Мои женщины. 1962

Александр Сергеевич Суворов (Александр Суворый)

МОИ ЖЕНЩИНЫ. 1962. Открытия.

Мальчикам и девочкам, юношам и девушкам, отцам и матерям о половом воспитании настоящих мужчин.

Продолжение первой книги МОИ ЖЕНЩИНЫ. 1957. Любопытство.

Продолжение второй книги МОИ ЖЕНЩИНЫ. 1958. Осознание.

Продолжение третьей книги МОИ ЖЕНЩИНЫ. 1959. Знакомство.

Продолжение четвёртой книги МОИ ЖЕНЩИНЫ. 1960. Пробуждение.

Продолжение пятой книги МОИ ЖЕНЩИНЫ. 1961. Новые ощущения.


(Иллюстрации: сайт "Все девушки "Плейбой" с 1953 по 2010 годы").

Изо всего того, чем люди дышат,
Что не даёт качнуться и упасть,
Есть красота.
Она из благ всех выше,
А выше красоты
Лишь страсть.

Василий Фёдоров.


Мои женщины. Январь 1962. Полотенчик.

Лыжный поход и стремительный спуск с «Гришкиной горки» не прошёл для меня даром…

У меня обострился хронический тонзиллит. Теперь я «прочно» стал болеть ангиной.

От любого сквозняка или переохлаждения у меня немедленно начинало першить в горле, обострялся насморк и увеличивались миндалины. Мне становилось трудно и больно глотать и даже дышать. Немедленно «подскакивала» температура, всё тело начинало потеть и мне становилось совсем плохо.

Последний раз я заболел точно в день своего рождения – 7 января 1962 года.

Весь день я делал только хорошие добрые дела, был послушным, помогал маме, папе и даже брату.

После Нового года, когда «Дед Мороз» и «Снегурочка» принесли нам с братом долгожданные новогодние подарки, - я ждал новых подарков и гостинцев.

Их должно было быть много, так как на мой день рождения, который совпадал с Рождеством, традиционно должны были съехаться почти все наши родственники.

В предвкушении нового празднества я носился по комнатам, пытаясь всем помочь и угодить. Помогать было кому.

К нам приехала тётя Маруся, родная мамина сестра и её старшая дочь Софья.

Такой красивой девушки я ещё не встречал.

Мамина сестра тётя Маруся тоже была очень красивая статная женщина.

Всегда строгое и многозначительное выражение лица тёти Маруси иногда расцветало такой красивой улыбкой, что мама, папа, мой брат и я неизбежно тоже начинали в ответ счастливо улыбаться.

Улыбка тёти Маруси была божественной…

Мама слегка завидовала своей старшей сестре, её умению так улыбаться. Она говорила, что «улыбка Маруси – словно прикосновение Божьей матери, царицы небесной».

Я так и представлял Божью матерь в облике тёти Маруси…

Софья, старшая дочь тёти Маруси, была красива другой красотой.

У неё не было материнской стати и строгости, она была стройна, упруга, быстрая в движениях и отношениях.

Софья словно цепкий и вертлявый вьюн мгновенно реагировала на каждое слово, движение, взгляд. Она сама обладала острым и смелым язычком, способным «выстрелить» метким смешливым словцом.

Софья настолько точно подмечала недостатки людей и так точно могла их выявить, что все её немного боялись и старались с ней долго не общаться. При этом Софья была очень умна.

Она очень хорошо училась, знала на память множество стихов и литературных произведений, очень красиво пела и играла на пианино.

Глядя на ноты, Софья могла тут же напеть мелодию, причём партиями различных инструментов оркестра.

Часто Софья изображала мелодию в танце. То она плавно танцевала в союзе с главной темой музыки, то резко двигалась в музыкальном ритме. Танцевать Софья могла часами и делала это прекрасно. Никто не мог с ней сравниться в искусстве танца или перетанцевать её на выносливость.

Может быть, поэтому Софья была очень стройной, быстрой, резкой и нервной…

Софья всегда почему-то очень нервничала.

Она переживала, когда готовилась к экзаменам, когда ей надо было выступать перед зрителями или родственниками. Она всегда волновалась прежде чем что-либо сказать или прочитать вслух. Больше всего волнений доставляли ей встречи и общение с «мальчиками».

Мальчиками она называла своих многочисленных ухажёров. Эти ухажёры появились ещё в то время, когда Софочка ходила в детский садик.

Уже тогда она пользовалась заслуженной популярностью и кружила головы мальчишкам. Об этом всегда с тревогой много раз говорили друг с другом тётя Маруся и моя мама. Влюбчивость и женская притягательность Софочки была самой любимой темой для разговоров между ними.

Я не особенно вникал в суть этих разговоров, хотя несколько раз невольно их подслушал. Для меня Софья была красивой, интересной и старшей двоюродной сестрой. Не больше…

По-другому складывались отношения моего брата и Софочки.

Они были почти одногодками и всегда соперничали друг с другом, подтрунивали друг над другом, шутили и баловались. Иногда их баловство приводило к борьбе. Я нередко разнимал боровшихся брата и сестру, хотя мне казалось, что они оба не очень-то мной довольны.

Мне казалось, что Софье и моему брату нравиться «тискать» друг друга.

Со стороны казалось, что они борются, сцепив руки и ноги, валяясь на широкой родительской кровати. Они оба сопели, кричали, визжали, их лица становились красными и потными, но оба упорно продолжали бороться.

Я с удивлением видел, как брат поддаётся Софочке, как она счастливо оттого, что может его опрокинуть на спину, завести его руки далеко за голову и оседлать его сверху.

У меня закралось подозрение, что и брату было приятно, когда разгорячённая Софья сидела, прыгала и ёрзала у него на животе.

Вот именно в этот момент они оба сердились на меня, когда я вмешивался в их борьбу. А мне было обидно, что побеждённым оказывался мой брат…

Родители и тётя Маруся строго-настрого запрещали Софье и моему брату бороться друг с другом, но они всякий раз затевали потасовку, когда оставались одни или вместе со мной.

Меня они в расчёт не брали…

Мне тоже хотелось с ними бороться, но они упорно меня не замечали и с упоением возились друг с другом.

В другое время и Софья, и мой брат вели себя очень дружелюбно. Я с ревностью иногда замечал, как мой брат делился с Софочкой самыми своими ценными «сокровищами» из своих коллекций.

Мне таких конфетных фантиков, спичечных коробков, открыток, старых лотерейных билетов и разномастных пуговиц брат не дарил…

В этот приезд тёти Маруси и Софьи всё было иначе…

Брат и Софочка почему-то стали стесняться друг друга и прекратили бороться.

Правда, они попытались по-старому шутливо побороться, но потом вдруг оба стали красными, как раки, и быстро разбежались по дальним углам нашего дома.

Только теперь я заметил, как повзрослела Софья, какая она стала красивая и притягательная.

Софочка, как магнит, притягивала к себе взгляды всех, кто встречался ей на пути. Не мог оторвать от неё взгляда и я.

Мне нравилось в ней всё: скуластое худенькое лицо с острым маленьким подбородком и тонким носиком; пышные чёрные вьющиеся волосы; длинная гибкая шея; угловатые и мускулистые плечи и руки спортсменки-гимнастки; совершенно тонкая талия, которую взрослые сравнивали с «точёной рюмочкой»; стройные и длинные стремительные ножки, которые Софочка любила напрягать так, чтобы были видны её жилистые икры.

Софья часто становилась на «пуанты» и кружилась по комнате в вихре танца, тогда она становилась не просто красивой, а прекрасной.

Её глаза светились, искрились, а улыбка расточала вокруг невидимый свет радости и счастья.

Тётя Маруся со всеми вместе любовалась дочерью, но со вздохом говорила, что она «бабочка» и что она «до-порхается»…

Софочка беззаботно смеялась и продолжала стремительно танцевать. В этот танец она пыталась вовлечь всех, кто попадался ей под руку: маму, тётю, моего отца, брата и даже меня. Никто не мог ей отказать, но лучше всех могла танцевать только Софочка.

Только я один мог без остановки прыгать и гарцевать вокруг неё, часто не попадая в такт и мешая ей, но поддерживая её стремительные или плавные танцы.

В эти минуты я буквально задыхался от восторженного счастья. Я так мечтал научиться танцевать с Софочкой красивый и плавный танец «вальс»!..

Однако вальс могли танцевать только моя мама, отец и Софочка с моим братом. Причём, у брата это получалось немного неуклюже, но он очень старался и вскоре они с Софочкой стали лучшей танцевальной парой среди всех наших многочисленных родственников и друзей.

В это Рождество мне исполнилось 9 лет.

Я уже давно не чувствовал себя ребёнком или «дитём».

Моё раннее детство закончилось 1 сентября 1960 года походом по улице от детского сада к школе, в которой я теперь учился.

За прошедшие годы во мне что-то резко изменилось. Я теперь жил как бы с открытыми в мир глазами.

Теперь я очень многое замечал, подмечал, ощущал и испытывал, в том числе настолько тайное, что боялся в этом признаваться самому себе.

За прошедший год я многое пережил, видел и испытал такое, что теперь всё происходящее вокруг, когда меня, как ребёнка, все поздравляли с днём рождения и Рождеством, я воспринимал немного с усмешкой.

Меня уже не радовали детские подарки и умильные поздравления. Мне не нравились «сюсюканья» и восторги по поводу того, что я вырос.

Мне хотелось, чтобы мне кто-нибудь сказал, что я возмужал.

Однако никто этого не заметил… кроме Софочки…

Видимо, я как-то особенно на неё смотрел во время праздничного застолья. Она внимательно и как-то игриво вдруг взглянула мне прямо в глаза и так усмехнулась, что я смутился, выскочил из-за стола и опрометью бросился в свою комнату.

Моё сердце стучало как бешеное. Руки и ноги дрожали. Я не мог унять эту колотящую меня дрожь. Мне показалось, что мой организм действует совершенно отдельно от меня, сам по себе. Я никак не мог справиться со своим волнением и как бы со стороны видел самого себя, еле-еле стоящего возле письменного стола и дрожащего крупной дрожью.

Вслед за мной вышла только мама, гости продолжали весело общаться за праздничным столом. Им было весело, они над чем-то хохотали, особенно звонко звенел смех Софочки.

Каждый звук её смеха больно резал мне уши и терзал моё бешенное горячее сердце. Я чувствовал себя страшно одиноким. Мне хотелось плакать, рыдать и вопить, что есть мочи, только бы не чувствовать эту бессильную слабость в ногах и руках.

Краешком сознания я чувствовал рядом с собой маму…

Я тупо смотрел, как она пытается оторвать мои пальцы от края столешницы и повернуть к себе моё лицо.

Словно через вату я слышал её глухие протяжные звуки-слова, обращённые ко мне, видел её встревоженные ласковые глаза.

Однако я ничем не мог ей ответить. Во мне всё страшно напряглось и дёргалось так, что я стоял только потому, что цепко держался за столешницу моего письменного стола.

Мне стало очень жалко себя самого и маму. Я чувствовал, что пропадаю, но ничего не мог с собой поделать.

Ещё никогда в жизни я не чувствовал себя так плохо и одновременно так хорошо. Почему-то я знал, что это волнение и это напряжение всего моего организма мне не страшно, а только на пользу.

Просто надо было немного потерпеть и всё встанет на свои места…

Маме, наконец, удалось оторвать меня от столешницы, повернуть к себе и слегка обнять меня.

С невероятным чувством облегчения и блаженства я растворился в маминых объятиях, прижался к её груди, обнял за талию, почувствовал её тело.

Я жадно, как рыба вдыхал её запах, впитывал в себя её тепло и всё пытался втиснуться, вжаться поглубже в неё.

Мама ласково гладила меня по голове и не мешала мне.

Колотун, бивший меня крупной дрожью постепенно проходил. Ко мне вернулось дыхание. Ком в горле рассосался. Ко мне вернулось сознание, мысли, звуки и ощущения.

Одновременно с сознанием меня обожгло чувство стыда и мысль о том, что я совершил что-то постыдное, страшное, недостойное.

Мне опять захотелось немедленно куда-нибудь спрятаться, скрыться, бежать.

Я рванулся из маминых рук и нетерпеливо преодолел их сопротивление.

Не разбирая дороги, я ринулся через большую комнату, где продолжали веселиться гости, в туалет.

Только здесь я мог беспрепятственно укрыться от них, от понимающей всё мамы, от смеющихся глаз Софочки и от самого себя…

Я сидел на унитазе и лихорадочно пытался понять, что же со мной произошло.

Почему меня так трясло, почему так билось сердце, дрожали руки и ноги, почему мне было одновременно очень плохо и очень хорошо?

Внутри меня организм ещё волновался, поскрипывал, булькал и постанывал, как остывающий мотор машины.

Изредка я всхлипывал, размазывал по щекам горькие слёзы и выдувал воздух, как паровоз, пытаясь унять вновь возникающее волнение.

Внизу живота тоже что-то творилось. Там тоже буровились какие-то ощущения.

Я встал, задрал рубашку и майку и взглянул на свою писку. Ничего необычного, только вид яичек меня поразил. Они шевелились как живые!

Яички перекатывались под кожей, поднимались и опускались, шевелились, прятались в глубине и снова выкатывались наружу.

Это было так неожиданно, что я мгновенно забыл о стыде и страхе. Мне стало страшно любопытно и интересно.

Вид моих перекатывающихся яичек вдруг озарил меня догадкой.

Я вдруг подумал, что становлюсь взрослым…

Я впервые ощутил влечение к женщине…

Всё прежде испытанное, виденное, узнанное и прочувствованное, всё это вдруг сконцентрировалось и стало ясным и понятным.

Теперь я понял значение некоторых слов, которые говорил отец моему брату, когда они тайком разговаривали о «влечении мужчины к женщине».

Меня влекло к Софочке!

Меня влекло к ней неудержимо, властно, помимо моей воли.

Я не мог ничего с собой поделать.

Стоило мне только вспомнить её, как перед моим взором появлялась Софья в облике Феи красоты и страсти.

Я жадно вдыхал носом воздух в туалете, но чувствовал запах духов Софочки.

Я закрывал глаза, и голова начиналась кружиться, как будто я танцевал с Софочкой в вихре вальса.

Я только чуть-чуть расслаблялся и в ушах моих слышался её голос, смех и отзвуки её шуток.

Стоило мне слегка напрячься и внизу моего живота становилось горячо, кокушки начинали стремительно шевелиться, а писка становилась упругой и твёрдой.

Все эти переливы ощущений были настолько приятны, интересны, необычны и желанны, что я ещё несколько минут стоял с опущенными штанами возле унитаза и стоя качался, как былинка на ветру. Наверно со стороны я выглядел очень смешно…

Однако всё хорошее когда-нибудь кончается. Пришёл конец и моим мечтаниям.

Кто-то из гостей, а может быть отец или брат, постучался в дверь туалета и прервал мои качания и шевеления.

Я быстро смыл следы своего пребывания в туалете, привёл себя в порядок, вымыл руки с мылом, умылся холодной водой и совершенно другим выскочил из туалета.

Не знаю почему, но теперь я немного гордился тем, что со мной произошло.

Стыд и страх куда-то исчез, и я смело, как Мальчиш-Кибальчиш, вступил в большую комнату, наполненную родными и близкими.

Мне показалось, что все с интересом и любопытством поглядели на меня, но это ощущение длилось только мгновение. Через секунду праздничное застолье продолжилось по привычному для всех сценарию, и я с удовольствием влился в общий поток застольных приключений.

Я чувствовал, что Софья ищет меня своим насмешливым взглядом, но теперь я был готов к колдовской силе взгляда моей Феи красоты и страсти.

Правда, я ещё не знал, как мне ответить взглядом на взгляд, но уже ясно осознавал, что сумею совладать сам с собой.

Я ошибся…

Стоило Софочке вновь поймать своим лучистым взглядом мои глаза, как я снова был ею покорён.

Правда я уже не вспыхнул, как красный мак и не убежал в другую комнату, но снова разволновался.

Снова бешено застучало сердце, ходуном заходила грудь, задрожали руки и ноги, а внизу живота снова стало жарко и мокро.

Я чувствовал, что мои яички снова пришли в движение, что писка напряглась и упёрлась в складки моих трусов и штанов.

Мне стало опять одновременно плохо и хорошо, только приятного волнения было больше.

Я немного осмелел и ответил Софочке взглядом на взгляд.

Видимо, в моих глазах было что-то такое, что вдруг погасило в глазах Софочки искры насмешки. Я ясно увидел в её лице выражение лёгкого смущения, растерянности и волнения. Софья даже выпрямила спину и внезапно села ровно, строго, как всегда сидела её мама, тётя Маруся.
 
Ещё несколько секунд продолжалась борьба взглядами между Софочкой и мной. Софья первой сумела прекратить эту борьбу.

Она громко и счастливо вдруг засмеялась, завертелась на стуле, бросилась вновь танцевать и приглашать гостей на танцы, но в её весёлости я ясно видел какую-то растерянность.

Я тоже выскочил из-за стола и присоединился ко всем, толпящимся на свободном месте возле телевизора.

Я прыгал, плясал, ходил ходуном, баловался, играл, танцевал со всеми, в том числе и с Софьей.

Странно, но мне хотелось выплеснуть из себя всё то волнение, все страхи, мысли, чувства и ощущения, которые недавно меня так сильно коробили.

Ещё более странным было ощущение того, что всё это время с момента первой встречи взглядами с Софочкой до момента начала диких моих плясок, я почти ничего не слышал, что говорили отец, брат, тётя Маруся и другие наши гости.

Все их голоса, лица, фигуры превратились для меня в смутный, неясный и нечёткий ореол, фон, на котором чётко выделялось только лицо и фигура Софочки и я сам.

Праздник Рождества и день моего рождения кончился очень поздно. Часть родственников разошлись по домам.

Отец провожал гостей и соседей и угощал их «на посошок».

Мама и тётя Маруся убирали со стола и мыли посуду. Мой старший брат и Софочка слушали новые пластинки и листали журналы, сидя на диване в большой комнате.

Я же с невероятным усилием боролся с усталостью и желанием немедленно упасть и заснуть.

Ещё никогда ни один день моего рождения не был для меня таким трудным и интересным.

Я засыпал с чувством испытанного счастья, но ощущением чего-то незавершённого…

«Ничего, - подумал я, - Успею. Всё ещё впереди. Впереди ещё вся жизнь!».

Мне хотелось, чтобы мне приснилась моя Фея красоты и страсти, но она не пришла ко мне в моём сне.

Она явилась мне наяву на следующий день…

8 января 1962 года утром все взрослые разбежались по своим делам. Кто на работу, кто в магазины, кто в гости к друзьям, кто просто погулять.

В нашем доме остались только я и Софья.

Это произошло не специально, а просто и естественно, так как дела всё равно нужно было делать, а я, как именинник и школьник на каникулах, мог отдыхать сколько захочу.

Софочка после веселого вчерашнего застолья чувствовала себя не очень хорошо и тоже хотела немного отдохнуть и привести себя в порядок.

Мама с тётей Марусей пошли по магазинам. Отца вызвали на работу, а мой брат побежал гулять со своими друзьями и подружками.

Я почти не помнил ничего из своих вчерашних ощущений и приключений. Мне даже хотелось поскорее забыть о них и вернуться к привычному для себя состоянию. Я уже почти не хотел быть взрослым.

В этот момент из большой комнаты, где ночевали на диване тётя Маруся и Софочка, раздался её весёлый и опять чуть-чуть насмешливый голос.

- Сашок, - позвала меня Софья. - Как у вас набирается ванна?

Я только-только с наслаждением устроился в своей постели, разложил последние журналы «Работница», «Крокодил» и «Огонёк» и собрался было их полистать…

От неожиданности я поперхнулся и в первый момент ничего не мог ответить Софочке.

От звука её голоса, обращённого ко мне, я сразу потерял дар речи, растерял все мысли и вновь внезапно ощутил странное вчерашнее волнение.

«Началось!» – подумал я.

- Сашо-о-ок! – вновь позвала меня Софья. - Как у вас набирается ванна? Я хочу принять ванну. Ты поможешь мне?

Я молча встал с постели, натянул свои домашние штаны, всунул ноги в мои домашние тапочки и осторожно выглянул через дверные шторы в большую комнату.

Софья сидела на стуле за нашим большим круглым столом. Перед ней стояло старинное мамино зеркало на деревянной подставке. Она расчёсывала свои длинные непослушные волосы.

На Софье был надет красный блестящий халат. Босые ноги она сунула в пушистые меховые шлёпанцы. При виде меня Софья резко повернулась, серьёзно и строго взглянула мне в глаза и так же резко отвернулась.

- Набери мне ванну. - строгим и серьёзным голосом почти приказала мне Софья. – Шампунь у вас есть?

- Есть, конечно, есть – сказал я и почему-то поспешно бросился в ванную…

В ванной комнате я лихорадочно убрал лишние вещи, полотенца и мочалки. Затем выставил на край ванны флакон с шампунем, достал из шкафчика душистое банное мыло, новое большое махровое полотенце и открыл краны с горячей и холодной водой.

Вода с шумом стала заполнять ванну. Я опять с небывалым волнением вдруг представил, что здесь сейчас будет купаться моя Фея красоты и страсти…

Почему-то я не верил в строгость голоса Софьи.

Я чувствовал, что сейчас что-то должно было произойти.

Я вернулся в большую комнату, буркнул в алую спину Софочки, что ванна готова и, стараясь не делать резких движений, удалился в свою комнату.

Листая журналы, не видя ни картинок, ни заголовков, я напряжённо прислушивался к тому, что делалось за стенкой в большой комнате.

Софья шуршала своим атласным халатом, чем-то стучала и скрипела.

Я слышал, как она собиралась и ступала мягкими шлёпанцами по полу и ковровым дорожкам.

Когда слегка хлопнула межкомнатная дверь, я почувствовал сильное облегчение и в тот же миг – сильное волнение. Меня неудержимо влекло к ней и в ванную…

Странно, но мне казалось, что я вижу, как она входит в ванную, как сбрасывает с плеч свой халат, как собирает узлом на голове свои волосы и зашпиливает их заколками, как трогает пальчиками воду и перелазит через край ванны.

Я почти сам ощущал, как её тело погружается в тёплую воду и я почти видел, как Софья чуть-чуть открывает кран горячей воды, чтобы было погорячее…
 
Мне тоже становилось жарко.

Я снова вспотел.

Мне теперь было не до журналов и не до картинок.

Я хотел увидеть Софочку, лежащую в ванне…

Смутно я вспомнил, что когда-то уже видел нечто подобное, но это было очень давно, в далёком детстве.

Теперь меня влекло в ванную что-то более сильное, властное и желанное.

Я ещё немного поборолся сам с собой, потом резко вскочил с постели и, скрипя всеми суставами и костями, крадучись пошёл к двери в ванную.

Чтобы увидеть Софью в ванной, нужно было вначале зайти в умывальную комнату, а потом заглянуть в щёлочку между клеёнчатыми шторами, прикрывающими ванну и защищающими умывальную комнату от брызг.

Дверь в умывальную и ванную комнаты открывалась часто, поэтому никогда не скрипела.

Если Софья не задёрнула шторы ванной, то её можно было увидеть даже в дверную щёль.

Я шёл к этой двери со всеми предосторожностями, преодолевая расстояние до неё по сантиметру.

Я крался и чутко прислушивался к звукам, доносившимся из ванной.

Софья плескалась, напевала какую-то песенку, шумно лила воду.

Я слышал, как она намыливала голову, как фыркала, смывая пену с головы.

Я боялся, что она уже скоро выйдет из ванны, и я не успею на неё посмотреть.

Несколько раз я брался за ручку двери и всё не решался её приоткрыть.

Я ждал момента, когда она будет омываться из душа и за этим шумом она не сможет меня услышать.

Наконец, раздался шум бьющей из душа воды и я осторожно приоткрыл дверь…

В щёлочку я увидел мокрую штору, смутный силуэт Софочки, пар, пахнувший на меня из ванной и всё.

Я опоздал, или Софочка изначально закрылась шторой.

- Ты хочешь потереть мне спинку, да? – услышал я уверенный и сильный голос Софьи.

От неожиданности и внезапно нахлынувшего страха я довольно сильно хлопнул дверью, отскочил и ринулся к себе в комнату.

Я попался!

Попался самым глупым образом!

Открывая дверь, я привёл в движение воздух в ванной и на Софочку пахнуло холодом…

Мне было очень стыдно и неловко за то, что я так глупо попался.

Я ждал криков или обидного смеха, но Софочка молчала.

Меня опять неудержимо повлекло туда.. в ванную… к ней…

Мне уже было интересно узнать, почему она молчит и не кричит на меня.

Я снова выглянул в большую комнату и прислушался к звукам.

Вода уже не лилась. В ванной комнате было тихо. В квартире всё замерло так, что тиканье часов на стенке я воспринимал как удары мощного механизма.

Я снова крадучись сделал несколько шагов к двери в ванную.

Голос Софочки раздался так неожиданно, что оглушил меня…

- Саша, - напряжённым голосом сказала Софья. - Дай мне, пожалуйста, другой полотенчик.

Мне непонятно было, причём здесь новый полотенчик, когда я ей повесил совершенно новое большое махровое полотенце, но я не стал с ней спорить.

Как робот-автомат, я молча пошёл в родительскую спальню, достал из шкафа небольшое махровое китайское полотенце с вышитыми аистами в камышах и на ватных ногах пошёл к двери в ванную комнату.

Сгорая от нетерпения и одновременно преодолевая тягучее сопротивление во всём теле, я довольно широко приоткрыл дверь и увидел Софью…

Она стояла совершенно голая в умывальной комнате, прижавшись попкой к умывальнику.

Свет от светильников, отражаясь в зеркале, освещал её спину, шею, бока и талию.

Всё остальное было в светлой тени и чётко очерчивалось на фоне светлых стен умывальной комнаты.

Софья стояла, круто склоняя набок голову, чтобы шлейфом расправить свои мокрые волосы.

Она чуточку исподлобья смотрела на меня пронзительными чёрными глазами и неожиданно ласково и волнующе улыбнулась мне плотно сомкнутыми губами.

Я видел, как напряглись жилки у неё на гибкой шее.

Живот Софочки почему-то был сильно втянут внутрь так, что обозначились её рёбра.

Выпуклая часть живота ниже пупка почему-то сильно волновалась, вздрагивала и напрягалась.

Левую ногу Софочка согнула в колене и подняла так, что я опять не видел её «сокровенного тайного места», но зато хорошо видел весь её стройный бок, талию, бедро и длинные стройные ножки.

Софья стояла на носках, словно балерина на пуантах. От этого её ножки напряглись, икры рельефно обозначились.

Больше всего меня поразили её груди…

Они тоже были напряжёнными, идеально круглыми и с острыми вершинами сосков.

Впервые я видел так близко напряжённые соски женских грудок. Они торчали, словно выпуклые пуговицы.

Грудь Софочки тоже волновалась и вздымалась в такт с движениями живота. Руками Софочка опиралась сзади на край умывальника, на котором присела.

Мы несколько мгновений молча смотрели друг на друга. Потом я так же молча протянул ей полотенчик.

Софья медленно подняла руку и взяла у меня полотенчик.

Также медленно она начала вытирать полотенчиком свои волосы, не меняя позу и не отрывая от меня своего колдовского взгляда.

Немой и неподвижный я продолжал смотреть на Софью.

Во мне вновь снизу из живота стал подниматься горячей волной жар и притягательное влечение к ней.

Взгляд Софьи изменился…

Теперь я видел в нём торжество и удовлетворение.

Мне показалось, что Софья довольна результатом моего появления и произведённым эффектом.

Её поза чуть-чуть изменилась и в ней появилась какая-то самоуверенность.

Я снова ощутил, что попадаю под власть её колдовских чар…

Как только Софочка гордо выгнула спинку и сделала движение грудью вперёд, чтобы, видимо, ещё более раскрыться передо мной, как во мне что-то щёлкнуло.

Кто-то во мне совершенно спокойным внутренним голосом сказал, что «мне пора».

В тот же миг я почти захлопнул перед собой дверь…

Кто-то во мне отчаянно сопротивлялся тому, что я покинул опешившую Софочку...

Он орал и кричал, хотел продолжения, стремился к Софочке за эту дверь, но кто-то другой сурово держал и не пускал.

Этот другой хладнокровно приказал мне «идти к себе и взять себя в руки».

Со страхом, прислушиваясь к борьбе двух голосов и сил в себе самом, я поплёлся в свою комнату.

Из-за двери ванной не доносилось ни звука…

Как только я достиг, наконец, своей постели, хлопнула входная дверь и наш дом, как по волшебству, наполнился людьми.

Пришли мама и тётя Маруся, вернулся брат и прибыл отец.

Все с нетерпением хотели посмотреть покупки, рассказать новости и кушать.

Из ванной выскочила Софья и включилась в общее оживление.

Через несколько минут к ним, как ни в чем, ни бывало, присоединился и я.

Жизнь продолжалась…

Софочка ни взглядом, ни словом, ни кивком головы не дала понять, что нас теперь что-то связывает и ограничивает в отношениях.

После обеда она с тётей Марусей поехали на автовокзал, сели в автобус и уехали домой.

Мы всей семьёй их провожали, надарили им подарков и гостинцев и с облегчением вернулись в свой дом.

Известно, что «в гостях хорошо, а дома лучше»…

Вечером, ложась спать, я уже твёрдо знал, что там, в ванной была не Софочка, моя двоюродная сестра, а Фея красоты и страсти, которая пришла ко мне, чтобы поздравить меня с днём рождения и с переходом в новое мужское качество.

Я начинал чувствовать себя мужчиной.

11 января 1962 года продолжилась моя учёба во 2-м «А» классе…


Мои женщины. Февраль. 1962. Захватчица.

В начале февраля 1962 года по радио, телевидению и в газетах стали чаще говорить о Южном Вьетнаме, где был создан американский военный совет.

Однажды вечером папа хмуро заявил во время ужины, что «даже мамин суп пахнет войной».

Мама сначала обиделась, а потом поняла и тоже стала тревожно поглядывать на отца.

Папа устало кушал очень вкусный мамин картофельный суп с фрикадельками и шутливо отпихивал мамины руки. Она все пыталась переложить ему в тарелку маленькие вкусные мясные шарики фрикадельки.

Мы с братом весело смеялись, но и у нас смех был каким-то тревожным.

10 февраля лидер коммунистической партии и глава советского государства Никита Сергеевич Хрущев объявил свое предложение провести заседание Комитета 18 стран мира по разоружению с участием глав государств.

- Если призывают всех ключевых глав государств разоружаться, значит всё готово к войне – сказал папа.

Теперь он каждый вечер читал газеты «от корки до корки» и смотрел все выпуски телевизионных новостей.

Время новостей стало священным, и никто не смел ему мешать.

Если кто-нибудь его отвлекал, то он так вскидывал свои мохнатые брови, так грозно взглядывал, что у меня, например, внутри все немедленно сжуривалось и опускалось…
 
Хотелось тихо и незаметно мышкой проскочить мимо папы и только вдали от его быстрых, сильных и жестких рук перевести дух и успокоить бешено стучащее сердце.

В остальное время отец был исключительно добр, приветлив и отзывчив. Особенно заботливым и добрым он был с мамой. Теперь они часто скрывались у себя в спальне, и папа тихо что-то говорил маме, успокаивал, бодрил и о чём-то уговаривал…

21 февраля папа по секрету сообщил нам, что американский пилот совершил первый в США орбитальный полёт на космическом корабле. Полёт американского космонавта продолжался всего несколько часов. Капсула с астронавтом (так стали называть американских космонавтов) приводнилась в Атлантическом океане.

Я не знал что такое «капсула» и отец немного неуверенно сказал, что капсула, это просто оболочка чего-то.

Видимо американский астронавт сидел в какой-то металлической бочке, как князь Гвидон и болтался в этой бочке на волнах…

Вечером по телевидению мы всей семьей смотрели новую передачу «Рассказы о героизме», посвящённую подвигу советских людей в Великой Отечественной войне. Передачу вёл писатель Сергей Сергеевич Смирнов, которого мы сразу полюбили за его доброту, правдивость и рассказы о простых солдатах прошедшей войны.

Мама немедленно достала свою старую дамскую сумочку и стала перебирать старые письма, открытки, маленькие записки и фотографии.

Сначала она плакала и пила валерьянку. Потом перестала плакать, попросила у меня ручку и карандаши и стала что-то чертить на большом листе ватмана, заполнять клетки таблицы и писать какие-то адреса, фамилии и цифры.

Впоследствии писатель С.С. Смирнов создал телевизионный альманах «Подвиг» и стал его ведущим.

Мама тоже стала писать множество писем разным людям и в военный архив, чтобы отыскать своих однополчан.

Папе некуда и некому было писать, всех его друзей и товарищей, с кем он воевал, убило на войне…
 
Мы с братом по вечерам часто приставали к отцу, чтобы он нам рассказал о войне, но папа не любил рассказывать.

Слишком тяжело ему достались ордена и медали и его воспоминания часто заканчивались тем, что он всхлипывал, вскакивал и бежал в ванную, чтобы холодной водой промыть слезящиеся глаза.

Однако пример мамы и телевизионная передача «Рассказы о героизме» тоже побудили его к воспоминаниям.

Отец иногда воодушевлялся и рассказывал, как он работал токарем на московском авиационном заводе. Как участвовал в эвакуации завода на Урал. Как трудно они все жили в голодную зиму 1941 года. Как он ухитрился сбежать на фронт и попал в кавалерию за то, что лихо перескакивал через заборы, чтобы догнать грузовик с уезжающими на фронт.

Особенно интересными и захватывающими были его рассказы о том, как он с друзьями дважды вызывался добровольцем и участвовал в кавалерийских рейдах по немецким тылам под Москвой.

Самыми страшными были рассказы отца о том, как в Германии немецкий танковый десант расстрелял колонну военного госпиталя. Как гибли раненые в горящих грузовиках. Как он и другие выздоравливающие офицеры отстреливались пистолетами от немецких автоматчиков. Как он и его друг захватили немецкий мотоцикл с люлькой и, лавируя между горящими машинами, сумели вырваться из этого ада, но вылетели с разрушенного моста в реку и отец вновь был сильно ранен.

Мы с братом ждали героических рассказов, а получалось как-то не весело, просто и жутко.

Играть «в войну» было интереснее и веселее…

В конце февраля по всесоюзному радио стали передавать воскресную передачу «Международные обозреватели за круглым столом» и у отца началось новое увлечение.

Теперь он не только смотрел все телевизионные новости подряд, но и по воскресеньям «прилипал» к радиоприемнику и жадно ловил каждое слово международных обозревателей и журналистов.

После этого папа горячо пересказывал нам свежие новости о событиях в мире, делал свои комментарии, прогнозы и обзоры, восхищался одними и ругал других журналистов.

Мы вместе с мамой иногда заражались его настроением и живо обсуждали свежие новости.

Мне, например, было очень интересно, так как я чувствовал связь со всем огромным миром, в котором каждый день что-то происходило, случалось, творилось.

Правда, мама скептически относилась к увлечению папы международными делами и иногда язвительно встречала его вопросом: «Ну, что нового в твоем Гондурасе». На что папа неизменно и невозмутимо отвечал: «Гондурасят потихоньку».

Последней новостью февраля, которая заинтересовала всю нашу семью, было сообщение о том, что генеральной дирекцией киностудии «Мосфильм» принят литературный сценарий четырёх серийного кинофильма «Война и мир» по одноименному роману Л.Н.Толстого.

Мама в это время в очередной раз перечитывала этот роман и иногда вслух читала мне и брату поздно вечером перед сном некоторые главы.

Я многого не понимал, но мне нравилось, как мама читает, как она передает интонациями голоса разных персонажей.

Сквозь дрему я слушал её красивый добрый грудной голос и зримо представлял себе Андрея Балконского, Наташу Ростову и Пьера Безухова.

Балконский очень был похож на моего брата, а Наташа Ростова на новую девушку, в которую брат теперь был безумно влюблен.

Звали её Татьяна. Она была такая же воздушная и прелестная, как героиня романа Толстого.

«Прелестной» назвал её брат. В это время это было его любимое слово.

По любому поводу он бурно восклицал: «Прелестно!», жеманно стягивал свои красивые губы в куриную гузку и чмокал воздух поцелуем. Хлебом его не корми, только дай поцеловаться…

Вместе с Татьяной они занимались в школьном драмкружке, участвовали в постановке какого-то спектакля, название и содержание которого все сохраняли, как тайну.

Они часто и подолгу вместе репетировали, ходили в библиотеку, читали вместе книги, спорили, разговаривали и, наверняка, целовались и занимались ещё чем-то таким, что тщательно маскировали и скрывали от всех.

Чем сильнее они пытались скрыть свои отношения, тем чаще их заставали врасплох их друзья и товарищи.

Тогда, якобы с разрешения родителей, брат стал приводить Татьяну к нам в дом на репетиции.

На время визита Татьяны он выгонял меня на улицу, давал какие-то поручения, совал мелкие деньги и нетерпеливо посылал меня то в магазин за хлебом, то к его друзьям спросить или принести что-то, то просто так, гулять.
 
Я терпеливо гулял. Неспешно выполнял его поручения. Подолгу ни о чём болтал с его друзьями или со своими товарищами. Слонялся по улице, но мне жутко хотелось вернуться, незаметно пробраться в нашу квартиру, неслышно подкрасться к большой комнате и подсмотреть, что они там делают.

Однако случай с Софочкой и полотенчиком, а также упредительные меры моего брата, который на всякий случай однажды нанёс мне чувствительный удар «под дых», чтобы я прочувствовал, что меня ожидает, если я «хоть попытаюсь сунуть свой любопытный курносый нос в щёлочку или в замочную скважину», меня сильно убедили ему не мешать…
 
Тогда я, пытаясь ухватить сухим ртом вдруг исчезнувший воздух, с трудом пересилил сильную боль в животе и сквозь слезы заверил брата, что даже не думал и не хотел ему мешать, а тем более подглядывать.

Всё последующее время я честно выполнял данную брату клятву.

Но однажды я не выдержал, не утерпел…

Родители были в гостях у своих товарищей по работе, они отмечали праздник День Советской армии и Военно-Морского флота.

Мы с братом оставались дома одни. Он немедленно организовал приглашение к нам домой Татьяны.

Я подозревал, что они договорились об этом заранее, потому что очень уж быстро после ухода родителей Татьяна пришла к нам домой…

Я опять должен был идти «куда хочу»…

Я никуда не хотел идти. Я хотел быть дома и заниматься своими делами.

Брат делал «ужасные глаза», косился на Татьяну и уже с некоторым отчаянием требовал-просил, чтобы я «убирался отсюда».

Татьяна, красивая, как кукла, с затаённой хитрой улыбочкой делала вид, что её это никак не касается.

Она просто молча ждала.

Я ни разу не слышал голоса Татьяны, но с самого первого раза я подумал и почувствовал, что это не моя Фея красоты и страсти…

Мне ничего не оставалось делать, как молча одеться и выйти на улицу.

В этот раз брат не дал мне никакого поручения, не дал денег и не сказал, куда мне идти и что мне делать.

Я тупо стоял во дворе нашего дома, смотрел на безлюдную заснеженную улицу и даже не хотел думать о том, чем они сейчас занимаются в моей комнате на моем диване.

Так прошло минут десять.

Я всё никак не мог решить, куда мне идти и что делать.

Потом я всё же решил наведаться к моему другу Кольке.

Только я нерешительно двинулся по переулку в сторону Колькиного дома, как услышал знакомый резкий стук нашей входной двери. Из нашего дома, как ошпаренный, выскочил мой брат. В распахнутой куртке, без шапки, бегом он бросился вверх по улице и скрылся в верхнем переулке…

Я ещё немного подождал выхода Татьяны, но она так и не вышла.

Я не испугался, но мне стало как-то неловко.

Что же он мог с ней сделать, если так поспешно бежал. Куда он побежал? В милицию? В больницу? За мамой? Что там, черт возьми, случилось?!

Я лихорадочно представлял себе разные картины, в которых Татьяна лежит голая и растерзанная на моем диване в луже крови с остекленевшими глазами…

Меня стал бить крупный озноб. Мне очень хотелось вернуться домой, но я боялся увидеть там что-то ужасное…

Брат не возвращался.

Даже редкие прохожие и соседи меня теперь пугали пуще всего. Что будет, если все узнают о том, что натворил мой брат?!

Ожидание и тревога становились невыносимыми.

Было очень зябко и холодно, я вспотел и сильно замёрз.

Наконец я собрался с духом и осторожно открыл незапертую дверь в наш дом.

Осторожно и твёрдо ступая, я вошел в прихожую.

Дома было очень тихо, ни звука.

Стараясь не шуметь, я скинул куртку, разулся и на цыпочках стал прокрадываться по коридору к дверям в большую комнату.

В большой комнате никого не было…

Мне стало ещё страшнее и всё моё любопытство вмиг улетучилось. Мне теперь нисколечки не хотелось подсмотреть, но теперь я должен был просто посмотреть, что же случилось с Татьяной.

Почему-то я был уверен, что увижу её бездыханное тело…

Обречённо и даже уже наполовину спокойно я подошел к портьере в мою комнату и, не задерживаясь, выглянул в неё, как нырнул в воду…
 
На моем диване полулежала - полусидела живая Татьяна…

Она спокойно с милой улыбкой без всякого смущения смотрела на меня широко распахнутыми глазами и после секундной паузы спокойно спросила: «Принес?».

Я совершенно не ожидал ни вопроса, ни её спокойного живого взгляда, ни её облика. Я опешил, потерял дар речи и способность двигаться.

Дело в том, что Татьяна была голая… Вернее полуголая…

На ней была только бардовая рубашка с длинными рукавами, расстёгнутая и распахнутая на груди.

Под отворотами рубашки бугрились её чуть приплюснутые груди. Ниже спокойно и равномерно «дышала» ямка на животе.

Её правая нога, согнутая в колене, прикрывала «сокровенное тайное место», а левую ногу она вытянула, как струнку, вперёд и только покачивала вытянутыми пальчиками ноги.

На согнутом колене у неё был надета папина шляпа, в которой мой брат репетировал с ней роль какого-то Дон Жуана.

Татьяна грациозно пальчиками левой руки постукивала по этой шляпе и качала её на колене. При моём появлении она только резко качнула согнутой в колене ногой, теснее прикрывая своё «сокровенное тайное место»…

Я не знал, что мне сказать и что мне делать.

Первый испуг прошел и вместе с нахлынувшей вдруг в глаза кровью, ко мне вернулась способность мыслить.

Странно, но я страшно разозлился…

Я вдруг мгновенно возненавидел эту Татьяну, её спокойный и даже ленивый взгляд, её бесстыжую позу, её голые ноги и приплюснутые груди под бардовой рубашкой.

Она по-хозяйски, свободно и непринужденно валялась на моём диване и даже не пыталась что-то сделать.

Словно она была у себя дома, а я зашёл незвано к ней в гости…

Следующей моей мыслью была мысль о том, что сейчас должен был вернуться мой брат.

Если он застанет меня вместе с голой Татьяной, то быть беде.

Я знал, каким может быть мой брат в безудержном гневе и ярости.

Однако я не хотел снова идти на улицу. Я был у себя в доме, в котором валялась какая-то захватчица...

Поэтому я молча повернулся, вышел в большую комнату, бездумно окинул взглядом диван, на котором спал мой брат, тумбу с телевизором, наш круглый стол с жёлтой бархатной скатертью, книжный шкаф, этажерку с папиной радиолой, мамину люстру и фотографии наших родных и близких на стенах.

Всё это я увидел вдруг совершенно другими глазами, как бы со стороны.

Это был мой дом. Мой и моих родителей, моего брата, но никак не этой самоуверенной голой девицы, которая хриплым голосом нетерпеливо спросила меня, принес ли я то, что ей было надо.

Я задумчиво обошёл вокруг нашего семейного стола и уверился в том, что должен защитить наш дом.

Поэтому я, не говоря ни слова, спокойно и уверенно, зная, что я во что бы то ни стало не изменю своего решения, включил телевизор, взял пачку папиных газет, уселся на папино место на диване, подтолкнул себе спину мамины вышитые цветами маленькие подушки и стал, не глядя, читать эти газеты.

При этом я изредка встряхивал газеты, как это делал отец…

Через несколько минут в комнату ворвался брат.

Он мигом оценил обстановку и молча рванулся в мою комнату.

Сквозь звуки телевизора и шуршание газет я слышал какие-то придушенные звуки, а затем через большую комнату один за другим быстро проскочили Татьяна и мой брат.

Ещё через минуту они хлопнули входной дверью. Я остался один.

Странно, я даже не боялся. Я чувствовал, что был прав, что защищал наш дом от чего-то неприятного, враждебного, чужого…

Потом вернулись радостные и возбужденные родители. Они живо обсуждали свой поход в гости, смеялись, шутили и я не стал им ничего рассказывать.

Отец ничего не заметил и только похвалил меня за приготовленные для него газеты, уютное тёплое место на диване и за нужный канал по телевизору.

Я даже не видел и не помню, какой канал включал, но не стал ему перечить…

Только мама, взъерошив ласково мои волосы, вдруг потянула воздух носом в сторону моей комнаты и тревожно спросила: «Кто был в нашем доме?».

Я ещё думал о том, что ей ответить, но тут вернулся брат, кинулся к маме, прижался к ней с ласками, и она забыла о своём вопросе.

После этого ни брат, ни я никогда не вспоминали о Татьяне.

Она промелькнула в нашей жизни, как видение.

Даже во сне она ни разу не являлась ко мне в облике Феи красоты и страсти…
 
Так я воочию впервые познакомился с женщинами очень далёкими от образа моей Феи красоты и страсти.

Впоследствии я часто видел и встречал их уверенный, наглый и ждущий взгляд, слышал их капризное «хочу», но уже был готов и знал, что мне делать и как отвечать этим захватчицам…


Мои женщины. Март. 1962. Глюка.

Март 1962 года только добавил нам всем тревог и волнений.

В начале марта я вместе с другими ребятами опять попробовал на вкус сосульки, которые днём уже начинали светиться под лучами солнца и истекать каплями. После этого я снова заболел.

Жестокая ангина, мокрый кашель и сильнейший насморк приковали меня к постели. Мама была вынуждена прибегать ко мне с работы и ухаживать за мной, потому что у меня не было сил вылезать из моей мокрой от пота постели. Ложиться в больницу я ужасно не хотел.

Мне было страшно. Я боялся умереть, поэтому соглашался на все таблетки, уколы, микстуры, горчичники, банки, укутывание в шерстяные платки и шарфы, потение и постоянное переодевание, но только чтобы всё это делала моя мама и у нас дома.

На время моей болезни изолированный в своей комнате я был лишён возможности смотреть вместе со всеми телевизор, но я мог слышать всё, что там передавали.

Потом мне надоело спрашивать и требовать, чтобы мне рассказали, что показывают по телевизору.

Я снова начинал читать и рисовать.

Теперь я научился рисовать картинки не по клеточкам, а как настоящие художники.

Сначала я перерисовывал картинки из журналов, потом стал рисовать с натуры.

Однажды я нарисовал голову моего отца, смотрящего телевизор.

Все почему-то пришли в восторг от этого не очень хорошего рисунка. Отец сказал, что в рисунке есть «определённое сходство» и я «прирождённый художник».

Меня немного обидело это непонятное слово «прирождённый», но я продолжал теперь рисовать портеры моих родных и близких.

Портреты мамы получались у меня похожими на мою Фею красоты и страсти, портреты отца на скульптуры бойцов-героев, а портреты брата вызывали у него ярость и смех родителей. Брат называл их «карикатурами».

Я это делал не специально, просто мне хотелось нарисовать его живым, таким, каким он был в жизни.

Внешне брат был очень красивым, стройным, подтянутым, спортивным, ловким, быстрым в движениях, с острым папиным носом, огненными глазами и туго вздёрнутыми черными бровями и ресницами.

Мой брат был первым и самым любимым сыном моих родителей.

Я не мог и не смел оспаривать его первенство. Он действительно был самым красивым юношей в нашей школе, на нашей улице и возможно, в нашем городе.

25 марта 1962 года начались весенние каникулы. Мама отвезла меня в детский санаторий.

Погода была сырая, я ещё не совсем оправился от болезни, чувствовал себя очень плохо, капризничал и очень боялся оставаться один в незнакомой компании каких-то ребят и девчонок.

Эти дети кучкой толпились у входа в старое здание с маленькими обветшалыми окнами, полуразвалившимся кирпичным крыльцом и новенькой вывеской, на которой я с трудом прочитал слова «детский санаторий».

Мама тоже чувствовала себя встревоженной и виноватой. От этого мне было еще горше.

Умом я понимал, что мама устала, что ей трудно бегать ко мне домой через весь город, что ей и папе нужно работать, зарабатывать деньги «на хлеб насущный».

Душой и сердцем я чувствовал, что становлюсь обузой и помехой моим родителям, что мои частые заболевания ангиной и простудой ничем хорошим не закончатся.

Я страстно не хотел, чтобы мама уезжала.

Я не хотел, чтобы меня бросили здесь на растерзание этим тёткам в белых халатах, этому горько-сладкому запаху больницы, который доносился из открытых дверей детского санатория.

Я не смотрел по сторонам, не смотрел на детей и старался избегать их любопытных взглядов.

Мне было холодно, страшно и очень одиноко. Я хотел плакать и еле сдерживал слезы и рыдания…

Я смутно помню, как меня осматривала главный врач санатория, как слушала моё сердце, заглядывала мне в рот, зрачки и уши.

Я только ощущал её самоуверенные холодные пальцы, которыми она гибко и сильно вертела меня в разные стороны.

Мне даже было не интересно, о чём они шептались с мамой и что прятали в ящик стола.

Я  ждал минуты расставания, и она пришла…

Слепыми от сдерживаемых слёз глазами я смотрел на смутный силуэт фигуры моей мамы, которая вместе с другими родителями и родственниками мельтешил в проёме закрываемых скрипучих ворот детского санатория.

Как только створки старинных ворот захлопнулись и лязгнул железный затвор, во дворе и в коридорах детского санатория раздался дружный рёв.

Плакали и ревели почти все дети.

Сёстры, нянечки и врачи суетились, успокаивали и утирали носы плачущих, а мне вдруг стало легче.

Чтобы скрыть свои слёзы и кривящийся рот, я сам пошёл в спальню, отведённую мальчишкам.

Здесь меня встретили спокойные руки толстой санитарки. Она подвела меня к койке, открыла тумбочку, поставила рядом мой серый чемодан с наклеенной запиской и сказала, чтобы я устраивался.

Моя кровать стояла у стенки, за которой была печка и занимала, наверно, самое выгодное положение.

Со своей кровати я мог видеть практически всех ребят, три больших окна и вид за этими окнами, а также большие стеклянные двери, ведущие в коридор.

Постепенно ребята стали осваиваться на своих кроватях, знакомиться, обмениваться впечатлениями и своими личными вещами.

Ребята были разного возраста, кто постарше, кто помоложе.

Верховодить стали несколько человек, которые были здесь уже не первый раз.

Я не претендовал ни на что, поэтому молча лёг на постель, уткнулся в подушку и только теперь дал волю своим слезам…

Через некоторое время зазвенел звонок, зашумели, загалдели ребята и нянечки стали громко звать всех в столовую на завтрак.

Шум и гомон строго прекратила главный врач детского санатория, которая царственно вышла из своего кабинета за белыми стеклянными дверями и властно продиктовала нам некоторые правила поведения в детском санатории и в столовой.

Потом нам разнесли и подали тарелки с вкусным омлетом и кружки с горячим какао.

Странно, но после такого вкусного завтрака мне весьма полегчало…

Теперь я несколько веселее смотрел в будущее.

Вскоре нас по одному стали вызывать к главному врачу. Каждый выходил из её кабинета с маленькой книжкой, в которой были записаны назначения и предписания.

Бывалые ребята разъясняли, кому и куда идти на процедуры, кому на уколы, а кому идти за лекарствами.

Я тоже получил назначения и вместе с другими ребятами и девчонками пошёл исследовать детский санаторий…

Первый день в детском санатории был таким шумным, суетливым, наполненным таким гомоном и толчеёй, что после ужина у всех не хватило сил на игры и забавы и все рано легли спать.

Мальчишки в спальне попытались начать рассказывать страшные истории на ночь, но вскоре все заснули.

Я тоже заснул, как только выключился свет.

Даже холодная простыня, жёсткая комковатая подушка и тяжёлое одеяло не помешали мне заснуть.

Я уснул, как убитый, но проснулся весьма живым.

Утро началось с такого весёлого гомона, что вчерашнее убитое настроение улетучилось за один миг…

Кто-то ещё спал, кто-то уже проснулся, а кто-то уже сбегал и умылся в умывальнике, но всех по-настоящему разбудил звонок на завтрак.

Тут уже все, на бегу поправляя штаны и рубашки, кинулись к дверям столовой…

Мальчишки и девчонки, теснясь и мешая друг другу, рвались к квадратным столикам, стараясь занять место поближе к дверям на кухню.

Порядок опять воцарился только тогда, когда из стеклянного кабинета появилась главный врач.

Она блестела своими очками так же, как искрилась глазами Снежная королева и под её строгим взглядом становились смирными самые отчаянные хулиганы…

Главный врач в очередной раз строгим голосом напомнила нам правила поведения в детском санатории и объявила, что с этого момента нам всем будут давать по одной ложке глюканата кальция, чтобы мы не болели, росли здоровыми, крепкими и сильными.

Появилась толстая санитарка. Она в обнимку держала большую аптекарскую бутыль с прозрачной жидкостью.

Некоторые ребята и особенно девчонки, бывшие ранее в этом санатории, скорчили такие гримасы, что мы сразу догадали, - лекарство будет горьким и противным. Так оно и оказалось…

Глюканат кальция оказался очень горьким.

Настолько горьким, что хотелось его выплюнуть. Но главный врач зорко следила за тем, чтобы каждый, кому наливали в ложку из большой бутыли порцию глюконата кальция, выпивал всё без остатка.

Постепенно среди полной тишины толстая санитарка с огромной бутылью подходила к столику, за которым сидели я, девчонка и двое мальчишек почти детсадовского возраста.

Я получил в столовую ложку свою порцию и немного замешкался, глядя как скорчила гримасу девчонка, как содрогаются мальчишки.

Повинуясь скорее инстинкту, чем разуму, я сделал резкое короткое движение и мгновенно выплеснул мою порцию глюконата кальция в большую деревянную кадку, в которой росло огромное дерево фикуса.

Девчонка и ребята вытаращили на меня свои глаза, а я старательно корчил рожи, всем видом показывая, как мне горько и неприятно.

Никто, кроме них, не заметил моего манёвра…

За обедом и ужином мне также удалось выплеснуть из ложки в кадку с фикусом глюконат кальция.

На следующий день моему примеру последовали моя соседка и мальчишки. При этом мы старательно, но весело корчили рожи и гримасы отвращения.

Так я завоевал свой первый авторитет в незнакомой компании. Нас четверых связала общая тайна и общий секрет…

Мы несколько дней удобряли глюконатом кальция фикус, пока нас не рассекретили другие ребята.

Утром за нашим столиком уже сидели другие мальчишки, но мы вчетвером дружно их выгнали и завоевали свой столик и свою кадку с фикусом.

Довольные победой мы ещё больше сдружились и теперь вообще ходили, играли и занимались вместе.

Вскоре меня и мою подружку стали дразнить «жених и невеста», а потом мы стали играть короля и королеву в спектакле-сказе «Золушка», которую приказала поставить главный врач.
 
Однако наше счастье продолжалось недолго.

Вскоре толстая санитарка, сопя и фыркая, налила нам четверым по ложке глюконата кальция и не отходила от нас, пока мы все не выпили эту гадость.

При этом все остальные ребята дружно и с интересом наблюдали, как мы морщимся…

С этого дня мы, как все, пили горькое лекарство и вскоре так к нему привыкли, что его горечь мне даже понравилась…

Более того, я даже демонстративно стал пить свою порцию глюконата кальция так, чтобы ни один мускул моего лица не дрогнул.

Тем самым я выражал протест нашему главному врачу, которая наказывала детей за шалости, назначая им дополнительную порцию глюконата кальция.

Именно я дал главному врачу прозвище «Глюка», намекая на её любимое лекарство…

«Глюка» была очень строгой.

Её боялись не только мы, дети, но и все нянечки, санитарки, водитель автобуса, дворник и все приходящие в дом слесари сантехники, электрики и печники.

«Глюку» боялись все…

При её появлении, как при Снежной королеве, стихал шум, гам, смех и разговоры.

Говорила она звонким стеклянным или ледяным голосом.

Я никогда не видел её глаза, скрытые за блестящими стёклами очков с чудными дужками.

Она всегда ходила строго вертикально, очень ровно, как будто плыла.

Особенно холодным и строгим был стук её тончайших каблучков.

Когда она на обходе шла по кафельному полу, каблучки стучали, словно вонзались в стекло или лёд.

От одного стука этих каблучков все замирали в испуге.

При этом все её очень уважали и говорили, что она «молодой, но блестящий доктор».

Не знаю, для меня на свете был только один единственный доктор, лучше которого нет, не было и не будет на свете, это моя мама…

Так случилось, что я с «Глюкой» не общался с момента моего поступления в детский санаторий.

Я не бегал как угорелый, не просился на кухню за вкусненьким, не рвал книжек и не ронял тарелки.

Помня наставления мамы, я честно пил лекарства, терпел уколы и выполнял все предписания.

Теперь также честно я пил горький глюконат кальция и участвовал во всех мероприятиях детского санатория.

Я старался со всеми дружить и ни с кем не ссориться.

Моя соседка по столику в столовой вскоре стала дружить с другим мальчиком, мальчишки нашли себе компанию среди своих ровесников, а я полностью погрузился в мир книжек.

В детском санатории была огромная библиотека. Мне позволялось самому рыться в книгах, выискивать что-то интересное и нечитанное.

Нигде и никогда я так много не читал…

Я читал в любое время и в любом месте.

Большую часть времени суток, когда на дворе была весенняя слякоть, холод и сырость, я находил укромный уголок, грыз ржаной вкуснейший сухарик и читал новую книжку.

Теперь я книжки «проглатывал», как лекарства, одним махом.

Практически ежедневно я вновь и вновь приходил в библиотеку или сам брал ключ от библиотеки и брал новую книжку.

При этом я честно читал их от корки до корки, как того требовал от меня мой отец.

Сначала я продолжил обязательное чтение русских народных сказок, которые я читал и моим друзьям-мальчишкам.

После сказки «Лиса и тетерев» мы долгое время на любой вопрос отвечали как тетерев лисе: «Бу-бу-бу-бу! Была так была, дала так дала!».

Потом мы вместе изобрели игру по сказке «Петушок и бобовое зёрнышко» и ходили друг к другу, прося воображаемые водицу напиться, листок, нитку, гребень, калачей и дров.

При этом нужно было не сбиться, перечисляя подробно всю последовательность действий ведущего, чтобы в итоге он мог принести водицу петушку, подавившемуся бобовым зёрнышком. Играющий «петушка» должен был звонко петь: «Ку-ка-ре-к-у-у!». Было очень весело.

Потом мы рассорились с моей соседкой-подружкой по столовой, потому что я прочитал ей под одобрительный смех моих друзей-мальчишек сказку Л.Н. Толстого «Стрекоза и муравей»…

После этого ей часто говорили: «Ты всё пела, теперь пляши».

Девочка сначала обиделась, а потом быстро нашла себе подруг, так как умела только одно – играть, петь и танцевать.

То, что мы раздружились с девочкой, заметила сестра-библиотекарь.

Она прочитала мне сказку К.Д. Ушинского «Ветер и солнце», но я не хотел быть ни сердитым северным Ветром, ни кротким Солнцем.

Я хотел быть самим собой таким, каков есть, которого как говорил мой отец «на базар не несть».

Особенно мне понравилась сказка в стихах Корнея Чуковского «Телефон».

Я даже выучил её наизусть, чтобы потом порадовать маму и папу.

Я хохотал, представляя «маленького» слонёнка, который мог съесть пять пудов шоколаду, крокодилов, жующих резиновые калоши, ревущего, как корова, медведя и Мойдодыра.

Но больше всего не нравилось воображать, как я тащу из болота бегемота и при этом говорю: «Ох, нелёгкая это работа из болота тащить бегемота!».

Но особенным открытием для меня стала сказка ключницы Пелагеи «Аленький цветочек», записанная русским писателем Сергеем Тимофеевичем Аксаковым.

Всё в этой сказке: сюжет, героини и герои, природа, приключения, чудеса и старинные незнакомые слова, имели необыкновенное волшебное очарование.

Я был зачарован этой сказкой и естественно стал в своём воображении играть в неё.

Вот я богатый купец именитый молодец собираюсь в дальний поход.

Вот я в тридевятых царствах в заморских государствах ищу гостинцы моим дочерям.

Вот я продираюсь сквозь леса дремучие сквозь толпы басурманские и борюсь с ними шашкой булатной.

А вот я дивлюсь чудесами дворца королевского фонтанами белокаменными.

Вот я ем кушанья вкусные и пью вина медовые, а вот сплю на кровати бархатной с периной пуховою.

Вот я вижу сон дивный и в нем маму, папу и брата дома за ужином, а вот и цветок дивный, алый, красоты невиданный, и цветок этот похож на мою Фею красоты и страсти, хоть и облика не человеческого.

Я так увлёкся воображаемой игрой в сказку «Аленький цветочек», что перестал обращать внимание на окружающую действительность. Я перестал играть и общаться с друзьями, даже не хотел задираться с девчонками и участвовать в общих шалостях.

Целыми днями я ходил как неприкаянный или прятался в укромном местечке и мысленно играл в свою сказочную игру…
 
Больше всего я представлял себя чудищем страшным и мохнатым, ревущим голосом диким, стерегущим мой «аленький цветок», мою тайну, мою Фею красоты и страсти.

За неё я готов был предать любого смерти безвременной!

При этом я сам же падал ниц перед самим собой чудищем и просил слово вымолвить. Я просил его отдать мне «аленький цветочек», чтобы он достался моей дочери младшенькой, чтобы она обрела счастье желанное…
 
Вместо перстня золотого, переносящего в мгновение ока единого на дальние расстояния, я использовал перстень, который сплели девчонки из разноцветного телефонного провода.

Я ходил по санаторию и приглядывался к девчонкам. Я хотел предложить им на выбор либо лететь к чудищу морскому, либо мне отправляться к нему в вечное товарищество.

Мне было интересно, найдётся ли кто-то, кто пожертвует собой ради «отца родного»…

Сколько я ни искал, сколько не приглядывался, но таких девочек не видел…
 
Большинство девчонок соглашались со мной дружить и общаться, если я им что-то дам или предложу вкусное или нужное.

Никто не хотел дружить «просто так», за «так»…

У меня не было ни конфет, ни фантиков, ни игрушек, ни платочков с вышитыми цветочками, ни картинок, ни открыток, ни других интересных вещей.

У меня были только какие-то фантазии, которых никто не понимал и не хотел понимать.

Все к этому времени уже привыкли к детскому санаторию. Даже мне казалось, что мы здесь живем уже целую жизнь.

Может поэтому я чувствовал себя одиноким?

Только я сам внутренне трясся и плакал, глядя на мой желанный «аленький цветочек». Только я сам соглашался ради самого себя «отца родного» отправиться к чудищу морскому дикому в «сотоварищи».

Не нужны мне были ни гости, ни сродники, ни угодники, ни прихлебатели.

Я согласен был собой пожертвовать, чтобы «государь мой батюшка родимый» не плакал и не тосковал.

Засыпая по ночам, я вертел на пальце перстень заветный, но моя Фея красоты и страсти, мой «аленький цветочек» так и не приходила ко мне «чудищу дикому».

Так я и засыпал в жгучей и сладкой тоске непонятной…

Прошёл третий день и третья ночь, когда я страстно желал увидеть мой «аленький цветочек».

На четвёртую ночь проснулся я от тревоги трепетной. Проснулся и долго не мог понять, где же я нахожусь.

Потом вспомнил, вздохнул облегчённо, взглянул на спящих ребят, нащупал тапочки под кроватью и побрёл из спальни в туалет пописать.

В коридоре горел свет ночника, но на диване не было спящей дежурной медсестры.

Я не обратил на это внимания, так как старался идти как можно тише.

Проходя мимо спальни девочек, я не стал украдкой заглядывать в замочную скважину, как это делали многие ребята, а сонно побрёл дальше к дверям в туалет.

Только у дверей душевой комнаты я услышал тихие звуки и остановился как вкопанный. Там кто-то был, и этот кто-то имел странный знакомый запах ландышей…

Так мог пахнуть только мой «аленький цветочек»!

Дверь в душевую комнату была чуть-чуть приоткрыта. Мне даже не надо было её открывать и трогать. Я просто медленно подошёл к двери и заглянул в просвет.

В ярко освещённой комнате с блестящими мокрыми кафельными стенами была полностью обнажённая «Глюка», наш главный врач детского санатория…

«Глюка» стояла, слегка нагнувшись над напольными весами. Она готовилась встать на них, чтобы измерить свой вес.

Руками она опиралась на спинку стула. Одна её ножка уже касалась гладкой поверхности весов, а другая была обута в её знаменитые босоножки с тончайшими каблучками.

«Глюка» только что помылась и её чистая светлая кожа искрилась влагой и капельками воды.

Волосы она не мочила и они пышными взбитыми волнами и локонами мягко колыхались вокруг её чистого личика, ниспадали на шею, плечи и груди.

Я видел только край грудок, которые скрывались за руками.

«Глюка» была очень худенькой, невероятно стройной, тонкой, словно балерина.

Её плоский живот дышал и двигался так, что по краям образовывалась ямка. Рёбрышки чётко проявлялись на её боках.

Меня удивила её округлая маленькая попка, совсем как у девчонок, только гораздо красивее.

Всё тело «Глюки» было покрыто ровным несильным загаром и только там, где был купальник тело было бело-розового цвета.

Я словно зачарованный видением «аленького цветочка» стоял и пялил глаза на обнажённую «Глюку», совершенно забыв о ночи, о сне, о туалете и о том, что я шёл пописать.

Я наконец-то воочию видел мою Фею красоты и страсти, мой «аленький цветочек»…

Счастье и радость наполняли меня с каждым ударом сердца, волнение охватило меня, и душа рвалась вон из груди…

Внезапно «Глюка» мощно и гибко взмахнула головой, как конь гривой.

Волна её мягких пушистых волос перекинулась через плечо за спину. Открылось её лицо.

Это было не лицо главного врача, не лицо «Глюки»!

Это было лицо очень красивой молодой девушки…
 
«Глюка» вдруг повернулась лицом ко мне и наши глаза встретились…

Я не увидел в её взгляде испуга или гнева, смущения или страха. На меня смотрели немного удивлённые, ошарашенные, чуточку вопросительные глаза.

Мне показалась, что она как будто спрашивает меня: «Ну, что, нравлюсь я вам?».

Её ротик с алыми и пухлыми губами приоткрылся почти без улыбки. Я почувствовал её опасливую тревогу…

Вдобавок её живот вдруг резко вжался внутрь, она стала ещё тоньше и напряжённее…

Я понял, что «Глюка» застыла от моего неожиданного появления и вот-вот очнётся.

Не дожидаясь её испуга, я сонно моргнул глазами, слабо улыбнулся и возобновил свой неспешный путь в туалет.

Мне казалось, что с момента моего вторжения в мир душевой комнаты прошла вечность, но, вероятно, это было только мгновение…

Я брёл по коридору к двери туалета и чувствовал спиной, как кто-то смотрит мне в след, потом услышал звук тихо закрываемой двери и только когда запах туалета вонзился мне в ноздри, я очнулся окончательно.

Писать расхотелось.

Однако я долго ещё стоял и ждал в туалете, хотя мне очень хотелось поскорее вернуться к себе в постель…

Постепенно волнение улеглось.

Я стал «кумекать» - как мне незаметно пройти мимо спящей на диване дежурной сестры.

Я уже догадался, что главный врач сегодня в ночь дежурит вместо медсестры.

Вариантов не было. Я просто стал возвращаться обратно в спальню мальчиков.

Напрасно я переживал и терзался. В коридоре на диване никого не было, только в стеклянном кабинете главного врача горел свет…

Я мигом домчался до своей спальни, забрался в холодную постель и зарылся лицом в подушку.

Подушка и простыня немного уменьшили мой жар и волнение от увиденного.

Теперь я мог сам себе счастливо улыбнуться и поздравить себя с тем, что нашёл-таки свой «аленький цветок»…

Теперь «Глюка» волшебным образом перестала быть холодной и злой «Глюкой», а превратилась в розово-аленький цветочек.

На следующий день всё волшебным образом изменилось…

Я перестал демонстративно хладнокровно пить глюконат кальция, будто с мужеством переношу мучительные пытки. Я даже попросил второй порции, чем вызвал неодобрение других борцов с горьким лекарством.

Потом я прервал очередного ругателя и осквернителя образа главного врача, заявив, что она действительно «блестящий доктор, добрый человек и прекрасная женщина».

Девчонки были так ошарашены моими последними словами, что на миг онемели, а потом разом загалдели и заспорили.

Большинство их замечаний сводилось к вопросу: «А ты-то откуда знаешь?».

Я молчал, но один из моих друзей вдруг поведал всем, что видел, как я ночью куда-то ходил, потом вернулся, долго не мог заснуть и все чему-то улыбался во сне.

Ребята и девчонки терзали меня и требовали рассказать, что я видел, но я только загадочно улыбался и молчал…

Потом пришла «Глюка» и все ещё больше онемели.

«Глюка» была без своих знаменитых заграничных блескучих очков в чудной оправе, в босоножках на маленьком каблучке и в новом медицинском халате, который больше походил на красивое платье с широкой юбкой колокольчиком.

Однако главным изменением облика «Глюки» стало выражение лица и пышная причёска.

Перед нами была улыбчивая, красивая, прелестная молодая женщина с добрым взглядом и тёплыми руками.

Она прошлась по столовой между сидящими за столами детьми и каждого погладила, потрепала по щеке или голове.

Этого оказалось достаточно, чтобы все в один миг влюбились в неё «по уши»…
 
Досталась ласка «Глюки» и мне…

Моя голова в том месте, где она коснулась моих вихров, стала гореть огнём.

Я преисполнился гордости и страха, вдруг она меня узнает?

«Глюка» по-доброму улыбалась всем и только чуть-чуть пристальнее взглянула на меня.

Я понял, что она не узнала меня. Мне одновременно стало жутко обидно и ужасно легко…
 
Она меня не узнала!

Теперь я отчётливо видел, что «Глюка» ходит между рядами столов и вглядывается в лица мальчишек и девчонок, она искала взгляд знакомых глаз!

С замиранием в сердце я приготовился к самому интересному моему приключению в этом детском санатории…
 
Я приготовился к охоте на меня, к разгадыванию загадки, к поиску и пряткам.

В этот момент «Глюка» объявила, что срок нашего пребывания в детском санатории заканчивается, что завтра к нам приедут родители и нам нужно собирать вещи и готовиться к отъезду…

Эта новость, как гром среди ясного неба, произвела бурю чувств.

Теперь все переживали и плакали, не желая уезжать и расставаться.

Теперь повсюду сидели группки и пары девчонок и мальчишек, которые клялись друг другу в вечной дружбе, клялись помнить друг друга «до гроба», опять менялись игрушками, открытками, картинками, фантиками и другими ценными вещами.

Только я вздохнул с облегчением…

Весь день я озорно старался быть поблизости от «Глюки», любовался ею, но всякий раз прятал от неё свой взгляд.

На следующий день прибыли родители, близкие и родственники, а также новая партия новеньких детей.

Теперь мы смотрели на них немного с презрением и превосходством, узнавая по их отрешённым, взволнованным и плачущим лицам себя двухнедельной давности.

Маму я встретил радостно, бодро и совершенно готовым к отъезду. Маме даже не пришлось перекладывать мой чемодан. Все мои вещи были тщательно уложены, книжки сданы в библиотеку, постель заправлена и даже полотенца сданы сестре-хозяйке.

- Хочешь попрощаться с главным врачом? – спросила меня мама.

Я ответил, что «очень хочу» и мы с мамой пошли за стеклянные двери кабинета главврача.

«Глюка» сидела за своим столом всё такая же красивая с распущенными волосами, но теперь с озабоченным выражением лица.

Мама подтолкнула меня поближе к столу и сказала, чтобы я поблагодарил главного врача за лечение и оздоровление, полученное в детском санатории.

Я молча подошёл поближе и взглянул на «Глюку» так, как тогда ночью глядел на неё, мою Фею красоты и страсти, мой «аленький цветочек».

Я увидел, как вспыхнули глаза «Глюки», как покраснели её щеки и уши, как она вскинула свои пышные мягкие волосы.

Я продолжал, не отрываясь, смело смотреть прямо ей в глаза, и увидел, как она улыбнулась.

Я закрыл глаза только тогда, когда она мягко прикоснулась своей прохладной ладонью к моей горящей щеке…

На миг я плотнее приложился щекой к этой прохладной, пахнущей ландышем, ладони, потом резко повернулся и выбежал из кабинета.

Через минуту вышла моя мама.

Мы пошли на остановку автобуса.

Всю дорогу мама пыталась выведать у меня, что же случилось, почему главный врач отказалась брать коробку шоколадных конфет и почему поблагодарила её за воспитание сына.

Я молчал, глупо улыбался и был абсолютно счастлив оттого, что пережил такие приключения, что еду домой, что рядом моя мама, что у меня ничего не болит и что будущее видится мне прекрасным и счастливым.

За окном автобуса уже был апрель 1962 года…


Мои женщины. Апрель. 1962. Фенечка.

1 апреля 1962 года занятия во втором классе продолжались.

Я немного запоздал и появился в классе почти как «новенький». Все думали, что я отстал, но в детском санатории тоже были занятия по программе обучения в средней школе. Я даже больше и лучше знал материал, чем мои друзья и товарищи.

Всем интересно было знать, какие «приключения» я пережил в детском санатории.

Я рассказывал почти обо всем и обо всех, но ни словом не обмолвился о том, что видел ночью в душевой комнате мою аленькую фею «Глюку».

После моих рассказов многие очень захотели попасть в этот детский санаторий, но это оказалось не так просто. Туда теперь можно было попасть только по направлению врача и с разрешения каких-то «городских властей».

Слава о детском санатории широко распространилась по всей нашей области и на меня смотрели теперь как на «блатного», попавшего туда «по блату».

Выражение «по блату» было новым. Эти слова произносили все и всё чаще по любому поводу. Я ещё не знал, что оно означает, но очень хотел узнать…

Я думал, что слова «по блату» относятся к блатному языку или жаргону, как говорила моя мама…

Дома все было по-прежнему: папа с увлечением смотрел телевизионные новости и слушал передачи международных обозревателей, мама беззлобно шутила над его увлечением «политикой и международными делами, которые без него не делаются», брат переживал очередную влюблённость и ходил, «как в воду опущенный».

Я влился в этот процесс жизни с особой жаждой к переменам и событиям…

Мне хотелось действия, работы и заботы. Я стал усиленно помогать маме по хозяйству.

Мама несказанно удивилась такой перемене во мне. Она с удовольствием учила меня чистить картошку, резать овощи, варить супы, готовить винегрет, салаты, жарить яичницу, стирать и гладить белье.

Она даже показала мне, как надо штопать носки толстыми специальными нитками и иголками, надевая носки с дырками на перегоревшие лампочки.

Я хотел научиться всему, что могло пригодиться мне в жизни.

До этого я также усиленно учился у папы строгать, пились, отрезать, колоть, резать, сбивать, чинить и делать другие мужские домашние дела.

Маму только встревожило моё увлечение книгами. Она строго запретила мне читать её специальную медицинскую литературу и спрятала в свой шкаф в спальне свои медицинские справочники и пособия.

Наверно она даже не догадывалась, что мы с братом давным-давно уже от корки до корки пересмотрели все её медицинские книжки и перечитали все подписи к иллюстрациям и картинкам.

К этому времени я уже точно знал, как рождаются дети, какие бывают у рожениц патологии, какие бывают болезни и как их лечить…

Естественно меня не интересовали всякие сложные болезни, но как перевязать раны, как наложить шину на сломанную руку или ногу, я уже знал.

Пользоваться йодом, зелёнкой, нашатырным и борным спиртом мама научила меня ещё в детстве.

Теперь меня больше всего интересовало общение между людьми разного пола.

Почему папа и мама живут вместе?

Почему брата неудержимо влекут к себе девушки?

Почему я вспыхнул от прикосновения прохладной ладони «Глюки» к моей щеке и у меня сладко заныло что-то внизу живота?

Почему я вдруг так взволновался, когда увидел в классе Валю Архипову?

