Ее звали Ниной Федоровной. По возрасту, по достатку, по нынешнему обра-зу жизни, была она как большинство ровесниц, но отличалась от жителей коммуналки тем, что никогда в своей жизни не работала. Точнее сказать, на работу не ходила, что для коммуналки, почти полностью укомплектованной людьми трудящимися, было равнозначно. Моя бабушка говорила, что Нина Федоровна имела «пакет» и «надомничала». Маленькая, я не понимала о каком «пакете» идет речь, и детское воображение рисовало соседку сидящей на крыше какого-то дома с почтальонской сумкой, доверху набитой толстыми письмами. Ну, а позже, я узнала, что Нина Федоровна была портнихой и шила на дому, имея на то официальное разрешение, то есть патент. В наше продвинутое время такая ситуация ничего, кроме одобрения не вызывает – и ремесло, и разрешение, и заработок, и дома при семье и детях. Но тогда работой это занятие не считалось и потому коммуналка, забыв про имя и отчество, звала Нину Федоровну «Барыней» и снисходительно считала «интеллигенцией».
Внешне Барыня была женщиной небольшого росточка и складненькой. На маленьком бледном личике, всегда слегка тронутом пудрой, пятнами выделя-лись подведенные черным карандашом брови, светлые глаза, и ярко подкра-шенные губы. На кухню она никогда не выходила в халате, носила аккуратнень-кие платьица и кокетливые фартучки. Голову повязывала платочком, но не как все, а узелком надо лбом. Кончики платочка валиком заправлялись за края и получалось что-то вроде импровизированной шляпки. На ноги обувала не мягкие домашние тапочки, а туфельки на каблучке. По коридору ходила быстрыми мелкими шажками, и днем и ночью выбивая на деревянном полу громкую барабанную дробь. Их комната располагалась в самом дальнем от кухни углу и потому дробь была длинной и доставалась всем одинаково. Коммуналка относилась к этому на удивление спокойно. Только иногда, на кухне, заслышав издалека знакомый звук, соседки понимающе переглядывались и пожимали плечами, мол, что поделаешь – «интеллигенция!».
Имелось и еще одно обстоятельство, которое отделяло Барыню от своих ровестниц. Она жила полноценной семьей, то есть имелись не только дочь и внучка, но и уцелевший в войну муж, высокий сутулый мужчина, внешне сильно напоминающий принца Чарльза в его нынешнем виде. Это я сейчас так думаю, а тогда никакого принца не знала, и он напоминал мне адвоката Горошка из любимой сказки про Чиполлино – такой же длинный и так же согнутый стручком. У коммуналки отношение к Барыниному мужу было нейтральное. За крепкого мужика его как-то не держали и ни к каким делам, которые вроде по определе-нию считаются мужскими, ну там лампочку прикрутить или гвоздь забить, никогда не привлекали. И называли тоже нейтрально, как взрослого человека, просто полным именем – Виктор.
Работал Виктор на каком-то серьезном предприятии в качестве инженера. Больше ничего сказать не могу – не знаю. На службу уходил рано и возвращался поздно. В коммуналке почти не мелькал, на кухне появлялся только чтобы умыться или поставить чайник. Был молчалив и неулыбчив, ни в каких разговорах участия никогда не принимал. Вечерами выходил в коридор покурить. Курил «Казбек», не «Беломор». При этом на месте не стоял, а расхаживал туда-сюда, как будто мерил длинный коридор медленными широкими шагами. Пепел от папирос стряхивал в пустую консервную баночку, которую всегда держал в руке, а, покурив, ставил на подоконник в коридоре. Верочка не ругалась – баночка была аккуратная, до краев никогда не наполнялась и порядок не нарушала.
О прошлой жизни этой семьи я знаю очень немного. Наверное, ничего осо-бенного там не было, потому что на кухне никогда о Барыне и Викторе не судачи-ли. Знаю, что в войну Виктор был на фронте, а Барыня с дочкой бедовали блокаду здесь же, в коммуналке. Как-то выжили, и сейчас дочка, высокая эффектная блондинка, гордость родителей, частенько наезжала в гости. Имя у нее тоже было эффектное – Инга. Приезжала не одна, а уже со своей дочкой, маленькой копией матери. Коммуналка их привечала, да и Инга держалась запросто: подолгу болтала с женщинами на кухне, сидя на табуретке у окна, выслушивала от Верочки газетные сплетни и, если случалось, с удовольствием угощалась Аннушкиной картошкой. Одеты и дочка и внучка были всегда в очень красивые, не как у всех, платья. Чувствовалась умелая рука и неплохой вкус. Это была Барынина работа. Других заказов она сейчас не принимала, с возрастом зрение подсело и шить стало непросто. Но для своих старалась и не зря.
