Аннушкина сестра Верочка жила почти напротив. Как и Аннушка была она выше среднего роста, светлоглаза и худощава, таким же узелком подвязывала под подбородком светлый платочек. Но на этом сходство между сестрами и заканчивалось. Ничего общего ни в манерах, ни в привычках, ни в самом образе жизни между ними не было. Оставалось только удивляться, как они смогли вполне мирно прожить вместе столько лет. Видно помогли Аннушкин кроткий характер и родная кровь, которая сильнее манер, привычек и прочих разных глупостей. И величали среднюю сестру иначе. Верочкой была она только для своих, а в коммуналке среди ровесников звалась Верой, ну а прочие, кто помоложе, называли ее исключительно по отчеству – Верой Дмитриевной. (Мы остановимся на Вере, помня, что сейчас уже ровесники, а может и постарше той Веры Дмитриевны).
В отличие от тихой и скромной Аннушки Вера была женщиной не то чтобы шумной, но уж точно не тихоней и скромницей. Курила «Беломор», лихо заминая папиросу крестом, дымила, не вынимая изо рта, только перекидывала «с угла на угол». Могла выпить, не допьяна, пьяной никогда ее не помню, но по маленькой, «для близиру», никогда не отказывалась. В выражениях себя особо не стесняла, во всех коммунальных разборках участие принимала живое, всегда стояла за справедливость, как сама ее понимала, могла хорошо пройтись язычком, но при этом грязно и не к месту никогда не ругалась. С соседями ладила по-разному, сказывались какие-то старые, иногда еще довоенные отголоски коммунальной жизни. Ну а в целом была Вера теткой вполне контактной и в чем-то даже привлекательной.
Свою трудовую жизнь соседка провела на «предп
риятии». Работала не то станочницей, не то разнорабочей, я, к сожалению, не знаю. В то время такие подробности значения не имели. Стаж выработала целиком и пенсию получала нормальную, как все. Жила без шика, но не «экономничала», и телевизор, бывший в то время немалой редкостью, завела одной из первых.
О телевизоре здесь очень хочется сказать особо. Был он в то время призна-ком определенного достатка, а, главное, этаким окошком в мир, чем-то вроде расширителя пространства. Программа телевизионная большим разнообразием не отличалась. Каналов транслировалось всего два - первый и второй, не запутаешься. На каждом набор передач был вполне конкретный и шли они всегда строго по расписанию. Вне конкуренции, конечно же, считался субботний «Голубой огонек». С ним мог сравниться только ежегодный чемпионат мира по хоккею. На втором месте по кипению страстей стояло фигурное катание. Далее следовали новости или, как тогда говорили, «последние известия». Ну а уж потом по личным пристрастиям. Кому «Клуб путешественников», кому «В мире животных», а у Веры любимой была передача «Человек и закон», «Законный человек», как она ее называла. Не знаю, были ли у самой Веры когда-нибудь проблемы с законом, вроде бы не было, или говорило обостренное нелегкой жизнью чувство справедливости, только передачи эти ожидались, смотрелись и обсуждались с нешуточными эмоциями. Заводилой была она сама, но и коммуналка как-то очень живо откликалась. Из всех соседей, пожалуй, только Аннушка оставалась в стороне. Смотрели передачу всегда коллективно, пускались все желающие, чем больше, тем лучше, обсуждения велись всю неделю, до следующего выпуска. Суровое отношение к преступникам дружно поощрялось, амнистии и всякие смягчения приговоров сильно не одобрялись. В общем, в коммуналке было очень много прокуроров и сильный дефицит адвокатов, а уж среди прокуроров Вера была первой. К слову сказать, она единственная из всех жильцов коммуналки ходила на Кондратьевскую площадь смотреть публичную казнь фашистских офицеров после снятия блокады. Не помню по какому случаю проговорились об этом соседки, но рассказывали, что, вернувшись домой, была Вера непривычно тиха и молчалива, ничего не говорила и только крестилась время от времени, вытирая слезы и поминая всех погибших в войну родных и знакомых. А вспомнить было кого. И коммуналка сильно оскудела жильцами после блокады, и у самой Верочки погиб на Волховском фронте муж. Утешением остался сын Федор, сбереженный в суровое время совместными сестриными усилиями. Нынче он имел свою семью. Невесткой Вера была не сильно довольна, слегка разбитная и хитроватая, она и у строгой коммуналки большой любви не вызывала. Компенсировал все внук – улыбчивый и живой крепыш Васька. Соседки, знавшие Веру еще до войны, говорили, что он сильно похож на деда, Верочкиного мужа. Может потому, а может и просто от нерастраченного женского чувства, любила и баловала его Вера очень сильно.