Почему моя писка вдруг становится твёрдой?

Почему кожа писки натянулась? Почему из-под неё выглянула блестящая фиолетово-красная головка с маленькими розовыми губками на конце?

Почему я никак не могу сладить с отвердевшей пиской и мне приходится неудобно согнуться, чтобы никто не заметил, как она напряглась и торчит торчком под моими трусами и домашними шароварами?

Спросить у мамы я стеснялся, папа был занят, а брату было не до меня.

Я мучился неизвестностью и трогал пальцами свою периодически отвердевавшую писку.

От этих прикосновений мне становилось так хорошо внутри, что хотелось ещё и ещё продлить эти приятные ощущения…

Я несколько раз решался обратиться за советом к папе, но он всякий раз громко и без всякого понимания моих намеков с усмешкой задавал мне глупые вопросы типа «у тебя живот болит?» и отсылал меня к маме.

Брат, когда я его спросил «почему его тянет к девушкам», рассмеялся и заявил, что мне «ещё рано задавать такие вопросы и думать на такие темы».

Оставалась мама, но мне было очень стыдно и неловко обращаться к ней с подобными вопросами.

Я мучился, переживал и томился от нахлынувшего чувства одиночества.

Оставалось только одно средство, пойти на улицу к друзьям или школьным товарищам и спросить у них: «Как они справляются со своими проблемами и своими твердеющими писками?».

Первый раз я задал такой вопрос Кольке Азарову, среднему из трёх сыновей дяди Вани Азарова.

Колька был моложе моего брата, но старше меня на несколько лет. Он слыл хулиганом и был не по годам охоч до девчонок и девочек на нашей улице. Он не стал смеяться надо мной и отсылать меня к брату или куда подальше.

- Не бзди, - сказал Колька Азаров. - Это всё нормально и естественно.

- Так и должно быть. Скоро ты всё сам поймёшь и научишься. Только не лазь в трусы и не трогай буй грязными руками.

- Занесёшь какую-нибудь заразу, потом хрен отмажешься. Придётся лечиться, уколы всякие делать. Оно тебе это надо? А так всё «ништяк».

- Все через это проходят и ты пройдёшь. Главное все делай с умом.

- Ты же малый не дурак, ну а если дурак, то немалый. – последнюю фразу Колька повторил за моим отцом, который не раз эти слова говорил самому Кольке Азарову…

От этих слов, густо сдобренных матом, мне стало не легче, но главное я понял, -  через «это» проходят все без исключения…

Я не считал себя дураком, не хотел быть дураком, поэтому я решил разузнать об «этом» все как можно подробнее. Тем более я не хотел «бздеть», то есть страшно бояться, трусить и жидко какать от страха.

Ещё я понял, что мне придётся самому всё узнавать, что никто мне ничего об «этом» не расскажет.

Я успокоился, потому что знал, рано или поздно, но я найду книги, в которых прочитаю и увижу все, что мне нужно знать и прочитать.

Всему свое время…

Где-то я уже слышал эти слова…

Пока я был в детском санатории, в мире происходили разные важные события.

Отец вкратце ввёл меня в курс дела, брат при этом с юмором комментировал эти события, а мама неодобрительно качала головой и говорила папе, чтобы он не «дурил мальчику голову».

Однако я с интересом слушал отца и старался запомнить наиболее интересные события.

Так я узнал по секрету от отца, что в СССР сформирована группа женщин-космонавтов, и они готовятся полететь в космос.

Когда он сказал об этом маме, та не поверила, но начала включать радио у себя на кухне во время передачи новостей.

Все люди в городе обсуждали новый фильм режиссёра Михаила Рома «Девять дней одного года» и папа сказал, что мы пойдём смотреть этот фильм всей семьёй.

Этот кинофильм мне очень понравился необычайной новизной. Впервые я видел кино о работе советских физиков-атомщиков.

Алексей Баталов был в кино таким, каким, может быть, буду и я, добрым, надёжным, настоящим человеком и бойцом.

В Советском Союзе был запущен первый советский спутник «Космос-1» с космодрома со странным названием «Капустин Яр».

Советское правительство решило выделить для съемок фильма «Война и мир» 900 голов лошадей и отец с гордостью рассказал нам с братом как он в годы войны ездил в Монголию за лошадьми и привёз их в Москву.

По дороге он организовал охрану лошадей. Ни одна из них не пала от голода и не была украдена, хотя желающих заполучить этих лошадей было много. За эту операция отец получил от командования награду.

Впоследствии эти монгольские лошади стали основой для создания кавалерийского полка армии Белова.


Потом мы всей семьёй смотрели кинофильм «Когда деревья были большими». Отличный фильм и он очень всем понравился. Юрий Никулин классно сыграл жулика-неудачника.

У нас в городе было очень много таких «опустившихся» одиноких мужиков. Особенно много их появилось в последнее время.

Папа сказал, что это «несчастные «зеки» невинно пострадавшие в прошлые годы от излишней подозрительности наших органов».

Мама резко оборвала папу и запретила ему, мне и брату даже думать на эту тему. Она была при этом настолько сердитой и напряженной, что мы не стали перечить.

6 апреля 1962 года мы все вечером «прилипли» к телевизору. Показывали первую передачу «Телевизионное кафе».

С самого начала всем понравилось, что в этом «кафе» выступают самые модные советские артисты, певцы, музыканты и юмористы.

Потом эта передача будет называться «На огонёк», затем «На голубой огонёк» и, наконец, «Голубой огонёк». Эта субботняя передача станет одной из самых любимых передач центрального телевидения.

9 апреля 1962 года Президиум Верховного Совета СССР объявил 12 апреля праздником «День Космонавтики».

Мы в школе готовились к этому дню, и я принял самое активное участие в подготовке праздника.

Я рисовал акварельные картинки в стенгазету.

Рисунок придумал сам: как будто мы ученики 2 «А» класса летим на космической ракете от планеты к планете и на каждой планете мы оставляем сообщение о наших достижениях в учёбе.

Конечно, я рисовал не один, а с десятком помощников во главе с учительницей. При этом каждый норовил указать и сунуть свой палец в самое мокрое место на рисунке…

11 апреля 1962 года наша страна открыто поддержала Фиделя Кастро на Кубе.

С этого момента герой-партизан и освободитель Кубы от гнёта американцев Фидель Кастро стал для меня героем, взрослым Мальчишем-Кибальчишем.

Одновременно во Франции премьер-министром стал мужик с чудным именем Жорж Помпиду. Таким именем прозвали одного мальчишку на соседней улице и дразнили его «голлистом».

Наверно у него были глисты…

Потом папа после новостей по телевизору заявил, что «советское правительство создало Государственный комитет по радиовещанию и телевидению и стало непосредственным руководителем средства массовой информации».

- До этого, - добавил папа, - наиважнейшим из советских искусств было кино. Теперь вся пропаганда будет по телевидению. Ну, держись обыватель!

Я ничего не понял, а мама опять его устало оборвала и сказала, чтобы он «держал язык за зубами» и что «никому не интересны его глупые замечания».

Папа опять промолчал и я тоже сделал вид, что мне совершенно не интересно…

Странное слово «пропаганда» меня немного пугало и коробило, от него веяло чем-то нехорошим, тяжёлым, грязным и даже гадким.

К концу апреля 1962 года наша страна стала часто запускать космические аппараты серии «Космос» и папа сказал, что началась «фоторазведка».

- Скоро уже в космосе будут воевать, - добавил папа, и мама опять громыхнула вилками и ложками, заставляя его «заткнуться»…

Действительно отец последнее время стал более разговорчивый. К нему вернулась прежняя свобода и лёгкость общения, уверенность и важные манеры человека, который много знает и понимает.

Теперь он часто многозначительно хмыкал, говорил «ну-ну» или «вы так думаете?». Иногда он даже рассказывал на ухо маме свежий анекдот. Мама смущалась, но смеялась.

Я тоже знал от ребят разные анекдоты, но рассказывать их папе или маме не смел, многие из них были матерные…

Мат, матерные слова и выражения очень давно, ещё в детстве вошли в нашу речь, но только теперь, учась во втором классе, я понял всю разницу между литературным русским языком и матом.

Матом ругались практически все вокруг, кроме моей мамы. Даже отец иногда в отсутствие мамы позволял себе ругнуться матом. Он называл это «для связки слов и лучшего понимания ситуации».

С появлением в нашем городе массы бывших «зеков» мата и блатных выражений в общении между людьми стало гораздо больше.

Ребята вообще стали почти все играть в «блатных».

Походка у многих ребят изменилась на блатную, с «подковыркой».

Манера говорить стала блатной.

Модной среди уличной шпаны стала ватная телогрейка, ушитая в талии так, чтобы плечи были широкие, а талия узкая.

На голове обязательная кепка с пуговкой на макушке. На ногах сапоги с подвёрнутыми голенищами.

Все хулиганы стали усиленно делать себе финки…

Финка, воровской ножик, стала символом наивысшего авторитета.

Мой брат бредил финкой, рисовал финки в школьных тетрадях и заставлял меня нарисовать финку с ручкой и обязательно с хвостиком у лезвия, чтобы при ударе не поранить пальцы.

Потом все ребята повально увлеклись татуировкой.

Сопя и отдуваясь, корчась от боли, они кололи друг другу пучком связанных ниткой иголок разные картинки, буквы и слова на руках.

Особенно популярны были инициалы свои или «любимых» девчонок, а также слова: «Не забуду мать родную».

Брат очень хотел иметь наколку и однажды принёс с улицы новую песню Владимира Высоцкого «Татуировка».

Не делили мы тебя и не ласкали

А что любили - так это позади, -

Я ношу в душе твой светлый образ, Валя,

А Алёша выколол твой образ на груди.

И в тот день, когда прощались на вокзале,

Я тебя до гроба помнить обещал, -

Я сказал: «Я не забуду в жизни Вали!»

«А я - тем более!» - мне Леша отвечал.

А теперь реши, кому из нас с ним хуже,

И кому трудней - попробуй разбери:

У него - твой профиль выколот снаружи,

А у меня - душа исколота внутри.

И когда мне так уж тошно, хоть на плаху, -

Пусть слова мои тебя не оскорбят, -

Я прошу, чтоб Леха расстегнул рубаху,

И гляжу, гляжу часами на тебя.

Но недавно мой товарищ, друг хороший,

Он беду мою искусством поборол:

Он скопировал тебя с груди у Лёши

И на грудь мою твой профиль наколол.

Знаю я, своих друзей чернить неловко,

Но ты мне ближе и роднее оттого,

Что моя - верней, твоя – татуировка

Много лучше и красивей, чем его!

Эту песню мой брат пел с таким чувством и с такой особенной «блатной» манерой с надрывом, что я совершенно ясно представил себе Валю, Алешу, Володю и татуировку на их груди.

Песня мне очень понравилась. Я практически сразу запомнил наизусть эти стихи.

Мне нравилась этот приблатнённый надрыв. Я тоже пробовал перед зеркалом петь выпятив вперёд нижнюю челюсть:

У тебя глаза - как нож:

Если прямо ты взглянешь –

Я забываю, кто я есть и где мой дом;

А если косо ты взглянешь –

Как по сердцу полоснёшь

Ты холодным, острым серым тесаком.

Я здоров - к чему скрывать, -

Я пятаки могу ломать,

А недавно головой быка убил, -

Но с тобой жизнь коротать –

Не подковы разгибать,

А прибить тебя - морально нету сил.

Вспомни, было ль, хоть разок,

Чтоб я из дому убег, -

Ну, когда же надоест тебе гулять!

С грабежу я прихожу –

Язык за спину завожу

И бегу тебя по городу шукать.


Я все ноги исходил –

Велосипед себе купил,

Чтоб в страданьях облегчения была, -

Но налетел на самосвал –

К Склифосовскому попал, -

Навестить меня ты даже не пришла.


И хирург - седой старик –

Он весь обмяк и как-то сник:

Он шесть суток мою рану зашивал!

А когда кончился наркоз,

Стало больно мне до слез:

Для кого ж своей я жизнью рисковал!

Ты не радуйся, змея, -

Скоро выпишут меня –

Отомщу тебе тогда без всяких схем:

Я тебе точно говорю,

Востру бритву навострю –

И обрею тебя наголо совсем!


Конечно, я понимал, что эта песня Владимира Высоцкого шутливая, «юморная» и всё в ней «понарошку», но когда мама услышала краем уха некоторые куплеты из моих уст, она не в шутку встревожилась.

Вместе с папой они заставили меня пропеть речитативом эту песню от начала до конца. Я пропел…

Папа долго молчал, мама с тревогой вопросительно смотрела то на него, то на меня и тоже молчала.

Потом папа вздохнул и сказал, чтобы я «воспринимал эти песни, как юмор и сатиру, а не всерьёз».

Мама стала ему возражать и требовала, чтобы он запретил мне «слушать и петь такие похабные песни».

Мама очень расстроилась и сама стала говорить нехорошие слова…

Отец стал успокаивать маму и сказал, что «запретами тут не поможешь, а вот растолковать что к чему сыновьям надо». При этом он добавил, что «пришла пора»…

Не знаю, о какой «поре» он говорил, но на улице была настоящая весна.

Почки на деревьях распустились, цвела верба, мальчишки собирали по капельке берёзовый сок в пивные бутылки, а женщины и девушки стали ходить в расстёгнутых пальто.

Жизнь вокруг бурлила, как ручьи в колее на нашей улице.

Я с ребятами палками специально расчищал русло этих ручьев, чтобы лужи на улице быстрее высыхали и можно было гонять на велосипедах, бегать, играть в футбол, «догонялки», «прятки» и другие наши игры.

К этим играм традиционно весной добавлялись игры с девчонками.

Опять ребята девчонкам задирали подолы платьев, а девчонки скопом наваливались на кого-нибудь из мальчишек и стягивали с него штаны.

Только теперь это было не очень смешно и очень обидно. Мы взрослели…

Однажды Колька Азаров сообщил нам по секрету, что ходил «в гости» к некой Фенечке. Её наши женщины-соседки называли «женщиной доступного поведения».

Я и мой друг Колька, затаив дыхание, слушали залихватский рассказ среднего брата Азаровых о его походе к этой «проститутке»…

- Она баба клёвая, - «заливал» на блатном языке Колька Азаров. – Красивая баба. Кожа у неё розовая, глаза огромные, зубы белые, груди огромные, сама фартовая. Любого на лопатки уложит, грудями прихлопнет, собою накроет, - не пикнешь.

- Подмахивает так, что закачаешься. Я раза два кончал и ещё хотелось. Не баба, а паровоз! До сих пор дрожу и с конца капает.

- Ох, ядрена Феня, мать твою! - Колька добавил такой расцветистый букет матерщины, что мы на миг онемели и перестали смеяться от его малопонятных слов…
 
Свою речь Колька всегда густо перемежал матерными словами и выражениями, от которых лично у меня внутри что-то протестовало, но в то же время, что-то восторгалось, трепетало и рвалось из груди.

Мне тоже хотелось испытать тот восторг, с которым Колька Азаров рассказывал о Фенечке.

Мне эта Фенечка почему-то представлялась моей Феей красоты и страсти.

Наверно потому, что когда я думал о ней и представлял, как с ней общаюсь, то у меня тоже кончик писки становился вдруг мокрым, как будто я начинал писаться.

Мой друг Колька тоже ощущал подобное, потому что мы с ним как-то вполголоса поделились своими секретами. Это сдружило нас еще больше.

Ему не с кем было поговорить об «этом», потому что его отец-шофёр погиб в автомобильной катастрофе.

Не пойдёт же он к старшей сестре, к матери или к старенькой бабке с вопросами о том, почему у него с конца капает что-то липкое и пахучее?

Мы не очень хорошо понимали, что имел в виду Колька Азаров, когда говорил о том, что «он кончил», но догадывались, что речь едёт о том процессе в отношениях между мужчинами и женщинами, о котором в наших уличных разговорах говорилось почти всегда в матерных выражениях.

Я был ещё очень маленький, но помню, как мой брат, а также Сашка Азаров, старший брат Азаровых, Ваня Изотин, Шурик Сидоров и другие старшие ребята заставляли меня и других картавых малышей говорить как можно быстрее фразу: «Под столом коньки и бутсы».

У меня тогда получалось: «Под столом коньки ибутсы».

Ребята дружно гоготали и одобрительно хлопали меня по спине, как будто я сказал или сделал что-то очень важное.
 
Слово, похожее на слово «ибутсы», было очень запретным словом, его нельзя было произносить вслух при взрослых, особенно в присутствии мамы и папы.

Хотя в разных вариантах его произносили практически все и очень часто. Оно обозначало то таинственное действие, которое соединяло мужчин и женщин во что-то единое, целое.

В результате этого действия получались и рождались дети, а также люди могли заболеть очень опасными и страшными болезнями.

Об этом я знал точно, потому что мы с моим старшим братом тайком всё же просмотрели мамины медицинские книжки и справочники. В этих книгах такие болезни назывались «венерическими». Они передавались «половым путём»…

Я долго не мог понять, почему пол, по которому мы ходим дома, относится к болезням и к пискам, мужским и женским.

Потом отец как-то сказал мне, что словом «пол» учёные просто обозначают принадлежность к мужскому или женскому миру. Мужчины относятся к мужскому полу, а женщины – к женскому. Просто учёные как договорились между собой, так и пошло…
 
- Отсюда и все остальные слова и понятия, - разъяснил мне отец. - Половая жизнь это не жизнь на полу, а специфические отношения между полами, то есть между мужчинами и женщинами.

Отец не стал мне разъяснять, что значит «специфические» половые отношения, но я уже сам догадался, что в этих отношениях наши писки принимают непосредственное участие. Только пока не знал какое…

Теперь Колька Азаров, счастливо ухмыляясь, довольно разглагольствовал перед нами о том, как он «е..ался» с Фенечкой. При этом он не рассказывал, как именно он это делал, а только расписывал свои ощущения и то, как Фенечка ему «подмахивала»…

Сгорая от стыда и смущения, я всё же спросил Кольку Азарова: «Что значит е..ался?». Колька Азаров опешил, потом даже немного смутился, потом обидно заржал, потом недоуменно нахмурился и неуверенно заявил:

- Ну, как тебе сказать? Это значит «сношался» или как это… занимался любовью, или нет, как это… совершал половой акт. Вот как! Короче мочил конец, понял?

- Не приставай с дурацкими вопросами! – нарочито возмущённо заорал на меня Колька. – Хочешь слушать – слушай, не хочешь – вали отсюда, пока не накостылял!

Колька ещё немного яростно поругался на меня, потом перевёл дух и снова стал живописно с матерком рассказывать о том, как они «сношались» с Фенечкой.

Я не хотел «сношаться» так, как об этом рассказывал Колька Азаров. Мне было стыдно, неловко и страшно, но я очень хотел хоть глазком глянуть, как это делается.

Мне очень хотелось увидеть Фенечку. Того же хотел и мой друг Колька. Мы сразу загорелись этим желанием и немедленно стали обсуждать возможность его исполнения…

- Давай попросим Кольку Азарова сводить нас к Фенечке? – предложил мой друг. – Если она всем «даёт», может и нам разрешит глянуть что и как?

- Ты что, совсем чокнутый или только чуть-чуть?! – горячо возразил я. – Кто ж такое разрешит?! Потом если родители узнают, знаешь, что будет?

- Мне ничего не будет, - авторитетно заявил Колька. – Мои дела матери до лампочки, а сестра сама каждый вечер по ребятам сохнет. Им до меня дела нет, живу, как хочу.

Мой друг хоть и хвастался, но в его словах я почувствовал не гордость, а горечь.

Всякий раз, когда он приходил ко мне в гости я не узнавал его. Он сидел с нами за столом, кушал вкусный мамин суп или котлеты, смотрел с нами телевизор и был при этом удивительно тихим, послушным, молчаливым, совсем не таким быстрым, ловким и озорным, как на улице или у себя дома.

На улице он всегда хорохорился, в любой момент готов был огрызнуться, дать сдачи, вскочить и бежать.

Он постоянно жаждал приключений и часто в них попадал, как нечаянно вляпывался в лужу или грязь.

Вместе с ним вляпывался в «приключения» и я.

Идея пойти к Фенечке была таким «приключением»…

- Вы что, дураки набитые? – спросил нас Колька Азаров в ответ на нашу просьбу привести нас к Фенечке. – Она же за «это» деньги берет!

Слово «это» Колька произнёс так важно и отдельно, что мы поняли его значение и догадались, что оно означает.

- Тем более вы же маленькие ещё. – Колька насмешливо и дружелюбно треснул ладонью мне и моему другу по затылкам. – У вас ещё «женилки» не выросли! Вы же утоните у нее в «гнезде»!

Колька Азаров захохотал так, что мы немного обиделись.

Я захотел тут же бежать отсюда куда глаза глядя. Но мой друг был настойчивый. Он терпеливо переждал пока Колька Азаров отсмеётся, потом просительным тоном продолжил нашу просьбу…

- Да мы не для того, чтобы сношаться, - с запинкой говорил Колька. - Мы просто хотим поглядеть…

- Поглядеть на что? На то, как сношаются другие?! – Колька Азаров ещё больше загоготал, завертелся на месте и стал чуть ли не падать на землю от хохота. При этом он ругал нас последними словами, поливал нас матом, как из шланга, не переставая.

- Мы тебе денег за это дадим, - робко вставил Колька и смех среднего брата Азаровых стих.

- Сколько? – коротко и уже по-деловому спросил Колька Азаров.

- Рубль, - также коротко ответил мой друг.

- Мало. Пять рублей, – категорически заявил его тезка. – Три рубля Фене, два – мне. Она по «трёшке» берёт за сеанс. Иначе «кина» не будет.

Я не знал, что говорить. У меня в моей «заначке» с моими сокровищами были деньги и даже много денег, но отдавать их неизвестно за что я не хотел. Я молчал. Мой друг Колька насупился и коротко посматривал на меня.

- Пять, так пять, - не дождавшись моей ответной реакции, решительно заявил Колька.

- Деньги вперёд! – скомандовал наш старший товарищ. – Утром деньги, вечером Фенечка, вечером деньги – утром Фенечка. Ясно?!

Нам было предельно ясно, как платятся в наших уличных делах деньги. Неясно было только, за что мы будем платить аж пять рублей и получим ли мы то, за что заплатим?

- Ты нам даёшь возможность прийти к Фене, увидеть её голой и говорить с нею минут пять. Пять рублей – пять минут. Наверно этого хватит. Сам не мешаешь, уходишь в сторонку. После этого мы тоже уходим так, чтобы нас никто не видел. Если этого не будет, ты возвращаешь нам наши деньги.

Мой друг говорил теперь очень уверенно, по-деловому и Колька Азаров с недоумением молча его слушал и только кивал головой. Потом он с уважением поглядел на него, длинно и смачно по блатному сплюнул и авторитетно произнёс: «Замётано! Готовьте деньги, через день-два я вам скажу, куда и когда идти».

Эти обещанные день-два прошли для меня и моего друга в жутком нетерпеливом волнении и страхе.

Мы поровну поделили нашу плату за то, чтобы увидеть знаменитую Феню, отдали пять рублей Кольке Азарову и ждали его команды.

Наконец, вечером он свистнул нам с улицы, молча кивнул головой и мы пошли вразвалочку по блатному за ним по улицам нашего города.

Ещё по-апрельски было прохладно. Вечер быстро превращался почти в ночные сумерки.

Колька Азаров явно запутывал нас, водя по каким-то дворам, протискиваясь между гаражами и сараями, ныряя в какие-то пролазы, дырки в стенах и заборах. Часто его путь проходил мимо уборных, от которых остро пахло мочой, говном и карболкой.

Мы давно уже пожалели, что согласились и пошли вслед за Колькой. Казалось, что он ведёт нас в воровской притон, где нам будет очень плохо…

Наконец Колька остановился. Мы с другом поочерёдно наткнулись на его спину. Колька шёпотом нас выматерил и сказал, чтобы мы никуда не уходили, а ждали его свиста.

- Когда я свистну, нужно сразу, не оглядываясь, идти вон в ту дальнюю дверь, затем подняться по лестнице на второй этаж и постучать три раза в дверь без дверной ручки. Ясно!? – грозно спросил нас Колька.

Мы молча кивнули.

Сердце у меня стучало так сильно, что казалось, все вокруг слышат его биение о ребра грудной клетки.

Мой друг тоже трусил. Мы стояли напряжённые, напружиненные, готовые в любой момент немедленно рвануть куда глаза глядят и бежать пока хватит сил…

Через минуту ожидания послышался свист. Подталкивая друг друга, мы двинулись к входной двери небольшого старого кирпичного дома.

На втором этаже сквозь закрытые ставни пробивался свет, даже слышалась какая-то музыка. Остальные окна были темны. Темнота стремительно накрывала весь дом, двор, сараи вокруг и нам стало по-настоящему жутко…

В прихожей света не было и мы на ощупь, преодолевая страх и нахлынувшую тяжесть в ногах, стали подниматься по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж.

Впереди послышались чьи-то приглушенные голоса. Мы немного приободрились.

Как будто беседовали двое. Беседовали мирно, буднично и даже изредка хлопали в ладоши. Мы с любопытством прислушались.

- Ну, чего ты упрямишься, - спокойно говорил один голос, и мы услышали, как он хлопнул в ладоши. – Видишь, что бывает с теми, кто упрямится? Их наказывают, шлёпают, лишают всяческих привилегий. Ты же не хочешь, чтобы тебя тоже шлёпали, наказывали и лишали привилегий? Не хочешь? И правильно, что не хочешь. Кто же этого хочет? Тогда не упрямься…

Видимо кто-то всё же упрямился, потому что вдруг послышался совсем другой голос, грубый, властный, злой:

- Харэ лыбиться, мудозвон! Колись давай! Куда ты навар курканул?! Говори, падла, пришью, как суку!

Опять послышались хлопки в ладоши. Мы с Колькой с ужасом поняли, что это не хлопки, а удары по чему-то липкому, влажному, полному.

Странно, но в ответ не слышалось ни звука и только наши сердца гулко стучали в абсолютной темноте.

Тут скрипнула одна из дверей и из неё высунулась голова Кольки Азарова.

- Ну, чего вы там рты раззявили! – яростно и глухо прошептал Колька. – Жду, жду, а вас нет!

Он шире приоткрыл дверь и мы проскользнули в небольшую прихожую, освещённую только одинокой потолочной лампочкой на витом электрошнуре.

В прихожей густо пахло старыми вещами, тулупами, ботинками и тапками. Под старой вешалкой стояла лавка, на которой валялись щётки для чистки обуви, банки с гуталином и какие-то грязные тряпки.

Двери в прихожей вели на кухню, из которой доносились запахи щей и ароматного земляничного чая, а также в коридорчик и в ещё какую-то комнату. Дверь в неё была закрыта.

При виде знакомого нам человека мы немного перевели дух и снова, взволнованные предстоящим, робко шагнули вслед за Колькой в маленький коридорчик.

В коридорчике было два дверных проёма, занавешенных плотными тяжёлыми шторами с кистями. На конце каждой кисточки висел шарик из ниток.

Из-за левых штор слышалась музыка, оттуда веяло какими-то новыми приятными запахами и совсем не веяло страхом.

Наоборот, шторы напротив показались нам не только тяжёлыми, но и страшными. Колька Азаров как-то робко нырнул в них и вскоре оттуда неслышно, как маг и волшебник, появился странный мужичок…

Мужичок был очень маленького роста, почти вровень с нами. Он словно очутился перед нами, мы даже не заметили, как всколыхнулись шторы.

Мужик смотрел на нас так цепко и тяжело, что я сразу понял, - мы пропали.

Глаза мужика были злыми, острыми, узкими, как нож или бритва. Нельзя было смотреть в его глаза, но нельзя было и отвести от них взгляда.

Вдруг взгляд мужичка потеплел, и мы услышали его скрипучий, но ласковый голос:

- Ну, почему же нельзя? Можно, - сказал он кому-то, находящемуся за дверьми. - Тем более, что эти шнурки не на халяву пришли, а за свои кровные. Только пусть Фенечку глазами мацают, рано им ещё трахаться. Не очкуй, пацаны! - ободрил нас мужичок и скрылся за шторами.

Мы опять остались одни…

Через несколько томительных минут из-за штор опять вынырнула голова Кольки Азарова и он опять яростно зашипел на нас:

- Что рты раззявили, долбоёбы!? Чего вы мудохаетесь!? Сказано вам, идите к Фенечке! - Колька показал нам пальцем на дверной проём слева.

Потом он уже почти громко стал покрывать нас отборным матом и блатными словами, но кто-то сзади сильно дал ему пинка под зад. Он заткнулся и скрылся за шторами.

Мы теперь уже почти без страха и с любопытством медленно крадучись подошли к дверным шторам, за которыми была знаменитая Фенечка.

Наконец мой друг Колька решился, медленно раздвинул шторы и сунул голову в образовавшуюся щель. Я не хотел отставать, в свою очередь отодвинул правую штору и тоже высунулся…

За шторами оказалась большая освещённая красивой люстрой комната, похожая на спальню. Справа стоял большой шкаф с зеркальными дверцами, слева у стены столик с зеркалом-трюмо, а посередине комнаты стояла большая кровать с деревянными резными спинками.

На кровати под красным одеялом с белым кружевным пододеяльником кто-то спал или лежал, зарывшись в большие пышные подушки с кружевными наволочками.

На наше появление этот «кто-то» пошевелился и лениво стал высвобождаться из подушек и одеяла.

Это была женщина с каштановыми волосами, взбитыми в неряшливую, но пышную причёску. Её разбудил звук колокольчиков, которые были привязаны к кистям и шарикам на шторах с её стороны.

Когда женщина лениво, как кошка, стала высвобождаться из одеяла, мы с Колькой увидели, что она абсолютно голая…

Постепенно она села в постели и взглянула на нас.

В это мгновение все, мы и она, просто остолбенели, обалдели, застыли в абсолютной немоте и неподвижности.

Фенечка никак не ожидала увидеть нас, мальчишек. Для неё это было настолько неожиданным, что она растерялась, с её лица исчезло кошачье выражение и мы увидели просто удивлённую женщину.

- Вот те раз! – сказала Фенечка удивительно мягким, ласковым и нежным голосом. – Вы кто такие? Как вы сюда попали? Что вы тут делаете, мальчики?

Каждый её вопрос был всё более и более удивлённым. Голос её нарастал, становился из удивлённого в почти возмущённый.

- Нам разрешили, - промямлил Колька, а я глупо добавил, - Только мацать глазами…

Фенечка удивлённо вскинула брови и вдруг прыснула смехом, упала на подушки и зашлась от весёлого щекотливого смеха.

Нам сразу стало легче и веселее, мы тоже переглянулись с Колькой и даже улыбнулись, не зная, смеяться или обижаться…

Фенечка насмеялась, потом озорно повернулась к нам всем телом, и как молодая девчонка, вдруг резво вскочила на постели. Она села на поджатые под себя ноги, выгнула гордо спинку и предстала перед нами во всей своей обнажённой красе.

- Ну, мацайте! - сказала она, весело и озорно улыбаясь. – Нравлюсь я вам?

При этом она руками упиралась в свои круглые коленки и локтями сжимала свои огромные груди.

Белые груди двумя большими, как арбузы, шарами тяжело свисали у неё между рук. На этих грудях были большие, как блюдце, темно-коричневые пятна с выпуклыми, как пуговицы, сосками.

Фенечка слегка покачивала плечами. Её огромные груди колыхались из стороны в сторону.

Я и Колька не отрываясь смотрели на эти колыхающиеся груди и соски, а Фенечка с улыбкой следила за нашей реакцией.

Ей очень нравилось, как мы на неё смотрели. При этом она как-то ловко, незаметно и быстро накинула себе на «сокровенное тайное место» внизу живота кончик атласного покрывала.

Я опять не увидел то, ради чего пришёл вместе с Колькой, за что заплатил своими накопленными тремя рублями.

Женские груди я видел и раньше и эти огромные шары с большими тёмными пятнами и выпуклыми морщинистыми сосками меня совершенно не волновали.

Мне гораздо интереснее было увидеть «сокровенное тайное место» Фенечки, сравнить мои давние впечатления с тем, что я должен был увидеть.

Я был разочарован и Фенечка это поняла…

 - Ну, что, сосунки! – вдруг сказала она изменившимся грубым голосом. – Поглазели и хватит. Делом будете заниматься или у вас слюни только изо рта капают?

Весь облик Фенечки вдруг резко изменился.

Мы уже не видели задорную молодую обнажённую женщину с красивым лицом, пышной шевелюрой и огромным красивым бюстом.

Перед нами была голая грудастая женщина с острым взглядом злых чёрных глаз.

Феня продолжала улыбаться, но эта улыбка уже была настолько хищной, гадкой и страшной, что мы молча, не сговариваясь, сначала попятились, потом повернулись и опрометью кинулись вон из этой комнаты.

Вслед нам раздался громкий, визгливый, насмешливый и немного плаксивый женский смех.

Я подумал, что мы чем-то очень обидели Фенечку, но от этой мысли становилось ещё страшней и неуютней.

Теперь мы хотели только одного, – поскорее бежать отсюда и выбраться живыми…

Топая ногами, перепрыгивая через две или три ступеньки, мы, не сговариваясь, бок о бок кинулись к выходу из этого странного дома.

Сзади остались невнятные слова и крики Кольки Азарова и маленького мужичка.

У входной двери мы стремглав проскочили мимо какого-то парня, который попытался нас схватить, но мы проскочили мимо него с двух сторон, и он не успел никого из нас поймать.

Не разбирая дороги, мы бежали по каким-то тесным проулкам, перескакивали через ящики и бочки, протискивались сквозь дырки в заборах и, наконец, выбежали на освещённую главную улицу нашего города.

Здесь уже были люди. Мы прекратили свой сумасшедший панический бег. Только теперь мы смогли отдышаться и унять жуткую дрожь во всём теле.

Я и мой друг Колька стояли друг против друга наклонившись вперёд, уперев руки в колени, свесив головы и тяжело дышали.

Постепенно дрожь и ломота во всём теле сменилась простой усталостью. Мы почти одновременно выпрямились.

Пережитое и увиденное в этот вечер нас так потрясло, что не хотелось ничего говорить и ни о чём не думать.

Хотелось побыстрее добежать до дома, проскочить мимо папы, мамы и брата, спрятаться у себя в комнате и только после этого хорошенько всё вспомнить и обдумать. Колька, наверно, думал и чувствовал также.

Поэтому мы оба, сначала не спеша, потом всё быстрее и быстрее пошли, а потом побежали домой.

По дороге мы договорились, что никому и никогда не расскажем о том, что с нами было.

Странно, но я всю дорогу вспоминал не Фенечку и её огромные сиськи, а звуки хлопков и ласковый голос, который говорил кому-то: «Ну, чего ты упрямишься?»…


Мои женщины. Май. 1962. Врасплох.

Май 1962 года в мире начался тем, что из Алжира ушли французские войска. При этом почему-то руководителю Фронта национального освобождения Алжира Ахмеду Бен Белле было присвоено звание героя Советского Союза…

Всё это я узнал от отца, который с каждым днём всё сильнее интересовался внутренними и международными делами. Он «заболел» политикой и среди мужиков-соседей нашего дома и нашей улицы стал считаться экспертом по политическим вопросам.

Папа часто рассказывал нам о войне в Лаосе, о французском легионе наёмников, в котором, по слухам, служили и бывшие советские военнослужащие.

Мама всякий раз при этих разговорах о наёмниках-легионерах очень сердилась и требовала от отца, чтобы он «держал язык за зубами»…

Иногда мама так сердилась на отца за его разговорчивость, что слегка хлопала ладонью по его губам. Странно, но отец не обижался, а только молча целовал маме руку…

Меня мало интересовали международные дела. Мне интереснее было слушать папины сообщения о том, как готовятся снимать киноэпопею по роману Л.Н. Толстого «Война и мир».

Так я узнал, что только на одну роль Наташи Ростовой пробовалось около 300 актрис, а выбор пал на студентку Ленинградского хореографического училища Людмилу Савельеву. Мне очень понравилось это имя – Людмила, милая людям.

Ещё мне понравилось сообщение о том, что конференция представителей Барбадоса, Наветренных и Подветренных островов решили создать новую Вест-Индскую Федерацию.

Я ничего не понял из слов «конференция», «представители» и «федерация», но мне очень понравились названия стран и островов. Наветренные и Подветренные острова…

Я тоже «заболел», но заболел приключениями, морскими путешествиями и дальними странами.

Мой старший брат рассказал мне, что значат слова «норд», «ост», «вест» и «зюйд». Это были слова, обозначающие стороны света: север, восток, запад и юг.

Брат нарисовал мне «розу ветров» или «картушку компаса» и я стал играть «в морские путешествия».

На старых контурных картах из коллекции моего брата я стал чертить пути моих путешествий и в учебнике географии читал о странах, мимо которых я «плавал».

Иногда в моих «морских путешествиях» принимал участие брат и мы вдвоём с упоением орали друг другу: «Свистать всех наверх! Паруса ставить! Подобрать шкоты! Лево руля! Право руля! Так держать! Одерживай! Курс 120 румбов!».

При этом мы прыгали на диване, лезли на воображаемые ванты, тянули шкоты, вязали узлы, защищались руками от воображаемых солёных брызг морской волны…

Самой любимой нашей настольной игрой в этот период стала игра «20 000 лье под водой» о приключениях капитана Немо и подводной лодки «Наутилус».

Мы с братом или с моим другом Колькой часами азартно кидали кубик с точечными цифрами и передвигали фишки по игровому полю.

Иногда фишка попадала в место, где герои французского писателя Жюля Верна встречались с гигантским осьминогом, врагами и другими приключениями.

В это время любимой моей книжкой стал «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо. Более того, я сам стал, как Робинзон Крузо, один на необитаемом острове. Мне нисколечко не было скучно одному дома, ведь со мной были книги…

К этому времени я прочитал и почти знал наизусть все свои учебники, учебники моего брата, а также практически все книжки из нашей домашней библиотеки.

Теперь я умел читать не по слогам, а целыми фразами и предложениями.

Я «глотал» книги одну за другой и ничто не могло меня остановить.

Особенно мне нравилось читать былины о русских богатырях. Это моя мама, видя мое стремление к книгам, прочитала как-то былину о Добрыне Никитиче.

При этом она, не запинаясь, а как-то по-особому нараспев читала былину, стародавние слова и ровным голосом часто поясняла их смысл и значение.

В её прочтении былины читались как песня. Я невольно замирал, восторгался и сопереживал приключениям героев этих былин.


Во стольном городе во Киеве,

А у ласкового князя у Владимира,

Заводился у князя почестный пир

А на многи князя, на бояра

И на все поляницы удалые.

Все на пиру напивалися,

Все на пиру наедалися,

Все на пиру да пьяны-веселы.


Особенно мне нравился язык былин и речь героев. Они были ласковые, добрые, терпеливые.

Мысленно я с нежной грустью и одновременным восторгом повторял за маминым голосом: «Свет государыня, моя матушка! Дай ты мне прощение-благословеньице ехать-то мне в Золоту орду, выправлять-то дани-выходы за двенадцать лет».

Мне казалось, что это я еду в далекую и опасную дорогу, а Золотая Орда представлялась мне той далёкой жизнью, которая меня ожидает впереди…

Ещё несмело, тайно, смущённо я представлял себе молоду жену Добрыни Никитича, красавицу Настасью Микуличну.

Она виделась мне в образе моей Феи красоты и страсти, статной, красивой и доброй, как моя мама.

Мне тоже хотелось, чтобы моя молода жена верно ждала меня долгие три, потом ещё три, а потом «да друго три года», пока я не вернусь с «чиста поля».

«Чисто поле» представлялось мне вольной волей, огромным пространством под названием «жизнь».

Я тоже не хотел, чтобы моя «молода жена» выходила замуж за смелого Алешу Поповича, который мне «крестовый брат», а крестовый брат «паче родного».

Нет, не хотел я отдавать моему другу Кольке свою тайну, мою Фею красоты и страсти…

Почти до слез и кома в горле я переживал, когда Добрынина матушка печальным голосом моей мамы говорила о своём сыне своему же неузнанному сыну:


- Отойди прочь, детина засельщина,

Ты засельщина детина, деревенщина!

Как ходят старухи кошельницы,

Только носят вести недобрые:

Что лежит убит Добрынюшка в чистом поле,

Головой лежит Добрыня ко Пучай-реке,

Резвыми ножками Добрыня во чисто поле,

Скрозь его скрозь кудри скрозь желтые

Проросла тут трава муравая,

На траве расцвели цветочки лазуревы,

Как его-то теперь молода жена,

Молода жена, любима семья,

Да выходит-то за смелого Алешу за Поповича.


А Добрыня Никитич, нарядился скоморохом, взял гусли яровчаты и дубину скоморошьюю и пошёл он к князю Владимиру на почестный пир.

На том пиру выходила подневольно замуж за смелого Алёшу Поповича красавица Настасья Микулишна.

Узнала она Добрыню Никитича по злачену перстню и сказал об этом всем.

Стал тогда Добрыня Никитич таскать за вихры Алёшу Поповича, корить его и князя Владимира.

Только в одном месте мама «споткнулась», когда прочитала, как Алёша Попович ходит по гридне «окоракаю», то есть на карачках…

Видимо и в те легендарные времена русские люди тоже говорили по «фене»…

Мама смутилась, а я сделал вид, что не заметил её смущения. Последние былинные слова мама прочитала как будто от себя:

- Да всяк-то на сем свете женится, да не всякому женитьба удавается. На чужой каравай рот не разевай, - добавила мама и взъерошила мне мой чуб.

Я совсем не хотел чужого и чужую жену.

Я хотел иметь свою жену, мою Фею красоты и страсти, во всем похожую на мою маму.

А сам я хотел быть таким, как мой папа, сильным, добрым, верным, весёлым и находчивым, как Добрыня Никитич.

В этот момент я ещё не знал, что мама не просто так прочитала мне эту былину и не просто так зародила во мне интерес к русской старине…

Странно, но я совсем не хотел вспоминать и думать о Фене.

Апрельское происшествие оставило во мне неприятный горький осадок.

Словно ком в горле долгое время во мне зрела и саднила досада на самого себя и моего друга Кольку за то глупое желание пойти к проститутке.

То, что Феня была проституткой, мы поняли сразу, как только Колька Азаров в захлёб стал её расхваливать.

Теперь мы её видели, наше желание исполнилось и кроме страха, потери денег и неприятного осадка это «приключение» нам ничего не дало.

Правда некоторое время Колька хвастался на улице перед ребятами, будто ему удалось помацать Фенечку, но ему никто не верил, а я хранил упорное молчание и не сознавался, что ходил вместе с Колькой к проститутке.

Колька страшно на меня обиделся за это молчание, а я обиделся на него за то, что он не сдержал данное им слово хранить все в тайне…

Наша дружба дала трещину. Мой друг Колька всё больше времени стал проводить со своим тёзкой Колькой Азаровым.

Я не хотел становится блатным и не хотел ходить в «шестёрках» у Кольки Азарова, потому что он сам был «шестёркой» у кого-то…

Весна набирала темпы, трава уже покрыла зелёным ковром всю свободную землю во дворах и возле тротуаров, деревья нарядились в лёгкие зелёные вуали, а в небе вовсю заливались своим пением жаворонки.

Мне не хотелось думать о мрачном, страшном и опасном. Мне хотелось радости, лёгкости и счастья.

Я с удвоенной энергией помогал маме и папе по дому, участвовал вместе со всеми в разметке нового огорода, в посадке новых яблонь и кустарников в саду.

Мне нравилось вместе с папой и братом, устало и не спеша, идти на зов мамы, которая, мы знали это, приготовила своим мужчинам вкуснейший обед.

Мне нравилось, также как папа, окидывать взглядом вскопанную грядку или только что посаженное деревце и чувствовать, что ты сделал ещё одно хорошее, доброе и мужское дело.

Мне нравилось быть богатырём Добрыней, добрым, сильным, трудолюбивым и надёжным, как мой отец.

Только этой весной я вдруг обратил внимание на одно качество характера моего папы – он всегда работал не на показ, а очень спокойно, размеренно, точно и слаженно. Любое дело папа делал так, что не видно было его «геройства»…
 
Иначе делал дела мой брат. Он геройствовал.

Он героически брался за неподъёмное, пыхтел, тужился, пытался поднять или сдвинуть с места и если не получалось, то яростно отвергал чужую помощь. Если же ему удавалось то, за что он брался, то он быстро охладевал к работе, долго ходил «гоголем» и отдыхал от своего «подвига».

Когда брату удавалось быстро сделать порученное ему дело, то он очень этим гордился. При этом надо было обязательно им восхищаться, славить его «геройство», возносить заслуги.

Сначала папа и мама с удовольствием это делали и хвалили его за героические поступки и дела, но потом эта похвальба стала шутливой, с юмором.

Сначала мой брат не замечал показного славословия в свой адрес и продолжал гордиться, но потом до него «доходило» и он стал обижаться.

Ему очень хотелось выделиться, стать героем, чтобы им могли гордиться папа, мама и даже я, младший брат. Вскоре он стал искать «героических приключений» на улице и в городе, среди своих одноклассников и друзей.

К «блатным» и уголовникам мой брат не ходил принципиально, считал их «отбросами общества», но в компанию так называемых «низовских» ребят вступил.

«Низовскими» ребятами назывались все мы, живущие на окраине в нижней части нашего города. Здесь, как правило, жили строители города и работники городских предприятий. 

«Верховскими» ребятами назывались те, кто жил в новых домах, расположенных на вершине городского холма. Здесь, как правило, проживали семьи руководителей, инженеров и специалистов. Все «верховские» учились в недавно построенной современной средней школе №2.

Была ещё одна небольшая группа ребят, которые проживали в частных домах на другой окраине города, вблизи глиняных карьеров. Этих ребят называли «карьерными».

Естественно все эти группировки враждовали друг с другом, соревновались в играх и проказах и не раз сходились «стенка на стенку».

В этих опасных «битвах» мой брат прославился как настоящий герой…
 
Желанию мальчишек быть сильными, ловкими, смелыми и храбрыми способствовало всеобщее увлечение героическими фильмами.

В городе с невероятным успехом прошёл американский фильм о Спартаке и франко-румынский фильм «Даки».

Эти фильмы о Римской империи, которая завоёвывала и угнетала ближайшие соседние народы. Спартака захватили в плен и сделали из него раба-гладиатора. Государство даков располагалось вдоль Дуная. Царь даков Децибал с небольшой армией отважных бойцов дал бой римским легионам. 

Немедленно все ребята в городе понаделали из дощечек, фанеры или осколков штакетника деревянные короткие «мечи» и с упоением рубились друг с другом в «кровопролитных» боях и сшибках.

Всякий раз, когда кого-то «убивали» в бою, погибший судорожно загребал горсть земли, посыпал ею свою грудь и счастливо улыбался, как герой-дак.

Мой брат очень не любил «погибать» и быть побеждённым. Всякий раз, когда он с кем-то из ребят сходился «один на один», возникали горячие споры – он «убит» или только ранен.

Однажды вся наша «низовская» ватага разновозрастных мальчишек и ребят разделилась на две группы и мы на развалинах старых железнодорожных мастерских беспощадно рубились на деревянных мечах.

Долгие тренировки с братом научили меня неплохо фехтовать, предугадывать поступки и движения моих противников и в итоге побеждать лёгким, но чувствительным «уколом» деревянного меча в грудь соперника или таким же ударом по руке или плечу.

Я фехтовал легко, увёртливо, с резкими и неожиданными выпадами, не азартно, а расчётливо, со сдержанной силой и упорством.

Мой брат «рубился» с отчаянной храбростью, сильно, с наскоком, как ураган. Он побеждал натиском, безудержным размахом, страшными по силе и хлёсткости ударами своего длинного меча, сделанного из берёзового ровного бруска.
 
Так получилось, что я и мой брат оказались в разных группах и после горячих боев остались единственными «живыми» бойцами.

Все «убитые» и «раненые» живо и с любопытством следили со стороны, как мы с братом искали друг друга, одновременно прячась и скрываясь в закоулках разрушенного здания мастерских.

Десятки пар глаз настороженно следили за нами из-за укрытий. По правилам игры «в войну» убитым и раненым нельзя было подсказывать ни своим, ни чужим. Они только могли быть сторонними наблюдателями и осторожно располагались вокруг места боевых действий.


Девчонок в эти опасные игры мы не брали, но они всё-таки пробирались тайком в места наших баталий и издали заворожённо наблюдали, как мы истово «рубимся» на мечах.

Мы делали вид, что не замечаем их тайного присутствия, но под их взглядами даже самые осторожные и трусливые ребята старались быть отважными, сильными и ловкими.

Иногда, но очень редко на наши игры приходили посмотреть взрослые девушки, подружки наших предводителей. Как правило, они смешливо стояли группкой в сторонке и насмешливо обсуждали происходящее.

В этот раз на ристалище пришли девушки, среди которых выделялась одна девчонка небольшого роста. Она единственная не смеялась и не шушукалась с подругами, а внимательно смотрела, как мы с братом прячемся за оборудованием мастерских.

Наконец брату надоело меня искать по закоулкам гулкого помещения и он, выйдя на открытое пространство, стал громко звать меня на честный бой. При этом он хлёстко и вызывающе «крыл» меня всякими киношными ругательствами: «трус», «негодяй», «подлец», «каналья» и так далее.

Я не был и не хотел быть ни трусом, ни негодяем, ни тем более подлецом.

Просто у моего брата сабля-шпага-меч была толще, длиннее и тяжелея, чем моя. Он это знал и стоя на освещённой солнцем пыльной площадке, резко со свистящим фыркающим звуком рубил воздух вокруг себя.

В последней нашей стычке он так рубил по моей сабле-шпаге-мечу, что она треснула по всей длине и теперь в любой момент могла сломаться.

Однако делать было нечего…

Ребята из моей команды хмуро и молча слушали крики моего брата и старались не смотреть в мою сторону.

После очередного громкого ругательства в мой адрес мои ноги противно задрожали, сердце застучало, как бешеное. Я почувствовал, как мои щеки стали пунцовыми и жаркими.

Еле-еле передвигая вдруг отяжелевшие ноги, ругая и ненавидя себя за слабость, поэтому хмуро и медленно я вылез из вентиляционного короба, в котором прятался, спрыгнул на кучу битого кирпича и, скользя по осыпающемуся склону, вышел на то место, где уже не на шутку ярился мой брат.

Он встретил меня таким презрительным и гневным взглядом, что я опять невольно испугался.

Тем не менее, я как полагается, отсалютовал ему взмахом своей сабли-шпаги-меча, и когда она веером просвистела в воздухе передо мной, я почувствовал, как завибрировал треснутый деревянный клинок.

Свою саблю-шпагу-меч я любовно и тщательно выстругал сам из очень ровной сосновой рейки без сучков и с продольными слоями древесины. Теперь по одному из этих слоёв проходила трещина, которая начиналась почти у самого кончика моего деревянного клинка.

Брат мощно отсалютовал мне своей саблей-шпагой-мечом. Она гневно фыркнула в воздухе, как будто ругнулась.

При этом мой брат принял одну из самых красивых и изящных поз, которую принимали наши любимые киногерои. Он выставил вперед правую ногу, гордо откинул голову назад, подбоченился левой рукой, расправил свои широкие плечи и теперь уже насмешливо и надменно оглядел меня и притихших ребят вокруг.

При этом он на мгновение взглянул на стайку девчонок, и я снова увидел у него на лице довольную усмешку.

- Сдавайся, - сказал мне брат миролюбивым, но приказным тоном, - Сдавайся и тебе не будет «бо-бо».

- Это мы ещё посмотрим, кто кого, - ответил я внезапно охрипшим голосом, оглянулся на своих зрителей болельщиков и мельком заметил, как побледнела внимательная девушка из группы наших «боевых подруг».

Мы встали в позицию, выставили перед собой свои сабли-шпаги-мечи и приготовились драться.

Брат первым сделал выпад прямо вперёд, но я легко коротким ударом отвёл его шпагу в сторону. При этом от напряжения и волнения я не сделал шага назад, поэтому брату пришлось отскочить, чтобы снова сделать выпад.

Теперь он устремился на меня с серией коротких ударов саблей-шпагой-мечом, чтобы сблизиться и в итоге задавить меня своей массой.

Этот известный приём атаки я отбил тем, что ответными ударами усыпил его внимание и просто отскочил в сторону.

Брат промчался мимо меня. Я мог ударить его в спину, но у меня в ушах всё время слышался треск моей сабли-шпаги-меча. Я уже чувствовал, как клинок вибрирует и трещина удлиняется.

Я боялся, что моя сабля-шпага-меч сломается по слоям и превратится в острый деревянный кинжал.

Этот треск и вибрацию услышал и почувствовал мой брат…

Под обидные и азартные смешки зрителей он резко обернулся ко мне и внимательно взглянул на мою саблю-шпагу-меч. Я молча поднял её вверх, взялся за клинок рукой и показал, как и где она треснула…

Ребята вокруг зашумели. Одни требовали, чтобы я сменил саблю-шпагу-меч, другие настаивали на продолжении боя.

Исход спора решил брат. Он внезапно напал на меня и стал наотмашь рубить меня своей саблей-шпагой-мечом.

Мне ничего не оставалось, как бегать вокруг него, отпрыгивать в сторону и отбивать его мощные удары скользящими ответными ударами своей сабли-шпаги-меча.

Треск и вибрация усилились. Брат всё сильнее и сильнее рубил воздух вокруг меня.

Со стороны это наверно выглядело очень эффектно, потому что круг зрителей вдруг сузился. Я уже не разбирал, где лица ребят, а где девчонок.

Я стал уставать…

Рука тряслась от напряжения. Я всё слабее парировал удары сабли-шпаги-меча брата.

Мой брат ликовал, он с упоением беспощадно рубил меня, его натиск был неудержимым, как лавина.

Я уже не чувствовал пространство вокруг себя и не знал, что у меня за спиной. По его взгляду я понял, что сейчас я окажусь припёртым к стене. Отступать было некуда.

Ребята вокруг ревели, орали и азартно понукали моего брата: «Бей его!»…

Очередной размашистый удар и моя сабля-шпага-меч окончательно сломалась.

Теперь от эфеса-ручки моей сабли-шпаги-меча исходили два клинка – один короткий острый и другой длинный.

Воспользовавшись коротким замешательством, я юркнул мимо жаркого тела моего брата и снова очутился в центре площадки. Здесь я по правилам боев молча отломил длинную часть моего клинка и отсалютовал брату оставшейся небольшой тонкой и острой частью сабли-шпаги-меча…

Снова вокруг все заорали и заспорили. Мы с братом стояли друг против друга и тяжело дышали.

Тут только я впервые услышал голоса девчонок и их требования прекратить бой и признать ничью.

От этих призывов лицо моего брата сделалось ещё злее. Он нахмурился, внимательно взглянул мне в глаза и всем своим видом снова предложил мне сдаться.

«Смирись, - говорили глаза моего брата. – Сдавайся, ты своё уже сделал и всем доказал, что настоящий боец. Только победить должен я. Понял!?».

Я всё понял.

Это был мой старший брат. Вокруг были его и мои друзья, среди которых он, а не я был героем.

Тут рядом были девчонки и девушки, его девушки, которые за счастье считали его небрежные панибратские объятия и случайные жаркие поцелуи. Он должен был победить, но я не чувствовал, что он мог меня победить…

У меня в мозгу упрямо застряла, как заноза, одна мысль о том, что если я сейчас поддамся и откажусь от борьбы, то победа моего брата будет не его победой, а моим согласием на его победу.

Он победит не потому, что сильнее ловчее и опытнее меня, а потому что я ему подставлюсь под удар.

Мне почему-то показалось, что такая победа может устроить любого из тех, кто сейчас напряжённо следил за происходящим, но не меня и тем более не моего брата. Поэтому я молча стоял с вертикально поднятым осколком шпаги у своего лица и ждал окончания всеобщего спора…

Отвергая крики и требования сменить оружие, мой брат как-то обречённо, отчаянно и открыто ринулся на меня.

Он снова привычно размахнулся своей тяжёлой саблей-шпагой-мечом, чтобы окончательным ударом сломить мой осколок, но я сделал обманный финт, обогнул в пространстве его клинок и коротким выпадом вперёд выставил свой острый осколок прямо перед телом брата.

Двигаясь по инерции, брат успел локтём поддеть мой клинок. Моя ослабленная рука не успела отвести острие в сторону и брат щекой наткнулся прямо на кончик моей сабли-шпаги-меча.

Почувствовав укол, я отскочил назад и в сторону, а брат схватился за щеку рукой. Теперь его глаза и вид были испуганные и растерянные. Сквозь его пальцы проступила кровь…

Напряжённое пространство вокруг взорвалось сплошным криком и ором.

Меня кто-то схватил в охапку, потащил в сторону, за ворота мастерских, на свежий воздух…

Ребята вокруг ликовали, кричали «Победа!», махали саблями, шпагами и мечами, прыгали вокруг меня, хлопали по моей спине и голове, заглядывали мне в лицо и что-то орали, кричали и вопили.

Я видел только, как медленно выходил из ворот мастерских мой брат, окружённый толпой его болельщиков.

Брата сопровождали девушки. Одна из них прижимала к его лицу что-то белое, видимо платок. Платок и руки моего брата были в крови.

Увидев эту кровь, я сильно испугался. Такого поражения брат мне не простит…

Я сжался в маленький комочек, когда к нашей группе подошли «другие» во главе с моим братом.

Он стоял передо мной гордый, раненый, с окровавленным лицом и под его правым глазом наливалась кровью огромная, как мне казалась, рана.

Мне было очень стыдно, страшно и горько оттого, что я победил старшего брата, чуть не выколол ему глаз, не уступил ему и, наверно, разрушил его авторитет.

Я ждал заслуженного возмездия и на этот раз хотел со смирением вытерпеть и выдержать любое наказание, согласиться со всем, что он скажет.

- Ничего, братишка, - сказал мой старший брат, - Сочтёмся!

В его голосе я вдруг услышал нешуточную угрозу. У меня от страха и неловкости вдруг заныло под ложечкой, а ноги стали ватными…

- В следующий раз оружие будем проверять на прочность, - заявил более миролюбивым и непререкаемым тоном мой брат. – Ещё не хватало, чтобы мы тут друг друга покалечили.

Окружающие одобрительно загалдели.

Затем все стали собираться по домам и постепенно все разошлись, живо обсуждая и показывая друг другу, как мы с братом бились.

Я шёл домой в окружении своих уличных друзей, вдруг ставших моими подчинёнными…

Я не понял, когда и как это произошло, но в какой-то миг наши отношения вдруг переменились.

Теперь я выбирал дорогу и все подлаживались под мой шаг.

Я видел и чувствовал, как мои друзья заглядывали мне в лицо, ловили мой взгляд, напряжённо прислушивались к моему дыханию и редким словам.

Мы шли так, что я всё время чувствовал себя чуть-чуть впереди всех, даже тогда, когда кто-то забегал вперёд и оживлённо прыгал перед нами, показывая, как я ловко делал выпады шпагой или оборонялся.

Мне стало ещё более неловко от внезапно нахлынувшего уверенного чувства значимости, старшинства и предводительства.

Я не был старше моих друзей-ребят, но сейчас я как будто сильно повзрослел…

Я чувствовал, что во мне произошла какая-то перемена и мне уже совсем не интересны эти мальчишеские выкрики, восторги и замашки.

Я только что одним ловким и расчётливым движением руки мог убить человека…

Я мог запросто пронзить ему лицо, голову, мозг и кончик моей сабли-шпаги-меча мог упереться изнутри в свод его черепа. От этой внезапно нахлынувшей картины мне стало вдруг жутко и жарко…

Я невольно с испугом огляделся по сторонам, ища в лицах и глазах моих соратников такого же ужасного понимания, но они все были увлечены произошедшим и шумели точно так же, как после просмотра очередного приключенческого фильма.

Их глаза и лица горели ликованием, гордостью, радостью победы и приключения.

Только теперь я вдруг наткнулся взглядом на совершенно иной взгляд и выражение лица. Я увидел, как на меня смотрела та странная девушка, которая шла чуть впереди и сбоку от нашей группы.

Она смотрела на меня глазами Феи красоты и страсти…

Когда мы с братом подходили к дому, вся наша воинственность и геройство сменились смущением и стразом.

Нам предстояло встретиться с мамой и объяснить ей причины появления на лице моего брата существенной раны.

Ранка была на щеке возле левого глаза и конечно вызывала всеобщую тревогу. Эта тревога и досада была оттого, что наша мама обязательно расстроится. Это мучило нас более всего.

Так оно и оказалось…

Мама очень расстроилась и очень обиделась на нас.

Мама, молча быстро и ловко обработала ранку перекисью водорода, потом смазала ранку йодом, приложила маленькую марлевую салфетку и заклеила её крест-накрест полосками лейкопластыря.

Потом она также молча убрала все свои медицинские принадлежности и также молча строго воззрилась нам прямо в наши виноватые глаза.

- Ничего такого не случилось, - чересчур бодрым и весёлым голосом начал рассказывать мой брат. – Мы просто играли и Саша случайно, понимаешь мама, случайно, задел мне по лицу палочкой. Она оказалась на конце слишком острой. Я сам, сам, мама, сам, наткнулся на эту палочку. Вот и всё. Потом мы сразу пошли домой и вот мы здесь.

Мама внимательно всматривалась в честные и благородные глаза моего брата, который подчёркнуто, открыто и весело глядел ей в глаза и старался выдержать её не верящий молчаливый взор.

Я тоже старался сделать своё выражение лица максимально невинным и невиновным.

Я действительно очень сожалел в этот момент о содеянном. Особенно остро я стал сожалеть, когда почувствовал, что мама ни капельки нам не верит и сейчас об этом скажет нам…

- Вы не только нарушили данное мне и папе слово не играть в опасные для жизни и здоровья игры, но ещё и бесстыдно врёте мне. – сказала мама голосом и тоном, не предусматривающим никаких возражений и оправданий.

- Вы опять дрались на своих дурацких шпагах и мечах и бегали, как маленькие, тыкая друг в друга острыми палками. Ладно, Саша, он ещё не вышел из мальчишеского возраста, но тебе, мой старший сын, у которого уже растут первые усы, стыдно играть в такие игры…
 
- Вы думаете, что вы герои? – с нажимом и горечью в голосе сдержанно говорила мама. - Нет, вы глупые мальчишки. Я и папа считали, что вы у нас умные, сообразительные, всё понимающие, а вы просто бездумные оболтусы…

Слышать такие определения от мамы означало верх её негативного к нам отношения. В её устах эти слова означали, что мы ничего не соображающие дураки, никчёмные люди.

Где-то в самой глубине души мы, конечно, не соглашались с нашей мамой, но теперь в её понимании мы чувствовали себя очень и очень неуютно. Особенно, когда мама с удивительной проницательностью стала нам рассказывать о нашем бое так, словно она при этом присутствовала…

- Наверное, - уже несколько спокойным голосом говорила мама, - вы одни остались в своих командах «живыми» и встретились друг с другом в решающей схватке.

- Потом, вместо того, чтобы вспомнить, что это только игра и война понарошку, вы решили драться до победы.

- При этом ни ты, старший, ни ты, младший, не захотели друг другу уступить и кончить дело по-умному, миром.

- Наверняка где-то сбоку глазели на вас ваши девицы и вы, как петухи, задирали друг друга и дрались со всеми показными эффектами, на какие были способны.

- Наверное, ты, старший, давил силой, а ты, младший, юрко крутился и отбивался. Потом у вас сломалась ваша дурацкая шпага и ты, младший, ткнул своего брата, чуть ли не в глаз. Зачем?

Мамин вопрос повис в тишине, как тяжёлая глыба.

Действительно, зачем?

Почему это произошло, нам было ясно, но мы не могли ответить на вопрос «зачем».

Просто так получилось…

Мамин простой вопрос ввёл нас в ступор.

Мы чувствовали себя совершенными дураками, потому что не могли сейчас ни маме, ни самим себе ответить на этот простой вопрос.

Действительно, зачем мы всё это затеяли и зачем с такой яростью дрались, превратив игру понарошку в настоящую драку между двумя родными братьями?

Я опять вспомнил дикий злобный взгляд моего брата в горячке нашей схватки и мне стало ещё более горше от содеянного…

Теперь я чистосердечно раскаивался и корил себя за то, что не уступил старшему брату и не придумал какой-нибудь ход, чтобы с честью выйти из той сложившийся ситуации.

Мамин вопрос «зачем?» занозой вонзился мне в голову и мучил меня каждый день и час.

Я никак не мог ответить себе на этот вопрос, потому что после этого случая во мне что-то произошло.

Я уже воспринимал наши уличные игры, ссоры и драки, как нечто бездумное, глупое, бездельное, никчёмное и по-детски наивное.

Наверно, я начал взрослеть.

Тут я вдруг вспомнил пристальный взгляд той странной девушки, которая смотрела на меня глазами Феи красоты и страсти. Мне очень захотелось разгадать тайну этого взгляда…
 
«Зачем она на меня так смотрела?!» - вспыхнула у меня в голове огненно горячая мысль.

Это новое «зачем» в один миг перемешало мои мысли и чувства, отодвинуло на задний план все мучительные ощущения от маминых вопросов и слов и возбудило во мне жгучий интерес и любопытство…

Теперь я жаждал узнать причину и необходимость такого взгляда этой странной девушки. Ведь она смотрела так не на моего брата, а на меня…

Я никак не мог объяснить самому себе, что значит «так» смотрела или «такой» взгляд.

Однако я ясно чувствовал, что этот взгляд был каким-то особенным, не таким, как обычные взгляды обычных людей.

Мне ещё раз до сильного сердцебиения захотелось ощутить на себе магическую силу этого странного взгляда. Я стал искать ту странную девушку.

Прошло несколько дней.

В школе и на улице, наконец-то, утихли восторженные рассказы о нашей дуэли на саблях-шпагах-мечах и о моей победе над моим непобедимым братом.

Вскоре ребята и девчонки перестали смотреть на меня с уважением и восхищением.

Новые приключения стали главными темами наших разговоров, споров и восторгов.

Я вздохнул с облегчением, но мне вдруг захотелось всерьёз заняться фехтованием. Мне нравилось чувствовать жгучую остроту своей тревожной и весёлой ярости на кончике моей деревянной сабли-шпаги-меча.

Я пошёл записываться в ДЮСШ – детско-юношескую спортивную школу, которая недавно открылась при самой большой в городе средней школе №2.

Эта школа находилась в верхней части нашего города, где жили «верховские».

Нам «низовским» мальчишкам и девчонкам «запрещено» было без дела подниматься наверх.

Исключения делались только на время общегородских праздников, походов в больницу, поликлинику или в гости и то, если мы ходили в сопровождении родителей или взрослых.

Если «низовские» ребята пытались «закадрить» местных девчонок, то одинаково попадало и ребятам и этим девчонкам.

То же самое происходило и на нашей «низовской» территории. Однако к нам редко кто-либо приходил без дела с «верха» нашего города.

Вот почему я робко и с опаской, в сопровождении отца, пришёл в ДЮСШ на «смотрины». Папа внял моим горячим просьбам записать меня в секцию фехтования. Тренер и начальник ДЮСШ согласились посмотреть меня в деле.

В большом спортивном зале школы тренировалось очень много ребят и девчонок. Одни занимались на бревне, другие на брусьях, кольцах и перекладине. Третьи разбегались и прыгали через «коня». Другие кувыркались на толстых матах.

Зал был наполнен шумом и гамом. Всё это крутилось, вертелось, прыгало и  мельтешило так, что я невольно растерялся.

Папа и тренер подтолкнули меня в спину. Я только сейчас заметил пару ребят, которые были одеты в странную белую форму.

На головах у них были какие-то полукруглые маски с частой сеткой на лице. Они странно прыгали друг перед другом, выставив перед собой тонкие стальные шпаги.

Ребята то и дело подскакивали друг к другу и пытались уколоть другу друга этими гибкими шпагами. Я с завистью увидел, что их руки закрыты полушариями эфеса.

Мне бы такой эфес!

Когда мы бились на шпагах, большинство ударов и травм приходилось на наши пальцы рук.

Я заворожённо смотрел, как бьются спортсмены.

Я с горечью понимал, что мне так ни за что не научиться.

Мы рубились не по-спортивному, а по правде, по-боевому. Тем более, что прыгать друг перед другом и отскакивать назад у нас было не принято.

Мы честно делали выпады или отскакивали в стороны, но никогда не пятились назад. Позади, как правило, были кучи строительного мусора или разных конструкций, где можно было упасть.

Тренер вдруг что-то громко сказал и бой спортсменов-фехтовальщиков прекратился. Они остановились и поочередно сняли с головы маски-шлемы.

Меня словно ударило током.

Одним из этих спортсменов была та самая странная девушка со странным взглядом. Я нашёл её!

Девушка оказалась очень красивой и весёлой.

Она всё время счастливо улыбалась, хотя было видно, что она притомилась.

Её лицо блестело от пота, волосы на лбу слиплись, щёки покраснели, а глаза ещё горели азартом боя.

Вот оно что?!

Оказывается она спортсменка-фехтовальщица, и наверно, пришла посмотреть на наши бои на шпагах из своего спортивного интереса…

Тренер отобрал у другого спортсмена шпагу и вдруг подал её мне.

Я ощутил в руке горячую и влажную рукоятку настоящей шпаги.

Во мне вдруг всколыхнулась горячая волна бурных ощущений. Я держал в руках настоящее оружие, шпагу.

Теперь я видел, что это не шпага, а рапира – тонкое длинное стальное жало. Только на конце этого жала была странная круглая нашлёпка.

Тренер предложил мне встать в позицию и показать несколько приёмом и выпадов.

Папа ободряюще мне кивнул. Я медленно вышел на то место, где тренировались спортсмены-фехтовальщики.

Чувствуя на своей спине жгучие взгляды, я встал в позицию и привычным жестом взмахнул шпагой-рапирой, приветствуя воображаемого противника.

Клинок рапиры со свистом и шуршанием рассёк воздух…

Я мгновенно перестал слышать все окружающие звуки. Свистящее фурчание клинка рапиры было наполнено скрытой угрозой и мощью настоящего оружия…

Я напрягся, выставил шпагу-рапиру вперёд и сделал несколько круговых движений клинком.

Шпага была непривычно тяжела для моей руки. Вращать клинок маленькими кругами было затруднительно. Напряжённая рука сразу почувствовала усталость. Я невольно опустил клинок вниз, к полу.

Тренер и мой отец переглянулись между собой. Я увидел, как тренер берет у кого-то другую шпагу-рапиру и выходит передо мной на дорожку.

Тренер также молча салютовал мне свой шпагой. Я опять услышал резкий свистящий звук рассекаемого воздуха.

- Нападай, - вполголоса сказал мне тренер. – Попытайся меня уколоть кончиком шпаги.

Он встал в позицию, как те спортсмены и приготовился отразить моё нападение.

Я растерялся.

Вот так сразу мне предлагалось нападать на человека с боевым, хотя и спортивным оружием, и поразить его уколом…

Я предчувствовал, что этот опытный взрослый человек сумеет разгадать мои тщетные попытки его достать и либо поддастся мне, либо насмешливо отразит все мои попытки его достать тупым кончиком моей шпаги.

Только теперь я заметил, что являюсь центром внимания всех присутствующих в спортивном зале. Вокруг нас застыла полная тишина. Тишина звенела у меня в ушах и кровь толчками била мне в мои красные уши.

Главное, в мутном мареве чьих-то лиц и фигур я угадывал опять тот самый странный взгляд той странной девушки.

Я разозлился…

Я разозлился на самого себя, на отца, на свою глупость, на этого самоуверенного и спокойного тренера, на любопытных зевак, большинство из которых были те самые «верховские», а значит мои недоброжелатели.

Сейчас они все ждали моего посрамления и после моих тщетных попыток справиться с этим всезнающим тренером должны были хором сказать: «Куда ты прёшь со своим плебейским рылом!».

Кто-то во мне очень обиделся и чуть не заплакал от обиды.

Кто-то другой взъярился и стал ругать меня самыми последними словами.

Кто-то испугался и стал лихорадочно искать глазами выход из этого зала.

Кто-то сдержанно и тайно хотел обернуться и встретиться с глазами моего отца, чтобы спросить у него, как мне быть.

При всём при этом, кто-то очень спокойный и мощный хладнокровно тихим голосом приказывал мне принять бой и победить…

Тренер настороженно и уверенно чуть-чуть двинулся ко мне и коротко стукнул по кончику моей шпаги-рапиры.

Я ответил на этот жест и наши клинки,  звеняще шипя, как змеи, скрестились в пространстве.

С этого мгновения все лица и звуки вокруг меня исчезли. Я видел только лицо моего противника и его шпагу.

Тренер сильнее стукнул по моему клинку и сделал короткий прямой выпад. Я излишне нервно и размашисто отклонил движущуюся ко мне шпагу противника и резко отскочил в сторону.

Тренер покачал головой и кивком предложил мне вернуться на дорожку перед ним. Я медленно встал в позицию.

Вероятно, со стороны мой отскок выглядел как бегство…

Теперь я видел, что тренер ждёт мой выпад. Я не стал его задерживать.

Сделав короткий круговой финт кистью руки, я резко правой ногой прыгнул вперёд и устремил кончик своей шпаги-рапиры прямо в грудь этому самоуверенному господину.

Я не понял, как это произошло, но тренер в ответ просто закрутил, как бы обмотал свой клинок вокруг моего клинка. Мой выпад оказался выпадом в пустоту сбоку от его туловища.

Почувствовав опасную холодную близость его клинка возле моего лица, я от отчаяния резким движением локтя отбил его шпагу вверх. При этом я не отступил назад, а только наклонился вперёд и в сторону, одновременно присев на ослабевших вдруг ногах.

Внезапно тренер отскочил назад. Я увидел неуловимое изменение в его взгляде и выражении лица.

Да, я поднырнул под его шпагу и мог ударить его снизу-вверх, как это мы делали в наших боях. Наверно, это было не по правилам спортивного боя, но так дрались на шпагах мы…

В зале прошелестел общий вздох и я почувствовал, как мои внутренние мятущиеся испуганные личности притихли, а тот спокойный и хладнокровный кто-то во мне внезапно усмехнулся…

«Рано радуешься», - сказал он мне. Потом коротко приказал: «Финт, круговой оборот и «в дамки!»

Я знал этот опасный и не всегда удачный приём, но чувствовал, что другого шанса у меня уже не будет. Тренер не должен был проиграть этот бой-встречу…

Тренер заметно напрягся и гордо выпрямился перед тем, как начать свою атаку.

Теперь он буквально возвышался надо мной. Было видно, что он не хочет давать мне никаких поблажек.

Он хотел поскорее закончить эту глупую встречу и наказать меня даже за то, что я попытался что-то сделать не то и не так, как он этого хотел.

Поэтому он совершенно спокойно и выверено сделал не очень быстрый шаг-выпад мне на встречу и попытался круговым финтом ввернуться в пространство перед моей грудью.

Я ответил ему таким же круговым обволакивающим финтом, но при этом сделал прямой шаг вперёд, затем резко крутанулся вблизи и сбоку от его клинка, подобрал под себя руку и коротко воткнул свой клинок тренеру под рёбра…

Всё произошло настолько слаженно и быстро, что мне показалось, будто мы знали, что так будет и репетировали эти танцевальные движения…

Тренер от толчка под рёбра невольно охнул и выгнулся в спине.

Его вытянутая рука со шпагой-рапирой упала вниз, а я продолжил движение вперёд и вышел за его спиной.

Если бы это был настоящий бой, то тренер бы сейчас упал на колени с торчащей у него в боку шпагой…

Однако моя шпага-рапира осталась у меня в руках. Я встал на место тренера, уперев кончик моей шпаги в ту точку, в которой только что находился мой противник.

Мы всегда так делали, чтобы узаконить свою победу и поставить все точки над «и»…

Зал зашумел и заволновался.

Я почувствовал, что меня обняли тёплые руки моего отца, их дрожь и волнение. При этом я почти ничего не видел вокруг и не хотел никого видеть. Я ждал расплаты…

Отец повёл меня куда-то. Краем глаза я видел, что рядом с нами идёт тренер.

Мы зашли в какой-то кабинет, где были свалены груды матрацев, мячей, спортивной обуви и формы.

Повсюду на полках, шкафах и столах стояли кубки. Стены были увешаны красно-синими вымпелами и разноцветными грамотами.

Отец и тренер о чем-то вполголоса говорили, спорили, а потом оба приказали мне переодеваться в спортивную форму и бежать в зал.

В зал вернулся один тренер.

Я понял, что мне сейчас придётся несладко.

К этому времени в зале уже почти никого из ребят не было.

