшие на свидание родственники. Это было справедливо, особенно по отношению к тем, к кому никто не приезжал.
В четверг, 27 числа у меня был день рождения. Отмечал я его по-армейски, конечно, ни о каком спиртном не могло быть и речи, просто пошел в чайную и купил два килограмма конфет, разных сортов, а потом раздал всему нашему взводу. Странным образом, проведя всего десять дней в лагере, мы успели основательно соскучиться по сладкому, даже карамели, на которые раньше и не смотрели, казались нам такими вкусными! Конечно, рацион наш в те дни не отличался особым разнообразием. На завтрак давали кашу с кусками жирной свинины, причем на полоску мяса приходился толстый слой сала. Добро бы это было сало, а то вареный свиной жир, который есть можно было только с большой голодухи, да и то зажмурившись и хорошенько его посолив. Но завтрак славен был кусочком сливочного масла, грамм в двадцать, и это было так вкусно, да еще чаем с сахаром. Среди нас ходила армейская поговорка: "масло съели – день прошел", и видит бог, это было именно так, потому что уж дальше в течение всего дня ничего вкусного не предвиделось. На обед был какой-нибудь суп или борщ, поначалу с сушеными овощами, на второе та же каша с салом, на сладкое кисель. Армейский кисель являет собой шедевр поварского искусства в том смысле, как можно суметь изуродовать нормальный, в общем-то, продукт. Тот кисель, который в магазинах продавался в брикетах, и который я в детстве любил даже грызть из-за его кисло-сладкого вкуса, был на порядок лучше того варева, которое именовалось здесь киселем. Я уж не говорю о домашнем киселе, который иногда мама варила из свежей малины или клубники. А тут серая клейкая слизистая масса, не имеющая почти никакого вкуса и запаха, иногда мне казалось, что это просто кружка теплых соплей, сахара в нем было ровно столько, чтобы сделать этот кисель немного сладимым, ну а уж насчет витаминов – я думаю, там их не было вовсе. Хотя, спустя время, мы пообвыклись, и армейская кухня уже не казалась такой ужасной, как в первые дни.
Ужин, как правило, сдабривал наш рацион куском жареной рыбы, с той же порцией разваренной размазнючной каши, которую между собой мы называли не иначе как "сранью". Потом вечерний чай, и чтобы нам не было скучно, расхаживание строевым шагом по дорожкам городка с распеванием строевых песен. Это и помогало уложить в животе немудреный ужин, и готовило к предстоящему строевому смотру.
Цикл смены продуктов, выдаваемых на завтрак-обед-ужин не стремился совпадать с естественным циклом смены времен суток. Иногда рыба появлялась на завтрак, а сало на ужин, опять же, рыба могла появиться не в жареном виде, а в виде привезенных с продсклада, из дальних его уголков, рыбных консервов, у которых, видимо, истекал срок годности, потому что рыба там представляла собой почти однородную частиковую массу, а томатная заправка вызывала стойкую изжогу даже у тех, кто никогда не страдал слабостью желудка. Аналогичным образом свежее мясо, в смысле сало, которое, как я понимал, приходило из подшефной свинофермы, заменялось на тушенку, возрастом не моложе рыбных консервов. Единственным надежным продуктом была каша, чаще всего перловая, неизменно сопровождавшая все остальные кулинарные шедевры армейской кухни. Готовилась она в большом котле, и часто была весьма похожа на замазку. Ну да по уставу нам не положено было жаловаться на еду, как и на массу других неудобных и неприятных вещей, составлявших наш армейский быт.
Отбой в десять вечера не казался слишком ранним, потому что за день мы успевали капитально устать. Я забирался на свою койку на втором этаже и почти моментально отрубался. Когда утром дежурный орал "рота, подъем!", часто эти слова заставали меня спящим, и я даже не мог сразу сообразить, что ночь уже прошла и пора вставать. Откинув одеяло в сторону, я соскакивал с постели, надевал галифе и, быстро накрутив портянки, совал ноги в сапоги, торопясь, чтобы уложиться в 45 секунд, иначе можно было попасть под повторный отбой и новый подъем, как это однажды учинил нам – желторотым новобранцам – толстый и свирепый прапорщик, приданный нам из воинской части. Выскочив из палатки, мы быстро строились, на ходу просыпаясь, и после короткого доклада бежали на поляну делать зарядку. Вернувшись с зарядки, заправляли койки и шли умываться. У крайнего столба в умывальнике, устроенном под открытым небом, была розетка, где можно было подключить электробритву, и там выстраивалась очередь, т.к. таких как я любителей электрического бритья набиралось человек пять.
Вернувшись в палатку, мы имели минут двадцать времени на то, чтобы заправить постель, одеться и привести в порядок сапоги, что заключалось в жирном смазывании их ваксой или пастой "Гриф". Через какое-то время на сапогах образовался толстый слой крема, так что иногда можно было просто потереть их щеткой, и они блестели. Воротнички мы подшивали с вечера, в свободное время между окончанием занятий и ужином. Так и висела гимнастерка в ожидании утреннего одевания. Приведя себя в порядок, мы шли на построение и на завтрак. Съев масло и зачеркнув мысленно еще один день из лагерной жизни, мы строились и шли в часть на занятия.
Первые недели две были посвящены строевым и тактическим занятиям. Апофеозом было наряжание в комплект химзащиты и противогаз, чтобы противостоять условному химическому нападению. Да еще было одно полевое занятие, на котором нас вывели в поле и приказали окапываться, выдав малые саперные лопатки. Много раз в кино про войну мы видели, как солдаты ходят по траншеям, вырытым в рост человека, а тут надо было всего-навсего вырыть небольшое углубление и насыпать бруствер, имитируя защитный окоп. Офицер-наставник бегал среди нас и заставлял ложиться и окапываться лежа, потому что по легенде враг простреливал все пространство, и если у кого-то торчала какая-либо конечность, голова или, пардон, задница, офицер начинал орать на нас и чуть ли ни пинками укладывал обратно на землю. Рыть неподатливый каменистый чернозем, высохший на солнце из-за долгого отсутствия дождей, да еще и со слоем крепкого как проволока дерна – удовольствие не из приятных, да еще и лежа на боку. Мы провозились с нашими укрытиями часа два, когда, наконец, управились все, и наш командир дал новую "вводную": "Вперед в атаку, Ура!" А в это время на поле невдалеке показались танки, они возвращались с полигона в часть, и мы вроде как должны были имитировать атаку на танки. Когда мы гурьбой побежали наперерез движению танков, с автоматами наперевес, танкисты свернули с наезженной дороги и объехали наше войско по большой дуге, опасаясь, видимо случайно зацепить "этих сумасшедших студентов", как о нас выражались в части. Такую репутацию мы заслужили, когда один из наших воинов, будучи в карауле, положил на землю "партизана" – пожилого дядьку, который вознамерился сходить в село за самогонкой прямиком через нашу позицию. Бедняга не знал, что у нас автоматы с рассверленными стволами и совсем без патронов, и когда услышал "стой, кто идет!", просто проигнорировал команду, а потом уж, "стой, стрелять буду!", и лязг передергиваемого затвора, обычно предшествующий открытию огня, и команда: "ложись!". Мужик повалился в грязь и смирно лежал, пока не пришел начальник караула, и все не прояснилось.
