Столичный институт Николай окончил с отличием, и ему было предоставлено право первоочередного выбора места работы при распределении выпускников. Николай выбрал одну из южных железных дорог Украины. Почему-то его тянуло туда, и тянуло давно. Ещё когда учился в школе, он узнал про большую страну Советский Союз, про республики, составляющие этот Союз, в том числе и про Украину. Сам-то он жил в небольшом уральском городке, в детском доме. Как он оказался в этом городке, он, конечно, не помнил. Вот жил себе среди таких же, как и он, и жил – вроде так и должно было быть. Никто из его сверстников, как и он, не знал, что и у них были отцы и матери, до тех пор, пока не пошли в школу. Там, наконец, разобрались.
Тогда-то и защемило: а почему у меня нет мамы, нет папы? Школа на многое открывает глаза, особенно если ты интересуешься чем-то.
Детский дом был небольшой. Он вырос из дома малютки – в этот городок в войну поступали одно-двухлетние дети эвакуировавшихся, потерявшиеся, забытые в дороге либо оставшиеся без матерей, умерших в дороге ли, на новом месте жительства ли – от той жути, в которой они оказались с детьми одни, без мужей, часто без вещей, денег, и оттого враз сшибленные бытовыми и моральными тяжестями, порождёнными войной, и оказавшимися не под их жизненную силу.
Скорее всего, по этой, а может, и какой другой, но похожей причине, и оказался маленький Коля, да нет, не Коля, а мальчик на вид примерно одного года, в пункте приёма и распределения детей, оставшихся без родителей, а точнее, без матерей, на одной из железнодорожных станций Урала. Близлежащие к станции населённые пункты уже были забиты эвакуированными, поэтому новых везли дальше на восток, а детей без родителей оставляли в пункте распределения, затем уже развозили по селениям, где можно было обустроить детский дом. Так мальчик попал в районный городок в пятидесяти километрах от ближайшей железнодорожной станции.
Мальчика назвали и оформили в местном ЗАГСе Николаем Петровичем Ивановым. Николаю Петровичу повезло: городок был маленький, больше в него не присылали детей, поэтому в небольшом детдоме оказались дети примерно одного возраста, и это положительно сказалось на их жизни в детском доме: никакой иерархии, никакого насилия старших над младшими. Впрочем, огромную заслугу в этом надо признать за воспитателями и директором детского дома – людьми исключительной доброты и любви к своим подопечным. Это уже, повзрослев, понял Николай, и был благодарен этим людям, особенно Петру Мефодьевичу, директору местной школы и – по совместительству – детского дома, подозревая, что именно он дал своё отчество Николаю.
Николай окончил школу с золотой медалью. В середине пятидесятых годов двадцатого века золотая медаль ученика провинциальной школы открывала её обладателю дорогу в любой университет или институт Советского Союза. Николая потянуло в столичный железнодорожный институт. Почему? Он не мог себе объяснить. Вот в железнодорожный – и всё! Это желание случилось после автобусной поездки воспитанников детдома в город Свердловск на экскурсию, где Николай впервые увидел железную дорогу: вокзал, поезда, множество блестящих рельсов – его это поразило и встревожило. Он решил выучиться на инженера-железнодорожника и поехать работать непременно на Украину.
И вот он окончил, опять же с отличием, железнодорожный институт и оказался там, где мечтал жить и работать.
Ко времени окончания Николаем института на железных дорогах началось прямо-таки революционное внедрение автоматического управления движением поездов. Молодой специалист по автоматике и телемеханике на железнодорожном транспорте попал в свою стихию. Целыми неделями пропадал он на линии; даже в выходные дни работала бригада электромехаников и монтёров: сигнальные кабели, релейные шкафы, светофоры линейные, светофоры станционные, стрелочные приводы, посты электрической централизации и много ещё всякого оборудования, которое надо было установить на фундаменты, смонтировать в шкафах, распаять, соединить клеммниками – всё то, что в сумме своей составляет систему автоматизированного управления движением поездов на перегонах и станциях.