Тренер предложил мне попробовать позаниматься практически на всех спортивных снарядах.

Он сначала погонял меня в беге по периметру зала, потом приказал мне попрыгать через «коня», подтянуться «сколько смогу» на перекладине, повисеть на кольцах и сделать ногами «уголок», потом несколько раз кувыркнуться через голову на матах, потом попрыгать то на одной, то на другой ноге.

Тренер придумывал мне всё новые и новые испытания, от которых у меня ручьями тёк по лицу, спине, рукам и ногам липкий пот.

Через некоторое время я уже возненавидел себя за то, что захотел прийти в эту ДЮСШ…

Никогда ещё я не занимался спортивными упражнениями с такой интенсивностью и силой.

Я устал, у меня болели руки, ноги, голова, спина, всё тело. Я был уверен, что тренер просто измывается надо мной, мстит мне за то, что я исхитрился уколоть его рапирой. Я хотел домой, к маме…

Мне казалось, что моё истязание длилось уже несколько часов.

Я уже хотел просто плюнуть на всё, махнуть рукой и пойти вон из этого гулкого пустого зала, в котором тренер громко и резко давал мне команды, а я пытался эти команды исполнять.

В тот момент, когда я уже решился взбунтоваться, тренер усталым голосом сказал мне, чтобы я шёл в душ. Потом я должен был идти в его комнату переодеваться и отправляться домой. При этом он добавил, что на сегодня «мне этого достаточно».

Я не понял, кого он имел в виду: меня или себя?

Сам я видеть этого человека уже не хотел никогда…

Насквозь мокрый от пота, ощущая мокрой даже резинку на спортивных трусах, я пошёл по указанному тренером направлению.

По возрастающей сырости и теплоте воздуха я догадался о близости раздевалки и душевой. Плеск воды я услышал за ближайшей дверью и просто вошёл туда без всякого стука.

Это оказалась раздевалка. Женская раздевалка…

Я это понял сразу потому, что в глубине этого помещения, прислонившись к стене спиной, стояла та самая странная девушка. Голая…
   
С распущенными пышными волосами, которые она, видимо, только что вытирала полотенцем, она стояла, плотно прижавшись спиной и попой к стене.

Её сильные стройные ножки с рельефной мускулатурой были вытянуты и тесно прижаты друг к другу.

Её коленные чашечки были напряжены, а расположенные под углом к стене ножки с вытянутыми в струнку ступнями показались мне удивительно красивыми.

Даже спортивные тапочки со смятым задником выглядели вместе с её напряжёнными ножками как балетные туфельки.

Девушка молча смотрела на меня своим невероятно странным взглядом. Я не заметил в её лице ни тени смущения или беспокойства.

Она просто и озорно улыбалась и смотрела на меня ясными открытыми глазами.

Пушистые растрёпанные волосы облаком обрамляли её лицо, укутывали плечи и высокой волной вздымались над её головой.

Единственное, что выдавало её волнение, это было яркое жёлтое махровое полотенце, конец которого она зажала своими блестящими белыми зубками.

Остальное полотно этого небольшого полотенца прикрывало её грудь, живот и тайное место. Края этого полотенца девушка придерживала у себя на бёдрах кончиками пальцев рук.

Девушка в волнении зубами так тянула вверх своё полотенце, что оно рельефно обволакивало всю её фигуру.

Я отчётливо видел на полотенце крутой вздымающийся изгиб её груди, трепетное движение живота и нервное колыхание свободного конца полотенца над её «сокровенным тайным местом».

Сказать, что я опешил, увидев эту девушку голой в женской раздевалке, будет мало.

Я застыл, онемел, окаменел, замер, превратился в неподвижную статую.

Живыми у меня, наверно, остались только глаза…

Я смотрел на неё одним застывшим и широко распахнутым взглядом.

Я растерялся. Всё во мне остановилось.

Я перестал дышать, у меня остановилось сердце и онемели мышцы. Я не мог не только пошевелиться, но даже вздохнуть или выдохнуть.

Так продолжалось настолько долго, что я смог полностью рассмотреть мою странную девушку, насладиться красотой её стройной спортивной фигуры, почувствовать её настрой и даже разгадать, как мне показалось, её выражение лица – доброжелательное, весёлое и озорное.

Она позволяла мне видеть её такой, какой она хотела показать себя мне…

В какое-то мгновение я ощутил первый толчок сердца после его внезапной остановки и первый бросок внезапно ставшей горячей крови.

Кровь жаркой волной хлынула откуда-то изнутри живота вверх к голове, потом такой же мощной волной понеслась обратно вниз к ногам.

Я вдруг ощутил удивительно приятное волнение и трепет внизу живота.

Я мгновенно вспотел, но не так, как во время спортивных упражнений, а по-другому.

Мне показалось, что даже атмосфера вокруг меня сгустилась и наполнилась каким-то новым волнующим запахом.

Почему-то в трусах у меня стало мокро и мне показалось, что я даже описался от волнения…

К буре крови бушевавшей в моём теле добавилась горячая волна стыда.

Теперь я отчётливо осознал, что вторгся без разрешения туда, куда мужчинам и ребятам нельзя было входить. Я ошибся, мне стало стыдно и тревожно…

Странная девушка, видимо, тоже что-то почувствовала, потому что она вдруг стала отталкиваться спиной от стены.

Не переставая улыбаться и сжимать зубками край жёлтого полотенца, она сначала легко, а потом всё сильнее стала пружинисто отталкиваться спиной от стены.

При этом её попка ещё плотнее прижималась к этой стене, а ножки ещё более напряглись и вытянулись.

От таких ритмичных движений края полотенца стали сдвигаться в ложбинку между грудями и я, наконец-то, увидел сначала бочок полушария её правой груди, а потом и выпрыгнувший, как пупрышек, ярко розово-коричневый сосок.

Этот выпрыгнувший из-под края жёлтого полотенца упругий сосок выпуклой, как мячик, груди оказался для меня сигналом.

Волнение бушевавшей крови внутри меня достигло высшей точки, что-то во мне произошло такое, отчего я захотел либо взлететь в воздух, либо запрыгнуть высоко-высоко, либо убежать и спрятаться в самую маленькую и глубокую норку.

Меня так притягивал к себе этот выпрыгнувший пупрышек соска груди этой странной девушки, что я испугался и вдруг каким-то образом вмиг очутился опять в коридоре за дверью женской раздевалки…

Вновь во мне забурлила кровь и вернулась способность дышать. Поэтому я, стараясь не оглядываться и не прислушиваться к звукам, доносившимся из-за двери в женскую раздевалку, сначала медленно, с трудом заставляя двигаться онемевшие и непослушные ноги, а потом всё быстрее и быстрее помчался сломя голову назад в кабинет тренера.

В кабинете, слава Богу, никого не было…

Лихорадочно торопясь, я сменил спортивные трусы на обычные домашние трусики. Только теперь я заметил, что моя писка и область между ног покрыты чем-то мокрым, скользким, липким и странно пахучим.

Испуганно оглядываясь на закрытую дверь, путаясь в штанинах брюк и рукавах рубашки, я быстро оделся, запихал края подола рубашки в штаны, надел кеды и подкрался к двери.

Больше всего на свете я боялся встретиться сейчас с этой странной девушкой.

Я уже догадался, что в облике этой странной живой и голой девушки ко мне вновь явилась моя Фея красоты и страсти…

Крадучись я вышел в коридор, сделал несколько осторожных шажков, а потом опрометью бросился по коридору и лестнице к выходу.

Выход из ДЮСШ казался мне спасительным выходом на волю, на свободу, в мой привычный и желанный мир…

Только отбежав от здания ДЮСШ на приличное расстояние, я вдруг осознал, что нахожусь один на вражеской территории «верховских» и мне придётся очень не сладко, если я сейчас кого-нибудь из них встречу.

Чувство опасности вернуло меня в реальность привычного окружающего мира.

Начало вечереть. Ясное безоблачное небо покрылось лёгкой розовой дымкой.

В животе у меня урчало, страшно хотелось есть. Я зримо ощутил на языке вкус маминых щей, мягкого мясца на рёбрышке, рассыпчатой картошечки, зелёного лучка, укропчика и петрушечки. Мои ноги сами собой побежали быстрее и шибче…
 
Испытывая удивительное чувство радужной радости и восторга, переживая вновь и вновь свои первые ощущения от увиденного и испытанного, я нёсся по переулкам, дворам и улицам моего родного города.

Меня всё сильнее захватывала волна нового восторга и гордости оттого, что я благополучно приближаюсь к площади Маяковского, нейтральной исконной территории, на которой по общему согласию могли находиться как «верховские», так и «низовские».

Вокруг этой площади располагались райком и горком партии, райисполком и горисполком, ЗАГС, нотариальная контора, а также центральный городской торговый центр, ресторан, кондитерская и старый маленький кинотеатр.

От площади Маяковского домой я шёл уже размеренным усталым шагом.

После всего, что со мной произошло, я испытывал невероятную усталость, но и невероятное счастье.

У меня еле-еле плелись ноги и ныли все мышцы тела, а сердце пело и плясало, прыгало, как шаловливый котёнок или щенок, и все мои внутренние личности, в том числе тот самый спокойный хладнокровный внутренний голос, радовались и ликовали вместе со мной.

Со мной впервые что-то произошло такое, отчего я чувствовал себя уже не мальчиком, а кем-то другим.

Это чувство застало меня врасплох. Я не мог его понять и осознать, поэтому просто отдался своему ликованию и счастью. Я упорно шёл домой, к папе, маме и моему любимому брату, который наверно может мне помочь всё это понять.

Уже подходя к дверям нашего дома, я решил опять сохранить своё приключение и встречу с Феей красоты и страсти в тайне.

Это было только моя победа и моя Фея красоты и страсти.

Моя и больше ничья!

Никаких «алёшей поповичей» и врасплох меня теперь не взять…

 

Мои женщины. Июнь. 1962. Дальнее Русаново.

1 июня 1962 года наконец-то в школе начались летние каникулы.

После памятного посещения ДЮСШ и встречи в женской раздевалке со странной девушкой, я охладел к фехтованию и каким либо серьёзным спортивным играм.

Отец был несказанно удивлён таким моим поведением. Он сначала терпеливо, потом настойчиво, а затем сердито допытывался у меня о причинах моего резкого отказа заниматься спортом.

Я упорно молчал и наотрез не соглашался идти на занятия в ДЮСШ и, особенно, к тому тренеру, которому в мае ткнул рапирой под рёбра.

Я и сам себе не мог объяснить причины такого нежелания заниматься фехтованием и вообще спортом.

Расхотелось и всё!

Другие события и приключения полностью завладели мною, моими мыслями, чувствами и желаниями.

Я чувствовал, что почему-то стал взрослее, хотя внешне ещё выглядел как мальчишка. Я хотел быть и выглядеть взрослее, например, как мой старший брат.

Я стал внимательно наблюдать и даже следить за ним, повторять его жесты, походку, привычки, слова, манеру говорить и общаться. Я стал тенью моего брата и спутником его уличной команды…

В команду моего брата входили Сашка и Колька Азаровы, Вовка Изотин, Шурик Серов и Сашка Годунец.

Все они жили в домах на нашей улице и были самыми настоящими дворовыми и уличными друзьями, почти братьями.

Мне очень хотелось войти в их команду, но все эти ребята были старше меня минимум на 6-7 лет. Для них я был ещё совсем мальчик…

Эти пятнадцатилетние и шестнадцатилетние ребята, подражая взрослым, уже обменивались мнениями по вопросам политики, важным и интересным событиям в жизни страны и нашего города. Они часто спорили по поводу увиденных телепередач, кинофильмов и прочитанных книг.

Мне тоже иногда удавалось ввернуть в их разговор какую-нибудь новость или сообщение, о которых они ничего не слыхали.

Например, это я им сказал, что первого июня в день защиты детей провозглашена независимость государства Западного Самоа.

Я ещё хотел рассказать им, что такое Самоа, но они дружно посмотрели на меня так недоумённо и осуждающе, что я немедленно покраснел и смешался.

Брат потом мне сказал, что «умников не любят»…

Странно, папа и мама хвалили меня за то, что я «проявлял любознательность» и «расширял кругозор».

Мне казалось, что взрослые ребята должны были оценить мои знания, ведь они все были такие знающие и умные…

С начала июня 1962 года все обсуждали только одну новость – дефицит, недостаток товаров и продовольствия.

Это странное и непонятное слово стало самым модным в разговорах и общении всех людей вокруг. Все только и говорили о резком повышении цен на продукты питания, о недостатке товаров в магазинах, о дефиците.

Я просил отца рассказать мне об этом «дефиците», но мама запрещала ему что-либо мне пояснять. Она говорила, что «это не моего ума дело», что я сам «всё пойму, когда придёт время» и что «это временные трудности».

Отец то хмурился, то усмехался, помалкивал, но всё же как-то шёпотом мне сказал, что дефицит – это крайняя степень какой-либо недостаточности, недостатка, неблагополучия. Особенно остро дефицит чувствуется в недостатке вещей и товаров повседневной необходимости, которые становятся редкостью.

Такими редкими товарами в нашем городе стали подсолнечное и сливочное масло, мясо, молоко, конфеты и даже хлеб…

В начале июня люди и соседи на нашей улице сильно взволновались. Все шептались о каких-то беспорядках в Новочеркасске.

Отец пришёл с работы мрачный, даже злой и долго не выходил из родительской спальни.

Мы с братом даже не пытались ему мешать и тихо занимались своими делами. Мама строго-настрого приказала нам не шуметь и не баловаться.

Только к ужину папа вышел и объявил нам, что скоро мы все поедем в деревню Дальнее Русаново к родственникам. Там мы, по словам папы, должны были почувствовать «почём фунт лиха» и «как зарабатывается кусок хлеба».

В словах папы была какая-то горечь и даже угроза, поэтому наше ликование от предстоящей поездки в деревню смешалось с чувством тревоги. Фунт лиха – это наверно что-то очень плохое…

В это время в городских кинотеатрах стали показывать замечательный сатирический киножурнал «Фитиль». Его сразу полюбили все зрители и часто показывали перед началом художественных кинофильмов. Такого внимания к новому киножурналу не ожидал никто.

Очень-очень редко такие авторитетные артисты-юмористы как Миров и Новицкий, Тарапунька и Штепсель, а также знаменитый Аркадий Райкин позволяли себе вскользь или намёком говорить об отдельных недостатках, которые «кое-где у нас порой ещё иногда бывают».

Первый номер сатирического киножурнала «Фитиль» стал событием сравнимым с полётом человека в космос…

Оказалось, что критика отдельных недостатков приветствуется и разрешается. Многие люди теперь специально шли в кино, чтобы не пропустить премьеру нового выпуска «Фитиля».

Популярность «Фитиля» стала необычайной ещё и потому, что многие «звезды» советского кино снимались в этом киножурнале. Особенно был знаменит туповатый и хитрый бюрократ в исполнении артиста Николая Парфёнова. Он снимался практически в каждом номере киножурнала.

Главным редактором «Фитиля» был автор стихов советского гимна поэт Сергей Михалков.

Мой отец говорил, что ни в одном государстве мира нет подобного киножурнала, что «он был создан для целенаправленной борьбы Коммунистической партии и Советского правительства с негативными явлениями в жизни нашей страны».

Однако негативных явлений почему-то становилось всё больше и больше. Особенно после повышения цен на мясо (на 30%) и на масло (на 25%).

Взрослые всё больше и больше стали вести себя как недовольные политикой партии и государства.

У нас дома опять поселились тревога и страх. Мама говорила отцу, чтобы он «учился на своих ошибках» и «не болтал направо и налево», как когда-то. Отец хмурился на эти мамины слова, возмущённо вскидывал свои мохнатые брови, но помалкивал.

В середине июня 1962 года мама очень быстро собрала нас в деревню.

Отец, мой старший брат и я на пузатом небольшом автобусе поехали по пыльным дорогам мимо пригородных деревень на папину родину, в дальнюю деревню Дальнее Русаново.

Меня предупредили, что в деревне будет много приезжих ребят и девчонок и мне придётся с ними подружиться.

Я подумал и взял с собой свой перочинный нож, которым мастерски играл «в ножички», треснутое увеличительное стекло, которым выжигал на досках свои инициалы, а также свой любимый альбом для рисования с набором простых и цветных карандашей. С некоторого времени я начал рисовать всё и всех…

Мой брат учил меня рисовать «по клеточкам». Для этого он наносил на рисунок или картинку из журнала сетку тонких линий, начерченных карандашом. Потом такую же сетку линий он чертил в альбоме, только немного увеличивал их размер.

Теперь надо было терпеливо примечать, как в каждой клеточке на рисунке или картинке располагались участки рисунка и воспроизводить их в клетках в альбоме.

Брат сопел, старался, вымерял расстояния и углы, но такая работа требовала усидчивости и терпения, а он ничего не мог терпеть более одной минуты. Поэтому часто брат заставлял меня перерисовывать эти рисунки или картинки в его альбом.

Под страхом подзатыльников и тумаков я старался и рисовал.

Вскоре мне тоже надоело нудно чертить клеточные сетки. Гораздо интереснее было перерисовывать рисунки и картинки «на глаз», как настоящий художник.

Мне было жутко интересно и любопытно видеть, как на чистом листе ватмана кончик моего остро заточенного карандаша выводит линии, из которых получается копия рисунка или картинки.

Брат выдавал мои рисунки за свои и очень ими гордился, так как получал хорошие отметки…
 
Отец и мама сначала не обращали внимания на наши с братом «художества», но вскоре придирчиво рассмотрели наши школьные альбомы для рисования и почему-то встревожились.

Отец купил мне персональный альбом для рисования, набор цветных и простых карандашей и мягкую белую резинку. Красная твёрдая школьная резинка только царапала острыми песчинками бумагу и после неё на рисунке оставались грязные шероховатые потёртости.

Когда папа вручал мне новый альбом и драгоценные карандаши он молча взял простой карандаш с мягким грифелем, указал мне на мамину вазу с цветами, стоявшую на столе, и несколькими уверенными штрихами и линиями нарисовал её в альбоме.

При этом, несмотря на то, что лепестки маминых цветов только угадывались на рисунке, а ваза была очерчена всего несколькими штрихами, я видел на бумаге прекрасный рисунок букета цветов!

Особенно удивительно было видеть, как папа частыми штрихами вдруг сделал рисунок объёмным, с тенями и даже морщинкой на скатерти, на которой стояла ваза. Я был потрясён…
 
Отныне я рисовал всё и всех с натуры.

Теперь в моём альбоме были не только рисунки, перерисованные из журналов и книг, но и зарисовки увиденного на экране телевизора или кино, в окно, на улице или во сне.

Теперь я даже рисовал героев и персонажей прочитанных сказок, рассказов и кинофильмов.

Особенно мне нравилось рисовать «войну». Вскоре танки, солдаты, самолёты, окопы, орудия, взрывы, трассирующие линии выстрелов густо покрывали листы моего альбома.

Маме пришлось покупать ещё один альбом для рисования, затем второй, третий, четвёртый и так далее. Но один альбом я спрятал в свой тайник и никому не показывал.

В этом альбоме хранились рисунки моей Феи красоты и страсти.

Со жгучим нетерпением и волнением я со стыдом сам себе признавался, что моё острое желание рисовать возникло из желания перенести мои сны на бумагу. Я хотел запечатлеть на память ускользающий образ удивительной красавицы из моих снов и мечтаний…

Данный мне моим отцом урок рисования вазы с цветами не пропал даром.

В школе я стал получать по рисованию только пятёрки. Никто из моих одноклассников не мог рисовать «на глаз» шары, кубы, конусы, пирамиды, молотки, пилы и другие объекты объёмно, с тенями и полутонами.

Вот почему я сразу же стал участвовать в создании классных стенгазет и различных наглядных учебных пособий.

Я никогда не отказывался от просьб учителей помочь в художественном оформлении класса и уроков. Мне нравилось рисовать и удивлять окружающих удачным рисунком. Я сам этому удивлялся не меньше.

В деревне мне хотелось не только попробовать рисовать с натуры. Я надеялся, что мои рисунки помогут мне завоевать доверие и внимание местных ребят и девчонок…

Автобус, натужно завывая на крутых подъёмах и поворотах, доехал только до посёлка Ханино.

Здесь на булыжной площади среди старых обшарпанных зданий располагался шумный базар. Блеяли овцы, кудахтали куры, визжали поросята, гоготали гуси, кукарекали петухи и шумно гомонили люди. Народу было много.

Повсеместно шла торговля, а над всем этим гомоном торжественно и бодро вещали дикторы всесоюзного радио. Потом из репродукторов начинала греметь музыка, и гомон базара становился ещё громче.

Мы с братом сначала оробели. Наш отец чувствовал себя как рыба в воде. Всё окружающее было стихией его детства.

Он со счастливым выражением лица показывал нам на незнакомые дома и улицы, парк, пруд, столбы и окна и что-то быстро говорил, вспоминал, шептал, качал головой и смахивал невольную слезу. Отрезвило его только высказанное нами желание: «Есть хотим»…

Папа успел купить невероятно пахучий и вкусный мягкий ханинский хлеб, трёхлитровую банку невероятно вкусного густого молока и кулёк невероятно вкусных мягких сахарных конфет-подушечек. Только мы успели жадно всё это попробовать, как откуда ни возьмись, появилась телега, запряжённая флегматичной лошадью и наш родственник дядя Максим.

То ли лошадь по характеру стала похожа на дядю Максима, то ли дядя Максим взял манеру поведения от своего «коня», но оба они были неторопливы в движениях, поступках и словах.

Прежде чем, что-либо сказать, дядя Максим по-доброму щурился, наклонял голову набок, несколько мгновений думал, потом изрекал свою мысль удивительно простыми, но понятными словами.

Его «конь» тоже так же моргал, наклонял набок голову, думал, а потом значительно и глубокомысленно фыркал.

И тот и другой никогда не сердились, не ругались матом и не кричали, а только иногда резко вскидывали головы, внимательно и свысока смотрели обидчику прямо в душу, а потом медленно и осуждающе отрицательно мотали головами из стороны в сторону.

Дядю Максима в деревне и в колхозе любили и уважали все поголовно, от мала до велика.

Лошадь дяди Максима также любили и уважали все деревенские собаки.

Никогда я не видел и не слышал как собаки, обычно лаем провожавшие всё, что движется чуть быстрее ленивого шага, лаяли или подбегали к «коню» дяди Максима.

Обычно собаки и «конь» дяди Максима степенно приближались друг к другу, собаки либо стояли, либо ложились недалеко от лошадиной морды и брали на себя роль молчаливых охранников лошади и телеги.

Причём собаки никогда при «коне» дяди Максима не брехали попусту, а только иногда в случае острой необходимости вскакивали, с оглядкой на лошадь, подгавкивали.

При этом «конь» дяди Максима всегда оставался спокоен, терпелив и даже несколько равнодушен к такой «заботе» деревенских собак.

Всё это я с интересом наблюдал и подмечал, как и всё, что творилось этим летом в нашей деревне. А творилось в это лето в деревне многое…

Мне было уже 9 с половиной лет от роду. Я смотрел на окружающий деревенский колхозный мир совершенно новыми глазами.

Если раньше в детстве весь мой мир ограничивался только хатой, двором, сеновалом, моим отцом, дядей Максимом, тётей Марусей и несколькими ребятами, то теперь я видел пыльные тёплые дороги, травяные деревенские улицы, бревенчатые хаты с крышами из соломы, луга, поля, косогоры, развалины церкви и затоптанный коровами берег колхозного пруда.

Я видел амбары, зерновой ток, машины, комбайны, тракторы, коровник и стадо послушных степенных коров в сопровождении бестолковых коз, козлов, овец и баранов.

Я видел разных людей от согбенных от непосильного труда старух до стремительных и бойких молодых баб с мощными и сильными руками доярок.

Я видел степенных мужиков, которые неторопливо, но споро собирались в бригады на колхозные работы и развязных удалых парней, которые то и дело приставали и задирали молоденьких девок.

Я видел девчонок, которые непрестанно лузгали семечки, розовощёко улыбались, стреляли в парней глазами-взглядами и беспричинно обидно смеялись.

Каждый вечер на куче серых от времени брёвен, предназначенных для ремонта развалившегося колхозного клуба, располагались деревенские парни и девчата в окружении пацанов и девчонок и прочей малолетней мелюзги.

Кто-то приходил с гармошкой и перед брёвнами танцевали пары в круге света от одинокой неяркой лампочки на столбе. Над брёвнами под жестяной абажур лампочки клубами поднимался густой махорочный дым и во все стороны разносился весёлый девичий визг, басовое гоготание парней, крики и возня пацанов.

Когда сумерки сгущались, и дымный световой конус над брёвнами становился чётко осязаемым, танцующие парочки будто невзначай выходили за границы светового круга и исчезали на несколько минут в темноте. Потом они возвращались и их как будто не замечали или встречали едкими и завистливыми шутками.

Я с замиранием сердца сидел на самом верху этой кучи брёвен в отдалении от взрослых парней и наблюдал за всем, что мог увидеть или услышать. Мне было очень интересно.

Я с восторгом радовался удачной шутке, острым замечаниям и комментариям, смешным историям и анекдотам. Мне хотелось всё запомнить, чтобы потом пересказать и показать своим друзьям в городе.

Правда эти парни и девчонки не стеснялись в выражениях и то и дело вставляли в общение матерные словечки или даже ругань, но это было так весело и естественно, что никто не обижался, а только ещё сильнее общий смех и движение колыхали клубы махорочного дыма над брёвнами.

Особенно всем нравились полуматерные песни-прибаутки, в который всем известные слова не договаривались, а подразумевались. Кто-то из ребят озорно начинал петь, а другие дружно подхватывали в русском народном стиле:

Ехал на ярмарку Ванька холуй,

За три копейки показывал ху…,

Художник, художник, художник молодой,

Нарисуй мне бабу с рыжею пи…,

Пираты, пираты, стали воевать,

А потом раздумали, стали баб е…,

Ехал на ярмарку Ванька холуй,.. – и снова повторялся первый куплет.

Девушки не оставались в долгу и весёлыми насмешливыми голосами хором пели в стиле модной западной мелодии «рок-н-ролл»:


Куда идёшь? Иду к врачу.

Чего несёшь? Несу мочу.

Зачем несёшь мочу врачу?

А я работать не хочу.

Эй, мамбо, о мамбу рак,

Тот, кто слушал сам дурак.


Эти вечера назывались «посиделками» и они заканчивались далеко за полночь.

Как мне хотелось также с кем ни будь потанцевать под гармошку, а потом на минутку исчезнуть за границей света и тьмы!..

Поздно вечером, после «надцатого» зова тёти Маруси, я нехотя возвращался домой, а мой брат в обнимку с очередной деревенской девчонкой насмешливо советовал мне «почитать на сон грядущий какую ни будь сказку».

Почему-то все деревенские ребята считали меня «умником», «маменьким сынком», «лопушком» и «человеком не от мира сего», хотя я по росту был намного выше своих сверстников.

Да, я не умел и не мог драться, пихаться, ругаться матом при девчонках, хватать их за ляжки, дёргать за волосы и косы, задирать им подолы. Вернее, не хотел этого делать.

Я считал, что ударить человека, даже в шутку, это неправильно, может быть, даже грешно. Я не мог этого объяснить ни брату, ни себе, ни друзьям, ни ребятам, но не мог я попусту драться и хулиганить. Не хотел и всё!

Так получилось, что я никак не походил по поведению на остальных деревенских ребят и девчонок. Мой же старший брат быстро «вписался» в их круг, подружился с парнями и целыми днями пропадал с ними в поисках деревенских приключений.

Они шныряли по всему колхозному хозяйству, забирались в самые потайные уголки, склады и помещения, похищали всё, что было им нужно и не нужно, а потом со смехом наслаждались охами и ахами колхозных сторожей и начальства.

Похищенное каким-то чудом возвращалось на свои места или подкидывалось на крыльцо колхозного правления, а что-то – исчезало бесследно.

Председатель колхоза с войны пришедший на деревянной ноге ругался и грозился страшно наказать виновных по всей строгости закона военного времени.

Особенно страшно из его прокуренных махорочного цвета губ звучало обещание «расстрелять виновных без суда и следствия»…

Однако эти проклятия и обещания только смешили ловких деревенских хулиганов.

Дело в том, что в колхозе потихоньку тащили или воровали практически все поголовно.

Все, кроме дяди Максима, который не делал этого по принципиальным соображениям, потому что был коммунистом.

Зимой и летом в одном и том же серо-чёрном засаленном пиджаке дядя Максим частенько слышал неодобрительное ворчание тёти Маруси, которая сетовала на то, что «для этого «беспортошного коммуниста принципы важнее мешка комбикормов, который он и так заработал своим каторжным трудом».

Мне тётя Маруся по секрету как-то сказала, что дядя Максим был на фронте сапёром и в его теле остаются ещё 42 мелких железных осколка, которые вытащить невозможно. Поэтому дядя Максим не мог наклоняться в поясе, и вынужден был приседать или работать, если надо, на корточках или на коленях.

Вот почему на его рабочих штанах были пришиты наколенники из полос автомобильной резины. Так, ползая на коленях, дядя Максим полол колхозные или свои огородные грядки, убирал урожай, собирал картошку.

При этом каждый трудовой день для него был сродни подвигу, потому что нужно было преодолевать мучительную боль во всём теле.

Мне было очень жалко дядю Максима и тётю Марусю, которая хоть и ругала его, но по-своему очень любила и жалела.

Мой отец тоже был потрясён рассказом тёти Маруси и всячески стал помогать дяде Максиму по работе и дома.

Дядя Максим сначала принимал эту помощь. Потом как-то вечером, покуривая на крыльце толстую ароматную самокрутку и трудно подбирая слова, он сказал мне и моему отцу, что он «уже давно привык к болям», что «от этих осколков никуда не денешься» и что он «делает только то, что может сделать, но без работы и труда ему будет крышка».

Поэтому он просит на нём «не заморачиваться», а «жить и отдыхать в нашей деревне на полную катушку».

- Каждому отмерено в этой жизни ровно столько, сколько он сдюжит пережить, ни больше, ни меньше, - сказал нам дядя Максим и мы с ним согласились.

С этого памятного тёплого летнего вечера, наполненного какой-то невыразимой щемящей душу грустью и пониманием чего-то невыразимо значимого и важного, началась моя совсем новая жизнь.

Теперь я увидел людей не только, как «дядь» и «тёть», но, как героев и не героев, настоящих и не настоящих людей, которые жили в старинной русской деревне Дальнее Русаново...


Мои женщины. Июнь. 1962. На сеновале 1.

Утро в старинной русской деревне Дальнее Русаново наступало с началом рассвета…

Рано-рано утром, сквозь прищуренные веки я наблюдал, как споро и ловко грузная тётя Маруся растапливает русскую печь, как ловко и быстро разбивает в большую глиняную миску десятки свежих куриных яиц, как размешивает их длинной берёзовой палочкой, как потом добавляет к ним свежего парного молока и ставит миску в глубину жаркого зева печки.

Потом она отрезает от громадного круглого чёрного свежеиспечённого хлеба ароматные краюхи и накладывает их в берестяной короб на столе. Через минуту в избе уже вовсю вкусно пахнет омлетом.

Начинают скрипеть кровати и лавки. Это просыпаются мой брат и мой отец.

На вкусный дымчатый запах молока, яичницы и хлеба скрипит низкая входная дверь. В избу со двора входит дядя Максим в своём неизменном серо-чёрном засаленном пиджаке с оттопыренными карманами. В руках у него небольшая корзинка-кошёлка, наполненная с горкой свежими яйцами.

Тётя Маруся по обыкновению ворчит на мужа, тот помалкивает и скромно присаживается к столу. Его руки с натруженными узловатыми пальцами уже устало лежат на отскобленных добела толстых досках столешницы и тётя Маруся ловко пихает ему между пальцами деревянную ложку.

Дядя Максим не ест яичницы, его пища – это разбавленный молоком творог. Большего его порезанный хирургами желудок не принимает…

Я закрываю глаза и делаю вид, что крепко сплю. Но на самом деле я ликую, потому что вдруг ощущаю радостное чувство любви к этим пожилым и не очень красивым, но бесконечно близким, дорогим и прекрасным людям, которые встали ни свет, ни заря, чтобы приготовить нам самую свежую, самую здоровую, самую простую русскую еду…

Через несколько минут дом наполняется утренним шумом и голосами, среди которых звонко и весело звучат мои поросячьи взвизги, потому что мой отец и мой брат учат меня закаляться, обливаясь сами и обливая меня в сенцах немилосердно холодной колодезной водой.

Мы все весело и дружно завтракаем. Я чувствую, что сегодня меня ждёт что-то небывалое, интересное и неожиданное, потому что в это утро я всех сильно-сильно люблю…

Этот выходной день с утра выдался ярко солнечным, жарким и даже знойным.

Стадо коров в сопровождении коз и овец медленно продефилировало по деревенской улице, подняв в воздух клубы пыли.

Старухи и бабы проводили своих бурёнушек и разошлись по домашним делам.

Мужики, взрослые парни и молодые женщины ушли к правлению на развод по срочным работам.

Мой отец вместе с дядей Максимом опять пошли на колхозный ток чинить зерносушилку и какие-то трясучие механизмы.

Брат тихонько и незаметно улизнул к своим друзьям-ребятам.

Тётя Маруся, привычно охая, причитая и жалуясь на здоровье, ушла в избу, а я остался один во дворе.

Где-то вдалеке у разрушенной церкви галдели пацаны, то ли ссорились, то ли играли в лапту. Меня к ним и тянуло, и одновременно что-то останавливало.

Я ждал знамения, знака, потому что что-то должно было сегодня случиться необычное, касающееся только одного меня. Я ждал чуда, и это ожидание меня сильно взволновало…

Светило солнце, кудахтали куры, гоготали гуси и изредка важно вспархивал крыльями и кричал петух, - любимец тёти Маруси. Он давно уже подозрительно меня обхаживал, потому что я застыл посередине нашего двора и не шевелился.

Обычно мы с этим Петей-петухом играли в игру: я делал вид, что хочу подобраться к его курам, а он делал вид, что хочет наскочить на меня и ударить своими острыми шпорами. Так мы иногда часами бегали друг за другом, пока не уставали или не приходило время обеда.

Тогда мы становились друзьями, потому что тётя Маруся вручала мне старый треснутый чугунный горшок с зерном, и я начинал его рассеивать в месте кормления кур.

Потом я сидел на поленице дров рядом с кудахтающими глупыми курами, а Петя-петушок стоял рядом со мной, охраняя заодно и меня. На следующий день, как правило, история-игра с петухом повторялась.

В этот раз я никак не реагировал на его выразительные обхаживания меня и наскоки. Я ждал другого, но ничего значительного не происходило. Вокруг никого и ничего чудесного не было…

Мне стало очень обидно и досадно. Я готов был с восторженным волнением встретить чудо, а его не было.

Слёзы навернулись на глаза и мне захотелось куда ни будь спрятаться, скрыться, забиться в тёмный уголок, чтобы меня никто не видел и не слышал, чтобы я мог всласть выплакаться. Такое место у меня было на сеновале…

Наконец-то приняв решение, я тихонько вернулся в избу и, чутко прислушиваясь к храпу спящей за занавеской у печи тёти Маруси, быстро отрезал большую краюху чёрного хлеба и вытащил из маленького домашнего погреба крынку свежего молока с плотной сметанной плёнкой.

Потом я засунул себе за пазуху свой альбом для рисования, коробку с цветными карандашами, книжку о приключениях Тома Сойера и Геккельбери Финна и, боясь расплескать молоко, мелкими быстрыми шажками помчался к сеновалу.

Сеновал семей клана Гореловых, к которым принадлежали тётя Маруся и дядя Максим, находился на другой стороне улицы за огородом и большим садом в огромном бревенчатом сарае.

Это был даже не сарай, а ангар высотой с двухэтажный дом.

Его стены были сложены из длинных брёвен, которые вверху соединялись огромными толстыми брёвнами-балками.

Сарай-сеновал имел одни большие центральные двухстворчатые ворота, которые крепились длинными коваными петлями. Их смазывали чёрным дегтем, и они жутко скрипели, когда кто ни будь, хоть на миллиметр, пытался их открыть. Поэтому, когда отец, мой брат и я ночевали на сеновале, этот жуткий скрип ворот служил нам по утрам будильником.

Внутри сарай-сеновал делился на две обширные боковые «коморы» или камеры. Они огораживались длинными досками, заложенными между брёвнами-стойками по мере наполнения «комор» сухим сеном.

Чем больше наполнялись «коморы» сеном, тем выше становились дощатые стенки этих «комор».

Правая «комора» была уже заполнена сеном до самого верха и туда вела широкая лестница из длинных толстых жердей и круглых перекладин. Там наверху на сене были расстелены разноцветные домотканые дорожки, старые ватные и тулупы, мягкие пахучие подушки с разноцветными ситцевыми наволочками и легкие яркие разноцветные лоскутные одеяльца, которыми мы укрывались от утреннего холодка.

Тётя Маруся обожала шить из разноцветных лоскутков всякие накидки, одеяльца, скатерти, салфетки. Они были по-настоящему красивы и оригинальны.

Однако там наверху спрессованного пахучего сена было ещё кое что.

Там было моё тайное место… Мой штаб.

В самом дальнем углу «коморы» возле небольшого полукруглого оконца в торцовой стене сарая-сеновала я устроил своё собственное лежбище.

Сено здесь было не так утоптано, как в начале стога, поэтому образовалась мягкая ямка, в которой было тепло и, главное, светло.

Солнечный и дневной свет через оконце освещал как раз то место, в котором я устроил свою лежанку.

Я притащил сюда одну из новых домотканых дорожек тёти Маруси, старую телогрейку, которая пахла удивительной смесью разных запахов, небольшую подушку-думку и магазинный ящик из-под каких-то фруктов. Это был мой столик.
 
Здесь в этой берлоге-лежбище я прятался от всех, чтобы спокойно почитать, помечтать, поспать и посмотреть на небо через оконце. В нём, как в телевизоре, плыли облака, которые были похожи на лица людей, зверей или фантастических чудовищ.

Иногда в оконце залетали быстрые суетливые птички, чирикали, беспокойно смотрели на меня, а потом либо выпархивали наружу, либо влетали в сарай и потом бестолково метались по нему, ища выход из этой ловушки.

В моём лежбище было самое душистое сено, потому что здесь практически никого, кроме меня, не было.

Никто здесь не пил самогонку или молоко, или чай, не крошил хлебом, не ронял вещей и вообще не оставлял следов. Здесь не пахло мышами и котами, которые за ними охотились. Здесь был мой запах, мой мир, моё место. Сюда я и стремился, боясь расплескать драгоценное вкуснейшее молоко с толстым слоем сметаны наверху.

Самое трудное было подняться с кувшином молока по круглым перекладинам лестницы.

Я даже попробовал держать кувшин с молоком зубами, но он был очень тяжелый, и сметана всё время плескалась мне по губам.

После пяти-шести неудачных попыток подняться наверх вместе с полным кувшином я наконец-то догадался: если нельзя поднять наверх молоко в кувшине, то его можно поднять внутри меня самого.

Я присел на перекладине лестницы и отпил примерно треть кувшина молока, закусывая его чёрным хлебом.

Как это было вкусно!..

Теперь с облегчённым кувшином и с потяжелевшими ногами я легко забрался наверх сеновала и на коленках живо пополз в свою берлогу-лежбище.

От такого усердия не только бумага альбома для рисования, но и картон коробки с карандашами, у меня за пазухой промокли от пота.

Библиотечной книжке Марка Твена тоже досталось, поэтому я разложил мои сокровища на бревенчатом вырезе окошка на просушку.

Пока солнышко и ветерок пытались перелистывать страницы книги и заглянуть в плотные листы моего альбома, я уютно расположился на мягкой упругой лежанке, взбил подушку и собрался малость вздремнуть.
 
Вкусное холодное и густое молоко с чёрным хлебом сделали своё дело и настойчиво просили меня не мешать им перевариваться у меня в животе.

Лёгкие летние облака, как по заказу, закрыли светлой пеленой солнце, и в сарае наступила блаженная пора душистой атмосферы деревенского сеновала.
 
Было по дневному жарко и парко, поэтому я быстро снял сандалии, рубашку и штаны,  кинул их в сторону и лёг навзничь на мою лежанку.

Все мои проблемы куда-то исчезли, улетучились и даже мысли не приходили мне в голову. Остались только неясные обрывки каких-то восторженных всхлипов вместе с щемящей грустью полного одиночества.

При этом было так приятно и блаженно свободно, что я почувствовал вдруг лёгкую тоску по маме, её ласковому голосу, тёплым рукам и добрым лучистым глазам. Мне вдруг очень захотелось её увидеть, и я для этого медленно зажмурил глаза…

Сон пришёл как ощущение грустно-счастливого блаженства…

Я стал просыпаться, ещё не соображая, а только ощущая какие-то потусторонние шорохи и шевеления мягкого сена подо мной. Кто-то или что-то было рядом со мной…

Я даже чувствовал его горячее дыхание, его странный необычный запах и его осторожное шевеление.

Мгновенно нахлынул жуткий страх. Я с трудом приоткрыл веки и увидел прямо над собой в лучистых полосах яркого солнечного света незнакомое женское лицо.

Только мгновение я смотрел на это видение и верил, что оно мне приснилась. В следующий миг реальность обрушилась на меня звонким весёлым вопросом: «Ты что тут делаешь? А-а-а?!».

Во мне и вокруг меня будто всё остановилось: дыхание, биение сердца, мысли, чувства, время, дуновение ветерка, качание теней, мерцание горячего воздуха, плавное витание пылинок в полосах солнечного света.

Я лежал на спине и надо мной, будто в стоп-кадре кино, застыло видение красивой женской фигуры. Она была голая и выглядела как моя фея красоты и страсти!

Прямо надо мной стояла обнажённая молодая девушка с пышными каурыми волосами. Из одежды на ней были только пляжные трусы-плавки тёмно-красного цвета с рисунком белых цветов-одуванчиков.

Она стояла с наклоном назад, опираясь спиной и левым плечом на столб-бревно сарая.

Поднятыми к плечам и согнутыми в локтях руками она плотно прикрывала и прижимала свои груди, которые тесно смыкались друг с другом и резко выделялись над ёё телом чёткими складками снизу.

Возможно, она была спортсменкой или сама немного волновалась, потому что её мягкий с виду животик втянулся, и чётко обозначились бугорки нижних рёбрышек.
 
Впадинка её пупка ритмично вздрагивала и двигалась, будто жила отдельно от всего тела.

Пояс и края её трусиков тесно и плотно обхватывали пояс и бёдра так, что свободная часть кожи мягко выступала бугорками.

Она стояла на прямой правой ножке, а левую, ближнюю ко мне, ножку она свободно поставила кончиком вытянутой в струнку ступни на край моего ящика-стола.

Прямо перед собой я видел её пальцы ноги с маленькими ноготками, которые были почему-то выкрашены в розовый цвет.

Левое бедро и колено закрывали от меня её «сокровенное тайное место». При этом она плавно и ритмично покачивала коленом из стороны в сторону, отчего у меня вдруг также плавно и ритмично начала пульсировать кровь в голове.

Над всем этим на меня сверху вниз смотрели абсолютно тёмные, если не чёрные, глаза.

Лицо у Феи красоты и страсти было загорелое, смуглое с высоким выпуклым лбом, такими же выпуклыми скулами, ровными щёчками и маленьким выпуклым подбородком.

У неё был абсолютно прямой тонкий носик с маленькими крыльями и овальными отверстиями ноздрей. Но более всего меня поразили её губы и выражение лица.

У неё были выпуклые некрашеные плотные губы, сложенные в ироничную насмешливую улыбку.

Тёмно-коричневые брови, густые вначале и тонкие в конце, распахнулись над её глазами широким крылатым разлётом и были чуть-чуть нахмурившиеся.

Всё её лицо выражало некоторую смесь надменности, независимости, насмешки и одновременно тревоги, интереса и внимания.

Над всем этим естественно-пушистым полупрозрачным ореолом взметнулись пышные каурые волосы.

Только плотно сжатые в локтях и прижатые к грудям руки выдавали смущение Феи красоты и страсти…

Причём напряжённые рельефные мышцы около локтей недвусмысленно показывали свою бойцовскую мощь.
Так обычно парни сгибают руки в локтях, чтобы похвастаться буграми своих бицепсов.

Передо мной стояла фея красоты и страсти всем видом своим подтверждающая право задать вопрос:  «Ты что тут делаешь? А-а-а?!»…

Мне показалось, что моё видение длилось бесконечно долго.

Я слышал её вопрос и видел её волнение, но не мог пошевелиться и ответить, потому что полностью онемел и потерял способность двигаться. Даже мысли ворочались во мне, как тяжёлые жернова в колхозной мельнице, - со скрипом и грохотом.

Мне надо было что-то ответить и что-то предпринять, чтобы не выглядеть глупым голым мальчишкой, который разлёгся в ногах этой феи красоты и страсти.

Я начал постепенно злиться на самого себя, на эту фею, на этот жаркий день и на моё ожидание какого-то чуда.

Вот оно – чудо, а я не могу не только вымолвить слово, но даже вздохнуть или выдохнуть…
 
Наконец мне это надоело. Я окончательно рассердился и я даже почувствовал, что нахмурился. В следующее мгновение я услышал чей-то чужой хриплый голос и почувствовал, как раздирающе больно мой язык двигается в  совершенно пересохшем рту.

- Лежу, - сказал мой чужой голос, и мне показалось, что кто-то перед этой феей красоты и страсти глупо оправдывается.

- Я вижу, что ты лежишь! – громко, насмешливо и уже более свободно сказала фея красоты и страсти и добавила. – Только вот почему ты лежишь на моём месте!?

Я второй раз опешил и онемел, только теперь от наглости этой молодой голой девушки.

- Это моё место! – сказал я с возмущением и обидой.

Действительно, это я принёс сюда ящик-стол, разноцветную дорожку-подстилку, телогрейку, подушку-думку и всё-всё-всё.

- Это моё место! – повторил я и отвёл от неё взгляд, чтобы подтвердить своё возмущение, подняться и подтвердить этой фее, что она ошибается и на глазах наглеет.

Пока я возился и вставал, Фея красоты и страсти мягким гибким и стремительным движением отступила из ярких полос солнечного света в тёмную глубину сеновала и на секунду выпала из моего поля зрения.

Ослеплённый лучами солнца, я не сразу увидел, куда она делась, а когда увидел, на Фее уже был надет лифчик такого же цвета как её пляжные трусы-плавки.

Теперь я увидел обыкновенную незнакомую молодую девушку с пышной гривой каурых волос. Я видел её впервые.

- Вы кто? – машинально спросил я девушку.

- А ты кто?! – опять насмешливо и с оттенком превосходства мгновенно среагировала девушка.

- Я из города. Мы с братом и папой приехали в гости к тёте Марусе и дяде Максиму. Мы здесь уже целую неделю. Я сам обустроил это место, потому что мне здесь нравиться, и я здесь рисую, - я указал девушке на свой альбом, слегка присыпанный сеном и коробку цветных карандашей.

Фея красоты и страсти немного помолчала, а потом более спокойным и доброжелательным голосом сказала, что она тоже приехала из города, только из столицы, и что она здесь всего два дня.

- Я вчера обнаружила это место, и оно мне очень понравилось, - сказала она примиренчески и чуть-чуть разочарованно.

Теперь мы оба голые, как на пляже, стояли друг перед другом и неловко молчали, не зная, что говорить.

Фея красоты и страсти теперь стояла прямо и обыкновенно, не прячась и не скрываясь, не выставляясь и не воображая из себя норовистую каурую лошадку.

Мне же было стыдно за мои домашние чёрные трусы с широкими штанинами…

На пляже мой брат и я вслед за ним, обычно закручивали и поднимали вверх края этих штанин и подсовывали их под резинку пояса, чтобы получались тугие пляжные плавки.

Делать из моих трусов плавки было уже поздно, поэтому я стоял перед этой красивой молодой девушкой действительно похожий на «маменькиного сынка» и «лопушка».

Молчание затягивалось…

- Ты не возражаешь, - вдруг сказала девушка, - Если я с тобой здесь побуду недолго?

Она вопросительно и как-то необычно пристально взглянула на меня и качнулась всем телом, плечами и головой в сторону моей разноцветной дорожки-подстилки.

- Конечно, не возражаю, - чуть поспешнее, чем надо было бы, ответил я. – Садитесь, пожалуйста.

Я вежливо посторонился и указал ей на своё место.

Только тут я вдруг вновь обрёл способность видеть и слушать, ощущать и чувствовать в полную силу. Ко мне вернулось дыхание, сердцебиение, мышцы перестали быть деревянными, а руки несгибаемыми.

Мало того, я вдруг почувствовал, как внутри меня словно заработали какие-то моторчики, которые затрепетали, забурлили и стали гнать мою кровь во все уголки моего тела. Мои руки и пальцы вдруг набухли, замерцали, напряглись, а в кончиках пальцев стало пощипывать.

В голове у меня полностью всё прояснилось и мне вдруг очень захотелось, чтобы эта Фея красоты и страсти осталась со мной, присела на то место, где только что я лежал, прикоснулась своим обнаженным телом к тем ещё тёплым местам, которые я собой нагрел.

Словно читая мои мысли, девушка, мягко ступая босыми ногами по мягкому упругому сену, прошла мимо меня, вступила на дорожку-подстилку, гибко переступила один два раза на одном месте и грациозно, медленно и мягко опустилась прямо на мою подушку-думку.

Она села на мою подушку, осмотрелась и поудобнее устроилась, потом выпрямилась, сложила набок и поджала под себя ножки так, что я снова онемел и застыл от красоты её вида и позы.

Мне вдруг обжигающе захотелось тут же её нарисовать в моём альбоме, чтобы навсегда запечатлеть её вид и облик в пыльных полосах яркого солнечного света и сумрачных теней душистого сеновала.

Я беспомощно и беспамятно опустился на сено там, где стоял и молча стал взирать на эту девушку, которая каким-то чудом вновь стала моей Феей красоты и страсти…


Мои женщины. Июнь. 1962. На сеновале 2.

В сарае на сеновале повисла неловкая тишина…

Фея красоты и страсти молча и значительно сидела вполоборота ко мне с гордо выпрямленной спинкой, тесно поджав сбоку под себя ножки и расправив плечи.

Её грудь в тесном пляжном лифчике бугрилась двумя крутыми полушариями, а живот под ними втянулся, напрягся и мягко переходил в талию, которая в свою очередь круто вздымалась зажатыми в пляжные трусики бёдрами.

Всё это я видел уже не своими глазами, а как бы уже нарисованным в моём альбоме. Как мне хотелось её нарисовать!

Фея красоты и страсти сидела с высоко поднятым и напряжённым лицом, не глядя на меня, с опущенными ресницами и плотно сжатыми серьёзными губами.

Мне показалось на секунду, что она чем-то рассержена и обдумывает, как бы меня побыстрее отсюда прогнать. Я мгновенно испугался и стал лихорадочно придумывать повод, чтобы остаться и не уходить от этого долгожданного чуда. Наше молчание затягивалось…

- Так ты рисуешь? – внезапно спросила фея.

Я от неожиданности вновь растерял все свои страхи, мысли и чувства…

- Да, - растерянно и тихо ответил я. – Пробую рисовать. Учусь. – слова давались мне опять с трудом, продираясь сквозь пересохший от волнения рот.

- Покажешь? – вновь спросила она, не глядя на меня.

- Покажу.

Фея красоты и страсти взяла лежащий рядом с нею мой альбом, открыла обложку и стала медленно его листать, задерживаясь на моих рисунках с натуры.

Её не заинтересовали мои рисунки про войну или школьные рисунки пирамид, конусов, шаров и всякой другой ерунды, но она внимательно разглядывала мои рисунки с натуры: моего заклятого друга-недруга-петуха, морду лошади дяди Максима, зарисовку нашей деревенской улицы и избы тёти Маруси, мой первый портрет моего отца и портрет-шарж моего брата.

Я с особым волнением ждал, когда она откроет листы в середине моего альбома, те, на которых я перерисовывал картинки из журналов, книг и учебников. Там, среди голов всяких аполлонов, гомеров и аристотелей, были рисунки обнаженных статуй – венер и афродит.
 
Когда фея красоты и страсти долистала альбом до рисунков греческих статуй, она вдруг опустила голову так, что её пышные каурые волосы совершенно скрыли её лицо.

Её спина округлилась и теперь она сидела естественно, мягко и расслабленно.

Я с жарким трепетным волнением следил, как она медленно листает страницы альбома с моими запретными рисунками обнаженных статуй, и ждал, когда она откроет последний лист с рисунком моей воображаемой феи красоты и страсти.

Я нарисовал мою Фею красоты и страсти перед тем, как лечь спать и перед появлением этой девушки…

Наконец она открыла лист с этим рисунком и наступила её очередь застыть в немом оцепенении. На рисунке была нарисована она – эта незнакомая девушка…

Я нарисовал её полностью обнажённой стоящей в лучах солнечного света в вырезе большого окна в бревенчатой стене и на фоне густой листвы яблони.

По обнажённому телу моей феи красоты и страсти, где резко и контрастно, а где мягко и светло, ложились тени, которые подчёркивали объём и формы изгибов тела, особенно груди.

Моя фея красоты и страсти на рисунке стояла на цыпочках левой ножки, упираясь руками в правый боковой вырез окна.

Правую ножку она согнула в колене, вытянула в струнку пальцы и чуть поджала под себя голень так, что её колено почти под прямым углом прикрывало её «сокровенное тайное место».

Зато открылись и округлились обе половинки её попки и обе ножки: одна полностью освещённая солнцем, а вторая в светлой тени. Эти ножки придали всей фигуре красивый объём и фактуру.
 
Руки феи я нарисовал выше её грудок, поэтому они полностью были обнажены и выступали двумя наполненными бугорками с острыми вершинами сосков.

Когда я их рисовал, едва-едва прикасаясь карандашом к бумаге, от волнения у меня дрожали пальцы, карандаш выпадал, и мне никак не удавалось точно одним движением нарисовать их изгиб. Поэтому грудки моей феи красоты и страсти оказались полупрозрачными, светлыми и светящимися в солнечных лучах.

Такими же прозрачными и еле-еле обозначенными на бумаге оказались белокурые волосы моей феи красоты и страсти.

Я подумал, что её волосы в солнечных лучах должны быть воздушными, как ореол или нимб света вокруг голов святых, только в форме крупных локонов. Так я и нарисовал.

Поэтому пышная копна жёлто-зелёных волос моей феи красоты и страсти получилась только штрихами затенённых участков. Границы причёски феи я только обозначил штрихами, имитирующими кончики волос.

Особенно трудно и напряжённо я рисовал лицо моей феи красоты и страсти. На рисунке она смотрела на меня поверх правого плеча сверху вниз и с выражением лица, как на картине Крамского «Незнакомка».

Её глаза, брови, ноздри и губы я нарисовал только как рельефные тени, без прорисовки линий и деталей.

В итоге получился весьма светлый и прозрачный рисунок, который я собирался закончить, когда проснусь.

Работая над рисунком моей воображаемой феи красоты и страсти, я очень устал и просто свалился на свою постель от перенапряжения. Вот почему я был обездвижен, когда, проснувшись, увидел живое воплощение моей нарисованной феи красоты и страсти.

- Кто это? – тихо спросила девушка, ещё ниже склоняя свои пушистые волосы над моим рисунком.

- Моя фея красоты и страсти, - вновь услышал я чей-то чужой и хриплый голос, раздирающий мой сухой рот.

- Фея?! – её волосы вопросительно всколыхнулись и я увидел мгновенный её взгляд сквозь облачко волос.

- Почему фея? – спросила Фея красоты и страсти.

- Не знаю, – ответил я, - Так повелось. Уже давно.

- Как давно? Сколько же тебе лет?

- Седьмого января мне было девять лет. Я ещё мальчик, – последние слова снова сказал кто-то чужой за меня и я горько пожалел, что никак не могу его поймать и заставить молчать.

Девушка вновь внимательно и быстро взглянула на меня и снова уставилась на рисунок феи красоты и страсти.

- Где ты мог меня видеть, когда я была блондинкой? - вдруг спросила она, – И как ты мог меня видеть в тот день?

- Я вас не видел ни разу. Я просто представил себе, как могла выглядеть фея красоты и страсти в этом вот окне.

Я указал на оконце в стене сарая.

Оконце было маленьким, для проветривания и выглядывания. В это оконце только я мог свободно по пояс высунуться и разглядывать всё интересное вокруг.

Если бы в этом оконце могла поместиться фея, то она должна была быть размером с кошку.

Кстати, листва яблони, на фоне которой я нарисовал мою фею красоты и страсти, подступала прямо к оконцу, и я рисовал листья с натуры.

Девушка медленно закрыла мой альбом и теперь сидела, свернувшись в комочек, опустив голову правой щекой на свои прижатые к груди колени, крепко обхватив ноги за лодыжки руками.

Теперь её лицо полностью было повёрнуто ко мне. Она внимательно по-доброму смотрела мне прямо в глаза, словно пыталась заглянуть в мою душу.

Её глаза в тени длинных пушистых ресниц, под сенью таких же пушистых и тонких бровей были почти чёрными. Только вокруг чёрных огромных зрачков влажно поблёскивали белые уголки её глаз.

Её губы стали вдруг пухлыми и рельефными. Они были плотно и серьёзно сжаты, но уголки её рта чуть-чуть улыбались, и я понял, что она довольна моим рисунком.

- Ты очень хорошо рисуешь, - медленно и печально произнесла девушка, не сводя с меня своего внимательного и грустного взгляда. – Очень хорошо и душевно.

- Так меня ещё никто, - она мгновение помолчала и чуть дрогнувшим голосом продолжила, – не рисовал. Ты хороший мальчик и будешь хорошим человеком. Дай Бог тебе встретится добрая фея.

- Кстати, а почему твоя фея – фея красоты и страсти?! – девушка вскинула резко голову. – Что это значит?

- Сам не знаю, - ответил я, уже немного остывая и теряя интерес к её вопросам, - Где-то слышал, и сразу приклеилось.

- А ты хоть знаешь, что такое страсть?! – опять чуть весело и насмешливо спросила девушка. – Ты когда-нибудь, влюблялся?

- Да, – просто и серьёзно ответил я.

Девушка снова замолчала, прислонившись своей правой щекой к тесно прижатым к груди коленям.

Теперь мы оба молчали.

Мне почему-то не было ни неловко, ни стыдно за наше молчание, будто молчали мы об одном и том же. Молчали, будто разговаривали.

Так продолжалось несколько спокойных минут, но потом ароматную сенную тишину вдруг нарушил какой-то урчащий звук. У меня в животе одновременно вдруг что-то заурчало, засосало и засвербело.

- Ты есть хочешь, - встрепенулась девушка и её каурые волосы взметнулись точно так же, как грива лошади дяди Максима. – Да, давно пора обедать. Пойдём!

Девушка резво вскочила, подхватила меня под руки и мы, весело, с шутками и прибаутками скатились по крутой лестнице на холодный глиняный пол сарая-сеновала.

По пути девушка подхватила своё платье, а я свои штаны и рубашку.

Мы друг за другом почти бегом пересекли по дорожке наш сад и разросшийся огород.

Потом бегом вприпрыжку перебежали улицу и ворвались в дом тёти Маруси. На входе нас встретила рассерженная тётя Маруся. Она шла с хворостиной из берёзовой кухонной метлы, чтобы звать нас к застоявшемуся обеду.

За столом сидели уже пообедавшие, сытые и довольные дядя Максим, отец и мой брат.

При виде моей спутницы они ошарашено замолчали и вылупили свои глазищи на весёлую и хохотливую мою Фею красоты и страсти.

Особенно онемел и застыл мой брат. Я теперь мог со стороны увидеть самого себя с открытым ртом и застывшего при появлении моей феи на сеновале…

Весело переглядываясь друг с другом, беспричинно прыская в ложки смехом, мы вразнобой рассказывали присутствующим о хорошей погоде, о разросшемся огороде и засилье в нём сорняков, о волшебном душистом сене в сарае-сеновале, о жарком солнце, от которого девушка не просто вспотела, а взопрела.

Странно, но эти невинные весёлые признания моей феи оказывали удивительное воздействие на присутствующих мужчин и тётю Марусю.

Тётя Маруся то весело хохотала и поддакивала мне и своей столичной племяннице, то вдруг подскакивала и слегка шлёпала её по спине вафельным кухонным полотенцем.

При этом мужчины всё это время пытались выйти из взволнованного ступора молчания.

Особенно хотел что-то сказать мой старший брат. Хотел, но не мог. У него ничего не получалось и это веселило меня и мою Фею красоты и страсти ещё больше.

Наконец мы всё съели и что хотели, то рассказали.

Наступила та блаженная минутка, когда организм насытился и жаждал покоя и неги. Меня снова потянуло на сеновал, и я молча взглянул прямо в глаза моей новой подруги. Девушка понимающе ответила мне взглядом, и в этот миг я услышал голос моего отца…

-  Вы так красиво рассказывали о душистом и мягком сене на сеновале, что мне тоже захотелось всё это попробовать и ощутить. Пойдём, сынок, покемарим часок другой? – спросил он моего старшего брата.

- Я вообще-то собирался с ребятами на пруд купаться и загорать, - ответил мой брат. - Но если Маша не хочет купаться с нами, то можно и на сеновал.

- Я хочу купаться и позагорать! - резво вскочила племянница тёти Маруси. – Я готова.

- Тогда мы с тобой пойдём, сынок – сказал папа, обращаясь ко мне и я понял, что мне сегодня купание со взрослыми ребятами и девчатами «не светит».

Молча, ни на кого не глядя, насупившись и пытаясь проглотить вдруг возникший комок в горле, я пошел вслед за отцом по знакомому пути к сараю-сеновалу…

Тяжело и медленно мы с отцом поднимались по крутой лестнице, потом долго возились, подгребая себе под бока свежего мягкого сенца, а потом всё пережитое сегодня нахлынуло на меня жаркими ощущениями воспоминаний, и я с удовольствием погрузился в блаженный сытый послеобеденный сон.
 
Сегодня сбылась моя мечта - я встретился с моей живой Феей красоты и страсти.

Она ожила из моего рисунка и возникла передо мной в живом облике столичной племянницы тёти Маруси.

На несколько часов она была моей, была рядом со мной и только со мной.

На сегодня этого было больше, чем достаточно.

Пока хватит, ещё не вечер…

Спи, Сашок… Спи…


Мои женщины. Июнь. 1962. Маша - радость наша.

Наш отец после приезда в деревню отдыхал только три дня.

Три дня и три ночи он занимался только тем, что кушал разносолы тёти Маруси, пил парное молоко крынками, а потом беспробудно спал на печной лежанке, завернувшись в большой овчинный тулуп деда Егора, в котором тот зимой сторожил колхозный амбар.

Эти три дня и три ночи он был крайне неразговорчив, необщителен и сонливо раздражён.

Тётя Маруся строго-настрого велела дяде Максиму и нам не трогать отца и «дать ему сердешному отоспаться за все грехи наши тяжкие».

Нас это устраивало, потому что я, тем более мой брат, хотели свободы и воли.

Я наблюдал за деревенской жизнью и рисовал, а брат с головой и ногами окунулся в настоящую деревенскую пацанскую жизнь.
 
В это лето в деревне верховодила группа местных пацанов. Мой брат вскоре стал одним из вожаков этой «банды разбойников», как их называла тётя Маруся.

Каждый раз, возвращаясь поздно вечером домой, мой брат приходил чуть-чуть новым, необычным, изменившимся. В его поведении и общении, в речи и говоре появились блатные слова, выражения и манеры.

Мой брат стал небрежным, независимым, насмешливым и настороженным. Теперь с ним просто так не поговоришь, только если он разрешит, а иначе сразу грозное предупреждение «пасть закрой!».

При этом он не вынимал руки из карманов штанов, а если вынимал, то делал быстрый толкающий жест рукой ладонью прямо к моему носу.

Я естественно пугался, откидывал назад голову, зажмуривался и никак к этому не мог привыкнуть, а моему брату мой испуг доставлял сильное удовольствие.

Такое поведение брат называл «пацанским», а меня – «фраером». Я не знал, что это означает, но ни то, ни другое название мне не нравились…

На четвёртый день отец проснулся рано утром, слез по скрипучей лестнице с лежанки на печке и в трусах и майке стал бегать по высокой мокрой от росы густой траве в саду и в огороде…

Он прыгал в траве, смешно взбрыкивая ногами, с размаха кидался-нырял в густую мокрую траву и вскоре сам был весь мокрый. При этом он смеялся, ухал, крякал, визжал и вскрикивал, как маленький.

Давно я не видел моего отца таким бесшабашно весёлым и счастливым.

Отец звал меня и моего брата присоединиться к нему, но я только поёживался от утреннего холодка, а мой брат насмешливо и «по-пацански» криво улыбался.

Наконец отец подошёл к нам, брызнул на нас холодной росой с пучка сорванных стеблей и листьев.

- Ничего, - сказал он тоже насмешливо, но по-доброму, - Придёт время, сами захотите искупаться в утренней росе. В ней вся сила, здоровье и молодость.

Расчесав волосы своей любимой маленькой алюминиевой расчёской, с которой он никогда не расставался, отец надел на босы ноги старые калоши и бодро зашагал к дому тёти Маруси и дяди Максима.

Следом за ним, съёжившись от сырого утреннего холода, гуськом и спотыкаясь, потащились мы.

Как всегда тётя Маруся и дядя Максим уже не спали, во всю работали, готовили завтрак, занимались домашними делами и готовились идти на работу в колхоз.

За завтраком отец спросил дядю Максима о срочных колхозных делах и быстро собравшись, пошёл вместе с ним к колхозному правлению.

С этого утра для отца начался его трудовой отдых…

Вечером за ужином он с энтузиазмом рассказывал, как делал ревизию колхозным мастерским, как обнаружил старый токарный станок с ремённой передачей от локомотива, на котором когда-то в далёкие предвоенные времена сам учился на токаря.

Станок был ещё жив, но его надо было подремонтировать, как и всё остальное, в колхозе практически не было ни одной целой и работоспособной «единицы техники».

- Завтра пойдёте со мной, - сказал нам отец. – Пора отдыхать с пользой.

Ни мне, ни брату такие слова отца не понравились. Это означало, что нашей вольнице пришёл конец.

Однако отец не стал нас сразу нагружать работой. Он просто приказал нам смотреть за ним, чтобы он не «напортачил» и не сунул руку «куда ни будь не туда».

При этом он бесстрашно лез во внутренности токарного станка, просил нас повернуть «шпиндель», потянуть за «шкив», подать «ключ на двенадцать» и ещё много всяких интересных вещей, вещиц и инструментов.

Незаметно для нас мы с братом втянулись в этот процесс ремонта токарного станка и ревизии мастерских.

Теперь нам было очень интересно разглядывать и трогать разные кузнечные клещи, молотки, кувалды, ручки мехов кузнечного горна, гаечные ключи, отвертки, винтики и гаечки.

Особенно интересно было слышать от отца, как бы невзначай сказанные странные слова: «передняя бабка», «задняя бабка», «суппорт», «станина», «тумбы», «фартук», «ходовой винт», «ходовой валик», «коробка передач», «гитара сменных шестерён», «коробка скоростей» и «шпиндель».

Особенно смешно звучало это слово «шпиндель» означавшее круглый набалдашник, торчащий из коробки скоростей. Именно шпиндель вращал круглую заготовку, которую обрабатывал резец, зажатый винтами в суппорте…

Старый локомотив грудой ржавого железа, как старинный паровоз, тихо и мирно доживал свой век во дворе. От него остался только ржавый корпус, да странные колёса на спицах от первых советских тракторов.

Теперь токарный станок работал от большого электродвигателя, который отец пытался вернуть к жизни.

Сюда он нас не подпускал, а только требовал, чтобы мы предупредили его, когда он опасно приблизится руками до «токоведущих частей».

Мы ревностно и строго следили за действиями отца и оба наперебой предупреждали его об опасности.

Наконец папа закончил работу и приготовился к первому пуску «тягового» электродвигателя и токарного станка.

Завернув руку в старое вафельное полотенце, серо-чёрное от множества вытираний замасленных рук, отец решительно и точно двинул вперед ручку рубильника и электродвигатель, предварительно судорожно вздрогнув, с жутким грохотом начал вращаться.

С каждым мгновением он набирал обороты. Наши сердца также быстро стали биться, начиная от полного замирания до сумасшедшего восторженного биения…

Резиново-брезентовый шкив бесконечной лентой наматывал обороты, передавая вращение от электродвигателя к токарному станку.

Отец осторожно двинул рычаг на корпусе станка и шпиндель начал вращаться.

Нашему общему ликованию не было предела и мы, не сговариваясь, дико стали орать, выражая криками и моим визгом нашу гордость, восторг и победу. Токарный станок заработал, теперь на нём можно было делать всё, что захочешь!

Опробовав вращение шпинделя в разных режимах, покрутив рукоятки суппорта и фартука, отец с нетерпением вставил в шпиндель короткий отрезок круглой заготовки и осторожно включил станок.

Как зачарованные мы с братом смотрели на ловкие и точные движения отца, на его сосредоточенное и отрешённое выражение лица, внимательный взгляд.

Буквально на глазах ржавая круглая заготовка вдруг стала блестящей и гладкой, в торце у неё появилось глубокое отверстие, потом внутренняя резьба, а в конце всего этого процесса отец стал тонким резцом отрезать от этой теперь трубы короткие кусочки.

Горячие блестящие цилиндрики с внутренней резьбой один за другим падали в поддон вместе со стружкой.

Выключив станок и электродвигатель, отец проволочным крючком собрал эти цилиндрики и нанизал их на длинную проволоку.

- Ну, вот, муфты готовы, – сказал устало отец, и протянул мне проволочное кольцо с горячими блестящими цилиндриками-муфтами. – Теперь пойдём на ферму и починим им водопровод.

Мы закрыли двери колхозных мастерских и дружно запылили по дороге-тропинке к близлежащей колхозной ферме.

Мой старший брат с гордым и независимым видом нёс тяжёлый металлический ящик-чемодан с инструментом. Я нёс цилиндрики-муфточки, а отец кланялся-раскланивался с невесть откуда взявшимися мужиками, бабами, парнями и девками.

Они молча стояли по сторонам от нашего пути, смотрели на то, как мы шли, и только приветливо улыбались и кланялись. Знакомые пацаны увязались за нами и к ферме мы пришли в сопровождении толпы парней, девчат, пацанов и ребятни.

Доярки и заведующая фермой встретили нашу ораву неприветливо, они боялись, что мы испугаем коров перед дойкой, но мы клятвенно пообещали вести себя смирно и тихо.

Отец начал неторопливо распоряжаться и вскоре мы все чуть ли не бегом начали выполнять его приказы.

Из зарослей бурьяна с трудом были вытащены спрятанные заранее отрезки водопроводных труб разного размера.

Удерживая изо всех сил трубы несколькими газовыми ключами, ребята помогли нашему отцу нарезать плашками резьбу на концах этих труб.

Ловко лазая по стенам коровника, пацаны сумели без лишних мостков и лестниц открутить старые прогнившие трубы и испорченные муфты и краны.

Подбирая трубы по длине и соединяя их выточенными на токарном станке муфтами, отец и вся наша ватага восстановили трубопровод к коровьим поилкам, к помывочным кранам и к душевой комнате доярок.
 
С особенным трепетом ожидал починки водопровода дед, который чистил коровник от навоза.

Он приволок откуда-то длинный резиновый шланг и приладил его к одному из помывочных кранов.

С нетерпением и дрожащими руками он ждал, когда отец повернёт в дальнем конце коровника главный распределительный вентиль.

Наконец вентиль был повёрнут, и из шланга ударила тугая острая струя воды…

- Ура! – завопили буквально все, даже доярки. Испугавшиеся коровы дружно замычали в ответ.

В коровнике на несколько секунд звучала весёлая какофония криков, мычания и женских визгов.

Это дед направил холодную струю прямо в нашу толпу, чтобы мы поскорее убрались из его вотчины.

После длительного перерыва в колхозном коровнике вновь заработал водопровод. Теперь дояркам не надо было таскать воду вёдрами, а этому деду-работнику ездить за водой на пруд с колхозной пожарной бочкой и помпой.

Дед запойно поливал полы коровника струёй воды, сгонял навозную жижу по канавкам в отстойники, обмывал дверцы загонов, скамейки, лавки, оборудование доилок.

Коровы быстро учуяли, что появилась свежая вода и уткнули свои полукруглые морды в чашки поилок.

Доярки с криками, смехом и взвизгами опробовали воду в душе, брызгались друг на друга водой и наперебой спорили о том, кто первый примет душ.

В этой спорой толчее мы как-то потерялись и даже чуть-чуть обиделись.

Отец молча и спокойно собрал все инструменты, вытер каждый из них тряпкой и сложил их в металлический ящик. Потом он велел нам собрать все остатки труб, кранов, муфт, вентилей и отнести в колхозные мастерские.

Участники и зрители вокруг нас поредели, остались только самые знакомые пацаны и девчонки. Они сочувственно помогали нам.

Мы уже готовы были двинуться с нашим грузом к мастерским. В этот момент из комнат доярок выскочила заведующая фермой, шумные и весёлые доярки и громко стали звать нас к себе.

Мы сначала скромно и достойно начали отказываться, но потом всё же согласились и робко вошли туда, куда без белого халата никого не пускали.

На столе, покрытом клетчатой клеёнкой, стояли тарелки с ломтями чёрного деревенского хлеба и стаканы с густым белым молоком.

Не торопясь, с внезапно возникшим достоинством, все участники ремонта водопровода подходили по очереди к столу, осторожно брали по кусочку хлеба и стакану молока и отходили в сторонку.

Последними к столу подошли мы с братом и наш отец…

Есть хотелось немилосердно, животы наши урчали так громко, что перебивали рёв и мычание коров за стенкой, но мы ждали чего-то.

- Спасибо вам, Сергей Иванович и вам, ребята, - сказала заведующая фермой. – От всех нас и от наших бурёнушек вам большое спасибо. Отведайте нашего молочка и хлеба.

После этих слов все стали пить и есть. Барьер скованности исчез. Все ощущали вокруг такое дружелюбие и единство, что не хотелось этого прекращать.

Стакан молока и кусок хлеба только раззадорили нас и наш аппетит. Мы стали быстро собираться домой.

Дома тётя Маруся встретила нас огромным чугуном свежих щей. Добавив в глубокие глиняные миски свежей сметаны, мы с братом так уписывали тётины щи, что она с изумлением глядела на нас и дивилась такому аппетиту.

- Что ты с ними такое сделал, что они так едят? – спросила тётя Маруся отца. – Ты что, гонял их по полям, как жеребят или бычков?

- Нет, - скромно и счастливо ответил отец. – Просто мы вместе маленько поработали.

Отец заговорщицки подмигнул нам и опрокинул в себя большую гранёную стопку самогонки.

После сытного обеда мы все почувствовали такую усталость и сонливость, что, не сговариваясь, еле-еле двигая отяжелевшими ногами, пошли на сеновал.

Опять противно взвизгнула дверь сарая, приветливо заскрипели перекладины лестницы, мягко зашуршало сено, принимая наши усталые тела.

Отец тяжело повалился на разостланный дедов тулуп. Мой брат рухнул рядом с ним на ватный матрац, а я уже наполовину во сне стал искать местечко между ними.

От отца густо пахло потом, щами и самогоном. Брат уснул мгновенно и как обычно разметался по всей постели руками и ногами. От обоих несло жаром. Мне было томно. Из последних сил я вспомнил о моём тайном лежбище в дальнем углу сеновала…

Я приподнялся и на коленках пополз к своему лежбищу...

Ничего не видя и не слыша, я упорно лез, падал, полз и тащился по упругому пахучему и пыльному сену.

Сенная пыль щекотала мне ноздри, мне хотелось чихнуть, проморгать эту пыль, которая, казалось, лезла мне в горло, глаза и даже уши. Но больше всего мне хотелось упасть и заснуть, поэтому я упорно стремился к своей лежанке.

Засыпая на ходу, не замечая никого и ничего, я дополз до моего места и со сладким ощущением близкой сонной неги устремился к своей разноцветной уютной дерюжке и моей пахучей мягкой подушечке…

Но моё место уже было занято.

На моей постели лежала моя Фея красоты и страсти. Голая...

Я полз, практически уткнувшись носом в пахучее шуршащее сено, поэтому увидел её через близкие к глазам травинки и стебельки, словно через травяные джунгли.

Мне сразу показалось, что моя Фея красоты и страсти лежит не на дерюжке, а в густой сухой траве.