"Партизаны" эти были призванными на переподготовку великовозрастными дядьками, с дисциплиной у них была полная демократия, вот и ходили они регулярно в село, скрашивать армейские будни огненной водой. А тут такой конфуз! Конечно, офицер из части все сразу понял, но, поскольку ни мы, ни партизаны не входили в его епархию, он просто выматерил обоих и отпустил на все четыре стороны. После этого случая никто не пытался даже приближаться к нашим позициям, а уж в поле – обходили стороной.
Вот и наша "атака" заставила танки повернуть от нас, а мы, полные тщеславия, и какого-то дурацкого азарта, бежали и орали "ура" как оглашенные. Нам-то казалось, что это мы своим грозным видом напугали танки и прогнали их с дороги. Командир наш начал кричать, чтобы мы остановились и построились, и мы, тяжело дыша, еще в горячке "боя", раскрасневшиеся, стали строиться, переводя дыхание. Выяснилось, что у одного из бойцов нет рожка от автомата, он его потерял в суете атакующих действий. Это было ЧП, и нас выстроили цепью и заставили прошарить все кустики и всю траву в поисках пропажи. Уже приближался час обеда, а мы все брели по полю, в поисках этого проклятого магазина, сердясь сами на себя, что столько успели пробежать от наших окопов. Наконец, пропажа была найдена, виновник получил несколько тычков в бока за свою рассеянность, и мы вернулись в часть.
После обеда занятия продолжались еще часа три, обычно, это было чтение конспектов и изучение уставов, а потом, часов в пять, наступало личное время. Это было, пожалуй, самое приятное, после утреннего поедания масла, время. Можно было написать письмо, заняться мелким ремонтом одежды, подшить воротничок, надраить в очередной раз сапоги, или просто посидеть на устроенных между пеньками лавочках, изредка вступая в какие-либо обсуждения насущных проблем. Наши служивые дембеля пользовались большим авторитетом, они аккуратнее нас подшивали воротнички, лучше чистили сапоги, крутили портянки, и вообще вид у них был с оттенком превосходства, они вымещали на нас унижения первых лет учебы, когда "школяры" легко превосходили их по всем предметам, учась без особых усилий, в то время как этим самым "дембелям" приходилось все постигать долгим просиживанием за книгами и конспектами.
Личное время заканчивалось ужином, после которого мы еще какое-то время горланили строевые песни, оглашая окрестные леса своими молодыми нестройными голосами. Потом отбой, новая быстротечная ночь, неожиданный подъем, и далее следующий виток карусели под именем "еще один день службы".
Выходных мы ожидали с нетерпением, в предвкушении визитов родственников и привозимых ими вкусных деликатесов, за которые могли сойти любые, хорошо знакомые ранее продукты, даже совершенно непритязательные, та же отварная молодая картошечка или кусочек домашнего пирога. Но это, как правило, происходило во второй половине дня, часа в три. А с утра, несмотря на то, что подъем был на час позже, и не было утренней зарядки, начальство находило для нас массу полезных занятий, чтобы мы не дай бог не заскучали воскресным утром. Сразу после завтрака было построение, и далее уже ждала нас машина, чтобы отвезти в совхоз для выполнения каких-то неотложных сельскохозяйственных работ, вроде пропалывания капустных и картофельных полей, перетаскивания различных тяжелых и неудобных предметов, и даже мелкого ремонта свинарников и других подсобных помещений. Когда в совхозе не было для нас достойной работы, и машина не приезжала, отцы-командиры находили нам занятие не выходя за пределы части. Нам раздавали лопаты и метла, и мы чистили и подметали строевой плац, территорию вокруг умывальника, подъезды к гаражам с боевой техникой, мели дорожки и выполняли другую нужную работу под надзором дежурного по части.
Работа вблизи умывальника давала неплохой шанс заняться стиркой робы, которая после разных тактических занятий основательно была замазана грязью и пропитана потом. Стирали простым хозяйственным мылом, полоская форму в холодной воде и развешивая для просушки прямо на солнце. К моему удивлению, роба сохла достаточно быстро, иногда хватало двадцати минут. Нам объясняли, что для изготовления солдатской одежды использовалась х/б ткань с какими-то добавками, которые и позволяли ей не напитывать много влаги и быстро высыхать.
Приближался день строевого смотра, на который должно было прибыть начальство из округа, и все свободное время мы стали проводить, оттачивая чеканный шаг в маршах и тренируя голосовые связки строевой песней. В день смотра мы с утра занялись внешним видом, начистили в очередной раз сапоги, подтянули ремни и разгладили складки на гимнастерках, приводя себя в парадный вид. Офицеры явились в парадной сине-зеленой форме. Нас построили ровными каре, командиры начали зычно отдавать команды, приводя в движение наши студенческие массы, которые успели уже впитать основы воинской дисциплины и не выглядели сборищем разношерстной вертлявой публики, каковыми были по началу. Ну а нашему взводу досталось несколько лишних тренировочных прохождений по плацу из-за нашей экзотической строевой песни про буржуев. Начальство боялось, что более высокому начальству наша выдумка может не понравиться.
На трибуну поднялись грузные дядьки, вокруг которых наше начальство вилось ужами, и была дана отмашка на начало смотра. Капитан-наставник заорал: "К торжественному маршу!..." и далее все как на параде в Москве, только в микроскопическом масштабе. Наш взвод шел третьим по счету, и мы, немного потоптавшись в очереди на доступ к плацу, грянули нашего "буржуя", втаптывая сапогами в плац всю генетически заложенную ненависть к богачам и олигархам. Проходя мимо трибуны, мы особенно старались чеканить шаг. Высокое начальство сначала немного нахмурилось, заслышав нечто нетрадиционное в нашей строевой песне, но потом, видя наше старание, и вообще, не будучи приученным к вербальному восприятию текстовой информации по сравнению со зрелищным, смягчилось, заулыбалось, тут и наше начальство стало улыбаться и перестало исподтишка показывать кулаки нашему офицеру наставнику. В итоге, мы заняли первое место, стали победителями смотра, ну а победителей не судят, хотя замполит и пытался выяснить, где это мы и по каким мотивам отыскали столь одиозную строевую песню.
Смотром закончилась первая, общевойсковая часть нашей подготовки, и мы приступили к практическим занятиям на изученной нами в течение третьего-четвертого курсов технике. В части уже были оборудованы позиции с антенным хозяйством, автономным питанием от дизель-генераторов и даже дорожками, посыпанными песком, для подхода к рабочим станциям. На каждой позиции стояли также палатки для караульных, чтобы там могли отдыхать свободные от вахты часовые. Караул заступал после окончания занятий, в пять часов вечера и заканчивал дежурство в восемь утра, когда появлялись первые офицеры, готовившие станции к занятиям. Ну а в выходные караул дежурил круглосуточно, до утра понедельника.
