Соседом слева был неопрятного вида мужчина неопределенного возраста. Навскидку можно было дать ему и 50 и 60 и больше лет, а в приступах нездоровья или наутро после неправильно проведенного дня он и вовсе казался глубоким стариком. В лучшие дни внимательный глаз еще мог скорее не разглядеть, а угадать, что был когда-то сосед очень даже ничего себе мужичок. Угадывался в нем видный мужчина высокого роста, худощавый, длинноногий с крупными правильными чертами лица и густыми гладко зачесанными назад темными волосами. Но со временем и нездоровьем худощавость превратилась в худобу, плечи опустились, черты лица расплылись и утонули в глубоких складках ноздреватой землистого цвета коже, волосы выцвели и повисли неопрятными пегими прядями.
Имелись у соседа и фамилия и отчество, но коммуналка звала его Андрюхой.
Жизнь Андрюхи сложилась печально, хотя во многом и нередко для растре-воженного войной поколения. В молодости, в 30-е годы, человеком он был непростым. Работал водителем, «шофером», как тогда говорили. Это сейчас каждый второй, если не чаще, за рулем, а тогда профессия считалась уважаемой и вполне достойной. Андрюха, в то время еще Андрей Николаевич, ею владел так, что одно время даже работал у Кирова, тогдашнего первого секретаря Ленинградского обкома, а после его гибели возил и других важных людей. В войну водил караваны по дороге жизни, был несильно ранен и сильно контужен. И вот эта самая контузия, как топор палача и разрубила-разделила жизнь мужика на «до» и «после», лишила будущего и превратила уважаемого Андрея Николаевича в нынешнего Андрюху.
Странная это такая штука, контузия. Вроде и цел мужик и руки-ноги на месте и все остальное при нем, а только мужика-то уже и нет, а есть метущаяся, застрявшая между небом и землей душа, не осознающая ни смысла, ни своего места в этой жизни.
Была ли до войны у Андрюхи семья и что с ней стало, никто не знал. Может когда и была, да мало ли что могло случиться в пережившем страшное время городе. Знали только, что после войны остался он один на один со своей бедой, без помощи и поддержки, справиться с ней не мог и потому медленно опускался, превращаясь в неопрятного полубезумного старика.
Таким и подобрала Андрюху его нынешняя «вроде бы жена» Нина. Правиль-нее сказать не его самого, а то, что было Андрюхиным достоинством и высоко ценилось и тогда и по нынешним временам. Достоинством этим была пенсия. «Больша-а-а-я», - значительно кивали головами соседки на кухне. За какие заслуги, опять же никто толком не знал, вроде были у него и другие ранения и боевые награды, но об этом только догадывались, как, впрочем, и обо всей его жизни. Андрюха пошел Нине «в довесок». Комната-то, собственно, была ее, только жила Нина с дочкой, зятем и внуками в другой, отдельной квартире, а в коммуналке поселила нового мужа. Наезжала нечасто, но в «пенсионный» день объявлялась обязательно. Деньги забирала, оставляя мужику какую-то малость на прокорм и курево, наводила в комтатке какой-никакой порядок и снова надолго исчезала. Коммуналка Нину сильно не одобряла. Та на осуждающие взгляды соседок отговаривалась: «Все одно пропьет». Да ругали-то, собственно не за деньги, что пропьет – понимали. Наоборот, за то, что нашла и прибрала даже и хвалили. Ругали Нину за вечную Андрюхину неухоженность и грязь. «Уж деньги берет, так хоть бы глядела лучше!», - сердились соседки. Но Нина особенно этими разговорами не огорчалась, делала, как считала нужным, и никто ей был не указ.
А соседу денег явно не хватало. Сердобольные бабы, костеря Нинку, совали время от времени куски или просто наливали миску супа. Да вот незадача – жалеть Андрюху было непросто, уж больно неопрятен и неприятен он был, да и сам на жалость никогда не напрашивался.
Нужда гнала мужика на улицу. Каких-то сил и разумения на простую работу еще хватало, и коммуналка видела Андрюху то с метлой у ближайшего кафе, то с ведром и тряпкой в мясном магазине у татарина, то с пустыми упаковками и прочим мелким хламом где-нибудь на рынке.
Но чаще всего у кафе, видно, кормили там лучше. Кафе было нерусское – «Чебуречная», пахло вкусно, занавесочки на окнах висели красивые и даже в дверях стоял страж, странновато одетый во что-то среднее между железнодорожником и милиционером - мундир был явно железнодорожный с двумя рядами фирменных пуговиц, а вот фуражка милицейская, наверное, для значительности. Страж строго оглядывал посетителей, отсекая грязных и пьяных, и заодно присматривал за Андрюхиной работой.