Она лежала навзничь, изогнувшись в спине так, что её левое бедро возвышалось крутым плавным изгибом, продолжавшимся длинной светлой линией левой ножки.

Фея правой рукой плотно прикрывала свою грудь. Она круто возвышалась за локтем двумя бело-розовыми полушариями.

В первое мгновение я даже не видел её лица, потому что моё взгляд был прикован к этому светящемуся в солнечных лучах крутому и плавному контуру плеча, груди, талии, бедра и ножки.

Фея лежала точно в границах солнечного света, струившегося в клубах травяной пыли из окошка в торцевой стенке сарая-сеновала. Этот солнечный свет был ясно виден в клубах тончайшей травяной пыли вполне осязаемыми прямыми и широкими лучами.

Трепет в потоках горячего воздуха листвы высокой старой яблони за стенкой оживлял этот свет и превращал эти солнечные лучи в живые игривые солнечные зайчики. От этого по телу феи красоты и страсти бегали солнечные искры, блики и полутени.

Мне показалось, что фея окружена шаловливыми солнечными зайчиками. Это было светло, воздушно, трепетно и очень красиво. Только одна деталь всей этой чудесной картины-видения резко и досадно ударила мне в глаза.

Её «сокровенное тайное место» было прикрыто шляпой…

Большая широкополая соломенная пляжная шляпа с розовой ленточкой вокруг тульи прикрывала своими полями «сокровенное тайное место» Феи красоты и страсти.

Я опять не увидел то, что хотел увидеть больше всего на свете…

К моей сонной усталости добавилось смутное ощущение горести и обиды.

«Если уж явилась мне как награда за наш героический труд сегодня, то могла бы явиться совсем открытой, с полной откровенностью, без недомолвок» - подумал я и только теперь впервые взглянул в лицо моей Феи красоты и страсти.

Странно, но в первый момент, когда я увидел голую Фею красоты и страсти, я не почувствовал ни волнения, ни трепета, ни испуга. Я почему-то знал и ждал её появления, потому что сегодня и вообще своим поведением в деревне я честно заслужил такого подарка.

Я ничем её не оскорбил, не ругался нехорошими словами и не хулиганил, как другие мальчишки и ребята, не приставал к девчонкам и не подглядывал за ними, когда они ходили в уборную, как это делали другие.

Я нарисовал её в своём альбоме так, как я её представлял в клубах солнечных лучей, льющихся через окошко сарая.

Я гордился тем, что мой рисунок вышел удачным и понравился московской девушке Маше.

Тут я увидел лицо моей Феи красоты и страсти, это была она, Маша – радость наша…

Мария, тёзка тёти Маруси и её племянница, лежала передо мной и, наверно, уже несколько минут смотрела на меня своими широко распахнутыми чёрными глазищами.

Я не увидел в её взгляде и на её лице выражения страха, неудовольствия, испуга или раздражения.

Наоборот, она смотрела на меня открыто, приветливо, с лёгкой тайной улыбкой, широко распахнув глаза.

Всё её волнение и некоторое смущение выдавал только острый локоток, который прикрывал её груди и ритмично двигался вместе с ними в такт сдержанному дыханию.

Срытое волнение Маши я увидел и по напряжённой жилке на шее.

Она лежала на спине, повернув лицо ко мне и почти касаясь щекой колючего сена, поэтому её жилка на шее напряглась и резко выделялась под кожей. В этом же месте освещённая солнцем ложбинка под жилкой также ритмично вздрагивала в такт биения её сердца.
 
Всё это я увидел почти сразу, одновременно и мгновенно.

Мне казалось, что я разглядывал Машу – фею красоты и страсти – целую вечность и моё неожиданное появление и разглядывание должно её смутить, обидеть и рассердить. Поэтому мне стало очень стыдно, неловко и грустно оттого, что я вторгся в её мир, лад и негу принятия солнечных ванн.

Только теперь я заметил, что Маша расширила моё место, разворошила сено, сделала на месте моей постели большую широкую ямку-окопчик с бруствером из сена перед входом.

С начального края сеновала за этим бруствером это место не было видно, а вход в него я ещё ранее сделал сбоку, вдоль стены в виде лаза, по которому я и приполз к Маше, моей фее красоты и страсти.

Теперь она голая свободно лежала на свежем сухом сене и купалась в лучах солнечного света не видимая никем и ничем, кроме меня…
 
Мне вдруг стало одновременно очень хорошо и очень плохо.

Я очень устал, очень хорошо покушал, очень хотел спать и получил очень красивый долгожданный подарок – явление моей феи красоты и страсти. Я получил сегодня всё, о чём можно было только мечтать.

Я невольно закрыл глаза, уронил голову на мягкое пахучее сено и мгновенно уснул. Уснул прямо на том месте, на котором я увидел голую Машу – радость нашу…

Я совершенно забыл об отце, брате и всех-всех, кто в это время либо работал, либо спал, либо занимался всем, чем угодно.

Весь мир, вся жизнь и все мои обрывки сонных мыслей сейчас сконцентрировались на ощущении счастья, тихой радости и успокоения.

Я заснул так легко и сладко, что мне показалось, будто я проваливаюсь в какой-то светлый колодец, наполненный солнечными лучами в клубах ароматной травяной пыли, и я лечу в этот колодец с поющим от счастья трепещущим сердцем.

Это было последнее ощущение, которое осталось смутным в моих дальнейших воспоминаниях…

Очнулся я от громкого и тревожного зова отца, он звал меня и ещё кому-то громко чего-то говорил.

Я испугался. Сейчас они придут ко мне и увидят мою Фею красоты и страсти.

Я сонно вскинулся и взглянул на то место, где лежала Маша – радость наша. Маши не было, она исчезла.

Из окошка уже не струились солнечные лучи-тени, а мягким ореолом распространялся вечерний свет.

Я лежал уже не на сене по дороге к нашему месту, а на своей разноцветной дерюжке, укрытый лёгким одеяльцем.

Мой ящик-стол был застелен белой салфеткой с красивой вышивкой крестиком. По краю салфетки был вышит русский узор, бабы в широких платьях, деревья, олени и птицы.

На салфетке лежало большое румяное яблоко и небольшая краюшка от батона белого хлеба.

Больше никого и ничего вокруг не было, ни Феи красоты и страсти, ни Маши, ни их следов…

- Наверно мне это всё приснилось, - сказал я вслух и быстро пополз по дорожке-лазу вдоль стенки к лестнице сеновала.

Отец и мой брат уже вышли из сарая и с кем-то живо обсуждали, где и как нужно меня искать, куда звонить и к кому бежать за подмогой. В разгар этой тревожной беседы я молча появился в дверях сарая-сеновала, сонно и слепо щурясь от ещё достаточно яркого дневного света.

- Ты где был! – накинулись на меня отец, брат и дядя Максим. – Где ты пропадал столько времени! Ты знаешь, что тебя уже милиция ищет!

Отец и брат раздражённо и одновременно с облегчением выплёскивали на меня свою тревогу и радость, что я нашёлся.

Оказалось, что я спал без малого четыре часа, что меня искали по всей деревне, во всех местах, в которых мы сегодня побывали или работали.

Председатель колхоза звонил участковому милиционеру и тот обещал приехать на попутной машине с другом, у которого была собака овчарка. С собакой они бы меня нашли в два счёта…

Я слушал все эти слова и слабо отбрыкивался, отшучивался и объяснял, что просто уполз в сено подальше от пахучего храпящего отца и жарких сонных объятий моего брата.

Скопившиеся к этому времени мужики и бабы, соседи и просто проходящие мимо, живо переключились на эти самые «жаркие сонные объятия» и разговор-общение повернул в привычное шутливо-задорное русло.

Вдоволь посмеявшись, отец вскоре прекратил все разговоры, потому что сердитая от тревоги тетя Маруся, позвала нас ужинать.

В горнице избы бегала от печи к столу быстрая и шустрая Мария.

Она ловко вытаскивала из горячего зева русской печки чугунки со свежими щами, сковородку с скворчащей жареной картошкой и отдельно несколько глиняных горшочков с крышками, из под которых неимоверно вкусно распространялся запах тушёной курочки.

Наши разговоры, шутки и подначки мигом прекратились. Мы молча, торопясь и толкаясь, сполоснули руки под глиняным умывальником с двумя носиками и чинно сели за стол.

- Сашка нашёлся, – коротко и просительно сообщил дядя Максим, поочерёдно поглядывая на пышущие паром крышки горшочков и красное от печного жара доброе лицо тёти Маруси.

- Вижу, - сухо ответила она, быстро подметая куриным крылышком угольки и золу под сводом зева русской печки.

Я почувствовал себя виноватым и низко склонил голову над столешницей из толстых дубовых досок с рельефными бороздками.

- Я не виноват, - смиренно подал я голос. – Я просто устал и очень хотел спать, а с ними я спать не могу. Один храпит, другой брыкается…

Маша прыснула смехом.

Вмиг в горнице словно сверкнул луч света…

Все заулыбались и даже у тёти Маруси в улыбке заискрились смешинкой влажные глаза.

Тётя Маруся подошла к столу и как фокусник неожиданно вынула из-под своего фартука бутылку. Это был не самогон, а пол-литра настоящей московской водки.

Отец и дядя Максим весело заёрзали, брат оживился, а Маша скромно потупилась. Это она привезла из Москвы водку и сегодня «выставлялась», отмечала свой приезд на лето в деревню.

Кроме этого Маша приготовила по-своему тушёную курицу в горшочках с гарниром из жареной картошки на смеси подсолнечного и сливочного масла.

На закуску они с тётей Марусей приготовили селёдку без костей с винегретом.

Щи готовила тётя Маруся и она ревниво следила, чтобы каждому, в том числе Марии, были налиты большие глиняные миски, из которых мы должны были досуха съесть её знаменитые щи.

Мы съели всё…

- Маша – радость ты наша, - чуть-чуть пьяненьким и ласковым голосом сказал отец, а дядя Максим только согласно кивнул головой. – Какая же ты молодец. Умница и красавица. Дай Бог тебе такого же умного и красивого жениха. Спасибо вам, наши Маруси, за хлеб, за соль, за ласку.
 
Отец счастливо откинулся спиной к стене, потом тяжело встал из-за стола и, сделав нам знак рукой, вышел во двор.

Дядя Максим уже был во дворе, курил свою ежевечернюю огромную самокрутку «козью ножку» и по-хозяйски прибирал свой дворовый инвентарь.

По-вечернему сдержанно кудахтали куры, на крыше избы ворковали голуби, петух тревожно и ревниво прогуливался между нами и своими курами, любимая тётина корова шумно вздыхала в сарае-хлеву и гулко шлёпала свои лепёшки на пол, покрытый свежей соломой.

Воздух, напоённый ароматами деревни, уже посвежел, но ещё сохранял дневную солнечную теплоту.

Мы были сыты, довольны и счастливы.

Жизнь казалась нам прекрасной, тихой и спокойной.

Мы молча стояли, вслушиваясь, вглядываясь и внюхиваясь в этот деревенский вечер.

Скрипнула входная дверь и из избы вышла Маша…

На ней было светлое укороченное платье, подпоясанное в талии узким чёрным ремешком.

На ногах у неё были светлые туфельки и белые носочки.

На плечи она накинула яркий цветастый большой платок, сложенный треугольником.

Её волосы были взбиты и уложены в красивую причёску.

Лицо Маши неуловимо изменилось и очень похорошело.

Брови чётко обозначились двумя крутыми дугами, ресницы вдруг стали пушистыми, а глаза засветились и заиграли.

Губы Маши казались слегка нарисованными, но они были строго сжаты, поэтому всё выражение её лица было сдержанным и достойным.

Мы все невольно замерли, любуясь на нашу Машу – радость нашу…
 
Следом за Машей вышла из дома тётя Маруся и попыталась надеть на неё какую-то старую кофту-душегрейку. Мария резко и гибко отстранилась.

- Пойдём, погуляем, - предложила нам всем Маша и, не дожидаясь ответа, медленно вышла со двора на деревенскую улицу.

Отец, мой брат и я молча последовали за Машей. Мы шли за ней следом в самом малом отдалении от неё.

От Маши веяло такими духами, запах которых никто из нас ещё не знал. Этот запах сразу напомнил мне сегодняшнее видение моей Феи красоты и страсти и я вспомнил, что этот запах витал тогда на сеновале в тот момент, когда я проснулся.

Я внутренне возликовал и мгновенно вспыхнул, как факел.

Это было!

Она была там!

Это мне не приснилось…

Я видел её!

Она была там и я там был!

«Мёд-пиво пил… По усам текло, а в рот не попало», - сказал во мне какой-то насмешливый внутренний голос…



Мои женщины Июнь 1962 Мурка.

Появление Маши – радости нашей на деревенских посиделках произвело впечатление сходное с известием о приезде гоголевского «ревизора». Все онемели и на некоторое время превратились в застывшие фигуры, как в игре «в замри».

Маша – радость наша медленными осторожными шажками подходила к месту деревенских посиделок, медленно вступала в круг света, ограниченный жестяным абажуром лампочки на столбе и медленно расправляла гибкими зябкими движениями складки своего платка на плечах.

Деревенские посиделки в деревне Дальнее Русаново проходили в разных местах, смотря по погоде. Парни и девчата, мальчишки и девчонки и даже молодые бабы и мужики, как правило, каждый летний вечер собирались вместе, чтобы просто побыть друг с другом, посидеть, поговорить, поделиться новостями и обсудить их, посплетничать, пошутить, посмеяться или поиграть в незамысловатые деревенские игры.

В хорошую тёплую погоду посиделки проходили около колхозного правления, где были свалены брёвна для строительства колхозного клуба. Клуб хотели построить очень давно, поэтому брёвна в результате многолетних посиделок начисто освободились от коры, сгладились и отполировались и покрылись многочисленными выжженными через лупу или вырезанными ножиками надписями типа: «Петя + Лена = любовь», «Петька дурак», «Петька и Леха были здесь».

Брёвна лежали здесь давно и прочно срослись друг с другом, были очень удобными для сидения как наверху, так и снизу, потому что, сидя на толстом нижнем бревне, можно было откинуться спиной на верхние брёвна. Правда, кто-то для прочности всё же скрепил брёвна большими железными скобами. Таким образом, эта куча из длинных брёвен превратилась в деревенский клуб на открытом воздухе.

Нижний, самый удобный ряд брёвен, занимали, как правило, самые авторитетные парни, мужики и самые красивые молодухи, девки и девчонки. Верхние ряды и самую верхушку поленницы брёвен занимали пацаны и девчонки. Самых младших наверх не пускали, хотя они упорно лезли вверх, но их место было на земле, на чурках.

Чурки или небольшие чурбаки из брёвен образовались здесь, потому что кому-то надо было играть в карты, или пить водку, или беседовать за «круглым столом». Круглым столом была самая толстая чурка, которую, судя по следам, отпиливали от толстого бревна за несколько десятков подходов.

Вот на этих брёвнах и чурках в этот тепло-прохладный июньский вечер сидело больше десятка деревенских парней, девчат, пацанов и девок, ребят и девчонок, которые с немым застывшим изумлением смотрели, как к ним подходит из вечерней мглы светлое видение Маши – радости нашей.

Я не видел её выражение лица, но хорошо представлял себе, как она одновременно робко и с вызовом, упрямо сжав красивые губы, опустив ресницы и зорко вглядываясь в лица зрителей, осторожно и упорно входит в светлый круг посиделок, как будто входит в тепло-холодный омут.

По выражениям лиц и глазам девчонок я видел, что они смотрят на туфельки, белые носочки, короткое платье и цветастый платок Маши, на её причёску и подкрашенные губки.

По ошалевшим лицам пацанов и девчонок было видно, что они смотрят на Машу как на видение из тьмы.

Только одно лицо и взгляд одного человека выражало мгновенную оторопь и прикованность к лицу Маши – радости нашей – это был главарь всех деревенских посиделок Васька Шофёр (с ударением на «о»).

Васька Шофёр был великовозрастным парнем, по возрасту застрявший где-то между пацанами и молодыми мужиками. Он работал в колхозе шофёром, водил трактора, комбайны, грузовики и был универсальным работником «на все руки».

Васька Шофер мог делать всё, что угодно: пилить и колоть дрова, копать колодцы, чинить заборы, делать гробы, чинить электропроводку, ремонтировать машины и трактора, таскать и грузить тяжёлые мешки, копать картошку, строить сараи и застилать крышу дранкой. Он мог делать всё, если захочет и если ему за это заплатят либо деньгами, либо водкой, либо самогоном.

Васька Шофер был независимым трудягой, вольным работягой и умел поставить себя в колхозе так, что получал свой «длинный рубль» не выезжая из родной деревни Дальнее Русаново. К тому же он был здоров, как бык, во всех смыслах – и физически и морально. Он был главарь, вожак, самец, ухарь.

Звали Ваську по разному, смотря по обстоятельствам. Иногда «Василий», иногда «Василий Тимофеевич», но чаще всего «Шофер» (с ударением на «о»), «Шоферюга», «Шофрюган», «Шоферной», «Шоф» (в смысле «шэф»), а иногда «Штоф», потому что его любимый самогонный размер – это штоф.

Васька Шофёр был главарь деревенских хулиганов и сам был хулиганом. Он одновременно хулиганил, немилосердно дрался, когда бывал пьяный, и следил за порядком в деревенской хулиганской братии. Если кто-то из деревенских хулиганов или пацанов выходил за рамки им дозволенного поведения или причинял кому-то в деревне ощутимый ущерб, Васька Шофёр без всяких милиционеров, судов и общественного мнения быстро наводил порядок.

Наказанный Васькой Шофёром провинившийся ещё долго ходил с приметными знаковыми синяками под глазом и охал, держась за рёбра или печень, или спину, по которым прошлись кулаки Васьки Шофёра.

Ещё Васька Шофёр был «жеребец» - самец-производитель. Он, как истинный жеребец или бык, наливался кровью, напрягался и начинал даже пританцовывать на месте, если видел вблизи какую-нибудь молодуху, молодую бабу или женщину. Он готов был «покрыть» любую особь женского пола, если только она была согласна и не была старше определённого, ему только одному известного возраста. В этом отношении Васька Шофёр был опасен и страшен.

Все бабы, молодухи, девки и девчонки в деревне Дальнее Русаново боялись Васьки Шофёра, потому что он «приставал». Он мог идти-преследовать, подглядывать, прижимать «в тёмном углу», лапать, хватать, похабно предлагать соитие, намекать, делать непристойные знаки и т.д.

За это Ваську Шофёра мужики поодиночке или скопом жестоко били, чтобы «выбить из него эту похабную дурь». Васька ненадолго становился смирным и работящим, но потом снова начинал «приставать» к женщинам и девушкам.

Единственно кого Васька Шофёр не трогал, это были дети-девочки. До поры до времени он их просто не замечал и отмахивался от них как от мух. Однако все в деревне строго следили за Васькой Шофёром и никогда не оставляли девочек без присмотра.

Кстати, все деревенские парни и пацаны, по молчаливому всеобщему соглашению, выполняли роли сторожей при Ваське Шофёре в отношении деревенских девчонок. Они не могли противостоять или помешать Васьки Шофёру, но всякий раз, когда он проявлял интерес к особе женского пола, вблизи от этого места появлялись двое или трое пацанов – свидетелей. Ваську это отрезвляло…

Однако практически все особи женского пола в деревне от мала до велика с необъяснимым любопытством тянулись к Ваське Шофёру. Девчонки крутились вокруг него, как надоедливые мухи и после того, как их отгоняли матери, бабы или братья, вновь слетались к этому вечно небритому, подвыпившему, взлохмаченному не стриженному и остро пахнущему водкой, потом и ещё чем-то необычным Ваське Шофёру.

Молодые замужние бабы, молодухи, девки и девочки-школьницы тоже замедляли свои движения вблизи Васьки Шофёра, поглядывали или глазели на него, отвечали на его матерные шутки-приставания, не очень-то вырвались, если он их тискал, лапал или прижимал. Васька Шофёр их манил и приманивал не умом и не красотой, а чем-то иным, что было неведомо ни мне, ни моему брату, ни деревенским пацанам.

Однако все особи мужского пола в деревне тайно или явно завидовали мужской привлекательности Васьки Шофёра…

В этот вечер первого появления на деревенских посиделках Маши – радости нашей Васька Шофёр был, как всегда, слегка подвыпивший, вольный, расслабленный, хулигански раскованный, уверенный в себе и дьявольски привлекательный. Ещё одной особенностью Васьки Шофёра была его любовь к песне.

Он мастерски пел частушки, народные и советские песни, сочинял новые частушки и с удовольствием исполнял их на всех деревенских свадьбах, торжественных мероприятиях и посиделках. Васька умел петь, но не умел играть на гармошке. Он сильно страдал от этого, пытался освоить непослушные клавиши, но у него получались только самые простые наигрыши.

Только после отсидки какого-то срока из-за своего хулиганства он вернулся в деревню с невиданным доселе музыкальным инструментом – семиструнной гитарой. С этого момента Васька Шофёр стал настоящей деревенской знаменитостью. Послушать Васькины песни под гитару сходились к брёвнам все свободные мужики и бабы, молодухи, парни и девки, ребята и девчонки.

Васька Шофёр знал всего несколько гитарных аккордов, но этот недостаток компенсировался его умением петь, неподражаемым хрипловатым мужским нутряным голосом, который в нужные моменты был очень мужественным, уверенным, нежным, грозным, весёлым, шутливым, добрым.

В песне Васька Шофер преображался, он сливался с текстом и мелодией песни, превращался в образ и героев песни и все слушатели не только внимали его голосу и тексту песни, но видели её, представляли себе содержание песни и Ваську в виде героя или персонажа песни. За это умение перевоплощаться и создавать образ героя Ваське прощалось всё, даже его неистребимую привычку говорить и выражаться только матом.

Васька Шофёр был ходячий матершинник. Все в деревне могли и умели выражаться матом, но делали это по делу, к месту и в приемлемых границах. Васька Шофёр границ не знал – он говорил, выражался, жил и купался в мате и матерных выражениях. Он даже простые житейские слова и выражения не мог произнести и понять без мата. Особенно он страдал от своей пагубной привычки материться, когда вынужден был где-нибудь выступать, давать объяснений, показания или что-то рассказывать.

Только в песне Васька Шофёр говорил без мата. Он любил петь и любил песни, поэтому всегда пел только по тексту, не убавляя и не прибавляя от себя ничего. Только сочиняя свои частушки, он давал волю свой фантазии и своему матерному языку. Но и здесь у него всё получалось к месту, к сюжету, к весёлой и шутливой идее частушки.

Особой любовью Васьки Шофёра пользовались блатные и воровски песни, которые Васька мог исполнять с неподражаемым блатным или воровским акцентом, стилем и манерой исполнения. Вот эта манера опытного вора или блатного была недосягаемой мечтой любого и каждого деревенского пацана, притягивала к Ваське всех и каждого, делала его вожаком и главарём.

В момент появления Маши – радости нашей на деревенских посиделках было затишье, перерыв между песнями и шутками. Васька толи выпивал, толи отдыхал, толи о чем-то задумался, но Маша – радость наша и мы, её провожатые, подходили к брёвнам в полной тишине.

Маша – радость наша, наконец, вошла в световой круг и следом за ней, чуть погодя, подошли и мы – мой отец, дядя Максим, мой брат и я.

Общество посиделок приняло нас молча. Никто не подвинулся, не освободил нам место, не сказал ни слова. Все только смотрели на нас, как на явление «Христа народу».

Отец и дядя Максим закурили папиросы, склонив свои головы над спичкой. Они искоса напряжённо поглядывали на молчащих. Мой брат юркой ящеркой бесшумно вскочил на верхние брёвна к своим знакомым пацанам-ребятам. Маша – радость наша застыла почти в центре светового круга под прицелом многочисленных взглядов. А я обратил внимание на выражение лица Васьки Шофёра.

Васька Шофёр был не в своём лице…

Его лицо выражало не хулиганскую уверенность главаря, а беззащитное ошарашенное удивление. Он смотрел на Машу – радость нашу так, что хотелось подойти к нему и погладить его по головке, как маленького. Грозный и могучий Васька Шофер смотрел на Машу – радость нашу влюблённо…

Я немедленно обиделся, напрягся и возненавидел этого волосатого, взлохмаченного, дурно пахнущего жеребца, который сделал стойку на нашу Машу – радость нашу. В то же время я почему-то отчётливо почувствовал, что наша Маша уходит от нас, уплывает, отдаляется, становится нам чужой, не нашей.

Она тоже застыла на месте и, вероятно, тоже без отрыва смотрела украдкой на этого молодого мужика с гитарой между колен, который неотрывно глядел на неё своим притягательным, зовущим и чистым взглядом. Мне даже показалось, что Васька Шофёр мгновенно протрезвел и сейчас чист душой и телом, как младенец…

Подчиняясь какому-то шестому чувству, я обречённо вздохнул и не глядя на ставшую чужой Машу – радость нашу, насупившись от ощущения покидания поля битвы, тоже полез на брёвна вслед за моим братом. На самый верх меня не пустили, пихнули ногой и я примостился посередине на одном из средних брёвен.

За это время на брёвнах произошли мгновенные перемены. Какой-то пацан, вечный спутник Васьки Шофёра, вскочил и отлетел в сторону от мощного толчка Васьки, а на освободившееся место, грациозно повернувшись, присела Маша – радость, теперь, увы, не наша.

Мой отец и дядя Максим не стали садиться на чурбаки или брёвна, а стояли на границе светового круга и пускали клубы сизого дыма вверх к яркой лампочке под абажуром на столбе.

Общество зашевелилось, раздались голоса, шёпот, возобновилось лузганье семечек, шарканье по брёвнам. Вернулись звуки и запахи вечерней деревни. Загавкали собаки, замычали коровы, закудахтали куры, зажужжали мухи и запищали противные комары. Жизнь вернулась…

Среди возрастающего шума посиделок вдруг ударили-зазвенели струны гитары и опять всё стихло…

Хриплый от волнения голос Васьки Шофёра сначала преувеличенно твёрдо. А потом всё более и более ухарски запел:

Как-то шли на дело,
Выпить захотелось
И зашли в роскошный ресторан.
Там сидела Мурка
В кожаной тужурке,
А из-под полы торчал наган.

Мурка, что за дело?
Что ж ты не имела?
Я тебя «любимой» называл,
Часики, конфеты,
Кольца и браслеты
Разве ж я тебе не покупал?

Здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая,
Здравствуй, моя Мурка, и прощай!
Ты «зашухерила» всю нашу «малину»
А теперь «маслину» получай!

Ночь стоит глухая,
Только ветер свищет.
В старом парке собрался совет:
Это «уркаганы»,
Воры, хулиганы
Выбирали свой «авторитет».

Мурка, моя Мурка, Мурка дорогая,
Отчего к легавым ты ушла?
Что тебе не мило?
Плохо тебе было
Или не хватало барахла?

Здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая,
Здравствуй, моя Мурка, и прощай!
А через минуту снова выстрел грянул,
Это Ленька Мурку догонял.

Васька Шофёр умолк. Ещё минуту длилась тишина, а потом опять началось общее оживление. Все наперебой делились впечатлениями от песни, от Васькиного голоса и манеры петь, о содержания песни и от воровской судьбы Леньки и Мурки. Молчала только Маша и сам Васька Шофёр. По всем было видно, что их уже связала какая-то ниточка, и что эта песня была спета не просто так.

Это была песня – утверждение, песня – предупреждение, песня – судьба…

Мне вдруг жутко остро захотелось научиться играть на гитаре и петь такие песни. Я невольно и машинально слез с брёвен и примостился на чурбаке вблизи от Васьки Шофёра. Он только косо взглянул на меня, но увидев, что мой взгляд прикован только к его пальцам, которые перебирали струны гитары, смилостивился и не стал меня прогонять.

С этого момента я стал внимательно смотреть, как складываются Васькины пальцы на струнах, чтобы извлечь аккорд, как он бренчит по струнам, щиплет их, мастерски играет «восьмёркой»…

Васька в этот вечер продемонстрировал весь свой талант и репертуар воровских и блатных песен. Он пел «Гоп-со-смыком», «Оц-тоц-первертоц», «Когда качаются фонарики ночные», «Костюмчик серенький, ботиночки со скрипом», «На Дерибасовской открылася пивная», «На Молдаванке музыка играет», «На нары, брат, на нары, брат, на нары». Он был в ударе и уже почти в полной темноте мы дружно вместе с Васькой хором спели ещё раз «Мурку».

В конце этого волнительного необычного и приятного вечера-посиделок Васька Шофёр всё испортил. Он разошёлся и спел первый куплет и припев из воровской песни «Одесская свадьба»:

Мы все женились, но куплеты распевали.
Тарарым-бары гопцем-це-це мама-у.
Я расскажу вам об одной одесской свадьбе.
Тарарым-бары гопцем-це-це мама-у.
А свадьба весело идёт,
Жених сидит как идиот
И невесте на ухо поёт:

Гоп-стоп, Зоя,
Зачем давала стоя,
В чулочках, что тебе я подарил?
Иль я тебя не холил,
Иль я тебя не «шкворил»,
Иль я тебя, паскуда, не любил?

После этих слов «Маша – радость наша» резко встала, не оглядываясь, отряхнула сор с юбки и молча пошла к заскучавшим моему отцу и дяде Максиму. Они уже давно делали нам знаки, чтобы мы собирались и уходили домой.

Мы с братом дружно вскочили, оглянулись на вновь опешившую компанию и Ваську Шофёра, застывшего с открытым ртом, и поспешили за Машей, отцом и дядей Максимом. Мы снова были вместе, но Маша – радость наша всё равно уже чувствовалась отчуждённой от нас.

Впервые деревенские посиделки закончились не так, как хотел Васька Шофёр и не по его команде. В деревенской компании молодёжи появился новый «авторитет» - наша Маша-Маруся-Мурка…


Мои женщины Июнь. 1962. Васька Сраный.

Васька Шофёр влюбился в Машу – радость нашу. Об этой новости целую неделю судачили, шушукались и говорили все в деревне Дальнее Русаново от мала до велика. Всех интересовали подробности о том, как могла приезжая городская девчонка утихомирить такого бугая, как Васька Шофёр.

Эти подробности появлялись каждый день, каждый час и буквально каждую минуту. Каждый, пересказывая или обсуждая эту новость, добавлял свои подробности и история появления Маши на деревенских посиделках превратилась в историю о «соблазнении негодной городской девкой глупого добродушного деревенского парня».

Тётя Маруся ревниво следила за трансформацией слухов и историй о своей племяннице, сердилась, гневалась, ругалась, пыталась мешать распространению небылиц по деревне, но ничего не могла поделать. Дядя Максим только посмеивался, попыхивал своей огромной самокрутной «козьей ножкой» и ждал, когда страсти в деревне утихомирятся.

Маша – радость наша делала вид, что всякие небылицы её мало волнуют, но тоже с интересом слушала их в изложении тёти Маруси. По всему было видно, что ей приятна такая популярность среди жителей деревни Дальнее Русаново. Её даже не обижало название «девка», потому что тётя Маруся разъяснила ей структуру деревенских названий особ женского пола от девочек до бабушек.

А Васька Шофёр действительно «запал» на нашу Машу. Он теперь старательно работал в колхозе и на деревенских подворьях, почти не пил, реже стал курить, почти не появлялся на деревенских посиделках без участия нашей Маши, реже стал сквернословить и даже участвовал в заседании правления колхоза на обсуждении вопросов заготовки сена и уборки урожая.

В глазах деревенских хулиганов, шпаны и ребятни авторитет Васьки Шофёра резко упал. Его ещё боялись и слушались на посиделках, но с меньшим усердием и поспешностью. В деревне стали кучковаться другие ватаги и группировки со своими атаманами, вожаками и главарями. Одним из таких главарей стал мой брат.

Теперь мы, ребята с нашей деревенской улицы, во главе с моим братом, который всё более стал походить на Ваську Шофёра образца «до появления Маши  - радости нашей», играли, бегали и лазали по чужим садам и огородам в поисках приключений и чего-нибудь вкусненького.

Набеги на деревенские и колхозные огороды нередко сопровождались стычками с хозяевами и сторожами. Нас прогоняли, грозились всыпать, привлечь к ответственности, отодрать, как сидоровых коз. Мы в ответ или отругивались, или отшучивались, но чаще всего спасались лихим бегством по грядкам и посадкам, через плетни и заборы.

Одним из наших любимых занятия стали походы в лес по грибы и ягоды…

Недаром наша деревня называлась Дальнее Русаново. Вокруг деревни были огромные по площади дремучие леса, поля, лужайки, рощи, овраги, лощины и другие не менее привлекательные и красивые места. Здесь было масса разнообразных грибов, поляны земляники, заросли дикой малины, заросли щавеля и других разнообразных растений.

Тётя Маруся показала нам с братом засушенные цветы, стебельки и листья и мы теперь собирали не только грибы, землянику и щавель, но и лекарственные растения. В поисках этих диковинных трав мы забирались в самую нехоженую гущу лесов.

Однажды мы всей ватагой вышли на лесную поляну, которая имела странный рельеф. Казалось, что кто-то давным-давно выкопал здесь разные по глубине ямы и ямки, прорыл канавы, ровными рядами наворотил невысокие валы. Что-то смутно знакомое было в этих ямах, канавах и валах.

- Так это же траншеи, воронки и брустверы! – воскликнул мой брат. – Это линия фронта. Здесь были бои!

Наша ватага дружно огляделась по сторонам и, не сговариваясь, кинулась искать что-то подтверждающее, что здесь были бои. В деревне несколько лет назад ходила история о том, как заблудшая корова подорвалась на мине, оставшейся в лесу после войны.

Мой брат и я вооружились палками и стали осторожно ковыряться в траве, пытаясь найти гильзы, каски, а если повезёт, то и оружие. Всем хотелось найти именно оружие: пистолет, винтовку, немецкий автомат «шмайсер» или наш автомат «ппш». Однако оружия нигде не было…

Вскоре все наши ребята собрались в центре поляны и стали делиться мнениями об этом месте.

- Ничего тут уже нет, всё собрали, - сказал один из местных пацанов. – После войны тут работали сапёры. Мне мать об этом рассказывала.

- Откуда ты знаешь, что сапёры работали именно здесь, - возразил мой брат. – Может они работали в другом месте.

- Оттуда, - огрызнулся пацан. – Вон, видишь, тут даже консервная банка от них осталась.

Пацан катнул ногой на земле круглую банку, похожую на консервы свиной тушёнки. Банка тяжело катнулась, но не покатилась, как пустая, а осталась лежать на месте.

Мой брат нагнулся, поднял «банку» и вдруг сильно изменился в лице.

- Ребята, - хрипло сказал мой брат. – Это не консервная банка. Она тяжёлая. Это… граната.

Последние слова он сказал уже почти шёпотом, но его услышали все…

Сначала все какое-то время стояли на месте, а потом вдруг бросились бежать в разные стороны. На месте находки остались только мой брат и я.

Я не мог бежать, потому что брат строго-настрого под подзатыльники приказал мне не отлучаться в лесу от него дальше, чем на два-три шага, и потому, что мой брат остался на месте и как-то странно застыл, вытаращив глаза на эту странную ржавую ребристую «консервную банку».

Наконец, он очень осторожно положил банку на землю, цепко взял меня за руку и сначала медленно, а потом, что есть духу, потащил меня в лес.

Тяжело дыша поле бега, мы все сгрудились на опушке поляны. Гранаты не было видно, но всё равно, от центра поляны веяло какой-то угрозой и страхом.

Мы все, не сговариваясь, повернулись и поспешили домой…

Уже на окраине деревни мой брат обратился ко всем с чётким приказом: «Никому ничего не рассказывать и не болтать. Как будто ничего не было». Все молча покивали головами, но по лицам было видно, что таить эту тайну долго никто в себе не хочет.

Мой брат проговорился первым. Он рассказал про гранату Ваське Шофёру. «Надо ту гранату взорвать» - сказал Васька и потребовал, чтобы мы показали ему ту поляну.

Сначала мой брат и Васька Шофёр одни ходили на то место, но не нашли ни поляну, ни гранату. Тогда Васька Шофёр собрал нас всех и потребовал, чтобы мы всей ватагой показали ему «то место». Общими усилиями со спорами, криками и чуть ли не с дракой, мы нашли ту поляну.

Погода в этот день была пасмурная, по голубому небу летели с невероятной быстротой белые и серые облака. Кроны деревьев тревожно шумели и раскачивались под порывами ветра. Лес словно с тревогой предупреждал нас, чтобы мы не беспокоили места боя и ту затаившуюся смерть в ребристой железной банке.

Но нам было жутко интересно увидеть, услышать и почувствовать, как взрывается граната…

На окраине поляны мы устроили «военный совет» и Васька приказал нам насобирать сухого хвороста для костра.

- Граната без запала, - авторитетно суровым мужским голосом сказал Васька. – Иначе вы бы уже давно подорвались, когда футболили гранатой.

Пацан, который катал гранату ногой, передёрнул плечами и отступил на один шаг назад.

- Мы разожжём костёр на поляне, - предложил Васька, - и кинем в огонь гранату. Пока она раскалится, мы успеем спрятаться, а она взорвётся.

- Тогда костёр нужно развести в ямке, - предложил мой брат. – Чтобы граната оттуда не выкатилась.

- Дельное предложение, - одобрил Васька. – Собирайте хворост. Так, где эта граната лежит?

Васька Шофёр очень осторожно, буквально по шажочку пошёл в указанном направлении и вскоре махнул нам рукой, показывая, что он нашёл эту гранату.

- Противотанковая граната, - сказал Васька, вернувшись к нам. – Большая и наверно тяжёлая.

Васька выбрал ямку на поляне недалеко от лежащей гранаты и мы, передавая друг другу по цепочке ветки и палки, накидали большой костёр.

Мы подбрасывали ветки, чтобы набралось больше углей и жара. Когда всё было готово, Васька приказал нам рассыпаться по сторонам и залечь как можно плотнее в землю. Сам он остался возле гранаты.

Мы с ребятами залегли на самой кромке поляны под ветками деревьев и орешника. Мой брат властно давил на мой затылок так, что я ничего не видел кроме травы, жуков и муравьёв, которых под нами оказалось видимо-невидимо. Но менять место мы уже не могли, Васька уже примеривался, как он кинет гранату в огонь костра.

Я сопротивлялся давлению руки брата, вывёртывался из под неё и успел заметить, как мужественный Васька Шофёр, которого сегодня мы слушались беспрекословно, стоя на полусогнутых ногах, мягко снизу взмахнул рукой, как от его руки отделилась чёрная точка и по короткой дуге полетела к костру.

Гранта нырнула в яркий трепещущий на ветру огонь костра, и я увидел как Васька, пригнувшись и почему-то зигзагами, а не прямо, понёсся что есть духу к нам к опушке леса, под сень могучих еловых ветвей.

Васька Шофёр с шумом подлетел к нам, плюхнулся на землю, оправил задравшуюся телогрейку и, дыша застарелым табачно-самогонным перегаром, сообщил нам: «Хорошо плюхнулась, в самый жар».

Мы стали ждать взрыва…

Все, в том числе и Васька Шофёр, лежали, плотно прижавшись к земле, уткнув лица в прелые листья и траву.

Немилосердно жалили муравьи. От лесной подстилки веяло холодом и сыростью. Штаны на коленях и куртки на локтях промокли. Хотелось встать и отползти куда-нибудь подальше. Тяготила неизвестность и грозное молчание поляны. Граната не взрывалась…

Ребята зашевелились, стали приподнимать головы. Мне тоже страшно надоело лежать прижатым тяжёлой рукой брата и смотреть, как муравьи один за другим лезут на травинку, потом на рукав куртки, а затем по моей руке внутрь рубашки. Я тоже дёрнулся и неуклюже пополз назад. Куртка задралась, и рубашка на животе мгновенно и противно намокла.

Теперь уже все ребята лежали, приподняв головы и наблюдая, как постепенно гаснет огонь костра.

- Лежите тихо, - скомандовал Васька Шофёр и осторожно приподнялся. Он крадучись подобрался к крайнему дереву на поляне, встал, спрятался за ствол дерева и выглянул из-за него.

- Горит, - кратко сообщил он нам. – Горит и жар хороший. Должна взорваться…

С этими словами он повернулся и уже не прячась, пошёл к нам. В этот момент земля вдруг жёстко ударила меня под дых, и в моей голове раздался оглушительный взрыв…

Дыхание спёрло. Сердце остановилось. Боль от удара земли распространилась по всему телу. Особенно больно ударило по ушам.

Я увидел, как на месте костра вдруг мгновенно взметнулся фонтан из огня, дыма, земли, пыли и каких-то кусков чего-то бесформенного. Граната взорвалась неожиданно мощно и обширно.

Казалось, что вся поляна взорвалась и поднялась в воздух, что взрыв возник прямо передо мной, на расстоянии вытянутой руки. В лицо ударила тугая воздушная волна и в тот же миг рука моего брата больно припечатала моё лицо в мягкую прель лесной подстилки.

Как я был рад снова ощутить прохладную мягкость и близость этой подстилки, моих милых и родных муравьёв и букашек, которые продолжали ползать, как ни в чем, ни бывало…

Через секунду ко мне пришло осознание, что взрыв состоялся, что граната взорвалась, что это свершилось! Восторг оттого, что я видел, слышал и пережил этот взрыв, наполнил меня горячей волной. Сердце вновь застучало с бешеной силой. Хотелось тоже взорваться криком, ором, восторгом…

В этот момент с неба на нас стали падать какие-то куски, ветки, земля и пыль. Воздух наполнился странно пахнущим дымом и пылью, стало трудно дышать. Спина и ноги чувствовали, как на них падали и падали какие-то куски, кусочки и листья.

В голове туго шумело от оглушительного взрыва, и только где-то очень далеко звучал какой-то странный писк, как звук летающего комара…

Постепенно этот странный комариный писк стал знакомым звуком. Это верещал раненный человек…

Остатки взрыва опустились на землю, дым и пыль развеялись. Мы с трудом стали подниматься с земли и оглядываться вокруг.

Поляна преобразилась. В центре поляны зияла свежая воронка с почерневшими краями. Деревья вокруг потеряли часть листьев, и многие ветки теперь были голые.

На дереве, за которым прятался Васька Шофёр не хватало части ствола и зияла длинная свежая рана-скол. Недалеко от дерева, уткнувшись головой в землю, стоял на вытянутых ногах и высоко задрав свою задницу, Васька Шофёр.

Это он пронзительно и непрерывно верещал тонким бабьим голосом. Из его задницы торчала огромная белая щепка, частью покрытая корой дерева…

Мой брат, я и другие пацаны подошли к стоявшему раком Ваське Шофёру и молча смотрели, как эта огромная щепка колышется в такт судорожным движениям тела Васьки. Васька непрерывно визжал, и его визг становился всё более слышимым нашими оглохшими ушами.

Визг Васьки сменился охами и стонами. Колени его медленно подогнулись и он, вздрагивая от боли, опустился на колени. Щепка торчала не из середины его задницы, а из одной из её половинок.

Васька занёс правую руку назад и попытался пощупать свой зад и эту щепку. При этом он как-то странно и страшно хрипел, потому что уткнулся лицом прямо в лесную прель.

Кто-то из ребят помог Васькиной руке нащупать эту огромную щепку. Он прикоснулся к ней, страшно взвыл и стал громко требовать, чтобы из него вынули «этот осколок».

Мой брат и я подошли ближе. Щепка-осколок была шириной с ладонь и вонзилась Ваське в левую ягодицу. Штаны вокруг щепки уже намокли кровью и не позволяли видеть, насколько глубоко эта щепка вонзилась в тело.

Васька продолжал стоять на коленях в позе с задранной вверх попой и всё требовал, чтобы из него вынули этот осколок.

- Выньмите из меня этот осколок, - кричал Васька. – Дёргайте, мать вашу за ногу!

Наконец, мой брат решился, взялся обеими руками за щепку и резким движением выдернул её из раны. По кровавому следу на конце щепки оказалось, что она вонзилась в тело Васьки всего на глубину в один сантиметр. Из раны хлынула кровь, и Васька вдруг повалился на бок на землю.

Он лежал на земле и теперь не кричал, а всхлипывал, морщась и утирая с лица земляную грязь, слёзы и мокрые прелые листья.

Мы посовещались, потом предложили Ваське перевернуться на живот, расстегнули ему ремень и штаны и оголили его зад. Кровь уже не текла таким бурным потоком. Васькины трусы закупорили ранку. Мы осторожно отодрали ткань трусов от места ранения и стали усиленно собирать подходящие листья и сухую траву, чтобы наложить на рану повязку.

Теперь все забыли о гранате, взрыве и поляне. Всё внимание сконцентрировалось на раненом Ваське, на его ране и на том, как его доставить домой, в деревню.

Листья лопуха, мать-мачехи, подорожника и сухая трава, видимо, сделали своё дело. Васька притих, успокоился. Кровь почти перестала течь. Поэтому решили перебинтовать рану Васьки и тащить его домой.

Чтобы перебинтовать Васькину рану пришлось раздеть его догола и тут мы обнаружили, что его трусы подозрительно мокрые. От Васьки и в буднее время шёл тяжёлый дух работящего, курящего и пьющего человека, но теперь от него пахло как от скотины…

Перебинтовывать было нечем, кроме имеющихся рубашек, но никто не хотел снимать с себя свои рубашки и жертвовать их Ваське. Поэтому Васька сам снял с себя свою рубашку, и мы кое-как перебинтовали его между ног и вокруг талии, завязав рукавами рубашки тугие узлы. После этого мы напялили на Ваську его штаны и телогрейку, поставили его на ноги и с охами и стонами потащили его в деревню.

Мать Васьки Шофёра встретила нас криками, ором и угрозами. Она сначала обругала нас, потом Ваську, потом Советскую власть, потом правление колхоза и всех на свете за то, что они, то есть мы, погубили её «родного сыночка», её «кровиночку», её «последнюю надежду» и «светлый лучик в тёмной жизни».

После этого она деловито раздела Ваську почти догола, промыла его рану и попу, смазала рану какой-то мазью, перебинтовала его какими-то домоткаными рулонами  материи и с матюгами выгнала нас всех из свой избы.

Васька слабым голосом предупредил нас, что «если мы проболтаемся при каких обстоятельствах и в какое место он получил ранение, то он каждого найдёт и пришибёт вот этими вот руками». При этом он показал нам свои ослабевшие и вялые кулаки. Мы понятливо закивали головами и разошлись по домам…

Через день рано утром Васька Шофёр осторожными шагами вышел на работу в колхоз. На месте распределения утренних заданий и работ его приветливо встретили, и кто-то из молодых баб участливо поинтересовался, как он себя чувствует.

- Вася, ты какой-то тихий и странный, - сказала молодуха. – Будто с раннего с ранья ходишь с раной. Уж не заболел ли чем?

Собравшиеся сдержанно хохотнули, а Васька покраснел, насупился, скрежетнул зубами, но сдержался и ответил, что с ним всё в порядке, но с этих пор его всё чаще и чаще стали называть «Васька с раной», а впоследствии и вообще – Васька Сраный.

Отныне, как ни старался этот большой и по-своему красивый и привлекательный молодой мужик, изменить мнение о себе, он навсегда остался Васькой Сраным, героем многочисленных вариантов рассказа о том, как глупые ребята во главе с великовозрастным шалопаем взорвали в костре противотанковую гранату, при этом спрятав головы в земле, но задрав свои задницы под осколки гранаты.

Маша – радость наша сдержанно посмеялась над этой историей, но также сдержанно встретила Ваську, и он навсегда потерял надежду завоевать её сердце. Теперь Василия никто не боялся, и только чуть-чуть жалели…


Мои женщины. Июнь 1962. Мини-бикини.

После недавнего случая с подрывом в огне костра противотанковой гранаты и выниманием из Васькиной попы щепки-осколка прошло несколько дней. Взрослые, пацаны и дети теперь старались не ходить в лесу по незнакомым местам и полянам, и, как говорится, за сто вёрст обходили ту поляну, на которой уже начала зарастать мелкой травой свежая воронка от взрыва.

Даже вероятное нахождение там немецких или русских автоматов, гильз и других останков войны не привлекало никого. Все в деревне Дальнее Русаново по общему молчаливому согласию как будто забыли о гранате, взрыве и Васькином ранении.

Конец июня 1962 года в деревне выдался хлопотным, надо было работать в колхозе, косить траву, ухаживать за скотиной, делать множество общественных и домашних дел.

Не было дел и забот только у пацанов, ребят, девчат и у Маши – радости нашей. Мы «отдыхали» и проводили свои летние школьные каникулы «на всю катушку» - весело, разгульно и беззаботно.

После того как Васька Шофер (с ударением на «о») стал Васькой Сраным, Маша – радость наша полностью потеряла к нему интерес. Васька теперь очень редко приходил на посиделки – только когда привозили и показывали новое кино. При этом он был молчаливым, сдержанным и непривычно скромным.

Васька ещё раза два попытался вернуть свой авторитет и свою славу среди пацанов, но даже игра на гитаре и пение его блатных и воровских песен не принесли ничего хорошего. Деревенские бабы подняли хай и нажаловались на Ваську участковому милиционеру и председателю колхоза, обвинив Ваську в том, что он «совращает молодёжь с пути истинного», готовит им воровскую судьбу.

Председатель колхоза, одноногий инвалид Великой Отечественной войны с потёртым солдатским орденом Славы на засаленном пиджаке и грузный неулыбчивый участковый милиционер вполголоса поговорили-покурили с Васькой недалеко от наших посиделочных брёвен и вскоре вся деревенская шатия-братия молодёжи осталась без главаря. Васька окончательно перешёл на сторону мужиков и стал Василием Прокопьевичем.

Как водится сразу началась война между старшими пацанами за лидерство. Эта война велась в виде шуточек, подковырок, задиристых насмешек и ревнивых обвинений. Каждый полувзрослый парень старался занять место на брёвнах принадлежавшее Ваське Шофёру, но другие немедленно предъявляли свои претензии. Тогда за это место начиналась не только шуточная борьба-потасовка, но и настоящая драка.

Так продолжалось несколько вечеров, пока в самый разгар пыхтения и толкотни претендентов на Васькино место, между драчунами не прошла молча Маша – радость наша. Она легко, гибко и чуть-чуть замедленно прошла сквозь махание рук и ног и молча села на самое заветное место посиделок – в середине бревенчатой груды на самом ярком свету.

Маша в этот вечер была одета особенно красиво. На ней была белая-белая кофточка типа мужской рубашки с короткими рукавами и маленьким воротничком с закруглёнными углами и широкая воздушная юбка с большими складками. Юбка была из какой-то необычной мягкой материи и вся словно струилась, собираясь в блестящие гибкие складки.

Маша аккуратно села на Васькино место, расправила вокруг себя юбку, при этом чуть-чуть обнажив свои ножки обутые в светлые босоножки. У неё были накрашены губки, бровки, ресницы, ноготки на руках и даже ногти на ногах. Эти ярко красные ногти на ногах окончательно всех «добили» и драка за Васькино место прекратилась раз и навсегда.

Всё общество деревенских посиделок признало и приняло Машу вместо Васьки. Однако ненадолго…

Маша не шутила. Маша не пела блатные и воровские песни, частушки, романсы или какие-либо другие песни. Маша не поддерживала деревенские темы и деревенский стиль разговоров, не ругалась матом, не рассказывала анекдотов, не руководила посиделками. Маша просто была, существовала, привлекала внимание  и … больше ничего.

Красоты и молодости Маши оказалось мало. Через два дня и вечера Машины наряды уже никого не трогали, а только раздражали, потому что деревенские девки и молодухи не могли похвастаться такими кофточками, туфельками, юбками и платьями, какие были на Маше – радости нашей.

Наше молодёжное общество вновь распалось и теперь даже по вечерам всё реже и реже раздавались весёлый гогот парней или звонкие визги девчат на брёвнах посиделок. Образовались пары и опасливые деревенские девчонки теперь старались отвести-отвадить своих «кавалеров» от опасной красивой московской соперницы. Маша – радость наша осталась в гордом одиночестве…

Не бросил Машу только я. Как верный молчаливый страж или незримый ангел-хранитель я старался следовать за Машей, куда бы она не пошла.

Мне от неё ничего не надо было, кроме того, чтобы видеть её, наблюдать за её походкой, повадками, выражением лица, игрой губ, бровей и взгляда. Я старался запомнить это выражение лица, её позы, жесты, чтобы потом изобразить в рисунках в альбоме.

Я хотел научиться рисовать не только фигуру, тело, лицо, руки и ноги, но выражение лиц, жесты рук, ноги и тело в движении…

Я хотел нарисовать Машу – радость нашу такой, какой она была в минуты радости и счастья, когда она кружилась в горнице, хохотала, обнимала по ходу кружения тётю Марусю и дядю Макима, игриво щипала моего брата, кивала моему отцу и тормошила меня, заражая нас всех своим весельем, радостью и счастьем.

Я хотел нарисовать Машу в минуты её задумчивой грусти, когда она растерянно поправляла непослушные локоны, впившись глазами в строки стихов, повторяя их движением широко распахнутых глаз и набухших алых губ.

Я хотел нарисовать Машу такой, какой я увидел её нечаянно рано утром в дверном проёме избы, когда она стояла босыми ногами на поперечной балке порожка, одетая в прозрачную ночную рубаху и вся устремилась-потянулась навстречу утреннему солнцу, пронзённая его лучами, высветшими её обнажённый контур внутри прозрачной рубашки.

Тогда её волосы в низких солнечных утренних лучах сами светились наподобие прозрачного нимба и всё её тело, чёткий контур которого с тесно сжатыми в струнку ножками, было невыразимо прекрасным. Руками Маша упиралась в столбы дверного проёма и даже в позе распятого Христа она источала лучики счастья, красоты, молодости и страсти…

Да, глядя и наблюдая за Машей, я впервые почувствовал то, что стало мне понятным только сейчас. Я страстно хотел видеть Машу, внимать ей, вдыхать её запах, чувствовать её дыхание, движение, присутствие, слышать её голос, видеть её взгляд и ловить его в свои глаза, чтобы чувствовать, как от этих уколов глазами вскипает кровь и начинает бурливо стучаться в висках, как напрягается моя писька, как начинают дрожать руки и ноги, как невыразимо желанное волнение охватывает меня и влечёт, влечёт и влечёт к этой игривой взрослой девушке…

Я не мог сказать себе самому, что влюбился в Машу – радость нашу, но я совершенно чётко мог сказать, что меня к ней влекло…

Влекло так, что я ничего не мог с собой поделать. Поэтому я находил любые предлоги и способы, чтобы как-то невзначай, якобы случайно или «по делу» оказаться рядом с Машей, вблизи от неё или на расстоянии видимости.

Конечно, такое моё состояние не могло быть незаметным. Видели и понимали меня мой отец, тётя Маруся, дядя Максим, сама Маша и особенно мой брат, который переживал нечто подобное, но только в большей степени. Он просто не давал Маше проходу и настойчиво искал с ней встречи, контакта и общения…

Чем больше старался мой брат завоевать расположение Маши, тем яростнее становилось её сопротивление. Она не поддавалась ни на уговоры, ни на предложения, ни на подарки, ни на насмешки, ни на хитрости, ни на какие уловки моего брата, который желал от неё только одного, чтобы она «ходила» с ним на деревенские посиделки и сопровождала его в лихих проделках и хулиганствах. Брат хотел, чтобы Маша была его «Муркой»…

Однажды я слышал, как тётя Маруся вполголоса увещевала Машу и говорила ей, что «этим кобелям нужно только одно и больше ничего не нужно».

- Запомни, Маша, - говорила тётя Маруся внезапно серьёзным, усталым и добрым голосом, - «Сучка не захочет, кобелёк не вскочит».
 
- Никого в деревне не бойся, но никогда не будь одна – без свидетелей и без возможной помощи. Держи всех на расстоянии гордостью, а не гордыней, а если что – бей сильнее в нос – «делай колуна», потом по яйцам и беги. Беги Маша, что есть духу беги домой или к людям. Наши люди тебя в обиду не дадут.

- Но учти, - добавила тётя Маруся сурово, – дашь малейший повод кобелям – затопчут стаей! Тут уж тебе никто не поможет, ни Бог, ни царь и не герой…

После этого подслушанного нечаянно разговора я теперь не только хотел видеть и ощущать Машу – радость нашу, но и защищать её. Она была нашей Машей, моей, тётиной, дядиной, братановой, папиной – нашей и я не хотел, чтобы какие-то кобели делали стойку на нашу Машу…

Только Маше-то тоже что-то хотелось! Ей было скучно быть чьей-то понарошку, чувствовать наше внимание и заботу, волнение и влечение. Она тоже хотела волноваться, желать и хотеть так же, как и мы. Поэтому она всё чаще и чаще старалась уйти от нас, оказаться либо в одиночестве, либо в компании себе подобных девчат и парней.

Но практически все деревенские и приезжие парни были уже в парах со своими девчонками и девками. Молодухи ревниво держали на привязи своих молодых мужиков и не отпускали их даже по делу, сопровождали их и в поле, и на собрание, и в магазин. А взрослые мужики только хмуро поглядывали на стройную быструю фигурку Маши в модных платьях и скрывали свои грешные мысли за густыми клубами махорочного дыма.

Так Маша – радость наша оказалась среди людей одна…

Сначала Маша пыталась как-то бороться, менять причёски и одеяния, но вскоре все её новинки кончились, да и взгляды на её стиляжные наряды люди теперь бросали либо хмуро-осуждающие, либо насмешливо-оскорбительные. Маша решила уехать обратно в Москву…

Маша объявила нам, что хочет прервать свой отпуск и уехать домой, в Москву. В ответ на наши уговоры и вопросы Маша только трясла головой, прятала глаза и твёрдо заявляла, что «никого не винит», что «всем довольна», что «она нас всех очень любит», но «больше не может и хочет домой»…

Дядя Максим виновато и глухо кашлял, тётя Маруся обиженно всхлипывала, брат активно возмущался «бегством Маши», наш папа понимающе молчал, а я обречённо любовался игрой слов, взглядов, жестов и выражений лиц всех участников этой сцены. Я знал, что Маша перед отъездом даст всем такое представление, что «мама не горюй!»…

До этого вечернего разговора я видел, как Маша печально перебирала содержимое своего чемодана и сумок, вынимала, раскладывала и вновь укладывала свои кофточки, рубашки, юбки, платья, шарфы и брючки. Ничего её не возбуждало, пока она не нашла что-то такое, от чего её глаза вдруг загорелись, плечи расправились, а волосы встряхнулись сами по себе, как грива молодой лошадки…

На следующее утро Маша вдруг радостно согласилась напоследок сходить вместе с деревенскими парнями, ребятами и их девушками на речку купаться. До этого она никогда не соглашалась идти лесными тропами через чащу и широкие колхозные поля на далёкую мелкую речушку, извилистые берега которой перемежались то топкими запрудами, то излучинами мелкопесочных пляжей.

Именно здесь в зарослях этой прохладно-тёплой речушки летом в жаркую погоду деревенские парни и девки играли в опасные игры, кончавшиеся нередко слезами, приводами в милицию или поспешными скороспелыми свадьбами.

Весть о том, что московская Маша – радость наша согласилась идти на речку купаться, облетела деревню Дальнее Русаново со скоростью молнии. На речку собрались идти почти все свободные парни и девчонки, пацаны и ребята и даже Васька Сраный попытался с нами увязаться, но его уже никто не принимал всерьёз и он потихоньку от нас отстал.

Дорога на речку стелилась то лесной тропинкой, прочерченной сотнями босых мальчишеских ног, то ласковой и мягкой пыльной полевой дорогой, то колючими от стерни стёжками среди полуспелых хлебов. Летнее солнце вовсю жарило взволнованные разгорячённые лица и спины ребят, шеи и плечи девчонок, искрилось в любопытных глазах и взглядах. Всем хотелось увидеть Машу – радость нашу без одежды, в купальнике.

В это время, в 1962 году, у нас не было специальных купальников или плавок, все парни, ребята и мальчишки ходили в обычных сатиновых чёрных семейных трусах. Под штанами и брюками это было не очень-то удобно, трусы сбивались, комкались, мешались и даже прищемляли иногда наши мужские причиндалы.

Купаться в семейных трусах тоже было неудобно, они прилипали к ногам, при нырянии легко соскакивали и их удобно было сдёргивать за штанины вниз на потеху насмешливым девчонкам.

Поэтому мы закатывали края штанин трусов так, чтобы получались треугольные плавки, чтобы обнажались бёдра до самого пояса, чтобы материя трусов чётко бугрилась в том месте, где были наши мужские причиндалы.

Особенно старались завернуть края трусов и сделать из них плавки парни и пацаны. Ребятам и мальчишкам делать из трусов плавки даже не разрешалось. Парни говорили, что от такого плотного сжатия мужских причиндалов «женилка может не вырасти».

Поэтому я и мои друзья как-то особенно и не старались выглядеть перед девчонками подчёркнуто мужественно. Мы просто упивались радостью и весельем от того, что могли после длительного путешествия по лесам, полям и дорогам вволю купаться в ленивых и ласково-игривых струях нашей любимой речушки.

Мы своими телами делали живую запруду, и речушка играючи напирала на нас своим течением, наполняла нашу запруду водой, а потом опрокидывала нас и влекла несколько метров по илистому скользкому дну, как с горки на санках…

Парни и пацаны тоже иногда заражались нашим весёлым приключением и тоже делали запруду из своих тел. При этом они принимали к себе в компанию девчонок и те громко визжали, когда запруда вдруг обрывалась и они все кубарем, перекатываясь через друг друга, сталкиваясь и прижимаясь в воде друг к другу, катились в бурных струях нашей шаловливой речушки.

Девки и девчонки приходили купаться уже одетые в купальники под платьями. Они прятались в зарослях, стягивали через голову свои ситцевые платья и кофточки и выходили к нам в почти одинаковых купальниках из больших трусов и цветастых лифчиков. Все деревенские девки и девчонки были задастые, грудастые и плечистые…

Они всегда держались все вместе. Если кто-то из парней нескромно вдруг начинал себя вести, то они дружно поднимали его на смех, обзывали, ругали, издевались и наотрез отказывались подпускать к себе обидчика ближе трёх шагов.

Если же кто-то разгорячённый принесённым тайно вином или самогоном пускал в ход свои загребущие руки, то девки и девчонки стаей нападали на хулигана, щипали, толкали, пинали, затаскивали в воду и чуть ли не топили его…

Всё это делалось вроде со смехом и шутками-прибаутками, но синяки были настоящие и девки ещё долго стояли, уперев руки в крутые боки, понося хулигана последними матерными словами. Но такое было редко…

Обычно все сначала купались, веселились, шалили, играли в футбол или волейбол кожаным мячиком, который надо было всё время поддувать велосипедным насосом, а потом ложились на травке или на песке позагорать-поспать. В это-то время кто-то незаметно уходил в кусты или в тайные места на нашей речушке и им никто не мешал…

Только те, кто не мог никак решиться или согласиться, с ревнивой озабоченностью изредка поглядывал в разные стороны и прислушивался к странным звукам, иногда доносящимся из зарослей.

К обеденному времени, как правило, все собирались, ещё раз на дорожку купались с запрудами и смехом, с играми и невинными шалостями, а потом все, не спеша шли обратной дорогой домой, в деревню.

По дороге все обсыхали и перед деревней трусы возвращались в своё обычное состояние, надевались платья, юбки и кофточки и в деревню уже все входили чинно и благородно. Как будто ничего и не было…

В этот день всё было как всегда, но и как-то иначе. С нами была Маша – радость наша…

В этот раз Маша была одета в лёгкое крепдешиновое полупрозрачное платьице с короткими рукавами и широким укороченным подолом, сквозь платье просвечивали её обычные женские трусы и тесный лифчик.

Маша поверх короткой и пышной причёски повязала простой ситцевый платок от пыли и была похожа на обыкновенных деревенских молодух, только гораздо стройнее, тоньше и элегантнее.

Маша шла по лесным тропинкам и полевым дорогам лёгкой беспечной походкой, перепрыгивая через лужи, коряги и колючую траву. Она шла так, как ходят героини зарубежных кинофильмов, раскованно, легко, свободно и даже играючи.

Маша просто наслаждалась свободой, волей, простором, уютно-тревожной атмосферой леса и ширью и вольготностью ржаных полей. Она шла так, как будто пела весёлую песню или летела над землёй…

Я шёл следом за нею в нескольких шагах и мне всё больше казалось, что это идёт-летит моя Фея красоты и страсти, что она снова явилась передо мной, чтобы напоследок порадовать меня своей волшебной красотой.

Маша в этот день не красовалась, не притворялась и не изображала из себя какую-то заграничную куклу, а была сама собой, поэтому в неё немедленно все влюбились – и парни, и ребята, и девчонки.

Те, кто помоложе старались идти рядом с Машей, вольно или невольно повторяя и копируя её походку, её движения, её гибкую и свободную поступь. Они также старались быть веселее, вольготнее и раскованнее, как Маша, но часто не попадали в такт и им приходилось либо менять шаг, ногу, или снова поспешно подстраиваться под неё.

Со стороны это выглядело смешно и весело, поэтому во время нашего похода к речке было много шуток, подначек и подколов.

Ребята постарше старались занимать в нашем шествии разные места, чтобы со всех сторон оглядеть-полюбоваться Машей – радостью нашей. Она им не мешала и только приветливо отвечала на шутки или сама заводила разговор с теми, кто поочерёдно оказывался рядом с ней, впереди неё или «наступал ей на пятки».

В этот день Маша никому не отказывала в разговоре, во внимании и всем дарила свои улыбки и взгляды хитрых прищуренных глаз. От этого вскоре все ребята и пацаны тесной стайкой со всех сторон окружили Машу и её приближённых сопровождающих девчонок, и наше шествие стало одной общей весёлой ватагой.

Теснее всех, с правой стороны от Маши, шествовал мой брат. Он гордо и ревниво шёл, выбирая для Маши наиболее удобный путь, но она со смехом всё равно шла по непроторённым дорожкам и высокие травы и цветы беспощадно или ласково стегали, овевали её стройные быстрые ножки.

Я упорно шёл сзади всех в ряду почти совсем никчёмных и незаметных ребят и девчонок, которые не смогли в этой почти незаметной толкотне вокруг Маши, занять удобное место. Только в отличие от них я не чувствовал себя обделённым или несчастным…

Они и никто другой не знали, что в недалёком прошлом я и Маша «купались» в душистом пыльном сене нашего сеновала, что я видел её без ничего и даже рисовал её обнажённой, за что получил от Маши приветливый взгляд-признанием и добрые слова.

Они не знали, что этот поход на речку не Машино признание деревенского образа жизни, а прощание с деревенским миром, с летом, с этой частью её молодой и счастливой жизни…

Наконец, дорога привела нас к месту протекания нашей речушки. Уже видны были купы ив, растущих на крутых излучинах, трава стала выше и гуще, в жарком солнечном воздухе повеяло речной прохладой и многие из нашей ватаги уже мысленно были там, в холодных струях мелководной реки.

Последние метры мы преодолевали бегом и вприпрыжку, с криками, смехом и ликованием. Речка встретила нас весёлыми искрами света на глади, шелестом осоки по берегам и хором встревоженных квакающих лягушек.

Девки и девчонки немедленно пошли в кусты ивняка переодеваться, а ребята стали раздеваться прямо на открытом месте, на берегу. Пацаны с ходу сбрасывали с себя рубашки и майки, стягивали непослушные взмокшие от пота штаны, подтягивали трусы, закатывали штанины под резинку и делали из них плавки.

Парни степенно снимали с себя одежду, косо поглядывали друг на друга и на кусты ивняка, где мелькали руки и платья девчонок, которые стягивали их с себя через голову.

В радостно-торопливом мельтешении этих мальчишеских и девчоночьих рук и ног никто сразу не заметил, что Маша – радость наша не пошла вместе со всеми девчонками в кусты, а осталась на берегу реки, на открытом месте и стала тут же раздеваться…

Только через несколько секунд один за другим парни, пацаны и ребята стали вдруг застывать на месте, словно в игре «в замри» и с открытыми настежь глазами и распахнутыми ртами, стали неотрывно смотреть-глазеть на Машу.

Вскоре к ним присоединились внезапно оробевшие и онемевшие девки и девчонки. Они стали появляться из кустов или над кустами, тоже с изумлением уставившись на раздевающуюся Машу. Им было на что посомтреть…

Маша – радость наша тоже снимала своё крепдешиновой цветастое платье через голову. Только это она делала не в приседе, согнув ноги и испуганно озираясь по сторонам, а гордо выпрямившись, стройно и твёрдо сомкнув свои напряжённые ноги, уверенно, медленно и гордо выпрямляясь и постепенно поднимая своё платье скрещёнными на уровне головы руками всё выше и выше…

Сначала подол её платья обнажил её напряжённые рельефные колени, потом бёдра, потом такие же напряжённые идеально полукруглые, как футбольный мяч, ягодицы, потом саму талию с ямкой-ложбинкой на спине и чуть-чуть выпуклым животиком спереди, потом животик с ямкой пупка и гибкую спинку с глубокой влажной ложбиной, потом рёбрышки подгрудья и сами грудки, спрятанные в обычный, но удивительно красивый бюстгальтер.

Потом руки Маши резко вспорхнули и её легчайшее платье птицей вдруг взметнулось над головой и распахнуло перед нами крутые спортивные Машины плечи, острые лопатки, рельефную спину и стройную Машину шею, на которой гордо и независимо встряхивала пушистыми прядями прически Машина голова…

Маша ни на кого не смотрела, но было видно, что она «видит» все взгляды, все глаза и все рты, которые сейчас были устремлены к ней, к её телу, к её ногам, груди, животу, попе, рукам и к её лицу…

Маша в этот момент была не просто красива, она была прекрасна…

У неё на лице не было никакой косметики, но казалось, что её губы ярко накрашены, щёчки нарумянены, бровки подведены, а глаза искусственно стали жгуче тёмными…

Не глядя на нас и не дожидаясь того, чтобы мы вдохнули и выдохнули, Маша вдруг резко присела спиной к нам, отчего её трусики чётко обозначили вдруг ставшую широкой попку, симметричным изгибом переходящую в тонкую талию и снова в широкую спинку, что-то достала из своей сумки-торбочки и снова резко встала-выпрямилась…

Это что-то бардового цвета она перекинула через плечо, вдруг ловко рывком завела свои руки за спину и также быстро расстегнула крючки бюстгальтера и быстро сняла его…

Среди знойной тишины, тихого журчания речных струй, еле слышимого шороха листвы и трав, жужжания мошек и комариного звона раздался вполне ощутимый судорожный вздох десятка затрепетавших сердец и возбуждённых голов.

Но это было ещё не всё…

Маша – радость наша, поправив что-то, лежащее на её плече, гибко наклонилась вперёд и ловким движением рук вдруг с одновременным полу приседом рывком стянула с себя свои трусики, поочерёдно приподнимая ноги и сгибая их в коленах, чтобы высвободить свои ступни из трусов.

Это произошло настолько быстро и ловко, что никто не успел заметить ничего непредосудительного…

Все только с ещё большим онемением и придыханием уставились на дольки Машиной попки, которые в ярком солнечном свете светились ещё более ярким белым светом…

Не давая опомниться, Маша таким же ловким, быстрым и каким-то спортивно-деловым движением сняла с плеча какой-то странный длинный кусок материи с лямками и неожиданно, по-детски чуть-чуть присев, пропустила этот кусок материи у себя между ног. Это оказались косынкообразные части странных трусов-плавок.

Они прикрыли ягодицы Маши и её сокровенное тайное место, а края этих частей переходили в длинные лямки-бретельки, которые она ловко стала завязывать в узлы-бантики у себя на бёдрах. Через секунду Маша была уже одета в невиданные нами ярко бардовые трусики.

Они были похожи на наши мужские трусы-плавки с закатанными под резинку штанинами и также треугольником прикрывали попу и низ живота. Только эти Машины трусики были несравнимо красивее наших трусов-плавок. Особенно эти узелки-бабочки по бокам на крутых бёдрах Маши, которые немедленно хотелось, шутя дёрнуть и развязать…

Но наши испытания ещё не закончились… Всё это время Маша старалась быть спиной к нам, но теперь она неуловимым движением плеч и талии вдруг повернулась к нам боком и мы увидели её грудки…

У Маши были не груди, не сиськи, как у наших деревенских баб, молодух и даже девок, а именно грудки. Они чуть-чуть тяжёлыми выпуклыми сливами бугрились на её широкой груди. Между ними было небольшое плоское пространство отчего казалось, что Машины груди смотрели каждая в свою сторону.

Пока Маша завязывала последний узел на правом бедре, её вторая часть купальника висела на плече и перекрывала ту грудку, которая была обращена к нам. Поэтому ни я ни другие не видели её соска, но отчётливо видели её округлую выпуклую форму. Второй рукой Маша как будто нечаянно прикрывала левую грудку, тесно прижимая её даже при завязывании узелка на трусиках.

Полуобернувшись к нам, Маша впервые за это время переодевания, приподняла свою голову и взглянула на нас. Видимо она увидела в нас то, что хотела видеть, потому что её взгляд и выражение лица стали довольными, она мило улыбнулась нам, исподлобья ещё раз внимательно и торжествующе взглянула на нас и снова мгновенно отвернулась всем телом.

Вторую часть своего купальника, оказавшуюся  длинным узким поясом-бюстгальтером, Маша ловко накинула на голову специальной тонкой петелькой-бретельками, приложила к своим грудкам, спрятала их в складках материи и ловко завязала новый узел у себя на спине.

После этого она, уже не таясь и не сдерживаясь, снова резко повернулась к нам и задорно крикнула-позвала: «Кто со мной купаться!?».

Упрашивать никого не надо было… Разгорячённые, остолбеневшие и задохнувшиеся парни, пацаны, ребята, девки и девчонки сорвались с места и словно сумасшедшие разом рванули к реке, в которой уже всплёскивала вверх руками счастливая Маша.

Такого бурного купания ещё не было… Мы всем скопом перегораживали реку и наша «плотина» из ребячьих и девчачьих тел поднимала такой уровень, что потом мы все с криками, визгами и смехом катились на волне почти до самого «камишиного поворота».

Мы даже делали в самом глубоком месте заслон, чтобы девчонки могли вскарабкаться на плечи парней и, взбрыкивая ногами, прыгать в образовавшийся омут. Мы ложились поперёк течения тесно друг к другу и речка омывала нас своими струями, создавая буруны перед лицами, над головой, на плечах и боках.

Мы бегали по мелководью наперегонки и играли «в догонялки», и когда кто-нибудь падал, поскользнувшись на скользкой тине, то вверх вместе со смехом поднимались тысячи бриллиантовых брызг.

Мы брызгались друг в друга, носили и кидали друг в друга пригоршни воды, «топили» друг друга, окуная головы соперников в воду. Мы шалили и баловались, играли и состязались, и с нами, как с равными, вместе шалила и играла Маша – радость наша…

Никто, ни один человек из нашей ватаги, не осудил и не укорил Машу за её переодевание на виду у всех. Вероятно, все восприняли это как подарок, как неожиданное, но соответствующее этому случаю действие. Наоборот, все по-доброму отнеслись к поступку Маши и своим весельем, жизнерадостностью и компанейством поддержали её, стараясь угодить ей своим незлобивым и независтливым участием.

Маша это почувствовала и шалила «по полной»… Она охотно участвовала во всех наших играх и шалостях, вместе запруживала реку, вместе стояла в заслоне, вместе лежала в речных струях и даже пыталась залезть на плечи двух самых сильных парней, чтобы нырнуть перед ними в образовавшийся омут. При этом было видно, что она ненамеренно старается покрасоваться перед нами своими телесами – она просто шалила, играла и отдыхала…

Так прошло уже довольно много времени… Все уже начали уставать, а некоторые из нас уже дрожали и их зубы выбивали крупную зубную дрожь…

Уставшие, но довольные все стали выходить их воды и ложиться на подготовленные подстилки, траву или просто на горячий песок.

Маша выходила из речных струй последней и мы снова невольно залюбовались тем, как она чисто по-женски, одновременно гибко, плавно, ловко и робко выходит на берег, как запрокидывает вверх свои руки и поправляет причёску, как поворачивается под ласковыми лучами солнца и подставляет им себя…

Мокрая ткань её плавок и лифчика рельефно показали нам самые мельчайшие подробности её тела и мы, в том числе и я, увидели, как бугрятся пупрышки её сосков на грудках, как выпукло треугольно бугрится её тайное сокровенное место внизу живота и даже чуть-чуть раздваивается в самом низу на едва приметные два бугорка…

От этого вида у меня вдруг стала напрягаться писька, сердце бешено застучало и внизу живота стало тревожно-щекотно…

Мне снова страстно захотелось подскочить к стоящей под солнцем с закрытыми глазами, запрокинутыми вверх к солнцу руками и лицом Маше и рывком сдёрнуть-развязать её узлы-бабочки на бёдрах… Сделать ей «солнце-клёш»…

Вместо этого я повернулся животом вниз, прижался затвердевшей и стоящей торчком писькой к горячему речному песку, приложился к нему пылающей щекой и закрыл глаза...

