Все, что я запомнила из своего детства и юности это фразы, определившие и определяющие мою жизнь до сих пор, и так будет до самого последнего вздоха:
1)Будь послушной.
2)Не дерись, не отвечай.
3)Не смотри людям в глаза.
4)И: «Не улыбайся».
Со скольких лет мне говорили: «Не улыбайся»? И дело было не в уродстве, и не в кариесе, у меня просто была не идеальная улыбка «как у всех», потому что я сосала палец и не могла заснуть без него, и два зуба выпирали сильнее, чем надо. Мои родители считали это невозможным изъяном. Я должна была быть идеальной, но я была не такой.
Не улыбайся.
На фотографиях четырех лет я уже не улыбалась.
Но два раза в жизни я нарушила этот закон.
Первый раз, когда мне было пятнадцать лет, и мне дали подержать ребенка. Маленького чужого мальчика, и я подумала: «Ну, и пусть как будет», - и улыбнулась нарочно во все тридцать два зуба. Это была лучшая фотография в жизни. Если можно было бы изобразить счастье, оно выглядело бы именно так: девчонка в домашних шортах со сверкающими глазами и ребенком, так же смеющимся, как я. Я чувствовала себя матерью. Я так отчетливо представила, что я носила этот комочек жизни. Рожающей этого малыша. А мальчик гукал и тянул ко мне ручки, видимо, чувствуя эмпатическую нить.
Второй раз я улыбнулась для Ольги, которая обманула меня, но мне с ней все равно было хорошо. Я целовалась с ней и улыбалась нечаянно, но на фотографиях этого не запечатлелось. Или все же где-то была одна? Я уже не помню…
***
«Будь послушной, не отвечай на вызов, не смотри в глаза».
Девиз моей школьной и студенческой жизни. Пока одна Художница не растрепала меня и не заставила исправить и осанку, и пока потихонечку не научила смотреть вперед, но на лица я до сих пор мало гляжу. Потому что побаиваюсь.
Злые они - эти лица, в них нет добра. Все добро показное, а в душе - другие мысли и другие чувства. Все что ни есть хорошего в людях – все ложь и показуха, я это усвоила навсегда. Но почему же я так надеюсь на людей? Почему я все равно в них верю? Да так, что верю сильней, чем в существование Бога?
Я слушалась родителей и родственников, и к чему это привело? К комплексам, неумению оценить себя по достоинству, к сбитым ориентирам? Не улыбаюсь. Видите?
И сейчас я с высоты старых и немощных лет вижу себя в синей школьной форме. В плиссированной юбочке и жилетке.
Юбку мне сделали бабушки чуть ли не до пола, ведь, по их мнению, у меня были кривые ноги, и их никто не должен был видеть. Только в двадцать четыре года я осознала насколько у меня красивые ноги. И остальное тело, и лицо не принадлежит уроду, хотя, вот, лицо, многие считают слишком хм… оригинальным, а по моему осознанию я похожа на вас. Нормальных. Я похожа? Или нет…
Может быть, если бы я не была послушной и не слушала тех, кто меня науськивал среди ребят, среди родственников, если бы посмотрела хоть раз в глаза своему страху, если бы не считала, что моя жизнь кончена так и не начавшись, что я не цирковой уродец со смешной фамилией, то может моя жизнь обернулась по-другому.
Когда меня переводили в другую школу, Ксеня, моя бывшая одноклассница, сразу сказала, что я там буду парией. Засунуть новенькую в сплоченный класс… Не моего Ангела, не мою Татьяну – это все равно, что мясо кинуть в стаю голодных собак. Нате. Рвите. Так и было. Я поступила в 6 «А» класс в Хорошевском районе, хотя я жила уже не там, а далеко, переехав на Динамо.
Чтож. Меня били, меня гнали, в первый же день мой сосед пинался локтями, а другой мальчик Гайдуков Леша вытирал ботинки о мой стол. Он больше всех обижал меня: задирал, ругался матом. Хотя вру, был там еще Растригин и еще какой-то очень хулиганистый балбес, которого даже приводили в милицию, но к нему и к его банде даже наш класс старался не подходить. Я уже и не помню всех из этого класса, я ушла из него в 9 «Д», состоящий из новеньких - самый дружный класс. Нет лидеров, все равны. Настоящая демократия. Все помогали друг другу. Наверно, потому что это был самый счастливый мной выстраданный класс я и не помню их лиц, имен… Я действительно выстрадала этот год. Ведь мне, в отличии, от вас, все дается не даром, а за непомерно большую плату. Чтобы получить хоть капельку счастья, мне нужно выстрадать, как Христу.