Обязанностью работника было содержание в чистоте десятка метров тротуара вдоль кафешной стены. Зимой лопатой отгребал снег, чаще всего не один, а в компании двух-трех таких же бедолаг, в остальное время управлялся с метлой в одиночку. Мел Андрюха всегда по утрам, когда кафе только открывалось. Работал азартно, всегда со счастливым, видимо, в предвкушении предстоящего угощения, выражением лица. Выглядел при этом картинно - длинный, тощий, прямой, с непокрытой в любую погоду головой, в распахнутом, едва до колен пальтишке или куцем пиджачке, в вечно коротких брюках с торчащими как у Буратино мослами. Метла была ему под стать – такая же прямая и тощая с коротким веником веером. Работал Андрюха размашисто, значительно и свысока бросая взгляды по сторонам. Метла шваркала по асфальту, пыль и мелкий мусор летели в стороны, прохожие шарахались. В общем, тот еще был подметала. Однако, не гнали и, возвращаясь домой, сосед коммуналку не беспокоил – значит был сыт. Ну и спасибо тому, кто кормил.
На коммунальной кухне Андрюха появлялся редко, всегда в аншлаг и непонятно по какой нужде, еду он себе никогда не готовил, только чай. Скорее всего, устав от одиночества, просто хотел общения. Садился на табуретку у окна – спина прямая, нога на ногу, голова вверх – в - сторону. Ни дать ни взять римский патриций на форуме, только вместо тоги все те же короткие брюки и замызганный пиджачок в мелкую серую клетку. Вставив в рот обязательную свою или стрельнутую у Верочки беломорину, важно окинув взглядом аудиторию и оценив обстановку, сосед начинал говорить. Рассказ всегда был один и тот же. Наверное, в каком-то уголке сломанной Андрюхиной головы жило и не давало покоя сладкое воспоминание молодости. Среди соседей ходили неясные слухи, будто когда - то давно, еще в той, нормальной жизни, был он знаком с одной очень известной артисткой. Какого рода было это знакомство, осталось тайной. Плел Андрюха что-то уж совсем несусветное, что и повторять неохота. Но плел вдохновенно, с подробностями. Прошлое оживало в его голове, эмоциями лилось через лихорадочно блестящие глаза и бурную речь. Что-то радостное рвалось наружу, жестикулировало и кричало, тревожило больную душу. Финал рассказа всегда был один и тот же. Вспоминал Андрюха, как сиживали они вдвоем за столом и пели песню: «У са-а-а-мова-а-а-ра-а-а я и моя Ма-а-а-ша…», заливался сосед, «..а под столом законная жена!!». И про законную жену выходило у Андрюхи с особым выражением и нажимом, не иначе, представлял он под этим самым столом свою нынешнюю «вроде бы жену» Нинку, всю из себя скукоженную и виноватую, а себя вот так как есть - нога на ногу, голова вверх-в-сторону!
Женщины сокрушенно качали головами. «Коллега убогий», - вздыхала сердобольная Аннушка. «Молчи, за умного сойдешь!», - прикрикивала Верочка, если случалась на кухне. Но Андрюха молчать не собирался. Наоборот, кричал все громче, размахивал руками, брызгал слюной, и, в конце концов, сунув какой-нибудь кусок, чтобы заткнуть рот, его дружно выпроваживали из кухни. Сосед аудиторию терять не хотел, упирался изо всех сил, прижав кусок к животу, и даже будучи засунутым в комнату, умудрялся пару-тройку раз высунуться, как кукушка из часов, чтобы непременно допеть – докричать свою песню про законную жену. Потом еще какое-то время из комнаты слышались невнятные выкрики и возня и, наконец, все стихало.
Если концерты повторялись чаще обычного, вызывали Нинку – признак был плохой – «крыша» поехала быстрее, и требовалось принимать меры. Нина приезжала и меры принимала. Какие именно, никто особо не вникал. Иногда, судя по звукам из комнаты, меры были воспитательные, но, если дело заходило далеко, «вроде бы жена» увозила куда-то Андрюху на несколько дней. Возвращался он всегда тихий, сытый и даже слегка ухоженный.
В один из таких отъездов соседи то ли второпях, то ли просто по недомыслию, оставили включенным на всю катушку радио. Коробка висела на смежной с моей комнаткой стене. Тонкие фанерные перегородки пропускали звуки насквозь, скорее усиливая, чем приглушая, и у меня началась веселая жизнь. С одной стороны молодожены сладкими стонами рассказывали о том, как все прекрасно. С другой Андрюхино радио радовало свежими и не очень новостями, развлекало концертами и чтением классической литературы, строго информировало о последних действиях ЦК КПСС во главе с политбюро.
Дело было зимой в разгар студенческой сессии. Дни выдались выходные. Коммуналка отдыхала после новогодних праздников, а у меня горела физика.