Меня мучило какое-то напряжение и мне хотелось одновременно освободиться от него и продолжить это сладкое мучение…

Видимо не только один я терпел такие «мучения». Вокруг раздались какие-то странные тревожные звуки, говор, движения и поползновения…

Парни, пацаны, ребята, девки и девчонки теперь уже с напряжёнными лицами коротко переглядывались, косили друг на друга взглядами, часто посматривали на пока безмятежную Машу и потихоньку стали подниматься, садиться, подтягивать к себе ноги и руки. В воздухе начинало чувствоваться напряжение…

- Даже не думайте! – неожиданно громко, чётко и отрывисто сказала-скомандовала Маша. – Никому ничего не обломится!

- Дышите глубже и не пяльте свои бесстыжие глаза! Не портите праздник и настроение ни себе, ни мне, ни другим.

Маша опустила руки и голову, открыла глаза, понимающе и весело взглянула на всех на нас и по-доброму улыбнувшись, добавила: «Всему своё время. Оно к вам придёт. А пока давайте играть в мяч».

Облегчённо (или обречённо) вздохнув практически все легко согласились с Машей и мы стали играть «в футбол», «в волейбол», а потом в самую азартную и любимую деревенскими ребятами игру – «в лапту».

Разбившись на две команды, мы с гиками, криками, свистом, шумом и гамом, шутками и прибаутками, ловко увёртывались от бросков мячом, гулко припечатывали мяч к спинам зазевавшихся и особенно старались «засалить» мячом по прекрасному телу Маши – радости нашей. («Если не моя, так не доставайся никому»…).

Вскоре мы снова все вспотели, покрылись пылью, листвой и травинками. У многих горели следы от ударов мячом и горели уши от стыда за свою неловкость.

Досталось и Маше… На её спине проступили красные ребристые пятна-отпечатки кожаного мяча и девчонки, которые только что азартно поджучившие ребят «сильнее салить Машу», теперь её искренне жалели.

Маша ёжилась, как все, отшучивалась, но тоже уже с тревогой ощупывала свои покрасневшие от солнечного жара плечи, бёдра и лицо. Пора было идти домой…

Напоследок с наслаждением и негой искупавшись в струях терпеливой речушки, мы собрали свои пожитки и, почувствовав всё усиливающийся голод-аппетит, пошли домой.

Всю обратную дорогу, по традиции, мы шли в трусах и купальниках. Маша тоже шла в своём необыкновенно откровенном купальнике, и мы снова, теперь уже как знакомые люди, любовались её гибкими движениями, её изгибами тела, тонкой талией и широкими округлыми бёдрами, двумя упругими полушариями грудок и призывно качающимися дольками попки.

По дороге домой мы узнали от Маши, что такой раздельный купальник называется «мини-бикини», что это самое модное на сегодня в мире пляжное одеяние и что этот купальник придумала сама Бриджит Бардо, французская киноактриса и законодательница «сексуальной моды».

Я не понял, что значит «сексуальная мода», но догадался, что это имеет отношение к близким или интимным отношениям между мужчинами и женщинами. Мне такая мода понравилась…

Перед самой деревней все переоделись, спрятавшись друг от друга в кустах, выжали невысохшие ещё трусы и майки, и вошли в деревню, как обычные деревенские жители: скромные, тихие и незаметные.

Только здесь, на пороге тётиного дома, Маша сообщила всем, что сегодня после обеда уезжает домой, в Москву, и что это был её «прощальный…». Она не смогла найти правильное наименование сегодняшнему празднику…

Всем стало грустно…

После обеда председатель колхоза прислал за Машей грузовик, она с помощью дяди Максима и ребят погрузила в кузов свой чемодан, сумки, коробки, корзинки и узлы, которые приготовила ей в дорогу и в подарок тётя Маруся.

Маша поочерёдно расцеловала тётю Марусю, дядю Максима, моего папу, поцеловала в щёчку моего брата, пожала всем собравшимся парням, пацанам, ребятам и девчонкам руки, и только после этого, я сумел выбраться из-за дровяного сарая, где прятался и подойти к Маше…

Маше все дарили на прощанье всякие подарки и гостинцы, букеты полевых цветов, говорили всякие слова, признания и обещания, просили и требовали, чтобы она им писала и поскорее приезжала назад, в деревню…

Маша принимала все подарки и гостинцы, в свою очередь щедро раздаривала свои косынки, брошки, значки и даже одной девушке подарила свою любимую белую кофточку…

Я тоже приготовил Маше подарок и робко подал ей, когда очередь дошла до меня…

Маша наугад открыла несколько страниц моего альбома для рисования и увидела себя в разные моменты её пребывания в деревне Дальнее Русаново. Одни рисунки были удачные, другие не очень, но все основные события и приключения Маши в деревне были отражены, даже подрыв противотанковой гранаты…

На последнем листе альбома цветными карандашами была изображена Маша в том виде, в котором она предстала перед нами на нашей речушке… (этот облик и образ вы видите на иллюстрации выше – А.С.).

Маша немного задержалась на этой странице, потом захлопнула альбом, прижала его обеими руками к своей груди и вдруг, немного помедлив, наклонилась ко мне и … поцеловала меня в самые мои губы долгим, сухим и тёплым поцелуем…

Ощущая ослепляющий жгучий след её поцелуя на своих губах, я смутно видел, как Маша ловко вскочила на подножку кабины грузовика, захлопнула дверцу, и как машина бесшумно дёрнулась с места и поехала по нашей улице, как толпа провожающих устремилась вслед за машиной и погрузилась в клубы дорожной пыли…

Я ещё чувствовал, как толкнул меня своим боком мой старший брат, как заглянула мне в лицо встревоженная тётя Маруся и как обняли меня и прижали к себе добрые твёрдые руки моего отца. Всё остальное потонуло-расплылось и растворилось в жгучих слезах, которые сами по себе вдруг хлынули из моих глаз и щипучими дорожками потекли по моим щекам…

Маша – радость наша уехала и увезла с собой мой альбом с рисунками, которые я рисовал для себя, но отдал ей…

«По усам текло, а в рот не попало» - грустно сказал во мне кто-то и я почувствовал, что он просто старался неудачной шуткой помочь мне пережить эту грусть-тоску разлуки…

Так закончился июнь 1962 года, который я провёл, начисто отрешившись от всего остального мира и пережив, возможно, самые счастливые мгновения моей детской жизни.


Мои женщины. Июль 1962. Сенокос.

В начале июля 1962 года в деревне Дальнее Русаново начался массовый сенокос…

Наш дальний родственник с чудным именем «дед Аркадий» слыл в деревне лучшим мастером по изготовлению деревянных вил и специальных граблей для сбора и ворошения сена. Никто кроме деда Аркадия не мог делать такие лёгкие, как пушинка, прочные и длинные деревянные вилы и грабли.

Я специально не подсматривал за тем, как работает дед Аркадий, но всякий раз, когда я забирался в сарай-сеновал или в дальний сад на удобные для сидения чурбаки, я натыкался на деда Аркадия. Похоже, что это он следит за мной  своими острыми глазками под насупленными мохнатыми бровями.

Я обычно читал книжки или рисовал, и мне было не до того, чтобы смотреть, как ворча себе под нос, что-то мастерил дед Аркадий. Поэтому часто я занимался своим делом, он – своим. Постепенно мы привыкли друг к другу и не мешали друг другу.

Когда наступила пора сенокоса к деду Аркадию зачастили бабы, молодухи и мужики, которые несли ему рубли и трёшки, бутылки с мутной жидкостью, а взамен уносили на своих плечах длинные белые деревянные грабли и вилы. Я заинтересовался разговорами людей, и мне захотелось узнать, как делаются «лучшие в мире вилы и грабли для сена»…

Я стал следить и подсматривать за дедом Аркадием. Зная его вздорный неуживчивый характер я не стал прятаться и пялится на него, а продолжал свои занятия, только теперь я не уходил от деда в дальние углы сарая или сада, а оставался там, где он меня заставал. Так я получил возможность украдкой наблюдать за работой деда Аркадия.

Сначала он ошкуривал длинные тонкие стволы берёзок, осинок, сосёнок и орешника. Он аккуратно и тщательно счищал с них кору, не оставляя почти никаких её следов. Потом он развешивал эти ошкуренные тонкие и длинные палки на колышки, вбитые между брёвнами на стене сарая-сеновала под навесом. Здесь эти будущие ручки вил и грабель сохли на ветру.

Затем дед Аркадий обрабатывал прямоугольные бруски из сосны или берёзы, тоже предварительно высушенной на ветру и солнце. В этих брусках дед Аркадий тонким долотом вырубал прямоугольные отверстия под будущие колышки грабель.

Сами колышки он делал из большого количества прямоугольных сколов от широкого прямослойного берёзового чурбака. Эти сколы он ловко отделял от чурбака то широким лезвием острого топора, то широкой стамеской. Дед Аркадий работал быстро, чётко, экономно и очень осторожно. Он уже плохо видел, поэтому часто попадал мимо ручки долота или стамески…

Особенно ловко дед Аркадий делал колышки грабель. Он доставал старинный футляр, открывал его, разворачивал внутри суконную тряпочку и в футляре оказывался красивый нож с очень удобной рукояткой из чудного тёмно- вишнёво-красного дерева и блестящим полированным лезвием.

Дед доставал этот нож, чуть-чуть правил его на точильном бруске, который лежал тут же в футляре, и тонкими пружинистыми стружками оголял бруски до формы будущего колышка грабель. На одном конце они имели утолщение и квадратный выступ, а с другой стороны они заострялись и мели косой срез.

Потом дед брал заготовленные колышки, смазывал их вонючим столярным клеем и вставлял в ряд квадратных отверстий в перекладине грабель. Получалась аккуратная гребёнка. Потом дед брал подходящую длинную сухую палку-ручку, длинной пилой с большими зубцами распиливал ей вдоль пополам, готовил концы, раздваивал их и вставлял в перекладину-брусок грабель.

После этого дед Аркадий брал свежее лыко и туго обвязывал-забинтовывал место раздвоения ручки грабель. Только после этого он брал готовое изделие, взвешивал его на руке, находил центр тяжести и обрезал конец ручки грабель. Часто он чуть-чуть заострял верхний конец рукоятки грабель.

Готовые грабли опять вешались на стенку на колышки и через несколько часов или через день они были готовы к работе.

Деревянные вилы делались также, только жердина-ручка вил на конце должна была иметь ветки, чтобы получалась как бы рогатина. Ручки-стволы для деревянных вил дед подбирал особенно тщательно и часто отбраковывал тонкие стволы деревьев, которые ему приносили молодые мужики и парни.

Конечно,  дед Аркадий заметил, что я украдкой наблюдаю за его работой. Сначала он молча хмурился, поворачивался спиной, прятал от меня свой инструмент, особенно футляр с плотницким ножом, но потом смирился и перестал меня чураться.

Через несколько дней я уже стоял рядом с ним и молча наблюдал за его работой. Дед Аркадий также молча последовательно и очень подробно показывал мне, как он выполняет ту или иную операцию, а однажды так же молча протянул мне узкое долото и показал на второй брусок-перекладину будущих грабель, на котором карандашом были нарисованы квадратики гнёзд под будущие колышки.

Я робко взял тяжёлое узкое долото и деревянную киянку, приставил остриё долота к нарисованной метке и слегка ударил киянкой по ручке долота. Долото мягко вонзилось в мякоть дерева и я забыл обо всём на свете…

Через секунду мы с дедом Аркадием азартно, наперегонки врубались в бруски-перекладины будущих грабель, выковыривали из ямок стружку, строгали ножами колышки, обрабатывали их концы, а потом смазывали их клеем и вставляли колышки в гнёзда.

Через какое-то время мы оба держали в руках готовые грабли. Они были почти одинаковые, только колышки грабель деда Аркадия торчали из бруска-перекладины ровно, а у меня вкривь и вкось. Но это были мои первые грабли, которые я сделал своими руками!

Дед Аркадий аккуратно повесил свои и мои грабли на колышки сушиться и устало сел на свой топчан возле верстака. Только сейчас я почувствовал свою усталость и прошедшее время. Время было уже далеко за обеденное. Я краем глаза уже видел, как переваливаясь с ноги на ногу спешит к нам по огородной стёжке сердитая «до нельзя» тётя Маруся.

- Ты, что не слышишь – напустилась она на меня. – Я тебя кричу-зову, весь голос сорвала, а ты тут с дедом лясы точишь! А ты, дед Аркадий, чего мальчишку задерживаешь? Знаешь же, что ему есть пора. Да и самого уже дочка три раза выходила звать-искать. Поспеши!

Мы переглянулись с дедом, молча встали, собрали и спрятали под верстак в гуще чурбаков наши инструменты и гуськом пошли вслед за тётей Марусей к нашим домам…

Я шёл с таким же чувством, как тогда после работы с отцом в колхозной мастерской и на ферме, когда мы ремонтировали токарный станок, водопровод, поилки для коров и душ для доярок. Теперь я был несказанно рад и горд, что своими руками сделал полезную вещь, что через день она будет в чьих-то руках сгребать и ворошить сено, приносить пользу и радовать своего владельца лёгкостью, удобством и качеством работы.

Перед тем как расстаться я, к несказанному удивлению тёти Маруси, которая не очень-то жаловала родственников-соседей, вдруг прижался-приобнялся с дедом Аркадием, а он не отстранился, а погладил меня по голове своей грубо-мозолистой шершавой, но очень доброй ладонью.

Тётя Маруся не стала меня ни о чём расспрашивать, но миску щами наполнила до краёв…

На следующее утро, очень рано, почти в 4 часа утра, меня и брата разбудил отец и объявил, что мы все идём помогать деду Максиму косить сено. Мне жутко хотелось спать. Во сне я видел свои грабли, которые сами по себе летали в воздухе и сгребали, собирали и ворошили сено…

Отец снова растолкал меня и моего брата, пригрозил, что обольёт нас холодной водой и, несмотря на увещевания и уговоры тёти Маруси, вытолкал нас на двор – пописать, а потом снова затолкал нас в горницу – завтракать.

На завтрак была знаменитая тёти Марусина яичница из тридцати яиц на вытопленном до хруста сале, чёрный хлеб, свежие огурцы, посоленные крупной солью, зелёный лук, свежий деревенский хлеб, выпеченный на капустных и свекольных листьях и крепкий чай с дымком от русской печки. После такого завтрака хотелось ещё часок-другой поспать, но отец нас снова вытолкал на улицу, где мы увидели, что в утреннем тумане идут-бредут сонные люди с косами, вилами и граблями на плечах…

Между людьми также медленно катились длинные телеги, запряжённые парами лошадей, сновали собаки, овцы и барашки. Позади всех грузно и медленно выступали из тумана стадо коров и коз. Глухо издали доносились удары-выстрелы пастушьего кнута-бича.

Замычала наша корова в стойле и ей ответили другие коровы, уже бредущие в стаде. Тётя Маруся вывела нашу огромную корову, которую она любила больше нас всех, вместе взятых. Ласково шепча корове что-то на ухо, крестя нас, её и всех на свете, тётя Маруся отворила ворота, выпустила корову на улицу и, прижав ко рту кончики своего неизменного цветастого платка, участливо стала смотреть, как уходят из деревни её мужики, её корова, её соседи, родные и близкие люди. Все шли на работу, на сенокос…

С каждой минутой восхода солнца и с расцветом той стороны неба, где вот-вот должно было показаться наше летнее солнце, наше настроение поднималось и расцветало. Я шёл рядом с отцом и братом, стараясь попасть в ритм их шагов, но у меня ничего не получалось и мне всё время приходилось то подпрыгивать, то отставать, то бежать вперёд. Мне очень хотелось попасть на те луга, на которых работали косари. Я видел как они синхронно и ритмично машут косами, как медленно движутся по полю, а за ними ровными рядами остаются валы скошенной травы.

Оттуда с этих полей несло таким духом-запахом свежескошенной травы, что у меня кружилась голова…

Сначала все люди пошли на те луга, которые надо было скосить для колхоза. Бригадиры – мужик и женщина в мужском пиджаке – расставили мужиков и баб на поле, а сами стали с подростками-помощниками устраивать стан. Позвали и меня с братом, чтобы мы собирали по окрестностям хворост для костра.

Мы с братом азартно стали собирать ветки, стволы упавших деревьев и таскать их к месту становища. Здесь уже горел костёр, кипела вода в огромном котле, заваривался чай. Общими усилиями мы притащили к становищу много веток и хвороста и нас отпустили к косарям. Мы поискали своих и побежали к отцу и дяде Максиму.

Дядя Максим перед работой надел какой-то странный пояс, сшитый из брезентовой ленты и старой покрышки от легкового автомобиля. Этот пояс он повязал себе на пояснице поверх старой тёмной рубашки. Без него он не мог бы работать и получаса – болела спина, в которой со времён войны было более сорока мелких осколков от мины.

При этом дядя Максим работал, как заведённый. Он размеренно, мощно и в то же время очень экономно махал своей косой, которую до этого тщательно, почти ювелирно, отбивал плоским специальным молотком на маленькой наковаленке, вбитой в чурбак.

Отец тогда посмеивался над дядей Максимом и точил свою косу специальным бруском. Он «вжикал» точилом с обеих сторон лезвия косы, пробовал остроту на своём ногте, тщательно высматривал заусенцы и исправлял их точилом. Потом папа также тщательно примеривался к длине и расположению ручки на рукояти косы, взмахивал ею, пробовал косить на придорожной траве и остался доволен своим инструментом.

Дядя Максим только отбил лезвие своей косы, которая давным-давно уже была приспособлена к его росту и длине его рук. Теперь он шёл впереди всей бригады косарей, а за ним была чистая, как подстриженная комбайном, лужайка.

Вал скошенной дядей Максимом травы был идеально ровным, не изгибался и не бугрился, а лежал травинка к травинке ровными прядями. Валы скошенной травы моего отца и других косарей не были такими ровными…

За утренние часы восхода солнца дядя Максим и другие косари уже скосили третью часть отведённого для косьбы поля. Так сказал бригадир и приказал их не звать на утреннее чаепитие.

- Пусть ещё покосят, - сказал бригадир. – Потом тяжелее будет…

Только после того, как косари, идущие за дядей Максимом стали всё больше втыкать свои косы в землю и их валы скошенной травы стали быть всё более неровными, бригадиры дали команду прекратить косьбу.

Косари, как бы нехотя останавливались, опирались на ручки своих кос, ревниво оглядывали свои и чужие ряды, медленно нагибались, брали свежую траву, любовно отирали ею лезвия своих кос, вскидывали их на плечо и, собираясь в кучки, шли к становищу…

Здесь их ждали присмиревшие бабы, бригадиры и мы, ребята и девчонки. Было заметно, что косари очень устали. Многие из них ещё не успели отдышаться. У многих дрожали от напряжения руки и взор их был затуманен и отрешён. Они были ещё там, на косьбе…

Отец тоже не смог вовремя отдышаться и тяжело повалился на траву возле кострища. Он хотел пить и мы с братом поднесли ему кружку с горячим крепким чаем. Папа с удовольствием отхлебнул горячего чаю. Взгляд его стал осмысленным…

- Ну, ты могёшь! – сказал он дяде Максиму. – Никак не ожидал от тебя такого геройства. За тобой не угонишься!

- Утром самая косьба, - скромно сказал дядя Максим, рубашка которого была мокрой, как будто он купался в нашей речушке. – Солнце встанет – будет тяжелее.

Мужики пили чай, ели хлеб, сало, огурцы, лук, варёные яйца, а потом все дружно валились там, где стояли или сидели. Накрывшись кепками, тюбетейками, газетами и женскими платками, они забылись на некоторое время, пока женщины на поле переворошили скошенное ими сено.

Солнце уже встало над горизонтом и началось настоящее утро: весёлое, звонкое, наполненное пением птиц, зудом комаров и пчёл, голосами работающих женщин.

Через полчаса мужики стали просыпаться, подниматься и вновь потянулись к своим полосам…

С первым взмахом впереди идущего дяди Максима все поочерёдно стали вступать в рабочий ритм и снова над полем стал разноситься разноголосое вжиканье кос и шелест скашиваемой травы.

Теперь дядя Максим косил, чуть-чуть реже взмахивая своей косой. Когда он видел, как двое или трое косарей останавливались, чтобы подточить свои косы, он тоже останавливался и даже успевал выкурить свою традиционную махорочную самокрутку. Он никого не подбадривал и не подгонял, никогда не оборачивался и не смотрел на идущих вслед за ним. Он просто рассчитал так время работы, чтобы сил косарей хватило на уборку травы всей выделенной делянки к нужному часу.

К часу дня всё поле было полностью скошено. На нём ровными рядами были валы скошенной травы, которые женщины ворошили граблями, вилами и ручками граблей. Поднимающееся солнце и ветер быстро подсушивали траву и она превращалась в свежее сено. Бригадирша ходила по полю и трогала руками сено, проверяя его качество.

К двум часам дня из деревни приехала телега с бидонами молока, краюхами хлеба и термосами со щами и кашей с бараниной. Все косари и бабы собрались возле становища. Каждый получил по алюминиевой миске со щами и взял себе несколько кусков чёрного или белого хлеба. Никто не пил ни самогон, ни водку, только свежее парное молоко.

Все с аппетитом поели щи, потом кашу с кусочками баранины, потом выпили по кружке холодного молока и все дружно, не сговариваясь, повались где попало спать…

Мы с братом по примеру других пацанов уже успели сделать несколько шалашей из веток и жердей, покрыв их свежескошенной травой, которую мы сами накосили на опушке леса вблизи от становища. Благодарные косари и особенно женщины легли в этих шалашах. Вскоре разнообразный храп стал разноситься по окрестностям.

Через час всех разбудил бригадир и стал упрашивать ещё немного поворошить сено, чтобы подготовить его к перевозке в деревню на ферму.

Люди неохотно пробуждались, вставали, потягивались, шутили и смеялись, разбирали свои вилы и грабли, становились в ряды и шли по полю, вороша и переворачивая редкие пласты сена. Сено уже перестало пахнуть свежескошенной травой и цветами и начало пахнуть знойным сеном. Пласты сена уже стали лёгкими и некоторые их части люди стали сгребать в небольшие снопы и копны.

Мужики нанизывали эти копны на вилы и несли их к тому месту, где стояла самая длинная телега и паслись двое сильных лошадей. Вскоре бригадир и бригадирша, посоветовавшись с дядей Максимом и другими старшими мужиками, дали команду грузить сено на эту телегу.

Все дружно носили сено к телеге и поднимали его на быстро растущую копну. Мужики подавали, а бригадир и бригадирша укладывали сено пластами внутри телеги и в копне. По мере роста копны они становились всё выше и выше.

Пацаны и ребятня крутились тут же. Мы дружно бегали по полю, подхватывали и собирали клочья сена, сносили их в одно место, чтобы мужики могли их собрать в большой сноп и снова закинуть на копну сена на телеге, которая быстро увеличивалась и превращалась в огромный стог сена на колёсах.   

Уложив толстый слой сена, бригадир воткнул в копну несколько жердей и привязал их верёвкой к бортам телеги. Следующие слои сена укладывались вокруг этих жердей. Вскоре практически всё сено с поля было уложено огромной копной-стогом на длинной телеге. Теперь надо было всё это доставить домой, в деревню…

Двух смирных лошадей впрягли в телегу. Становище и шалаши не стали разбирать, только все дружно загасили дымящийся костёр. Причём молодые мужики непременно приглашали молодух помочь им гасить угольки весёлыми струйками…

Разобрав инструмент и собрав пожитки, все тронулись в обратный путь. Время уже клонилось к вечеру, а дорога была относительно далёкой и опасной. Впереди были уклоны, спуски и подъёмы.

Мужики устало шли рядом с телегой, которую с видимым усилием влекли сильные отдохнувшие лошади. Они шли, тяжело перебирая ногами, и их головы также тяжело махали в ритме шагов.

Перед подъёмом в телегу упирались все, кто мог и помогали лощадям преодолеть крутизну. На спуске лошади страшно скалили зубы, закусывали удила и люди помогали им сдерживать огромную массу телеги и копны сена.

На одном из участков дороги уставшие лошади чуть замедлились и не смогли с разбега взять крутой подъём, тогда возница вынужден был слегка щёлкнуть кнутом. Лошади рванули, но сил уже не хватало.

По команде бригадира все, кто мог, впряглись и упёрлись в телегу и стали помогать лошадям. Возница уже сильнее и громче хлопал кнутом. Лошади старались, ощеривались, косили напряжёнными круглыми глазами. В результате телега чуть-чуть стала подниматься в гору…

Тут один из молодых мужиков, почувствовав, что телега вот-вот преодолеет гребень, ослабил нажим и в шутку стегнул прутиком по крутой попе идущей перед ним молодухи. Та взвизгнула и отскочила в сторону. То же самое сделали от неожиданности другие бабы. Движение телеги резко остановилось, и она вдруг начала катиться назад…

Лошади страшно всхрапнули, напряглись, у них вздулись вены на шеях и крупах, их тела и бока покрылись крупным потом. Возница отчаянно хлестал кнутом по земле, но телега медленно и неуклонно стала подаваться назад и даже немного разворачиваться боком к скату дороги…

Все в ужасе и растерянности отшатнулись от телеги и копны, которая угрожающе накренилась…

Первым отреагировал мой отец. Он практически мгновенно, одним мощным движением выдернул из-за борта телеги короткую толстую жердь и ловко вставил её между спицами заднего колеса и бортом телеги. Колесо немного провернулось и конец жерди упёрся в полотно дороги. Жердь затрещала, процарапала глубокую борозду, но выдержала и задержала движение телеги.

После этого, отец молча выхватил из рук ближайшего мужика деревянные вилы и воткнул их в накренившуюся копну сена. Конец ручки вил отец тоже воткнул в полотно дороги. Только после этого другие мужики последовали его примеру и подпёрли копну сена своими вилами, граблями и косами.

Когда крен прекратился, все немного отдышались и сгрудились возле телеги с огромной косой копной сена. Виновник этого происшествия старался быть рядом со всеми и в то же время как можно незаметнее…

После короткого тревожного совета возница достал из-под телеги топор и несколько мужиков ушли в ближайший лесок. Вскоре они принесли несколько свежесрубленных берёзовых стволов и новых жердей.

Самые сильные мужики встали вокруг телеги и оперлись оставшимися косами, граблями, вилами и жердями в копну-стог. Они были готовы в любой момент упереть концы этих подпорок в землю. Все остальные дружно подтолкнули телегу, она подалась вверх и вперёд, из колеса вынули жердину и теперь уже, не прекращая помогать лошадям и поддерживать накренившуюся копну сена, мы все вместе сопроводили эту телегу до самой фермы. Здесь нас встречали доярки и работники фермы.

Заведующая фермой и председатель колхоза отругали нас за долгий путь домой, но после того, как им рассказали о происшествии (опустив случай с шутливой хворостиной), они успокоились и распустили всех по домам.

Сплочённые общим трудом и общим приключением, дав волю шуткам и раздражению, страху и усталости, мужики и бабы, словно молодые или малые дети, расселись на брёвнах деревенских посиделок.

Они теперь в подробностях рассказывали друг другу и делились впечатлениями от косьбы, от утреннего чаепития, от ритма, который задал всем косарям дядя Максим («в рот ему кило конфет!»), от огромного результата их коллективной работы, которого хватит на месяц содержания колхозного стада зимой, от страха, который они пережили, когда копна-стог вдруг попятилась назад и накренилась прямо над моим отцом, от случая, который может всё хорошее испортить до самого плохого и ещё от многого такого, отчего кто-то смеялся, кто-то краснел, а кто-то смущённо сникал головой…

До дома мы добирались, еле-еле двигая ногами. Даже железный дядя Максим шёл устало и перед самым домом не мог сделать ни одного шага. Его практически на руках внесла в избу сердобольная тётя Маруся. Она уже вскипятила воду и устроила нам домашнюю баню.

Не стесняясь наших голых тел, она каждого ставила в деревянное корыто, смывала горячей водой, натирала хозяйственным мылом, тёрла лыковой мочалкой, окуная её в заранее приготовленный мыльный раствор, а потом опять окатывала нас водой. Мы сидели голые на лавках, покрытых полотенцами, глупо улыбались и позволяли ей делать всё, что она захочет.

После бани мы ещё смогли выпить по кружке тёплого парного молока и съесть по ломтю свежего хлеба…

Потом всё померкло и я не помню, как очутился на горячей лежанке наверху русской печки, от которой моё тело, изнывшее от ломоты в костях и мышцах, вдруг приятно расслабло, растеклось, разморилось и сладкий сон погрузил меня в такую доброту и любовь к тёте Марусе, к дяде Максиму, к моему отцу-фронтовику, к моему брату, к этим почти незнакомым людям и к этим двум лошадям в телеге с огромной копной-стогом, что я … заплакал…

Утром осторожный голос тёти Маруси виновато позвал нас вставать, умываться и завтракать, а потом ещё виноватее добавил, что уже приходил бригадир и звал всех идти на … сенокос.

Что?! Опять!?...

Мои женщины. Июль. 1962. Дед Календарь

В начале июля 1962 года мы дружной мужской компанией состоящей из дяди Максима, моего папы, старшего брата и меня ещё несколько раз участвовали в общем колхозном сенокосе. Только теперь все мужики, бабы, парни и девчата не так героически, как в первый раз, косили траву, ворошили сено и накладывали стога душистого сена. Оказывается, в первый раз это был праздник «почина» (начала) сенокоса или «сенозарника».

Сенозарник – так в старину называли русские люди июльскую пору, когда в ранние зори крестьяне начинали косить луга и поля. Дядя Максим очень просто пояснил нам это чудное название июля: «На травах роса – легче ходит коса».

Дядя Максим и тётя Маруся часто в своей речи говорили присказки и прибаутки, пословицы и поговорки, к месту пели или наговаривали куплеты частушек. Почему-то с этого лета я вдруг стал прислушиваться к этим весёлым, озорным, умным, верным, точным, ритмичным и часто рифмованным выражениям. Мне они показались вдруг волшебными, магическими, пробуждающими что-то знакомое, что-то явно близкое и родное, но почему-то забытое.

Не только я один ощущал близость этим поговоркам и пословицам. Отец тоже часто вторил дяде Максиму и тёте Марусе, словно он тоже их давным-давно знал, забыл, но при малейшем напоминании вспоминал и с радостью вставлял в свою речь.

За обедом и ужином взрослые с удовольствием вспоминали старое, стародавнее, то, что «завещали нам предки»…

Мне жутко интересно было слушать эти разговоры и воспоминания. Я с азартом требовал от взрослых продолжения воспоминаний, жадно слушал, впитывал, повторял про себя услышанное, пытался запомнить эти чудесные рифмованные выражения.

- В старину июль ещё называли «стеностав», - неторопливо попыхивая ароматным табаком махорки, говорил дядя Максим и пояснял, - В это время сгребают и складывают сено в стога.

- А я помню, как мой отец называл июль «жарник», потому что это был самое знойное время года, - вторил дяде Максиму мой отец.

- А моя мама, - встревала в разговор тётя Маруся, - называла июль «грозовик» или «грозник». В эту пору бывают самые сильные грозы с молниями. Она говорила: «Июль – грозник, молнии мечет, дубы калечит».

- Да, - мечтательно и растроганно начинал рассказывать мой папа. – В июле самая найкрайшая из всех деревьев – липа. Она цветёт, благоухает, даёт липкий медовый сок. Недаром мой отец, ваш дед, сынки, называл июль и мёд одним словом – липец. Он говорил: «От лип июль душист» и «Июльское приволье – для пчёл раздолье». Ох, какой же мёд я пробовал в детстве!

Отец замотал головой, навевая и одновременно отгоняя сладко-грустные воспоминания. Все помолчали, а тётя Маруся, не прекращая своих хлопот по дому, перевела разговор в деловое русло.

- Вы особо-то не расслабляйтесь, - сказала она. – Июль – макушка лета. Если июнь с косой по лугам прошёл, то июль с серпом по хлебам побежал. Не успеешь отмахаться косой, как пора готовить озимые хлеба к уборке. Мама говорила мне: «Макушка лета устали не знает, всё прибирает», а бабушка, царство ей небесное, вторила маме: «Плясала б баба, да макушка лета настала, запарка напала».

- Если июль макушка лета, то декабрь – шапка зимы, - авторитетно заявил дядя Максим и выпустил клуб сизого дыма в форточку. – В июле солнце поворачивает на зиму, а лето – на жару. Чем жарче в июле, тем морознее в декабре.

- Если в январе частые снегопады и метели, то в июле будут частые дожди, - заявил мой отец и косо взглянул на дядю Максима. Тот еле заметно кивнул.

Отец приободрился и снова изрёк прогноз из глубин своей детской памяти: «В июле жарко, а расставаться с ним жалко, в июле душно, а расставаться с ним скушно».

- Я помню, - продолжал вспоминать папа, - как на поле бабы пели-причитали: «Июль, не дай солнышку припечь колос» и ещё – «В июле колосок, а в августе – колобок».

- Это точно, - поддержал папу дядя Максим. – В июле на дворе пусто, да на поле густо. Мужику в июле только крутись: пора серпы зубрить, к жатве готовиться. Жатва – время дорогое, никому тут нет покоя.

- Тут ведь какая примета есть, - разошёлся на долгую по его меркам речь дядя Максим. – В цвету трава – косить пора. В июле тучи по ветру идут, а в августе – против.

- Это ты к чему про тучи и ветер? – спросила ревниво тётя Маруся. – Ты ври, ври, да не заговаривайся.

- Это я так, к слову, - смущённо поперхнулся словом дядя Максим. – Все знают, что по части острого словца нет тебе первенца…

Тётя Маруся победно вскинула брови, одарила всех задорным взглядом и вдруг запела тонким бабьим голосом:

Рой, гуди,
В поля иди!
С полей иди
Медок неси!

Дядя Максим, сидя на лавке, вдруг подбоченился и приятным баритоном с прокуренной хрипотцой подхватил:

Яры пчёлки гудут,
В поле идут,
С поля идут –
Медок домой несут.

Потом они оба слаженно запели:

Пчёлушки
Серые, малые,
Крылышки алые,
Носики вострые,
Сами пёстрые.

В поле идут –
Гудут, гудут.
С поля идут –
Медок несут!

Тётя Маруся приблизилась к дяде Максиму, тот встал и подошёл к ней и оба они вновь дружно запели помолодевшими голосами, как малые дети:

Пчёлки яровые, крылья золотые,
Что вы сидите, на полёт не летите?
Аль вас солнышко печёт?
Аль вас дождичком сечёт?
Летите за горы высокие,
За леса зелёные.
Летите в поля широкие,
Собирайте нам медок,
Детям малым в пирожок.

После этого тётя Маруся сделал неожиданное движение в сторону, а дядя Максим вдруг ловко обхватил её неохватные бока, крепко прижал её к себе и быстрым встречным движением торса прижался к ней, как будто ужалил.

Все захохотали. Смеялся и я, не совсем понимая, что в этом смешного…

Тётя Маруся густо покраснела, отпрянула от горделивого дяди Максима и ринулась в сени. Там загрохотали пустые вёдра, зазвенела упавшая со стены коса, глухо стукнула крышка домашнего погреба. Папа и дядя Максим многозначительно переглянулись, а мы с братом по инерции ещё продолжая глупо хихикать, ждали продолжения этого неожиданного концерта художественной самодеятельности.

- Так мы играли в детстве «в пчелу», - пояснил нам дядя Максим. – Это обыкновенные догонялки, только пойманному мальчишке надо было пожужжать в ухо, а девчонку поймать, обнять и «ужалить» её своей писькой куда-нибудь в бок, в спину или, если повезёт, прямо в передок.

Отец весело и укоризненно взглянул на дядю Максима и азартно стал рассказывать в какие игры играли они в детстве

- Мы часто играли «в коршуна». Становились в круг и девочки пели:

Коршун, коршун, колесом,
Твои дети за селом.
Пить, есть просят,
Работать не могут.
Я их покормила,
Я их напоила,
Спать уложила,
Рогожкой накрыла.

В середине круга на земле сидит «коршун» и копает в земле ямку. Все по очереди его спрашивают:

- Коршун, коршун, что делаешь?

- Ямочку рою, - отвечает «коршун».

- Зачем тебе ямочка?

- Копеечку ищу.

- Зачем тебе копеечка?

- Иголочку да ниточку купить.

- Зачем тебе иголочка да ниточка?

- Мешочек шить.

- Зачем тебе мешочек?

- Камешки класть.

- Зачем тебе камешки?

- В твоих деток кидать-швырять.

- Чем мои детки тебе помешали?

- Лежать и спать не давали!

- С этими словами «коршун» вдруг вскакивал и пытался поймать разбегающихся в испуге детей. Пойманного «коршун» вёл к своей ямке-гнезду и тот сам становился «коршуном».

Я слушал с открытым ртом, ушами и глазами, пытаясь запомнить всё увиденное, услышанное и пережитое, но не совсем понимал, в чём суть этой игры и этих слов, вопросов и ответов.

- А мы ещё играли «в Бабу Ягу» и «в смолу», - мечтательно и негромко вдруг произнёс дядя Максим и они с отцом грустно замолчали.

Тут вновь отворилась дверь в сени и в горницу вошла-вплыла наша любимая тётя Маруся. Она вошла как-то иначе, чем всегда, плавно и ритмично пританцовывая. При этом тётя Маруся запела вполголоса какую-то грустную и в то же время весёлую песню:

Пчёлочка златая,
Что же ты жужжишь?
Около летаешь –
Прочь ты не летишь.
Али ты не любишь
Дролечку свою?
У твой у дролечки
Русая коса,
Голубая лента
Ниже пояса.
Чёрные брови,
Карие глаза;
Розовые, полные
Щёщечки её,
Мягкие, пуховые
Грудочки её,
Сладкие, медовые
Губочки её!

Навстречу ей медленно и торжественно поднялся дядя Максим, который вдруг стал молодцевато стройным, высоким в росте, значительным. Он плавно и в нужный момент подхватил песню тёти Маруси:

Я к губам любимой
Прильну, не оторвусь,
Целовать их буду,
Прилипну и помру!

На это тётя Маруся весело ответила дяде Максиму:

Врёшь, врёшь - не прильнёшь!
Врёшь, врёшь – не помрёшь!

Тут неожиданно вскочил с лавки мой отец, пустился вокруг дяди Максима и тёти Маруси в пляс и тоже стал петь-выкрикивать:

Жаль-жаль, жалко мне,
Врёшь, что не помрёшь!
Жаль-жаль, жалко мне –
Что ты не помрёшь!

Тут все наши взрослые вдруг загрустили, застеснялись, засуетились и стали собираться кто куда по своим делам, а тётя Маруся вернулась к печке и начала готовиться к ужину.

Концерт закончился на грустной ноте…

Я звенел от восторга. Мне хотелось продолжения этого неожиданного «концерта». Я стал приставать к тёте Марусе с просьбой ещё что-нибудь рассказать и показать, пропеть и сплясать, но тётя Маруся неожиданного строго приказала мне «не путаться под ногами» и «идти себе по добру поздорову куда глаза глядят».

Потом она немного успокоилась и задумчива сказала: «Если тебе так интересна старина, то тебе надо идти к деду «Календарю», что живёт на пригорке у пасеки. Только учти – он колдун».

Последние слова тётя Маруся произнесла почти шёпотом и совсем-совсем серьёзно, без малейшей улыбочки или смешинки в голосе. Я невольно насторожился и даже чуть-чуть похолодел внутри…

Отец, дядя Максим и мой брат были заняты ремонтом нашей телеги во дворе и даже не стали отвлекаться на мой вопрос о деде «Календаре». Они шикнули на меня и послали за кольями к деду Аркадию. Вот кто мне мог помочь узнать всё о колдуне деде «Календаре»!

Дед Аркадий был занят. Он сидел на топчане возле своего верстака и отдыхал. Его огромная самокрутка «козья ножка» источала тонкие клубы ароматного сизого махорочного дыма и отгоняла надоедливых комаров. Комары тучей роились вокруг деда Аркадия и норовили прорваться к нему сквозь клубы едкого дыма.

- Никакой он не колдун, а мошенник, - вдруг неожиданно горячо ответил мне дед Аркадий. – Он беляк, то есть белогвардеец. Он приблудился к нашей деревне ещё в Гражданскую войну. Жалко его не разоблачили в тридцать седьмом. Он вражиной был, вражиной и остался.

- Этот дед «Календарь» никогда не работал и отказывался работать в колхозе, - продолжил свой рассказ дед Аркадий. – Он, видите ли, православный верующий и вера ему не позволяет работать в колхозе. Он действительно знает все святые праздники. У него в его календаре все дни только праздничные, которые запрещают ему работать, потому что для него это грех. Он сам не работает и другим не даёт. Особенно бабам. Те от него без ума…

Дед Аркадий помрачнел, вновь запыхал свой «козьей ножкой» и сам окутался клубами дыма, как тот колдун.

- За что ты его так не любишь? – спросил я деда Аркадия.

- Больно грамотный и умный, - ответил дед Аркадий. – Всё у него по писанному, всё по православному, всё по полочкам. Ни с какого боку его не возьмёшь. Сам не работает, а живёт, как барин. Ничего не делает, а всё у него есть. Ни с кем не общается, а все к нему тянутся как к магниту. Не женат, а все бабы от него завораживаются, как кобылы от молодого жеребца. Ему больше лет, чем мне, а он выглядит моложе меня лет на двадцать. Я тружусь сызмальства, вон руки-крюки какие, а он вечно ходит руки в брюки. Меня судьба-война била-калечила, мяла-изувечила, а его судьба-война не коснулась, мягко ему улыбнулась. Не наш он, не деревенский, не городской и не советский. Он не такой как все, понял?

Я мало чего понял из этой сердитой тирады обиженного деда Аркадия и жгуче заинтересовался этим загадочным дедом «Календарём»…

Деревенские пацаны и девчата сначала осторожно, недоверчиво, а потом всё жарче и жарче рассказали мне истории-небылицы о колдуне деде «Календаре».

- Он действительно колдун и оборотень! – жарко рассказывал на вечерних посиделках главарь деревенских пацанов Костя Зубов («Зуб»).

- Мне отец рассказывал, как однажды вечером после заседания колхозного правления он шёл домой и повстречал на улице деда «Календаря». Тот молча, торжественно и медленно шёл-шествовал посередине улицы, ни на кого не глядя и не оборачиваясь. Отец поздоровался с дедом «Календарём», но тот как будто его не заметил. Они разминулись, но тут за спиной отец услышал, как дико взвизгнула испуганная свинья, которая в темноте лежала в грязи на улице. Видимо дед «Календарь» в темноте не заметил и наступил на неё.

- Отец обернулся назад, - продолжал уже шёпотом рассказывать Костя, - и увидел, как вскинул в испуге руки и отшатнулся от свиньи дед «Календарь». Он вдруг что-то гневно крикнул на каком-то непонятном языке какие-то слова, взмахнул руками, и бегущая и визжащая свинья вдруг превратилась в катящееся тележное колесо. Колесо ещё несколько метров катилось, потом завалилось на бок, покачалось и затихло.

- Что было потом? – после некоторой паузы нетерпеливо спросили Костю.

- Что потом? – авторитетно и сдержанно ответил Костя. – Отец ноги в руки, гузку поджал, рот зарыл и что есть духу побежал прочь домой. Дома он сам слазил в погреб, достал четверть самогону и почти всю её один вылакал. Ни мать, ни бабка, ни я с сёстрами не смогли его остановить. Он только пил, молча пучил глаза в темноту и всё твердил про себя: «Она же живая была. Она же живая была»…

- А мне мама рассказывала, - сказала одна из девчонок, - что дед «Календарь» людей лечит, боль заговаривает, беду отводит.

- Как отводит, так и навести может, - авторитетно сказал кто-то из темноты. – Это дело как палка, о двух концах.

Я сначала робко, а потом, подбодрённый молчаливым всеобщим вниманием, рассказал кое-что, из того, что рассказал мне дед Аркадий, опустив обвинения деда «Календаря» в мошенничестве и во враждебности к деревенским людям и Советской власти.

- Я тоже слышал, что дед «Календарь» бывший беляк-белогвардеец, ихний генерал, - заявил один из пацанов.

- Не генерал, а полковник Белой гвардии, - снова авторитетно заявил Костя Зуб. – Моя мать ходила к нему за мёдом и видела у него на стене на ковре белогвардейскую шашку, какие-то ордена-кресты и фотографию в рамке, где дед «Календарь» сидит в кресле, а рядом с ним какая-то дама в шикарном платье и двое детей: мальчик и девочка.

- Так почему же его не арестовали и не расстреляли, если он враг народа? – спросил кто-то из темноты.

Все молча и испуганно переглянулись и стали собираться по домам. Я ещё больше захотел увидеть таинственного деда «Календаря»…

На следующее утро, во время завтрака, дверь в нашу горницу неожиданно тихо без стука и скрипа отворилась и за порогом в сенцах мы все увидели седого пожилого человека с большой окладистой бородой. Он был одет в белые холщёвые штаны и простую рубаху с длинными полами. Вместо ремешка он был подпоясан простой самокрутной верёвкой с узлами на концах. На ногах у него были округлые плетёные лапти, точно такие же, какие делал наш дед Аркадий.

Неожиданный гость молча смотрел на нас своими маленькими глазками из под седых мохнатых бровей и наблюдал за нашей реакцией.

Первым очнулся дядя Максим. Он привстал за столом, сделал приглашающий жест рукой и пригласил гостя войти.

Гость спокойно, чинно и медленно склонил голову в дверях и вступил в горницу. Здесь он снова остановился, внимательно оглядел всё вокруг, нашёл глазами божницу тёти Маруси, чему-то мимолётно усмехнулся, широко осенил себя крестным знамением и снова молча воззрился на нас на всех.

- Присаживайтесь к столу, батюшко, - сказала оробевшая тётя Маруся. Она живо поставила на стол новую миску, осторожно выложила в неё большую ложку гречневой каши и щедро плеснула свежего молока. Мы с братом в это время немного посторонились, давая место на лавке гостю.

Гость мягко и неожиданно гибко сел за стол и стал чинно есть кашу. Продолжили завтрак и мы…

Гость ел кашу не так как мы. Он брал деревянной ложкой небольшую порцию каши и нёс её к своему рту, совершенно не сгибаясь и не наклоняясь к миске. Он сидел прямо, чинно и … благородно.

Почему мне пришло на ум это сравнение и я уже не мог от него отказаться, потому что от этого странного гостя веяло каким-то благородством. С замиранием в сердце и животе я уже догадался, что это и есть тот самый легендарный колдун – дед «Календарь»…

Всё кушали молча. Тётя Маруся терпеливо стояла в сторонке и тоже молчала. Наконец гость доел последние крупинки гречневой каши и молча кивком поблагодарил тётю Марусю. Она же ответила ему настоящим поклоном…

- Вы Сергей сын Иванов? - неожиданно густым и приятным голосом спросил моего отца гость.

- Я, - коротко ответил мой папа, и я не заметил даже робости в его голосе. Мой папа спокойно, достойно и сдержанно ответил необычному гостю.

Гость тоже почувствовал уверенность в голосе моего папы и теперь уже не чинным барственным голосом, а обычным голосом пожилого человека обратился к моему папе с просьбой.

- Помогите мне, пожалуйста, провести провода для радио к моему дому, – попросил гость. – С годами я стал хуже слышать и мне с трудом удаётся слышать радио из колхозного громкоговорителя. Тем более, что передачи передают нерегулярно и всё больше светскую музыку. Мне хочется слушать свежие новости и серьёзные передачи из Москвы.

- Нет вопросов, - сказал мой отец, - кроме одного: есть ли провода и радиоприёмник.

- Всё есть, - почему-то немного суетливо и живот ответил гость. - А когда вы сможете приступить к работам?

- Да хоть сейчас, - ответил мой отец. – Только, если позволите, со мной будут мои помощники – мои сыновья.

Дед «Календарь» молча пожевал губами, коротко взглянул поочерёдно на моего брата и на меня и также молча кивнул седой головой. После этого он обменялся с молчащим всё время визита дядей Максимом короткими острыми взглядами, решительно встал и направился к дверям. Тётя Маруся засеменила было вслед гостю, но услышав негромкий кашель дяди Максима, остановилась в дверях и только проводила гостя долгим взглядом.

Мой отец и дядя Максим о чём-то пошептались, потом отец взял свой маленький рабочий чемоданчик с необходимым инструментом, приглашающе кивнул нам и вышел на улицу. Мой брат не очень-то хотел идти с нами и заявил об этом папе на улице. Папа коротко приказал нам следовать за ним. Мы пошли по деревенской улице к далёкому домику деда «Календаря», который стоял на окраине деревни на пригорке возле громадной берёзы, окружённый пасекой с десятками ульев.

Эти ульи и роящиеся в них пчёлы были самыми верными и грозными стражами дома деда «Календаря». Никто безнаказанно не мог проникнуть на территорию пасеки и в дом деда «Календаря». Пчёлы дружно и безжалостно атаковали смельчаков, жалили их, превращали в страшных уродов с оплывшими перекошенными лицами.

Странно, но пчёлы совершенно не трогали самого дела «Календаря» и его редких гостей. К нему иногда приходили монашки из далёкого Одоевского женского монастыря. Они приходили к деду «Календарю» по церковным праздникам, пели какие-то песни в его избе, ходили вокруг избы и между ульями с пчёлами, кланялись на все четыре стороны и снова уходили в свой далёкий монастырь.

Наш путь вёл к этому загадочному дому деда-колдуна. Самого нашего странного гостя уже не было видно. Видимо он уже дошёл-добежал до своего дома и готовился нас встретить.

Действительно дед «Календарь» встретил нас у своей калитки. Он распахнул её и пропустил нас к себе во двор. Вокруг летали, сновали и гудели пчёлы. Их было так много, что я невольно заробел, остановился и не мог сдвинуться с места. Мне казалось, что все эти жужжащие пчёлы немедленно бросятся на меня и будут меня больно жалить.

Отец и мой старший брат тоже стояли на месте и не двигались.

Дед «Календарь» чуть-чуть усмехнулся, сделал нам приглашающий жест рукой и сказал, чтобы мы «не боялись пчёл, не потели потом страха и не обращали на них никакого внимания, тогда они нас не тронут». При этом он сделал ласковый жест и взмах рукой по отношению к пчёлам и, как ни странно, но их жужжание стихло и их стало гораздо меньше.

Дед «Календарь» указал нам с братом рукой на место за столом, который стоял во дворе его дома. На столе стаяла крынка с холодным молоком, деревянная миска с мёдом и сотами, плетёное из лозы блюдо с ломтями ноздреватого белого хлеба и три глиняных кружки. Мы с братом послушно сели на лавки за стол и несмело взяли по куску хлеба.

Дед «Календарь», не обращая внимания на ползающих по его рукам, щёкам, голове и плечам пчёл, налил нам всем молоко в кружки и предложил отведать «божественного мёда». Отец, подавая нам пример, осторожно краешком макнул хлеб в мёд, откусил небольшой кусочек и запил маленьким глотком молока из кружки. Мы с братом последовали его примеру…

Ничего более вкусного я не ел до этого дня и этого момента! Хлеб был мягким и душистым до такой степени, что я задохнулся его духом. Мёд был таким пахучим, сладким и вкусным, что я зримо ощутил его цветочную природу. Молоко было таким холодным, насыщенным и густым, что мне оно показалось нечто средним между сливками и сметаной.

Отец с аппетитом полностью съел большой ломоть хлеба, выпил до дна всё молоко и только после этого, поблагодарив деда «Календаря» «за хлеб, за соль и за ласку», встал и пошёл вместе с ним в его дом. Мы же с братом с удвоенной энергией принялись есть вкуснейший хлеб, мёд и пить чудесное чистое молоко. Пчёлы нас не трогали…

Через некоторое время из дома вышли мой отец и дед «Календарь». Теперь мой папа шёл чинно и размеренно, а дед «Календарь» семенил за ним, вокруг него, то опережая, то отставая. Папа нёс какую-то странную катушку с ручкой, на которой был намотан большой моток чёрного жёсткого провода.

Сопровождаемый дедом и нами, наш отец пошёл от дома к ближайшему столбу, стоящему за пределами двора, потом к другому, к третьему и четвёртому и так до того столба, на котором оканчивались провода колхозной радиотрансляционной сети. Здесь он положил катушку с проводом на землю и велел нам подать конец провода к нему на столб.

Отец подпрыгнул, обхватил столб ногами и руками, ловко и быстро полез по столбу на самый верх. На столбе были не только провода для радио, но и электрические провода. Крепко обхватив столб ногами, папа сказал нам, чтобы мы привязали конец провода к длинной жерди, взятой из сарая деда Аркадия и подали ему. Мы с братом, гордясь тем, что участвуем в таком «богоугодном деле», как выразился дед «Календарь», выполнили папину просьбу.

Отец закрепил провод на столбе, потом оголил концы ответвлений и подсоединил провода. Он даже смог достать из-за пазухи чёрную изоленту и заизолировать места соединений. Только после этого он медленно, обдирая кожу на руках и ногах слез со столба и около получаса сидел на земле, отдуваясь и отдыхая. Всё это время дед «Календарь» с сочувствием, охами и вздохами, каким-то «божественным бормотанием» следил за происходящим, но никак не участвовал в нашей работе.

Затем мы все дружно прошли весь путь обратно, по пути взбираясь на столбы, натягивая провод и закрепляя его на столбах. Так мы дотянули провода до самого дома деда «Календаря». Тут возникла некоторая трудность. Нужно было как-то пропихнуть провода в дом через толщу бревенчатых стен. Можно было сделать это через окно, но папа, извиняясь за выражение, назвал это «халтурой».

Было решено сверлить стену сверлом, но такого большого сверла в папином наборе инструментов не нашлось. Тогда дед «Календарь» совсем по-деревенски крякнув от досады, пошёл домой и вынес какой-то большой плоский деревянный ящик-футляр с красивой металлической ручкой. Он раскрыл этот футляр и в нём оказались удивительной красоты изящные столярные инструменты. Здесь в специальных углублениях, покрытых бархатной бардовой тканью,  лежали стамески, долота, киянка, рубанок, молоток, отвёртки, клещи и большой коловорот с набором различных свёрл.

Глаза отца загорелись таким светом и огнём, что мне стало совершенно ясно – перед нами настоящее сокровище…

Дед «Календарь» нахмурился и стал подозрительно нас по очереди всех оглядывать. Мой папа погасил огонь в глазах, буднично, но осторожно взял коловорот и одно из подходящих свёрл. Он ловко закрепил сверло в головке коловорота и неожиданно быстро просверлил в нужном месте нужное отверстие. После этого папа вынул из кармана свой носовой платок и им вытер чисто-начисто сверло и коловорот. Только после этого он положил всё на место.

Дед «Календарь» ревниво проверил все инструменты в ящике-футляре и молча унёс его в дом. Только теперь папа перевёл дух и заговорщицки шепнул с восхищением: «Это настоящие немецкие инструменты фирмы Зингера. Я такие видел только однажды в немецкой усадьбе в Венгрии во время войны».

Тут же появился дед «Календарь». Он молча пригласил папу и нас к себе в дом. Мы дружно вздохнули и вошли…

Горница деда «Календаря» практически ничем не отличалась от горницы избы дяди Максима и тёти Маруси. Тот же дощатый стол, лавки по стенам и у стола, окна-оконца, занавески на окнах, небольшая русская печь, лежанка на печи, домотканые дорожки на полу, деревенская утварь. Только в углу божница была не простой полкой, а целым алтарём.

Алтарь был из двух створок и центральной части, в которых были вставлены разные иконы. Перед алтарём висела не одна, а целых три лампады. Перед алтарём на полу стояли на витых ножках деревянные столики, на которых были места для установки свечей. Несколько свечей и лампадки горели маленькими яркими бездымными огоньками. Они освещали лики на иконах, которые проступали из сплошной черноты, как живые.

Я старался не смотреть на лики икон, но папа вдруг остановился в дверях, трижды поклонился алтарю и осенил себя крестным знамением. Под строгим взглядом деда «Календаря» он косо взглянул на нас и мы с братом тоже осенили себя крестным знамением.

Я и раньше украдкой играючи крестился, с любопытством и ужасом ожидая какого-то чудесного знамения, но тогда ничего не происходило. Никаких необычных ощущений или явлений.

Теперь я ощутил что-то другое. Что-то робкое, лёгкое, как дуновение прохладного ветерка коснулось моего лба там, куда я прикоснулся своими перстами. То же самое я ощутил на плечах и на животе, куда я  только чуть-чуть прикоснулся собранными в щепоть пальцами. Это ознобное ощущение было лёгким, почти незаметным и не отвлекло меня от жгучего любопытства, с которым я украдкой осматривал горницу. Я увидел в ней всё сразу, мгновенно, как сфотографировал…

Из всего того, что было в горнице, я запомнил только алтарь-иконостас и большой книжный шкаф со стеклянными дверцами. Одно стекло было разбито. На полках шкафа были книги. Их было много, как в библиотеке и они были все старинными. Это было видно по их большим размерам, корешкам и шрифту. Среди книг, я это понял сразу, были большие книги-атласы, возможно с картами или картинами-иллюстрациями.

Книги в шкафу сразу приковали моё внимание. Это заметил дед «Календарь»…

Дед «Календарь» и наш папа тихо посовещались возле книжного шкафа, и отец стал вынимать из дверцы шкафа остатки разбитого стекла. Дед «Календарь» вновь открыл свой чудесный ящик-футляр и подал нашему папе стеклорез. Папа, уже не сдерживаясь, выразил своё восхищение этим инструментом и показал нам его рабочий орган. Из плоской металлической плашки стеклореза выступал какой-то прозрачный гранёный камень.

Дед «Календарь» подал заранее заготовленное стекло. Папа положил лист стекла на стол, отмерил деревянной складной линейкой нужный размер и легко со звонким тонким треском-писком, похожим на комариный писк, отрезал нужную часть. Затем он также быстро и ловко вставил стекло в дверцу шкафа, поставил на место прижимные планки и также тщательно вытер платочком и отдал хозяину стеклорез и стамеску, которой забивал гвоздики.

После этого наступила торжественная минута. На подоконнике рядом с алтарём-иконостасом стоял обычный радиоприёмник «Родина», точно такой же, какой был у нас дома и у дяди Максима и тёти Маруси. Тётя Маруся включала радио всегда, когда в доме не было мужчин. Она слушала радио в пол-уха всё время, не выключая. Поэтому тётя Маруся была постоянно в курсе всех новостей, но не знала ничего достоверно и полностью. Для неё радио было источником слухов и пересудов.

Наш папа победно взглянул на нас, подключил провода к радиоприёмнику и включил радио. Из громкоговорителя, скрытого за матерчатой сеткой, неожиданно громко, чисто и без всяких треском донеслась громкая весёлая музыка оркестра. Все вздрогнули, выпрямились и радостно стали переглядываться друг с другом.

Дед «Календарь» смотрел и дивился на звучащее у него в доме радио, как на чудо. Он не скрывал своей радости и довольства, ходил по горнице и прислушивался к музыке из радиоприёмника из разных углов. Всё его удовлетворяло и радовало. Нам тоже было радостно, что мы сумели помочь папе и старому человеку, однако дело было сделано и пора было уходить.

Вслед за папой мы вышли во двор. Дед «Календарь» снова семенил вслед за нами. Было видно, что он что-то недоговаривает. Он как-то стеснительно спросил папу, чем он может нас отблагодарить. Папа немного помолчал и неожиданно попросил деда «Календаря» сказать, какая судьба ожидает сыновей…

Дед «Календарь» мгновенно преобразился. Музыка продолжала громко звучать в его избе, однако во дворе повисла какая-то тишина. Всё замерло. Даже пчёлы прекратили своё мельтешение вокруг и жужжание. Мне показалось, что даже время немного остановилось.

Дед «Календарь» степенно подошёл к столу во дворе, сел на лавку и предложил нам сесть рядом.

Он внимательно и молча ещё раз по-иному оглядел нас всех, заглянул всем в глаза и как-то грустно отвернулся от нас.

- Вы действительно хотите знать, что ожидает ваших сыновей, уважаемый Сергей Иванович, - спросил густым серьёзным басом вдруг постаревший дед. – Что вы хотите знать конкретно? Что сними случиться? Когда и на ком они женятся? Какова будет их жизнь? Что конкретно?

Папа немного помолчал и ответил: «Какими они будут и какова их ждёт судьба?».

- Ваш старший сын, Сергей Иванович, - начал дед «Календарь» и положил ладонь на голову моего брата, которую тот немедленно сбросил бодливым движением головы, - будет человеком с норовом. Он во всём и всегда будет пытаться вести себя и жить по своему, так как ему хочется. Он хочет и будет героем, но не всегда его геройские поступки будут разумными. Его ждёт судьба вечно неудовлетворённого человека.

- Ваш младший сын, - продолжил дед «Календарь» и тоже положил свою тёплую и мягкую ладонь на мою стриженую голову, - будет человеком любознательным и пытливым, самостоятельным и целеустремлённым, но человеком не от мира сего. Мирские дела и заботы обойдут его стороной и не станут основой его жизни и судьбы. Он посвятит свою жизнь изучению окружающего мира, поиску божественной правды и истины, которых он никогда не найдёт, потому что они недосягаемы человеком. Ему откроются многие знания, он будет ведать о многом и он будет вполне счастлив, но это не составит счастья окружающих его близких людей.

- Жизнь и судьба ваших детей и вас самих, уважаемый Сергей Иванович, - продолжал задумчиво дед «Календарь», - будет наполнена многими приключениями и событиями. С этими испытаниями вам предстоит столкнуться и справиться с присущими вам стойкостью, терпением, выдержкой и умением. Жизнь, как известно, борьба и этим она интересна. Никогда не жалейте о прожитом, но стремитесь прожить свою жизнь как можно более богаче не только в материальном плане, но прежде всего в духовном общении. Будьте такими, какие вы есть – добрыми, отзывчивыми и достойными людьми, любите вашу маму, очень сильную, добрую и мудрую женщину, друг друга и судьба и Бог вас не обидят.

После этих слов мы коротко попрощались, опять услышали слова благодарности, благословения и пошли домой. Каждый из нас по своему переживал судьбоносные слова легендарного деда «Календаря».

Было видно, что папа был очень доволен прожитым днём и настоящим приключением. Он шёл свободно, гордо и раскованно.

Мой брат был чем-то недоволен и упрямо вертел головой так, будто отмахивался от чего-то назойливого.

Я был в недоумении. Я ждал чудес, волшебства, знамений и колдовства, а на деле оказалось, что мы сами выступили в роли волшебников, проведших в дом старого человека обычное современно радио. Он слушал его, как ребёнок!

Я почти забыл все слова, сказанные дедом «Календарём» в мой адрес и поэтому почти ничего не мог рассказать ни тёте Марусе, ни дяде Максиму, ни даже упрямому деду Аркадию, который пришёл к нам в горницу, чтобы послушать о нашем визите к этой «белогвардейской вражине».

По молчаливому согласию мы ни словом не обмолвились о том, какие у деда «Календаря» чудесные немецкие инструменты, какой стеклорез с алмазом и какой книжный шкаф, но вот про алтарь-иконостас со старинными почерневшими иконами - рассказали.

Эти известия никого не удивили. У многих в деревне были старинные иконы. Но ни у кого не было таких книг, какие были у деда «Календаря»…

Только поздно вечером, укладываясь в пахучую глубину пуховой подушки, я вспомнил главный вопрос, который я не успел задать и на который так и не получил ответа во время дневного визита: «Почему вас называют дедом «Календарём»?


Мои женщины. Июль. 1962. Аграфена-купальница.

Вопрос о том, почему старика-пасечника деревенские люди называли «дедом Календарём» и «колдуном» мучил меня, не давал покоя и наделял меня смелостью снова пойти и встретиться с загадочным стариком.

Один идти к старику, который повелевал пчёлами по своему хотению, я боялся и уговаривал моего старшего брата пойти со мной. Тот насмехался надо мной и спрашивал, как мы объясним свой визит к человеку, который специально сторонится людей и не общается с ними?

Я не знал ответа на этот вопрос и ещё больше мучился. Но особенно остро меня мучило любопытство. Как бы я хотел хоть чуть-чуть посмотреть на книжки из библиотеки деда «Календаря»!

Помог мне только мой отец. Он согласился пойти со мной под предлогом проверки как работает радиоприёмник…

Мы подошли к калитке, открывающей путь во двор дома деда «Календаря». Из дома доносились приглушенные звуки радио. Над домом и пасекой кружили облачка и рои пчёл. Огромная берёза около дома шуршала своими листьями и ветками. Деда нигде не было видно, а во двор мы заходить побоялись.

- Ну, что? Не судьба? – спросил меня папа. – Пошли назад?

Мы повернулись и обомлели… Перед нами в двух шагах от нас, заложив руки за спину и насупившись, стоял дед «Календарь».

- С чем пожаловали, судари? – спросил нас ворчливым голосом дед «Календарь». – Чем обязан, милостивые государи?

В его голосе уже чувствовались нотки раздражения и недовольства…

- Да вот, зашли спросить и узнать, не нужно ли чего? Не барахлит ли радио? – растерянно и смущённо произнёс мой папа и виновато добавил, - Вот, мой сын хотел спросить у вас что-то…

Дед «Календарь» молча и строго вопросительно взглянул на меня. Я потерял дар речи…

- Ну, так что же, отрок, вы хотели у меня спросить? – голос деда «Календаря» уже открыто был враждебным.

«Какой я тебе «отрок»! – пронеслось у меня в голове. – «Сам ты отрок-окорок!».

Дед «Календарь» вдруг улыбнулся и произнёс:

- Нет, молодой человек, я не окорок, я старый и немощный колдун. Вот сейчас я вас заколдую и превращу в …

Дед Календарь выпучил глаза и стал медленно поднимать свои руки, торчащие сухими косточками из широких рукавов белой домотканой рубахи.

- Почему вас называют «дед Календарь»? – вдруг услышал я чей-то знакомый хриплый голос и почувствовал, что это сказал я сам. Странно, но мне показалось, что я даже рта не открывал…

- Как почему? – удивился дед «Календарь». – Потому что я долго живу, многое знаю и больше всего знаю про природный, языческий и церковный календарь. Потому что я сам ходячий календарь и ведун – ведаю про то, о чём многие давным-давно забыли, не знали или не знают. А ты хочешь знать-ведать то, чего не знает и не ведает никто?

- Хочу, - вновь услышал я свой странный хриплый внутренний голос и только тут перевёл дыхание.

В это мгновение я ещё успел услышать произносимые моим отцом слова – «… хотел спросить у вас что-то»…

Дед «Календарь» немного подождал и сказал моему отцу, чтобы он пришёл за мной через тридцать минут.

- Не бойтесь его оставить у меня, - сказал моему отцу дед «Календарь». – Ничего плохого с ним не случиться. Я только побеседую с мальчиком и, возможно, покажу ему интересные старинные книги.

Мой папа молча кивнул, развернулся и пошёл назад в деревню, а я, ведомый ласковой рукой деда «Календаря», вновь вступил на территорию его двора.

Мы снова сели с ним на лавки во дворе. Только теперь на столе не было никакого угощения. Пчёлы летали где-то в вышине и не пугали меня близким жужжанием.

- Ты знаешь, что с очень давних пор замечено, что паук лучше всякого барометра предугадывает погоду, примерно, за два-три дня? – спросил меня дед «Календарь», а потом, не дожидаясь моего ответа, продолжил свою речь.

- Перед дождём или бурей паук не плетёт свои сети и даже иногда сам уничтожает их перед бурей. Потом он забирается в глубокие щели и сидит там, пока не кончится гроза или буря. Если же паук плетёт паутину или ремонтирует её, то это точно означает улучшение погоды. Когда паук очень старается и бодро строит свою обширную паутину, то ясная погода будет долго, несколько дней и даже недель. Представляешь, как это просто можно заметить из простого внимательного наблюдения за природой?

- Когда-то люди, в очень древние времена, жили в единстве с природой, знали все её повадки, нравы и закономерности, и передавали из уст в уста все свои знания в виде примет, поговорок, присловий, названий праздников и памятных дней. Например, все православные церковные праздники с их именами святых и мучеников сопряжены с природными приметами и явлениями.

- Например, первого июля или восемнадцатого июня по старому стилю день мучеников Леонтия, Ипатия, Феодула, преподобного Леонтия и канонарха Печерского. В этот день празднуют честь Боголюбской иконы Божией Матери. А народ связал день памяти этих церковных мучеников с подготовкой к жатве и летней погодой. Говорили в старину: «Федул на двор заглянул – пора серпы зубрить (точить зазубрины на серпах), к жнитву готовиться». С этого дня начинается самый лучший клёв рыбы. Сначала на рассвете, потом вечером, а хуже всего рыба клюёт среди жаркого дня.

- Второго июля или девятнадцатого июня по старому стилю день апостола Иуды, мученика Зосимы, преподобного Варлаама Важского, Шенкурского. В мирской жизни преподобный Варлаам был новгородским посадником Василием. Это он основал Пенежский городок в места впадения Пенежки в реку Вагу. Однажды на отдыхе он услышал чудный колокольный звон и основал монастырь святого Иоанна Богослова, в котором и закончил свои дни в иноческих подвигах. Но народ запомнил и связал этот день с другим мучеником – Зосимой, который является покровителем пчёл. Было два Зосимы – один во времена раннего христианства, а другой наш – игумен Соловецкого монастыря. Так вот народ стал говорить: «На Зосиму пчёлы начинают мёд заносить, соты заливать» или «Без Зосимы – Савватия рой пролетит мимо». Вот и получается, что образ Зосимы-заступника как бы пчёл растит, мёду наливает, пчёл оберегает. Давно подмечено – перед дождём пчёлы спешат домой, в улей, а перед засухой – становятся злее, чаще жалят. Если пчёлы сидят на стенках улья – быть сильной жаре. Вообще, пчела – это Божья угодница, она даёт воск для свечей. Кстати, пчела жалит только грешника и если пчела кого-то ужалила, то поделом…

Я внимательно слушал негромкую речь деда «Календаря» и внутренне удивлялся тому, что его слова и речь очень простые. Он говорил о самых простых вещах, о еле приметных животных, которые живут рядом с нами и своим поведением, действительно, простым и понятным, сигнализируют нам о погоде. Действительно, все стараются укрыться от непогоды дома или в ином укрытии. Это же так естественно!

- Третьего июля или двадцатого июня по старому стилю, - продолжал дед «Календарь», - день священномученика Мефодия, епископа Патарского, святителя Мины, епископа Полоцкого. Святитель Мина начал свой иноческий подвиг в Киево-Печерском монастыре и стал епископом Полоцка в 1105 году. Он один из первых архипастырей Русской Православной Церкви. А Мефодий остался в памяти народа как перепелятник, паутинный погодоуказатель. На Мефодия празднуется день охотников на перепелов. Всё очень просто – если над озимыми хлебами носится паутина, летает мошкара, то там будут собираться перепела. Недаром говорится: «Летят тенета – удачная охота». При этом каждый охотник-перепелятник мечтает в этот день поймать хоть одну птичку и особенно белого перепела – символ удачной охоты. Но есть и друга примета: «Если на Мефодия дождь, то он будет идти сорок дней». Кстати, в этот день молодцы-охотники ловили не только птичек, но и девушек-перепёлок. Но об этом тебе ещё знать рано…

- А вот тебе пример другой из моего календаря, - сказал дед «Календарь». – Шестого июля или 23 июня по старому стилю день мученицы Агрипины, мученика Евстохия, святителя Германа, архиепископа Казанского. В этот день празднуется честь Владимирской иконы Божией Матери. Это чудотворная икона, она одна из самых почитаемых на Руси. Образ иконы Божией Матери давным-давно написал святой апостол и евангелист Лука. Празднование Владимирской иконе Божией Матери установлено 8 сентября (26 августа) в честь чудесного избавления Русской земли от нашествия татар и 3 июня (21 мая) в память спасения Москвы от татар в 1521 году. А в этот июльский день вспоминают благодатную помощь Владимирской иконы Божией Матери в 1480 году, когда произошло знаменитое «стояние на Угре» русских и татарских войск друг против друга. Тогда хан Ахмат так и не решился перейти Угру и напасть на русские войска во главе с Иоанном III. В честь этого события это место на реке Угра названо «поясом Богоматери», охраняющей московские границы. Считается, что в этот день закончилось татарское иго на Руси.

Я слушал эти диковинные слова: «священномученик», «епископ», «тенета», «святитель», «апостол», «евангелист», «Божия Матерь», «нашествие татар», «пояс Богоматери», «татарское иго» и для меня они были просто музыкой задушевного негромкого голоса деда «Календаря». От его неспешного повествования мне хотелось задремать и сладко уснуть под его говор, очень похожий на голос и говор моей мамы, которая читала мне на сон грядущий сказки и былины. Я уже хотел было встрепенуться и попроситься домой, но тут дед «Календарь» стал рассказывать об Аграфене-купальнице.

- Аграфена-купальница или Аграфена – лютые коренья, тоже отмечается в день шестого июля. В этот день русские люди проводили общие купания с песнями, играми, шутками и танцами. Это называлось – закупываются. В этот день на Руси парились утренней порою в банях. Больных старух, стариков и хворых людей вносили в баню, клали на жгучую крапиву и парили паром на целебных травах. После утренней бани садились за стол завтракать и ели «обетную кашу», которую варили в общем котле из принесённой всеми крупы ячменя. Эту кашу ещё называли «мирской кашей», так как ели её всем миром. Ею угощали всех бедных, нищих, убогих и голодных. Эту мирскую или купальницкую обетную кашу варили из толчёного ячменя.

- Купание в реках и озёрах на Аграфену начиналось с полдня и продолжалось до позднего вечера. Между купаниями играли в игры и праздновали. Купались торжественно: одни купались, а другие в это время пели песни, потом менялись друг с другом. В этот день по обычаю водили детей умываться к родникам-студенцам. При этом детей умывают, а в родник бросают медные деньги – жертвуют духу родника.

- В этот день на Аграфену ходили в лес заготавливать веники для бани на весь год. Обычно заготавливают берёзовые веники, но иногда делают целые букеты-веники из рябины, черёмухи, смородины, липы, разных трав. В это время травы в самом соку и начинался сбор лекарственных трав. Считается, что к ночи Ивана Купалы (7 июля) они приобретают особую целебную силу. Кстати купальницей называют особую траву: лютик или кошечью дрёму. Собирают её рано, когда на траве обильная роса и сохраняют её в стеклянных баночках-пузырьках для лечения. Ещё купальницу собирают в веники-букеты и парятся ими в надежде помолодеть. Дети из этой травы делали шапки, колпаки, плели венки и надевали их во время игр.

- В ночь с Аграфены-купальницы на Ивана Купалу ведьмы и всякая нечисть силу получают. Поэтому люди для оберегания себя от ведьм в этот день кладут на подоконники жгучую крапиву, чтобы не лезли. В дверях на скотный двор кладут молодое осиновое дерево, вырванное с корнем. Ведьмы и всякая нечисть осины боятся. В эту ночь все растения и животные друг с другом разговаривают и могут переходить с места на место, а целебные травы особенно наполняются чудесной силой. В этот день лучше всего сеять репу и горох.

- В ночь с Аграфены-купальницы на Ивана Купала девушки гадали по травам. Например, собирали двенадцать разных трав, среди которых обязательно должны быть чертополох и папоротник. Ночью все травы клали под подушку, чтобы приснился суженый. Засыпая, девушки говорили: «Суженый-ряженый, приходи в мой сад гулять». Что это значит, ты поймёшь сам, может быть очень скоро, а может быть этой ночью. Всему своё время…

- Другие девушки в полночь шли в лес и в темноте при лунном свете собирали цветы, потом клали их под подушку, а утром проверяли, набралось ли двенадцать разных трав. Если оказывалось, что в букете под подушкой 12 трав, то в этом году обязательно девушка выйдет замуж.

- Третьи гадальщицы под голову клали на ночь листья подорожника со словами: «Трипутник-попутчик, живёшь при дороге, видишь малого и старого, скажи-покажи мне суженого». Когда просыпались утром, то старались вспомнить, кто приснился. По результату либо радовались, либо печалились. Так что ваша «Маша-радость наша» рано уехала из деревни и рано отпраздновала свой праздник Аграфены-купальщицы. Надо было потерпеть и дождаться, тогда счастье обязательно бы ей встретилось. Но ты, Саша, молодец. Ты как бы ускорил время и одарил её своим вниманием и заботой…

От этих последних слов я невольно вздрогнул, мгновенно проснулся и обомлел…

Откуда он знает о Маше-радости нашей, обо мне, о наших отношениях?! Что ему вообще известно? Что он знает и о чём сейчас с ухмылкой молчит?

