Алексей Григорьевич Усалко родился 29 декабря 1929 года в станице Старовеличковской Тимашевского района Северокавказского края. Его родители, выходцы из многодетных казачьих семей Усалко и Кулий, в годы коллективизации были репрессированы. К счастью, семье Усалко удалось нелегально перебраться в абхазский город Сухуми и начать жизнь сызнова. Правда, голодомор, сопутствующий раскулачиванию, они испытали сполна. В черноморском городе прошли детские и юношеские годы будущего литератора. Именно там сын плотника и дворничихи (в таковых превратились бывшие военизированные крестьяне в пролетарском государстве) окончил среднюю школу и поступил на учёбу в Харьковский университет.
В 1956 году дипломированный филолог стал работать учителем в городе Молочанске Запорожской области. Затем начался период его странствий по стране в поисках своего места в жизни.
Вышло так, что профессия журналиста как нельзя лучше отвечала интересам Усалко. Секреты журналистики он постигал в районных газетах Белгородской, Калининской, Курской, Тульской областей. Не забывал и лингвистическую практику — непродолжительное время работал переводчиком в морском порту Новороссийска.
С 1962 по 1972 год Алексей Григорьевич проживал в Ставропольском крае. В селе Дивном (Апанасенковский район), а также в городах Невинномысске и Зеленокумске (Советский район) он работал в редакциях газет "Звезда Прикубанья" "Путь Ленина". Уже тогда яркий талант газетчика и прозаика раскрылся полностью.
С начала 70-х и до конца жизни Алексей Григорьевич жил в городе Екатеринбурге (Свердловске). Последние двадцать лет постоянно лечил астму в посёлке "Новоозёрное". Этот посёлок расположен на северо-западе крымского полуострова, на южном берегу озера Донузлав, соединённого с Чёрным морем искусственным каналом. Море же для романтика Усалко всегда было источником жизненных сил и вдохновения. Оно пришлось ему по сердцу в детские годы, и позднее каждая новая встреча с водной стихией приносила радость. Даже малорастительные степи западного Крыма на писателя не действовали удручающе, а чистый воздух только способствовал выздоровлению.
Когда-то "Новоозёрное" было закрытой военно-морской базой советского Черноморского флота. После развала СССР и размежевания России с Украиной в брошенном посёлке по разным причинам остались проживать люди, ранее причастные к деятельности военного объекта. Об их настроениях, чаяниях и быте прозаик Усалко знал не понаслышке и щедро делится воспоминаниями с читателями своих произведений.
Рассказы прозаика публиковались в журналах "Урал", "Новый мир". В 2005 году в екатеринбургском издательстве "АМБ" вышли в свет две его книги "Крым. Конец столетия" и "Страницы былого".
Читая рассказы Алексея Григорьевича, ловишь себя на мысли, что его литературные герои если не жалки, то внутренне безрадостны. Их напускная беззаботность и весёлость в окружающем мире всего лишь маска. Крушение некогда великой державы, делёж могучего флота оставили в памяти каждого из них глубокие раны. Люди старшего возраста живут воспоминаниями о светлом прошлом. Имея скромные пенсии, занимаются огородничеством и рыбалкой. Молодёжь, стремясь узреть горизонты будущего, бежит из посёлка в поисках работы. Но и там, у чёрта на куличиках, лишь счастливчикам удаётся её отыскать.
Так, Егор Степанов ("Мичман Степанов"), бывший военный моряк, живёт в построенном им бунгало, по архитектуре напоминающем корабль. Рыбалка, копание в огороде, посещение кладбища кораблей, где покоится "Непобедимый" — судно, на котором Егор когда-то служил, — суть бытия этого тоскующего, но внешне бодрого человека.
Втайне грустит по ушедшим славным временам и бывший музыкант военного оркестра Трубадуров ("Белеет парус одинокий"). Вместо музыкального сопровождения значимых гарнизонных мероприятий, ныне ему приходится упражняться в игре на музыкальном инструменте лишь на похоронах. Безвыходное положение заставляет бедолагу частенько быть навеселе.
Анюта по прозвищу Самосвал ("Прощание славянки") считает изменой крутить шуры-муры с "чуждым племенем" — самостийными мореманами, которые обосновались в морской базе после ухода российских моряков. "Патриотизм" неравнодушной к мужскому полу женщины, несомненно, вызывает улыбку, но по-человечески он понятен.
Сёстры Фрося и Маня ("Большие манёвры"), свидетели международных морских учений "Морской Бриз-97", проводимых Украиной и США в "Новоозёрное", считают демонстрацию военной силы иноземцами ничем иным, как фарсом. В сознании простых женщин не укладывается спектакль этих вояк, разыгранный на развалинах, казалось бы вовек несокрушимого социалистического государства.
