Сестер было трое – Машенька, Верочка и Аннушка. Именно в таком по-рядке, хотя кто из них старшая, а кто младшая, я так до конца и не уяснила. Были они какие-то одинаковые, наверное, погодки. Все высокого роста, худые, серо-глазые, всегда в светлых, узелком под подбородком, платочках, прикрывавших не то пепельные, не то просто выцветшие от времени волосы.
Возраст сестры имели солидный – всем хорошо за 60. При этом точную дату рождения никто из них не знал – очень давно по каким-то лихим причинам мет-рики были утеряны и при выписке паспортов года рождения сестрам проставили приблизительно, «по памяти», а день и месяц записали всем одинаковый – это уж по их просьбе. Так и праздновали дни рождения – все вместе. Фамилии сестры имели разные – все трое побывали замужем, по отчеству были они Дмитриевны. Старших величали по-разному, кому как нравится, и по отчеству и по фамилиям, а вот младшую коммуналка звала исключительно по имени – Аннушкой.
Собственно в коммуналке проживали двое – средняя и младшая. Машенька жила где-то за городом, «на воздухе», и сестер навещала по случаю. Аннушка с Верочкой долгое время делили одну комнатку. Жили дружно, никогда не ругались, но и не одной семьей - хозяйство вели раздельно. Справедливости ради надо сказать, что поругаться с Аннушкой вообще никому никогда не удавалось. Ни в каких коммунальных разборках она участия не принимала, нрав имела тихий, говорила редко, чаще просто слушала, забрав в кулачок узелок платочка. По коридору двигалась всегда неспешно, слегка сутулясь и пришаркивая ногами, обутыми в кожаные тапочки под метким названием «ни шагу назад!». Тапочки эти не имели задников, шились из твердой кожи и очень ценились среди обитателей коммуналки за дешевизну и прочность.
В хозяйстве младшая сестра была скуповата, даже спичку лишнюю стара-лась на кухне не тратить, поджигала горелую, а на молчаливый вопрос значительно склоняла голову: «Экономничаю!!».
Когда очередные счастливчики получили вожделенную отдельную квартиру и съехали, Аннушка с Верочкой выхлопотали в ЖЕКе освободившуюся площадь и, к обоюдной радости, перенесли туда нехитрые сестрины пожитки. Так у Верочки и Аннушки на старости лет появились, наконец, собственные углы. Аннушка обуст-роилась быстро. Ремонтов не заводила, отчистила и отмыла комнатку от чужой жизни, покрасила дверь белой больничной краской, навесила на новенькие дужки большой амбарный замок и зажила своей отдельной судьбой.
К слову сказать, двери в коммуналке были все разные, каждая со своим фа-соном и голосом. По дверному звуку можно было легко определить, кто из сосе-дей ушел, или, наоборот, вернулся и даже в каком он пребывает состоянии души. Аннушкина дверь закрывалась неплотно – «ходила», прежний хозяин был «безрукий», и звучала она особо – на два голоса - в дуэте с замочной дужкой. Отлучаясь, Аннушка долго дергала дверь, проверяя запор на прочность, та сердито поскрипывала, стучала замком, как будто оповещала соседей, что хозяйки нет дома. Походы большим разнообразием не отличались – и в этом вопросе была Аннушка расчетлива и экономна. Выбиралась, в основном, в три места: на ближайший колхозный рынок за снедью и по хозяйству, раз в неделю в баню – это уж как водится и, самое главное, на работу или, как она сама говорила, на дежурство. Работала Аннушка по нужде, потому как, проведя большую часть жизни в деревне, пенсию имела маленькую, колхозную, которой даже при небольших запросах и жесткой экономии на жизнь категорически не хватало. Да и вечная крестьянская привычка к труду засиживаться дома не давала. Сама же работа была у соседки особенная и очень важная – она «унистожала микробов», а по-нашему говоря, работала дезинфектором в Боткинской больнице. Больница эта, будучи по профилю инфекционной, микробов развела великое множество, «унистожать» их требовалось тщательно и со значением, что Аннушка, будучи по природе своей человеком работящим и ответственным, и делала.