Промелькнул август, затем три осенних месяца – бригада работала по-ударному, как и полагалось бригаде коммунистического труда. Это чудно;е название было тогда в моде. Страна буквально плавала в поту, который потоками ниспадал с тру-дящейся многомиллионной армии ударников коммунистического труда. Лучшим из лучших ударников коммунистического труда присваивали ещё более высокое и почётное звание Героя Социалистического труда.
В бригаде, где трудился Николай, ударниками коммунистического труда были все, кроме него. Он ещё не заслужил, успеется. Зато как-то сразу он стал мозгом бригады. А всё потому, что в невероятно огромном количестве электрических релейных схем Николай чувствовал себя как щука, которую бросили в реку.
К всенародному празднику Октябрьской революции принято было делать подарки стране. Вообще-то таких праздников было два: День Октябрьской революции седьмого ноября и День международной солидарности трудящихся всего мира первого мая. К эти праздникам – кровь из носа – полагалось досрочно построить, сдать, открыть, посеять, убрать, завершить – в общем, сделать что-нибудь досрочно. Например, выдать заказчику досрочно чертежи какого-нибудь проекта, хотя чертежи эти будут лежать потом неопределённое время у заказчика без движения. Понятное дело, чертежи проектировщиками разрабатывались в спешном порядке, времени как всегда не хватало, чтобы проверить, как следует, поэтому ошибок случалось немало в таких сложных схемах как автоматика.
Вот благодаря Николаю Петровичу – так скоро стали обращаться к нему все члены бригады от монтёра до старшего электромеханика – у бригады не было проблем с выявлением ошибок в проектной документации. Конечно, это ускоряло дело: переделок сделанного почти что не было, стало быть, экономили время и деньги.
Седьмое ноября было уже на кончике носа. Уже был написан победный рапорт любимой Родине: принимай, дескать, Родина, подарок от железнодорожников, заодно не забудь и тех, кто денно и нощно трудился над таким сложным объектом, как автоматизация движения поездов, которая позволяет совершить прорыв в области производительности труда на железнодорожном транспорте: повысить скорости движения поездов, увеличить грузооборот и пассажиропотоки, ну и много чего другого хорошего. То есть были составлены списки на награждение особо отличившихся рабочих и инженерно-технических работников орденами и медалями.
Николай Петрович в этот список, конечно же, не попал: рано ему ещё было, поработал всего-то без году неделю. Да Николай и знать не знал об этих списках, ему и в голову не приходило, что за ту работу, которую сделала бригада, полагались такие высокие награды.
Начались государственные испытания, затем пробная эксплуатация участка автоблокировки, предваряющая подписание акта приёмки в постоянную эксплуатацию.
Всё шло хорошо: участок «пошёл» едва ли не с первого включения, ну разве что чуть-чуть, с испугу, побарахлило что-то там в одном из многочисленных шкафов, но «сидящие» на шкафах электромеханики и опытные монтёры быстренько разобрались, что к чему, и система заработала в испытательном режиме. Испытания продолжались.
Моделировались различные неблагоприятные ситуации, снимались показания приборов, записывались в журналы испытаний. Это сейчас на компьютере можно смоделировать любую, даже самую неблагоприятную ситуацию, каковой является, например, утечка сигнальных токов из-за резкого ухудшения погоды – дождя или мокрого снега. А тогда, в те времена – что? Сиди и жди, можно сказать, у моря непогоды. А в тех краях она может и вообще не случиться, даже осенью. Николай, то есть, извините, Николай Петрович, придумал какую-то схему, которая исполняла роль дождя, и с ней они испытали по всем перегонам, составлявшим участок, рельсовые цепи как бы в неблагоприятных условиях. В наставлениях по испытаниям таких схем не было, но на техническом совете дороги решили всё же рискнуть и провести эти испытания.