Аннотация отдельных рассказов Усалко о Крыме, конечно же, не может дать цельного представления об их глубинном смысле и мастерстве автора. Необходимо осмысление всех его задумок при непосредственном знакомстве с произведениями. На мой взгляд, они просты, лаконичны, самобытны, насыщены иронией и юмором. В них правдиво описываются события на западном побережье Крыма в постсоветский период. Надеюсь, что у читающей публики эти рассказы вызовут неподдельный интерес.
Послесловие. Алексей Григорьевич Усалко не срывал прозаических плодов с чужих деревьев, он шёл своим неповторимым путём, будучи верен давно сформировавшимся убеждениям. Он умер в городе Екатеринбурге 17 ноября 2014 года.
Член союза журналистов России Валерий Хлызов
Мичман Степанов
Когда в жаркий день мичман Степанов раздевался по пояс, даже знающие себе цену скворцы слетались полюбоваться мощью налитого торса. Сегодня был как раз жаркий день, и мичман Степанов чернел среди грядок загорелым телом. В неторопливых и светлых глазах человека отражалась голубая печаль неба. И радовался хорошей погоде. Тут хоть и юг, а ветрами, случается, так продерёт, до полного содрогания.
На даче дело было. Хотя дача, это просто так говорится. На самом деле небольшой домик и пять соток земли, на которой надо вкалывать. Построил дом, когда еще цвело древо жизни, то есть ещё до великих потрясений, а ещё проще, до развала великого государства. В последние годы только поправки вносил в духе новых своих потребностей.
И вот стоит это он среди грядок, а Катя, жена его, подходит и внимательно так в глаза посмотрела – красивые, стойкие – и спросила кисло, нехотя улыбаясь:
– Ты зачем, Егорушка, этот чертов график вывесил?
– Уравновесся, Катя, – сказал он и покосился встревоженно на клочок бумаги, висящий на входной двери, и добавил твердым несомневающимся тоном:
– Солидарность есть крепкий дух надежности и движения.
А на бумажке было написано: “ Понедельник – Катя на прополке, а Люба поливает. Четверг. Люба на прополке, а Катя поливает”.
Когда-то мичман Степанов, будучи в отпуске в родном Симферополе, покорил вальяжную выпускницу филфака своим выразительным, немного таинственным толкованием любви. Он тогда – луна как раз сияла – такую фразу выдал, прилаживая девушку к своей ровно дышащей и просторной груди:
– Любовь, – сказал он, – это природное свойство натурального естества.
Потом вез ее из города в странную даль, в новую, пугающую и прекрасную жизнь. Степь струилась за окном, нескончаемая, выжженная солнцем. Хоть бы лужок или рощица, или дубочек на зеленом холме. Но только чахлые лесополосы омрачали пейзаж.
Но рядом сидел он. И руку держал в своей руке, немного смущенный и смешной, но надежный, как каменный мол.
Об этом гордая выпускница филфака сейчас и вспоминала, глядя на мужа, который копался в земле среди зацветающих кустиков картофеля. И думала: “ Бедный, бедный мичман!”.
Катя и Люба дочери, двенадцати и четырнадцати лет. Записку на двери они еще не успели прочитать, Вообще, ничего особенного, вполне щадящий режим. Жалел девчонок. Он при них смущался и робел. Потому что и не люди вовсе, а ангелы. Две Кати в одной семье. Большая и маленькая. Да он бы всех женщин мира назвал этим именем, если бы это от него зависело.
Егор воткнул лопату в землю, подошел к двери – давно бы пора покрасить – и постоял, глядя на бумажку, в тихой задумчивости, не шевелясь, потом решительным движением содрал график и сунул в карман, вполне понимая себя.
Душа человека подобна Мариинской впадине.
И пошел смотреть на корабль. Это недалеко. Минут двадцать среди полыни и белого камня – ракушечника. Самого залива издали не видно, а мачты кораблей торчат из степи, как могильные кресты. Сначала причал, где стоят еще уцелевшие корабли, потом вдоль залива по обрывистому нелюдимому берегу, а потом за поворотом – кладбище кораблей.
Там покоится “Непобедимый”.
Боевой корабль, вполне пригодный к бою, но списали. Воевать не с кем и, вообще, распад вселенной. Мародеры с корабля шкуру сдирают. Вот еще поганое племя. Морду бить мародёрам. На основании сложностей быстротекущей жизни. Но ведь судно брошено, ничье, попало в развал истории и смысла.
Долго стоял над обрывом, обводил глазами гладь залива. И стал как будто меньше ростом, в створках поджатого рта – тоска.
От людей тоже спешат избавиться. Мичмана Степанова отторгли одним из первых. То ли так получилось, то ли начальнику насолил, не понять. Но главное не это, вообще, конечно, это… тут, конечно, путаница наблюдается. За чинами никогда не гнался. Ведь и мичман, и капитан входят на корабль по одним и тем же мосткам. Вот это и есть главное: море.