Денежки за работу платили исправно, с добавкой за вредность, прибыток к пенсии был неплохой, и среди сестер младшая даже считалась «зажиточной». За-работанное нелегким трудом, Аннушка не транжирила, а бережно собирала и хранила «на книжке». Книжек этих самых имела не одну и сама уже в них пута-лась. Как-то один из вкладов неожиданно выиграл в лотерее, случалось в те вре-мена и такое, и Аннушке пришло извещение из Сбербанка. Сестры, не разобрав-шись, да и не предполагая такую удачу, решили почему-то, что деньги по непонят-ной причине пропали, и среди них поднялся настоящий переполох. Срочно была вызвана Машенька и все трое решительным строем направились в банк, чтобы защитить Аннушку от несправедливости. Коммуналка недоумевала и сочувствова-ла, а когда все выяснилось, вздохнула с облегчением - цену деньгам знали все и переживали искренне. По счастливому случаю Аннушка слегка раскошелилась, сестры выдохнули, немного попраздновали и успокоились. Соседи посудачили на кухне и скоро забыли о происшествии, занятые своими делами и заботами, а вдохновленная удачей Аннушка продолжила свой нелегкий труд с надеждой на новые накопления.
Все бы ничего, работа как работа, мало ли таких работ, да была одна до-садная мелочь. На микробах этих соседушка наша слегка «съехала». Ядовитые, невидимые простым глазом существа мерещились ей повсюду: толпами лезли из плохо вымытых углов, приходили с улицы, спрятавшись в складках одежды и сидя на обуви, косяками лились из кухонного крана прямо в кастрюли и чайники. И везде с ними надо было вести борьбу до полного «унистожения». На работе было проще, там стоял автоклав и рекой лились специальные растворы, а вот дома под руками были только мыло и кипяток. Хлорку, тоже принесенную с работы, соседка, слава Богу, не применяла. Пыталась как-то, но коммуналка дружно взбунтовалась против едкого слезоточивого духа, и она, недовольная, сдалась. Выход оставался один – соблюдать чистоту, что Аннушка и делала фанатично и во всем. А это в густонаселенной коммуналке, имеющей один на всех кухонный кран с холодной водой и не имеющей ванной комнаты, задачей было нелегкой. Но в этом вопросе Аннушка стояла насмерть и сдаваться не собиралась. Дождавшись, когда коммуналка угомонится, она выходила на кухню и начинала борьбу. Сначала, в качестве подготовки, каким-то специальным порошком надраивался кухонный кран, и без Аннушкиных стараний всегда начищенный до ярчайшего медного блеска. Потом, тоже каким-то особым, страшным для микробов мылом, долго и тщательно отмывались руки и лицо, после чего соседка разоблачалась до пояса и продолжала процедуру дальше. Тощие груди свисали до пупка, бились о края раковины, но ее это нисколько не смущало. Главное, никто не мешал процессу и он шел как надо - микробы сдавались. Коммуналка все это знала, тихо посмеивалась и не мешала. В конце концов, это чудачество было не из самых страшных, да и не очень-то хотелось смотреть на Аннушкины причуды. После мытья, когда по каким-то только ей одной известным приметам микробы были убиты, вполне удовлетворенная соседка начинала второй этап. Это были готовка еды и питья, а проще говоря, щей или борща и кипячение чая. Вначале набиралась вода. Делалось это так: чайник наполнялся до краев, после чего вода выливалась на кран, потом еще и еще, до тех пор, пока по Аннушкиному разумению не достигался должный уровень чистоты. После наполнения чайник ставился на кран и начинался второй этап борьбы – кипячение. Кипело очень долго, иногда больше часа, в зависимости от настроения этих самых микробов. Больше всего их скапливалось «в носике». Вода понемногу сливалась, проверялась «на пар» и чайник сдвигался на плите так, чтобы носику было жарко. Подготовленная таким образом вода хранилась и подогревалась несколько дней, пока не выпивалась до конца. После чего все повторялось сначала.
Еще сложнее был процесс приготовления еды. Исходных продуктов исполь-зовалось много и в каждом микробам было где разгуляться. Кусок мяса для щей после Аннушкиной обработки превращался в изможденную кисейную тряпицу, узнать в которой исходный продукт можно было только имея хорошо развитое во-ображение. Овощи отмывались до блеска, чистились и освобождались от мель-чайших точечек и глазков. Для справедливости надо сказать, что конечный про-дукт, приготовление которого занимало практически всю ночь, имел вполне съе-добный вид и вкусный запах. Много позже я прочитала у знаменитого Похлебки-на, что примерно 60% успеха в приготовлении еды – это качество подготовки ис-ходных продуктов. Тогда и вспомнилась мне чудаковатая соседка, ничего не знавшая о Похлебкине, но до страсти не любившая всякую грязь.