Поскольку на одну пенсию, хоть и нормальную, особенно не разгуляешься, на баловство Ваське и на какие-то мелкие радости для себя Верочка подрабатывала. Подработка была у нее тут же, в коммуналке, и заключалась в уборке «мест общего пользования» за тех жильцов, которые по каким-то причинам не могли сделать это сами.
Надо сказать, что с чистотой было в коммуналке очень строго. Дежурство сдавалось и принималось пристрастно. Длинный коммунальный коридор требовалось отмыть во всех углах, плинтуса тщательно протереть, паутину смести, подоконники отчистить, единственный на всех толчок отдраить специальным порошком и, как апофеоз всему, начистить до солнечного блеска сначала грубой, а потом самой мелкой наждачной бумагой кухонный кран. Кран этот я вспоминаю до сих пор. Сколько ему было лет и сколько поколений коммунальных жильцов крутили его безо всякого бережения, сосчитать трудно. А кран как стоял, так и стоял, сверкая начищенными боками. И никогда не тек, не капал, не трясся в припадках и не будил по ночам коммуналку низким звериным ревом. Нынешним никелированным чудесам с их хвалеными брендами такая долгая жизнь и не снилась. Может, конечно, она, жизнь эта, и не планируется, но как же бывает обидно, когда очередное брендовое приобретение начинает гудеть по ночам, доставать мерным звуком весенней капели и пачкать белоснежную гладь не менее брендовой ванны противными коричневыми подтеками. Ну да Бог с ними, это так, к слову.
Дежурили в коммуналке неделями, по количеству проживающих в комнате людей. И как-то незаметно повелось, что, то один из соседей, то другой, не имея времени, приболев, или еще по какой-то причине передавал дежурство Верочке. За работу она бралась с удовольствием, деньги просила небольшие, убиралась тщательно, в общем, все было к обоюдному удовольствию.
Чистоту Верочка всегда наводила обыкновенной метлой. Тряпку она почему- то не то, чтобы не любила, но считала хуже – и запах не тот, и сушить где-то надо и еще куча всяких мелких придирок набиралась. А вот метла, это совсем другое дело, главное – правильно выбрать. Продавались метлы на ближайшем колхозном рынке. Привозились издалека, откуда-то из Средней Азии, в основном, по осени. Поскольку метла была Верочкиным инструментом, к выбору и покупке относилась она очень серьезно. Требований было много: нужно, чтобы гречишная солома была свежей, но не пересушенной и не ломкой; чтобы дух не был затхлым; чтобы связана была крепко и той же соломой, а ни в коем случае не проволокой; чтобы ручка была размером по ладони; ну и, разумеется, чтобы на вид была красивой и ладной и сама в руку просилась.
После покупки, перед началом долгой трудовой жизни, метла проходила тщательную подготовку. Сначала запаривалась в соляном растворе – кипяток для мягкости, соль для прочности. Парилась в ведре, а потом остывала на воздухе, испуская вкусный гречишный аромат. Потом кромка ровненько подрезалась и готовая труженица наряжалась в юбочку из старого капронового чулка. Чулки эти тоже на дороге не валялись, поэтому иногда негодные к употреблению экземпляры соседками не выбрасывались, а выстиранные и с отрезанными подошвами сдавались Верочке в дело.
Чистоту Вера всегда наводила после обеда, когда коммуналка на время затихала. С метлой управлялась виртуозно, не оставляя грязи ни в каких углах. Глядя на ее работу, соседки с одобрением приговаривали: «Иная выметет лучше, чем вымоет!». В процессе уборки метла окуналась в кипяток – освежалась и запах гречневой каши плавал по коммуналке, как бы предупреждая жильцов, чтобы по коридору зря не шлындали и не мешали хозяйке наводить чистоту. В перерывах между уборками метла отдыхала в самом тихом углу коридора, уютно устроив-шись на светлой полотняной тряпице рядом с начисто отмытым ведром.