Надобно заметить мимоходом, что на технических советах обсуждение подобных технических предложений редко кто поддержит, большинство будет доказывать, что вопрос не своевременен, не обкатан, ставится впереди паровоза и чаще всего обсуждение вроде бы и перспективного предложения откладывалось на неопределенное время. Ну да, чего же рисковать? На железной дороге главное – безопасность движения. Тут четырнадцать раз отмеряй, прежде чем!
Но и отрапортовать о досрочном пуске чего-нибудь никто никогда не предлагал перенести на потом.
Потому и рискнул главный инженер дороги, взял на себя ответственность за предложение Николая. Да, Петровича.
В общем, испытания проходили успешно, осталось провести пробную эксплуатацию. И она прошла успешно, и все радовались, и на завтра уже наметили собрать комиссию подписать акт приёмки, но буквально накануне вечером произошла неожиданность. Только узнали о ней уже много позже после подписания акта приёмки.
А случилось вот что.
Только сначала придётся совершить небольшой экскурс в прошлое, так оно будет интереснее.
Известно, что главной фигурой на железной дороге долгое время был стрелочник.
По мере внедрения автоматики профессия стрелочника переходила в разряд вымирающих профессий, и, естественно, стрелочники переживали: на кого же будут теперь валить вину в случае чего? Переквалифицироваться в «управдомы» стрелочники не больно-то стремились. А зачем? Главное – они были железнодорожниками, жили в служебных домах на станциях, да ещё и у самых горловин, где наибольшее количество стрелок, – это чтоб, почти не выходя из дома, можно было переводить стрелки. Вот этими домами они и управляли, а точнее, их жёны. И телефоны служебные имелись у стрелочников – это чтоб в любой момент можно было выгнать стрелочника на пост, а, значит, отлучаться далеко от дома они практически не могли. Так что как ни крути, а стрелочник всегда был крайним в какой-нибудь неприятности на железной дороге. Но вот настали другие времена, – век научно-технической революции по-научному – и стрелочникам приходилось переквалифицироваться на другие специальности. Или выходить на пенсию, если она подоспела вовремя.
Вот и Грицко Остапчук с двойственным чувством ожидал приближения нынешней осени, в конце которой ему предстояло выйти на пенсию. Нет, не так. Он ждал этой осени сначала с тоской, а за год до неё всё так повернулось, что он и забыл про тоску-то. А всё потому, что началась на станции техническая революция, в чём-то напоминающая революцию 1917 года вместе с гражданской войной.
Мужик-то он ещё был крепкий: подумаешь, шестьдесят каких-то лет. Ну, не каких-то, это он так, – хорохорился перед женой. Довелось ему с избытком изведать всего, что творилось в Украине в первой половине двадцатого века. Особенно в южных её степях. Но всё прошло, всё улеглось, даже то, что по юности своих шестнадцати лет Грицко побывал в банде одного из многочисленных «батек», вроде бы простила окончательная красная власть. Простить-то простила, да ходу в жизни не давала. Самое большое, за что зацепился в той жизни Грицко – стрелочник на довольно большой узловой станции, а сначала был рабочим на восстановлении железной дороги, потом путевым обходчиком, и, в конце концов, осел семьёй вот на этой самой станции.
В июле сорок первого семьи железнодорожников со станции эвакуировали в глубокий тыл, в их числе и семью Грицко Остапчука: жену и троих детей, младшему из которых только что исполнился годик. Грицко же, как и большинство железнодорожников, оставался на станции до последнего эшелона, с которым и уехали все остававшиеся работники станции, поддерживавшие её работу под непрерывными налётами немецких «Юнкерсов» и «Хейнкелей». В эвакуации Грицко вкалывал денно и нощно на строительстве станций, подъездных путей к эвакуированным предприятиям, которые чаще всего выгружались в чистом поле где-нибудь сразу же за Уралом, и тут же строилась станция, сооружались станционные пути и с ними стрелки, много стрелок, которые прежде чем переводить туда-сюда, надо было откуда-то привезти, уложить, смонтировать, да чтоб всё было в системе, которая даже и на бумаге не прорисовывалась, не до чертежей – надо было быстрей, быстрей, быстрей.
