Помню, как я удивился, когда впервые увидел бабушку Фросю без платка на голове. Она стала меньше, жиже, я подошёл и обнял её, поцеловал в мятую морщинами щёку. Наверно, это была жалость тогда. Хоть мне и было всего ничего, даже в школу ещё не ходил. Вроде бы дети не испытывают жалость…
Баба Фрося носила косынку всегда, правда рассказать я хочу немного не об этом. Но всё по порядку. Дайте выговориться.
Помню как-то увидел по телевизору мультфильм про рыцарей, который странным образом мне напомнил о бабушке. Там один рыцарь снимал огромный доспех, за которым пряталось совсем маленькое тельце. Он переставал быть смелым и сильным. Это выглядело смешно. Определённо, есть что-то общее с бабушкиным разоблачением. Но в бабушке не было ничего смешного. Возможно, это потому, что всё, что она делала – было продуманно, необходимо и безупречно. Это оттого, что умерла она в 91 год. В таком возрасте невозможно ошибаться.
Она снимала платок только когда ложилась спать. Мы остались ночевать у неё. Я и мама. Моя единственная ночь, проведённая в той квартире. Тогда не произошло ссоры, и не было высказано упрёков. Просто мама поняла, что никто уже не сможет вписаться в эту безупречность, которая создана одной для одной. Даже не знаю почему мы вообще решили у неё ночевать…
Тогда была зима. Наверно, были проблемы. Зимой всегда появляются какие-нибудь проблемы. Вот и баба Фрося всегда говорила, что не хочет умирать зимой.
У неё была цель в жизни – жить. Мне так видится. И не самая плохая цель, кстати. Вот я, как раз, и хотел про цели в жизни поговорить, если получится.
* * *
У бабы Фроси был огород. До 88 лет она вскапывала его сама. А может и дольше. По-моему она всегда его вскапывала. Мы сажали картошку, потом поливали, собирали колорадских жуков, потом давили их, потом собирали картошку. Из года в год. Это было нужно. Я собирал жуков прямо в ладошку. Так научила баба Фрося.
Я шёл вдоль грядки и проводил снизу вверх по каждому картофельному кустику. Так можно разглядеть листики со всех сторон. Но ничего не находил. Бабушка стояла через две грядки от меня:
- Гляди! Иди сюда.
Я неуклюже перескочил через одну грядку, задел сандалией ботву.
- Эй, стой! Обойди! Не топчи мне.
Её голос всегда звучал одним оттенком. Он лишь становился чуть громче, когда баба Фрося раздражалась или хотела сообщить что-то значимое. Я обошёл, конечно. Мне ни на секунду не приходило в голову спорить с бабушкой. Тем более, она в косынке и с лопатой.
- Гляди, – она сунула мне ладонь чуть не в лицо. В центре – на перекрестье линий копошились розовые жирные червячки с чёрными головками, – вот они, личинки. А это яйца вот, – на подушечке у большого пальца я увидел жёлтые точки, похожие на рыбью икру. Помню, мне даже это аппетитным показалось.
Бабушка тогда была выше меня, мой нос буквально упирался ей в пупок. Снизу я видел толщину линз на её старых огромных очках. Она наклонилась и высыпала жуков мне в ладонь:
- На, держи.
Помню это копошение. Оно мне жутко понравилось. Я закрыл ладонь и наслаждался этим новым ощущением. Бабушка оборвала:
- Давай, топчи их. Брось и топчи, – она стряхнула остатки яичной икры с ладоней,топнула, показав мне пример. Я повторил. Жуки лопались под подошвой, хрустели.
- Правильно? – я не называл бабушку никак. Это грустный факт. Мне было неловко обратиться к ней. Внутренне я просто не сумел подобрать подходящего обращения. На моей памяти не больше 2-3 случаев, когда я сказал «Баба Фрося» или «Бабушка». А помню я их оттого, что чувствовал жуткое неудобство. Странный я человек. Вот я, например, обещал о целях жизненных поговорить, а ни слова о них ни сказал. Не странно ли?
- Ну, правильно! Поживей только ногой-то работай, – она не шепелявила. У неё всегда были зубы. Не знаю сколько, но сколько-то. Их хватало, чтобы не шепелявить. Не было сиплости. Возраст её голоса выдавала только какая-то просторечность. Наверное, так говорили в бабушкином детстве при царе, а потом при большевиках.