Служба в карауле приурочивалась к общему дежурству взвода по лагерю, кухне и территории наших позиций в части. Мне довелось быть начальником караула, учитывая мой младше-сержантский чин. В пять вечера мы отправились командой из пяти человек - два поста по двое караульных и начальник караула - в часть. Там, в оружейной комнате мы получили свои автоматы с неработающими стволами, правда с настоящим штык-ножом, и прошли инструктаж в тамошней караулке, совместно с караульными из части. Потом они с настоящими автоматами и мы со своими болванками направились каждый по своим позициям. Мы приняли под караул две позиции от офицеров – преподавателей, проверили замки и печати и стали караулить. Точнее, двое из нас остались на позициях, а двое вместе со мной пошли в палатку, бодрствовать. В карауле стояли по два часа, меняясь, согласно уставу, а на ночь мы, пользуясь полнейшей нашей автономией, договорились караулить по четыре часа, чтобы отдыхающая смена могла хоть немного отдохнуть, хотя по уставу мы должны были меняться через два часа. В мои же обязанности входило менять караул, приводя новую смену и забирая старую, а дальше – просто отдыхать, да откликаться на внезапные вызовы, если таковые случатся.
В восемь часов в части был ужин, мы с отдохнувшей сменой шли в столовую, там они ужинали, а я оставался ждать сменившуюся смену, чтобы они тоже могли принять пищу. Оставлять без присмотра наш стол было опасно – могли стащить с него все съестное. На нас в части накрывали один стол на десять человек. Это была своеобразная "военная" хитрость, потому что нас всего было пятеро, и на каждого приходилась двойная порция. Особенно ценным это было в отношении масла и сахара, потому что остальная еда была настолько низкого качества, что мы ее согласно поговорке с радостью отдали бы врагу. А так, имея двойной запас сахара, мы даже ухитрялись прихватить несколько кусочков с собой, чтобы потом полакомиться.
После ужина я вернулся в палатку, и мы просидели два часа до следующей смены в разговорах за жизнь. Студенческие будни почему-то ушли куда-то в глубины сознания, и, напротив, из тех же глубин у каждого всплыли воспоминания о детстве, о жизни в деревне, о походах и кострах, о разных приключениях и случаях из прошлой гражданской жизни. Рассуждать о высоких материях, философских вопросах или об особенностях вычисления тройных интегралов или применения метода контурных токов для решения задач по электротехнике, даже о характеристиках изучаемой военной техники – почему-то не хотелось.
Перекантовавшись до утра, дважды засыпая и просыпаясь для смены караула, мы дождались прихода офицеров – преподавателей, сдали им технику и печати, потом, разоружившись в караульном помещении, пошли к себе в лагерь, отдыхать после караульной службы. Отдых этот был своеобразным – поскольку был день, разбирать постель и раздеваться не разрешалось, только снять сапоги, ремень и улечься сверху на койку. Да и стоило только начать засыпать, как являлся кто-либо из дежурных или офицеров или тот же прапорщик, и каждый считал своим долгом поинтересоваться, кто это там в дневное время разлегся на койке. Потом им объясняли, что это смена отдыхает после караула, и так до следующего визита очередного проверяющего. А вид солдата, не занятого ничем полезным, рефлекторно вызывает у начальства агрессивную реакцию, поэтому отдых выглядел скорее виртуальным, нежели действительным.
При дежурстве взвода была еще одна интересная обязанность – дежурство по кухне. Отобранная команда из семи-восьми человек просыпалась и шла на кухню часам к пяти утра, чтобы успеть разжечь костры под тремя большими котлами. Один котел предназначался для каши, один для чая и один для мытья посуды после завтрака. Несмотря на то, что мы находились в лесу, одной из постоянных забот дежурных по кухне была добыча дров. Обычно команда из трех-пяти человек отправлялась в лес на поиски "сухостоя", т.е. засохших деревьев, которые и составляли основу топлива для костров. Котлы закипали медленно, поэтому дров надо было запасать много. Повар, распоряжавшийся кухонной командой, давал указания, какой котел закипятить раньше, а какой может и подождать.
Продукты на день завозились с предыдущего вечера, когда кухонный наряд заступал на дежурство. Два-три человека во главе с командиром взвода ехали в часть, на продсклад и получали там по норме продукты на наше студенческое воинство, на всех 450 человек. Выбрать и привезти хорошие продукты, и тем самым получить более вкусные блюда, было большим искусством, и когда командир взвода отличался природной смекалкой и житейским практицизмом, мы получали вполне сносные блюда. Иначе, если взводный был "шляпа" или просто не хотел вникать в тонкости и спорить с начальником продсклада, мы ели консервы с истекавшим сроком годности или вареное сало, которое по армейским правилам называлось мясом. В тот день, когда дежурными по кухне выпало быть нашему взводу, продукты завезли нормальные, там была картошка, рыба хек, более-менее мясистая свинина и даже свежая капуста. Ну и традиционная каша, в качестве которой на этот раз было пшено.
Утром повар решил нажарить рыбы, так что кроме обычных трех котлов, затопили еще один, но без воды, и, заготовив полуфабрикаты, повар налил в него постного масла и начал жарить рыбу, укладывая уже изжаренные куски в большие раздаточные чугунки, которые в армии почему-то назывались "разводящие". Такой чугунок был рассчитан на десять человек, даже независимо от содержимого; туда с одинаковым успехом умещались и десять порций каши с салом, и первое блюдо, только когда давали рыбу или рыбные консервы, их приносили в маленьких мисках, по три порции в каждой. За столом умещалось 20 человек, так что накрывали по два "разводящих" с первым блюдом, также по два с кашей на второе и если была рыба, то по три-четыре миски с рыбой.
Повар сварил традиционную кашу, сдобрил ее комбижиром, чтобы она хоть как-то могла пролезть сквозь пищевод, и в котел для чая всыпал две пачки грузинского чая 2-го сорта, который традиционно поставлялся в армию, и за все два месяца другого чая я там не видел. Я удивился, что на 450 человек хватает всего двух пачек по 50 грамм, и главное, что чай при этом был вполне нормального цвета и вкуса. Может быть, дело в том, что он заваривался в большом объеме и представлял собой просто чистую заварку, никаким кипятком ее не разбавляли. Чай разливали половником в чугунные чайники, которые разносили и расставляли на столы. Сахар и масло получали отдельно, посылая от каждого стола посыльного. Это была блатная должность, и ее, как правило, захватывали наши практичные "дембеля".
Расставив миски, чугунки, чайники и ложки, мы ждали прихода нашего воинства на завтрак, и потом, после трапезы, собирали грязную посуду и сваливали ее в большой котел для откисания. Остатки пищи сваливали в большую бадью, которую потом увозил в свинарник угрюмый дебиловатый солдат-свинарь на конной повозке, от которой за километр несло кислятиной и помоями. После откисания посуда перекладывалась в котел с раствором порошка, после которого она попадала на промывку и ставилась для сушки. Та же процедура была и для котлов и ложек, только большие котлы повар мыл сам, переворачивая их то на бок, то вообще опрокидывая вверх дном. Сразу же после завтрака надо было заряжать котлы для обеда, снова наливая в них воду, теперь уже четыре котла: для первого, второго, киселя и для мытья посуды.