Сама Барыня с соседями держалась независимо и в большой коммуналке была как бы сама по себе. Как-то выделяла только мою тетушку Шуру. Краем уха, еще в детстве, я слышала, что тетушка чем-то помогла ей во время блокады. Подробностей не знаю, не очень-то любили рассказывать про страшное время мои соседи, наверное, было что-то, что дорогого стоит, потому и отношение осталось. Я к Нине Федоровне относилась вполне лояльно, тоже сказывалась очень давняя, еще детская история. Когда на кухне заменили дровяные печки на газовые плиты, обращаться с ними научились не сразу. Пару раз коммуналка по-настоящему взрывалась, с выносом кухонной оконной рамы. Слава Богу, обошлось без пожара и серьезных последствий для жильцов. И я, еще малолет-ка, как-то случайно выключила конфорку и, ничего не заметив, долго ждала, когда закипит чайник. Надышалась изрядно, уже начинала побаливать голова. Неладное заметила Барыня, увела меня и проветрила кухню. Дело было давнее, но очень хорошо запомнились и неприятный незнакомый запах и бабушкин нешуточный испуг.
С соседями Барыня общалась нечасто еще и потому, что распорядок дня у нее был не как у всех. Она очень поздно вставала и поздно ложилась спать, иногда подолгу возясь на кухне и заставляя Аннушку выжидать время для занятий по соблюдению чистоты. По понятиям коммуналки этот факт только подтверждал принадлежность к «интеллигенции». Еще, как женщина интелли-гентная, Барыня очень любила «совершать прогулки», или попросту говоря погреться на солнышке в скверике около дома. Сквериков этих в округе было много, да, собственно, почему было, они есть и сейчас, даже более ухоженные, с разросшимися деревьями и густыми кустами сирени. К счастью, в отличие от Москвы, где точечная застройка просто съедает все уютные уголки, Питер старые районы бережет, сохраняя тем самым и лицо города. Самым любимым считался уютный садик на «Восковой». Он привлекал очень удобными и удачно расставленными лавочками. В жаркий день можно было посидеть в тени, а в прохладный, погреться на солнышке. К тому же, надежно загороженный домами, скверик хорошо защищал от вездесущего Невского ветерка. Было у него и свое имя, очень необычное – «Отходы». Так и говорили – погулять в «Отходах». Я долго думала, что бы это значило, а потом спросила и бабушка рассказала мне, как однажды сидела с кем-то из соседей на лавочке, а мимо проходили две молодые женщины с детьми. Одна предложила остаться здесь, на что вторая сердито ответила, кивнув на старушек: «Ты что, здесь же одни отходы сидят!». Бабушки посмеялись, а имя прижилось.
Прогулки Барыня иногда совмещала с походом по магазинам и в киоск за газетами. Газет эта семья выписывала и покупала очень много и самых разных. Сама я ни тогда ни сейчас никаких газет не читала и не читаю. Разве только «6 соток», да и то по случаю – нет у меня ни интереса, ни доверия к этому виду печатной продукции. А уж зачем было читать газеты в таком количестве и вовсе непонятно – писали-то тогда все про одно: съезды, пленумы, да планы пятилеток. Ну да это не мое дело. Газеты читал, в основном, Виктор. Барыня этим фактом очень гордилась и, при случае, всегда вспоминала к месту и не к месту. Помню, как-то она стирала на кухне белье и показывала черные от типографской краски края пододеяльников, сетовала, что муж много читает в постели. И было непонятно, то ли недовольна, что работа лишняя, то ли гордится, что читает много. Сама она тоже что-то прихватывала и, как женщина вполне подкованная, постоянно на кухне заводила со мной, тогдашней студенткой-первокурсницей физфака ЛГУ, умные разговоры. Причем, заводились эти разговоры всегда в присутствии других соседей, видимо, чтобы держать марку.