Весь мичман Степанов состоит из морской водицы, ветра и солнца. Ладно, кому это интересно.
Не углубляй, мичман, не углубляй! И стал спокойнее сейфа, в котором миллионы лежат.
Но ненадолго. Господи, что было железного на причалах, зияло дырами и развалилось. Нет краски. Матросы в кабаках ящики таскают.
Он вернулся на дачу. Тут ему всегда было хорошо. Окна в домике сделаны в виде иллюминатора, а веранда напоминала корму. На плоской крыше можно было гулять, как на мостике. На канавке вдоль забора высился горбатый перелаз. Чтобы входить в домик, как по трапу. Нигде ни соринки, ни травинки. То есть травинки, конечно, были, сорняков не было. Однажды Катя большая, любящая беспорядок, сказала мягко, но со смыслом:
– Егорушка, тут же всё же не корабль.
И очень потом пожалела, что сказала. Потому что ее спокойный муженек, покладистый, немного увалень, наполнился злостью до самой макушки белесой головы и кричал, как бык на поляне:
– Корабль ей не нравится, понимаешь ты, корабль ей не нравится!
А чем плохо на корабле!
Потом просил прощения. И был прощен. Так как Катя понимала: есть вещи, на которые посягать не следует.
А девочкам, Кате и Любе, жить на корабле даже нравилось. А рассматривать с крыши окрестность – это, вообще, сплошное удовольствие.
Итак, вернулся домой, а Екатерина, жена то есть, в кресле сидит роман отложила и посмеивается. Привычка появилась – французские бодрые романы читать. Встала и говорит с пафосом, как плохая артистка:
– Добрый король подарил ей обширные земли Бургундии. И прибавила скучно: задолго до нас еще началось – земли раздаривать вместе с жителями.
Мичман понял, о чем она говорит. Но сделал вид, что не понимает. Боялся, что душа сорвется с привязи.
Да кабы ещё одни романы, так ведь чертовщиной к тому же увлеклась. Ходит куда-то среди дня – то ли йогой, то ли еще чем занимается. И какие-то книжки про семь сущностей человеческого существования, что-то в этом роде.
Колдуны, прорицатели, целители, суперсенситивы, маги, завмаги…
О небеса! Где же всё это раньше сидело, в каких щелях.
Сам ничего такого на дух не переносил.
Какая-то ползучая мыслишка тревожила. Брали в штаб на хлеба, почему не пошёл? Гордый такой, да?
Чего уж теперь. В море бычки, в огороде редиска – проживём.
Ну прошло еще несколько дней в обычной суете, а потом мичман Степанов задумался. И думал ровно месяц. Ничего вокруг себя не видел, ни с кем не разговаривал.
А через месяц Екатерина выпалила, роняя шпильки с хорошенькой головы:
– Беру детей и уезжаю к маме, в Россию.
Это вывело мичмана из задумчивости, как хороший тумак в скулу. Не уедет, не может уехать, ну а если… Женщина – уравнение со многими неизвестными.
Теперь Егор сделался болтлив, как светский лев. Не давал жене читать французские романы своей болтовней. И всё о политике, о политике…
И каждый день ходил смотреть на свой корабль. Внутри посудины, наверное, уже ничего не осталось. Потому что мародеров что-то не видно.
А лето в Крыму всё хорошело. Вдоль залива – кто на песочке, кто на травке, кто на камне примостился – загорают люди. Мичман даже любовную интрижку хотел завести, но отпугнул черноокую красавицу своей болтовнёй.
Жил в веселом ожесточении, но каждую минуту понимал, что саднящая боль… С этим надо что-то делать. И злился сам на себя. В чём дело? Разве солнце больше не светит!
Думал, есть общий смысл, но оказалось, что нет общего смысла. Нет идеи, нет человека.
Катя Большая жила, как будто ничего не случилось. Читала, копалась в огороде, даже смеялась, когда смешно. А у девчонок давно уже свой мир, таинственный и безумно интересный. А родители для них, как далекие острова в синем океане. Всё правильно, возражений нет.
И вот Катя Большая однажды говорит, держась за сладостные бока, на всякий случай близко не подходила:
–Тут, Егорушка, есть один… гениальная личность. От всех болезней, понимаешь… Ну этот самый экстрасенс. Сходил бы что ли.
К ее радости и удивлению, он сразу же согласился. Сам от себя не ожидал, даже что-то вроде брезгливости к себе почувствовал. Раз так пал, то надо, действительно, идти к экстрасенсу.
Человек был с гривой, телом плавным в движениях и смотрел на мичмана, не мигая, умными насмешливыми глазами. Каким-то образом, не поворачивая головы, охватывал всего с головы до пяток. Величавый мошенник.