Мне стало неуютно, страшно и возникло желание быстро-быстро убежать от этого всезнающего старика с проникающим в самую душу взглядом…

Дед Календарь поднялся из-за стола, сказал мне, что «урок окончен» и я «могу идти на все четыре стороны», но «будет лучше, если ты пойдёшь домой» и «всё хорошенько и спокойно обдумаешь».

- Если тебе захочется ко мне прийти, - сказал дед «Календарь», - то приходи часа в три дня. Утром я работаю, в обед кушаю и отдыхаю, а вечером я читаю и слушаю радио. Понял?

Я ответил, что «понял», хотя я ничего не понял. После этого я побежал домой, взял у тёти Маруси горбушку хлеба, тонкий ломоть солёного сала и полез на сеновал на то место, где я встретил в первый раз Машу-радость нашу.

Как и откуда дед Календарь мог узнать о Маше-радости нашей? Неужели он читает мои мысли и мысли чужих людей? Может быть, он знает и моей Фее красоты и страсти и о том, что я рисовал Машу-радость нашу голой?

Я терзался сомнениями, тревогами, догадками и предположениями. Одновременно на меня нахлынули воспоминания и я, устав от жгучих мыслей, упал-забылся в сено и ко мне пришли сны-видения недавнего прошлого…

Я снова видел во сне мою Фею красоты и страсти в облике Маши-радости нашей, которая теперь называла себя Аграфена-купальница.

Она предстала передо мной не как живая, а как нарисованная мной акварельными красками: в ярком совместном свете июльского солнца и луны; золотистая и светлая, как солнечный луч; полупрозрачная, как утренний туман; покрытая переливчатой одеждой из утренней росы; окружённая со всех сторон порхающими как бабочки цветками и листьями двенадцати трав.

Аграфена-купальница купалась в лучах солнца и луны. Эти лучи словно волны накатывались на неё, теребили переливчатую материю её короткого платьица, широких рукавов и воротника, больше похожего на длинный шарф. Материя этого платьица всё время струилась, сверкала, перемещалась по телу Аграфены-купальницы как струи воды. Они были прозрачными и сквозь них хорошо видно обнажённое тело Аграфены-купальницы.

Видимо одежда из утренней росы была прохладной, потому что грудки Аграфены-купальницы были крутыми, выпуклыми и заострялись пупырышками сосков. Грудки колыхались в ритме движений Аграфены-купальницы и чётко проступали сквозь прозрачную материю.

Также плотно и рельефно облегала струящаяся материя платьица торс, бёдра и тонкую талию Аграфены. Только на месте сокровенного тайного места вода-материя сгущалась складками и не позволяла мне увидеть давно желаемое.

Аграфена-купальница совсем не обращала на меня никакого внимания. Её лицо и взгляд были устремлены навстречу солнцу и луне. Она с затаённой улыбкой смотрела куда-то вдаль и вверх и в этой улыбке я вдруг увидел и насмешливость, и призыв, и привлекательную игривость. Её улыбка была точь в точь как улыбка Маши-радости нашей.

Длинные завитые волосы Аграфены-купальницы развевались в лучах солнца и луны так, как будто это был шаловливый летний ветерок. Они также волнами плавно струились вокруг лица Аграфены-купальницы и всё время создавали для неё необыкновенно красивые причёски. Неизменным в её волосах и причёски оставались только цветы, которые были вплетены в её волосы в виде венка.

Тонкими гибкими руками Аграфена-купальница играла с порхающими вокруг неё цветами-бабочками. Она касалась их тонкими пальцами, подставляла им ладони и они садились на её пальцы, вспархивали, снова садились и снова взлетали в лучах солнца и луны. Эти цветы-бабочки были словно электрические, потому что на кончиках их трепещущих крыльев всё время возникали разноцветные искорки и весь этот танец-игра цветов-бабочек «в догонялки» выглядел как разноцветный фейерверк.

Но больше всего меня взволновало расположение ножек Аграфены-купальницы. Они были раскрыты в коленях так, что я должен был видеть её сокровенное тайное место. Должен был, но не видел!

Во мне снова что-то произошло и жаркие волны волнения стали накатываться на меня в такт движениям волн света солнца и луны, в которых купалась Аграфена-купальница…

Я очень хотел, чтобы она обратила на меня внимание, увидела меня, почувствовала меня рядом. Я очень хотел вплыть к ней в её солнечно-лунную речку, оказаться рядом с ней и ощутить прохладу переливчатой материи её платьица из росы. Я неудержимо захотел догнать её в этом струящемся потоке, прижать её к своему горячему телу, обхватить её тонкую талию и эти стройные бёдра, прижаться к её крутым грудкам и ощутить сладостный укол её пупырышков-сосков.

Я со сладким и морозным ужасом вдруг почувствовал и понял, что мне очень хочется прижаться своей писькой к её сокровенному тайному месту. Туда, где призывно были раскрыты её ножки, туда, где были сконцентрирован солнечный и лунный свет, который переливался, сверкал и искрился в складках росной материи так, что слепил меня и мешал увидеть сокрытое.

Я стремился к этому месту так, словно от этого зависела моя жизнь, а она всё равно смотрела не на меня, продолжала играть со своими цветами-бабочками и раскрывала объятия своих ножек не мне, а этому свету солнца и луны…

Мне стало больно и горько, обидно и страшно, грустно и тоскливо. Я почувствовал себя брошенным, обманутым, оскорблённым. Только что кипевшая радость и счастье сменились таким несчастьем и горем, что я заплакал. Я плакал обильно и слёзы мои струились, как струился этот немыслимо красивый солнечно-лунный свет.

Я источал из себя слёзы так, словно я сам был родником горести. Слёзы текли из меня отовсюду: из глаз, из рук, из груди, из ушей и… из письки. Сквозь сладкие страдания и муки я ещё успел тревожно подумать, что я вдруг описался, но было уже поздно и я уже не смог удержать ничего, извергающегося из меня как водопад…

Странно, но эти слёзы и извержение из меня чего-то мокрого, липкого и пахучего освободило меня от наваждения сна и видения моей Феи красоты и страсти в облике Аграфены-купальницы. Теперь я как ни старался вернуть её в мой сон, она не появлялась…

Усталый и измождённый от пережитого, я ещё успел чуть-чуть проснуться, увидеть сквозь темноту потолок нашего сарая-сеновала, услышать могучий храп моего отца и ровное дыхание спящего рядом моего старшего брата, узнать свой привычный реальный мир и успокоиться. Все были на месте и мне это всё только приснилось…

Засыпая снова, я погружался в мягкие ласковые волны привычного живого тепла, запахов и звуков. Только в последний момент перед погружением в сладкую негу сна я вдруг мельком подумал, что Аграфена-купальница или моя Фея красоты и страсти потому на меня не смотрела, что я про неё забыл…

Я её бросил… Я её предал… Я от неё отступился… Я перестал её представлять, рисовать, думать о ней, желать с ней встречи. Вот почему она стала подругой Солнца и Луны.

Эта мысль только краешком коснулась меня, но я так устал от всего пережитого, так был опустошён и мне утром предстояло объяснять всем, почему я описался, что я мысленно отмахнулся от этой мысли, чуть-чуть злорадствуя, что могу хоть немного отомстить фее-Аграфене за её невнимание ко мне.

Утром оказалось, что я не описался и что у меня в трусиках оказалось что-то сухое, крошащееся на мелкие частицы-порошок. Я не мог понять, почему у меня внизу живота всё покрыто какой-то сухой коростой. Я испугался. Подумал. Вспомнил ночное сновидение и ощущения. Взволновался и пошёл к папе...

Папа мельком, но внимательно взглянул на мои трусы и письку, глубоко вздохнул, погладил ласково меня по голове и сказал, чтобы я не волновался.

- Это всё естественно и закономерно, - сказал папа. – Просто ты становишься мужчиной и у тебя начались поллюции. Что-то рановато, но зато мощно и обильно. Молодец. Когда это будет происходить – не пугайся. Это нормально и бывает со всеми мужиками. Такое было когда-то со мной, было с дядей Максимом, с твоим братом, со всеми. Просто научись это контролировать, не сопротивляйся, а помогай. Например, подложи заранее тряпочку, но только самую чистую. Например, медицинский бинт или кусочек ваты. А потом, когда это произойдёт, возьми стакан или кружку с кипячёной водой и в туалете вымой и сполосни свою писку. Главное, чтобы твоя писька и промежность (это область где находится писка) были чистыми. Понял? Только теперь это всё придётся делать тебе самому. Пришла твоя пора, мужичок…

Я мало, что понял, но понял главное – я стал мужичком. У меня произошло то, что я видел украдкой, как происходило у моего брата, когда он неспокойно спал, вертелся, дёргался, а потом хватался за свою писку, вскакивал и бежал в нашу ванную комнату к умывальнику.

Я вспомнил давнюю историю с Васькой Григорьяном, который шесть лет назад в нашем гнезде-штабе на тополе показывал нам, как он «стал мужчиной». Теперь я сам с гордостью ощутил себя мужчиной…

Только теперь я понял и почувствовал, что Фея красоты и страсти меня не бросила, а в нужное время и в нужном месте показала себя и продемонстрировала мне свой игривый призыв, на который я ответил, как настоящий мужчина.

Она была ещё далека от меня и ещё не со мной, но её манящая красота и переливчатая энергия уже возбуждала и охлаждала меня, готовя к будущей встрече.

Я не бросил её, не покинул и не забыл! Это она помнила обо мне и заботливо учила меня жить и быть мужчиной!

Ах, Аграфена, Аграфена! Какая же ты прекрасная купальница!

Только вот почему я только теперь и сейчас вспомнил, что за весело и призывно купающейся в солнечно-лунных лучах Аграфеной-купальницей тёмной жутью проступала лесная чаща, скрученные стволы тёмных деревьев, ветки и листья, которые виделись словно сквозь холодную воду омута…



Мои женщины. Июль. 1962. Игра в свадьбу.

Практически ежедневно весь остаток лета я бегал украдкой к деду «Календарю» и он рассказывал мне много всего интересного.

Дед «Календарь» действительно знал все без исключения церковные православные праздники, множество примет, историй, пословиц, поговорок и многое другое. Не было ничего того, чего бы не знал или не ведал дед «Календарь».

Разговаривать с ним, слушать его, просто быть с ним рядом было очень интересно, не страшно и не обременительно. Он меня ничем не упрекал и никогда не насмехался надо мной, если я вдруг обнаруживал своё незнание или непонимание. Он просто внимательно смотрел на меня и старался объяснить непонятное другими словами и образами.

Постепенно я почувствовал, что дед «Календарь» мог бы быть хорошим другом…

Я тоже хотел быть ему товарищем и старался ничем не огорчать этого старого и чрезвычайно интересного человека.

Одно только меня беспокоило и пугало в нём – он слишком много знал. Он знал всё обо мне, о деревне и деревенских людях, о нашей стране, которую он упорно называл не Советским Союзом, а Россией.

Он теперь практически непрерывно слушал радио и очень переживал из-за каких-то новостей экономики и политики. При этом он часто мрачнел и говорил, что «они непременно доведут народ до «ручки» и сто «может быть ядерная война»…

Я знал, какое мнение о деде «Календаре» сложилось у деревенских людей и у нашего деда Аркадия, поэтому считал неправильным и нечестным рассказывать кому-либо о том, что высказывает «в сердцах» дед «Календарь». У каждого своё мнение.

Мой папа и дядя Максим тоже часто по вечерам спорили о политике советского правительства и государства. Дядя Максим упорно стоял на том, что «начальству и руководству партии видней» и «не нашего ума это дело», а папа горячо говорил, что «партия – это не только руководство, а рядовые коммунисты, которые могут и должны поправить зарвавшихся руководителей».

Мой старший брат азартно поддерживал нашего папу в этих спорах и даже обвинял дядю Максима в отсутствии критики и самокритики, в нежелании или в боязни критиковать «верхи».

Дядя Максим не обижался, а только хмурился и надолго замолкал. Однажды он всё-таки не выдержал, сверкнул глазами и рассказал нам притчу-анекдот.

- Однажды сын спросил отца: «Что такое критика снизу и критика сверху?. Отец поднялся по лестнице на конёк крыши дома и сказал сыну: «Ну-ка, сынок, плюнь в меня!». Сын плюнул в отца, сидящего на крыше. Плевок взлетел и упал прямо на лицо сына. «Вот это, сынок, критика снизу» - сказал отец и плюнул сверху сыну в его лицо. «А это, сынок, критика сверху» - подытожил отец и слез с крыши. Больше сын к отцу с глупостями не приставал.

Дед «Календарь» неожиданно легко, свободно и безудержно хохотал над этой притчей-анекдотом, когда я ему рассказал и, отсмеявшись всласть, сказал, что «ничего на этом свете не меняется».

- Да, - подтвердил дед «Календарь», - критиковать трудно и небезопасно, но необходимо. Но критиковать нужно с умом и дипломатично. Там «наверху» не дураки сидят и всё отлично понимают, поэтому они не просто самодурствуют, а с оглядкой на меру терпения народа. Если народ терпит, молчит, кряхтит и стонет, но не сопротивляется, значит им можно «крутить гайки», самодурствовать и строить из себя самодержавных властителей.

- Но как только народ разогнёт свою натруженную спину, сожмёт свои тяжёлые кулаки и не сверкнёт гневным непокорным взглядом, эти самодержавные сановники и чинуши враз присмиреют, начнут лебезить, клястья в любви к народу и к России.

- Господи! - обратил свои страдающие очи дед «Календарь» к небу, - Ну почему ты не вразумишь чад своих своей божественной мудростью? Зачем тебе эти эксперименты над народом-страстотерпцем? Ему же и так досталось полной мерой. Неужели ты закаляешь нас перед ещё более страшными испытаниями?

Мне стало немного жутко и страшно от такого неожиданного всплеска эмоций деда «Календаря», который в общении со мной всегда был сдержанным, невозмутимым, добрым и внимательным.

Теперь я совсем расхотел рассказывать ему о своих ночных приключениях-поллюциях, хотя сегодня я набрался духу и пришёл к нему для того, чтобы рассказать этому всё понимающему, многоопытному и мудрому человеку о моей Фее красоты и страсти.

Я очень хотел поделиться с дедом «Календарём» своими переживаниями и свалить на этот груз, который давил на меня, как тяжкая глыба.

Меня раздирало на части любопытство и желание увидеть сокровенное тайное место моей Феи красоты и страсти, хотелось прикоснуться к нему моей писькой, хотелось стать по-настоящему настоящим мужчиной. Я мучился эти мучением и хотел избавиться от него с помощью деда «Календаря».

К отцу с этими переживаниями я не мог пойти, потому что он тут же начал бы меня расспрашивать, переспрашивать, а потом всё равно предложил бы поговорить об «этом» с мамой, которая «лучше знает про «это», ведь она медицинский работник, женщина и вообще, она наша мама». Без мамы папа в наших семейных отношениях был почти беспомощным и всё чаще и чаще стал вспоминать нашу маму. Мы с братом тоже соскучились по маме и уже хотели назад – домой.

Брату я тоже не мог ничего рассказать, потому что он тут же начал бы надо мной насмехаться, дразнить и передразнивать, рассказал бы о моих «приключениях» и «фантазиях» своим друзьям и подружкам, и те тоже бы начали надо мной шутить и издеваться.

Я ничего не мог рассказать тёте Марусе и дяде Максиму, которые были очень добрыми, заботливыми и честными людьми, но занятыми только своими деревенскими делами и жизнью. Дед Аркадий тоже был «зациклен» на своих граблях и вилах, жил своими воспоминаниями о молодости, проведённой в артели столяров и плотников, бравших подряды и работы в Москве.

Деревенским друзьям и я подавно ничего не мог и не хотел рассказывать, потому что я уже давно заметил, что их деревенские шутки и игры были часто глупыми, грубыми и злыми.

Я мог бы всё рассказать Маше-радости нашей, но она уехала, не писала писем и память о ней уже потихоньку стёрлась работой и новыми приключениями.

Оставался только дед «Календарь», но он тоже увлёкся политикой и только в разговорах-уроках со мной он вновь превращался в того загадочного прежнего деда-ведуна, который всё понимал и всё знал.

Мне срочно нужен был друг, которому я бы открылся и выложил всё, что во мне накипело, что рвалось и вырывалось, что искало выхода и понимания. Мне нужен был человек, который помог бы мне справиться с моими страстями…

По ночам ко мне в сон снова залетали обрывки видений моей феи красоты и страсти и моё тело чутко на это реагировало тем, что писька вдруг начала твердеть, напрягаться, становиться торчком так, что мне было больно в самом начале головки.

Дело в том, что утолщение или головка на конце моей письки никак не хотела открываться. Здесь из-под тонкой от напряжения кожи выглядывали только маленькие розовые губки, из которых я писал. По ночам из них иногда выплёскивалась мутно-прозрачная слизистая жидкость, которая странно пахла. Она быстро высыхала и как клей покрывала мне кожу в промежности, пропитывала ткань трусов, даже пропитывалась на одеяло и простыню.

Я жутко стеснялся этих выплёскиваний, прятался, украдкой выходил в сени к кадке с водой и, дрожа от ночного или утреннего холода, лихорадочно застирывал свои трусы, мыл письку и промежность студёной водой, надевал на себя мокрые трусы и тихо лез опять на печку, чтобы согреться там на лежанке.

Я думал, что никто меня не замечает, но вскоре я нашёл у себя под подушкой чистую мягкую тряпочку кем-то заботливо свёрнутую в нечто похожее на салфетку. Я сам догадался проложить эту салфетку себе в трусах между ног. Эта салфетка-тряпочка стала принимать в себя мои выплёскивания. Сначала я выбрасывал или прятал эти салфетки в огороде, но потом стал их стирать и сушить на колышках, на которых сушились заготовки грабель и вил деда Аркадия.

Я не знал, кто мне подкладывает эти тряпочки-салфетки под подушку, но был очень благодарен этому человеку. Возможно, это была моя мама или моя Фея красоты и страсти, но каждая из них была далеко-далеко. Я терялся в догадках…

Вскоре я заметил, что стал совсем иным, чем некоторое время тому назад.

Теперь я не стремился на улицу к ребятам, не играл азартно в деревенские игры, не старался сунуть но с в любое дело и не путался под ногами у взрослых. Я перестал помогать тёте Марусе и дяде Максиму по хозяйству и домашним делам. Я всё больше и больше теперь уединялся, прятался в различные тайные уголки и всё больше и больше думал.

Я думал обо всём. Думал о том, что рассказывал мне дед «Календарь». О том, что видел. О том, что слышал во время споров моего папы и дяди Максима. О том, о чём вполголоса ворчала тётя Маруся, которая страшно боялась, когда мужчины спорили. О том, что мой брат совсем стал настоящим деревенским парнем и главарём шайки деревенских хулиганов. О том, что я один и мне не с кем дружить…

Я не скучал, но чувствовал себя страшно одиноким…

Так продолжалось до того дня, когда в нашей деревне не появилась тихая и незаметная с первого раза новенькая городская девчонка. Она приехала вместе со своей тётей из Тулы, большого города, в котором были оружейные заводы и «ковалось оружие Победы».

Девчонку звали Алла и мне она сразу показалась тихим, беззащитным, слабеньким Аленьким цветком, который ещё не распустился, а только готовился раскрыть свои алые лепестки.

Деревенские ребята тоже заметили беззащитность Аллы и начали её безжалостно поддразнивать и обижать. Деревенские девчонки сначала почувствовали в ней соперницу, но потом из-за её мягкого молчаливого и безответного терпения Аллы потеряли к ней интерес и позволили ребятам всячески над ней измываться.

Даже, когда Алле делали «солнце клёш» и задирали ей подол короткого платья, Алла не визжала и не плакала. Она только испуганно приседала, как это делали все девочки. Она усиленно старалась молча вырвать подол своего платья из рук обидчика и прикрыть им свою попку, ноги и трусики.

Мне ужасно хотелось защитить Аллу от обидчиков-хулиганов, но они, как правило, были намного сильнее меня и я бы безусловно потерпел поражение. Поэтому я лихорадочно искал способа помочь Алле и защитить её «честь и достоинство». Только как это сделать?!

Отец был занят на жатве, он ремонтировал жатки, веялки, какие-то другие механизмы и каждый вечер приходил навеселе, чуть пьяненький и усталый.

Мой старший брат помогал отцу и одновременно искал приключений с ватагой деревенских ребят и девчонок. Говорили, что они ходили на вечерние посиделки и танцы в соседнюю деревню и «шибко побили тамошних парней». Брат теперь осторожничал, не ссорился ни с кем и старался быть всё время в кругу своих «фраеров».

Оставался только дед «Календарь», который мог бы мне посоветовать, как мне быть и как защитить эту Аллу-Аленький цветок…

- Она тебе нравиться? – спросил меня задумчиво дед «Календарь», когда я рассказал ему о том, что хочу защитить девочку Аллу от хулиганов.

- Не знаю, - растерянно ответил я. – Я просто хочу ей помочь и защитить её, но мне не хватает смелости и силы.

Дед «Календарь» одобрительно посмотрел на меня, но тут же укоризненно помотал седой головой.

- Это твоё желание похвально, но этого мало, - сказал он веско. – Познакомься с ней поближе, узнай, что это за человек, чем она дышит, к чему стремится, о чём мечтает. Только не спрашивай её о том, чего она хочет. Она наговорит тебе с три короба своих хотений, но это всё будет неправда и не то. Женщины сами не знают, чего они хотят, поэтому они всегда хотят многого, разного и всего сразу. А это невозможно и недостижимо.

- И вообще, - сказал дед «Календарь», - Пойми и почувствуй разницу между «хочу» и «жажду». Первое – каприз, утробная сиюминутная потребность, а второе – необходимость, без которой жизнь не в жизнь. Первое – низменное, похотливое, меркантильное, а второе – высокое, желанное и достойное. Если ты только хочешь защитить Аллу, то у тебя никогда не будет сил, чтобы это сделать, но если ты будешь жаждать её защитить, то никакой страх тебе не помешает, и ты обретёшь силу богатыря.

- Всё это может дать только любовь. Научись любить и ты станешь всесильным, – торжественно закончил свою речь дед «Календарь».

«Легко сказать – научись любить! – подумал я и добавил сам себе внутренним голосом, - А если не любишь, а только хочешь любить?».

- А если только хочешь любить, - вдруг заявил дед «Календарь», - то постарайся любить Любовь. Как принцип, как смысл жизни, как свой жизненный стержень, как свою опору в жизни и в отношениях с людьми. Стань рыцарем Любви, защищай её везде и повсюду, в любом деле и в слове.

- Для этого не говори недобрых и злых слов – не оскорбляй Любви. Не совершай нечестных и недобрых дел – не порочь Любви. Не криви душой и будь верен своему слову – будь достоин Любви. Не совершай подлости и не предавай никого и никогда – будь верен Любви. Борись за Любовь в самом себе, показывай своим примером силу и красоту своей Любви и требуй того же от других. Может быть, кто-то тебе откликнется. Такой же, как и ты романтик, и ты обретёшь друга и соратника.

- Эта девочка наверняка тоже жаждет Любви, - после взволнованной паузы вполголоса произнёс успокоившийся дед «Календарь». – Предложи ей себя, откройся ей таким, каков ты есть. Откройся честно, открыто, ненавязчиво. Откройся так, как будто ты предлагаешь ей прочитать книгу полную тайн и приключений.

- При этом не жди, что она с радостью и немедленно тебе ответит тем же. Скорее всего, она сначала испугается и не захочет быть с тобой такой же откровенной, как и ты. Не торопи её, не навязывайся и не приставай к ней. Раскрывайся медленно, по частям, как по страницам книги с картинками. Скажи и покажи, предложи и сделай, но сделай только очень осторожно, ласково, не торопясь и только по-доброму.

- Даже если она сначала будет насмехаться и недоверчиво отнекиваться, не торопись обижаться и злиться. Это проверка – тебя и её. Ты честно откроешься ей и она тоже должна честно открыться перед тобой. Если она этого не сделает, то перед тобой человек, который не «жаждет», а только «хочет». Что ж, насыть её тем, чепго она хочет и беги. Беги, как можно дальше от такого человека, потому что её «хотение» не насытить никогда…

Главное, Сашок, - сурово сказал дед «Календарь», прямо и остро глядя мне в глаза, - думай, прежде чем что-либо сделать. Думай о том, каковы будут последствия от твоего поступка или от твоих слов. Думай и прогнозируй свои поступки. Представь их себе, как будто ты их делаешь в своём уме и в воображении. Так ты сумеешь увидеть варианты своего поведения, увидеть свои ошибки и возможные результаты. Возможно, это поможет тебе спастись самому и спасти кого-то от ошибки или беды.

- Думай, Сашок. Думай! Нам голова дана, чтобы мы ей думали, а не потребляли всё то, что нам хочется…

Дед «Календарь» заметно устал от всего сказанного и уже не хотел мне ничего говорить. Всё было высказано и мне пора было уходить.

Я мало чего понял. Дед «Календарь» так и не сказал мне, как защитить Аллу, но я чувствовал, что сегодня этот старый и мудрый человек сказал мне что-то важное и большое. Такое, которое я не мог «переварить» и понять сразу.

Мне действительно надо было подумать…

Для думания я нашёл новое место в нашей избе. В сенях на чердак дома вела шаткая лестница, сделанная дедом Аркадием из двух длинных жердей и коротких круглых перекладин. На досках чердака тоже были навалены снопы сена и соломы, которые использовались при нужде по домашнему хозяйству.

Сено на чердаке было прошлогодним, сухим, пыльным и потерявшим запах свежескошенной травы. Тётя Маруся строго-настрого приказала нам с братом туда не лазить, чтобы случайно не поджечь дом и пугала нас тем, что на чердаке живёт сердитый домовой. Мы иногда слышали его шуршание, беготню и попискивание над головой, когда спали на лежанке на печи, но папа, смеясь, сказал, что это могут быть мыши или даже крысы.

Мне не хотелось встречаться на чердаке с мышами и тем более с крысами, видимо, нашедшими себе уютные гнёзда в прошлогоднем сене. Поэтому я, обхватив ногами и руками центральную балку, пролез по ней над сеном до самого торца крыши нашей избы и только там спустился на сено возле маленького полукруглого окна-бойницы. Теперь это стал мой штаб и моё «пулемётное гнездо».

Отсюда из этого  маленького оконца, лёжа в пыльном сене, я мог видеть всю деревенскую улицу от брёвен посиделок, до начала пригорка, на котором стоял домик деда «Календаря».

Здесь я воображал себя пулемётчиком и строчил из пулемёта по свиньям, гусям, курам и собакам, как Чапаев по белогвардейцам. Здесь я украдкой наблюдал за прохожими, за дядей Максимом и тётей Марусей, папой и старшим братом, в том числе и тогда, когда они выходи «на двор» по «малой нужде».

В этом оконце меня не видел никто, но я видел всех…

Сначала это меня забавляло, но потом наскучило, и я стал обустраивать свой «штаб», как своё место обитания. Вскоре у меня появилась дерюжка для лежания, потом небольшая подушка-думочка, цветастое старое ватное одеяло, ящик-стол, свежескошенное сено и даже старая керосиновая лампа, которую я с великими предосторожностями зажигал только в самых крайних случаях.

В свой штаб на чердаке нашего дома-избы я забирался только в те мгновения, когда в доме никого не было. Я ловил момент, когда все куда-то уходили и… исчезал. Иногда взрослые искали меня, звали, кликали, тревожились, а я в это время давился от хохота, наблюдая за их тревожными поисками.

Когда, наконец, все выходили из дома, чтобы организовать мои поиски, я незаметно и быстро возникал-появлялся в горнице и сидел за столом, усиленно делая вид, что всё время находился в доме, только, например, сидел или прятался за печкой. Меня ругали, тормошили, недоверчиво расспрашивали, но с облегчением отпускали и строго требовали, чтобы я не исчезал…

Вскоре мне тоже надоело играть в «домового» и я стал всё реже прятаться в своём «штабе» на чердаке.

Лето достигло середины, скоро должен был наступить август и все вокруг стали готовиться к осени. Папа и мой брат всё чаще стали вспоминать и говорить о школе, об уроках, о книжках, о наших домашних делах в городе.

Ко мне тоже пришли эти мысли и ощущения и я всё острее стал вспоминать маму, нашу квартиру, нашу улицу, школу, свой класс и своих школьных друзей.

Днём было тепло и даже жарко, но по вечерам уже было прохладно и парни стали носить пиджаки с карманами наполненными семечками. Теперь парни и девчата по вечерам парами гуляли по деревенским улицам и окрестностям, лузгали семечки, смеялись, шутили, иногда встречались друг с другом, обменивались новостями, иногда танцевали и пели частушки.

Мне вдруг тоже страшно захотелось прервать своё гордое одиночество и затворничество на этом пыльном чердаке, подглядывание за всеми из слухового оконца и тоже захотелось пройтись с кем-нибудь вдвоём под вечерним небом, расцвеченным алыми зорями.

Я вспомнил об Алле-Аленьком цветочке и во мне вдруг отчётливо и точно зазвучали слова, сказанные дедом «Календарём». Я решился открыться этой девочке и предложить ей свою дружбу…

Найти и встретиться с Аллой оказалось труднее, чем я думал. Она была «затворница» и чаще всего сидела дома у тётки, либо не выходила со двора, либо ходила по деревне в сопровождении этой тётки, которую в деревне почему-то особо не любили.

Однако чем труднее была задача увидеться с Аллой, тем интереснее мне было. Я уже превратился в охотника и следопыта, в разведчика и лазутчика и нашёл ходы-выходы, чтобы пробраться практически к самым дверям в избу противной тётки.

Залезая с заднего двора в сарай, в котором тяжко вздыхала корова противной тётки, лёжа на прелой сырой соломе на чердаке сарая и выглядывая в слуховое оконце, я отмахивался от жужжащих ос и от недовольных ласточек, которые свили под краем крыши свои гнёзда. Я пристально наблюдал за Аллой-Аленьким цветочком.

Алла была юной девочкой небольшого роста с длинными волосами, которые по утрам она тщательно расчёсывала деревянным гребнем и сама свивала в толстую косу. Она послушно помогала тётке делать домашнюю работу, ухаживать за скотиной и курами, давать корм свиньям и домовой кошке.

Я заметил, что тёткин петух, который славился на всю деревню своим пронзительным голосом и задиристостью, совсем не трогал Аллу. Наверно потому, что она ходила и двигалась очень плавно, не медленно, но и не быстро. Её движения были как движения танцовщицы. Она даже иногда плыла по двору, мелко перебирая ножками и оставаясь головой и плечами на одном уровне к земле. Я удивился и заинтересовался этим…

Я тоже попробовал так же плавно ходить, как Алла, но «плыть» у меня не получилось.

Алла много читала, сидя у раскрытого окна. Мне она казалась запертой в башне царевной, которую злая колдунья держит взаперти и я, как настоящий мужчина и царевич, должен был её освободить от злых чар колдуньи…

Я уже представлял себе, как врываюсь в избу, как гневно кричу на колдунью, стращаю её, отбиваюсь палкой-мечом от её клюки или ухвата, как хватаю Аллу-Аленький цветочек в охапку и выношу её на улицу, где меня ждут мои друзья и девчонки, которые криками приветствуют нас и всячески отвлекают разъярённую тётку-колдунью. Иногда я даже лёжа на соломе, тренировался как мне лучше махать палкой-мечом…

Тётка-колдунья строго следила за Аллой и каждый раз, когда она выходила во двор, высовывалась из окна и строго спрашивала: «Ты куда собралась?». Алла робко отвечала и тётка милостиво разрешала Алле идти, но строго приказывала, чтобы та никуда больше не заходила и скорее возвращалась.

Тётка часто говорила Алле: «Одна нога здесь, другая там! Поняла?» или «Шаг влево, шаг вправо – попытка к бегству! Поняла?». Алла кивала головой, вздыхала и, потупив взор и опустив голову, выходила со двора. Только на улице Алла опять выпрямлялась и «включала» свою уникальную плавающую походку. Вот теперь она уже казалась красивой девочкой…

Я утвердился в мысли и в желании, что надо спасать Аллу от тёткиного надзора, которая превратила свою избу в тюрьму для Аллы. Поэтому в один из таких выходов Аллы из дома я быстро вылез из сарая-коровника и пошёл следом за ней.

Алла шла к зданию колхозного правления, где была небольшая общественная деревенская библиотека. Она несла три книжки, названия которых я рассмотреть не мог из-за удалённости моего наблюдательного пункта от окошка, за которым Алла читала. Я шёл за Аллой и всё никак не мог придумать повод, чтобы к ней подойти и заговорить.

Алла шла плавно и даже чуть медленнее, чем обычно. Я шел с такой же скоростью на удалении в десяток шагов и делал вид, что иду по своим делам. Так мы почти дошли до разветвления деревенских улиц, на котором располагался дом колхозного правления. Дверь в правление оказалась закрыта и на ручке висела бумажка с корявой надписью: «Ушла на 15 минут».

Алла осталась ждать. Я чуть помедлил и мои босые и грязные от коровьего навоза и уличной пыли ноги сами подвели меня к ней. Так я очутился рядом с Аллой…

Она не обратила на меня никакого внимания, не отшатнулась и даже не взглянула на меня. Она стояла, опустив голову, и словно чего-то ждала от меня…

- Что читаешь? – услышал я чей-то противный скрипучий и хриплый голос.

Мне сразу стало не по себе от этого голоса, который рвался из меня сквозь мигом пересохшие губы и горло. Мне одновременно захотелось пуститься наутёк и провалиться сквозь землю.

- Тома Сойера, - еле слышно вдруг ответила Алла. Затем она чуть помедлила и протянула мне одну из своих книжек. Это действительно была книга Марка Твена «Приключения Тома Сойера и Гекельберри Финна». Это была одна из моих любимых книг, которую я только начал читать перед поездкой в деревню.

- Интересная и весёлая книжка, - сказал я знающим тоном и вдруг выпалил, - Меня зовут Саша, а тебя, я знаю, Алла. Давай с тобой дружить, потому что…

Я всё это выпалил неожиданно для самого себя и растерялся, так как не смог ничего придумать, чтобы сказать – почему мы должны дружить.

- Давай, - вдруг краем уха услышал я тихий голос Аллы. Это еле слышное слово вдруг пробудило во мне вулкан чувств и ощущений.

- Что ты дома сидишь с этой своей тёткой-тюремщицей!? – горячо выпалил я очередные накопившиеся слова, которые бесконтрольно вырывались из меня помимо моей воли. – Чего ты не восстанешь и не выйдешь на свободу?! На воле лето, ребята, девчонки, игры всякие, а ты на неё работаешь, за скотиной ходишь…

Последние слова я уже произносил медленнее и тише, потому что голова Аллы опускалась всё ниже и ниже…

- Это ты из коровника за мной наблюдаешь? – вдруг после недолгого молчания спросила меня Алла уже не испуганным и не смиренным, а любопытным голосом.

- Да, - растерявшись от неожиданности и вспомнив заветы деда «Календаря», честно ответил я. – Наблюдаю, потому что хочу помочь тебе освободиться от гнёта тёткиного. Так и лето пройдёт. Скоро в школу, а тебе и рассказать будет нечего подругам. Не будешь же ты рассказывать, как мешала пойло для свиней?

Алла возмущённо дёрнула головой и даже немного гордо выпрямилась…

- Ты в каком классе учишься? – спросила она и впервые взглянула на меня.

Её глаза оказались серо-зелёными, с расширенными чёрными зрачками, обрамлёнными удивительно длинными и пушистыми ресницами. Я невольно вздрогнул и уставился в эти чудные глаза.

- Во втором, - ответил я машинально, - Но в сентябре пойду в третий класс.

- А я в третьем, в сентябре пойду в четвёртый, - с ноткой превосходства сказала Алла.

Я озадачился, но ненамного, потому что Алла внешне выглядела маленькой беззащитной девочкой, красивым Аленьким цветочком, который легко можно было сорвать и смять. Я всё равно чувствовал себя её защитником, тем более что я в деревне гораздо дольше жил, чем Алла.

- Это хорошо, - сказал я уверенно, - Значит, ты много знаешь и многое умеешь.

- А ты знаешь, какой сегодня день? – спросил я Аллу.

- Среда, - ответила Алла.

- Сегодня 11 июля по новому стилю и 28 июня по старому стилю. День святых Кира и Иоанна. Сегодня канун Петрова дня, который будет завтра. Завтра ранним утром Солнце будет играть дивным светом на заре. Чтобы увидеть эту игру все деревенские ребята и девчонки сегодня ночью не будут спать, будут гулять, веселиться и играть до утра, а утром пойдут на пригорок к дому деда «Календаря», чтобы встретить играющее Солнце. Таков древний обычай.

- Откуда ты это знаешь? – спросила Алла, не скрывая своего изумления.

- Мне об этом рассказал дед «Календарь».

- Ты дружишь с дедом-колдуном? – ещё больше изумилась Алла.

- Иногда я хожу к нему в гости, - скромно ответил я. – Он рассказывает удивительные истории и много знает, вернее ведает.

Я неудержимо захотел рассказать Алле про деда «Календаря», про нашу дружбу, но вовремя сдержался, вспомнив свою клятву никому ничего не рассказывать о деде «Календаре».

- Сегодня ночью, когда все ребята пойдут на опушку Гуляй-рощи, я приду за тобой, и мы вместе пойдём туда. Мы спрячемся и просто посмотрим, как играют ребята, а потом увидим восход и игру Солнца. Если что, мы убежим во двор к деду «Календарю». Там его пчёлы нас защитят, а меня они уже знают. Так что не тронут…

Алла вновь потупила взгляд и опустила голову и еле слышно ответила мне, что «не знает, отпустит ли её тётка».

- Да что тебе эта тётка? Ты же свободный советский человек, - горячо и убедительно возразил я. – У нас в стране рабство запрещено! Убежим до утра и всё!

- Во всяком случае, попробуем, - сказал я более сдержанно, видя смятение на лице Аллы.

Главное было сказано и мне уже захотелось передохнуть и обмозговать всё произошедшее. Поэтому я сделал движение в сторону, а Алла, словно встрепенулась, тоже шагнула от меня, теснее прижала к себе книжки и всем своим видом дала мне понять, что мне пора «делать ноги».

К правлению торопилась толстая колхозная бухгалтерша и одновременно библиотекарь. Я с независимым видом сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее пошёл-помчался к себе домой в мой «штаб».

Сердце бешено билось в груди, кровь струилась по жилам, а всё тело пело, искрило, рвалось наружу! В душе у меня всё ликовало, вспыхивало разноцветными искрами и горело.

Сегодня меня и Аллу ждёт настоящее приключение! Сегодня я вырву её из темницы! Сегодня я подарю ей такие приключения, что она их надолго запомнит! Сегодня я сам впервые увижу игру Солнца на заре Петрова дня!

Я вспомнил, как проникновенно и с восхищением рассказывал мне дед «Календарь» о своём первом видении игры Солнца на Петров день.

Я снова представил себе раскрасневшееся довольное лицо тёти Маруси, которая вспоминала игры и веселье в ночь на её Петров день, когда они впервые коротко встретились с дядей Максимом.

Я вспомнил, как смущённо признавался отец в том, что он впервые поцеловался с девочкой на зорьке Петрова дня.

Мне тоже хотелось испытать все эти ощущения и увидеть предутреннюю игру Солнца.

Я хотел жить и жаждал Любви!..

Остаток дня прошёл в томительном ожидании. Моё сердце стремилось к Алле. Мне хотелось вновь пробраться на чердак сарая-коровника и увидеть её в окошке, но я боялся попасться на глаза её строгой тётки и всё нарушить.

Всё же надо было узнать, не передумала ли Алла пойти со мной к Гуляй-роще?..

Как передать весточку Алле? Как сообщить ей, что я рядом, что я её не забыл, что думаю о ней?

Наконец я придумал и сделал из тетрадочного листа самолётик. Сначала я думал что-то написать ей на листе, но потом испугался, что тётка прочитает и всё поймёт. Поэтому я просто сложил бумажный самолётик, прокрался в тёткин сарай-коровник и ловко запустил самолётик прямо к крыльцу их дома.

Я правильно рассчитал время, когда Алла должна была выйти с ведром, чтобы накормить поросят. Она вышла и увидела у своих ног мой самолётик.

Тяжёлое ведро выпало из её рук. Она подняла самолётик, развернула его, жадно оглядела со всех сторон и только теперь взглянула в мою сторону, в слуховое оконце. Я чуть-чуть приблизился к оконцу и помахал ей рукой.

Алла встрепенулась, быстрым движением спрятала листок-самолётик себе за пазуху, незаметно кивнула мне головой и бодро с улыбкой подхватила ведро и побежала к клетушкам свинарника.

Всё, знак был подан. Дело сделано…

Я снова мчался домой на «крыльях Любви» и сердце моё ликовало. Приключение продолжается!

Весь вечер я пытался направить разговор взрослых на встречу Петрова дня. Меня поддержал мой брат, который собирался поздно вечером на «гулянку». Я особо не просился идти вместе с ним, поэтому на меня не шикали, не грозились, но охотно рассказывали о своих приключениях.

Я внутренне усмехался и только усиленно думал, как лучше подготовиться в ночной сырости и утреннему холоду…

От ужина я спрятал две больших котлеты, три больших варёных картофелины, лук, укроп и петрушку, два больших ломтя хлеба. Потом я украдкой перелил в погребе из крынки в дядину фронтовую флягу густого холодного молока и взял из берестяного туеска тёти Маруси горсть её любимых конфет-карамелек.

Пиджака с карманами у меня не было, но был свитер и куртка, сшитая мамой из старого папиного офицерского кителя. Ткань куртки была очень жёсткой и прочной. Она хорошо держала тепло и почти не промокала.

Я одел свои рабочие штаны, двое носков и мои старые школьные башмаки. Они мне немного жали, но зато были с высокими бортами и плотной шнуровкой. Воду они не пропускали – проверено.

Перед тем, как незаметно вылезти из дома, я положил продукты в сумку-торбу, с которой тётя Маруся в детстве собирала колоски.

Ночная деревня была сонной, тихой и безлюдной и только собаки изредка брехали во сне. Однако то и дело в разных местах деревни скрипели калитки, мелькали редкие парные или одинокие тени, слышался чей-то приглушённый смех и говор.

Я тоже крадучись и, постоянно оглядываясь по сторонам, прокрался на задний двор дома тётки Аллы и притаился в густых зарослях лопухов. Ждать пришлось долго, очень долго…

У меня не было часов, но мне показалось, что прошло уже половина ночи, пока я не услышал еле различимый скрип дверей, потом стук задней калитки и лёгкие шуршащие шаги. Сердце, скованное холодом ночи, встрепенулось и мне стало жарко. В лунном свете на дорожке показалась фигурка Аллы. Это была она…

- Прости, я не могла раньше! - жарким шёпотом дыхнула мне прямо в лицо взволнованная Алла. – Тётка долго не могла уснуть, всё ворочалась, охала, ахала и жаловалась кому-то на свою одинокую судьбу.

Мне не было дела до тёткиной судьбы. Я придирчиво оглядел Аллу и то, как она была одета.

Алла оделась почти так же как и я. На ней была светлая курточка, тёмная недлинная юбка, из-под которой виднелись ноги, одетые в спортивные тренировочные байковые штаны-шаровары, резиновые красные сапожки с белой полоской на голенищах. Голову Алла покрыла цветастым большим платком. Её глаза буквально горели жаждой приключений и восторгом.

- Поесть чего-нибудь взяла? – спросил я её тоже шёпотом.

Алла молча показала мне тряпичный свёрток. Я положил её свёрток себе в торбу. Мы, сначала медленно, а потом почти бегом, пошли-побежали в направлении Гуляй-рощи.

Выйдя за пределы деревенских огородов, мы уже не молчали. Мы весело и возбуждённо стали рассказывать друг другу, как провели весь этот день, как готовились к нашему побегу, как боялись проговориться или выдать себя. Мы практически переживали в одно и то же время одни и те же переживания. Это ещё больше сблизило нас. Мы уже держались за руки и дружно в ногу шли по тропинке к опушке Гуляй-рощи.

Гуляй-роща была невдалеке от деревни Дальнее Русаново, располагалась рядом с дорогой и представляла себе берёзовую рощу, очищенную от кустов, поваленных деревьев и всякой другой лесной нечисти. Гуляй-роща была деревенским парком, в котором устраивались праздничные гуляния, играли в игры дети, ребята и девчонки, парни и девчата.

Сюда в Гуляй-рощу на Первое мая приходили взрослые, даже руководители колхоза и партийной организации. Здесь люди сидели на траве, кушали и угощались, гуляли, играли в мяч, разговаривали и очень много пели разных песен.

На опушке Гуляй-рощи жгли костры, особенно на Масленицу. Сегодня ночью тоже жгли костры. Вокруг костров кучковалась молодёжь. Девчонки и девчата водили вокруг костров хороводы. Ребята и более смелые девушки поодиночке или парами прыгали через огонь костров. Другие играли «в ручеёк», «в догонялки», а совсем ещё молодые мальчишки и девчонки, такие же, как и мы с Аллой, играли «в замри».

Моего брата нигде не было видно, поэтому я осмелел и потихоньку, прячась с Аллой за стволами берёз, стал подкрадываться ближе к кострам. Там веяло живым теплом и весёлым уютом «разгуляева».

Алла послушно следовала за мной и не вырывала своих пальцев из моей потной от волнения руки. Она тоже волновалась. Свет костров отражался в её дивных серо-зелёных глазах.

Мы выбрали самый маленький костёр, вокруг которого играли такие же, как и мы, ребята и девчонки. Среди них я узнал своих друзей, поэтому направился к ним. Нас увидели, криками восторга приветствовали меня и с ещё большим восторгом встретили Аллу…

Алла смутилась таким приёмом, но подхваченная девчонками, смело вошла в круг, как кинулась в омут…

Я не слышал, что Алла рассказывала-отвечала девчонкам, но по их смешливым взглядам и возгласам, чувствовал, что речь идёт обо мне…

Ребята меня не расспрашивали, а только ощутимо хлопали меня по спине, пинали в бока и поздравляли «с почином».

Я не понимал, с каким таким «почином» меня поздравляли, поэтому покопался в своей сумке-торбе, достал заготовленную для общей трапезы часть продуктов и выложил всё это поочерёдно на расстеленную дерюжку-скатерть. Ребята и девчонки одобрительно заревели и потащили меня играть «в догонялки».

Мы носились вокруг костра друг за другом. Ловили девчонок и тискали их. Некоторые ребята пытались их целовать, но девчонки брыкались, не давались и громко смеялись, будто их щекочут.

Алла бегала со всеми, тоже брыкалась и верещала, но никто не пытался ей поцеловать. Вокруг неё ещё оставалось какое-то пространство недоверия. Я это почувствовал и решил снова помочь Алле преодолеть это лёгкое отчуждение. Я догнал Аллу, молча схватил её за руку и показал глазами на огонь костра…

Наш костёр уже не горел жарким большим пламенем. В его огненной глубине вспыхивали сполохи. Языки пламени ещё вырвались и устремлялись к небу, унося с собой искры, но ветки и дрова уже были жаркой светящейся пирамидой раскалённых углей. Вблизи от костра эти угли давали такой жар, что нам становилось жарко…

Снова в глазах Аллы вспыхнули огоньки-искорки и она согласно кивнула мне головой. Мы сильнее сжали наши сплетённые пальцы, разбежались и одновременно взлетели над самой серединой костра. Костёр обдал нас своим жаром, пыхнул вслед за нами огненным сполохом с роем искр и мы с Аллой приземлились на другой стороне.

Отбежав на несколько шагов, мы одновременно обернулись и увидели, как ребята и девчонки тоже стали прыгать через огонь костра. Потревоженный воздушными волнами, засыпающий костёр снова разгорелся, и отчаянные последние пацаны прыгали уже непосредственно через языки пламени.

Мне тоже захотелось прыгнуть сквозь огонь, но Алла отчаянно вцепилась в меня и помешала это сделать. Теперь она стояла совсем вплотную рядом со мной и очень сильно дрожала.

Я удивился, ведь нам было жарко и от беготни, и от костра, но Алла продолжала дрожать крупной дрожью…

Чтобы её успокоить я невольно обернулся к ней и увидел её вспотевшее раскрасневшееся и озарённое огненными всполохами лицо. Больше всего поразили меня ей изменившиеся губы. Они были уже не плотными и узкими, а выпуклыми и огненными, ярко красными, алыми.

На влажной выпуклости губ Аллы поблёскивали искры от костра. Мне вдруг отчаянно захотелось прижаться к её губам своими пересохшими и потрескавшимися от жара губами…

Когда это желание стало нестерпимым, я осторожными рывками приблизил свои губы к её губам и поцеловал Аллу. Она не сопротивлялась…

Когда мои губы коснулись губ Аллы по моему телу прошёл ток, и я тоже затрепетал, как и Алла. Теперь мы стояли плотно прижавшись друг к другу губами и наши губы трепетали, словно по ним пробегал электрический ток…

Я немного сильнее прижался губами к влажным и тёплым губам Аллы и горько пожалел, что мои губы грубее и суше, чем её. От её губ исходил какой-то умопомрачительный аромат и волнение. Они были мягкими, наполненными, влажными и упруго-податливыми.

Я ещё раз прижался своими губами к губам Аллы, но тоже почувствовал, что моё затаённое дыхание заканчивается, что мне не хватает воздуху, что если я сейчас не передохну, то умру.

Наверно то же самое чувствовала и Алла, потому что она тоже отпрянула от меня и глубоко судорожно вздохнула.

Только сейчас ко мне вернулся слух и зрение. Я увидел, как в ночном мраке, освещённым огнём костров, мелькают лица, руки, ноги, услышал голоса, смех и весёлые крики.

Оказывается, вокруг нас был целый хоровод из ребят и девчонок, к которым присоединились соседние компании. Среди весёлых многочисленных лиц я видел возбуждённое улыбающееся лицо моего брата. Он что-то мне кричал, с чем-то поздравлял и одобрительно кивал мне головой.

Мы с Аллой стояли в центре этого дикого хоровода, который не замечали ранее и растерянно не знали, что нам делать.

- Ну, ты, молоток! – кричал мне в ухо Костя Зуб. – Ты её целовал взасос целых полчаса!

Какие полчаса? Какой – «в засос»? Прошла всего минута, когда мы с Аллой встретились губами…

- Давайте играть «в свадьбу! – крикнул кто-то в толпе и все подхватили: «в свадьбу!», «в свадьбу!»…

Мы с Аллой ещё ничего не поняли, но нас тут же объявили «женихом» и «невестой» и началась игра «в свадьбу»…

Меня и Аллу разделили. Девочки окружили Аллу и стали представлять, будто наряжают её в свадебные одежды.

Меня окружили ребята и стали уговаривать не жениться, а погулять и покуражится.

Меня почему-то нарекли «Петром», а Аллу – «Февронией». Эти чудные имена мне что-то напомнили из услышанного от деда «Календаря», но смутно и я отдался на волю игры.

Откуда ни возьмись, появились венки из цветов, которыми украсили голову Алле и девчонкам. Ребята вооружились берёзовыми веточками, с которыми они стали прохаживаться перед девчонками. К нашей игре присоединялось всё больше и больше парней и девушек.

Вскоре возле нашего костра, в который перетащили другие головни, заполыхал жаркий огонь, а вокруг расположились многочисленные гости нашей игры «в свадьбу». Девчата и парни стали пританцовывая петь задорные частушки:

Дождь пойдёт, сенцо подмочит,
Будет тятенька ругать –
Помоги-ка, мой хороший,
Мне зародец подметать.

Люблю я в полюшко ходить,
Люблю я сено шевелить.
Как бы с милым повидаться,
Три часа поговорить.

Жарко, жарко страдовать,
Жарко сенокосить.
Жалко, миленький, тебя
От себя отбросить.

Не точи, мамаша, косу,
Не собьюся я с покосу,
Режу травку с корешка,
Живу без милого дружка.

Косила, покосила,
Косёночку забросила,
Косёночку под ёлочку –
Сама пойду к милёночку.

После этой частушки все пустились в пляс. Я тоже хотел потанцевать с Аллой, но меня не пустили девчонки. Они кричали мне, что «ещё рано», и что я «ещё не созрел». Я потихоньку начал злиться – опять несвобода, опять заточение…

Наплясавшись, девчата и парни снова выстроились друг против друга. Девчата по очереди брали свои цветочные венки, отворачивались от парней и со словами: «Двенадцать цветов с разных полей, двенадцать молодцов с разных деревень! Кто мой суженый-ряженый, мне покажися и меня погляди», - бросали венки высоко за спину.

Парни старались поймать эти венки и отдавали их хозяйкам. При этом некоторые парни слегка хлопали-стегали своими берёзовыми веточками девушек. Если девушка отдавала свой венок парню, то они обнимались и уходили из круга в темноту.

Тоже самое делали девчонки и ребята нашего круга. То же самое захотел сделать и я с Аллой, но мне постоянно кто-то мешал. Тогда Алла сама вырвалась из круга весёлых девчонок, подошла ко мне и молча возложила мне на голову свой венок из цветов и трав.

Все заревели, заспорили, закричали, что так играть не по правилам, но теперь никто не стал нам мешать быть друг с другом. Новая жизнь устанавливает свои новые правила…

После того, как все практически распределились по парам, начали хором петь общую песню:

Во поле берёза стояла,
Во поле кудрявая стояла.
Люли, люли, стояла,
Люли, люли, стояла.

Некому берёзу заломати,
Некому кудряву заломати.
Люли, люли, заломати,
Люли, люли, заломати.

Пойду ль срежу я ли три пруточка,
Сделаю ли я ли три гудочка.
Люли, люли, три гудочка,
Люли, люли, три гудочка.

«Вы гудочки-люли не гудите,
Строгую мне тётку не будите!»
Люли, люли, не будите,
Люли, люли не будите.

Я удивился тому, откуда деревенские девчата знают про строгую тётку Аллы, но моё удивление было ещё большим, когда одна из девушек взяла нас с Аллой за руки и, ведя вокруг потухающего костра, вдруг запела:

Уж вы ночи мои, ночи тёмные,
Вечера мои не весёлые!
Все я ноченьки просиживала,
Все я думушки продумывала.
Как одна мне дума с ума нейдёт,
С ума нейдёт, с великого разума:
Тут проторил милый друг дороженьку
Мимо садику, мимо зелёного.
Я сама, девка, глупо сделала,
Своего дружка я прогневала,
Назвала дружка «горькой пьяницей»,
«Горькой пьяницей» - «недоросликом».

Тут все стали протестовать, кричать, что «это не по адресу», хлопать меня по спине и почему-то утешать эту девку-певицу, а она вдруг встрепенулась, топнула ногой и закричала: «Душечка молодчик! Сострой же мне терем в Петрово говение, из сена цветастого, из пения горластого!».

После этого кто-то из парней засвистал соловьём и все стали снова танцевать, веселиться, петь и разговаривать. Снова вокруг меня и Аллы стали водить хоровод, а мне вдруг страшно захотел есть…

Только я решил вырваться из этого хоровода и утащить Аллу, чтобы найти мою суму-торбу с припасами, как все вдруг кинулись тоже за своими запасами, расселись вокруг костра и стали кушать то, что принесли с собой и что свалили на дерюжный «свальный стол».

Меня и Аллу посадили в торце дерюжки-скатерти и наперебой стали угощать своими припасами. Я тоже хотел достать свою еду из сумки-торбы, но нам многозначительно сказали, что она нам ещё понадобится. Мы все ели так, что «за ушами трещало». Слышно было только чавканье, отрыжка и довольное уханье парней, которые украдкой запрокидывали головы, выпивая стопки самогона.

Так прошёл последний остаток ночи. Небо уже начало светлеть. Проступили контуры берёз Гуляй-рощи. На небе среди звёзд поплыли облака, а в месте восхода солнца проступила светлая полоска утренней зари.

Ещё через мгновение запели, засвиркали и заверещали лесные и полевые птицы. Наевшиеся ребята и девчонки, укутавшись в свои телогрейки, куртки, пиджаки и платки, сидели вокруг костров, тесно прижавшись друг к другу и молча ждали восхода солнца.

Мы с Аллой тоже сидели на стром папином плаще, прижавшись друг к другу. Я чувствовал, что уставшая Алла потихоньку дремлет, чутко реагируя на каждое моё неловкое движение. Стоило мне только поглубже вздохнуть, как она вздрагивала и ещё теснее прижималась ко мне. Поэтому я старался дышать ровно, размеренно и тем самым успокаивать её. Только мои руки и спина уже стали ныть от напряжения и неподвижности.

Наконец, кто-то громко произнёс: «Пора! Солнце встаёт!». Все зашевелились, стали собираться, ворошить и тушить костры, собирать вещи…

Вскоре мы длинной вереницей пошли в деревню на пригорок, на котором стоял домик деда «Календаря». Сонные пчёлы не донимали нас, поэтому деревенская молодёжь потихоньку собралась возле огромной берёзы, которая росла рядом с домом деда «Календаря». Все встали на вершине пригорка и устремили свои взгляды на восход.

Уставшие пьяненькие парни висели на плечах своих подруг, стоя дремали, как кони, и изредка встряхивали головами, прогоняя утреннюю дрёму…

Восточная часть неба заметно быстро разгоралась алой зарёй. Небо неудержимо меняло свой цвет и всё больше и больше освещалось. Ночная тьма уступала место свету. Звёзды гасли, прощально мерцая нам из светлеющей синевы. Высоко в небе на солнечной стороне ярко и влажно светилась звезда и голос деда «Календаря» за спиной сказал, что «это Венера – планета Любви».

Наконец, полоска ярко светящейся зари на границе горизонта вдруг вспыхнула ослепительным мгновенным лучом, и показался краешек Солнца. Все закричали, заверещали, заговорили, зашумели и стали приветствовать солнце, целоваться, обниматься, а девчонки вдруг дружно стали всхлипывать и плакать.

Мы с Аллой тоже взглянули друг другу в глаза и поцеловались. Только поцеловались мы не так, как в первый раз, а по-дружески, коротко и быстро. Мы почему-то стеснялись теперь быть среди всех и нам очень хотелось побыстрее уйти отсюда, спрятаться.

Не сговариваясь и не оглядываясь на шумную компанию, мы с Аллой незаметно выскользнули из толпы и поспешили к дому тётки Аллы. Было ещё очень рано, но вскоре все в деревне должны были проснуться, чтобы накормить скотину, выпустить коров в стадо, начать свои домашние дела.

Нам нужно было спешить, но ощущение чего-то не сделанного, незавершённого не проходило…

Наша игра «в свадьбу» ещё не закончилась…

Наш путь вёл мимо дома дяди Максима и тёти Маруси. Я невольно увлёк Аллу в эту сторону. Мне вдруг захотелось показать Алле свой штаб…

С максимальными предосторожностями, зная на ощупь весь путь, я провёл Аллу к лестнице на чердак сеней. Мы поднялись по скрипучим перекладинам лестницы, ступая только в местах их соединения с жердями лестницы. Потом мы ползком проползли по широкому столбу-балке и очутились в моём «штабе».

Здесь было душистое свежее сено, тёплое от печного тепла, шедшего снизу из избы. Здесь была моя дерюжка-постель, подушечка и цветастое ватное одеяло. Здесь было оконце, через которое видно было светлеющее небо и даже ещё не погасшие звёзды.

Уставшая и возбуждённая Алла почти не сопротивлялась и послушно сначала села, а потом легла на мою дерюжку-постель. Я примостился рядом. Мы укрылись общим одеялом.

Сначала Алла лежала напряжённая, как колода, но потом обмякла, прижалась ко мне своим боком, даже положила свою щёку мне на плечо и вскоре тихонько засопела. Я был счастлив…

Я тоже устал от пережитого. Мне тоже неудержимо хотелось хоть на часок заснуть, чтобы успокоиться и продумать всё происшедшее. Только червячок какого-то неудовлетворения свербил во мне и будил какую-то мысль-желание, которое я ещё не мог осознать.

«Утро вечера мудрёнее», - услышал я свой внутренний голос и ещё успел ему возразить: «Так ведь уже утро!», но в тот же миг провалился в сладкий и напряжённый сон…

Мы с Аллой проснулись практически одновременно. Мне показалось, что мы даже и не спали. Что-то толкнуло нас и заставило тревожно одновременно открыть глаза.

Всё было тихо и спокойно. Вокруг не раздавалось ни одного звука. Только в окошке небо окончательно просветлело и в моём «штабе» стали различимы брёвна ската крыши, мой ящик-стол, контур и блеск стекла керосиновой лампы. Нам было пора расставаться, но расставаться не хотелось…

Алла напряглась, и я освободил её от своей руки, на которой она спала. Рука затекла. Я стал ею шевелить, массировать. Алла тоже вязла мою руку и стала ей мять своими напряжёнными цепкими пальчиками. От этих движений я почему-то сильно взволновался и напрягся…

У меня опять стало жарко внизу живота. Моя писька стала стремительно напрягаться…

Я испугался того, что опять из меня выплеснется «мужской сок». Так я назвал ту желеобразную жидкость, которая бурно выплёскивалась из письки, а потом застывала, высыхала и превращалась в белёсую труху.

Я постарался сдержаться и не допустить, чтобы сейчас перед Аллой, перед девчонкой, не опозориться, не промочить свои трусы и штаны. Но писька со мной не соглашалась. Она твердела и твердела, упрямо упиралась мне в трусы и рвалась наружу…

Я поднялся и встал перед Аллой на колени. Она тоже подобралась и присела передо мной, поджав под себя ноги.

«Хорошо бы выплеснуться не в штаны, а наружу, в сено», - лихорадочно подумал я, но присутствие Аллы делало это невозможным.

Я усиленно сопротивлялся волнам желания, которые накатывались на меня с каждым массирующим движением Аллы, а потом не выдержал и отнял у неё свою руку.

Она удивлённо взглянула на меня. Я отчётливо увидел, как заискрились влагой её огромные серо-зелёные глаза.

- Что ты, я ведь хочу помочь тебе! – обиженно прошептала Алла и добавила, - Почему ты такой напряжённый. Я тебя чем-то обидела?

- Нет, - выдохнул я и снова вспомнил слова деда «Календаря». – Из меня что-то рвётся и сейчас вот-вот выплеснется…

- Что? – еле-еле слышно спросила Алла и опустила голову так, что я не увидел ни её глаз, ни лица.

Что-то невероятно властное, быстрое и жгучее овладело мной. Я медленным движением вдруг расстегнул пуговицу штанов и приспустил их вместе с трусами. Прямо перед Аллой, как пружинка, резко вскинулась моя твёрдая острая писька и осталась торчать, ритмично подрагивая и кивая ей напряжённой головкой…

Алла вздрогнула, ещё резче поджала под себя ноги, чуточку отшатнулась, но не вскочила и не вскрикнула, а молча уставилась на это трепещущее создание…

Мне было одновременно очень стыдно и очень хорошо. Я словно от чего-то освободился и теперь храбро показывал ей то, что давно уже не показывал никому, кроме мамы и папы и то, только тогда, когда моя писька вдруг стала болеть.

Теперь я полностью доверился-открылся и показал свою письку Алле…

Алла, не поднимая головы, неподвижно смотрела, как вздрагивает и вскидывает голову моя писька, как она ритмично кивает ей головкой, как шевелятся мои яички. Это всё я видел уже много раз, но теперь это видела девочка…

Мне было удивительно хорошо. Я гордился тем, что могу, как мужчина показать ей своё «мужское достоинство».

Пока я гордился, волновался и переживал, Алла немного освоилась. Я вдруг почувствовал прикосновение к головке моей письки…

Алла прикоснулась своим пальчиком к письке и она или он немедленно отреагировал на это прикосновение.

Алла касалась головки и напряжённого столбика моей письки. Он сильнее напрягался, кивал ей, устремлялся к её пальцам, словно играл с ней.

Тогда Алла подставила письке ладошку и столбик письки упал, ударил ей по ладони. Алла отдёрнула руку, но в тот же миг снова подставила ладонь. Я невольно сделал движение писькой навстречу её руке. Он ткнулся в пальцы руки Аллы и она невольно сжала их…

Теперь моя писька оказалась зажатой в руке Аллы. Я почувствовал, что в этой тесноте мне стало ещё более хорошо. Я не хотел, чтобы Алла раскрывала свою ладонь и отпускала мою письку. Возможно, Алла это поняла и не стала разжимать пальцы.

Я успел сделать ещё несколько встречных движений внутри кулачка Аллы и во мне жаркой волной накатилось такое жгучее удовольствие, что я невольно застонал и из моей писки выплеснулась жидкость «мужского сока»…

От неожиданности Алла разжала руку. Я увидел, как по её ладони порциями растекается мой «мужской сок». Утренний воздух сразу наполнился резким необычным запахом моего «мужского сока». Моя писька вздрагивала и порцией за порцией исторгала из себя эту пахучую полупрозрачную жидкость.

Я ничего не мог с собой поделать и только терпеливо ждал, когда это кончится, когда поток иссякнет и когда напряжение в письке спадёт.

Алла молча, опустив голову, смотрела на всё происходящее, держала свою ладошку под моей писькой, а потом вдруг неожиданно сложила ладошку лодочкой и поднесла её себе к носу. Она понюхала мой «мужской сок», а потом вдруг подняла голову и взглянула прямо мне в глаза…

Меня поразила бледность её лица и выражение её глаз. Она смотрела на меня, но в то же время её взгляд был где-то вдалеке или в глубине. Она смотрела на меня отрешённо и на её лице мелькали-пробегали какие-то тени мыслей, чувств или ощущений. Она была сейчас не со мной, а где-то там, в глубине себя самой…

Алла медленно привстала, как и я встала передо мной на колени, потом также медленно поискала глазами вокруг. Я вдруг понял, что она ищет что-то, обо что она может вытереть свою сложенную лодочкой ладошку.

Я скомкал немного сена и молча подал ей. Алла вытерла сеном свою ладошку, вновь потупила голову и вдруг решительным движением подняла подол своей юбки, взялась за пояс-резинку своих спортивных штанов и также решительно спустила их вместе со своими трусиками почти до колен…

Я увидел перед собой белый живот, тесно сомкнутые бёдра Аллы и её сокровенное тайное место!..

Наконец-то я увидел то, к чему стремился всю свою жизнь!..

Моё волнение достигло предела. Я волновался так, что зрение у меня помутилось. Я перестал видеть лицо Аллы. Окружающее стало видеться, как в тумане.

Я видел только чёткий треугольник складок, сходившихся в месте сокровенного тайного места Аллы. Здесь внизу волнующегося живота Аллы была красивая припухлость, разделённая чёткой складкой-щёлочкой, точно такой же, какую я видел у девочек в нашем детском саду…

Всё это я уже видел! Неужели я это уже видел? Тут нет ничего мне незнакомого!

Я с изумлением смотрел на сокровенное тайное место Аллы и во мне одновременно росло разочарование и жгучее желание теперь увидеть то, что внутри этой складочки-щёлочки…

Мне вдруг неудержимо захотелось прикоснуться к этой складочке-щёлочке своей писькой, которая вновь стала твердеть и напрягаться…

Наверно, Алла чувствовала то же самое, потому что мы, не сговариваясь, стоя на коленях и поддерживая руками края своих рубашек и курток, одновременно двинулись друг к другу и наши письки встретились…

Вернее встретились наши руки и животы. Так как я был выше Аллы, то моя писька упёрлась ей прямо в пупок. Алла нетерпеливо потянулась вверх и навстречу, а я наоборот, немного присел, но так мы только отдалились друг от друга.

Тогда Алла, перебирая коленями, забралась на нашу подушку, а я повернулся за ней и снова, выгнувшись в спине, устремился к ней навстречу. Наконец наши письки встретились. Я почувствовал, как мой твёрдый столбик тычется ей в складки между ног и ищет-ищет ту складочку-щёлочку, которая делила пухлый низ её живота надвое.

Наконец он нашёл эту щёлочку-складочку и я почувствовал, что упираюсь во что-то мягкое, мокрое и такое же липкое, как мой «мужской сок»…

Эти ощущения были совершенно новыми. Я почувствовал некоторый страх. Мне почему-то вспомнились слова деда «Календаря» о том, что «надо думать, прежде чем что-то сделать».

Я не знал, что меня ожидает в глубине письки Аллы, поэтому я только тыкался и скользил в её складочку-щёлочку, упирался во что-то упругое, словно у неё там была какая-то горошина и не стремился дальше. Тем более, что наши задранные куртки, поднятые руки и наши головы, которыми мы упирались друг в друга, нам мешали.

Я уже выплеснулся ранее, поэтому во мне ещё не назрела та приятная жгучая волна, которая обычно заканчивалась выплеском «мужского сока». Я с возрастающим волнением и удовольствием тыкался и скользил внутри щёлочки-складочки письки Аллы и уже чувствовал-разбирал, какие из моих движений больше всего волнуют её.

Алла не просто волновалась, она трепетала. С каждым моим движением и толчком, она всё больше и больше напрягалась, раскачивалась в такт мне, устремлялась мне навстречу и вскоре почти уже падала на меня. Её лицо стало необычным, затуманенным, отрешённым, беспамятным…

Я тоже стал терять контроль над собой и во мне, вместе с усиливающимся напряжением в письке, стала подниматься знакомая острая волна, которая должна была закончиться выплеском «мужского сока». Я ещё сильнее стал толкаться и скользить внутри Алиной письки. Она тоже стала сильнее устремляться мне навстречу.

После того, как я и она почти одновременно с силой вжались друг в друга, Алла вдруг вся задёргалась, затрепетала, навалилась на меня всем телом, опрокинула меня навзничь, а я, от этого выскользнув из её письки, выплеснул огромную порцию «мужского сока» прямо ей между тесно сомкнутых ног…

Алла лежала на мне, но мне было не тяжело, хотя мои ноги, зажатые спущенными штанами, были неестественно согнуты. Мне было несказанно хорошо и приятно ощущать на себе тяжесть тела Аллы.

«Мужской сок» продолжал истекать из меня. Мне было теперь всё равно, куда текут его капли, что промокают и где остаются.

Алла лежала на мне, не двигаясь и только тяжело, как и я, дышала мне в левое ухо. Её тело медленно остывало. По её телу изредка пробегали судороги и дрожь…

Наконец Алла пошевелилась. Я тоже дал понять, что у меня затекли ноги и мне больно. Мы потихоньку освободились друг от друга и обессиленные сели напротив друг друга. Теперь мне было неловко оттого, что я сижу со спущенными штанами и трусами, и что моя поникшая писька, ставшая маленьким писюнчиком, купается в липкой и быстро застывающей жидкости «мужского сока».

То же самое чувствовала Алла, потому что она тоже низко опустила голову, поджала под себя ноги, как могла, прикрыла свои бёдра юбкой и уже нетерпеливо искала что-то вокруг себя.

Вот тут пригодились мои тряпочки-салфетки. В свете наступившего раннего утра я увидел, что одна из моих салфеток висит и сушится на торчащем колышке, воткнутом между брёвен стены дома. Я немедленно снял мою стиранную чистую салфетку и протянул Алле.

Алла немедленно схватила мою салфетку, но тут же замедлилась, и я понял, что мне надо отвернуться.

Через несколько минут я услышал-почувствовал, что Алла уже стоит на ногах и поддёргивает свои штаны, а я всё ещё сижу со спущенными штанами и трусами. Я немедленно вскочил и быстро оделся, даже ничего не вытирая на теле.

Теперь надо было срочно покидать наше «свадебное ложе» и бежать домой к тётке Аллы…

Алла молча, нетерпеливо и несколько отстранённо от меня, почти не скрываясь, быстро и осторожно проползла на коленях по центральному столбу-балке, добралась до лестницы и быстро «кубарем» скатилась по ней. Мы выскочили из дверей в сени на внутренний двор. Практически одновременно мы перемахнули через жерди внутренней ограды, проскользнули мимо широких мокрых от росы листьев лопухов и помчались по тропинке за деревенскими огородами к дому тётки Аллы.

Нам некогда было разговаривать друг с другом, поэтому мы быстро домчались до огорода тётки Аллы, также проскочили мимо зарослей лопухов и крапивы и очутились на заднем дворе, где уже подавали свои голоса свиньи, корова и тёткин петух.

На колоде возле птичника лежали пучки травы и ботвы. Алла подбежала к колоде, взяла секиру и стала быстро рубить эту траву и ботву на мелкие кусочки. В этот момент во двор вышла заспанная тётка Аллы и с удивлением воззрилась на работающую племянницу.

- Ты чего так рано встала? – сказала она заботливо. – Хватит, наработалась. Иди лучше домой, поспи ещё часок. На твоей век работы ещё хватит.

Алла молча кивнула головой тётке и перед тем, как уйти в избу, бросила мимолётный взгляд в заросли лопухов, в которых я впитывал в себя холодную обильную росу…

Я дождался, пока тётка Аллы не вошла в коровник к своей корове, выбрался из лопухов и пошёл к себе домой…

Я настолько устал, что у меня не было сил даже думать о том, что произошло этой ночью и этим утром…

Я брёл по тропинке, волочил ноги, ёжился от мокрого холода и озноба, но во мне, как в том ночном костре, смутно попыхивали угли пережитого. Они то вспыхивали жаром, то пускали взрывные искры, то устало гасли и даже потухали. Однако из глубин моего тела поднимались новые волны жара, и угольки моих ощущений вновь начинали светить и греть меня.

Сегодня ночью и ранним утром я был счастлив. Я видел, как играло Солнце, и сейчас мне было всё равно, как обернётся новый день.

Игра «в свадьбу» закончилась, но началась новая – под названием «жизнь»…


Мои женщины. Июль. 1962. Изнасилование.

Я беспробудно спал на лежанке на печи, которую быстро и почти бесшумно растапливала заботливая тётя Маруся. Она только немного поворчала в адрес моего брата, который пришёл чуть позже меня. Он был такой же, как и я усталый и счастливый.

Не сговариваясь, мы оба залезли на тёплую лежанку на печи, приткнулись друг к другу мокрыми от холодной утренней росы спинами и мгновенно уснули. Наши тела в Петровскую ночь наигрались до такой степени, что не было сил даже пошевелиться.

Я ещё успел услышать, как тётя Маруся шикнула на нашего папу и дядю Максима, чтобы не шумели и сердито сказала им, что «они тоже были когда-то молодыми».

Сон был блаженным, расслабленным и беззащитным, как после тяжёлой дневной работы. Мне ничего не снилось, а только хотелось вобрать в себя всё тепло, которое постепенно струилось изнутри нашей русской печки и проникало в моё озябшее тело.

Где-то глубоко внутри всё ещё дрожала-трепетала какая-то жилка и пробуждала остатний трепет ночного и утреннего приключения. От этого сон становился ещё блаженнее и я чувствовал не только смертельную усталость, но и удивительную лёгкость, как будто снова обрёл крылья и способность летать во сне.

Возможно, мой старший брат тоже ощущал нечто подобное, потому что я не чувствовал и не слышал его обычного сопения носом и брыкания руками и ногами. От этого тихого и мирного сна моего брата я ощущал себя ещё лучше, потому что его спина грела меня живым братским теплом.

Мы с братом сладко спали и не слышали, как в разгорающемся ярком солнечном свете деревенского утра вдруг возникли и стали распространятся истошные крики и вопли разъярённой женщины…

Мы с братом не видели и не слышали, как тётка Аллы выскочила на деревенскую улицу и стала кричать, тычась в соседские окна: «Караул! Сволочи! Изнасиловали! Испортили девку! Караул! Помогите!».

На вопли и крики из домов и огородов, даже из конторы колхозного правления, стали выходить любопытные и испуганные люди. Вскоре вокруг тётки Аллы собралась небольшая толпа мужчин и женщин, парней, девчат и ребят.

Обретя слушателей, тётка Аллы, стала вопить ещё громче и бессвязно рассказывать о том, как она застала свою племянницу за мытьём своих ножек, густо покрытых, как выразилась эта женщина, «мужской блевотиной»…

Она в подробностях описывала, как заставила девочку раздеться, как искала на ней синяки, царапины и ссадины, как перетряхнула всю её одежду в поисках улик, как заставила племянницу признаться в том, что она была на этих «похабных Петровских игрищах» и «всю ночь до утра скакала с этим бесовским отродьем вокруг костров».

Тётка Аллы кричала, брызгала слюной, грозилась, ругалась, густо добавляя в свою бессвязную речь деревенский говор и матерные слова. Она грозилась найти виновников и насильников, потому что была уверена, что её «золотую крохотулечку» изнасиловали «все кому не лень».