К ночи, молодые, наотдыхавшись за день, засыпали, а неугомонное Андрюхино радио, торжественно сыграв гимн СССР, радостно сообщало о выходе в эфир передачи «Для тех, кто не спит». Часам к трем ночи передача заканчивалась, но уже в 6 утра радио снова просыпалось с гимном, вслед за ним просыпались молодые, и все начиналось сначала. Промаявшись двое суток с подушкой на голове, я не выдержала, нашла лестницу и просто перекусила провод. Радио, обиженно хрюкнув, замолчало. Выключить молодых я не могла, но все же стало легче – перерывы на сон и еду у них случались.
Возвратившись домой, Андрюха ничего не заметил, а может, просто не сказал и, улучив момент, я нехитрым способом восстановила нарушенную радиосвязь, а когда приемник, отдохнув, заорал в голос, просто постучалась к соседу и попросила приглушить звук. Сосед не возражал и на этом все закончилось.
Случай тот вспоминается мне и как штрих к жизни в коммуналке и как то обстоятельство, что соседа своего я, да и коммуналка, замечали только тогда, когда он или сам попадался на глаза, или доставлял какие-то неудобства. Просто так, как со всеми, поговорить, что-то обсудить или просто соли занять, с ним было категорически невозможно.
Постепенно коммуналка к причудам Андрюхи привыкла и со многим смири-лась. И все бы ничего – ну попоет иногда, и не такое видели, да была одна беда, с которой даже закаленные и видавшие всякое жильцы мириться не хотели. Беда эта была извечная, питерская, и называлась она - клопы! Кто знает о них не понаслышке, тот поймет все коммунальные эмоции. Сколько страстей кипело, сколько методов изобреталось и, наконец, сколько историй и анектодов было сложено вокруг этих маленьких мерзких тварей! А они, пережив блокадные голод и холод, преспокойно селились во всех щелях, чтобы, выждав момент, лишать покоя и комфорта мирных граждан. Война с клопами велась нешуточная, но безнадежная и заранее проигранная. Выходило, примерно, как в одном анекдоте, когда сосед-оптимист радостно сообщает, что отправил своих клопов воевать и теперь живет спокойно, на что сосед-пессимист горестно отвечает, что его клопы уже ходили, воевали, победили, назад пришли и тысячу пленных привели. И как это обычно бывает в анекдотах, суть проблемы отражена здесь очень точно.
Владельцы отдельных квартир еще как-то справлялись – можно было повое-вать сразу на всей территории. А вот коммуналке было куда сложнее. Договориться и устроить травлю всем миром практически никогда не удавалось – заботы и хлопоты у всех были разные. Боролись поодиночке, кто как мог. Но даже Аннушка с ее вечной страстью к «унистожению» всякой нечисти и редкими (с работы) средствАми, убивающими наповал все вокруг, была бессильна. Ловкие твари, убегая из одной комнаты, успешно отсиживались в другой, чтобы, выждав время, вернуться на прежние места. А уж Андрюхина конура в этом смысле являла собой сущий клоповый рай. Никто их там не тревожил, а потому вся коммунальная борьба была пустым делом – в любое время клопы могли отсидеться у Андрюхи, чтобы вернуться назад с увеличенным поголовьем. Нину вызывали, ругали, просили, да только и ей борьба была не под силу. Чтобы что-то изменить, комнату вместе со всем хламом надо было просто сжечь. Соседи пытались Андрюху «изолировать» - плотно замазывали щели в смежных стенах, уплотняли дверь, иногда обливали ее какой-нибудь гадостью, но это больше от отчаяния, чем для дела. Побушевав и спустив пары на Нинке, коммуналка, утомившись, затихала. Не то, чтобы сдавалась, просто все понимала.
Так и жил Андрюха одновременно в коммуналке и своем нереальном мире, время от времени совершенно реально ныряя в болезни и нужду, пока однажды, нырнув слишком глубоко, выбраться уже не смог.
Коммуналка вздохнула – отмучался, помянула и стала жить дальше. Нина комнату вычистила, отмыла, закрыла на замок и окончательно уехала к дочке, оставив прописку в коммуналке, чтобы однажды дождаться своей очереди на отдельное жилье в длинном питерском списке. Ждала и коммуналка, чтобы еще одна семья смогла «расшириться». Но кто и чего дождался и дождался ли, не знаю. Мы к тому времени жили уже совсем в другом месте и совсем другой жизнью.
Сейчас, когда мы уже почти ровесники с тем Андрюхой, я пытаюсь понять, почему за столько лет этот полубезумный старик не затерялся в длинной череде людей, с которыми сводила и разводила жизнь. Что было в нем такого, что зацепило и осталось? Может быть, острым чутьем ранней молодости я угадывала живущего в нем другого человека, какую-то неясную тень, постоянно ходившую рядом? Может, это была его прошлая жизнь, а, может, то, что могло быть настоящим? Не знаю… Скорее всего, он остался в памяти как яркое воплощение несбывшегося, того, что убила война. И именно это, сильнее чем книги и фильмы про землянку и подвиг разведчика добавляло штрихи к картине того огромного и страшного горя, через которое прошли, и в котором выстояли живущие рядом со мной самые обычные люди.