Егор стал раздеваться. По привычке, как на комиссии.
– Не надо, – сказал гривастый.
Но пациент стоял перед ним, мощный, как кнехт на причале. И уже сидел на ветке скворец и с восхищением рассматривал бугристое тело. – Вижу, – закричал величавый. – На пятой астрале замутнение… Чакра, выходи!
Виртуоз сытного пропитания. Прямо зависть берет.
– Ну хорошо, – миролюбиво заявил мичман. – Славненько.
И сунул экстрасенсу крупную российскую купюру. Человек, наверное, давно уже ничего не видел, кроме украинских фантиков, потому обрадовался чрезвычайно. И все же почему-то сказал:
– Ой, не надо.
– Берите, берите, всем жить надо. А всё же не сказали: где стройность, где красота событий…
– Стройности нет, – решительно заявил человек с гривой.
И всё же величавый сильно помог. Домой мичман возвращался другим человеком, то есть самим собой. Прошла смутная полоса.
Если последние дни он жил под девизом: не запить, не разлюбить, не сойти с ума, то теперь было так: жить и радоваться жизни. Человек становится мудрым, когда понимает, что он никому не нужен.
Белеет парус одинокий
Раз он жил на свете, надо о нем что-то сказать.
Человек, похожий на синяк под глазом, заглядывает в зев железного ящика, там виднеется лицо, важное и носатое, а на лице застыло спокойное отвращение к жизни.
– Коля, налей, пропадаю!..
– В долг не даем, – вылетают из ящика слова тяжелые, как пушечные ядра.
– Просящий в ужасе согнулся пополам, ему казалось, что так он легче одолеет горе.
Солнце торчало над плоской равниной, тяжелое, загустевшее, жгучее, в выцветших тоскливых далях нет даже намека на облачко.
Солнце для всех одно, и тень для всех одна, а вот выпивка для избранных. Человек, похожий на синяк под глазом, разогнулся и стал потерянно переминаться с ноги на ногу. Непробудные замученные мысли шевелились в его мозгу. Как червяки в огороде.
Но все ж замечательная мысль, что солнце для всех одно, а выпивка для избранных, принадлежала именно человеку, похожему на синяк под глазом.
И вдруг слышит:
– Налей, налей человеку, я отвечаю.
Голос был не божественный, а человечий. Не верилось. Или это пробуждение от жуткого сна. Но в будке произошло движение, горлышко бутылки склонилось над гранью сосуда, и вот уже стаканчик – полный, полнехонький – стоит на дощатом помостике.
Схватить и выглотать! Все же хватило сил взглянуть на человека с таким важным спокойным бархатистым голосом. Выпив, он приободрился, в голове у него появилось немного света, и он узнал в благодетеле музыканта военного оркестра Трубадурова.
Благодарить не стал, на разговор не отважился, исчез в лучах зари, как и не был.
Люди разделились на тех, у кого что-то есть, и на тех, у кого нет ничего. Трубадуров стоит у киоска как человек, у которого что-то есть. Покой и сила в грузном теле. Губы же выпяченные и мясистые. Такими губами хорошо дуть в отверстие медного инструмента.
Рынок на окраине поселения, и вокруг киоски, будки, как поганки на опушке леса.
Видна степь в рыжих пятнах высохших трав, справа синеет тихая вода залива. Когда-то в заливе у плавучих причалов стояли владыки морей – военные корабли. Теперь их нет, и память волнуется о прошлом.
– Всем налей, – приказал Трубадуров.
Выпивохи в молчаливом благоговении стали подтягиваться к киоску.
Меценат обвел толпу насмешливым и цепким взглядом и выделил хорошее лицо с русой бородкой и свежими внимательными глазами.
– Костя, ты где пропадал?
– Нигде не пропадал.
Костя бодрый загорелый человек.
– Ну как ты, что – спрашивает меценат. – Что тебя не видно?
– Дома сижу. Работы нет, денег нет. И посмеивается неунывающим смешком. – Ну а ты как?
– Каждый день играем. Шпаки понаехали, мрут, как мухи.
– Дуй во всю печаль, – хихикает Костя, – и в кармане шелестит…
Когда ушли корабли… Но об этом лучше помолчать. Чтоб прошлое не ожило болью.
Да, когда ушли корабли…
Об оркестре впопыхах как будто забыли.
– Пойдем, присядем, выпьем. Тут как-то мерзко, – предложил Трубадуров.
Они пересекли базарную площадь, этот сгусток печали, а в ста шагах опрятное заведение со столиками. Уселись, и хозяин, юркий малый с порочными быстрыми глазками, тут же вынес то, что надо утомленному человеку, чтоб беседа лилась и радость пришла: вино, сыр, зелень. Хорошо знал свое дело, и никто из людей не был для него тайной.