Например, в двадцать пять мне представилось работать почтальоном – адская работа. Добавьте сюда бессонницу и сбитый ритм дня. Хуже не придумаешь работы, уж, лучше бы я пошла в упаковщицы. И это с высшим образованием! Зачем оно было мне? Надо было идти в колледж. Всю жизнь я сожалела об этом.
Но это я ушла от рассказа. Единственный бунт, который был мне открыт – молчаливый.
- Ну, что, ты не идешь в школу? – спрашивала мать.
- Да, я не пойду.
- Ну, не ходи. А может всыпать ей ремня? – иногда возникал пьяный отец.
- А почему ты не ходишь, вот ты скажи мне? – выясняла мама.
- Меня бьют. Я не хочу, чтобы меня били. Если я жалуюсь тебе или учителю, то бьют сильнее. Мне надоело.
- И мне надоело, что ты вечно торчишь дома.
- Мам, принеси мне чай.
***
Так я не ходила в школу всю зиму, пока не пришла бабушка Гала и не сговорилась со своими сыновьями, то есть с отцом и дядей, положить меня в психушку.
Меня забрали внезапно, ночью, когда я уже готовилась ко сну, после просмотра «Стар Трека». Позвонили в дверь, и мама открыла ее, она сама была не в курсе событий, именно, благодаря ее не знанию и не соучастии в этом преступлении, меня все-таки не положили в больницу.
Уже в приемном покое «6 Детской психиатрической больницы» я слезно умоляла маму забрать меня обратно домой. Со мной говорил старый врач, который задавал дурацкие вопросы, на которые я из подростковой четырнадцатилетней вредности лгала:
- Какой твой любимый цвет?
- Черный, – «Зеленый – был правильный ответ».
Меня хотели оставить на две недели и уже остригли ногти, самой мне, естественно, это сделать не дали, и обшарили голову на вши – унизительная процедура досмотра. Но мама вступилась за меня и заставила поклясться, что я вернусь в эту проклятую школу.
- Да! Да! Я сделаю что угодно! – я ощущала себя раздавленным червем, как не раз после этого.
За то, чтобы остаться собой, чтобы остаться хоть немного свободной, я готова была, не то что умолять - убивать людей.
И меня на дядиной машине увезли прочь, в два часа ночи. Дядя Саша обернулся и, притормозив, грозно отвесил мне оплеуху и пригрозил:
- Если ты не будешь в школе завтра, то тебя никогда не выпустят из больницы. Я сделаю и могу сделать так, - ведь брат отца был крутым для меня бизнесменом, и у него действительно были связи.
Он был ярым христианином до мозга костей - это еще больше отвращало от религии, он считал, что изгоняет беса из меня «кнутом». Но ведь была и Таня, она тоже верила в Бога… И я любила, и люблю ее до сих пор.
Воробьева Татьяна. Район Сокола.
Дома я ревела, и меня вырвало желчью, потому что я давно не ела, и мне пришлось вернуться в школу. Снова юбка до пола, взгляд в тот же пол, и по стеночки, тихо, чтоб никто не заметил. Я старалась запоминать расписание и находить обходные пути.
А знаете, что я представляла в уме: что я беру стул и крушу им головы тех уродов, которые наклеили на меня листок и пролили сок в портфель, которые обзывались матом, и которым было наплевать, что если ударить в живот, то это очень больно, что если толкнуть, то можно удариться о стену. Я выносила мозги этим уродам. Тихо. Молча. Глаза в пол. Я ненавидела их, и ненавидела себя за трусость. Я до сих пор боюсь. Очень многого. Особенно боли.
По вечерам я запиралась с книгами и представляла себя Королевой собственной Вселенной, и я настолько верила и верю, что знаю, что когда-нибудь я очнусь Там. А эта жизнь - всего лишь кошмар, устроенный моими врагами.
Синий – цвет одиночества и мистики, цвет Пути и Учительства в эзотерике. Я поднимала глаза и видела ночное Небо. Когда я научилась поднимать глаза. У синего много оттенков: темно-синий ночного неба, черно-синие море, светло-синий – лазурит, синий – сапфир, синяя – лазурь предвечерних сумерек.