Слушатели и свидетели этого беснования тётки Аллы сначала слушали её с нескрываемым сочувствием и негодованием, но потом стали немного её осаживать и успокаивать, говоря, что она «могла ошибиться».

- Я ошибаюсь! – взревела разгневанная женщина. – Я что, не могу отличить бычью сперму от человечьей?! Да она вся с ног до головы покрыта этой блевотиной. Убью гадов! Найду и убью! Фашисты! Изверги! Подлюги!

Пришедший на шум и гам председатель колхоза дождался паузы в нескончаемых криках Аллиной тётки и хмуро предложил всем возвращаться на работу, а тётке предложил немедленно отвезти Аллу в соседний сельский фельдшерский пункт к акушеру-гинекологу. Для этого он приказал своему шофёру подогнать к дому тётки Аллы свою машину «Победу».

Тётка Аллы с ворохом одежды в руках торжественно прошествовала по людскому коридору, а вслед за ней с низко опущенной головой, вздрагивая от рыданий и еле-еле передвигая ноги, плелась Алла. Её волосы были растрёпанными, лицо зарёванное и она своими маленькими ручками почему-то держала себя крест-накрест за плечи.

У всех видевших этот выход изнасилованной девочки сложилось впечатление, что её кто-то сильно бил, трепал и терзал. Одна эта картина сразу пробудила немыслимые по накалу слухи и сплетни, разговоры и пересуды, которыми немедленно наполнилась вся деревня.

Машина «Победа» укатила по пыльной дороге, а на месте события ещё долго не расходились люди. Только после очередного грозного вмешательства председателя колхоза люди неохотно разошлись и стали ждать возвращения несчастной опозоренной девочки и её несчастной тёти…

Тётя Маруся вернулась с улицы сама не своя. Она слепо тыкалась в двери, задела ведро с чистой колодезной водой и свалила на пол громыхающую крышку ведра. Тётя Маруся залпом выпила из кружки холодной воды, а её остатки плеснула себе в лицо.

Её вечно доброе и улыбающееся лицо с сеточками знаменитых морщин-лучиков, которые делали её сказочно красивой, теперь как бы помертвело. Она смотрела куда-то неподвижным взглядом и по её лицу пробегали тени мыслей – от злых до беспомощных.

Тётя Маруся не стала будить меня и моего брата пока с улицы не пришли молчаливые и настороженные дядя Максим и наш папа. Они хмуро перебросились с тётей Марусей несколькими словами и все трое дружно шагнули к нам.

- Вставайте, лежебоки, - негромко сказал папа и решительно потянул из под наших голов цветастые жаркие подушки. – «Вставай» пришёл…

Мы сонно таращили свои глаза, а перед нами на уровне наших лиц стояли три рассерженных и очень серьёзно настроенных взрослых человека. От них веяло какой-то отчуждённостью, сердитостью и даже угрозой…

- Где вы были ночью? – спросил нас папа и мы с братом сразу поняли, что врать им не следует.

- На Петровских игрищах. Смотрели игры солнца, - хриплым голосом обречённо ответил мой брат.

- А кто был с Аллой, племянницей тёти Зины? – спросила тётя Маруся.

Брат посмотрел на меня. Я опустил голову. «Вот и всё, - подумал я совершенно спокойно. – Попался который кусался».

- Что вы там делали? – спросил дядя Максим и остановил дёрнувшегося было к нам моего отца.

- Играли. Прыгали через костёр. Пели. Танцевали, – с паузами между словами сказал мой брат.

- А кто играл, танцевал и прыгал с Аллой? – спросил, еле сдерживаясь, мой папа.

Брат снова посмотрел на меня и совершенно естественно, гордо и недоумённо ответил: «Наш Сашка».

- Это правда? – грозно спросил меня наш отец.

- Да, - ответил я, обретя дар речи и голос.

- А кто ещё? – ещё более грозно, но уже другим голосом спросил отец.

- Больше никто, - ответил я и уже сам неожиданно спросил, - А что случилось?

Меня мучила только одна единственная мысль: «Видел ли кто-нибудь нас с Аллой на нашем чердаке в моём штабе?».

Взрослые молча переглянулись и на их лицах мы увидели сомнение.

- Что-то тут не так, - мрачно произнёс наш папа и отошёл от печки к столу.

- Если с Аллой был только Сашка, то кто же оставил на ней столько следов? – спросил он сам себя и всех присутствующих.

- Да что случилось-то?! – уже возмущённо и громко вскинулся на лежанке мой старший брат.

Взрослые молчали и хмуро переглядывались друг с другом. Тётя Маруся отвернулась к печке и стала готовить на стол. Она гремела чугунками, крышками, ложками, нервно крутилась около печки, буфета и стола. Брякала по столу тарелками, бес толку двигала тарелки и миски.

Мы с братом за это время быстро слезли с лежанки, оделись в высохшие штаны и рубашки и предстали перед нашим папой и дядей Максимом. Моему брату было просто любопытно, а мне тревожно. Мы ждали пояснений…

- Тётка Аллы утверждает, что её  малолетнюю племянницу сегодня ночью кто-то из ваших на ночной гулянке изнасиловал, - наконец глухо сообщил нам папа. – Люди говорят, что с Аллой на этом гульбище всё время был наш Саша, а ты, старший, ему в этом помогал.

Мой брат задохнулся от внезапного гнева и возмущения. Он вспыхнул, взорвался, взвился под потолок и в первый момент даже не смог вымолвить слова. Потом в нём что-то прорвалось, и он гневно выпалил:

- Этого не может быть! Я был с Танькой Головкиной весь вечер, всю ночь и утро. Она это может подтвердить! А Сашка не мог этого сделать, потому что он ещё маленький! Что за буйня!?

Взрослые оставили без внимания матерное выражение моего старшего брата и снова переглянулись. Мне показалось, что теперь в горнице атмосфера разрядилась. Мне стало легче дышать.

- Ну, а ты, Сашок? – спросил меня уже более спокойным тоном папа, - Во что вы играли с Аллой?

- В свадьбу, - выпалил я неожиданно сам для себя.

- В какую такую «свадьбу»!? – мгновенно напрягшись, снова спросил папа. – Что ещё за «свадьба»?

- Игра такая, - ответил за меня мой брат. – Как будто Саша – жених, а Алла – невеста. Все вокруг поют и пляшут, как на свадьбе. Потом угощаются за общим столом, потом снова поют и пляшут как на свадьбе. Все играли «в свадьбу».

- А что потом? – напряжённым и злым голосом спросила вдруг тётя Маруся. Все снова напряглись…

- А потом не знаю, - честно ответил мой старший брат. – Я потом с Танькой Головкиной пошёл к ним на сеновал, и мы с ней до утра… э… звёзды считали…

- А ты где был, - спросил меня папа и отвернулся к окну.

- А я проводил Аллу до её дома, потом пришёл домой и не стал вас будить, а спал в сенях на чердаке. Там у меня штаб.

- Какой ещё «штаб» - вдруг взревел не своим голосом наш папа и дядя Максим повис у него на плечах. – Какой «штаб»! Что ты врёшь!

От этого внезапного крика я сильно испугался, но одновременно твёрдо уверился, что буду, как партизан на допросе, стоять на своём и твердить только одно – «спал у себя в штабе»…

Мне стало по-настоящему страшно и тревожно. Я почувствовал, что на меня надвигается какая-то страшная беда…

Мне никто не поверил…. Даже мой старший брат.

Все с недоверием смотрели на меня. Я чувствовал, что ещё одно мгновение и меня будут беспощадно бить, лупить и мордовать.

Я уже было захотел заплакать от горя, страха и несчастья, но вдруг услышал свой голос, который, как мне показалось, спокойно и рассудительно сказал: «Не верите? Проверьте сами».

Отец больно схватил меня за руку и потребовал, чтобы я показал ему мой «штаб».

Я, спотыкаясь, падая и повисая в его сильной руке, потащился в сени к лестнице, потом стал карабкаться по перекладинам, а наверху указал на центральную балку, по которой наш папа неумело и неуклюже пополз в дальний конец чердака. За ним полез дядя Максим, а за ними мой брат. Тётя Маруся и я остались на лестнице.

Вскоре ворох и залежи сена на чердаке зашевелились и в сенной пылище появились папа, дядя Максим и мой брат. Папа держал в руках скомканную дерюжку моей постели, цветастое ватное одеяло и думку-подушку, брат нёс мои книжки, а дядя Максим – старую керосиновую лампу.

Они подползли на коленях к нам с тётей Марусей, и мой папа сказал, что «там действительно лежбище».

- Уютное, кстати, - сказал уже спокойным тоном папа. – Действительно «штаб». Я в детстве в этом же месте тоже свой «штаб» устраивал.

- А я «пулемётное гнездо» - сказал дядя Максим. – У меня там даже под сеном деревянное ружьё спрятано. Я им играл в детстве.

Все спустились по лестнице и опять вошли в горницу дома. Здесь все расселись по лавкам. В доме повисла напряжённая тишина. Все молчали. Молчал и я…

Наконец тётя Маруся встала и ухватом достала из зева русской печи большой чугунный горшок со щами. Вкусный запах мясных наваристых щей заполнил не только горницу, но и наши желудки, мозги и мысли. Все страшно хотели есть.

Мы обедали и кушали так, словно до этого целый год постились. Мы съели все щи в чугунке, жареную картошку с салом, выпили всё молоко, выставленное тётей Марусей на стол, и весь хлеб, щедро нарезанный дядей Максимом.

Только поле этого сверхсытного обеда мы снова стали разговаривать на волнующую всех тему: «Кто же изнасиловал девочку?»…

Я осторожно рассказывал о наших с Аллой приключениях на Петровских игрищах. Рассказывал о том, как пригласил её возле колхозной библиотеки на ночное гульбище, как готовился, как собирал съестное, как согласился принять участие в общей игре «в свадьбу», как мы прыгали через огонь костра и кушали за общим столом, как смотрели на рассвет и игру солнечных лучей на горизонте.

Отдельно я рассказал, как мы поцеловались с Аллой в тот момент, когда на краю горизонта вспыхнул первый луч и показался краешек солнечного диска.

- А что было потом, - уже с любопытством и интересом спрашивал мой отец.

- А потом мы с Аллой крались к ней домой, потому что она страшно боялась тётки. Мы прятались с ней сначала в лопухах в огороде, но там было холодно и мокро. Потом мы решили залезть на полати в коровнике, но там было тоже холодно, скользко и воняло коровьим навозом. Потом Алла через заднюю дверь в скотном дворе проскользнула домой, а я побежал к себе в «штаб».

- А почему ты сразу не пошёл спать в горницу на печку? – спросила меня тётя Маруся и в её голосе уже была тревога и забота о моём здоровье.

- Боялся, что ругать будете, - коротко ответил я и почувствовал, что беда миновала.

Весь день мне и моему брату папа запретил отдаляться от дома больше чем на десять шагов, быть на улице без сопровождения взрослых и вообще «высовывать свой нос из дома». Он приказал тёте Марусе загрузить нас работой, «по самое никуда», чтобы «у них даже мысли не возникло о потусторонних желаниях».

Тётя Маруся ревностно стала выполнять приказ своего старшего двоюродного брата и загрузила нас «по полной»…

Мы рубили дрова, хотя на заднем дворе их был нарублен целый стог-пирамида. Мы месили корм свиньям, убирали коровий навоз, сваливая его в кучу на заднем дворе. Мы пололи сорняки в огороде, а тётя Маруся каждые пять минут живо интересовалась результатами. Она проявила редкостную изобретательность в поиске работы для нас.

Мы вытаскивали из погреба старую проросшую картошку, выбирали из неё гнилую картошку и носили это гнильё с длинными белыми усами, похожими на глисты, в компостную кучу в дальнем конце огорода. Мы чистили старые кадки, выливая из них гнилую зацветшую воду, прелые листья и грязь.

Сначала мы с братом всё это делали молча и терпеливо, не понимая, за что же нас так наказали этим тяжёлым трудом. Потом мы трудились уже упрямо и упорно, гордо и молча перенося все трудности, которые подбрасывала нам тётя Маруся. Потом мы заметили, что она просто «вошла во вкус» и пользуется моментом, чтобы переделать массу дел, с которыми она приставала к дяде Максиму.

Мы поняли, что нас «сделали»… Наконец, мы возмутились и не попросили пощады, а просто поинтересовались, «что мы такое натворили, что нас так нужно наказывать тяжёлым и грязным трудом». Тётя Маруся не нашлась, что нам ответить, а только с оттенком ускользающей удачи поспешно заявила, что «просто выполняет указание вашего папы».

Страх и трепет от утреннего сообщения уже почти прошёл. Нам с братом было жутко любопытно узнать, кто же и как «изнасиловал» эту девочку – Аллу…

Скованный страхом и каким-то жутким предчувствием, я ни словом, ни жестом, ни взглядом не проговорился и не признался брату, что был с Аллой у нас на чердаке, в моём «штабе». Я больше помалкивал, трудился и внимательно слушал рассуждения моего старшего брата. Тем более я боялся, что наша с Аллой встреча письками и моё извержение «мужского сока» - это и есть изнасилование…

Слушая брата, я терпеливо ждал и наконец, спросил его: «А что это такое – изнасилование?».

Сначала мой брат, который нуждался в слушателе и собеседнике и охотно делился со мной своими предположениями и догадками, сказал мне, что «я ещё маленький, чтобы знать такие вещи», но потом раззадоренный волнующей темой стал рассказывать.

- Изнасилование – это преступление, - сказал брат. – Это когда мужчина и женщина сношаются с применением насилия. То есть, когда женщина не хочет, а мужчина хочет и насильно заставляет женщину сношаться.

- А что такое «сношаться»? – спросил я и брат немедленно поперхнулся словами.

- Сношаться, - немного подумав, сказал брат, - это такой процесс, когда мужчина и женщина не разговаривают друг с другом, а соединяются друг с другом телами. То есть не телами, а только некоторыми телесными органами. От этого соединения получаются дети. То есть не получаются, а рождаются. Вернее не рождаются, а зарождаются.

Брат запутался в словах и сердито стал гонять меня с кошёлками к компостной куче…

Однако интересная тема требовала выплеска чувств и эмоций и вскоре мой брат опять стал мне вполголоса рассказывать «про изнасилование».

- Понимаешь, - задумчиво сказал брат в минуты нашего короткого отдыха, - При изнасиловании обязательно нужно, чтобы жертва изнасилования была в беспомощном состоянии, тогда это изнасилование. А вот когда жертва сама добровольно стала сношаться с мужчиной, то это не изнасилование, а секс.

- Секс? – вопросительно переспросил я.

- Да, секс. То есть это сношение без любви, а просто так, для удовлетворения полового желания, - ответил мой умный брат.

- А что значит «половое желание»? – спросил я с возрастающим любопытством.

- Вообще-то тебе ещё рано об этом знать, - с сомнением произнёс брат, - но я тебе скажу. Половое желание – это когда ты хочешь сношаться, то есть заниматься сексом.

- Половое желание, - продолжал мой всезнающий брат, - это такое чувство, которое не зависит от воли человека. Хочешь-не хочешь, а в тебе возникает это половое желание, и ты неудержимо хочешь сношаться. То есть не ты, а вообще, мужчина. Понял?

- Понял, - ответил я уверенным голосом. – А это половое желание возникает у всех? У тебя, у папы, у дяди Максима, у деда Аркадия?

- Наверно, у всех, - неуверенно ответил брат, - но только по-разному. Понимаешь, у молодых это желание сильнее, чем у старых. Хотя бывает, что мужики вдруг так начинают «хотеть», что по потолку пляшут. Поэтому эту девчонку мог изнасиловать кто угодно: молодой парень или зрелый мужик. Я «таких» в нашей деревне знаю. Таких много…

Мой старший брат задумался и перестал разговаривать на эту тему. Мы продолжили работу под руководством тёти Маруси до того времени, покуда с работы не вернулись наш папа и дядя Максим.

За едой папа коротко сообщил, что «девочку Аллу повезли к акушеру-гинекологу, чтобы проверить её физическое здоровье и психологическое состояние».

- Звонили в правление, - коротко сказал папа, - и сообщили, что председатель, тётка и Алла уже едут обратно.

Мы все быстренько поели, собрались и не торопясь, но не мешкая, вышли на деревенскую улицу…

У дома правления колхоза собралась огромная толпа деревенских жителей. Здесь были практически все: ребятня, пацаны и девчонки, парни и девушки, молодки и бабы, старики и старухи и даже пришёл и встал в сторонке дед «Календарь».

Председательская «Победа» запылила в начале улицы и, рыча мотором, подъехала к правлению. Люди молча ждали, покуда из машины выходили тётка Аллы, председатель колхоза и сама Алла. Все ждали новостей и результатов…

Председатель вылез из машины степенно и неторопливо. Тётка Аллы выползла тяжело и как-то согбенно, с опущенной головой. Алла выпрыгнула из машины легко и свободно, но скромно встала рядом с председателем и вдали от своей тётки. Все замерли…

Председатель колхоза, бывший фронтовик, одетый в пиджак с большим количеством орденских планок, оглядел толпу народа, оглянулся на тётку Аллы, погладил голову Аллы и приготовился говорить.

- Девочка, - сказал он громко, - абсолютно здорова и в её организме нет никаких повреждений. Доктор сказала, что она за время нахождения в нашем колхозе и в нашей деревне поправилась, у неё усилился иммунитет (председатель с трудом выговорил это слово) и она не подвергалась никакому физическому или психическому насилию.

Вздох облегчения пронёсся по всей толпе, как порыв ветра по кронам деревьев. Все дружно зашептались, зашумели. Председателю пришлось усилить свой голос, чтобы перекрыть этот возникший шум.

- Так, что Алла прекрасная девочка, здоровая, умная и честная, - продолжил свою речь председатель колхоза. - Она всё рассказала доктору, как было. Поэтому нет никаких причин для всеобщего беспокойства. А вот беспокойство Зины, тётки Аллы, было напрасным. Особенно в части обвинения наших деревенских парней в этом ужасном преступлении. Никакого изнасилования не было. А вот, что было – это личное дело Аллы и никого чужого это не касается.

- Тебе, Зин, - обратился председатель к тётке Аллы, - нужно бы попридержать свой злой язык и свою злобную натуру. Так ты «прославишь» не только себя, как злыдню, но и близкого и родного тебе человека, которому ты можешь своим злорадством испортить и порушить судьбу. Стыдно, Зина.

С этими словами председатель попрощался с Аллой и пошёл в правление колхоза. Люди обступили Зину, Аллу и стали их расспрашивать, но они изо всех сил стали вырываться из толпы и тётя Зина только злобно на всех шипела и кидалась.

Деревенские бабы оттёрли от Зины Аллу и бережно проводили её до дома тётки. Всем было жалко отпускать эту девочку в общество злой тётки. Настроение у всех резко изменилось и вместо горючей ненависти и мести к насильнику, у всех возникло чувство жалости к этой невинной девочке и чувство жгучего любопытства к подробностям этой необыкновенной для деревни Дальнее Русаново истории…

Мы дружной компанией в составе нашего папы, дяди Максима, моего старшего брата и деда «Календаря», медленно пошли домой. Все ощущали громадное облегчение, радовались, что всё так хорошо закончилось. Мы даже не пытались говорить и выяснять, из-за чего и каким же образом возникли у тётки Аллы подозрения в изнасиловании её племянницы.

Только вечером, когда с улицы вернулась насыщенная слухами, пересудами, мнениями и выдумками тётя Маруся, мы, нетерпеливо ожидая ужина, вспомнили о словах председателя колхоза о том, что «что-то было, но это личное дело Аллы»…

Опять в горнице «повис» немой вопрос: «А что же было всё-таки с Аллой?» и «какое отношение к этому имеет наш малолетний Сашка?»…

Все опять с интересом и украдкой посматривали на меня, будто я владею ответом на эти вопросы, но я кушал и отвечал всем ясным и безгрешным взглядом, будто не чувствовал этих немых вопросов и взглядов. Мне гвоздём засела в голову мысль о том, что «это личное дело Аллы»…

Вечером, как мы с братом не просились, но отец на всякий случай с одобрения дяди Максима и тёти Маруси, запретил нам выходить на улицу и тем более идти на «деревенские посиделки» к брёвнам. Слишком горячо обменивались мнениями, слухами и догадками горячие деревенские парни и девчонки. Могло быть всякое…

Только на следующий день в одиннадцать часов я и мой брат вдвоём вышли на улицу и побежали к нашим друзьям.

Деревня опять жила своей привычной жизнью и заботами. Взрослые ушли на работы. Скот на выпас. Старики и старухи выползли на крылечки и скамейки греться на солнышке и следить за малышнёй, которая играла в окружении домашних кур, гусей и собак.

Ребята постарше стайкам собирались в кучки и искали новых игр и приключений. Парни и девчата встречались на колхозных работах и тайно уединялись в укромных местечках. Всех заразила эта необычная для деревни новость об изнасиловании и у всех, наверно, усилилось «половое желание».

Мой брат вскоре оставил меня, нашёл Таньку Головкину и вместе с ней умчался галопом на речку. Путь им предстоял не близким, поэтому я остался совершенно один на один со своими мыслями и желаниями.

Странно, но я сейчас не чувствовал никакого такого «полового желания». Ничего в моём организме не играло, не волновалось, не поднималось и не жгло меня горячей волной крови. Всё было нормально, спокойно и только внутри меня билось что-то тревожное и напряжённое…

А был со своими ребятами-друзьями, говорил с ними, играл, но одновременно я был где-то далеко, не с ними. Тем более, что один из деревенских парней вдруг стал ко мне приставать, обзывать меня всякими словами, нарываясь на неприятность…

Я не понимал, почему он ко мне пристаёт и не хотел с ним драться.

- Чего тебе надо? – спросил я его как можно грубее и твёрже, - Чего ты пристаёшь? В лоб захотел? Я тебе брызну!

Эти слова и манеру так говорить я перенял от своего брата. Он часто срезал меня такими словами и угрожающими жестами прямо мне в лицо, от которых я невольно жмурил глаза и пугался.

Этот парень не испугался. Он жаждал драки и крови…

- Это ты с Аллой был на Петровских игрищах, - сказал он злобно. – Что ты с ней сделал?

- Я? - ответил я не менее зло. – Был, но ничего не делал. Мы все, если ты помнишь, играли «в свадьбу» и ты был моим «свадебным дружком».

Возразить было нечего, потому что это была правда. Мы напряжённо помолчали. Ребята и девчонки вокруг притихли.

- Ты, городской, - вдруг напомнил мне этот парень мой статус в деревне, - проваливай в свой город и держись подальше от Аллы. Поиграл «в свадьбу» и хватит. Ты уедешь скоро, а мы останемся, а она наша – деревенская. Может, я на ней жениться хочу. Когда-нибудь…

- Хоти, - сказал я независимым и насмешливым тоном. – Хотеть не вредно. Хотеть никто не запрещает. Только слышал, что сказал председатель колхоза? Это личное дело Аллы – с кем, когда и как дружить, играть и общаться. Так что твоё хотение оставь при себе, понял?

- А я не хочу, чтобы ты с ней гулял, - выпалил парень, согнул в локтях руки и сжал свои кулаки. – Не хочу и не дам! Понял?

- Та меня «на понял» не бери, понял!? – ответил я не менее напряжённо. – Твоё «понял» засунь себе с в свою попу, которой ты думаешь. Туда же сунь своё «половое желание», понял?!

От последних моих слов парень немного опешил, остановился, растерялся, а потом, вдруг внезапно нагнувшись, достал из под лопухов обрезок ржавой водопроводной трубы, согнутой крючком и ударил меня концом этой трубы прямо в левый висок…

От неожиданности, сильного удара и внезапной остро-жгучей боли я, наверно, на мгновение потерял сознание и, очнувшись, увидел только, как парень и его друзья, быстро улепётывают от места нашего поединка…

Вокруг меня стояли мои друзья, ребята и девчонки и сочувственно спрашивали, что у меня болит…

У меня болело всё: голова, висок, сердце, живот, руки и ноги. Я чувствовал себя очень паршиво. Меня тошнило и мне хотелось просто лечь в эту уютную тёплую дорожную пыль, сунуть гудящую голову в тёмную прохладу придорожных лопухов и уснуть навеки…

Ещё мне хотелось догнать этого «гада», и дать ему хорошего пендаля в его тощий вонючий зад…

Я уже хотел было лечь-упасть на землю, но тут, словно в тумане, я вдруг увидел лицо и огромные тревожные глаза Аллы. Она смотрела на меня близко-близко. Мне казалось, что я даже вдыхаю её запах волос и дыхания.

Я почувствовал, как её пальцы ласково коснулись моего плеча, головы и огромной шишки, которая пульсировала и набухала на моём левом виске. Мне стало так хорошо от присутствия Аллы, что я невольно заплакал. Слёзы потоком потекли по моим щёкам. Я улыбнулся Алле, виновато кивнул ей головой и закрыл глаза…

Когда я их снова открыл через мгновение, то увидел над собой лица моего папы, тёти Маруси, дяди Максима, моего старшего брата и … деда «Календаря». Его белая борода и мохнатые брови роняли седые волоски, которые падали на меня словно снежинки.

Я отчётливо видел всех, но не слышал их голосов. Моя голова гудела, как жаркий котёл, в котором варилось варево из мыслей и ощущений. Мне было больно, горячо и тревожно. Поэтому я с благодарностью принял что-то мокрое и холодное, которое прикладывали мне к виску и голове.

Мне вдруг очень захотелось к маме. Мама бы мне сразу помогла, утишила боль и спасла бы меня от этого больного гудения в голове.

Потом я понял, что лежу в горнице нашего деревенского дома. Потом я услышал звуки, учуял запахи, начал разбирать слова.

Говорили все разом, хором, поэтому я ничего не мог сначала разобрать, но потом всё-таки понял, что все обсуждают мою драку с тем парнем-хулиганом…

Мой брат рвался на улицу и страшно грозился «расшибить ему голову вдребезги» и «оторвать ему все яйца». Папа осаждал своего старшего сына и говорил, что «это не поможет Саше», а только «усугубит и так напряжённую обстановку в деревне». Дядя Максим соглашался с папой, а тётя Маруся только молча снимала с меня мокрые марлевые салфетки, мочила их в глиняной миске и снова клала мне на голову.

Только дед «Календарь» молчал и тревожно поглядывал на меня. Он вытирал свои пальцы от какой-то вонючей мази, потом опускал завёрнутые рукава своей белой домотканой рубахи и потом стал разглаживать свою пышную курчавую седую бороду.

Наконец, все угомонились и невольно обратились к деду «Календарю»…

- Ничего страшного нет, - сказал дед «Календарь». – Просто сильный ушиб. Правда, если чуть-чуть в сторону, то было бы плохо, но Саше повезло. Удар трубой оказался несильным, касательным и неточным. Видимо, Саша невольно отклонился в сторону, поэтому избежал удара «втык». Ничего, до свадьбы заживёт, а вот поумнеет он уже сейчас…

С этими словами дед «Календарь» вместе со всеми взрослыми отошёл к столу, где уже стояло угощение, бутылка московской водки и разная снедь. Все расселись за столом. Я тоже захотел было встать с кровати тёти Маруси, но на меня зашикали, закричали, чтобы я не вставал и не двигался.

«Ничего себе, - подумал я, - Сами едят, а мне нельзя!». Однако сил почему-то не было, и я снова забылся в тревожной и больной дрёме…

Последнее, что я услышал, это были слова папы: «Нам пора домой. Хватит. Наотдыхались. Наигрались. В усмерть.»…

Проснулся я уже на следующий день часов в одиннадцать. Смутно, сквозь тупой и болезненный сон, я чувствовал, как меня кто-то раздевал, переодевал, бинтовал, смазывал какой-то холодной мазью, гладил по головке, рукам и щекам. Мне даже почудилось, что это была Алла, так как от этих поглаживаний пахло её запахом…

Голова гудела как котёл, а на левом виске через тупую сильную боль ещё более болезненными толчками пульсировала сквозь огромную шишку-синяк кровь. Я молча терпел эту боль и эти толчки, даже не думая о возможных последствиях.

Мне было удивительно спокойно и как-то всё равно, что со мной будет. Для себя я уже давно решил, что скоро поправлюсь и впервые в жизни с огромным удовольствием так изобью «этого гада» с трубой, что «мало не покажется»…

Обиднее всего было сознавать, что я тут лежу с чумной головой, а Аллу там «мордует» её злющая тётка…

К обеду я уже чувствовал себя вполне здоровым, только раненым в голову. Я горел желанием отомстить и защитить честь и достоинство своё и Аллы. Я стал искать способ вылезти из плена мягкой и тёплой кровати, и выбраться на улицу…

Колхозные и домашние дела требовали постоянного внимания и вскоре мне представился случай удрать из дома. Пошатываясь и скрипя зубами от толчковой боли в виске и голове, я нашёл в сенях свою обычную уличную одежду, сандалии и своё оружие, с которым я хотел идти на обидчика. Это была старая кованая кочерга, которая осталась в доме дяди Максима и тёти Маруси от моего прадеда, отца папы моего папы.

Эта кочерга была не простой, а витой, будто её скрутили чьи-то очень сильные руки. Один конец кочерги был сделан кольцом, а другой витиеватым крючком, похожим на клюв хищной птицы. Кочерга была чёрной от покрывшей её смоляной коросты и достаточно тяжёлой, чтобы разбить или проломить любой глиняный горшок.

Нести кочергу в руках было тяжело и я положил её себе на плечо. Путь к дому моего обидчика был не близкий и я, не торопясь и экономя силы, пошёл по деревенской улице по направлению к колхозному правлению. Хорониться и идти огородами я не хотел и не мог, болела голова. Даже вид деревенской улицы в моих глазах качался и расплывался…

Я тупо шёл, почти не зная куда, и только пытался зорко поглядывать вокруг исподлобья. Я видел, что меня тоже видели и даже чуял, как в огородах и дворах мелькали тени ребячьих ног, голов и рук. Назад я не оглядывался, поэтому не видел, как из домов выходили бабы и старики и смотрели мне вслед.

Возле дома тётки Аллы я немного постоял и отдохнул. В окошках дома никто не мелькнул, не показалось никакого личика, двери никто не открывал и я, потоптавшись немного, вдруг ещё более разозлился и ощутил прилив силы и энергии. Мне показалось, что Аллу намертво заперли в избе, что её там «морят, мордуют и всячески тиранят». Эти слова, сказанные голосом тёти Маруси, я, кажется, слышал во сне…

Остаток пути я уже шёл с высоко поднятой головой, решительным и свободным шагом. Я чувствовал особый прилив сил и жгучего желания расправиться с обидчиком…

- Ты куда собрался, Сашок? – услышал я голос председателя колхоза. – Никак на войну?

Председатель подошёл-подскочил ко мне сзади так, что я даже не почувствовал его приближения. Я вцепился в свою кочергу, но председатель даже не попытался её у меня отнять.

- Иду бить насильника, - сказал я внезапно незнакомым мне сиплым и взрослым голосом. – Изнасилую «этого гада» до невозможности!

Я хотел сказать «изобью», но почему-то сказал – изнасилую…

- Это невозможно, - сказал спокойно председатель колхоза и тут я увидел позади себя небольшую толпу взрослых людей и ребят. – Твой противник уже давно уехал из деревни обратно в город. Так что теперь его не догонишь. Ему за тебя досталось от матери и отца. Хотели привлечь его по статье за хулиганство или за попытку убийства, но твой отец сказал, что «не надо ломать судьбы этих глупых пацанов». Поэтому твоего «гада», как ты говоришь, быстренько увезли домой.

Мне не хотелось, чтобы «моего гада» увезли без хорошего удара моей кочергой. Выходит я её напрасно нёс и терпел эти муки и боли…

Желание отомстить вырывалось из меня как вулкан, как поток бурлящей крови. Я хотел ударить этой кочергой так же,  как ударили меня! Но ударять было некого…

Я не знал, что мне делать. Продолжать стоять посреди толпы людей с тяжёлой кованой кочергой на плече, было глупо. Я, как дурак, застыл в позе солдата с ружьём на плече. Бить было некого, да и незачем…

До меня дошло, что «моего гада» хотели отвести в милицию за хулиганство и даже за попытку убийства, а ведь я тоже пришёл для того, чтобы не только ударить его кочергой, но и, возможно, «прикончить гада»…

Я снял кочергу с плеча и поставил её острием в землю возле своих сандалий…

- Алла, кстати, тоже уехала, - сказал вполголоса председатель колхоза и подошёл ко мне. – Приехала её мама и забрала её с собой. Мы все проводили Аллу хорошо, с почётом. Так что всё нормально и всё обошлось.

Председатель колхоза приобнял меня за плечи и я почувствовал сильную усталость. Председатель наверно тоже это учуял, потому что подхватил падающую кочергу и схватил меня за пояс штанов. Через мгновение меня уже нёс на руках мой папа.

Мне опять захотелось обратно на постель тёти Маруси. Снова хотелось уткнуться в её воздушно мягкую пуховую подушку, пахнущую мятой и полынью…

Сквозь нахлынувшую болезненную дрёму я слышал-видел мелькающее лицо и голос моего старшего брата, который появлялся то справа, то слева и всё кому-то страшно грозился и ругался.

В голове вяло пронеслась мысль о том, что Алла и «этот гад» уехали из деревни. Я снова остался один и мне не удастся отомстить за Аллу и за себя.

«Ничего, - думал я, продираясь мыслями через пульсирующую боль и слабость, - Вот до свадьбы заживёт, и я тогда отомщу!».

Хотя, как может зажить до свадьбы, когда свадьба уже была? Хоть и «понарошку», но наша «свадьба» с Аллой была в ночи Петровских игрищ, и это было наяву, по-настоящему…

«И никакое это не изнасилование, - подумал я напоследок, прежде чем совсем погрузиться в пульсирующий болью сон, - А самая настоящая Любовь».


Мои женщины. Август 1962. Фея-Любовь.

Первого августа 1962 года я сильно заскучал по маме, о нашем доме в городе, об уличных друзьях, о моих книжках и альбомах с рисунками, о моей заветной коробке из под кубинских сигар, в которой глубоко под шифоньером хранились мои личные «сокровища». Мне уже захотелось пойти в школу, чтобы увидеться с моими школьными друзьями и рассказать им про свои деревенские приключения.

Особенно мне хотелось показать ребятам свой новый шрам на левом виске. В том месте, куда пришёлся удар моего врага-обидчика куском водопроводной полудюймовой трубы, образовалась почти круглая ранка-шрам. Это я всё время отковыривал с ранки коросту и поэтому появился шрам, похожий на след от пули...

Когда-то давно, в детстве, у меня на правом виске был чирей. Тут тоже образовался след в виде маленькой круглой ямки. Мой брат, увидев мои шрамы на обоих висках, как-то сказал, что это очень похоже на след от пулевого ранения «на вылет». Пуля вошла в один висок, а вышла из другого.

Я очень возгордился от такого сравнения. Мне очень захотелось показать ребятам в школе и моим уличным друзьям эти следы от «пуль»…

Июль закончился. Начался первый предосенний месяц 1962 года.

В деревне Дальнее Русаново ни на минуту не прекращались работы в колхозе, в полях, в огородах, в коровниках, на току и в мастерских. Все колхозники и деревенский люд были заняты до такой степени, что нам, мальчишкам и девчонкам, предоставили полную свободу действий.

Давно забылись волнения с мнимым «изнасилованием» Аллы и с приключениями в ночь на Петровские игрища. Теперь все ребята и девчонки с утра ходили в лес за грибами.

Девчонки нанизывали грибы на длинные гибкие берёзовые прутики и делали из них бусы и ожерелья. Ребята вырезали из орешника свистки и перекликались в лесу звонким свистом. Все весело аукались, кричали, шумели, баловались, играли «в казаки-разбойники», «в догонялки» и «в прятки».

Мальчишки и девчонки азартно охотились в лесу за «благородными» белыми грибами, красноголовыми подосиновиками и упругими молодыми подберёзовиками, густо растущими опятами и сопливыми маслятами. Других грибов в деревне Дальнее Русаново не признавали…

При этом никто никого не обижал, а наоборот, парни ухаживали за девушками, заботились о младших, а младшие старались держаться поближе к старшим.

Иногда мы курили «самокрутки» из сушёных листьев липы, орешника, дуба, но это было понарошку, играючи, не взатяжку, а только для виду, для того, чтобы важно пустить пахучие клубы дыма и отогнать надоедливых комаров и мошкару.

Однако за это лето и особенно после Петровских солнечных игрищ в нашей деревне что-то произошло такое, что ощутимо изменило практически всех ребят и девчонок. Мы стали ходить, гулять и играть парами – мальчик и девочка, юноша и девушка, парень и «девка на выданье».

Даже малышня теперь часто играла и гуляла парами, держась друг за друга ручками. Не было пары только у меня…

Мой брат с Танькой Головкиной, уже почти не таясь, ходил, дружил, гулял, танцевал и играл не переставая. Они были неразлучны и уже часто уединялись от нас всех в зарослях, в кустах, в стогах пахучего летнего сена.

Другие парни и девчата тоже так поступали. Всеобщая влюблённость охватила всю деревенскую молодёжь. В деревне Дальнее Русаново стали готовиться к осенним свадьбам…

Я, наученный и испуганный «изнасилованием» Аллы, не принимал участие в этой эпидемии всеобщей влюблённости и использовал почти всё время пребывания в деревне на изучение её жизни. Мне было интересно всё…

Вместе с братом и Танькой Головкиной я поработал на колхозном току. Вместе со всеми мужиками и бабами, парнями и девчатами я тоже тяжёлой и неуклюжей деревянной лопатой подсыпал зерно к движущимся лопаточкам транспортёра. Мои порции зерна поднимались высоко-высоко в небо и оттуда сыпались в зерновую кучу, оставляя под ветром в воздухе пыль и шелуху.

Вместе с работниками фермы я направлял струю холодной воды в проход между коровьими стойлами и смывал коровий навоз и жижу по канавам в бетонный бассейн-отстойник. Мне даже доверили однажды наставлять на коровьи вымя трубки молоконасоса доильного аппарата.  Я с азартом и восторгом следил, как по стеклянным трубам порциями движется пенное белое молоко.

Рано-рано утром вместе с колхозным пастухом, ребятами и девчонками я участвовал в выпасе колхозного и деревенского скота. Поёживаясь от сырого утреннего холода, мы брели вместе с пастухом за коровами, козами, овцами и верные собаки-охранники жались к нашим ногам, выпрашивая кусочки сала из наших карманов.

На выпасах мы зорко следили за стадом и помогали пастуху вернуть заблудших овец, коз и коров в стадо. Они всё время старались найти на стороне что-то повкуснее.

Пастух иногда хлёстко щёлкал своим длиннющим кнутом и эти щелчки, как ружейные выстрелы, немедленно возвращали наиболее упрямых коров, коз и овец в стадо.

Как нам всем хотелось так же, как колхозный пастух дядя Ваня, щёлкнуть этим кнутом! Он делал это неторопливо и мастерски. Никто не мог сравниться с пастухом дядей Ваней по выстрелам пастушьим кнутом.

Он как-то замедленно, коротким волновым движением выглаживал длинное кнутовище на земле позади себя, потом как-то резко посылал кнут вперёд, а затем коротко и резко возвращал руку назад.

Получалась гибкая волна, кнутовище сначала медленно, а потом всё быстрее устремлялось туда, куда посылал его дядя Ваня, а в конце тонкие кончики кнута вдруг звонко, громко и всегда неожиданно издавали громкий звук выстрела…

Кнут пастуха дяди Вани был «заговорённым» и не слушался никого из нас, даже моего старшего брата. Все наши «щелчки-выстрелы» получались глухие, невыразительные, слабые. Кнутовище, как упрямая змея, не хотело выравниваться и ложиться прямо на землю. Оно сворачивалось кольцами и почти всегда норовило ударить, хлестнуть нас по ногам.

Я только один раз попытался укротить этот длиннющий пастушеский кнут, но мне удалось только пустить «волну» по земле, на которой перед этим мы все дружно вручную растянули кнутовище в одну линию.

Волна прокатилась по кнутовищу и закончилась слабым и ленивым шлепком кончика кнута по земле. Но и этого мне было достаточно, чтобы с восторгом подготовиться к рассказу школьным друзьям о том, как я «щёлкал» и «стрелял» длинным пастушеским кнутом.

Я насыщался всеми этими деревенскими событиями и работами, чтобы с одной стороны отвлечься от дум об Алле и о нашей игре «в свадьбу», а с другой стороны, чтобы стать более уверенным в деревенском обществе. В деревне не любят праздно шатающихся и не работающих людей…

Я даже на некоторое время перестал бегать к деду «Календарю», чтобы на меня не смотрели косо за дружбу с этим «тунеядцем». Считалось, что дед «Календарь» никогда не работал в колхозе, потому что «у него на каждый день какой-нибудь церковный праздник, который запрещает ему работать»…

Однако чем ближе приближался срок нашего отъезда обратно в город, домой, тем чаще я стал чувствовать, что все эти деревенские дела, приключения, события, разговоры и пересуды отходят куда-то всё дальше и дальше.

Впереди меня ждала полная новых приключений жизнь. Я почувствовал себя независимым и начал собираться домой…

Только теперь я вспомнил о деде «Календаре» и о том, что он тоже по сути один-одинёшенек…

Дед «Календарь» встретил меня крайне сдержанно, холодно, отстранённо. Он долго не обращал внимания на то, как я робко переминался с ноги на ногу и молча стоял у него перед калиткой, не решаясь войти на его двор.

Дед «Календарь» молча ходил по двору, заходил в свой сарай, перебирал свои грабли и лопаты, куда-то носил и складывал старые рамки для пчелиных ульев, зачем-то подметал старой облезлой метлой участок земли перед входом в дом. Иногда он подолгу замирал, вглядываясь куда-то вдаль и не глядя на меня.

Дед «Календарь» молчал, не обращал на меня внимания, но не уходил со двора и не прогонял меня…

Отсюда я сделал вывод, что он просто обиделся на меня за долгое отсутствие и сейчас показывает мне эту обиду…

Я чувствовал себя очень виноватым, молча сопел за калиткой, переминался, ёрзал, тяжко вздыхал, робко посматривал на деда «Календаря» и упорно не уходил прочь.

Наконец, дед «Календарь» не выдержал и негромко бросил в мою сторону: «Ты кто такой?».

От неожиданности и некоторого оттенка презрительности в тоне вопроса я опешил и тихо ответил: «Я? Саша Суворов».

- Нет, ты не Суворов, - сказал мне сурово дед «Календарь», - Ты балаш, балабон и балда.

Последние слова он произносил уже таким тоном, что я с волной жаркой радости заулыбался, закивал головой в такт его слов-определений и жарко согласно подтвердил, что я «балун» и «обалдуй».

После этого я робко приоткрыл скрипучую калитку и сделал шаг в сторону деда «Календаря». Тот косо взглянул на меня, молча развернулся и ушёл в избу, а я, почему-то уверенный, что так и надо, сразу уселся на лавку за стол во дворе, за которым дед «Календарь» угощал меня, папу и моего брата своим мёдом.

Через несколько минут из избы вышел дед «Календарь» с мисками хлеба, кувшином молока и плошкой такого ароматного и пахучего мёда, которого я ещё никогда не нюхал и не пробовал.

Ещё через минуту я горячо и сбивчиво рассказывал деду «Календарю» всё-всё-всё...

Я рассказал ему:
о моей Фее красоты и страсти;
о встрече с феей на сеновале;
о Маше – Радости нашей;
о Ваське Сраном;
о взрыве противотанковой гранаты в огне костра;
о мини-бикини Маши на речке;
о моих рисунках в альбоме;
об игре в свадьбу и о встрече солнышка на Петров день;
об Алле и о нашем приключении и якобы «изнасиловании»;
о моей драке с обидчиком и о моих «пулевых» височных ранениях навылет…

Дед «Календарь» слушал меня почти молча и только изредка хмыкал, усмехался, хмурился, поддакивал, улыбался и иногда тревожно переспрашивал, уточняя какие-то подробности.

Я рассказывал и рассказывал… Я выпаливал всё, что у меня накопилось… Я путался в подробностях и в последовательности изложения событий… Я забывал то, что уже рассказал и начинал рассказывать снова или перескакивал на другое событие-приключение.

Дед «Календарь» меня не прерывал, не мешал мне и только внимательно слушал, кивал головой, пристально вглядывался в меня, на секунду задумывался и иногда даже сам чего-то вспоминал и я видел, как в эти мгновения вдруг волшебно молодело его лицо, искрились глаза и расправлялись плечи.

Когда мои истории и слова иссякли мы долго сидели молча. Я остывал после своих горячих и эмоциональных историй и воспоминаний, а дед «Календарь» о чём-то сосредоточенно думал.

Теперь, ощущая рядом с собой молчаливого давно взрослого человека, я уже несколько жалел, что открылся ему, что рассказал ему обо всём без утайки, что открыл ему мой секрет о моей Фее красоты и страсти.

Мне уже хотелось всё бросить и бежать, куда глаза глядят. Мне становилось стыдно и страшно от молчания деда «Календаря».

- Это лето, - вполголоса сказал задумчиво дед «Календарь», - ты будешь вспоминать всю свою жизнь, Сашок.

- Возможно, это самое важное лето твоего отрочества, - продолжал дед «Календарь», глядя куда-то впереди себя, - Хотя впереди, судя по твоему впечатлительному характеру, тебя ждут ещё более чудесные приключения.

- Тебе повезло, что ты встретил и встречаешь свою Фею красоты и страсти не так, как другие, - сказал дед «Календарь» и внимательно, строго и коротко взглянул мне в глаза.

- Она приходит к тебе так, что ты узнаёшь её потихоньку, по чуть-чуть, а не сразу, поэтому, она одаривает тебя своей магией и волшебством, открывает тебе глаза и душу, не ранит тебя и не ломает. Но это не значит, что она тебя не ударит. Ещё как ударит, и ты будь готов к этому. Не жди от неё пощады – это она учит тебя жить и закаляет твой ум и характер. Делает из тебя настоящего мужчину.

Дед «Календарь» высказал всё это одним духом, с чувством и надрывом, с волнением и такой убеждённостью, что я ему сразу поверил.

Я тоже чувствовал, что Фея красоты и страсти меня испытывает, к чему-то готовит и что-то задумала такое, отчего мне не будет сладко и мягко…

- Ты вдумчивый мальчик и это очень хорошо, - сказал дед «Календарь» и повернулся ко мне всем корпусом. Теперь мы сидели за столом лицом к лицу, и я жадно слушал слова деда «Календаря».

- Других людей твоя Фея красоты и страсти учит по-другому. Она давит на другие места и органы, которыми человек ощущает, чувствует и думает, что он «думает». На самом деле он не думает, а Фея красоты и страсти играет с ним, как хочет, смеясь и издеваясь. Человек попадает в плен магии и волшебства Феи красоты и страсти, а она, колдунья, завлекает его в свои сети и наслаждается его страстями и страданиями.

Дед «Календарь» начал говорить непонятно и стал на минуту задумчивым, устремлённым куда-то в глубины своей памяти и своих воспоминаний. Он погрустнел, осунулся и даже на минуту пригорюнился…

- Тех, кто послабее и подурнее, твоя Фея красоты и страсти ни капельки не жалеет, а топит в омуте страсти и вожделения всё глубже и глубже, пока те совсем не пропадут и не превратятся в послушных рабов твоей Феи.

- Но те, кто сумел найти в себе силы и храбрость контролировать капризы и магию твоей Феи красоты и страсти, - продолжал горячо дед «Календарь», - становятся её возлюбленными, её героями, её фаворитами. Таких она любит, защищает и направляет по жизни в правильном направлении.

- Главное, не поддаться колдовским чарам Феи красоты и страсти, - коротко подытожил дед «Календарь», - и всё будет у тебя хорошо. Всё!

- А ты, малый, молодец, прямо молодец, - сказал вдруг дед «Календарь» с ударениями в слове «молодец» сначала на последнем, а потом на первом слоге.

– Вообще ты малый не дурак, а когда дурак, то, увы, немалый! – продолжил он с доброй улыбкой и я понял, что он шутит.

- В твои годы я таких приключений не имел, о чём горько жалею, - сказал дед «Календарь» и снова грустно потупился.

– Я с твоей Феей красоты и страсти познакомился гораздо позднее и при других обстоятельствах. Увы, но справиться с её чарами я не смог и она меня повалтузила, позабавилась мною всласть…

- Эх, что только я не вытворял в юности! – раскаянно и в то же время грустно и восторженно протянул дед «Календарь». - Послужил я моей Фее красоты и страсти, походил в её пажах, слугах и приспешниках…

- Почему «моей»? – ревниво спросил я деда «Календаря», - Она ведь не ваша Фея красоты и страсти?

- Твоя-твоя, - примирительно ответил дед «Календарь», - но она также и моя, его и другого, потому что твоя Фея красоты и страсти – это Любовь, а ей все возрасты покорны.

- Твоя Фея красоты и страсти, Сашок, это богиня Любви, - торжественно заявил дед «Календарь». - Ты узнаешь и увидишь её под разными именами и в разных обличьях. Она будет то в облике матери, то подруги, то жены, то любовницы. Она даже предстанет тебе в образе нашей России, нашей Родины. Ты почувствуешь её в отношениях с товарищами и друзьями, родителями и учителями, врагами и недругами, особенно, при общении с маленькими детьми.

- Очень будет хорошо, если ты увидишь и почувствуешь присутствие твоей Феи красоты и страсти в отношениях со стариками, - после некоторого молчания мягко и грустно сказал дед «Календарь».

- Если ты будешь контролировать себя, свои ощущения, чувства, хотения, желания и потребности, то твоя Фея красоты и страсти поселится в тебе самом, будет с тобой всегда и всюду, пока ты будешь относиться к ней, как к самому себе.

- Это как? – спросил я деда «Календаря», - Как относиться?

- К ней, как к самому себе, - коротко ответил деде «Календарь». – Ты же не желаешь себе зла? Нет. Ты не хочешь страдать и болеть? Нет. Вот и не делай ей никакого зла, не приноси ей страданий, мучений и болезней. Люби, береги и оберегай её так же, как ты любишь, бережёшь и оберегаешь самого себя.

- А когда придёт время и тебя жизнь поставит перед выбором – ты сам или твоя Фея-Любовь, - ещё более торжественно и значимо сказал дед «Календарь», - то будь мужественным и настоящим мужиком. Жертвуй собой ради неё, ради твоей Феи-Любви, не предавай её, даже если тебе грозит смерть и несчастья.

- Гораздо большие несчастья, беды и горести ждут тебя, если ты предашь и откажешься от своей Феи-Любви ради выгод, поблажек или сытой благополучной жизни, - горестно сказал дед «Календарь». – Тогда ты будешь жить, но как бы ни живой, а мёртвый, без волнений, без страсти, без красоты, без любви…

- Конечно, я не призываю тебя умирать по правде ради твоей Феи-Любви, - спохватился встревоженно дед «Календарь». - Да она тебе и не даст умереть. Она обязательно подскажет тебе правильный выход из любого положения.

- Ещё раз говорю, что она может безжалостно погубить только неразумного человека, который так и не научился контролировать себя и управлять собой, который поддался её колдовским чарам, играм страсти и призрачной красоте.

- Так что почаще, Сашок, говори себе: «Я спокоен. Я удивительно спокоен!» и глядись при этом в зеркало, чтобы видеть, как не порхает трусливо твой взгляд, как не дрожат твои губы и щёки, как вместо густого румянца стыда твои щёки светятся румянцем здоровья и молодости.

- Даже когда ты не в силах будешь совладать с самим собой, со своим организмом, и помимо твоей воли в тебе будет подниматься жаркая волна вожделения, желания и хотения, всё равно не теряй контроль над самим собой. Смотри на себя как бы со стороны. Не дави на себя, не ломай и не скручивай себя «в бараний рог», а обуздывай, как молодого горячего скакуна.

- Если ты сумеешь овладеть собой, усмирить свои страхи и страсти-мордасти, то ты, как лихой наездник, сумеешь направить свои чувства туда, куда захочешь, а твоя кобылка Фея-Любовь будет послушной и управляемой, надёжной и заботливой.

Сравнение моей Феи красоты и страсти с кобылкой мне понравилось, потому что мой отец был во время войны лихим кавалеристом, командиром разведэскадрона в кавалерийской армии Белова. Вспоминая войну и былое, он молодцевато приосанивался, вскидывал гордо голову, зорко осматривался и говорил о том же, о спокойствии, об обуздании страстей, о прогнозировании и планировании боевых действий, о контроле и самоконтроле.

Я уже видел перед своим мысленным взором себя, скачущим во весь опор на тонконогой кобылке с развевающейся белокурой гривой и хвостом. Я представил это так чётко, что немедленно захотел всё это нарисовать.

Дед «Календарь» почувствовал во мне перемену настроения и с грустью по-доброму смотрел, как я возвращаюсь из своих грёз в этот мир реальной действительности.

- Когда вы уезжаете? - спросил он меня в тот момент, когда я подумал, что мы скоро уезжаем из деревни домой.

- Пока не знаю, - дрогнувшим голосом ответил я. – Папа пока не очень-то хочет уезжать, потому что очень много работы в колхозе.

- Работа в колхозе никогда не кончается, - ухмыльнувшись, сказал дед «Календарь». – Скажи отцу, чтобы не медлил – неохватное охватить невозможно. Пусть рассчитывается с председателем колхоза, получает то, что ему дадут и валит отсюда. На безотказных и воду возят, а твой отец не семижильный, как твой дядя Максим. У твоего отца своя дорога и своя задача в жизни. Главная из них – дать вам с братом правильное воспитание. Так ему это и передай…

Я послушно кивнул головой и уже заёрзал, ощущая, как затекли мои ноги и «горит» попа от долгого сидения на шершавой лавке.

- Да, ещё вот что, - сказал мне в спину дрогнувшим голосом дед «Календарь». – Я тут немного посчитал свои дни и годы рождения и пришёл к выводу, что скоро мне должен прийти «кирдык». Если это случится, не горюй и не грусти. Такое будет со всяким. В своё время ты тоже встретишь свой счастливый день избавления от горестей и страданий.

- Если ты будешь далеко отсюда и узнаешь об этом много позже, то не вини, не стыдись и не кори себя. Ты ни в чём не виноват. Ни в чём! Такова жизнь и всё…

- Но, если ты, вдруг вспомнишь меня добрым словом, то мне там, за облаками и звёздами, будет приятно. А если при этом вспомнишь то, что я тебе рассказывал и говорил, особенно сегодня, то мне будет вдвойне приятно, и я буду тобой гордиться.

Я слушал эти слова деда «Календаря» практически мало чего понимая, но мне вдруг стало как-то обидно и горько, грустно, томно и мне захотелось заплакать.

Неожиданно для самого себя, я как будто кем-то подтолкнутый, шагнул к деду «Календарю», крепко прижался к нему, обнял и уткнулся носом в его живот.

Я чувствовал щёками волнение его живота и груди, ощущал на своих плечах дрожание и крепкое объятие его жёстких рук, слышал его сдержанное неровное дыхание и даже, казалось, гулкое биение сердца.

Слёзы заливали мне глаза и щёки. Я пытался их остановить, говорить слова о спокойствии, но у меня ничего не получалось. Я только ещё крепче вжимался в пахучую рубаху деда «Календаря» и обильно промокал её своими слезами.

- Всё, Сашок, всё, мой мальчик! – сказал дед «Календарь» глухим и далёким голосом. – Тебе пора. Ступай и не оглядывайся. Запомни напоследок – тело смертно, а душа бессмертна, так что мы с тобой ещё встретимся и будем дружить вечно.

Я шёл домой, не оглядываясь, как велел мне дед «Календарь», а в ушах всё звучали его последние слова, сказанные им жарким шёпотом вместе с поцелуем в мой затылок: «Люби и береги себя и свою Фею-Любовь! Будь мужчиной! Аминь!».

Засыпая, я увидел во сне мою Фею красоты и страсти. Она была в образе обнажённой красивой всадницы.

Странно, но моя Фея красоты и страсти не была сама лошадкой-кобылкой, а сидела на осёдланном коне. И конь-то был не лихой и не горячий, правда, с гордо поднятой головой, но какой-то смирный, спокойный, объезженный…

Фея красоты и страсти сидела в седле уверенно и гордо, выгнувшись в спинке и расправив плечи. Её стройное поджарое тело, такое же, как тело коня, излучало спокойную замершую силу, готовую немедленно встрепенуться и броситься в бег-полёт.

Левой рукой Фея красоты и страсти удерживала за натянутые поводья коня, а правой рукой она чуть касалась-опиралась на отворот седла возле своего бедра.

Плечи Фея красоты и страсти расправила и отвела назад так, что её умопомрачительно красивые грудки напряглись, приподнялись и заострились маленькими бугорками сосков.

Фея красоты и страсти чуть-чуть повернула голову в сторону, напряжённо и серьёзно смотрела куда-то вдаль, словно высматривала какую-то цель. При этом жилка на её шее напряглась прямой линией, и эта линия продолжилась желобком на её плоском животике под грудками.

Я опять не видел её «сокровенного тайного места», которое скрывалось за седлом. К тому же я видел её и коня как бы снизу-вверх. Однако я ни капельки не пожалел об этом, потому что и так она была волнующе прекрасна.

Спокойствие и уверенность фигуре Феи красоты и страсти добавляла её стройная правая ножка, которой она опиралась в стремя.

Моя Фея красоты и страсти, чуть-чуть нахмурив брови, внимательно вглядывалась вдаль и её мягкие волнистые светло коричневые волосы колыхались вокруг её лица, струились по её плечу и спине.

Она не смотрела на меня и не видела меня, но я чувствовал, что она знает о моём присутствии, потому что никуда не торопилась и позволяла мне хорошенько рассмотреть себя и своего коня.

Последнее, что я увидел перед тем, как заснуть, это был внимательный и добрый взгляд коня и характерное движение его больших губ, такое же, как ухмылка деда «Календаря»…


 

Мои женщины. Август 1962. ГАЗ-51.


Моего отца, брата и меня провожали практически все жители деревни Дальнее Русаново.

Так мне казалось, потому что перед воротами дома дяди Максима и тёти Маруси собралось огромное количество народа: бабки и деды; бабы и мужики; работники колхозного правления во главе с самим председателем колхоза; Васька Сраный и его новая подруга, которая млела под тяжестью его небрежной руки на своих плечах; парни и девчата; заплаканная и потерянная «братанова подруга» Танька Головкина; дед Аркадий и наши дальние родственники-соседи в полном составе; деревенские ребята и девчонки; пацаны и малышня.

Все с интересом наблюдали, как дядя Максим невозмутимо запрягает своего коня в телегу, как накладывает в неё мягкого душистого сухого сена, как тётя Маруся, всхлипывая и тихо причитая, расстилает поверх сена цветастые полосатые домотканые ковровые дорожки.

Также молча, но с одобрением, народ следил, как Васька Сраный скидывал на землю из кузова своего грузовика мешки с зерном, комбикормом и мукой, снимал большие корзины-кошёлки с картошкой, кукурузой и другой колхозной продукцией, которую заработал мой отец и мы с братом, работая в колхозе.

Всё это грузили на телегу дяди Максима, так как Васькин ГАЗ-51 должен был немедленно ехать в поле.

Кроме заработанных продуктов, которых оказалось очень много, председатель колхоза торжественно и всенародно вручил моему отцу конверт с деньгами, заявив, что «если бы не Сергей Иванович, то мы в этом году не справились бы с плановыми заданиями и работами, а все ходили бы со спущенными штанами».

Народ засмеялся. Бабы наперебой стали использовать эту тему «спущенных штанов» в своём бабьем частушечном зубоскальстве. В первую очередь досталось председателю колхоза, и он ещё долго смущался и отшучивался за своё «неудачное сравнение».

Тётя Маруся, получив ранее в правлении колхоза ещё большую долю муки, зерна, картошки и комбикормов, заработанные моим отцом и дядей Максимом за лето, всё же ревниво и настороженно смотрела, как упаковывают колхозные мешки и корзины на телегу. Потом она начала, якобы просто и естественно, носить из дома свои «гостинцы».

На телегу под пристальными взглядами собравшихся сородичей и сельчан были погружены:
 
большой чугунок с плотной крышкой, увязанной крест-накрест тесёмками, из-под которой окрест разносился чудный запах густых наваристых мясных щей;
 
большая корзина, доверху наполненная крупными белыми и коричневыми куриными яйцами;
 
несколько глиняных крынок с белыми матерчатыми покрышками со сметаной, сливочным маслом, творогом и молоком;
 
три больших круглых ковриги чёрного ржаного хлеба, аромат которого соединился с ароматом горячих щей и вызвал в народе самую живую реакцию глотания слюнок;
 
большой и толстый шмат белого свиного сала с тонкой плотной кожей и розовой прослойкой мяса;

огромную гирлянду головок лука и чеснока;

две пузатые большущие подушки, туго набитые куриным и гусиным пухом;

серый полушубок из овчины с большими отворотами и воротником, а к нему ещё валенки;

кипу разноцветных вязаных шерстяных носков и клубки собачьей шерсти;

тушки гуся и трёх куриц;

пучки каких-то засушенных растений и цветов и много ещё всякой деревенской всячины.


В азарте тётя Маруся, не обращая внимания на уговоры моего отца и осторожные покашливания дяди Максима, ходила бы и носила из избы в телегу всё новые и новые вещи и предметы, но мы все дружно воспротивились и с благодарностями осадили не в меру щедрую тётю.

Наконец все наши вещи, подарки и гостинцы были уложены на телегу. Вещей набралось столько, что нам уже места в телеге не было, и мы собрались идти пешком к перекрёстку на шоссе, чтобы поймать попутную машину для переезда в наш город.

Наконец наступила минута прощания…

Мужики насупились, начали прятать глаза, неловко переминаться с ноги на ногу, крепко пожимать нам руки, хлопать нас по спинам и желать нам «счастливого пути», «хорошей жизни», «не болеть» и «снова летом приезжать к нам в деревню».

Бабы и девки тоже заегозили, врозь или хором стали желать нам «крепкого здоровья», «чтобы ничего не растерять из подаренного», «почаще приезжать, а то нам без вас скучно» и т.д.

Председатель колхоза с укоризной и одновременно победно оглядел всех и заявил, что «если бы в колхозе все работали так, как Сергей Иванович и дядя Максим, то мы бы уже жили при коммунизме». На него опять зашикали, загудели, стали подначивать и подкалывать…

В ответном слове мой отец сказал, что «ничего героического мы не совершили», что «просто работали так, как нас учили наши деды – по уму, по совести и по чести». Потом отец низко поклонился всем три раза, причём, отдельно дяде Максиму и тёте Марусе, потом деду Аркадию и родне, а потом уже всем деревенским и председателю колхоза.

Мы с братом, клонимые низко к земле тяжёлой и сильной рукой отца, тоже неловко поклонились всем, а люди в ответ кланялись нам и теперь уже без шуточек и подковырок стали желать нам «всего хорошего».

Тётя Маруся обильно облила нас с братом своими слезами, прижалась к моему отцу – своему брату, как к дереву, обхватив его руками и покрыв голову белым платком, убежала в дом.

Наконец мы поехали…

Послушный конь дяди Максима тяжело рванул нагруженную телегу и неспешно ступая, повлёк её по улице к выезду из деревни Дальнее Русаново.

Мы с братом подхватили свои вещмешки, помогли друг другу накинуть их на плечи и трусцой поспешили за степенно шагавшим дядей Максимом, его телегой, его конём и теперь уже нашим добром.

Путь был не близкий…

Уходить из деревни, где прожито и пережито столько приключений, столько событий и столько впечатлений, было трудно. Тянуло назад, в тепло дома, на печную лежанку, к невероятно доброй тёте Марусе, к моему штабу на чердаке-сеновале, к деду «Календарю», к ребятам и девчонкам, к ставшей привычной и естественной деревенской жизни.

Страшило то, что с каждым шагом открывалось перед нами, пугая своей неизвестностью и не очень хорошей дорожной погодой. Август 1962 года был прохладным, ветреным, дождливым и мне казалось, что сама природа хмурится и наказывает нас за бегство из деревни, за наш уход.

Мы шли молча, думая каждый о своём. Мы старались не отставать друг от друга и телеги, которая катилась и катилась перед нами, как заведённая…

Наше тяжёлое и уже усталое молчание вдруг разом нарушилось, потому что сзади, внезапно, из-за поворота лесной дороги стремительно вырвалась машина. Это был ГАЗ-51 Васьки Сраного!

Машина резко затормозила возле нашей телеги, чуть-чуть её не раздавив. Васька выскочил из кабины и весело крикнул: «А, ну! Давай грузись в кузов! Дальше я вас повезу. Председатель приказал…».

Тягучее молчание и усталость мигом улетучились. Папа и дядя Максим вместе с Василием стали быстро грузить в кузов машины все наши дары и пожитки. Мы с братом устраивались в кузове среди мешков и корзин, принимали вещи, расставляли их так, чтобы они не попадали в дороге и не разбились-раскатились.

Когда всё было загружено-перегружено, отец и дядя Максим заспорили.

- Ты пойми! - горячо убеждал папа дядю Максима, - Ну зачем мне в городе комбикорм? Куда я его дену? А тебе он пригодится скотину кормить!

- У меня этого комбикорма, хоть попой жуй, невпроворот! – ответно гудел простуженным голосом дядя Максим. – А тебе он пригодится. Продашь кому-нибудь.

- Ещё чего не хватало, чтобы мне комбикормом торговать! – горячился отец.

Васька Сраный слушал этот спор, а потом молча взял огромный мешок комбикорма из телеги, взвалил его себе на грудь и одним махом уложил на пассажирское сиденье себе в кабину грузовика. После этого он, молча и победно воззрился на ошарашенных мужиков.

Отец и дядя Максим переглянулись и как-то разом кивнули друг другу. Потом они быстренько, по-деловому попрощались и разошлись каждый в свою сторону. Дядя Максим стал разворачивать коня и телегу в обратный путь, а наш папа легко и ловко вскочил в кузов.

Не успели мы устроиться на наших мешках, укутаться втроём в тёплый овчинный полушубок, как машина рванула с места и буквально понеслась по ухабистой лесной дороге…

Мгновенно от нашей печали и тревоги ничего не осталось… Нас кидало, бросало, било снизу, сбоку, сзади и спереди…

Всё вокруг двигалось, шаталось, норовило выскользнуть, выпасть и взлететь в воздух, выскочить из кузова или напасть на нас…

Отец держал в руках на весу две корзины с плотно уставленными крынками с молоком, сметаной, маслом и творогом, и с куриными яйцами. Он пытался балансировать ими так, чтобы ничего не выплёскивалось и не разбилось…

Смешно было смотреть на его безумно выпученные глаза и открытый рот, который лязгал зубами во время особенно сильных прыжков дикой Васькиной машины.

Мы с братом, сидя по бокам нашего отца на мешках с зерном и мукой, пытались руками, всунутыми в рукава одного полушубка удерживать пляшущие корзины и вещи. Полушубок удерживал нас всех вместе. Только это позволяло нам оставаться в кузове. Поодиночке мы бы давно уже повылетали из него в разные стороны…

Только-только мы дружно собрались все вместе взреветь и обратиться к Ваське с горячей деревенской бранью, как по волшебству тряска и болтанка вдруг прекратились. Мы выехали на асфальт…

На шоссе било и кидало уже не так, как на лесной дороге. Ехать стало легче и веселей. Теперь нам, наученным только что пережитым адом, дорога по асфальту показалась бархатной…

Через мигом промчавшиеся мимо виды лесов, полей и рек, мы уже въезжали в наш город. Васька немного снизил скорость, и мы снова стали спасать от разбоя наше имущество. Теперь мы жгуче хотели довезти все наши «деревенские гостинцы» до дома, к маме…

С каждой минутой, с каждым поворотом, с каждым знакомым видом городских улиц, домов и площадей, во мне горячей волной поднималось жгучее желание поскорее доехать до нашего дома, к маме.

Нетерпение достигло апогея, когда наш грузовик осторожно проехал по переулку и выкатился на нашу улицу. Там, впереди, в дальнем конце нашей улицы виднелись наши тополя, черепичная крыша нашего дома, наш забор и наша калитка.

На улице никого не было. Поэтому я немного был разочарован, что меня и нас никто не видит, не слышит и не узнает, что мы приехали из деревни и привезли с собой массу интересного…

Машина остановилась напротив нашей калитки…

Только теперь я почувствовал, как устал, как болит у меня всё тело, как дрожат от напряжения руки, как шумит в голове быстрый дорожный ветер…

Отец тоже тяжело слез на землю, помог нам с братом спуститься, и разминая затёкшие ноги, открыл калитку и пошёл к нашему дому.

Открылась дверь дома, и… весь мир для меня исчез. Улетучился. Пропал…

На крыльцо вышла моя мама…

Никогда до этого и после я не видел более красивой и желанной женщины, чем моя мама…

Не только я, но и мой брат, папа, все мы неловко путаясь уставшими ногами в ступеньках крыльца, устремились к нашей маме, обняли её, мешая друг другу, уткнулись в неё, как в нечто спасительное, тёплое, мягкое, невероятно приятно пахнущее, сразу ставшее заботливым, надёжным, желанным и дорогим.

Мы бы так стояли вечность, но мама нас всех по очереди обняла, расцеловала, осторожно и сильно высвободилась из наших объятий и позвала в дом, к столу, обедать…

Мамин голос вывел нас из оцепенения, возбудил в нас энергию и мы, счастливые и гордые, наперебой стали говорить, что приехали с «гостинцами», что «нас ждёт машина, которую нужно срочно разгрузить».

Началась суматоха разгрузки…

Теперь мы с братом доставали из тайной глубины кузова машины корзины и кошёлки, крынки и чугуны, вещи и предметы, взваливали на борт мешки с мукой и зерном, подавали отцу и Ваське: большой чугунок с уже остывшими, но ещё вкусно пахнущими щами; большую корзину с белыми и коричневыми куриными яйцами; глиняные крынки со сметаной, сливочным маслом, творогом и молоком; три больших круглых ковриги чёрного ржаного хлеба; большой и толстый шмат белого свиного сала; огромную гирлянду головок лука и чеснока; две пузатые большущие подушки; серый полушубок из овчины с большими отворотами и воротником; валенки; тушки огромного гуся и трёх упитанных кур; разноцветные домотканые дорожки; кипу разноцветных вязаных шерстяных носков, клубки собачьей шерсти, пучки, веники и букеты сушёных  трав и цветов; наши вещмешки и ещё массу всякой деревенской всячины.

Мама с немым почтением сдержанно смотрела на споро работающего отца, на Василия, на нас с братом, на то, как мы носим и носим в дом «деревенские гостинцы», на это «деревенское богатство» и её глаза стали заволакиваться искрящейся влагой.

Последней «каплей» стал конверт с деньгами, который папа торжественно вручил маме в руки при всех.

Мама приоткрыла конверт, прикоснулась к толстой пачке денег, изменилась в лице и обессиленно «упала» на грудь нашему отцу. Мы с братом обняли наших родителей, чтобы поддержать плачущую маму.

Отец возвышался над всеми нами крепким, как дуб, героем. Мама, как мне показалось, немного виновато прижималась к папе и одновременно, крепко обнимала нас. А мы с братом, просто наслаждались тем, что наши мама и папа были с нами, что мы были снова вместе, что мы были дома…

Потом был обед, приготовленный мамой, и это был самый вкусный и весёлый обед в моей жизни.

Мама радовалась тому, как мы повзрослели и окрепли, как мы хорошо кушаем. Она слушала наши сбивчивые рассказы, живо ужасалась, удивлялась, восторгалась, смеялась и тревожилась, когда мы вспоминали и рассказывали ей, как мы работали в мастерской и в коровнике, как чинили токарный станок и водопровод, как купались в речке и работали на току, как ходили за скотиной в ночное и косили сено на сенокосе.

Папа и мой брат выпили по рюмочке вина. Василий сначала стеснялся кушать с нами за одним столом, но мама его мягко уговорила. Вскоре он с утроенной энергией, чавкая и прихлёбывая, без всякого стеснения уплетал мамин вкуснейший куриный суп-лапшу, винегрет, селёдку «под шубой», жареную на сале картошку с сочными котлетами, мамины хрустящие малосольные огурцы и помидоры в собственном соку…

Все вкусные «деревенские гостинцы» были на обеденном столе, и мы наперебой просили маму отведать свежих деревенских яиц, сметаны, масла, печёного деревенского хлеба, ароматного белого сала, сочный «сахарный» лук и жгучий чеснок.

Мама всё пробовала, всем восторгалась и счастливо вдыхала запахи, впитывала в себя вкусы своего детства, когда она тоже летом жила в деревне у родственников.

Обед пролетел мигом. Василий (теперь его уже ни за что нельзя было назвать его прозвищем) тяжело встал из-за стола, сыто улыбаясь, поклонился маме и нам, и сообщил, что уже три часа, как он должен был быть на работе…

Несмотря на его протесты, мама вручила Василию новую синюю сетку-авоську, битком набитую «городскими гостинцами». Здесь были: бутылка водки, бутылка вина, коробка шоколадных конфет, несколько шоколадок, большой пакет конфет-карамелек, батон колбасы, две буханки чёрного и два батона белого хлеба, несколько банок консервов, литровая банка маминых помидоров в собственном соку и коробка с большими часами-будильником.

Такую же сетку, но только с удвоенным количеством «городских гостинцев» с добавленными отрезами материи, рулоном белых вафельных полотенец, набором постельного белья, какими-то платками, кофтами, бельём и рубашками, а также коробками с лекарствами и средствами первой неотложной помощи, большими часами-будильником мама вручила Ваське для передаче дяде Максиму и тёте Марусе.

Василий, рассмотрев содержимое своей сетки, густо покраснел, сдержанно поблагодарил и поспешил к своей машине.

Пока мы собирались его провожать, в прихожей что-то глухо и тяжело упало. Это Василий молча свалил со своего богатырского плеча мешок комбикорма…

Не чуя ног и рук от усталости, сытый и счастливый, глупо улыбающийся и ничего не слышащий вокруг, я с помощью тёплых и заботливых маминых рук, добрёл до моего уютного диванчика и провалился в ароматную прохладу чистейших белых простыней, мягчайшей пуховой подушки, в сладкую глубину легчайшего пухового одеяла.

Только сейчас я почувствовал, как соскучился по моей постельке…

Замедленно погружаясь в тепло моего под одеяльного мира, я вдруг отчётливо увидел лица…

Лица тех, кто провожал нас в деревне Дальнее Русаново: расстроенное доброе лицо деда Аркадия; заплаканное лицо Таньки Головкиной; мужественное, доброе, но уже отрешённое лицо деда «Календаря»; широкое улыбающееся счастливое лицо тёти Маруси и сдержанное достойное лицо дяди Максима; мелькнувшее, как всполох зари, личико Аллы и строгое, но улыбающееся лицо Маши-Радости нашей…

Они были… и были со мной… Теперь уже навсегда.

Последним моим ощущением было счастье не чувствовать под собой пляшущее жёсткое дно и борта кузова Васькиного ГАЗ-51…


Мои женщины. Август 1962. НЛО и Людмила.

Август 1962 года обрушился на меня шквалом новостей. Оказалось, что за лето, проведённое в деревне Дальнее Русаново, в мире произошло огромное количество разных событий.

Мама сохранила и оставила все номера газеты «Правда» и все журналы, которые мы выписывали. Папа немедленно приступил к их тщательному чтению и изучению, потому что «просто помешан на политике», как сказала мама.

Мне тоже было интересно узнать новости со всего мира, поэтому я попросил папу читать или сообщать мне о них.

Отец сначала был очень недоволен, что ему мешают просматривать газеты, но потом сам «заразился» этой новой игрой и стал читать мне новости и сообщения со своими комментариями. Видимо он тоже нуждался в собеседнике.

Дело в том, что на улице не оказалось моих друзей-ребят. Все ещё были кто в деревне, кто у родственников, кто в пионерлагерях.

Я ещё не был пионером, поэтому меня нельзя было отправить в пионерлагерь. Я страдал от одиночества…

Мне так хотелось рассказать ребятам о моей жизни и о моих приключениях в деревне! Однако на улице были только взрослые, малышня и никого, с кем бы я мог поделиться своими переживаниями.

Мой старший брат тоже страдал, но вскоре утешился тем, что примкнул к какой-то новой уличной ватаге ребят, увлёкшихся «поджигными».

Это были такие самодельные пистолеты из медной трубки с одним загнутым и сплющенным концом. Эту трубку приматывали крепко-крепко проволокой к деревянному ложу, похожему на ручку старинного пистолета.