– Живи, Костя, долго, – сказал музыкант, и в его устах эти простые слова кое-что значили. Они выпили и закусили.
– Только и осталось, что выпить да закусить. – В глазах музыканта прошмыгнула тень печали.
А ведь было же, было…
Какие марши звучали. До солнца долетала пронзительная радость труб, и баритоны брали сердце в плен. И шли вдохновенным строем моряки, каждый красив и подтянут, и шаг их был тверд, как поступь истории. И были они, как порыв горячего ветра, и души сверкали белизной эльбрусского снега.
Но в червивых мозгах великого проходимца уже вызревали идеи…
Многие уехали, многие остались. Те, что остались, играют на похоронах.
– Да, – мычит Костя. – Раз в России родился, терпи, – подытожил Трубадуров. Но долго печалиться он не умел, поэтому через минуту сказал спокойно и даже хвастливо:
– Бандиты нам хорошо помогают, что ни день, кого-нибудь прикончат.
Тускнело дневное сверкание. А говорить-то оказалось и не о чем. Все давным-давно надоели разговоры. Трубадуров сделал попытку встать, но снова сел и сказал:
– Хороши местные вина. Пьешь и возрождаешься. На север такую бурду привозят. Ты же знаешь, я с севера.
– Знаю.
– Ну, пока. Назавтра работа подвернулась. В деревню, правда, ехать, да что же делать. Муж и жена поссорились…
Пошел. Слабый ветерок обтекал разгоряченное тело. Степь, ветер, тоска…
Прощание славянки
Он сообщил ей время ухода: ровно двадцать ноль-ноль. Это было окончательно и бесповоротно, как смерть, – расставание. Никогда уже судно не вернется в залив к своей стоянке на базе.
Анюта вышла из дома заранее, долго брела вдоль берега и нашла каменистый утес, откуда хорошо просматривалось водное пространство – влево, вправо, – и стала ждать. Большой десантный корабль, проходя мимо серых строений поселка, дал протяжный гудок, и сильное тревожное эхо медленно и вязко откатилось в степь.
Прекрасен был залив, нестерпимо синий между серых берегов выжженной солнцем земли, а за ним тянулся пустынный берег, окрашенный в унылые тона земельных неудобий. Какая-то вышка тянулась в небо, несколько овечьих построек. Степь, вылизанная и обглоданная яростным солнцем.
И думалось: как, должно быть, беспросветно и тяжко человеку в этих мрачных просторах, где нет посевов и не растут деревья.
И вот он рядом, большой десантный корабль. Он был белый, как белое облако, и тихо шел по синей воде, и ей казалось: она летит, как чайка над водой, и скоро будет встреча из тех, что забыть нельзя… На судне уходил Саша, последняя привязанность Анюты. Красавец и острослов, нежная, трепетная душа, прощай навек!
Жадно всматривалась вдаль: вот бак, вот корма, не взмахнет ли рука на прощание, не донесется ли знакомый хрипловатый, чуть печальный голос.
Саша, Саша, кто обласкает тебя в далеком холодном городе!
На ремонт в Болгарию, а потом в Петербург…
Крупная женщина с осанкой королевы и строгим лицом классной наставницы. Ее здоровое, притерпевшееся ко всему сердце трепетало в сладком изнеможении. Черная длинная юбка из тонкой синтетики металась на ней, как приспущенный флаг печали.
Корабль скрылся из вида. Это высокое небо, эти широкие степи, прощайте, мы сюда не вернемся! И как же вынести все это бедной женщине, влюбленной в жизнь, в мечту и моряков.
Анюта оставалась в поселке, но уходил родной Саша. Больше не будет жарких встреч… Где это видано, чтобы так обижать женщину. Что они там думают, наши правители, гуляя по улицам столиц. Это же надо быть малахольным – разделить флот на части, а потом бежать из обжитых мест, гудя тревожными гудками. Это просто – поставить печать на бумажку, а слезы женщин льются через край.
Неделю назад она провожала Игорька с эсминца “Ураган”. То-то слез пролилось. Игорек такой грустный был. Это же надо понимать.
А до того Колю с большого противолодочного корабля.
Один за другим корабли покидали базу навсегда.
Так, горюя, возвращалась она в поселок, а солнце уже было низко и расцвечивало края пушистых облаков в той стороне, куда ушел корабль.
Среди матросов и старшин ее ласково называли Анюта Самосвал. Она знала свой маневр и свою задачу: офицеры – запретная зона. Ближе двадцати метров не подходить, как возле военных складов.
А сейчас зашла в кабак /бар/ - лучшее из известных ей мест. Там уже сидела Нинель, специалистка широкого профиля, белолицая, потому что редко бывала на солнце, с пышными белыми волосами, закрученными в замысловатый узор. Вообще, красивая, с хорошими глазами, и стан что надо.