Хозяйка тоже отдыхала, сидя на табуретке у кухонного окна с обязательной беломориной и такой же обязательной газетой. Газета всегда была одна и та же - «Вечерний Ленинград» или по-простому «Сплетница». На дом ее Верочка никогда не выписывала по той простой причине, что газета выходила к вечеру, почту разносили утром, и было серьезное опасение, что до читателя дойдет она только на следующий день, а кому нужны старые городские сплетни! Поэтому, покончив с уборкой, Вера в любое время года и в любую погоду спешила на проспект, где в ближайшем газетном киоске ее уже ждал свежий выпуск любимой газеты. Пока изучалась пресса, подходило время ужина. Коммуналка оживала, кухню заполняли хлопочущие с едой женщины, и для Верочки наступало время, когда можно было поделиться прочитанным. Новости выкладывались в порядке значимости, обсуждались с интересом. Что-то одобрялось, что-то нет, иногда страсти кипели всерьез, но при этом никогда не говорили о политике. Да, собственно, и газета была не политическая. Больше всего интересовались вопросами строительства жилья и продвижением городской очереди – это касалось почти всех. Конечно, живо обсуждались всякого рода происшествия и преступления, честно говоря, ради них и покупалась газета. Важной была информация о ценах на продовольствие, ну а уж потом следовали все остальные мелочи вроде строительства метро, дорог и прочего, что коммуналку почти не волновало. Напоследок прочитывались кулинарные рецепты, особенно в свете появившегося не так давно новомодного соуса «майонез». Соус нравился почти всем, опять же кроме Аннушки, которая и в этом деле новшеств не признавала. И кто бы сейчас поверил, что только где-то во второй половине 60-х годов обязательные и всеми любимые нынче салат «Оливье» и «Селедка под шубой» вытеснили с праздничных столов традиционные винегрет и треску в томате!
Верочка особо кулинарией не увлекалась, готовила просто. Но было и у нее, как почти у всех обитательниц коммуналки, свое фирменное блюдо. Умела она очень вкусно и красиво жарить мясо с картошкой. До сих пор стоит у меня перед глазами чугунная сковорода с аппетитнейшего вида жареной свиной грудинкой и крупными колесиками картошки с корочкой! Готовилось это блюдо, когда приезжали гости - сын с семьей и сестра Машенька. Пока жизнерадостный Васька, гудя набитым гостинцами ртом, рассекал на трехколесном велосипеде просторы коммунального коридора, а гости мирно беседовали, Вера колдовала на кухне. Грудинка всегда выбиралась молодая и с прослойкой. Никогда не мылась водой, просто отскабливалась со всех сторон ножом. Шкурка с салом срезались, сало топилось на толстой сковороде и в него укладывались большие куски мяса, заранее подсоленные и поперченные. Куски обжаривались до корочки и ставились в духовку – «доходить», а их место на сковороде занимала картошка, почищенная, обсушенная и нарезанная толстыми колесами. «Прихваченная» тоже до корочки, картошка томилась под крышкой. Искусством было вовремя и в меру посолить, так, чтобы и просолиться успела, и корочке зарумяниться не помешала. И всегда у Верочки получалось как надо, и никогда ничего не брызгало на соседские чайники и кастрюли, а только аппетитно скворчало и вкусно пахло. Готовое мясо, уложенное поверх горки из картошки, блестело и подтекало соком, который картошка и впитывала. Сверху все посыпалось мелко порезанной зеленью, перчилось и уносилось в комнату, где уже сидели за столом гости, и было налито «по маленькой».
Так и текла Верочкина жизнь, ровно, без потрясений, без нужды и с маленькими радостями, которые она сама для себя и устраивала. Когда мы уезжали из Питера, соседка была вполне бодра и здорова, ни на что не жаловалась и жить собиралась долго. Точно не помню, но года через 2 или 3 я узнала, что она умерла. Случилось это в одночасье и по непонятной причине. Коммуналка сильно жалела и переживала, потеря была очень ощутимой и для семьи и для соседей. Верочка в квартире считалась ветераном, за много лет узнала все и про всех, что в такой тесноте скроешь, а потому было с ней просто. Никакое вранье и лукавство смысла не имели и негласно признавалась она не то, чтобы главной, но и не последней, такой крепкой осью, на которую можно было и опереться при случае, и справедли-вости поискать и вокруг которой многое крутилось в тайных и явных механизмах коммунальной жизни.
Так и вижу ее, сидящей у окна, прикрывшись развернутой газетой. Газетный лист тихонько колеблется, изгибая тонкий столбик папиросного дыма. Потом слегка опускается, открывая сначала светлый платочек, а затем глаза поверх очков. Внимательный взгляд вроде бы невзначай скользит по моей кухонной возне и снова прячется за газету. И ведь не мать, не бабушка и даже не родная тетка, просто соседка, но если во взгляде я замечаю одобрение, мне почему-то это важно.