Пробовал искать эвакуированную семью, но «сведений о том, что семья Остапчука Г.И. прибыла в пункт эвакуации, не поступало» – ему не раз так и отвечали из этого пункта. На третьем году войны отправили Грицка Остапчука на фронт. Вы думаете – в окоп, на передовую? Нет. В железнодорожные войска. И опять денно и нощно укладывал рельсы и стрелки Грицко буквально по пятам наступающих частей Красной армии, но уже чаще всего под аккомпанемент вражеских бомбёжек и артиллерийских обстрелов, а то и вовсе под танковыми контратаками.
Вернулся с войны прямо на свою станцию. И только тогда смог вновь начать поиск эвакуированной семьи, о которой ничего не знал с июля сорок первого года. Искал долго. В первые послевоенные годы кто только кого не искал! Наконец, получил запоздалую «похоронку» на старшего сына: в конце 1944 года был призван в действующую армию, погиб в Венгрии в январе 1945 года. О судьбе жены, дочери и маленького сына – куда только ни писал Грицко – никто ничего не знал.
Опять работал Грицко, как проклятый, в ожидании, что отзовётся его бойкая Наталка, но время шло, чуда не происходило, и однажды увидел Грицко сон: его Наталка с двумя детьми – старшим сыном и дочкой – сидят, рядышком, обнявшись, то ли в вагоне, то ли на вокзале, вокруг много людей, бегут, торопятся куда-то, а они такие спокойные, ни на кого не обращают внимания, заняты собой. Сын почему-то в военной одежде, но Грицку вроде бы и привычна военная форма на сыне. Хочет Грицко позвать их, машет им рукой, но много людей вокруг, не пробраться Грицку к своим.
Теряет он их из виду, пытается продраться сквозь плотную массу человеческих тел, да плохо слушаются его руки-ноги, никак не сдвинуться ему с места. Пока метался, добирался до скамьи, оказался уже в совсем другом месте, напоминавшем привычную картину: степь, железная дорога, уходящий вдаль поезд, – и никого вокруг. После того сна угасла надежда Грицка Остапчука на чудо. Женился Грицко. Новая жена была моложе Грицка на десять лет, перед войной вышла замуж, детей родить не успела – мужа призвали в армию, а потом война, пропал муж без вести.
После войны много оказалось таких молодух – замужних, да без мужей. В товарной конторе Наталка работала, приёмщицей. Приглянулась она Грицку тем, что характером была похожа на его Наталку, такая же бойкая, и тоже Наталкой звали; опять же, одиночество, как и он, – вот и сошлись, в конце концов. Родились у них дети, двое – мальчик и девочка. Сын уже в армии служит, дочка вот только школу закончила и поступила в институт, учительницей будет. Вдвоём Грицко с Наталкой сейчас и проживают.
Стрелочник – это профессия. На неё учиться надо и много чего знать. Тут об этом с ходу не расскажешь, надо специальные курсы проходить, чтобы понять.
Грицко был понятливый. К тому времени, когда заговорили об устройстве централизованного управления стрелками на станции, а это было – ой, как давно, Грицко уже побывал старшим стрелочником, затем окончил курсы монтёров полуавтоматики, – а куда деваться толковым стрелочникам? – и теперь пребывал в должности старшего монтёра устройств полуавтоматики, которую, вот уже без малого год, как меняют на полную автоматику
Грицко живо интересовался, как всё это устроено, вспоминая многое из того, чему учили когда-то на курсах. В последнее время ему много чего показывал и рассказывал молодой инженер Николай Петрович из бригады, монтировавшей автоматику в той самой горловине станции, старшим стрелочником которой когда-то был Грицко.