Анюта не могла понять, как это можно со всеми, сердце что ли каменное, и потому слегка презирала Нинель. Но ничего – дружили.
– Да-а-а, протянула Анюта и вздохнула так тяжко, что бармен, высокий красивый парень, сочувственно закивал головой, маленькой и прилизанной, как мячик.
Нинель показала мальчику два пальца, что означало две порции, Анюте же сказала без всякого фальшивого нажима:
– Не горюй, на наш век хватит…
Проглотив напиток, крепкий, как выстрел, немного спустя замурлыкала:
– Зачем, зачем, безумные, разрушили наш старый дом и наш уют…
Помолчав, сказала:
– Уходят корабли, уходят… Скоро тут ничего не останется. Маленькому человеку от большой политики одна печаль.
Анюта удивленно взглянула на Нинель, нахмурила ленточки бровей и возразила:
– Я маленький человек? Чепуха! Я человек, как все.
Предстань пред ней принц заморский, сверкающий, как дорогая люстра, она бы с негодованием отвернулась. Она любила только моряков. Это было у нее в крови, как гемоглобин.
Лет пять назад это началось. Первым был Ваня с подсобного судна. Ах, Ваня! Русский с ног до головы, белесый, с севера. На юге ведь, случается, сразу и не поймешь, кто русский, а кто турок. Всё давным-давно перемешалось. Она его безумно любила, а когда он отслужил срок и уезжал в свои заснеженные белые края, то сказал, выталкивая перед собой застенчивого долговязого парня с синими телячьими глазами:
– Вот мой друг Толя, люби его…
И она страстно полюбила Толю.
– Мы ходили к берегам Кавказа. За это нам орден дали, – сказала Анюта, углубляясь в прошлое. Лицо ее стало мягким и нежным … Это она Толю вспомнила.
– Ты тоже ходила?
– Почему я? Он ходил…
Вспомнила и Андрея. Вот был умора, вечно анекдоты рассказывал. И сам громче всех смеялся.
– Мы вывозили семьи русских моряков из Одессы, когда там были события.
На этот раз Нинель не задавала ехидных вопросов.
Ох, не пить бы, час ранний, а впереди безутешная ночь. Нинель снова показала мальчику за стойкой два пальца. Он принес, безучастный к событиям жизни, как камень в природе. Они выпили. Анюта успокоилась, пока что не окончательно, правда, ещё вставал по временам перед глазами белый корабль, уходящий в тоску и неизвестность. Боль расставания потихоньку уходила, оставляя голубое едкое воспоминание о пережитом.
В кабаке становилось людно, но моряков пока что не было. Эти взрослые дяди в пионерских штанишках и в пёстрых майках на мощных спинах – пошла же такая расхристанная мода на юге – вовсе не интересовали Анюту. Чуждое племя, живущее неизвестно чем и непонятно для чего. Многие подъезжали на иномарках. И вываливались из машин грузно, валко, и все были в тех же заморских уморительных штанишках.
Плевать она хотела на иномарки.
Утешить и обласкать бедолагу матросика, тут хоть смысл имелся. Вдали от родины, от невест, горячо любимых. И тяготы службы.
– Ох, Нинель, что я буду делать, когда уйдёт последний корабль?
– Говорят, тут будет украинская база.
– Что, – вскричала Анюта, – чтобы я изменила российскому флоту! Да порази меня божья кара!
Специалистка широкого профиля удивленно посмотрела на подругу и приподняла подушечки плеч. И тихо сказала:
– Да какая же между ними разница!
Она имела в виду, конечно, не корабли и не места стоянки.
– Как это нет разницы! – Анюта задыхалась от ярости, ничего не умея объяснить. Да и что тут объяснять – разница, безусловно, есть, да еще какая. Как жить, если нет разницы.
Но тут, слава тебе, Господи, в кабаке объявился Артем с малого противолодочного корабля. Угрюмый малый, не разговорчивый, но свой в доску. Увидев Анюту, он приветливо взмахнул рукой, и это означало, что в мире всё не так уж плохо, что жить можно и надо. Пока молодость длится, и есть ещё в бухте корабли, и солнценеутомимо светит…
Худо человеку, если окончательно утеряна надежда.
Большие маневры
У моря жить, от гостей выть. Да это же Маня на пороге! Сестрица несомненная, родная, долгожданная из-под Костромы приехала. Это где-то там на севере, где в лесах медведи шастают, да волки лютые воют. Фрося от радости словно на воздушном шаре летала, а внизу цветущие долины.
– Ой, сестрица, ой, милая, какая ты вся беленькая, гладенькая, как та уточка на лугу.