Выглядело это примерно так. Сделав задумчивый вид и подняв взгляд куда-то вверх, Барыня произносила первую фразу: «Вот раньше были ученые…», - здесь делалась значительная пауза, после чего следовало перечисление: «Ломоносов, Менделеев…», - здесь опять делалась пауза, и иногда после нее в ряд добавлялся Лобачевский. После этого соседка медленно опускала взгляд вниз, лицо из значительного превращалось в слегка пренебрежительное и продолжала: «А сейчас?!?!». Взгляд переводился на меня. Я должна была что-то отвечать, но что?! Конечно, я знала много имен, но в отличие от Менделеева и Ломоносова их не знали ни Барыня ни соседи, а, следовательно, значения они никакого не имели. Убедившись сама и убедив всех присутствующих, что с учеными у меня совсем плохо, Барыня шла дальше. Снова подняв взгляд вверх, она продолжала: «Вот раньше были писатели…», и опять после значительной паузы: «Пушкин, Лермонтов, Горький…», - мешала в одну кучу всех известных ей классиков начитанная соседка. На закуску в рифму следовал Достоевский. Потом повторялось полубезнадежное: «А сейчас…!?!?». И снова я не могла подобрать достойную фамилию. Получалось, что и здесь у меня сплошная недоработка. Выдержав паузу, Барыня удовлетворенно оглядывала немногочисленную аудиторию – репутация была подтверждена, и можно было оставить меня в покое. Надо сказать, что соседи в этих разговорах никогда не участвовали – держали нейтралитет.
Зато я отыгрывалась на кулинарии. Удивительно, что проведя всю жизнь на домашней работе, Барыня так и не научилась готовить. Чем она кормила Виктора, я не знаю. Ни одного «своего» блюда у нее не было. Она даже не знала, какое мясо надо покупать на первое блюдо, а какое на второе. Иногда пыталась готовить что-то невнятное без названия. У соседок советов никогда не просила, сами они не напрашивались, только иногда переглядывались за спиной и качали головами.
Я-то как раз наоборот. Начав практически с чистого листа, но при этом имея железный мотив в виде молодого мужа, кулинарией быстро увлеклась, начала чувствовать тонкости готовки и дело пошло. Опять же, в отличие от Барыни, я советов просила у всех, слушала внимательно, применяла выборочно, добавляя что-то свое. Вначале помогли две-три кулинарные книги, не те, в которых: «Если к Вам неожиданно пришли гости, возьмите молочного поросенка и артишоки с трюфелями…», а попроще. В целом, муж не морщился, свекровь одобряла, соседи удовлетворенно кивали головами. Барыня, видя такое дело, как ни странно, начала спрашивать советов у меня. Спрашивала издалека, как бы между прочим, не при всех, сохраняя дистанцию. Я не выделывалась, искренне считая свои кулинарные успехи сущим пустяком. Потихоньку дело пошло и у нее. Молодые щи на говяжьей грудинке начали вкусно пахнуть корешками, котлеты почти не горели и не разваливались, да и соседки перестали смотреть на Бары-нину стряпню с состраданием. На этой почве мы даже стали друг другу слегка улыбаться, но при этом Лобачевский с Достоевским из общения нашего никуда не делись. Ну и пусть. Готовке это нисколько не мешало, меня не обижало, даже наоборот, слегка веселило, Достоевский так Достоевский, в самом деле, ведь знаменитость.
Как-то, вернувшись вечером домой, я застала коммуналку сильно взволно-ванной приятной новостью – Виктору «от производства» предложили квартиру в новом доме и в новом районе! Соседи уже ездили посмотреть, дали согласие и скоро переезжают! Съехали они очень быстро и тихо, без отвальных, долгих проводов и лишних слез. Больше коммуналка их не видела. Первое время было не то что бы скучно, а как-то непонятно без вечерней дроби - вроде чего-то не хватает, но за своими заботами забылось и это. В комнатку «расширилась» Аннушка и постепенно квартира вошла в новую колею.
Хочется думать, что на новом месте жизнь Барыни и Виктора текла также размеренно и спокойно, без потрясений и неразрешимых проблем. Так же – цок-цок-цок - выбивали дробь каблучки по новенькому полу. И не важно, какое время дня на дворе, всегда – аккуратненькое платьице с кокетливым фартучком, платочек узелком надо лбом, прямая спинка и маленькая головка подбородком вперед. Ну что тут скажешь – «интеллигенция»!