Времени прохлаждаться при дежурстве по кухне не было совсем, и чтобы хоть как-то скомпенсировать наши трудозатраты, нам разрешалось выбирать из рациона еду по своему вкусу. Для офицеров часто готовили отдельно, что-нибудь вроде жареной картошки, какой-нибудь салат, жареное мясо и прочие прелести. Ну а для рабочих по кухне никто отдельно не готовил: лопайте то, что едят все. Пожалуй, только порции можно было увеличить, положить себе не один кусок рыбы, а три-четыре, из каши с салом выбрать кусочки мяса повкуснее и все в таком роде. В ходе нашего дежурства мы обнаружили после обеда целый чугунок жареной рыбы, оставшейся от завтрака, и стали усиленно эту рыбу поедать, прихватив из хлеборезки хлеба. Рыба была вся пропитана в масле, это было вкусно, но мы не рассчитав силы, несколько ею злоупотребили и потом страдали сильной изжогой.
На ужин повар приготовил что-то вроде "домашнего" из мяса с картошкой, даже офицеры признали это подходящим для еды и с удовольствием ели это блюдо. Мы же, обслужив всех за столами и убрав посуду, сели за свою трапезу, где у нас был припасен полный чугунок почти чистого мяса с добавлением картошки. Тут мы пожалели, что налопались до этого рыбы, потому что такая вкуснятина, как мясо с картошкой, уже не лезла в горло ввиду сытости желудка. Знай мы заранее такой поворот событий, не стали бы жадничать и рыбы съели умеренно, а тут получилось так как получилось. Главное, нельзя было унести ничего с собой, а сами мы уже и смотреть на еду не могли. Хотя понимали, что этот лукуллов пир только на сегодня, а завтра опять будем как все стойко переносить тяготы воинской службы, в том числе и кулинарные.
Впрочем, некоторые наши студиозусы ухитрились унести с собой несколько кусков рыбы и спрятать их в тумбочках. А тут как на грех заявилась комиссия из части, проверять аккуратность ведения нашего солдатского быта, правильно ли заправлены койки, нет ли чего лишнего в тумбочках. Солдатская тумбочка это совсем не место для хранения личных вещей, как мы думали, это в первую очередь объект неусыпного контроля со стороны ротного старшины, грузного свирепого прапорщика, да дебилов-офицеров из войсковой части. Наше офицерье с военной кафедры хоть как-то было отмечено интеллектом, ну разве только за исключением строевиков, таких как наш бывший строевой наставник Лейко, а офицеры из части почти сплошь были полуграмотными придурками, даром что по уставу получили власть в том числе и над нами. И вот один из таких проверяющих наткнулся на рыбу в тумбочках, это было что-то! Мало сказать, что он орал как резаный поросенок или лучше сказать боров, так он еще и повыбрасывал из тумбочки все ее содержимое: лезвия, помазок, мыло, полотенце, запасные лоскуты для воротничков, иголку с нитками, зеркальце, одним словом, все, что в тумбочке находилось. Этим, однако, дело не ограничилось. На утреннем построении капитан-наставник стал орать на нас: "Товарищи студенты совсем распоясались, в тумбочках грязь, рыба, на офицеров говорят неуставные выражения, надо подтягивать гайки!" Ну и далее то же самое в нескольких вариациях, чтобы до самого последнего студента дошел гнев начальства.
После строевого смотра и окончания первой части наших лагерных занятий мы приступили, как уже упоминалось, к практическим занятиям на технике. Это было намного интереснее, чем тупая шагистика, полевые занятия и разборка-сборка автоматов. С утра, после завтрака мы бодро шагали в часть, напевая, ради прикола, нескончаемую песню "день пройдет, наступит вечер, пройдет вечер, будет ночь, ночь пройдет, наступит утро, пройдет утро, будет день" и так далее, при этом был назначен специальный человек, который следил, чтобы количество упоминаемых в песне дней-ночей соответствовало числу оставшихся нам до "дембеля" дней. И тогда последний куплет кончался словами: "и вернемся мы домой!". С каждым днем песня становилась короче, и если поначалу куплетов хватало почти на весь наш марш от лесных палаток до части, то в конце мы даже сами балдели от того, что так мало осталось нам служить. У нас, как и везде в армии, все измерялось временем, согласно известной поговорке: "солдат спит – служба идет".
Никто не заморачивался никакими конкретными проблемами, знали, что каждый день чреват разного рода неприятностями, начиная от утренней зарядки с пробежкой, потом физподготовкой с ее висением на перекладине в упражнении "подъем переворотом", которое почему-то очень любили воинские начальники, разными непредвиденными работами, дежурствами и дневальствами, оставляя, таким образом, лишь немного свободного времени, которое также уходило на разного рода заботы: чистку сапог, подшивание воротничков или мелкий ремонт нашей военной амуниции. Поэтому, когда день подходил к концу, уже лежа после отбоя, кто-то из дежурных или просто назначенное командиром лицо вслух произносило: "вот и еще один день прошел", и весь взвод откликался: "ну и хрен с ним!". Иногда в такие минуты выражали негодование по адресу кого-либо из командиров или провинившихся солдат, тогда тот же командир взвода говорил: "осудим такого-то" и взвод хором отвечал "у-у-у, сука!". Такие вот немудреные солдатские шуточки, выражавшие наше неприятие излишней муштры или просто позволявшие хоть как-то отвести душу. Маразма меж тем в армии хватало с головой.
Придя в часть на занятия, мы немного уходили от строгой воинской дисциплины, офицеры – преподаватели не были столь строгими в отношении соблюдения уставов, их больше заботило наше знание техники. Сами станции стали представать новыми качествами, во-первых мобильностью, когда вся станция умещалась в стандартном "кунге" на базе ЗиЛ-157, питание подавалось от электростанции, базируемой на шасси КрАЗа, а антенное хозяйство вообще было в виде отдельной будки на колесах. Сверху антенны были закрыты радиопрозрачным кожухом и выглядели просто как крытый прицеп к машине. Практика началась с работы на станции СДР-2М, которая ловила сигналы "вражеских" локаторов, в качестве которых использовался специальный имитатор, установленный неподалеку. Преподаватель шел к имитатору, настраивал его на определенные частоты и периоды повторения, а мы должны были, обнаружив сигнал, расшифровать его, зафиксировав на магнитофоне и фотопленке. Конечно, сигналы эти были учебными, и с реальными американскими РЛС не имели ничего общего, но мы учились их распознавать, осваивая технику и методику работы на станции. Пройдя практику на СДР, мы перешли на ПОСТ-2У, осваивая тонкости перехвата сигналов самолетных РЛС.
В один из дней произошел казус. Неподалеку от наших позиций находился военный аэродром, и там часто устраивали учебные полеты. Так вот мы как-то перехватили сигнал, который никак не могли расшифровать, он не вписывался ни в какие американские стандарты. Потом пришел преподаватель и, тут же оценив обстановку, стал допытываться, не сообщили ли мы кому-либо о нашем перехвате, потом стер запись на магнитофоне и засветил кассету с фотопленкой. Оказывается, это был сигнал нового секретного самолета, который мы обнаружили и записали совершенно случайно. Хорошо еще, что дело не дошло до особистов, иначе мы долго бы объяснялись и писали рапорты о данном случае. Мне вообще было как-то странно думать о том, что почему-то американское вооружение мы изучали по вполне легальным источникам, был даже большой учебник "Вооруженные силы империалистических государств", в котором были описаны все характеристики боевой техники, а вот про наше вооружение если даже и говорилось, то как-то неопределенно. Часто на вопросы о том, "а как у нас?" преподаватель говорил: "ну что-то подобное есть и в нашей армии". А темы строения вооруженных сил, их состава, тактики и стратегии были вообще секретными, и записи мы вели в своих секретных тетрадях. Создавалось общее впечатление, что наша армия либо не имеет достойных вооружений, либо имеет такие, что даже говорить о них нельзя.