А ещё баба Фрося почти не умела читать и писать. Но почему-то это делало её ещё более убедительной в моих детских глазах. Наверное, тогда я чувствовал себя похожим на неё. Но чем дальше – тем меньше… И вот здесь вот нужно бы о целях упомянуть. Я думаю, что конечной цели в жизни у отдельного человека нет. Тут можно спорить, но ведь её никто не нашёл до сих пор. Как ни проживи, а от тебя останется только память. Пример потомкам. И неизвестно, что лучше: прославиться или наоборот, постараться, чтобы узнали о тебе как можно меньше. Потому что ведь дурной пример бывает заразительным. И, наверно, глупо и дурно думать, что жизнь бессмысленна. Вот скажи я это бабе Фросе тогда на огороде, и она бы меня точно на место поставила. Сказал бы может: «Лучше топчи-то! Не трепись попусту!» или «Иди жуков собирай лучше! Вон ещё сколько их!» Она понимала, что жить – это нужно. И пусть одна. Нужно жить.
В то лето всех жуков я собирал в свою маленькую ладошку. А потом, уже в следующем году, что-то во мне переклинило и я, как и мама, стал собирать в майонезную банку. Отчего-то жуки стали мне противны.
Картошка нужна для щей и борща, её варят, жарят, запекают. Сколько существует в мире блюд с картошкой? Баба Фрося безупречно жарила картошку, варила безупречные щи. Мама говорила, что так готовить вредно. Стыдно признаться, но я не верил маме.
Лет до десяти я не вскапывал землю, а только засыпал ею клубни во время посадки. Я с детства ленивый и не очень сильный. Но больше всё-таки ленивый, потому, наверно, и отлынивал. Теперь всё это не важно, на месте огорода уже стоит церковь. И Бог с ней.
* * *
На стене за телевизором у бабы Фроси висела подушечка с иголками, как в фильме Леонида Гайдая, а рядом были приколоты несколько листочков, вырванные из календарного численника. Два из них висели столько, сколько я себя помню. Бумага пожелтела от времени, чернила посветлели от солнца, ну и прочее… на одном бабушка написала: «Умрла Катя», а на другом: «День рожденъе Лёши». Третий листочек появился намного позже: «Умерла Маруся». Почему-то эти даты сошлись для неё в один ряд и жили рядом.
Каждый раз, когда бабушка подходила включить телевизор, даты оказывались ровно перед ёё глазами. Напоминали что-то. Может в них хранилась какая-то часть её смысла жизни.
А потом телевизор сломался. Остался звук без картинки.
У бабушки всегда было что-нибудь отложено. Лет с восьмидесяти она копила на похороны. Пошебуршала в халате, висевшем в глубине гардероба, отсчитала сколько-то и попросила нас купить новый зомбо-ящик. Тогда мне было 15 или 16. До машины расти ещё лет десять, поэтому все тяжёлые вещи мы возили на тележке. И телевизор небольшой, но тяжёлый пришлось везти тоже на ней.
До бабушки нужно было ехать в душной электричке. Вместе с телегой я вставал у окна в начале вагона и смотрел на пролетающее лето. Кажется, в этом возрасте мне чаще всего хотелось думать о смысле жизни, потому что тогда она мне казалась наименее осмысленной. Лето пролетало, а за ним и всё остальное. Я стоял на месте.
Тогда у меня еще не появилась привычка читать в транспорте. Из наушников я слышал рок и чувствовал, как капли пота катятся с шеи и висков. Но музыка помогала бодриться. С ней можно жить и без смысла.
Потом нужно было стащить телегу с платформы и перетащить через пару путей. И в гору до посёлка. И вот он, бабушкин дом. А она оказалась недовольна. Почему то, что тогда так волновало теперь кажется таким несущественным?
- А что маленький такой, цветной хоть? – раздражённая баба Фрося уже с порога задала тон встречи.
- Сейчас настроим, всё увидишь, – у мамы, наверно, с рождения это умение создавать томительное ожидание.
И бабуля поддалась на время. Затихла, ждала. Пока я распаковывал и подключал, щелкал по настройкам и каналам. Мама отвлекала её разговорами, мерила давление тонометром. Признаюсь, кстати, что название «тонометр» я только недавно узнал в поисковике, а всю жизнь до этого называл в тон маме: «аппарат». А бабуля говорила-говорила, да поглядывала всё в экран:
- Что за доска такая висит? Нормальный же телевизор был.
- Меню настройки каналов, – говорю.
- Второй мне найди.
- А что там?
- Новости сейчас будут.
- Я уже нашёл второй. Может все найдём и посмотрим новости?
- Ну вот, был нормальный телевизор, а теперь доска висит, – она хохотнула, дёрнув руками, и замолкла. Сидела, сопела у меня над ухом, платок поправляла то и дело.
Запомнилось, что ощутил её недовольство буквально спиной. Думал, как же не стыдно-то. Ведь я в электричке, а потом в гору, а ты… И понятно теперь, что сам был недоволен больше неё. А она что, она бабушка одинокая. И что я так злился – не знаю. Она сопела над ухом, а я кипел сидел, как кипятильник. Каналы настраивал. А потом отдал пульт бабуле и вышел на улицу молча. Прошёл мимо вкусного запаха жареной картошки или щей. Может и дверью прихлопнул немного. Было бы лет через десять это – я бы закурил злобно, выругался бы может и вслух даже. А тогда вышел и на лавку сел, маму ждал, музыку включил какую-то в уши. Я так и не научился бороться с гневом.