Сам Грицко тоже участвовал в реконструкции станции: помогал копать траншеи для сигнальных кабелей, устанавливать новые стрелочные переводы, релейные шкафы и много чего другого приходилось делать – дело-то было всенародное, в сторонке не постоишь, хата хоть и с краю станции, да рядом со стрелками.
Больше всего полюбил Грицко релейные шкафы, когда в них начали устанавливать реле. Правда, слово «реле» ему не нравилось ещё с тех самых курсов монтёров, но он терпел, стараясь реже употреблять его в разговоре, тем более что придумал он вместо французского слова вполне украинское слово – клацак! Ну а как же ещё: при подключении электрического тока эти здоровенные приборы клацали своими контактами, как ослабленная подкова на лошадином копыте о брусчатку. А Грицко за это схлопотал от коллег кличку – Клацак.
Все дни, пока шли монтажные работы, а затем и пуско-наладочные, Грицко не отходил от молодого инженера Николая Петровича, который очень толково и доходчиво объяснял Грицку… да что это мы всё время: Грицко, Грицку? – Григорию Ивановичу! – работу релейных схем, назначение реле и прочие премудрости автоматики. Григорий Иванович не мог «надывыватысь» учёности Николая Петровича, и проникся к нему глубоким уважением и благодарностью за такую понятную науку. Николай же Петрович, в свою очередь, удивлялся тому, какой понятливый у него помощник, и ему доставляло большое удовольствие рассказывать и показывать Григорию Ивановичу, тем более, что это и другие слушали, мотая на ус, да и сам Николай Петрович подучивался, помня, что уча других, учишься сам. Оба: и Николай Петрович, и Григорий Иванович вскоре уже так сдружились, что после работы тянул молодого инженера к себе в дом Григорий Иванович – места было много в доме, чего ж это парню скитаться по комнатам отдыха на вокзале станции? Николай Петрович с радостью оставался на ночлег у Григория Ивановича. И чем больше они общались, тем большим доверием проникались друг к другу, тем ближе становились.
За работой иногда внимательно смотрел Григорий Иванович на молодого человека, и тогда что-то тревожно вздрагивало у него в груди, но он, крякнув от досады на самого себя, переключался, как тот клацак, и уже не давал воли никаким другим мыслям и чувствам, кроме ответственности за выполняемую работу. Тем более, что время поджимало – работали помногу, уставали, и на душевные разговоры сил уже не оставалось.
Когда запустили в пробную эксплуатацию смонтированную и налаженную автоматику, в шкафах, которые стояли довольно близко к стене Грицкова дома, и более того, к той самой стене, у которой спал сам старший монтёр в своей спальне, – жена, как водится не только у стрелочников и монтёров, спала с краю, – то первое время Григорий Иванович долго не мог привыкнуть к клацанью реле в шкафах. Особенно донимал его один клацак, который постоянно и нудно клацал и клацал что-то типа гопака: «Ой, лопнув обруч!». И опять: «Ой, лоп-нув об-руч!».
И так без конца. Вот же, проходили поезда – точно по расписанию, – и ни разу, ни он, ни его жена, ни их двое детей не проснулись от грохота колёс на стыках и стрелках и создаваемого при этом лёгкого землетрясения магнитудой так в два-три балла по шкале Рихтера. Но стоило какому поезду хоть на пять минут опоздать, как Грицко ещё спя, отмечал этот факт в своём мозгу, и назавтра уточнял у своего дежурившего напарника, было ли опоздание такого-то номера.
Через некоторое время «гопак» уже не так сильно лупил по голове, и, казалось бы, беспорядочное, время от времени, клацанье многочисленных реле сложилось в недремлющей части мозга Григория Ивановича в определённую последовательность комбинаций этих звуков. Когда этот алгоритм улёгся в его голове, он стал спать так же спокойно, как и раньше.