Борьба с микробами была чудачеством, которое коммуналка легко прощала. А уважали Аннушку на кухне совсем за другое – она умела необыкновенно вкусно варить самую обыкновенную картошку в мундире. Откуда – то с древних времен у нее сохранились две старые-престарые, но всегда серебряно блестевшие алюми-ниевые миски с круглым дном и широкими бортами, внешне напоминающие шлем Дон Кихота с какой-то картины. На столе миски не стояли, только на «газу». Картошка для варки выбиралась не мелкая, среднего размера и обязательно бе-лая и круглая. Как всегда тщательно отмывалась, укладывалась в миску одним слоем, заливалась водой – получалось наполовину, ставилась на газ и накрывалась сверху второй такой же миской. Так она и варилась – половина в воде, половина на пару. Где-то в середине варки, а где эта середина знала только Аннушка, миска открывалась и картошка аккуратно, «чтобы не тыкнуть», переворачивалась. По мере готовности сначала по кухне, а потом по коммуналке расходился вкусный картофельный дух, и на него к Аннушкиному столу, как самолеты по глиссаде, подтягивались 1-2 соседа. Аннушка никогда не жадничала, картошкой делилась охотно. Соль была здесь же, обязательно крупная, мелкую, «новую», соседка не признавала, считала почему-то вредной и дома не держала. Картошка раздавалась «со значением», никогда на тарелку, только в руку. Огненно горячая, испускающая густой ароматный дух, обязательно с целой корочкой, картошка перекидывалась из ладони в ладонь, остужалась дутьем, чистилась и съедалась тут же на глазах у хозяйки. Сама Аннушка, раздав угощение, молча, с тихой улыбкой наблюдала за процессом, выслушивала похвалу, а потом, забрав свою порцию, уходила в комнату. Почему-то на кухне, вместе со всеми она никогда не ела.
Однажды зимой замерзшая и изрядно голодная, я, влетев в коммуналку, попала прямо на картофельную глиссаду. Не заходя в комнату, скинув куртку на широкий подоконник и наскоро вымыв руки, с этим у Аннушки было строго, я получила в ладонь порцию горяченной вкусноты. Урча и нахваливая между кусками и картошку и соль и миски и, конечно, хозяйку, я совершенно неожиданно, что называется, попала в струю. На кухне никого кроме нас не было. Аннушка как обычно тихо стояла рядом и вдруг вздохнула, утерла кончиками платка неожиданно увлажнившиеся глаза и заговорила. Был уже не самый ранний вечер, коммуналка отдыхала, а я, замерев от удивления, слушала неторопливый рассказ. Рассказ был о жизни. Поражало несоответствие тона и содержания. Тон был неторопливый и бесстрастный, а речь шла о совсем непростой жизни. До сих пор я ничего о ней не знала. В настоящем Аннушка казалась немного нелюдимой, со странностями, далеко немолодой женщиной. И вдруг я услышала, что в молодости была она не то чтобы красавицей, но и не дурнушкой. Жила в деревне, был дом, был муж, был ребенок. О муже все получалось вскользь, без подробностей, но глаза вдруг открылись и как-то по-молодому блеснули. На миг откуда-то показалась совсем другая женщина, как будто в горке остывающего пепла ожил уголек. Ожил, напомнил, что и этот невзрачный серый холмик когда-то был горячим костром, и снова погас. Замужняя жизнь была недолгой. В подробности Аннушка не вдавалась, а я, боясь спугнуть, вопросов не задавала. Было только понятно, что говорить о муже ей нелегко. Он куда-то пропал вместе с надеждой на помощь и опору. Остались неженский тяжкий труд в колхозе и ребенок – сын. Вот об этом-то и был основной разговор. Ребенок родился больным, или как тогда говорили – «недоразвитым». Недоразвитость была жестокой – умерев в 18 лет, он так и не встал из детской кро-ватки. Аннушка сына никуда не отдала, ходила за ним всю его жизнь-не жизнь, и, наверное, чтобы быстрее заработать нужные трудодни, бралась в колхозе за самую тяжелую работу, ведь жила и страдала в одиночку, а ребенок требовал постоянного пригляда. Однажды осенью, помогая