Мама вышла только минут через двадцать. Серьёзная. Сказала: «Пошли».
Я встал и мы пошли. У нас дача совсем недалеко там. Дедушка ещё построил. Да и вообще все родственники оттуда. Мама сама родилась в том районе. И мы шли сначала молча, а потом я начал так:
- Ну как она? Успокоилась?
- Она старая, а ты как?
- Не знаю, – буркнул злобно, снова разозлился оттого, что бабуля так и не остыла, не попросила прощения, не позвала меня обратно. Наверно про меня можно было бы тогда сказать, что я находился в крайнем негодовании. Может, от бессмысленности всё. В 16 лет смысла нет.
- Знаешь, ты не злись, сынок. Мне тебя жалко так, переживаешь, – мама тоже расстроилась тогда, это было видно. Только мама умеет прятать свои чувства лучше, чем я. Она сказала: – она не права, конечно, но она старенькая. Она нам благодарна и любит нас.
Тогда мне показалось, что мамины слова звучат, как оправдание. Что она сама думает не так и просто хочет меня немного успокоить. Это опять меня разозлило и, подумав, я сказал, стараясь говорить спокойно:
- А я её не люблю. За что её любить? Она всё время злится. А ты?
Мы шли неспешно. Я вёз полупустую тележку, повернул голову на маму. В те годы я уже достиг своего максимального роста – 180 см, и смотрел на маму чуть сверху. На маме были всегдашние затемнённые очки, маленькие золотые серёжки, одну из которых она сломала лет через пять, губы мама давно не красила и вообще почти не пользовалась косметикой. Я тогда подумал: «Вот, тебя я люблю. Ты такая понимающая. Ты настоящая, добрая, без косметики, мама». Но о смысле жизни я маму до сих пор не спросил, хоть и верил, и любил, и люблю.
Мама посмотрела мне на шею. Поправила очки за дужку:
- Я тоже не люблю, – хмыкнула, – просто раньше не думала об этом.
И бывает же, что после чьих-то слов в груди возникает пустота… или это боль. Ведь два совершенно разных понятия, но в этом смысле получается одно и то же. Я понял тогда, что мои слова ведь ровно ничего не значат, а вот мама, видимо, по-настоящему сказала, а не сболтнула наобум. И мне стало жутко стыдно, что заставил маму думать о таком, но я не мог сказать этого, потому, что мне было всего 15 или 16. Бессмысленный возраст.
Для меня признать свою ошибку было гораздо хуже, чем признаться, что я не люблю свою бабушку.
Мы шли молча до дачи. Гнев и стыд во мне сошли на нет, и я быстро себя простил.
* * *
В середине января 2005 года маме позвонила женщина, которая носила пенсию бабе Фросе домой. Мобильники были уже почти у всех. Мне почти 19, но смысла так и нет. Только его слабые следы в книжках.
Бабушка не открыла дверь. Поэтому и позвонила та женщина.
И мы поехали. Вечером в рабочий день. Я злился, что такой мороз, а надо куда-то ехать. У нас были ключи от бабушкиной квартиры, и нужно было выяснить, что случилось.
В окнах не горел свет. Мама открыла дверь и сказала, что войдёт первой. Она включила свет в коридоре, и мы оба увидели ноги на полу. Через открытую дверь в комнату были видны только бабушкины ноги в коричневых колготках и тапках. Мама прошла внутрь и воскликнула что-то непонятное, и это заставило меня поспешить. Я увидел бабу Фросю, сидящую на полу, живую. На ней была косынка, но надетая набекрень и не имеющая уже былой силы. Бабушка губами обрадовалась нам, но глаза её, увеличенные линзами, боялись. Её трясло.
Мы уложили бабулю на постель. Она не чувствовала ног. Инсульт – так потом сказала мама. Я побежал за скорой в медчасть в соседнем доме. Тогда я понял, что единственное чувство, способное победить гнев – это страх. Мне было жутко страшно. Возможно, я даже плакал пока бежал. В такие моменты плевать на смысл жизни. Остаётся только смысл момента.
Иногда мне кажется, что смысл жизни можно понять, только тогда, когда думать о нём совершенно некогда. Поэтому никто его и не нашёл. Так просто. Только не может быть так просто.
* * *
В последний раз я видел бабу Фросю в больнице. Она лежала в забытьи. Без платка.
Помню, что в этом забытьи она всё же сказала о главном. Тихо, шепеляво, натужно: «Деньги в кармане в жёлтом халате и в фартуке ещё десять тыщ… Я щи приготовила, поешьте».
Обидно. Бабушка умерла зимой, не дожив две недели до своего дня рождения.