***
Мой выпускной был счастливым, но за все надо платить: и на следующее утро я получила пощечину от матери, которая получила пощечину от отца, за то, что они разговорились о его придирках к ней, за то, что она не следила за собой, за мной, и за то, что он хочет трахаться, именно трахаться с женщиной, а не с фригидной дамой за сорок. Маме очень не нравился секс. Сама процедура ей казалась мерзкой и болезненной. А я была крайней. Вот и все. Вот так закончился мой выпускной. И я запомнила ссору, а не изумрудное платье с корсетом.
- Ты во всем виновата! – кричала мне мать и отец, и все родственники.
А я всего лишь хотела тишины и покоя, и нашла это в буддизме. Я не совершала пуджу, но философия и мантры мне помогали переживать этот период в жизни. Потом, как-то заболев, я отошла от Пути, но позже вернулась.
Дело не в знаке, дело не в молитве, дело в принятии того, что случилось и того, что случиться. Просто расслабься и будь, не мечись, плыви по течению. Если развитие поступательно, то и твои действия должны быть поступательны. И не о чем не думай. Просто перестань думать. Останови бег мысли и не бойся тишины. Тишина была прежде нас и будет после нас. Вот и все.
Но это все, что я вынесла из Пути, я все равно боялась. Боялась смерти. Моя бабушка умерла от рака кишечника в невообразимых в самых диких кошмарах муках. Ей не выдали морфина. Она скончалась дома, но о ней заботились. Я боялась навещать ее. Что я могла сказать ей? Мы при жизни не очень-то ладили, хотя я ее любила. Прабабушка умерла, промучившись в агонии три дня. Она провела одинокую жизнь и очень похожую на мою, наши Дни Рождения даже стояли рядом. Вот и я повторяю ее судьбу. Я одинока, и никому не нужна. У нее хотя бы была сестра, которая сопроводила ее в мир иной.
Прабабушка Анастасия любила меня, как дочь. А я оказалась трусливой, глупой и неблагодарной дочерью. И пусть ее дела и советы поворачивались мне боком, и пусть она тоже хотела запихнуть меня в психушку – я любила ее.
Но почему я не плакала ни на одних похоронах?
Я слышала за спиной: «Вот, померла любимая бабушка, а этой-то все равно, даже слезинки не пустила». Мне было плохо, но разве обязательно для этого реветь?
Под моими уговорами мама все-таки подала на развод, и мы разъехались. Я – в жопу Москвы, а отец остался в проклятых, еще прошлыми соседями, хоромах на метро «Динамо». Проклятых, потому что соседка-ведьма делала подлог, видимо, моей бабушке. Может и мне аукнулось, хотя в суеверия верить опасно. Поверишь в черта, он и появиться, лучше в таком случае ни во что не верить, и ничто не появиться. Принимать как данность свершившийся факт – это верх мужества для человека.
Баба Гала, которая так старалась засунуть меня в психбольницу, тоже померла, но успела попросить у меня прощения, я ей простила. Сейчас.
О чем я сожалею? О том, что мучала и винила мать в своей слабости в ее слабости? Меня никто не учил, как жить в этом мире одной. Как выживать. Я была котенком, потерянным, жалобно мяучащим и выпускающим когти, бешено шипящим. Я до сих пор остаюсь котенком. Меня никто не подобрал. Кому нужны вшивые котята?..
А знаете, почему я все равно не улыбалась? Как-то ночью мне выбили передние зубы в нашем районе, отобрали сумочку, два потом сгнило, а на дантиста денег не было, так как жила я в одном из беднейших районов Москвы.
А впрочем, я улыбалась иногда нарочно. На Хэллоуин, чтобы попугать прохожих. Я все-таки улыбаюсь, как Джокер, только улыбкой вниз. Застывшей в цементе слез и откровений.
А еще я поменяла имя, фамилию, отчество, и отец отрекся от меня. Жизнь от этого не изменилась, но теперь во мне все гармонично: оригинальная внешность, оригинальный внутренний мир и оригинальное имя. И оригинальная жизнь.
Только цвет я не поменяла, так и осталась серо-буро-козявчатой.
Продолжение рассказа "Зеленый"