– Да и тебя, Фрося, бог не обидел! Мягкие пушистые, сладкие объятия.
– А где же, Леночка, где моя бесценная? – запела гостья, заглядывая во все углы, а руки распахнуты для горячей нежной встречи.
– Где моя жемчужная племянница. Фросино лицо исказилось в печали.
– Ой, не ищи Леночку, сестрица, ибо увёз её на лихом корабле капитан Лиходеев прямо аж на Каспий. Потом Фрося, немного поостыв и успокоившись, начала рассказывать:
– Отсюда все уехали. Кто на Камчатку, кто на Балтику, кто в Новороссийск. А какая тут база была – гордость Черноморского флота!
Покушали что бог послал. Бог послал масла, сыра, блинчиков со сметаной – всё как у добрых людей. Но вина, конечно, не было. Это не дай бог! Без вина предметы жизни и все детали ярче и приятнее. Под конец трапезы Маня восхитилась:
Народу у вас тут ну прямо как в Москве.
Та не, у нас тут тихо, то маневры.
– Какие такие маневры?
– Натовские. Си-бриз называется по-ихнему, а по-нашему – морской ветерок. Нас иностранная держава захватила, вот союзники и вызволяют.
У Мани глаза засверкали в полном изумлении, тень тревоги легла между тонких бровей.
– С нами крестная сила! То-то слышу словно гарью пахнет. Что, уже началось?
– Та не, то степь горит. Пацаны поджигают. Делать-то им нечего.
Туман тоски между тем наползал на Манины щёки.
– И меня, значит, захватили?
– Да ты что! Это же всё условно.
– И много их, которые… Они что, на пароходах прибыли? Фрося задумалась, потом, возведя очи к потолку, начала перечислять:
– Американцы, румыны, турки, кажется, ещё и болгары. Ну и наши.
– Какие наши?
– Та наши. Где мы живём, то наши. На Украине ведь живём.
А Маня всё на стуле вертится, что-то дерзкое в уме своём вынашивает. Потом и говорит с героическим вызовом:
– Знаешь, что, сестрица, пусть НАТО себе стреляет, пусть пушки рвутся и корабли тонут, а я на пляж хочу. Неужто есть вода пошире Волги!
А море, оно тут рядом. За домами прячется. Площадь перейти – всего делов. Ну, бульвар, реденькие ступеньки , а дальше уже вода в завитушках белой пены.
Ну и пошли. Только некоторый разрыв в движении наметился. Маня, она же северянка, к солнцу не приучена, вот она малость поотстала. Но Фрося темп сбавила, тут же всё и уладилось.
На площади, возле офицерского клуба, происходили интересные события. Бойкая рыжая девица с телекамерой выстраивала местных ребятишек в ряд и говорила напористо песенно-красивым голосом:
– Как начну снимать, кричите: НАТО-НАТО. Каждому по жвачке.
Один малец, шустрый такой, с глазами, полными смеха и удали, говорил:
– Мне две жвачки. Я закричу: Мы любим НАТО, обожаем Си-бриз!
Маня восхитилась:
– Во даёт! Не пропадает в скудности.
Тут же и оркестр стоял. А на ступеньках серо-каменных иностранные люди сидели. Один из музыкантов заиграл на дудочке турецкую, резвую мелодию, и люди, молодые, сильные, тут же покинули ступеньки и стали вертеться на площади, охваченные любовью к жизни. Извивались жарко и вдохновенно в такт мелодии, взирая на мир изумлёнными глазами.
Маня, глядя на это веселье, сильно возбудилась, поражённая красотой всего происходящего. Такие красивые заграничные лица. И спрашивает чарующим тихим голосом:
– Ты, Фрося, замужем?
– Да ты что, себя ещё прокормить могу, а на мужика сил не хватит. Где им тут работать, мужикам-то!
На площадь между тем въехали автобусы, числом шесть, целая колонна. И вышли на асфальт неторопливые хмурые люди. Немного на месте потоптались, чтобы ноги размять после долгого путешествия, и стали – не очень умело – выстраиваться в колонну. И уже потом повсюду флаги, транспаранты появились: “ НАТО, вон из Крыма!” И тут пожилой, пёстрый человек в широкой шляпе лихо подскочил к демонстрантам и стал вопрошать, яростно вращая глазами:
– Вы чьи, люди? Чьи вы, люди, я вас спрашиваю. Они уже ничего не помнят, память у них отшибло!
Демонстранты тихо, брезгливо отстранили лихого человека от своей праведной стройности и святого единства.
Маня, любуясь происходящим, даже о море забыла. Яркими красками была насыщена жизнь. И всюду много турок. Маленьких, средних, крупных. Они всё время куда-то мчались, жадно разглядывали пространство, налетали друг на друга в каком-то странном возбуждении. Какие-то ошалевшие, и в тоже время смирные и молчаливые.