До окончания пробной эксплуатации оставался один день, даже лучше сказать, одна ночь. Вечером, в конце последнего рабочего дня, убедившись, что система работает нормально, успокоенный Николай Петрович вместе с бригадой разъехались на последнем пригородном поезде по домам, с тем, чтобы завтра собраться в Управлении дороги на торжественное подписание акта сдачи в постоянную эксплуатацию участка автоматического управления движением поездов.
Григорий Остапчук проснулся среди ночи от чего-то непонятного, но сразу сбросившего с него сон и нагнавшего тревогу. Он привычно сиганул через спящую жену, быстро оделся, и вознамерился уже выйти во двор, как зазвонил телефон. Дежурный диспетчер встревоженно удивился тому, как быстро отозвался старший монтёр, и немедля сообщил ему, что на табло дежурного пропал сигнал, подтверждающий работу кодового реле в шкафу номер один, как раз в том, что находился за стеной служебного жилого дома старшего монтёра Григория Остапчука. Григория Ивановича словно огрел кто палкой по спине: так вот почему он проснулся! Оттого что замолк тот самый клацак, который выбивал гопака.
– Га, та я ж знаю, дэ той клацак! Я зараз!
Трубка ещё продолжала дребезжать голосом дежурного, но Григорий Иванович уже доставал из шкафчика на стене ключи от релейных шкафов, которые оставлял ему на временное хранение Николай Петрович. Схватив стоявший в сенях электрический фонарь, выбежал во двор, обежал дом, и через полминуты уже высвечивал внутренности шкафа номер один. Он сразу же понял, что в шкафу что-то горело и что именно сгорело – это было видно по потемневшей обмотке реле, которое своими контактами подавало ток на клацак-гопак. Медлить было нельзя. Надо было запустить гопак.
Григорий Иванович осторожно рукой прижал якорь реле с перегоревшей обмоткой. Клацак-гопак тут же заработал! Заклацали другие реле, видимо, система пришла в рабочее состояние. Григорий Иванович понял, что теперь уже убрать руку с перегоревшего реле нельзя. Стоять, согнувшись, было неудобно, он опустился на корточки, но и в таком положении скоро начала ныть спина и дрожать колени. На них-то он и опустился.
«Двадцатый – на первый путь!» – услышал он голос дежурного по станции из недалёкого громкоговорителя. «Половина второго» – решил Григорий. Значит, не так много времени прошло после того как перестало клацать реле. Через некоторое время на входном светофоре раздался гудок тепловоза, затем мимо проследовал скорый. Григорий Иванович вздохнул: «Що ж это Наталка – спит, должна уже проснуться, табуретку принесла бы…». В другое время так сразу же следом за мужем вскакивает, а тут что-то разоспалась, Наталка-Полтавка! – это уже был признак того, что начинал сердиться Грицко. Только так подумал Григорий Иванович – и Наталка-Полтавка объявилась.
– Грыцько, ты дэ?
– Тут я, тут! – обрадовано закричал Григорий Иванович. – О тут, биля шкапу! Ходы сюды!
– Та зараз я, зараз, от тильки…
Заулыбался Грицко: а то як же…
Подошла Наталка, ойкнула: «Що ж цэ робыться?» А то, что вот сгорел клацак, теперь, вишь, держать его надо, чтоб работала автоматика, – разъяснил ей коротко Григорий Иванович, и велел принести ей из дому табуретку, кожушок и валенки. Оно хоть и конец октября, но уже первый день ноября занимается, так что к утру будет прохладно.
Николай Петрович долго не мог заснуть в ту же самую ночь. Волновался всё же. Экзамен завтра – приёмка в эксплуатацию участка автоматики, первый настоящий экзамен в жизни. Это вам не институтская лабораторная работа, хотя и принципиальной разницы нет. Мысленно прошёлся Николай Петрович по всем этапам своей работы на участке, проанализировал, что ли, и нашёл, что всё делал правильно, как учили его профессора в институте. Только после этого уснул.