старой колхозной кляче поднимать в скользскую горку тяжелую бочку с водой, Аннушка попала в беду. То ли по глине, то ли по первому ледку, телега заскользила, кляча упала и бочка скатилась прямо на Аннушку, толкавшую телегу сзади. Жива она осталась, но сильно раздавило живот, нарушив «все по-женски»: «Кровищи-то было – страсть, думала и не встану». Болела Аннушка долго, но, видно, здоровьем по-молодости обижена не была, да и забота о ребенке залеживаться не давала. По ее же собственным словам помереть тогда она никак не могла, потому как дите никому не нужное бросить было нельзя, а других у нее быть уже не могло. Поправившись, зажила дальше теми же заботами. О ребенке говорила с большой любовью, часто вытирая глаза кончиками платка, видно жалела убогое дите очень сильно. Потом ребенок умер. Похоронив и оплакав сына, Аннушка еще какое-то время жила в деревне, а потом перебралась к сестре в город. Перебраться помогла все та же болезнь, давшая право на какую-то справку. Подробности жизни в городе до войны не приводились, видно, ничего особенно интересного не происходило. Потом была война и блокадные голод и холод. Переживали беду втроем с Машенькой и Верочкой и, надо сказать, что одного на всех ребенка – Верочкиного сына Федора сумели сохранить. Он и теперь был у них один на всех «с добавкой» в виде попивающей жены и сына Васьки, симпатичного живого мальца, частенько гостившего в коммуналке. Аннушка в Ваське души не чаяла, жалела и баловала, не «экономничала». Зная это, хитроватая Васькина мать, приходя в гости, еще на лестнице раздевала пацана, и он появлялся в коммуналке то без валеночек, то без пальтишка, то еще без какой-нибудь жизненно важной для ребенка вещицы. Жалостливая Аннушка всплескивала руками, доставала кошелек и выделяла на дите деньги, которые очень скоро и пропивались. Коммуналка все это знала, не одобряла, но и не вмешивалась. Наверное, как то узнала и Аннушка, потому что денежные выплаты, к большому неудовольствию Васькиной матери были заменены натурой.
Но это была уже нынешняя жизнь, текущая рядом, не всегда понятная и пра-вильная с моей, совсем зеленой, точки зрения. А в тот вечер я увидела и поняла просыпающимся женским чутьем совсем другую Аннушку. Передо мной была женщина, с невероятным смирением, принимающая свою судьбу, и спокойно, без истерик и сетований исполняющая все, что выпало на долю. И тогда же подума-лось, какой замечательной и легкой должна казаться ей нынешняя жизнь со своим теплым углом в городе, пенсией, работой, деньгами на книжках и веселым карапузом Васькой.
Разговорившись, Аннушка как то ожила, всегда тихий голос окреп, будто вырвался на свободу. А закончив рассказ обычным бабьим: «Вот такая жизнь», снова как то сникла и стала прежней тихой соседкой. Потом еще немного постояла молча, уже вроде и не со мной и не на кухне, а где-то очень далеко, собрала остывшую картошку и тихонько побрела к себе. А я еще долго сидела в пустой темной кухне, осмысливая услышанное. С этого дня отношение мое к Аннушке резко переменилось. За молчаливостью я увидела тихое достоинство, за чудачествами - умение в любых обстоятельствах поступать как надо, за скупостью – умение не растрачивать по пустякам не только деньги, но и душевные силы.
О последних годах жизни Аннушки я знаю очень мало. Слышала, что дожила она свою жизнь спокойно, тяжко не болела, хлопот никому не доставляла и умерла тихо, в своей постели. Вспоминая ее, я вижу бредущую по коридору фигуру со сложенными как крылья плечами, наклоненной головой в светлом платочке и вечным чайником в руке. Фигура медленно движется от ярко освещенной кухни в темную часть коридора, как бы растворяясь в полутьме, дверь тихонько открывается и закрывается, принимая хозяйку в «свой угол», где ждут ее свежий чай, тихий отдых, неспешные дела и тени прошлого, к которым Аннушка никого в своей жизни не подпускала близко.