Мои родители меня удочерили, в этом я точно уверена. Потому что родные люди никогда бы не назвали дочь Авдотьей и не отдали бы на секцию тяжелой атлетики в самый разгар формирования фигуры. И сколько бы мама не тыкала мне носом в свидетельство о рождении и не показывала бирочки из роддома, я твердо стояла на своем – не родная. Итак, меня зовут как корову, а мои плечи шириной с советскую антресольку. Казалось бы, диагноз ясен: любовь мне видеть только в мелодрамах по телевизору. Но все было совершенно иначе, я была, как говорится, первая девка на деревне. В меня были влюблены все парни в школе и институте. Я ходила на свидания, как в булочную за хлебом, а из-за признаний в любви наш подъезд перекрашивали чаще остальных, как правило, мой папа. Конечно, завистницы утверждали, что причина кроется в моем тяжелом ударе, и парни просто боятся отказать мне, но я уверена, дело в моем идеальном характере и природном магнетизме. Но, как и у всех барышень моего возраста, у меня тоже была романтическая драма. Его звали Севочка, он жил двумя этажами выше. Меланхолик, с тонкими чертами лица и очаровательной картавой буквой «р». Севочка играл на скрипке и был невосприимчив к моему очарованию. Хотя вру, однажды он отметил, что на моем плече скрипке было бы удобно. Ах, как часто я вспоминала эту фразу. Но я хотела большего, свиданий, поцелуев под луной, чтобы он засыпал на этом самом плече. Но все тщетно, дальше соседской трехминутной болтовни дело не шло. Возможно, другая бы нашла себе новый предмет обожания, перестрадала и перелюбила. Но не я. Я – чемпионка, поднимающая вес больше, чем Сева. И если гири покорялись мне, то у Севочки просто не было шансов. Я записалась к нему на уроки музыки, прилежно чертила нотки и томно вздыхала под звуки скрипки. «Как же удивительно и тонко, Севочка, ты гений!» - хлопала я в ладошки. «Не я, Шостакович» - стеснительно опускал он глаза и неловко тер ковер ножкой в полосатом носочке. Но дальше занятий музыкой дело не шло. Все мои предложения сходить в кино или отведать сливочного эскимо оставались висеть в воздухе, а я страдала. Засыпая, я представляла, как выкидываю в окно надоевший мне по самое горло смычок, надеваю фату и веду Севочку под венец. Но на деле я натягивала улыбку и поднималась на два этажа выше. Не знаю, как бы долго продолжалась наша музыкальная драма, возможно до тех пор, пока я не стала новой Ванессой Мэй или не пересчитала Севиным тоненьким носиком все струны на скрипке, если бы однажды все не решил случай. Я пришла на полчаса раньше и увидела, как из квартиры моего суженного выходит другая со скрипкой наперевес. Вдогонку он шепчет ей о ее неземном таланте, замечая, что сейчас придет следующая ученица с травмой уха от медвежьей ноги. В сердце ёкнуло, все симфонии, все слова и все Севочкино очарование растаяло, как облако талька перед подъемом гири. Все оказалось неправдой, девичье сердце разбито, а тетрадки брошены на лестничном пролете. Я натянула капюшон на глаза и сбежала вниз, перепрыгивая через ступеньки, пока меня не остановил мужской голос: «Парень, помоги пианино занести». «Вы ошиблись» - заметила я, снимая капюшон. И я увидела его лицо в круглых очках, в обрамлении кудрявых волос с торчащими тонкими ушками. «Эдик, что там?» - за его тонкой спиной появилась бабушка,– «а вы, наверное, наша новая соседка. А мой Эдик - пианист». В моих глазах мелькнул знакомый огонек. «Эдик, а ученицу возьмете?».