Позиции наши вплотную примыкали к позициям радистов, у которых военная специальность была – радиоперехват. Часто во второй половине дня, когда офицеры - преподаватели под разными предлогами покидали учебные классы, предоставляя нас самим себе под присмотром своих же командиров – сержантов, мы ходили к радистам, послушать разные вражеские голоса, музыку или вообще что-либо интересное. В "кунге" радистов размещались четыре приемника Р-250М, буквопечатающее устройство, система синхронизации и антенные усилители. Всего было четыре "кунга" и общее антенное хозяйство в виде двух высоких вышек с противовесами и паутиной антенных проводов. Шестнадцать приемников, каждый из которых имел полосу захвата в 10 килогерц, обеспечивали непрерывное прослушивание и фиксацию радиопереговоров в полосе 160 кГц, синхронно меняя частоту, отслеживая, таким образом даже одиночные сигналы в широком диапазоне частот.
Нас же больше всего интересовали диапазоны вещания "Голоса Америки" и "Би-Би-Си", тем более, что в диапазонах 19, 16 и 13 метров глушилки не включались, т.к. считалось, что в этих диапазонах бытовые приемники не работают. И это было именно так. Лишь старые приемники, выпуска до 1955 года имели эти диапазоны, а уж потом власти спохватились и убрали их из всех бытовых приемников. Настраиваясь на передачи "Голоса Америки", можно было сузить полосу пропускания до 3-4 кГц, напрочь отстроившись от помех, а замирания сигнала компенсировались мощной системой автоматической регулировки усиления, ведь техника была военная, это не то, что обычный бытовой "приймач". Включив магнитофон, можно было сделать неплохую подборку записей популярных рок-исполнителей, которых часто крутили по "Голосу".
В один из дней нам удалось настроиться на волну международной службы телеграфных новостей, и на буквопечатающем устройстве распечатать несколько сообщений. Сообщения были на английском языке и когда меня попросили перевести их содержание, я начал читать и узнал, что 15 июля 1974 года на Кипре произошел военный переворот, я так и перевел все это нашим однокурсникам. Мы стали ждать вечера, чтобы посмотреть программу "Время" по телевизору и узнать подробности, но наше телевидение в тот день как в рот воды набрало, и сообщение о событиях на Кипре пришло только через день. Видимо, руководство страны раздумывало, под каким соусом подать эту информацию своим гражданам. А на Западе, как и у нас сейчас, все гнались за сенсацией, и сразу же сообщали о всех событиях по принципу "кто быстрее". Этот случай немного взволновал меня, я как будто на сутки приобщился к какой-то важной тайне, знал то, чего не знал никто, кроме высокого начальства в Москве.
Утренние занятия заканчивались около двенадцати, обед был в час дня, так что по пути в лагерь из части у нас всегда выкраивалось с полчасика, а то и минут сорок свободного времени. Приходить раньше на обед было бесполезно и даже опасно, могли найти какую-нибудь работенку слоняющимся без дела воинам, так что мы предпочитали сойти с дороги на какую-нибудь полянку и просто прилечь на травке и поспать. А спать хотелось постоянно, особенно на занятиях при самоподготовке. Ложились мы парами, голова к голове, укладывая голову на плечо товарища, а он, в свою очередь клал свою голову на твое плечо. Сон приходил почти мгновенно, только успевали уснуть, как уже кто-то из назначенных дежурных орал "подъем, строиться!", и мы продолжали свой путь в лагерь на обед.
После обеда опять шли в часть на вечерние занятия, и уже вечером назад, на ужин. Передвигались мы исключительно строем, а часто и под распевание каких-либо песен. Конечно, времена "буржуя" и строевого смотра уже прошли, и мы даже сдали экзамен по тактике и общевойсковым предметам, поэтому песенный репертуар был произвольным. Кроме той "День пройдет..." мы пели еще и "Не плачь девчонка", и "Прощание славянки", только вставляя свои тексты, вроде "прощай, не горюй, напрасно слез не лей, лишь крепче поцелуй, когда вернемся с лагерей". А были и вообще самодельные песни вроде "с лагерей мы возвратимся, отоспимся, отъедимся и пойдем гулять". Под мотив той же песни "Прощание славянки" мы брали слова из известной песни Высоцкого "Я однажды гулял по столице...". Получалось забавно, и помогало хоть как-то ощутить себя человеком, а не просто механической куклой в защитном обмундировании. Армия усиленно вытравливает из человека все личностное, индивидуальное, там ты должен быть всего лишь частицей, винтиком большой военной машины, а думать и рассуждать тебе не положено, просто выполняй приказы и все. По большому счету такая политика оправдана для людей, которых посылают на бой, а часто и на смерть, и принята во всех армиях мира. Если солдату позволить рассуждать и думать, в атаку его не поднимешь, он не пойдет на танк со связкой гранат, а то и вообще с бутылкой "молотов-коктейля", поэтому только выполнять приказ, не рассуждая и не задумываясь.
В один из воскресных дней приехали ходатаи из близлежащего колхоза, просить солдатиков, чтобы помогли отремонтировать мост. Вызвались многие, ведь это развлечение на целый день, а если останешься в части, всегда найдутся нудные и скучные занятия типа подметания плаца или прополки травы возле казарм. Отобрали 11 человек, в том числе и меня, мы погрузились в кузов колхозного ГАЗика и поехали к месту работы. Сопровождавший нас председатель колхоза пообещал нашим отцам-командирам, что накормит нас в течение дня, чтобы мы не брали никаких пайков, а командиры только и рады, ведь придумывать бесполезную и нудную работу для нас им тоже было не всегда приятно. А тут, пристроили бойцов, да еще, глядишь, колхоз благодарность пришлет, класс!
Когда мы приехали на объект, оказалось, что прошедшими дождями размыло русло речки и повредило несколько свай, на которых лежал настил из досок, таким образом, мост покосился и стал непригоден для транспорта. Пешком еще можно было пройти по шатающимся доскам, но это никого не устраивало, и мост нужно было починить. Материалы для починки завезли заранее: несколько толстых бревен, доски, железные скобы и ящик гвоздей. Задача была в том, чтобы убрать старые сваи, вбив на их место бревна, связать все это поперечинами со скобами и настелить сверху новые доски, укрепив их гвоздями. Нам выдали несколько топоров, пилу "Дружба", гвоздодер и пару ломов, и, получив краткий инструктаж, мы приступили к работе, а председатель тут же умелся, пообещав отвезти нас на обед часам к двум. Поскольку работать нам предстояло в воде, мы сняли свою форму, попутно выстирав ее, и разложили на травке для просушки.