Проснулся от стука в дверь: его будила дежурная вахтёрша общежития:
– До тэлэфону вас просют!
Вот, чуяло ж сердце: что-то случилось на линии.
Женский голос взволнованно сообщил Николаю, что говорит Наталья, жинка Григория Ивановича, который зараз «сыдыть биля шкапу и трымае клацак, якый нэ можэ видпустыты, инакшэ всэ знову видключыться»
Николай не раздумывал долго. Побежал к себе в комнату, оделся, и через десять минут был уже в диспетчерской – общежитие-то было рядом со станцией. Впрочем, толку от диспетчера он не добился: автоматика диспетчерам ещё не «въелась в печёнки», это ж было только начало её, попробуй, разберись тут. Надо ехать на узловую, решил Николай Петрович. Тут же диспетчер распорядился подсадить его на тепловоз отправлявшегося через десять минут грузового до узловой.
Через два часа Николай Петрович был уже на узловой станции. Заскочил к дежурному, тот рассказал тоже не очень много, но то, что после звонка дежурного старшему монтёру Остапчуку всё вскоре пришло в норму, подсказало Николаю Петровичу, что надо делать дальше. Он помчался к горловине станции, к шкафам у дома Григория Ивановича. То, что он увидел там, его поразило: перед раскрытым шкафом на табуретке, в кожушке и валенках сидел Григорий Иванович и тихонько мурлыкал себе под нос в такт щёлкающему «клацаку»: «Ой чыя ж цэ хата нэзамэтэная, Ой чыя ж цэ дивчына нэзаплэтэная?».
Заменить вышедший из строя «клацак» было делом десяти минут: до здания диспетчерской, где находились запасные приборы, было не больше двухсот метров.
– Ото, добре, сынку! – почти как у Тараса Бульбы, вырвалось у Григория Ивановича после того, как он оторвался от «клацака», и что-то ухнуло в нём внутри, расслабило сердце, обдало его теплом, и Григория Ивановича толкнуло к Николаю, но удержался он, засмущался – хорошо, что темно было, не заметил Николай Петрович повлажневших глаз Григория Ивановича. Дёрнулся Николай Петрович, услышав впервые обращённое к нему «сынку», пробежала электрическая искра через него с головы до ног, и ушла в землю, растеклась в недоумении…
Они постояли ещё возле шкафов, послушали нескончаемый мотив лопнувшего обруча и пошли в хату. Николаю Петровичу надо было успеть разобраться со сгоревшим «клацаком», может, поспать немного, и успеть утренним скорым в Управление дороги на подписание акта приёмки в эксплуатацию участка автоматики.
***
Несколько десятков лет после случая с «клацаком» Николай Петрович, ставший впоследствии профессором Н.П.Ивановым, читая студентам лекции по теории автоматического управления в институте инженеров железнодорожного транспорта, упоминал каждому новому курсу студентов этот курьёзный случай из своей практики, как пример одновременно безответственного отношения к делу одних – перегоревшее реле имело заводской дефект, незамеченный заводскими контролёрами – и высокого, воистину героического служения своему долгу рядового железнодорожника, подчёркивая при этом, что основу безопасности на железной дороге составляют вовсе не те «клацаки», которые уже канули в лету, и не микропроцессоры, которые заменили электромеханические реле, а человек, держащий в прямом и переносном смысле в руках все атрибуты автоматики.
Каждый год, бывая на практике со студентами или в командировках, и, проезжая через станцию, с которой он стартовал в профессию, Николай Петрович обязательно делает остановку на ней, идёт на кладбище, где упокоился Григорий Иванович, а потом и примкнувшая к нему Наталия Семёновна, и кладёт цветы на могилу. Долго стоит над ней.
«Ото, добре, сынку!» – слышится ему голос Григория Ивановича.
2014 г.