– Турки очень любят Крым, – сказала Фрося.
– Ты, сестрица, не обращай на них внимания. Они не приспособлены, чтобы стоять, им всё время надо двигаться.
Какая-то дама, чопорная и строгая, говорила щуплому господину, спутнику своему:
Хочу видеть американцев. Покажите мне американцев. Безобразие! Щуплый господин пояснял:
– Они на рейде стоят. Осадка кораблей не позволяет войти в залив.
Демонстранты, транспаранты, турки, урки, залётные мурки – события красоты редчайшей. А музыкант всё играл на флейте, и заграничные резвые люди всё вертелись под горячую извивистую мелодию. Маня одного, самого стройного глазами выделила:
– Ишь, как вертится. Прямо как куколка. Так бы и скушала такую куколку!
Но тут же её внимание переключилось на человека в тёплой нейлоновой куртке. А день был такой жаркий. А господин такой высокий, сутулый, и глаза горели, как стёклышки на солнце. Странное существо натыкалось на прохожих и говорило безразличным голосом:
– Я хочу видеть президента, господа. Покажите же, наконец, президента!
Кто-то из толпы пришёл на помощь странному человеку:
– Господин Кучма и впрямь вчерась тут были, а где они сегодня, не известно.
Сутулый не сдавался:
– Всё равно хочу видеть президента. Хорошенькую моду взяли!
У входа в бар тоже стоило задержаться. Такая пёстрая сладкая жизнь ветвилась во все концы. Сюда стекались местные красавицы, а также и заезжие дивы, и у каждой уже был рыцарь благородный, вежливый и предупредительный, из дальних стран, и каждый бережно держал свою даму за белую ручку.
Маневры Си-бриз уже начались, – объявил кто- то из толпы. Мрачных людей на свете немало.
Маня жила глубокой, странной, сверкающей жизнью.
– Как мне тут у вас нравится, Фрося. Иностранные люди, например.
– Как ты их различаешь?
– Который бежит, то турок, а который стоит, то румын, а может, болгарин.
Вышли, наконец, к бульвару, а там в конце деревьев штаб за железной изгородью, И радары на траве стоят, и люди в военной форме возле машин вертятся, и уже девчонки, подростки, лет по четырнадцать у забора стоят. Солдаты их сигаретами угощают. Девчонки хихикают, глазками играют, а одна из них, бойкая такая, но красивая говорит:
– Мы к вам ночью придём.
Фрося заохала, в глазах туманы женской материнской тоски
– Ой, не ходите девочки до солдат, бо грубые они, и одно у них на уме – обидеть несравненную деточку.
А девчонки были бесстрашные, от слов праведных отвернулись смеясь. Маня и Фрося уже немножко не в себе от всех этих делов, а до моря тропинка ведёт через заросший травой бугорок. Рядом два господина идут, и один другому рассказывает:
– Прошлой ночью вышел воздухом подышать, тьма кругом кромешная по причине всеобщего развала, а возле клуба какие-то люди: шум, гомон, смех, визги… Вдруг из темноты возникает какая-то личность и что-то бормочет на непонятном языке. Замер я в большом испуге, но это привидение вдруг хватает мою руку и давай целовать. Убежал я в страхе от этого турка.
– Светопреставление, – прошептала изумлённая Маня, – веди меня, сестрица, поскорее к морю.
И пошли. Да тут и идти-то всего ничего, чуть ли не у самого порога вода плещется.
– Я люблю на дальний пляж ходить, – сказала Фрося.
– Там людей мало, и море синеет до самого Тарханкута. Вот тот бугорочек в степи надо пересечь.
Идут они, значит, к морю, Фрося и Маня, а на бугорочке какие-то смутные люди, трое в военной форме.
– Сюда нельзя!
Фрося в изумлении даже присела.
– Граждане, адмиралы, это же Маня из Костромы приехала. Пропустите.
– Мы не адмиралы, мы мичманы. Нельзя.
– Понимаю, – сказала Маня и задумчиво качнула головой. Высаживаться будут.
– Никто никуда не будет высаживаться.
– Так зачем же вы тут сидите?
– А чёрт его знает, приказ. Вторые сутки тут сидим.
Зато ближний пляж, что прячется за деревьями бульвара, никем не охраняется, и людей там видимо-невидимо. Отдыхает почтенная публика, сил набирается, словно и нет никаких маневров. Солнце над головами горит, травка зелёная почти у самой воды, акации стройные бегут вдоль зачарованного берега.
Маня быстро всё с себя сбросила, побежала в красном купальнике к синей воде и лихо ринулась в тихо шелестящую белопенную волну. Вскоре из воды торчала её восторженная голова, в глазах плавились золотые зори. Синий ласковый свет обволакивал душу.