Разобрали старые сваи, сняли доски, кое-где уже успевшие подгнить, и стали ставить новые сваи из бревен. Соорудили что-то вроде "бабы" от копра и этой бабой забивали бревна в илистое дно речки, работая сразу по трое-четверо и меняясь, когда уставали. Когда забили все сваи, выровняли их по мерной доске и скрепили поперечинами. Все было готово для настила досок, но старшие и более опытные из нас сказали, что если мы всю работу окончим до обеда, то нас потом повезут в часть, что надо растянуть удовольствие до вечера, да и колхозники пусть не думают, что нам все так легко дается. Итак, мы приостановили работу, а предлог придумали самый благовидный – чтобы сваи как следует улеглись на своих местах.
Стали купаться, плавать через речку и обратно, кто-то вслух пожалел, что нет никаких рыболовецких снастей, а то бы наловили рыбы. В общем, накупались и назагорались мы на славу. А тут приехал ГАЗик и шофер сказал, что отвезет нас в колхозную столовую на обед. Мы погрузились и поехали в станицу. Когда проезжали мимо сельмага, попросили остановить, чтобы мы купили чего-нибудь сладкого, ну там конфет карамелек, может булочек или рогаликов. В магазине, меж тем, торговали почти всем, это было такое универсальное сельпо, и там среди прочего продавали и спиртное. План созрел быстро: скинувшись, мы решили взять две бутылки водки, чтобы уж совсем насладиться воскресной вольницей. Побоявшись, что нам в солдатской форме водку не продадут, а то еще и сообщат в часть, мы упросили шофера, чтобы он взял нам "горючее", и получили две поллитровки, которые тут же спрятали среди наших вещей.
Обед прошел весело, мы незаметно разлили водку по кружкам для компота и выпили во славу русского оружия и армейских будней. Потом был горячий наваристый борщ, котлеты размером с ладонь с отварной рассыпчатой картошкой, и целый бидон компота, который специально держали в жбане с холодной водой, чтобы он не нагрелся. Повариха, нестарая еще дородная женщина, предлагала всем добавки, наш солдатский вид вызывал у нее умиление, она искренне хотела закормить нас как на убой. Кто-то из наших съел двойную порцию, но я осилил только одну миску борща и одну котлету с горой картошки. Еще нам с собой дали флягу молока, привезенного с фермы и два больших каравая колхозного хлеба – на полдник, как сказал председатель.
Вернувшись к мосту, мы, несколько одуревшие от выпитого и съеденного, еще долго просто валялись на травке, радуясь солнцу и жизни, и потом уже нехотя взялись доделывать мост. Управились мы часам к пяти и стали ждать машину, чтобы отвезла нас в часть. Молоко мы пили просто вместо воды, заедая хрустящим колхозным хлебом. Почему-то это показалось нам таким вкусным, будто и не ели ничего подобного ранее. Но все-таки флягу молока, а в ней было 40 литров, мы не осилили, и пока она стояла на солнце, остатки молока превратились в нежную кисловатую простоквашу, которую можно было есть прямо ложкой.
Приехал председатель, прошелся по мосту, потопал на его середине, как бы проверяя на прочность, и остался доволен. "Я – говорит – напишу благодарственное письмо в вашу часть", на что мы скромно потупившись, промолчали, про себя подумав, что нам это письмо особо и не нужно. Обратно ехали в приподнятом настроении, нам таки удалось провести воскресный день очень даже неплохо.
Но такие дни были редкой удачей. Чаще всего мы занимались рутинной никому не нужной работой, а однажды даже высидели полтора часа в просмотре совершенно дурацкого фильма, который нам навязал замполит. Этот замполит недавно перевелся в эту часть из Германии. На нем был какой-то налет лоска. И форма у него была новенькой и ладно пригнанной, и туфли не какие-то там скороходы, а кожаные, импортные, блестевшие на солнце глянцем, и все вроде бы было на внешний взгляд безупречно, но вот касательно внутреннего содержания – казалось, что природа основательно отдохнула на его умственном развитии. Он ввел в наш обиход утренние политинформации, и если раньше приходил угрюмый, страдающий с утра похмельем офицер, и после построения оставлял нас на самоподготовку, не тревожа наши умы и сердца партийно-политической подготовкой, то этот новенький, лощенный, считал своим долгом влезть каждому в душу, заводил благостные беседы, стараясь выведать, кто о чем говорит, и главное, навязывал свои примитивные умозаключения и пытался нас даже рассмешить своими плоскими солдафонскими шуточками. Он же и прожужжал нам все уши про то, что он договорился в штабе, и нам скоро привезут из проката превосходный и смешной фильм, который мы удостоились чести просмотреть в воскресный день.
Итак, этот день наступил, нас согнали в учебный класс, оборудованный кинопередвижкой, и запустили кино. Это был фильм "Веселые жабокричи"- картина про сельский украинский быт, что-то типа "Трембиты", и мы все уже с первых минут начали зевать, никак не поддаваясь хохоту при показе обещанных нам смешных сцен. Восторг и умиление были пожалуй только у замполита и еще двух-трех офицеров из части, которые таким образом зарабатывали авторитет у нового политического начальника.
На одном из воскресных времяпровождений нас повезли на полигон, где были до этого ночные стрельбы. Надо сказать, что эти ночные стрельбы нас беспокоили почти сразу же после нашего поселения в палатках воинского лагеря, потому что снаряды хоть и были болванками, но сами выстрелы и далее эхо от летящего снаряда и звук падающей болванки – все это было для нас совершенно необычным. Пожалуй, только к середине нашей службы мы привыкли к ночным завываниям снарядов и спали вполне спокойно под звук канонады ночных стрельб.
Так вот, в одно из воскресений нас повели собирать болванки, разбросанные после ночных стрельб, придав нам грузовик с открытыми бортами, куда эти самые болванки следовало загрузить, чтобы потом отвезти в часть. Мы с большой опаской собирали огромные алюминиевые болванки, имитирующие снаряды, не зная достоверно, взорвутся ли они или нет, потому что, как известно, даже незаряженное ружье раз в год стреляет. На возвышении стоял танк-мишень, это был ИС-2 военного времени, и что нас поразило, этот танк, гроза второй мировой, был пронзен несколькими снарядами, как если бы изделие из теста пронзили иголками, на входе было аккуратно прожженное отверстие, на выходе же кончавшееся большим раструбом, как если бы это была не знаменитая многослойная броня, а просто плохо замешанное пельменное тесто. В тот день мы еще несколько раз натыкались на подобные танки-мишени, и каждый раз становилось жутко при мысли о том, какова же могла быть судьба танкистов внутри грозной боевой машины, которая подверглась такому вот нападению.
Часто утром, во время зарядки мы сталкивались с новобранцами из части, которые, как и мы занимались физзарядкой. Отличие состояло в том, что мы бегали по ровным лесным дорожкам, в то время как армейские новобранцы, примерно нашего же возраста, осваивали все ямы и колдобины, оставшиеся от прошлых размещений палаток, нечто вроде тех же суворовских редутов, только вышиной не более двух метров. Сам вид этих отрешенных от всего земного воинов, под управлением свирепых сержантов азартно прыгающих в ямы и форсирующих крутые их берега, вызывал некоторое чувство растерянности и сострадания, с тревогой думалось, что это была бы наша судьба, не будь мы студентами, хоть как-то защищенными от этого армейского беспредела.
Нам говорили, что у нас будет подъем по тревоге с маршем на сборный пункт, где-то в районе стрельбищ. И вот как-то часов в пять утра, когда так сладко спится, дневальный заорал: "рота, подъем, тревога!". Мы повскакали с коек, быстро надели форму, на этот раз в полной выправке, и построились у палатки. Командиры приказали "вперед, бегом марш!", и мы побежали по утренней росе в полумраке восходившего солнца на восток, к стрельбищу. Бежали мы молча, только слышно было тяжелое дыхание и топот сапог по земле. Было какое-то ощущение тревоги и даже нереальности происходящего, мне подумалось, что вот так же, наверное, бежали солдатики, поднятые по тревоге в июне 41-го. Темп задавали бравые сержанты, бежавшие впереди, и мы мысленно проклинали этих "лосей" за излишнюю скорость, потому что бежать в полной выкладке было нелегко. Но так или иначе, марш мы совершили, зачет сдали и когда вернулись в лагерь, были довольны, что весь этот утренний кошмар закончился.
Постепенно подходила к концу наша служба, последние дни мы усиленно готовились к госэкзаменам, повторяя все пройденные темы. На госэкзамены пожаловала комиссия из округа. Меня в числе других хорошо успевающих выставили отвечать в числе первых, чтобы показать высокому начальству хороший уровень подготовки. Комиссия меж тем слушала наши ответы не особо внимательно, как-то даже рассеянно, и оживилась лишь тогда, когда один из наших офицеров преподавателей подошел к начальнику кафедры и что-то пошептал ему на ухо. Начальник одобрительно закивал, и через какое-то время был объявлен перерыв на обед. С обеда наши господа офицеры явились раскрасневшиеся и довольные, члены комиссии стали откровенно скучать и вопросов вообще не задавали. Из всей нашей роты никто экзамен не завалил, все сдали, даже самые слабые, так что всем нам было обещано присвоение звания лейтенантов.
На следующий день занятий не было, это был своеобразный выходной день перед предстоявшим отъездом в Харьков. Мы закупили в военторге лейтенантские звездочки и накрутили их на погоны, дурачась и называя друг друга "господин лейтенант". После этого нам приказали сворачивать лагерь, оставив только койки, чтобы переспать последнюю ночь перед отъездом. День в суете и заботах пролетел быстро, а вот и последняя ночь в палатке. С начала августа ночи стали холоднее, особенно после дождей, и утром выбегать на зарядку было уже весьма холодно. И вот наступило 10 августа, суббота, день отъезда. Мы свернули ненужные теперь уже постели, разобрали кровати, палатки и сдали все имущество прапорщикам из части. Работалось весело и азартно, все предвкушали скорый отъезд. Разделавшись с палатками, мы пошли на склад получать свою гражданскую одежду, оставленную там при прибытии в лагерь. На двух столах развернули одеяла и тут же выглаживали свои рубашки и брюки, чистили туфли, стараясь выглядеть аккуратно. Оказалось, что я немного похудел за эти два месяца, так что на ремне пришлось проколоть лишнюю дырочку. Ходить в туфлях после сапог было очень легко, казалось, что просто летишь, да и летняя рубашка вместо тяжелой гимнастерки также создавала ощущение легкости.
Подошли автобусы, мы в последний раз взглянули на свой лагерь, вернее, на то, что от него осталось, и поехали по лесной дороге к шоссе. Когда приехали в Харьков, и нас выгрузили возле остановки трамвая, отпустив на все четыре стороны, мы еще долго стояли, обалдевшие от обилия разноцветно одетых людей, автомашин, автобусов, трамваев, гула и звона большого города. И главное, никто не давал никаких команд, никаких построений, можно было самому идти, куда вздумается. Вечером мы с Игорем пошли прогуляться, идем, и самим не верится, что не нужно ни у кого отпрашиваться, какое-то пьянящее чувство свободы. Погуляв по окрестностям Павлова поля, где мы жили, уже в десять вечера мы заявились домой, глаза слипались, и мы увалились спать в привычное для нас время вечернего отбоя. На следующий день, как и договаривались, мы устроили "дембельскую" вечеринку в общежитии. Там были и хождения строевым шагом вдоль коридора, и дурацкие команды, и шутливые наказания. Только вот бить морды "дембелям" за их командирство и зазнайство в лагерях, что мы обещали непременно сделать по приезду в Харьков, ни у кого настроения не было. Обиды ушли вместе со снятой солдатской формой и сапогами, и вновь наступила нормальная студенческая жизнь.
Следующая страница моего приобщения к армии состоялась во время распределения на пятом курсе. Из нашего потока первоначально планировалось семь мест в ряды советской армии. Я воспринял это очень положительно. Во-первых, служба в армии – это всего два года, в отличие от трехлетней отработки на гражданском производстве, да и материально это было более привлекательно, потому что инженер на гражданке получал свои 120 р. с гипотетическими премиальными, в то время как начинающий офицер – лейтенант имел свои законные 180, а то и 220 жалования, плюс квартирные, паек и обмундирование, да еще и гарантированное продвижение по службе и, в случае продолжения службы на весь офицерский срок в 25 лет, получение квартиры по окончании таковой в любой точке Союза. В общем, плюсов было намного больше, по тогдашним представлениям, чем минусов. Итак, мы, семь будущих офицеров подали соответствующие заявления и стали ждать комиссии. Среди других выпускников мы ходили гоголем, ведь многие хотели бы также попасть в армию, в основном, по мотивам более краткой службы, нежели отработка на гражданке.
Иллюзии, однако, скоро рассеялись, когда вместо обещанного вызова на комиссию пришел отказ на все семь планировавшихся офицерских должностей. Объяснять нам ничего не стали, просто раздали обратно заявления. Слухи же донесли до нас ту истину, что офицеры-двухгодичники разлагают дисциплину в армии, не будучи настроенными на 25 лет службы, да и подготовкой, особенно в общевойсковом смысле, не блещут. Ну что ж, спасибо, Родина, что мы тебе оказались не нужны. По зрелом размышлении я пришел к выводу, что, может так оно и лучше, ведь наверняка служить бы пришлось где-то в дальних уголках нашей необъятной, на ее границах, где и могли понадобиться наши разведывательные станции. Но это рассуждение пришло уж потом, а тогда я, конечно, был раздосадован таким поворотом событий.
Уже поступив на работу на "Криворожсталь", в ноябре 1975 года я был вызван в местный военкомат для получения военного билета. Дело в том, что после лагерей наши документы отправили в Москву в Министерство обороны, и там они задержались надолго, так что к моменту поступления на работу после института мы пользовались приписными, выданными еще в школе. Когда я пришел в военкомат, меня принял сам военком, поздравил с получением военного билета, посетовав на то, что я не служил в армии, а я, воспользовавшись случаем, стал говорить, что был бы не против послужить офицером. Военком все записал себе в блокнотик и пообещал, что похлопочет насчет моей службы.
Через неделю или около того меня снова вызвали в военкомат, я уж думал, что что-то решилось, но офицер в кадровой службе стал говорить, что по моей специальности ничего подходящего нет, вот если бы я был военным строителем, меня тут же определили бы на БАМ. Если бы я даже написал заявление, что хочу на БАМ добровольцем, это также было бы решением. Я обещал подумать, однако в душе уже отверг эту идею. Мы были наслышаны о работах на БАМе, которые, при всей идеологической трескотне, выполнялись отнюдь не комсомольцами, а солдатиками и заключенными. Некоторые уехавшие на БАМ романтики бежали оттуда при первом же близком знакомстве с условиями и характером работы. Конечно, кое-кто устроился там неплохо, в основном те, с кого потом делались красочные очерки и глянцевые фотографии, но остальные, не глянцевые страницы той жизни были весьма далеки от нормальных.
И эта моя попытка влиться в воинский офицерский строй оказалась неудачной. Вернувшись в Пятигорск и уже работая в Ставропольэнерго, я в начале марта 1977 года попал на воинские сборы. Это были однодневные учения с выездом на стрельбища. Стояла ранняя весна, это было одно из наших "февральских окон", затянувшихся и на начало марта. Нас собрали с утра в учебных классах Пятигорского военкомата, прочли что-то вроде лекции о текущем состоянии дел в армии и на флоте, и потом выстроили на плацу по командам. Среди этого пестрого воинства было много медиков, из них быстро сформировали команду, также много оказалось подводников, ну а я со своей экзотической воинской профессией, никак не подходил ни в какую команду и меня записали в разночинцы, вместе с интендантами, писарями и строевиками. Нас погрузили в автобусы и повезли на стрельбище по Нальчикской дороге, почти на границу с Кабардой. Там уже ждал грузовик с солдатами и оружием. Было сыро и на наши места для стрельбы из положения "лежа" насыпали соломы и постелили армейские одеяла. Стрельбы шли долго, почти весь день, потому что было всего пять "рабочих мест", а нас, стреляющих, – больше сотни. Я попал в середину очереди, это было хорошо, потому что тех, кто оказался последними, могли заставить убирать одеяла и чистить оружие. Отстрелялся я из автомата на "отлично", а из пистолета на "хорошо", немного дрогнула рука, т.к. я долго прицеливался. После этого я отошел в сторонку и присел на кучу сена вместе с другими отстрелявшимися. Знакомых среди них у меня не было, поэтому я просто сидел в сторонке и ждал, пока все не отстреляются. В машине был приемник, и передавали "Болеро" Равеля. Странным образом переплелись длинные набегавшие волнами аккорды музыки и мое ленивое созерцание окружающего весеннего пейзажа с теплыми лучами яркого солнышка, белесого тумана от испарявшей влагу зеленой травы и стоячего как бы густого весеннего воздуха. Романтическое настроение было прервано командой на построение. Зачитали результаты стрельб, и тех, кто получил "неуды" оставили убирать позиции и чистить автоматы. Не обошлось и без офицерской пальбы с колена и стоя с применением трассирующих патронов. Видимо, это непременный атрибут любых армейских стрельб.
После этих сборов армия надолго ушла из моей жизни, мы уехали жить и работать в Шевченко, там я попал в почтовый ящик, где для всех работающих была бронь от армии, так что даже сборов никаких не устраивали. Наши учетные карточки вообще лежали в отделе кадров в специальном ящике и в военкомат не сдавались.
Так прошло три года, и вот в мае 1980 года нам объявили, что для нас будут специально организованы трехдневные сборы, а для тех, у кого подходил срок очередного воинского звания, эти звания будут присвоены после сборов. Советский Союз в то время основательно увяз в афганской авантюре, армия столкнулась с большими трудностями в борьбе с партизанами и душманами, и видимо по всем войскам был дан приказ провести проверку боевой готовности. Для офицеров запаса это вылилось в проведение сборов силами уже послуживших в действующей армии командиров. Нас собрали в небольшом непрезентабельном домике, больше походившем на колхозное хранилище овощей, в котором расставили столы и развешали традиционные армейские плакаты на темы отдания чести на месте и в движении, правил развода караула, картинок сборки-разборки автомата и других армейских премудростей. Занятия проводили офицеры в звании капитанов и майоров, причем, эти звания, судя по всему, были присвоены вне очереди, учитывая возраст этих командиров. Все они служили в Афгане и занятия проводили со знанием дела, рассказывая и о новой тактике и новом оружии, проходившем там испытания. Вместе с офицерами приехали два танка, самоходка и гаубица, на которых мы немного в конце сборов покатались. Как обычно, проводились и стрельбы из автоматов и пистолетов. На этот раз нам удалось пострелять из АК-74, калибра 5,45. В отличие от старого доброго автомата АК-47 калибра 7,62, новый автомат был легче и при стрельбе создавал лучшую кучность попадания, его не так сильно вело влево вверх, как АК-47, стрелять стало удобнее, но вместе с тем, ушло чувство восхищения оружием. Когда стреляешь из АК-47, чувствуешь в руках мощь, это превосходная машина, даже звон вылетающих гильз приводит в восторг. А вот с новым автоматом все выглядит как-то более интеллигентно, это уже оружие не такое ломовое. Хотя, уменьшенный вес, конечно, благо для солдата, которому эту железяку приходится таскать с собой повсюду, и в болотах, и в горах и на равнине.
По окончании сборов мне среди других офицеров запаса присвоили воинское звание "старший лейтенант", да заодно поменяли и воинскую специальность, так называемый "ВУС". Что уж стало причиной, может общее переименование этих самых ВУСов, потому что он стал не четырехзначным, а шестизначным, а может надоело военкоматским писарям выискивать подходящую замену моей "радиоразведке", не знаю, но стал я старшим лейтенантом – инженером, в то время как до этого состоял в командном составе. Этот командный состав и так стоил мне лишнего месяца летних лагерей, да и по совести, какой из меня воинский командир, так, "пиджак".
И снова армия и военка ушли надолго, теперь уж только снятие с учета, да постановка на учет при переезде в Пятигорск, да еще запись изменений в составе семьи и должности по гражданской работе. Еще пару раз посещал военкомат в связи с перепропиской по новым адресам. Правда, выдавали мне несколько раз мобилизационные предписания, и столько же раз изымали обратно. Да еще меняли разряд прохождения службы в запасе от 1-го до 3-го, самого низкого.
Проходя как-то года два назад сверку документов в военкомате, я полушутя, полу всерьез спросил дамочку – регистратора: "Что я так и буду до дембеля старлеем, а капитана мне не дадут?" На что дамочка, напрочь лишенная чувства юмора, как-то оживилась: "Давайте, говорит, пишите рапорт, мы вас на полгодика отправим на сборы, а там капитанские погоны у вас в кармане, то бишь на плечах!" Я сразу же дал задний ход: "Нет, нет, мне и так неплохо живется", мысленно ругая себя за длинный язык. Ведь знаю прекрасно, что с людьми в погонах шутить нельзя, они сделаны из другого теста, есть даже поговорка: "как надену портупею, так тупею и тупею". В общем, ретировался я от греха подальше из военкомата, доживать воинский век старшим лейтенантом.
И вот, 28 июня 2008 года я получил финальный штампик в военном билете и в паспорте "исключен с воинского учета" в связи с достижением предельного возраста. Так-то вот.