Поверх изгиба в трубке делался пропил, чтобы чуть-чуть была видна внутренность трубки. Затем в дуло соскабливали серу со спичек в количестве не менее десяти штук. Затем палочкой-шомполом это всё утрамбовывалось в конец трубки к щели-пропилу. Затем в дуло вкладывалась сухая горошина или кусочек толстой проволоки. Затем маленький обрывок газеты. Всё это слегка утрамбовывалось палочкой-шомполом.

Только после этого через специальную проволочную петельку к щели-пропилу в трубе прикладывалась спичка. Пистолет-поджигной направлялся на цель, а по головке спички чиркали спичечной тёркой. Спичка загоралась, внутри трубки раздавался небольшой взрыв, а в цель или рядом с ней летела горошина или кусочек проволоки.

После удачного выстрела все ребята ревели от восторга, искали пробоины и начинали снова набивать дула своих пистолетов-поджигных серой от спичек.

Меня к этим играм со спичками и «поджигными» не подпускали…

Вообще, всё это было жуткой тайной…

Большие ребята готовились к войне – с американцами…

Дело в том, что папа по секрету сказал мне и брату, что «американцы ещё в начале лета, в мае-июне хотели напасть на Кубу и захватить её». С этой целью «они во Флориде готовили десантные войска из кубинцев-наёмников».

- Мы же не можем бросить кубинцев и Фиделя Кастро на растерзание американцев – сказал наш папа. – Не для этого кубинцы делали революцию и создавали первое социалистическое государство рядом с США. Они наши друзья. Мы должны им помочь, правда?

Мы с братом одновременно и энергично мотнули утвердительно головами. Сердце у меня немедленно «возгорелось», кровь забурлила, и я закричал во всё горло: «Вива, Куба! Вива, Фидель! Родина или смерть!».

Мой брат поддержал меня. Мы дружно запрыгали с ним вокруг нашего круглого стола в большой комнате, где на своём любимом месте в углу дивана сидел обычно наш отец, читал газеты и журналы и нетерпеливо ждал последних известий по радио или по телевидению.

Вот после этого мой брат со своими новыми и старыми друзьями стали делать «поджигные» пистолеты…

Вечером я слышал, как папа вполголоса говорил маме, что «Советский Союз ни за что не оставит Кубу «один на один» с Соединёнными Штатами Америки».

- Что тогда будет? – спросила мама тревожным голосом.

Папа немного помолчал, а потом виновато ответил маме: «Наверно, война…».

- Опять война, - сказала тихо мама, - Опять кровь, боль и страдания.

Потом она ещё тише сообщила папе, что «в городской больнице потихоньку начали к чему-то готовиться».

- Приказано пополнить неприкосновенный запас медикаментов и всех необходимых средств обеспечения лечения острых инфекций и заболеваний – сообщила мама папе. - А нянечкам приказано шить ватно-марлевые повязки. Много повязок…
 
Никто из нас не знал, что ещё 7 июня 12962 года наш Генеральный секретарь ЦК КПСС Никита Сергеевич Хрущёв вместе с другими партийными, советскими и военными руководителями решил «подкинуть Америке ежа» - разместить на Кубе ракеты с ядерными боеголовками.

Через день-два после того, как я нечаянно подслушал разговор мамы и папы о Кубе и американцах, мама принесла с работы домой большой рулон марли, туго скрученные рулоны ваты и пачки бинтов.

Она ловко стала кроить марлю на прямоугольные полосы, бинты на тесёмки, а мы с братом с интересом стали ей помогать раскатывать ватные валики в тонкие слои, накладывать их на марлевые прямоугольники и покрывать их новыми слоями марли.

Мама ловко подворачивала края будущих ватно-марлевых повязок и подшивала их на нашей швейной машинке. Точно также она подворачивала и подшивала длинные ленты бинтов и получались крепкие тесёмки.

В результате получались аккуратные повязки, которыми можно было прикрыть почти всё лицо. Открытыми оставались только глаза и уши. При этом одни тесёмки завязывались на затылке, а другие на шее.

- Во время войны, - сказала нам мама, - Врачи и медсёстры в таких повязках делали операции раненым в полевых условиях и в госпиталях. Если их ещё пропитать водой или специальным раствором, то никакая ядовитая пыль или газы не страшны. Ясно?

- Ясно, товарищ старший лейтенант медицинской службы! – гордо и чётко отвечали мы маме. Даже наш отец подтягивал свой живот, выпрямлялся и отдавал маме честь. Он был «всего лишь» лейтенантом во время войны…

Наша игра «в подготовку к войне» активизировалась после того, как отец вдруг однажды сообщил нам, что «американцы испытали новый ракетный самолёт, который летает на высоте 50 км со скоростью почти 6000 км в час».

- Американцы рвутся в космос с ядерным оружием, - сказал нам папа. – Они ещё в июне пытались взорвать в космосе атомную бомбу. Но им не дали этого сделать.

- Откуда ты всё это знаешь, - раздражённо спросила мама. – И зачем всё это говорить вслух и детям? Неужели ты не понимаешь, что от таких сообщений радости не прибавляется?

- Да, радости в этом мало, - согласился папа, - Только знать это надо, чтобы не зевать и быть готовым.

- К чему?! – чуть ли не в крик спросила мама. – Неужели ты веришь, что кто-то останется в живых после взрыва? Тебе мало Хиросимы?

- Нет, я не верю, - ответил твёрдо наш папа. - Я делаю так, чтобы кто-то остался в живых и продолжил сражаться до полной победы. И сражаюсь сейчас, а не жду, как кролик, «судного часа»!

Мама промолчала, но после этого стала ещё энергичнее шить ватно-марлевые повязки и уносить их на работу. Мы с братом тоже, не ликуя и не балуясь, помогали ей. Каждый вечер у нас скапливалось несколько десятков таких повязок. У каждого из нас их было штук по пять, и я часто примерял одну из них перед зеркалом, играя в военного хирурга или разведчика.

Чтобы как-то разрядить напряжённую и гнетущую обстановку в доме, мама принесла с работы новый журнал – «Ровеснике». Это был второй номер нового советского молодёжного журнала для подростков и молодёжи от 14 до 25 лет. На обложке журнала смуглая индийская женщина-мать держала на руках маленького ребёнка. В журнале был напечатан материал: «Юность… Какая она?», «Маркос Ана продолжает борьбу» и рассказ Р. Максуэлла «Свадьба».

Я просмотрел этот журнал и мне он не понравился. Я там ничего не понял. Мой брат тоже пытался что-то там прочитать, но у него тоже ничего не вышло. Что-то было не так…

Вскоре от всех этих военных приготовлений мне стало не по себе, жутко и страшно.

- Как ты думаешь, - спросил я как-то брата, глядя в окно на дымящиеся трубы электростанции, - Если атомная бомба упадёт на нашу электростанцию, она нас заденет?

- Кто заденет? – спросил в недоумении брат. – Бомба?

- Нет, труба – ответил я и показал в окно.

- Если бомба упадёт на электростанцию, то труба вылетит «в трубу», - уверенно заявил мой брат. – Она просто испарится. А вот взрывная волна и осколки накроют наш дом, всю улицу, все дома и весь город, как пепел Везувия накрыл Помпеи.

Ему очень понравилось это сравнение, и он вечером за ужином передал наш разговор родителям.

Мама очень расстроилась, а папа рассудительно похвалили моего брата и своего старшего сына «за сообразительность и образность».

- Да, нашему городу достанется «на орехи», - сказал задумчиво отец, но тут же добавил, - Только наша электростанция не такой уж важный объект, чтобы на неё тратить дорогущую отдельную атомную бомбу. Я думаю, что нас ждёт не менее сложное испытание – наплыв эвакуированных граждан из больших городов. Это будет что-то сравнимое с атомным взрывом.

- Да, - согласилась с ним мама, - Скучно не будет… Господи, как вспомню войну, та во мне всё переворачивается! Сколько боли, сколько страданий, сколько загубленных и искалеченных жизней! Неужели всё это опять повторится?

- Нет, Ниночка, - спокойно и уверенно сказал папа. – Не повториться и не начнётся. Мир уже так настрадался последней войной, что новую войну, тем более такую, в которой не будет победителей, не допустят. Ни мы, ни они. Вот увидишь.

Папа сказал это всё так просто и убедительно, что мы все ему сразу поверили и успокоились. То же самое папа повторил и на следующий вечер, когда к нам в гости пришли почти все мужчины с нашей улицы.

Нас с братом отправили на улицу, а мужчины устроились вокруг нашего круглого стола в нашей большой комнате, мама принесла самовар, чайный сервиз, вазочки с вареньем и большую настольную корзинку с печеньем.

Мужчины долго о чем-то говорили с папой, обсуждали, делились мнениями и разошлись через пару часов. Самовар был выпит до дна, а вот печенье никто не кушал. Папа сказал, что «про печенье просто все забыли».

Ещё папа сказал, что «мужики с нашей улицы избрали его старшим по улице» и «теперь все общие вопросы будут решаться через него».

Мы с братом возрадовались, назвали папу «командиром», а мама только вздохнула, но промолчала, соглашаясь с решением мужчин.

И всё-таки, что-то было не так…

Всё не так…

Не так, как раньше…

13 августа 1962 года в понедельник папа и мама ушли с утра на работу, брат быстренько вымыл посуду и прибрался в своей комнате, как требовала от него мама, и тут же «слинял», не сказав мне ни единого слова. Опять тайна, опять «поджигные»…

На улице с утра было прохладно, а потом распогодилось, выглянуло солнышко и меня потянуло на улицу, порисовать.

Я взял коробку с цветными карандашами, свой новый альбом для рисования с плотной шероховатой бумагой, на которую легко наносились косые штрихи теней, и вышел из дома.

На улице опять никого не было. Только голуби и воробьи кормились возле выброшенной кем-то недоеденной каши. Они торопливо клевали и постоянно пихались друг с другом, отпугивали, прогоняли друг друга.

Им было чем заняться, а мне делать было нечего. Я изнывал от тоски и одиночества.

Даже рисовать расхотелось, хотя я сначала было заинтересовался видами вспархивающих птиц. Мне захотелось нарисовать их в движении, с распахнутыми крыльями, причём так, чтобы запечатлеть на бумаге их стремительные скачки, взмахи крыльев, наскоки и отскоки…

Вместо этого я сел на скамейку возле кустов шиповника, которые посадила моя мама и наши соседки вокруг торчащего в углу улицы столба с одиноким скрипучим жестяным абажуром уличной лампы.

Несколько минут я тупо смотрел на возню птиц вокруг редеющих зёрен каши, а потом медленно откинулся назад и лёг спиной на жёсткую доску скамейки.

Солнце уже по дневному грело и вводило в дрёму. По небу медленно плыли бело-серые рваные облака, оставшиеся от вчерашнего мелкого и слабого дождичка. В промежутках между облаками ярко синело чистое небо, в котором я вдруг заметил что-то совершенно необычное…

В небе прямо передо мной высоко-высоко за облаками неподвижно висело нечто треугольное с равными сторонами. Это «нечто» было светло-светло серого цвета и никуда не двигалось. Оно просто застыло надо мной точно в зените.

Звуки окружающего мира куда-то исчезли и я молча, затаив дыхание, воззрился на это треугольное «нечто» застывшее в голубом небе. Только облака продолжали неслышно медленно двигаться по небу, и я смог оторваться взглядом от этого неподвижного треугольника только тогда, когда оно скрылось за очередным облачком.

Во рту у меня пересохло. Я попытался сглотнуть, но у меня ничего не вышло. Тогда я поднялся на скамейке и огляделся вокруг. Вокруг по-прежнему никого не было. Я был один. Мне некому было показать это «нечто», застывшее прямо над нашей улицей и домом.

Почему-то я вдруг сильно испугался. Я почувствовал, что от этого треугольника в небе исходит какая-то угроза…

Надо было что-то делать, на что-то решаться…

Позвать взрослых? Бежать в милицию? Найти брата и его ребят-друзей. Как-никак, но у них были «поджигные»…

Пока я лихорадочно соображал и думал, как мне быть, время быстро бежало. Вокруг меня вновь послышались звуки, щебет воробьёв, дуновение ветерка, поплыли тени облаков.

«Может оно уже пропало?» – подумал я и решил вновь лечь на спину, чтобы удостовериться в этом.

Я снова лёг, потом осторожно открыл глаза и медленно взглянул в небо. «Нечто» было на месте…

Оно также неподвижно висело на одном месте и не двигалось, ни влево, ни вправо, ни ниже, ни выше. Оно нависло надо мной и не двигалось…

Я стиснул зубы и сказал себе свою коронную фразу: «Я спокоен. Я удивительно спокоен».

Спокойствия не было, но надо было что-то делать. Если я позову кого-нибудь на помощь, а это «нечто» исчезнет, то меня засмеют и назовут «сумасшедшим».

Поэтому я решил как можно точнее зарисовать это странное треугольное «нечто» в окружении облаков. Причём так, чтобы было видно, как оно находится за облаками и просвечивает и виднеется в тех местах, где облака полупрозрачные.

Быстро кося глазами, вскидывая их вверх и вниз, я стал лёжа лёгкими штрихами рисовать в альбоме это треугольное «нечто» и облака.

На удивление мне это сразу же удалось. Лёгкие штрихи голубого карандаша очертили участок неба, а серый карандаш – клубы облаков. Контуры равностороннего треугольного «нечто» я сначала легко обозначил простым карандашом, но потом штрихи голубого «неба» совершенно точно коснулись сторон этого треугольника, и оно на рисунке стало таким, как реально в небе.

Я так напряжённо всматривался в это «нечто» и увлёкся рисованием, что ничего вокруг не замечал. Поэтому услышав чей-то звонкий голос, я невольно вздрогнул, дёрнулся всем телом и рас сыпал все карандаши, которые лежали у меня на животе.

- Ты что это рисуешь такое странное? – спросил меня насмешливый звонкий девичий голос. – Что это такое у тебя в небе?

Карандаши упали на землю. Я очнулся, с трудом выпрямился и поднялся на скамейке. Оглянулся назад и увидел у себя за спиной незнакомую молодую девушку ослепительной красоты.

На меня смотрела она – моя Фея красоты и страсти, такая, какой я её видел и представлял себе в моих снах.

Она стояла, прижавшись к столбу правым плечом, чуть наклонно, скрестив свои ножки в независимой и насмешливой позе, и смотрела на меня такими огромными широко открытыми ясными глазами, что я сразу потерял дух и дар речи.

У неё было чистое, без каких либо складок и морщин, почти идеально округлое кукольное лицо, обрамлённое золотыми, пушистыми и пышными прядями белокурых волос.

Концы этих прядей были завиты вверх крупными кольцами по самой последней моде. В этой причёске она была похожа на сказочную принцессу.

Её тёмные, вероятно, карие глаза, имели такие длинные и пушистые ресницы, что глаза её были как бы в тени и излучали тайну своим взглядом.

Белки глаз влажно сверкали из глубины этих ресничных теней и в центре каждого глаза сверкал насмешливый острый лучик весёлой смешинки.

Над этими притягательно лучистыми глазами недоумённо вскинули свои крылья две густые и чётко обозначенные бровки с крутыми изгибами-изломами по краям. Они, как два крыла делали взгляд этой девушки летящим, готовым немедленно вспорхнуть немым вопросом или ответом.

У неё был удивительно маленький и изящный носик с маленькими симметричными крылышками ноздрей. Носик ровной линией разделял её лицо и рельефно выделялся над мягкими переливами-переходами её щёк и кончиков губ.

Её губы были той идеальной форы, которая никак не давалась мне в моих рисунках, хотя я тщательно перерисовывал такие классические губы с рисунков других великих художников.

Губы этой Феи красоты и страсти улыбались так, как я хотел и мечтал улыбаться сам. Её губы были спокойно сомкнуты, но при этом легчайшим образом улыбались так, что губы смыкались небольшой дугой, заканчивающейся двумя острыми ямочками, обрамлёнными характерными складочками.

Именно эти складочки на щёчках в уголках губ делали её улыбку и всё выражение лица сказочно красивыми.

Губы девушки были без помады, но почему-то очень яркими, пунцовыми, и очень чётко очерченными. Они, как магнит, притягивали мой взгляд, манили и не отпускали.

Девушка была одета в какую-то полупрозрачную кофточку с открытым воротником, открывающим её шею и ту часть груди, которая ещё не начиналась выпуклостями грудок, но и они угадывались и даже слегка просвечивались под складками лёгкой материи кофточки.

Правой рукой, согнутой в локте, девушка придерживалась за столб, касаясь своими маленькими пальчиками его шероховатостей, щепочек и трещинок.

Левой рукой, на уровне пояса она также упиралась в столб и слегка касалась его упругими пальчиками. Поверх этих пальцев под полупрозрачной материей кофточки бугрились полушария её больших грудок. Мне даже показалось, что я вижу, как просвечивает тёмный участок там, где должен был быть кружок соска…

Девушка стояла, слегка покачиваясь на скрещённых ножках, и с любопытством ожидала от меня ответа.

- Это не у меня, а там, - сказал я внезапно охрипшим «мужским» голосом и указал пальцем в небо над головой.

Девушка взглянула вверх вслед за моим пальцем и выражение её лица немедленно переменилось…

- Что это? – спросила она и снова одарила меня теперь уже беспомощным и встревоженным взглядом.

- Я думаю, что это американский воздушный шар. Завис над нами и фотографирует наш город. А может быть это наш воздушный шар, который следит за погодой,  - сказал я неуверенно, сам не веря в свои слова.

- Тогда почему этот шар треугольный? – с сомнением спросила меня девушка и отделилась от столба, вздёрнув вверх голову.

- Так смотреть – шея заболит, - сказал я ей, испытав ранее эти неприятные ощущения. – Лучше смотреть лёжа.

С этими словами я снова откинулся назад, лёг спиной на скамейку и теперь уже удобно расположился для наблюдения. Мои ноги при этом уверенно располагались по бокам скамейки и упирались в землю.

Я вновь поднял свой альбом и сверил свой рисунок с положением этого «нечто» в небе. Оно продолжало неподвижно висеть в небе и молча взирать на нас своим треугольным ликом.

Через минуту я почувствовал, как задрожала доска скамейки и моего лба вдруг коснулись невесомые и щекотные пряди её волос.

- Подвинься, я не вмещаюсь – деловито попросила меня девушка.

Я немного поёрзал спиной по скамейке, помог себе ногами и сдвинулся вперёд, уступая ей место. Голова девушки легла на доску скамейки рядом с моей головой практически висок к виску, и я немедленно забыл обо всём, кроме этого нового ощущения близости с женским лицом.

У меня перехватило дыхание, я замер, напрягся. У меня остановилось дыхание и, кажется, даже биение сердца.

Я чувствовал её совсем рядом. Чувствовал всей кожей, каждым своим волосиком на голове, каждой клеточкой своего тела.

Я вдыхал её запах, который не мог ни с чем сравнить и он казался мне чем-то неземным, прекрасным, чудным, почти таким же, как этот странный серо-белый матовый треугольник в небе.

Я чувствовал прикосновение её волос, её головы к моей голове и мне казалось, что это прикосновение пронзает меня током, возбуждает во мне такие приливы крови, что мне стало невыносимо жарко.

Девушка не лежала на спине неподвижно, а так же, как я совсем недавно, ёрзала, устраиваясь поудобнее. От этих движений я чувствовал, как и куда движется её тело, представлял её напряжённые плечи и выставленную вверх грудь, волнующийся плоский живот и слегка расставленные ножки, которыми она упиралась в землю по бокам скамейки.

Я даже «видел» своим внутренним взором, как она поправляет руками юбку у себя на том месте, где было сокрыто «сокровенное тайное место» и пытается максимально сблизить колени, чтобы ещё теснее прикрыть это место от сторонних взглядов…

Вдруг девушка замерла и я тоже.

Треугольное «нечто» в небе стало вращаться…

Оно вращалось против часовой стрелки. Вращалось не быстро, а как-то размеренно, механически. При этом оно так же, как прежде, оставалось на одном месте, не увеличивалось и не уменьшалось.

Девушка и я застыли неподвижно, а потом я услышал её встревоженный и одновременно восторженно-возбуждённый голос…

- Это не шар и не зонд. Это НЛО, - сказала она уверенно.

- Что такое НЛО? – спросил я машинально.

- Неопознанный летающий объект. Я об этом читала в журнале «Наука и жизнь», – ответила девушка. – Надо всё хорошенько запомнить и записать. Ты рисуй, рисуй, а лучше всего дай-ка сюда альбом, и карандаш простой, я всё сама запишу.

Я увидел у себя над головой её нетерпеливые пальцы и сунул им альбом и карандаш. Пальцы цепко захватили альбом и карандаш, и я почувствовал, как девушка стала азартно что-то писать в альбоме.

Теперь я более свободно и спокойно мог почувствовать касание её головы, щекотание её волос, близость этой девушки. Теперь мои руки не были заняты ничем, кроме удержания коробки с карандашами и я мог полностью отдаться этому внезапно нахлынувшему чувству близости с женщиной.

Я даже перестал обращать внимание на размеренно вращающийся треугольник в небе и постепенно стал погружаться в неведомые ощущения, которые нахлынули на меня горячей волной.

Когда девушка, чем-то занимаясь у меня за головой и спиной, пошевелилась и вдруг прикоснулась своей щекой к моей щеке, во мне что-то произошло. Я почувствовал, как моя писка предательски стала удлиняться, укрепляться и деревенеть, а внизу живота вдруг стало сыро, влажно и жарко.

Я скосил глаза и увидел, как мои штаны внизу живота стали сначала бугриться, а потом внезапно приподнялись чётким холмиком. Я невольно тяжело задышал, стараясь усилием воли задержать это неудержимое поднимание и прекратить это жаркое волнение, которое вдруг заполнило меня всего, всё тело, весь организм.

Мне стало нестерпимо жарко и на виске у меня застучало так, что я почувствовал, как пульсирует толчками кровь в том месте, куда пришёлся удар трубой моего обидчика в деревне Дальнее Русаново.

Мне вдруг захотелось, чтобы и эта девушка почувствовала, как бьётся моё сердце и пульсирует у меня в виске кровь. Я тоже сделал движение телом и головой и прикоснулся щекой и виском к её щеке и виску.

Мне казалось, что я это сделал нечаянно и естественно, но девушка вдруг немедленно замерла и прекратила всякие движения. Я думал, что она сейчас вскочит, вскинется, рассердится и нападёт на меня с кулаками, но она не шевелилась…

Так мы и лежали на скамейке, прижавшись горячими висками и щёками друг к другу, и обменивались своими бешено стучащими пульсами и ударами сердец.

А над нами размеренно и равнодушно вращалось в синем небе треугольное «нечто», вероятно, взирая на странную пару, лежащую навзничь головой к голове на узкой скамейке на улице в окружении колючих кустов шиповника.

Я чувствовал кожей виска, как билась жилка в её голове, как пульсировала её кровь. Мне казалось, что наши пульсы бьются в унисон, практически одинаково.

Я чувствовал жар её щеки и этот жар, как печка в деревне Дальнее Русаново, проникал в меня живительным теплом, распространяя по всему телу приятное ощущение заботы, тепла и ласки. Я очень хотел, чтобы и она почувствовала через моё биение сердца, как я жажду этой заботы и ласки, как хочу передать ей свою уверенность и силу.

Мне уже ни капельки не страшен был этот треугольник в небе. Я готов был немедленно отразить любую угрозу этому внезапно нахлынувшему чувству близости и родства, защитить эту девушку от всего и всякого.

Она не отстранилась от меня!

Она чувствовала меня!

Она принимала меня и дарила мне своё прикосновение и свой жар сердца!

Она была со мной, и она была моя…

Как только я это почувствовал, и эта мысль сверкнула в моей голове, как молния, треугольник в небе исчез…

Он не растаял, не удалился в сторону или вверх. Он не уменьшился в размерах и не изменил свою форму. Он просто был и тут же исчез, как будто его и не было…

Я видел это своими глазами и от неожиданности полностью очнулся. Я снова чувствовал жёсткость доски скамейки, как затекла моя спина и ноги, как от напряжения дрожат мои руки, вцепившиеся в коробку карандашей, лежащую у меня на животе.

Я почувствовал, как изменилось состояние моей соседки по скамейке. Она тоже, видимо, заметила перемену в небе и тоже вся напряглась и насторожилась.

Мы ещё минуту молча лежали, прижавшись друг к другу висками и горячими щёками, а потом разом, как по команде, вдруг вскочили, сели спинами друг к другу и стали оправлять свою одежду.

Я собрал с земли рассыпавшиеся карандаши. Это дало мне возможность незаметно поправить мои штаны и мою писку, которая больно упёрлась в какие-то складки.

Девушка тоже, видимо, привела себя в порядок. Я почувствовал, что она готова вот-вот вскочить и убежать. Но она не двигалась…

- Как тебя зовут, - услышал я за спиной её приглушённый голос.

- Саша. Александр, - ответил я охрипшим голосом. – Мы живём вон в том доме.

Я указал на наш дом и калитку.

- А меня зовут Люда, Людмила, - сказала девушка уже более весёлым голосом. – Мы живём вон в том доме.

Я понял, что мне можно повернуться.

Людмила сидела на скамейке на фоне зелёной ажурной листвы и веток густых кустов шиповника и открыто смотрела на меня своим умопомрачительно красивыми глазами.

Она сидела на краю скамейки с выпрямленной гордо спиной, в пол-оборота ко мне, выставив чуть-чуть вперёд свои плечи. Я видел, как двумя крыльями напряглись её ключицы под тонкой розовой кожей.

Локти она отставила чуть-чуть назад за спину и легко упиралась упругими пальчиками в края скамейки. При этом её полупрозрачная кофточка полностью рельефно обозначила её груди, которые двумя взволнованными полушариями колыхались под тонкой материей.

Левую ножку Людмила вытянула далеко вперёд и упиралась ею в землю. У неё были маленькие туфельки с открытой пяткой и маленьким острым каблучком.

Правую ножку Людмила поджала под себя, под доску скамейки и её упругое колено, обнажённое немного задравшейся серой юбкой, непрерывно колыхалось из стороны в сторону, приковывая мой взгляд и моё внимание. Оно как бы приоткрывало и закрывало то пространство, в котором я знал, находится «сокровенное тайное место».

Я молчал, не в силах оторваться взглядом от прекрасного облика моей Феи красоты и страсти, которая сейчас сидела передо мной в облике нашей новой соседки по улице.

Людмила откровенно наслаждалась моим видом, молчанием и моими острожными или пристальными взглядами.

Возможно, мы оба переживали только что испытанные ощущения и оба не хотели с ними расставаться.

Треугольное «нечто» исчезло с неба, но осталось нечто такое, что объединяло нас в одно целое, некая тайна, невысказанные ощущения и мысли, которые каждый из нас видел и читал также ясно, как  только что виденный нами треугольник в небе.

Не знаю почему, но я уже знал, что Людмила не приснится мне ни сегодня, ни завтра, никогда, потому что она была здесь, рядом со мной и была во мне.

Я не знаю, что чувствовала Людмила по отношению ко мне, и это было совершенно неважно. Главное то, что я чувствовал по отношению к ней…

Я просто сидел рядом с очень красивой девушкой, которая бережно держала в своих руках мой альбом для рисования, не делала никаких попыток встать и уйти, свободно дышала, красовалась и наслаждалась хорошим погожим днём уходящего лета и чему-то тайно улыбалась, поглядывая на меня всё понимающим взглядом.

Мне было очень хорошо и впервые ничуточки не стыдно за своё поведение.

Я был близок с молодой женщиной…

Я был так по-новому близко близок, совершенно не так, как с девочкой Аллой в утро после Петрова дня в деревне Дальнее Русаново, что чувствовал себя по-настоящему мужчиной.

Над нами кружила какая-то неопознанная опасность, но у нас хватило силы и близости преодолеть её, сделать её ненужной, незаметной, неопасной и она исчезла.

Это сделали мы – я и Людмила, моя Фея красоты и страсти.

Это была она – моя женщина. И она это чувствовала…


Мои женщины. Август 1962. Фея Мэрилин Монро.

Вечером я рассказал папе, маме и брату о том, что днём видел в небе НЛО – неопознанный летающий объект. При этом умолчал, что со мной была наша новая соседская девушка Людмила.

Ни папа, ни мама, ни брат это «НЛО» не видели. Больше того – никто из наших соседей и друзей-ребят тоже ничего необычного в небе не увидели…

Я обиделся и показал свой рисунок в альбоме.

Папа внимательно рассмотрел мой рисунок, вскользь спросил «кто делал записи» и надолго задумался.

Брат насмешливо заявил, что мне «померещилось», но тоже насторожился, когда увидел необычный «девчачий» почерк у меня в альбоме.

- Кто это писал? – спросил он меня подозрительным голосом. – Что за девчонка?

Я ответил, что это новая соседка из дома напротив. Она случайно была рядом. Я ей показал на треугольник в небе, а она сказала, что это – НЛО.

- Красивая хоть? - быстро спросил брат. – Познакомишь?

Я не хотел его знакомить с моей живой Феей красоты и страсти, поэтому только молча неопределённо кивнул головой и пожал плечами.

Мама тоже внимательно посмотрела мой рисунок, прочитала текст, написанный моей Феей. Потом она сказала, что «на свете столько всего необычного и удивительного, что жизни не хватит разгадывать загадки окружающей природы».

Только папа всерьёз отнёсся к моему рисунку и, особенно, к тексту, написанному женским почерком.

- Ты действительно видел в небе этот странный треугольник? – спросил он меня после того, как мама и брат отошли по своим делам. – Он действительно не менял своего положения, размеры, потом начал вращаться, а потом внезапно исчез?

Я клятвенно заверил отца, что всё виденное мной – правда, что это может подтвердить наша новая соседка по улице.

- Ты же знаешь, - задумчиво сказал мне папа, - 11 августа с Байконура запущен космический корабль «Восток-3» с космонавтом Андрияном Николаевым, а на следующий день, 12 августа, «Восток-4» с космонавтом Павлом Поповичем. Они совершили групповой пилотируемый (папа выделил голосом это слово) полёт и практически одновременно совершили посадку сегодня, 15 августа, как раз в то время, когда ты наблюдал этот треугольник в небе.

- Они летали вдвоём на двух кораблях неспроста, - сказал папа. – Я думаю, что они летали как лётчики-космонавты-истребители и отрабатывали технику пилотирования в космосе. Во всяком случае, это уже надо делать. Давно пора…

- Смотри, - продолжал папа. – «Восток-3» летал на высоте почти 230 км, а «Восток-4» - почти 180. Кто выше, тому видно всё и он в более выгодном положении, как тебе, например, играть в «куче малой». С такого верху можно любому «по кумполу настучать» без опаски. Американцы пока могут только свой ракетный самолёт на высоту 50 км поднять. Так что, они «под нами», понял?

- Причём, обрати внимание, - сказал мне папа заговорщицким тоном, - Они летали несколько суток. Это значит, что они могут эффективно нести службу по охране нашего неба сверху и контролировать все подходы-подлёты задолго до того, как вражеские самолёты или корабли будут обнаружены нашими наземными службами. Понял?

Действительно, по радио и телевидению, во всех газетах сообщалось о новом успехе советской космонавтики, о выдающимся достижении советских учёных, конструкторов, инженеров, специалистов, рабочих и служащих, о рывке в освоении космического пространства.

Наши космонавты впервые отстегнулись от ремней и плавали в кабине корабля в невесомости. Нам также впервые показали в прямом эфире по телевизору, как космонавты ведут себя в невесомости, наблюдают за Землёй, снимают всё на кинокамеру.

Мы смотрели по телевизору, как радостно встречают советские люди в Москве наших героев-космонавтов и мне очень хотелось быть космонавтом. Я даже «летал» по орбите вокруг нашего круглого стола в большой комнате с бумажным космическим кораблём, вырезанным из картона и «приземлялся», катапультируясь на парашюте, сделанном из куска марли.

Брат только насмехался над моими играми «в космонавтов» и кричал маме, что я «мешаю ему готовиться к школе». Мой брат тоже хотел кем-то быть и усиленно читал заранее свои новые школьные учебники. Думаю, что он тоже хотел быть космонавтом или хотя бы лётчиком-истребителем.

Через два дня 18 августа в субботу мы все с восторгом и волнением смотрели весь день и вечер по телевизору трансляции и репортажи о чествовании наших советских космонавтов Андриана Николаева и Павла Поповича в Москве.

Сначала показали, как в сопровождении эскорта истребителей летит большой четырёхмоторный самолёт «Ил-18» с космонавтами на борту. Пока он летел на Внуковском аэродроме Н.С. Хрущёв и другие члены советского правительства готовились к встрече, разговаривали с родителями и родными космонавтов.

На специальную трибуну поднимаются члены правительства. Я узнаю Никиту Сергеевича Хрущёва, его трудно не узнать. Папа называет и показывает нам других членов правительства: невзрачного Ф.Р. Козлова, вечно скромного А.И.Микояна, напыщенного Л.И. Брежнева, худощавого и нескладного М.А. Суслова и других.

Показали, как Н.С. Хрущёв здоровается и общается с женой и дочкой Павла Поповича. В стороне и по бокам трибуны широкой полосой в отведённом месте толпилось множество празднично настроенного народа.

Настроение и подъём были такие, что мы с братом тоже ёрзали на стульях, толкались и щипали друг друга. Все ждали, когда откроются овальные двери самолёта и выйдут космонавты.

- Спорим? - азартно начал брат, - Первым выйдет Андриан Николаев, а потом Павел Попович!

- Спорим! – отвечал я, - Они оба выйдут одновременно!

Космонавты вышли из самолёта на трап почти сразу оба и дружно «нога в ногу» зашагали по ковровой дорожке к встречающим. Наверно по этой же ковровой дорожке недавно шагали Юрий Гагарин и Герман Титов.

Андриан Николаев отдаёт честь и рапортует о выполнении задания Родины, Павел Попович делает тоже самое. Оба говорят, что готовы выполнить «любое задание партии и советского правительства». Тут в стороне ряд пушек выстрелами салютует героям.

Н.С. Хрущёв обнимается с космонавтами, поздравляет их. Мы дружно замечаем, что он даже всплакнул от радости. Другие члены правительства тоже обнимаются с космонавтами, особенно Л.И. Брежнев. Тот не просто обнимается, а как медведь, обхватывает космонавтов.

Потом очередь обниманий и поцелуев доходит до матери Андриана Николаева и жены и дочки Павла Поповича. Всё это так неуклюже, обыкновенно, суетно, неловко, что у нас у всех возникает ощущение, что мы тоже находимся там и обнимаемся с космонавтами. Мама тоже всплакнула, а мы с братом извертелись на стульях, радуясь вместе со всеми встрече героев-космонавтов.

Потом, откуда ни возьмись, появились пионеры с букетами красивых больших белых цветов. Они тучей накинулись на космонавтов, на членов правительства, возникла «куча мала». Все стали одаривать друг друга букетами цветов, ребята и девчонки мечутся в поисках «неодарённых», суют букеты, а мы с братом потешаемся над ними, особенно над одним  мальчиком, который всё никак не мог найти того, кому он должен был вручить свой букет.

Потом показали, как восторженно приветствуют люди космонавтов. У многих тоже букеты цветов в руках. Мимо толпы проходят члены правительства и космонавты, а люди, особенно молодые женщины, пытаются выпрыгнуть из-за ограждения, чтобы хоть дотронуться до них, подарить им свои цветы. Видно, что там стоит невообразимый шум, звучат голоса, приветствия, люди что-то кричат, говорят, ликуют.

Потом космонавты, их родные и члены правительства садятся в открытые машины-кабриолеты украшенные гирляндами цветов. Все едут из Внуково в Москву на Красную площадь. Их путь пролегает по Ленинскому проспекту и вдоль всего пути стоят толпы москвичей. Все приветствуют космонавтов. Нам кажется, что сюда пришли все жители Москвы, так много их было.

Но на Красной площади оказалось ещё больше народа. Наверно, только 1 мая или 7 ноября собираются такие демонстрации, как сегодня. Площадь и здания вокруг украшены портретами Андриана Николаева и Павла Поповича, В.И.Ленина, лозунгами, флагами.

На верхнюю трибуну мавзолея В.И. Ленина поднимаются космонавты, Н.С. Хрущёв и другие члены советского правительства. Рядом с Андрианом Николаевым и Павлом Поповичем встали Юрий Гагарин и Герман Титов. По боковым трибунам мавзолея расположились незнакомые нам военные и штатские люди.

Митинг открыл член правительства Ф.Р. Козлов. Папа сказал, что «это очень значимый человек, но о нём мало что известно». Потом вновь рапортуют народу Андриан Николаев и Павел Попович. Их приветствуют всеобщим ликованием.

Показали зарубежных гостей. Особенно ликуют африканские негры. Они аплодируют и улыбаются белозубыми улыбками. Мы с братом тоже начали скалить зубы так, чтобы были видны даже дёсны, но мама на нас шикнула и мы прекратили изображать из себя негров.

Потом выступил Никита Сергеевич Хрущёв. Я обратил внимание, что он говорил так возвышенно, поднимая тон каждого следующего слова так, что казалось – у него не хватит дыхания и силы голоса, чтобы следующее слово сказать на полтона выше предыдущего, но у него как-то это получалось.

Он по-простому, по-человечески приветствовал космонавтом, обратил внимание всех, что недавно мы также встречали первого космонавта Земли Юрия Алексеевича Гагарина и Германа Титова. Народ приветствовал героев всеобщим ликованием. А Никита Сергеевич Хрущёв всё поднимал и поднимал накал своего выступления. Каждое его пожелание-призыв вызывало бурное ликование всех на Красной площади и у нас, перед телевизором.

Никита Сергеевич Хрущёв закончил своё выступление словами-призывом: «Да здравствует мир во всём мире!».

Тут опять на трибуну мавзолея ринулись пионеры с цветами. Опять давка, мельтешение, весёлая суета. Потом по Красной площади пошли демонстранты и стали приветствовать космонавтов. Дочка Павла Поповича (Наташа – А.С.) встала на какую-то подставку и стояла рядом с отцом и Никитой Сергеевичем Хрущёвым и тоже приветствовала демонстрантов. Рядом мама Андриана Николаева, родители и жена Павла Поповича, кто-то ещё. На трибуне мавзолея опять все обнимались, целовались, поздравляли друг друга, радовались.

Вечером этого же дня был торжественный приём в Кремлёвском дворце. Показали как по лестнице поднимаются члены правительства, Н.С. Хрущёв, космонавты, родные и родственники космонавтов, огромное количество других людей, видимо причастных к успеху советской космонавтики.

Показали, как Н.С. Хрущёв здоровается с приглашёнными зарубежными гостями. Он с радостью, свободной уверенностью радушного хозяина, а они – сдержанно, чуть скованно, смущённо. Ещё бы – такой двойной успех в космосе! Они ещё только пытаются разок облететь Землю, а мы уже летаем боевым строем ведущего и ведомого лётчиков-истребителей! Это сказал папа, а мама на него опять шикнула…

Леонид Ильич Брежнев торжественно вручает орден В.И. Ленина и медаль Золотая звезда Героя Советского Союза майору Андриану Николаеву и подполковнику Павлу Поповичу. Опять их сердечно и бурно обнимает, целует. Павел Попович не ожидал такого бурного проявления чувств и тоже облапил Брежнева так, что тот поспешил от него вырваться.

Потом Н.С. Хрущёв произносит тост и чокается с космонавтами и гостями. Потом нам показали, как в вечернем небе Москвы прогремел и вспыхнул огнями салют. Потом показали кремлёвскую башню с горящей звездой. Потом ещё раз показали репортаж о встрече космонавтов во Внуково и на Красной площади, а потом мама позвала всех за стол. Нас ждал чудесный праздничный ужин с рюмочкой коньяка для папы и красного вина – для меня и брата.

Папа тоже произнёс тост: «Слава советским космонавтам!» и мы все дружно выпили за этих людей-небожителей.

Поздно вечером, ложась спать, сквозь сытую дрёму я вдруг почувствовал, что за этим ликованием всё-таки что-то кроется тревожное, необычное, тайное. С этим ощущением я уснул, с ним же и проснулся…

Днём 19 августа 1962 года мы всей семьёй пошли в кинотеатр смотреть фильм «Человек-амфибия».

Брат зачитывался книгами фантаста Александра Беляева и бредил желанием ещё и ещё раз посмотреть всем вместе цветной фильм о человеке-амфибии и девушке с чудным именем Гуттиэре.

Брат рассказывал мне, что в некой южной стране есть город Буэной-Айрес. Там чудное изумрудное море и местные рыбаки ловят рыбу, крабов, а некоторые смельчаки ныряют глубоко под воду и достают из раковин радужные жемчужины.

Но тут в море появляется «морской дьявол» и об этом дьяволе рыбаки в таверне даже сложили лихую песню. Брат вскакивал с места, начинал танцевать и ликующе петь:

Дьявола морского Ихтиандром звать,
С берега крутого он умел нырять,
А дурак Зурита, на своём корыте,
Хотел его догна-а-ать!

С якоря сниматься, по местам стоять.
Эй, на румбе, румбе, румбе так держать!
Дьяволу морскому свезём бочонок рому,
Ему не устоять.

Я уже слышал много раз эту песню в исполнении моего брата, поэтому вскочил, тоже пустился в пляс в стиле «буги-вуги» и заорал:

Эй, моряк, ты слишком долго плавал.
Я тебя успела позабыть.
Мне теперь морской по нраву дьявол.
Его хочу люби-и-ить!

- Кого это вы хотите любить, дети мои? – спросила нас мама, явившись из кухни. – Вы хоть подумайте, что вы поёте! Кого вы собрались любить? Дьявола?!

- Мам, ты ничего не понимаешь! – горячо, как всегда, вскинулся мой старший брат. – Вот посмотрите с папой этот фильм «Человек-амфибия» и тогда поймёте, что значит любить и ненавидеть!

- Даже так? – спросила с сомнением мама. – Ну, давайте сходим, посмотрим, на что это народ валом валит.

Так вечером 19 августа 1962 года в воскресенье мы всей семьёй празднично одетые пошли в кинотеатр смотреть фильм «Человек-амфибия».

Я был потрясён…

Фильм был таким красочным, что дух захватывало. Особенно когда показывали подводный мир и свободное плавание человека-ихтиандра в блестящем костюме.

Сюжет фильма я уже знал по книге Александра Беляева, но в кино всё было несколько иначе, гораздо интереснее и зрелищнее.

Педро Зурита, главарь банды ловцов жемчуга, захотел поймать «морского дьявола». На самом деле это не «морской дьявол», а красивый стройный юноша Ихтиандр, воспитанник доктора Сальваторе. Он сумел «пришить» Ихтиандру жабры акулы и тот теперь может плавать в море, как рыба.

Ихтиандр живёт только в доме доктора Сальваторе и не знает мира людей. Дон Педро Зурита домогается прекрасной девушки Гуттиэре, дочери рыбака Бальтазара, который должен ему много денег.

Гуттиэре прыгает от Педро Зуриа в море, но там плавает акула и Ихтиандр спасает Гуттиэре от опасной хищницы. Он поднимает почти утонувшую девушку на поверхность и кладёт её в лодку Педро Зурита.

Ихтиандр влюбился в Гуттиэре, но она почти ничего не помнит, поэтому, когда Ихтиандр находит её в городе, она с недоумением смотрит на странного юношу. Но между ними что-то происходит…

Как красиво показана в фильме влюблённость Ихитандра и Гуттиэре!

Потом за Ихтиандром гонятся по всему городу, потом организуют его ловлю в море, потом ловят и начинается борьба не на жизнь, а на смерть…

Жадный до денег и наживы капиталист дон Педро Зурита и его подручные держат Ихитандра в железной бочке с водой и тем самым нарушают что-то в его организме. Теперь он не может быть на воздухе, и обречён уйти в глубины моря…

Нам было немного грустно от такого окончания фильма, но что поделаешь, «такова суровая правда жизни», как сказал нам потрясённый отец.

Мама тоже была очарована этим фильмом и даже тихонько подпевала нам, когда мы с братом, описывая вокруг наших родителей круги, выплясывали в стиле «буги-вуги» под песенку «о морском дьяволе». Теперь мама не ругала нас за «крамольные слова и образы»…

Больше всех был очарован фильмом я. Я не просто его смотрел, я впитывал его, как воду, как чай или молоко. Я запомнил этот фильм весь – целиком, от начала до конца.

Потом я мог по нескольку раз смотреть его во сне, заказывать его себе на вечер, перед сном или на утро, перед просыпанием.

Я видел этот фильм во сне таким, как на экране, цветным, звучащим, шумящим, но при этом я мог быть в этом фильме-сне рядом с его героями – на палубе рыбацкой шхуны, в море вместе с ловцами жемчуга, с Ихтиандром и Гуттиэре.

Как это у меня получалось – я не знаю. Всякий раз, когда я смотрел во сне фильм целиком или по частям, я был в нём.

Я ощущал солёные водяные брызги на губах, жар солнца, прохладу струй воды из поливальной машины, вечерний ветерок и винные запахи таверны, где пела песню о морском дьяволе лихая танцовщица.

С особенным замиранием сердца я смотрел-переживал сцены с участием Гуттиэре…

Ещё в первое мгновение, когда я увидел её на экране кино, я понял, что это Она – моя Фея красоты и страсти.

Она была одновременно похожа на всех девушек и женщин, которых я встречал прежде: на деревенскую девочку Аллу, на дальнерусановскую Машу-радость нашу, на Людмилу, которая вместе со мной недавно лежала на уличной скамейке и наблюдала за треугольным неопознанным летающим объектом в голубом небе.

Во сне не Ихитандр, а я спасал Гуттиэре-фею от акулы, поднимал её на борт лодки, встречался с нею вечером на празднике в таверне, любовался вечерней зорькой на море…

В этот момент мы сидели вместе с Гуттиэре на гладких камнях. Возле наших босых ног ласково шумел морской прибой. Мы сидели тесно-тесно прижавшись друг к другу плечами, боками и щёками и нам было очень хорошо...

Только вот концовка моего фильма-сна была иной…

В моём фильме-сне не я уходил в море, а почему-то она – Гуттиэре – уходила от меня в предутреннюю туман на морском берегу…

Я ничего не мог понять, но каждый раз в моём фильме-сне Гуттиэре уходила от меня, как бы растворяясь в предутренней мгле.

Поэтому я всякий раз просыпался со странной смесью чувства бурной радости, щемящей грусти и лёгкого недоумения.

Такая концовка моего фильма-сна «Человек-амфибия» прекратилась после того, как наш папа сообщил нам, что в Америке во Флориде неизвестно отчего умерла знаменитая киноактриса – Мэрилин Монро.

- Я знаю только одну нашу киноактрису, которая могла бы быть такой же, как Мэрилин Монро, - сказал папа. - Это Валентина Серова. Я видел её во время войны в Ташкенте. Она была удивительно красивая женщина.

- А кто такая и какая из себя эта Мэрилин Монро? – спросил я папу.

- Мэрилин Монро – это американская актриса кино, символ и идол секса в Америке и вообще, в Западном мире, - ответил папа и осторожно покосился в сторону кухни, где мама готовила нам ужин.

– Очень красивая и несчастная женщина, - добавил он тихо. – Потом, когда повзрослеешь, ты всё узнаешь и поймёшь. Понял? Потом…

Я понял, что пока рано приставать с вопросами к папе о Мэрилин Монро и о Валентине Серовой. Это дело опасное, преждевременное и «взрослое».

Потом я спросил у брата «знает ли он что-нибудь о Мэрилин Монро» и «как она выглядит».

- Мэрилин Монро – это сексуальная мечта каждого нормального мужика, - авторитетно сказал брат. – Помнишь, мы когда-то с Васькой Григорьяном видели в кабине самосвала картинку из журнала, где голая тётка лежала на красном фоне? Помнишь, она ещё запрокинула руку за курчавые волосы и лежала, поджав под себя ноги? Так это была она – Мэрилин Монро.

Я помнил…

Я хорошо помнил этот образ и теперь ещё раз представил его…

На картинке из журнала она сидела или лежала на какой-то мягкой красно-коричневой ткани, которая складками, как портьера, служила фоном за её спиной.

Её тесно сомкнутые ноги были поджаты под себя, ступни вытянуты, как у балерины.

Левой рукой с растопыренными веером пальцами она опиралась на ткань, а сама вся выгнулась назад. При этом её правая рука была запрокинута за голову и поддерживала её.

Её лицо было повёрнуто так, что она должна была нюхать свою собственную подмышку. Её глаза были полузакрыты, а рот, наоборот, приоткрыт. Я помню, как тогда у меня, у моего брата и Васьки Григорьяна рты тоже сами по себе открылись.

Жилка на её шее напряглась и всё выражение лица, изгиб тела, напряжение в котором она находилась, показывало что ей либо нехорошо, либо очень хорошо.

У неё были курчавые волосы, свитые из крупных локонов. Они свободно лежали на одном плече и, поддерживаемые запрокинутой рукой, красиво свисали сзади за спиной.

Больше всего притягивали взгляд её груди. Одна её грудь, правая, была освещена так, что смотрела прямо на меня своим набухшим соском. Другая, левая, была видна сбоку на фоне почти чёрной тени.

Она так выгнулась в поясе, что её ребра резко обозначились. Верхняя часть её живота была почти плоской и вместе со спиной чётко суживалась на талии. Очень красиво и рельефно выделялась впадина пупка, а затем выпуклая нижняя часть живота, ведущая к «сокрытому тайному месту».

Она внимательно смотрела прямо на меня своим левым приоткрытым глазом. Её яркие губы и белые зубы как бы застыли в постоянном немом стоне.

Её складки на щеке, на шее и плече, её изогнутая кисть руки и напряжённые пальцы ног, втянутый живот и набухшие груди – всё в её облике было немыслимо притягательным, напряжённым, волнующим.

Это же была моя первая Фея красоты и страсти из далёкого 1956 года!

Вот это да-а-а…



Мои женщины. Сентябрь 1962. Первая школьная любовь.

В конце августа 1962 года все мальчишки и девчонки, ребята с улицы и мои друзья вернулись из своих деревень, из пионерских лагерей, из гостей и других поездок.

Шумными кучками каждый день, когда не было дождя, ребята и девчонки собирались на улице для того, чтобы нетерпеливо, перебивая друг друга, рассказать о своих летних приключениях.

Я тоже дождался возможности рассказать истории о том, «как я провёл каникулы», но почему-то острого желания уже не было. Перегорел…

Тем более что-то во мне и в моих друзьях переменилось. Все как-то изменились, повзрослели, стали выше, крепче, изворотливее…

Все ребята летом занимались какими-то делами, помогали взрослым, даже работали и зарабатывали деньги. Кто-то хвалился новыми ботинками, кто-то кепкой, кто-то рубашкой или модной курткой.

Сашка, Колька и Толик Азаровы хвастались новым взрослым харьковским велосипедом «Украина», который немедленно стал всеобщим достоянием мальчишеской улицы.

Велосипед был не просто красивым, он был прекрасен!

Высокий, стройный, с лихо загнутым никелированным рулём и коричневыми резиновыми рифлёными ручками.

Со скрипучим чёрным кожаным седлом и скрипучей кожаной (очень твёрдой) сумочкой-кошельком под рамой (для инструментов).

С плоским багажником, который сверху зажимался специальным зажимом с тугой пружиной.

С гибкими крыльями над чёрными рифлёными туго надутыми колёсами с тонкими спицами.

С красивой «звёздочкой» и никелированными педалями, которые крутились, как пропеллеры, если их сильно крутануть…

Со специальными заострёнными упорами на подседельной трубе-раме для крепления насоса.

С цепью густо смазанной солидолом и задней звёздочкой, в которой был спрятан задний ножной тормоз. Он срабатывал, если нажать на педали против хода велосипеда.

С надписью золотой краской на трубе-раме «Украина» и маркой «В-120».

Даже с заводским номером, который был выбит на трубе-раме под седлом…

Да! Это была «вещь»!

(Через 10 лет про такие вещи будут уважительно и со значением говорить с ударением на «а»: «Фирма!»).

Все кто умел и не умел кататься на велосипеде, просили Азаровых дать прокатиться. Хоть разок!..

Усиленно сопя и выпучив глаза, все пытались прокатиться «на подножке», «под рамкой» или даже «на седле», если длина ног позволяла достать до педалей.

Кто-то падал сразу под ликующий ор и смех ребят. Кто-то катился несколько метров и тоже падал, соскакивая с велосипеда, если успевал. Кто-то катился долго и упорно до самого конца улицы и останавливался, чуть ли не врезавшись в забор дома семьи Азаровых.

Вскоре возникла новая игра с этим велосипедом…

Надо было въехать в дальний верхний конец нашей улицы, разогнаться оттуда вовсю мочь, быстро промчаться мимо толпы ребят и девчонок и лихо, с пылью из под заклиненных ножным тормозом колёс велосипеда, развернуться боком и затормозить прямо перед забором Азаровых. Главное, не врезаться в забор…

Лучше всего это получалось у моего брата. Он невозмутимо, под восторженными взглядами и криками ребят и девчонок, останавливался боком прямо перед самыми досками забора Азаровых. Все другие либо натыкались на забор, либо останавливались дальше от забора, либо ехали медленно.

Даже Сашка Азаров, хозяин велосипеда, не мог повторить трюк моего брата…

Зато он никому не доверял права помогать девушкам нашей улицы кататься на велосипеде.

Сашка Азаров с пунцовым от волнения лицом помогал девушкам забираться на сиденье велосипеда, ставил их ножки на педали, поддерживал их, чтобы не упали, показывал, как надо крутить педали и ехать и даже несколько метров бежал вместе с велосипедом и девушкой, поддерживая её равновесие.

Девушки смущались, визжали и желали, чтобы Сашка Азаров их всё время поддерживал…

Мой брат страдал до тех пор, пока не пригласил мою новую знакомую Людмилу (с которой мы наблюдали за НЛО) прокатиться вместе с ним на раме велосипеда.

С этого момента пришла пора краснеть и волноваться моему брату…

Людмила так смеялась, вскрикивала и ойкала, катаясь с моим братом на азаровском велосипеде, что все без исключения девушки и девчонки вдруг захотели того же.

Уверенная и лихая езда моего брата на велосипеде, видимо, пришлась по душе девчонкам. Они видели в нём умелого ездока-героя. Так оно и было…

Я пока мог кататься на взрослом велосипеде только «под рамку», потому что длины моих ног было недостаточно для свободного вращения педалей. Однако и такое кособокое катание было «здоровским»!..

Однако скоро увлечению велосипедом пришёл конец. Дядя Ваня, отец братьев Азаровых, придя с работы и увидев, как катаются его сыновья и ребята на его велосипеде, сильно разозлился и немедленно его забрал.

Действительно, если бы дядя Ваня этого не сделал, то в первый же день катаний от велосипеда остались бы только кучка спиц, обода колёс и рама, которая уже начала подозрительно скрипеть на резких поворотах.

Кроме этого пошли дожди…

Конец августа 1962 года был прохладным и дождливым. Начиная с 20 августа 1962 года, практически каждый день накрапывал или налетал косой ветреный дождь, а средняя температура воздуха не поднималась выше 15 °С.

Эти точные данные с гордостью и азартом сообщал всем нам дома и ребятам на улице мой старший брат, потому что папа принёс с работы и подарил ему на день рождения компактную школьную метеостанцию.

Этот решетчатый металлический ящик с дверцей вмещал в себя несколько приборов: барограф с барабаном, движущейся лентой и самописцем; стеклянный ртутный термометр в защитном кожухе, механический крыльчатый анемометр с флюгером; гигрометр и ещё какие-то приборы, до которых мне строго-настрого было приказано не прикасаться.

Особенно интересным был крыльчатый анемометр, который легко вращался, следил за направлением ветра и чутко реагировал даже на дуновение воздуха из моих губ. Это был классный подарок. Мой брат им очень гордился.

Теперь у нас была не просто игра, а настоящее дело. Каждый день утром, в полдень и вечером, мой брат бегал во двор к свой метеостанции и снимал показания приборов. Я тоже хотел в этом участвовать, но он не подпускал меня к своим приборам ни на шаг.

Так в нашей семье появился ревностный метеоролог, который регулярно сообщал нам о направлении и  скорости ветра, атмосферном давлении, температуре воздуха на улице, относительной влажности воздуха, количестве выпавших осадков.

Я жутко завидовал моему брату и страдал оттого, что не могу сам открывать дверцу метеостанции и снимать показания приборов. Поэтому я стал помогать записывать эти показания в тетрадь. Так у нас образовалась своя летопись погоды на улице и вокруг нашего дома.

Все соседские ребята и девчонки сначала с робостью и почтением отнеслись к этой метеостанции, но вскоре она им надоела, да и брат тоже охладел к ежедневной беготне в любую погоду к своей метеостанции.

Таким образом, я получил полную свободу действий и продолжал снимать показания и записывать их в тетрадь, пока вдруг не прекратил писать самописец на барографе.

Мой старший брат решил выяснить, в чём там дело. Он разобрал этот несчастный барограф. За ним пришла очередь крыльчатого анемометра, который перекочевал сначала на крышу нашего дома, а потом в руки неизвестного воришки.

От окончательного разорения метеостанцию спас наш папа, который вновь отнёс её назад на работу и мы больше о ней не вспоминали.

Наступило 1 сентября 1962 года. Началась учёба в школе. Я пошёл в 3-«А» класс, а мой брат в 8-«Б» класс. Для него начался трудный учебный год в нашей городской средней школе №1.

В субботу 1 сентября 1962 года утром было всего 8,9 °С, днём воздух прогрелся до 13,3 °С, а средняя температура воздуха составила всего 10,4 °С. За день всего выпало 7,9 мм дождевых осадков.

Мама вырастила в палисаднике возле нашего дома чудесные цветы, сделала нам и всем нашим уличным друзьям и подружкам небольшие букеты и мы дружной компанией пошли в нашу школу.

На ступеньках крыльца школы, по бокам которого были установлены два огромных каменных шара, как всегда кучковались ребята и девчонки. Все празднично одетые в школьную форму. Ребята в белых рубашках, пионеры с красными галстуками, девчонки с белыми огромными бантами в своих косичках, комсомольцы с красивыми красными значками в виде красного знамени с профилем В.И. Ленина.

Учителя собирают ребят в классы, строят всех по линиям дорожек и цветочных клумб на торжественную линейку. Директор школы выглядывает из окна своего кабинета, завуч бегает, волнуется и торопит учителей, а те никак не могут справиться с галдящей, орущей, смеющейся, плачущей и зевающей толпой разновозрастных школьников.

Большие ребята и девчонки держатся подчёркнуто самоуверенно и небрежно. Ребята пихаются и обнимаются друг с другом и косо поглядывают на девчонок. Красивые и стройные девчонки-старшеклассницы тоже собираются группками, шепчутся, смеются, искоса кидают взгляды на повзрослевших ребят.

Отдельно, словно заворожённые, присмиревшие и ошалевшие от шума и гама, стоят первоклашки. Их лица застыли в немом ожидании и покорности судьбе. Позади них стеной толпятся счастливые и взволнованные дедушки, бабушки, папы, мамы, дяди, тёти.
 
Кое-кто из них пытается как-то помочь первоклашкам, но их уже охраняет и пестует первая учительница, которая с озабоченным выражением лица ходит вдоль линии своего класса и цепко следит за каждым из своих подопечных.

Я сходу, как мой брат, вклиниваюсь в свою часть школьной толпы и быстро нахожу своих. Меня тут же начинают тискать, бить ощутимо по спине и плечам, пихать и отнимать у меня мой букет.

Я тоже луплю по чьим-то спинам, делаю круглые глаза, отпихиваюсь от желающих отобрать у меня мамины цветы и с удивлением начинаю воспринимать, осмысливать и осознавать, что мои друзья, ещё недавно до летних каникул бывшие сильными, ловкими, нахальными, вдруг стали по сравнению со мной мелкими, хилыми и боязливо-осторожными…

Я не понимаю, почему так случилось, но вдруг отчётливо осознаю, что я на голову выше всех ребят и девчонок в нашем 3-«А» классе…

Только Сашка Кузнецов ростом был почти вровень со мной. Поэтому этот первый хулиган и задира с улицы, примыкающей к нашей школе, а потому, местный «хозяин» школьной территории, не так сильно, как других, хлопает меня дружески по спине и получает от меня такой же ощутимый (не больше!) шлепок.

До летних каникул я бы за такой шлепок немедленно получил бы от Сашки Кузнецова удар в челюсть. Он это мог сделать запросто…

Наконец с дружескими приветствиями ребят было покончено. Мы переключились на наших девчонок.

Наши девочки тоже удивительно изменились. Кто-то похорошел, как Валя Азарова, кто-то стал ещё больше походить на мальчишек, а некоторые девочки вдруг стали полненькими и округлыми.

Только теперь, когда я увидел девочек из нашего класса, я вдруг вспомнил о Вале Антиповой, которая в прошлом году пришла в наш класс и сразу мне как-то запомнилась и понравилась.

Её не было…

Я ощутил лёгкое и тревожное волнение. Это ощущение настолько оказалось необычным, волнующим и трепетным, что я невольно на некоторое время отключился от всего вокруг происходящего…

«Почему её нет с нами в этот день?» – подумал я отчётливо, слыша спокойный чей-то голос в моей голове. – «Странно».

Мне было ещё более странно, потому что я не мог понять, кто это говорит со мной в моей голове, как будто во мне был кто-то чужой или другой. Тем более голос внутри меня был спокойный, хладнокровный, твёрдый, мужской…

Словно во сне я послушно кивал головой брату, ребятам, нашей новой учительнице – классному руководителю, занимал отведённое мне место в линейке учеников, равнялся и гордо поднимал вверх подбородок по команде «смирно».

Словно во сне я видел, как какой-то доходяга и верзила десятиклассник рывком поднял на плечо испуганную первоклассницу и та стала неумело кивать тяжёлым школьным колокольчиком, извлекая жиденькое позвякивание.

Я видел, как десятиклассник, дрожа от напряжения и неловкости, взял руку первоклассницы и стал её трясти вместе с колокольчиком, а девчонка, поняв, что от неё требуется, вдруг вырвала у него свою руку и стала звонко трезвонить на всю площадь торжественной линейки.

Я слышал, как все загалдели, зашумели и стихийным потоком стали протискиваться в узкие школьные двери, которые опять, почему-то открыли только наполовину.

Все заторопились в свои классы и сотни каблуков застучали по ступенькам лестницы, ведущей на второй этаж.
 
Я тоже вместе со всеми ринулся в наш новый класс, стараясь не отстать и занять какое-нибудь «хорошее» место.
 
«Хорошим местом» в классе были парты не близко и недалеко расположенные от стола учительницы. Лучшее место то, за которым можно было спрятаться от взгляда учительницы за спинами впереди сидящих учеников.

В класс я не мог пробиться в числе первых, потому что некоторые ребята заранее договорились, как они будут штурмовать двери класса и парты, а также потому, что не хотел участвовать в этой гонке за «лучшим местом под солнцем»…

Главное, я не хотел сидеть с какой-нибудь девчонкой…

По опыту учёбы в первом и во втором классах я уже хорошо понимал, что мне с ними немного скучно, неловко и неудобно. Не знаю почему, но я никак не мог наладить отношения или дружить с  кем-либо из девчонок из класса или в школе.

Я не хихикал с ними, не сплетничал, не делился всякими секретами, не ходил с ними в кино и не провожал их до дома. Может быть это оттого, что на нашей улице, где мы жили, не было никого из девчонок из нашего класса?

Дождавшись, пока все займут свои приглянувшиеся места, я вразвалочку пошёл в дальний конец первого ряда парт (от входа в класс) и занял предпоследнюю парту. Один.

Наша новая учительница и классный руководитель сначала попыталась было пересадить нас по принципу «мальчик-девочка», но у неё ничего не вышло. Поднялся такой гвалт и ор, что вскоре пришла завуч школы, строго всех осадила и приструнила, а потом приказала продолжить урок и решить вопрос «о пересадке» позже.
После этого начался первый урок. Мы вновь услышали взволнованный рассказ нашей новой учительницы о нашей стране, о Советском Союзе, о советском народе, народе-победителе, о Владимире Ильиче Ленине, который завещал нам самое главное, что есть в нашей школьной жизни: «Хорошо учиться, учиться и учиться».

Новая учительница сказала нам, что в этом году «кто-то из нас, кто хорошо будет учиться, станет пионером и получит право носить алый пионерский галстук и пионерский значок».

Во втором классе мы все стали октябрятами и нам торжественно вручали красивые большие алюминиевые красные звёзды с выпуклым изображением юного В.И. Ленина, но теперь все встревожились, когда учительница несколько раз повторила, что пионерами могут стать только «достойные, хорошо учащиеся и послушные ребята и девочки».

- Чтобы стать пионером, надо это право заслужить хорошим поведением и учёбой, - сказала твёрдо учительница. – Я уверена, что вы все, как один, заслужите это право и все станете пионерами, если кто-то из вас не останется на второй год.

Вот это «если» сразу повисло в классе, как тяжёлая гиря, потому что кое-кто из нас учился не очень-то успешно, а вёл себя уж совсем по-хулигански…

Однако праздничное настроение ещё не совсем погасло. Мы только весело и тревожно переглянулись и самоуверенно заулыбались. Будет то, что будет…

От непривычки долгое сидение на жёстких холодных свежеокрашенных сиденьях за партами стало почти невыносимым и многие из нас, особенно девчонки в коротких платьицах стали ёрзать, переминаться с боку на бок, проситься выйти в туалет.

Прошло всего двадцать минут первого урока, а нам уже хотелось бежать вон из школы, спрятаться в кустах и за деревьями школьного сада и цветника, шалить, бегать и дурачиться.

В 3-«А» классе, как и во всей школе, вновь стало нарастать напряжение и возбуждение, послышались смешки, шептание, возня и учительница уже сменила воркующе-ликующий голос на привычные строгие замечания и хождение по рядам класса.

Мне тоже уже надоело сидеть за своей партой и мне тоже захотелось на улицу, домой, к моим делам и играм, к моему альбому для рисования. Мне вдруг захотелось нарисовать всё то, что я сегодня увидел на торжественной линейке – ребят, девчонок, шары на крыльце, первоклашек и их родителей, девочку на плече десятиклассника, звонкий школьный звонок-колокольчик с длинной деревянной ручкой.

Напряжение в классе вот-вот должно было как-то взорваться. Тут дверь в класс открылась и вновь вошла наша высокая худая и строгая завуч школы.

Следом за ней в класс робко вошла… прекрасная девочка… моя Фея красоты и страсти… Валя Антипова…

Я не только застыл. Я перестал дышать. Во мне остановилось сердце. Прекратились всякие ощущения.

Я ничего не слышал, не видел и не ощущал, кроме того, что передо мной, как в замедленном кино, с потупленными вниз длинными чёрными трепетными ресницами, мягко волнующимися локонами русых завитых волос, тонкими и испуганно сжатыми губками, робкими и скованными неслышными движениями рук и ног двигалась в воздухе девочка удивительной красоты…

Она плыла в воздухе, как фея, совсем не касаясь досок пола. Её тонкие ручки с ещё более тонкими пальчиками плыли в воздухе по бокам её талии так, будто она пыталась сохранить в своём полёте равновесие…

Её хрупкие остренькие плечики двигались в такт её движению, и я отчётливо видел, как пульсирует у неё на шее голубые ниточки кровеносных сосудов…

Её пышные завитые волосы, украшенные двумя огромными полупрозрачными белыми бантами,  невесомо колыхались у неё на головке, на затылке и на спине…

Она плыла и перебирала воздух своими ножками, обутыми в белые туфельки на небольшом каблучке и на её ножках были красивые тонкие ажурные белые носочки-гетры…

Это была Она…

Я её сразу узнал и мой внутренний голос, уже не такой спокойный, хладнокровный и самоуверенный сказал мне тоже самое…

- Это она, - сказал мне мой голос. – Ты узнал её. Ты вместе с ней был поставлен во главе группы детсадовских мальчиков и девочек, когда вас вели из детского сада в школу в первый класс. Помнишь, ты ещё дёргал её за руку, когда она отставала от тебя и спотыкалась на дороге?

Я смутно помнил эту дорогу холодным сентябрьским днём 1 сентября 1960 года, когда мы маленькой колонной шли по главной улице Строителей, а вокруг нас шумели, кричали и чему-то радовались ребята и взрослые.

Тогда я не обратил на эту девочку никакого внимания. Второй раз я увидел её и почувствовал что-то неладное во втором классе, когда она впервые пришла к нам. Теперь она была совсем другой…

Она была Феей…

В полнейшей тишине завуч довела Валю до места у школьной доски и обратилась к нам с короткой речью.

- Вот, дети, - сказала завуч. – Вы знаете Валю Антипову и знаете, почему она пропустила много дней учёбы во втором классе. За время летних каникул она не только догнала вас в учёбе, но и перегнала вас и теперь знает все предметы на «пять». Уверена, что Валя будет примером для многих из вас, поможет вам, а вы, поможете ей вновь окунуться в школьную жизнь и приключения.

- Только помните, - строго добавила завуч. – Валя перенесла тяжёлое заболевание и нуждается в дружеской помощи и участии. Очень надеюсь, что вы не будете обижать её, а наоборот поможете её сердечку справиться со школьной нагрузкой. Поняли меня?

Мы ничего не поняли и не знали о Вале, но все дружно кивнули головой и с любопытством воззрились на робкую красивую девочку, которая сразу же стала вдруг самой красивой девочкой в классе.

Это ощутил и заметил не только я один. Это, наверно, поняли все – и ребята, и девчонки.

Завуч и наша учительница о чём-то стали шушукаться, а Валя вдруг медленно подняла свои длинные пушистые ресницы и взглянула на нас на всех…

У неё оказались чудесные чуть-чуть выпуклые блестящие глаза с карими зрачками и искрой смешинки во взоре. Она чуть-чуть насмешливо и дружелюбно остро взглянула на нас на всех и мы, вернее, я, почувствовали, что она не такая уж робкая и смирная, как кажется…

Завуч и наша учительница подошли к первой парте у учительского стола и попросили ученика уступить своё место Вале. Тот немного замешкался, потом насупился, молча встал и, отвергая предложенное ему другое место, пошёл в дальний конец класса на задние места.

Завуч и учительница перенаправили его и предложили перебраться ко мне. Я не был против этого. Так я обрёл моего школьного друга – Славку.

Валя Антипова, как мне показалось, победно улыбнувшись, грациозно и гибко, поправив сзади юбку школьной формы, легко, как пушинка, села на освободившееся место.

Нам со Славкой хорошо было видна копна её пышных волос, которые вдруг стали светиться на фоне большого школьного окна. Это на улице сквозь дождевые облака выглянуло солнце и весь класс осветился солнечными лучами.

Мы переглянулись со Славкой, и я увидел, что не одинок в своих ощущениях и впечатлениях от этой красивой и совершенно незнакомой девочки-феи.

На перемене парту, где сидела Валя окружили девчонки и стали наперебой спрашивать её о болезни, о том, где и с кем она училась, почему она нас «перегнала» и как собирается жить.

Валя со всеми общалась, всем отвечала, но так, что никто из мальчишек ничего не слышал и не понял.
 
Кое-кто из ребят попытался переспросить, но на него закричали, зашикали и затопали девчонки. Мы поняли, что в классе появился новый лидер.

Даже Сашка Кузнецов растерялся и не знал, что делать…

Он как-то рассеянно покрутился по классу и с опаской пару раз прошёлся мимо места, где кучковались вокруг Вали девчонки. Было видно, что он что-то пытается придумать, чтобы вернуть к себе внимание, но у него ничего не получалось.

Тогда он вдруг дал по шее своему другу и адъютанту Витьке Ряшину и приказал ему идти за ним в школьный коридор.

Прозвенел звонок и начался второй урок. Снова мы начали знакомиться с новым учителем, новой программой, расписанием уроков. Снова мы стали писать себе в дневники задания на дом, достали учебники и тетрадки, и снова началась наша трудная учебная жизнь.

В короткий перерыв, пока учительница нам что-то рассказывала, я успел набросать на заднем листе своей тетради первый свой рисунок Вали Антиповой.

Я нарисовал её так, как видел со своего места, сзади…

Получилось, что на фоне рамы большого школьного окна, обозначенного на рисунке только лёгкими полупрозрачными штрихами, чётким контуром нарисована спина и талия девочки, одетой в школьное платье-форму. Её плечи украшают воланы белого школьного фартука, а пышные воздушные волосы – большие банты.

Я не рискнул нарисовать лицо Вали в тот момент, когда она, окончательно освоившись и осмелев, стремительно поворачивалась в мою сторону, чтобы пообщаться с кем-то из девчонок. Я не мог уловить её стремительное и живое выражение лица…

Оно, как вспышка, как молния, как лучик света появлялось передо мной и у меня на секунду замирало всё – дыхание, сердцебиение, движения, восприятие…

Я злился на себя за такое ощущение, но ничего не мог с собой поделать. Даже тот, другой или второй во мне молчал и не подавал голоса. Поэтому я сам себе сказал почти вслух: «Спокоен. Я спокоен. Я удивительно спокоен».

Странно, но это помогло, и я действительно успокоился…

Теперь я уверенно нарисовал в локонах причёски только маленькое ушко Вали и овал её щеки и виска.

Рисунок получился удивительно прозрачным. Штрихи и линии простого карандаша вдруг стали объёмными и передо мной на клетчатом листке тетради была и жила девочка Валя, готовая немедленно вдруг обернуться и взглянуть на меня…

Я невольно оробел и толкнул в бок моего нового товарища – соседа по парте. Славка взглянул на мой рисунок и весь как-то немедленно подобрался, расправил плечи и одновременно съёжился в тугую пружину.

- Отдай его мне, - горячо зашептал мне в ухо Славка. – Отдай…

Я пожал плечами и от неожиданности согласился. Славка осторожно вырвал последний листок из моей тетради и бережно вложил мой рисунок в свой учебник.

Он много раз за время оставшихся уроков заглядывал в этот учебник, смотрел на рисунок, сравнивал его с оригиналом и жарко шептал мне в ухо, что я «настоящий художник», что я «нарисовал картинку, которая вот-вот оживёт и Валя на рисунке вот-вот обернётся»…

Я всё больше и больше чувствовал расположение к своему новому товарищу и соседу по парте, но мне было несколько неловко оттого, что он так волновался и нервничал, так часто смотрел на мой рисунок Вали и на неё саму. Чувствовалось, что он запал на эту красивую девочку…

Мне она тоже сразу понравилась, но я почему-то стал сопротивляться этому возникшему во мне волнению и интересу к ней. Поэтому, наверно, я без особого сожаления подарил Славке свой рисунок Вали и теперь со стороны чуть недоумённо смотрел, как он ёрзает и старается уловить момент, когда Валя обернётся в нашу сторону.

Валя Антипова действительно стала чаще оборачиваться в нашу сторону и взглядывать на нас двоих…

Я не знал, на кого она смотрит, -  на меня, на Славку или на нас обоих, но мне уже было неприятно, что она нами заинтересовалась.

Мне почему-то стало страшно оттого, что ребята, девчонки и Валя вдруг узнают, что я нарисовал её с пышной воздушной светящейся причёской и подчёркнуто тонкой гибкой талией…

На моём рисунке, хотя Валя была одета в школьное платье-форму, но со спины было понятно, что я изобразил её голой…

Я не нарисовал вертикальную спинку скамейки парты, только её горизонтальную доску-сиденье. Поэтому на рисунке угадывалась не только спина, но и попа девочки. За такое, если это увидят взрослые или моя мама, мне не поздоровится…

Поэтому я постарался напустить на себя вид спокойного, прилежного и внимательного ученика, действительно стал слушать учителей и выходить из класса на переменах. Потом после окончания уроков не стал особо задерживаться, а поспешил домой.

Я хотел всё хорошенько обдумать…

Дома нас с братом ждал праздничный ужин и жаркие расспросы родителей.

Мы рассказали маме, что её букеты цветов были самые красивые, пышные и богатые среди всех, что наша учительница из всех цветов именно её букет унесла с собой домой.

Это была чистая правда, но мама не узнала, что часть цветов из её букета была подарена нашей учительницей девочкам из нашего класса, в том числе и Вале Антиповой.

Папа усиленно расспрашивал нас о том, что говорили и чему учили нас сегодня учителя, но мы совершенно ничего не помнили и несли ему всякую чушь. Папа расстроился, но мама налила ему бокал вина и он смирился.

Папа очень хотел, чтобы его сыновья учились, учились и учились, как он жадно учился перед войной…

Чуткая мама спросила меня, какая из девочек мне сегодня понравилась, но я её не признался ни в чём, потому что сам ещё не понимал, что же произошло сегодня в школе и классе…

Вечером я не стал смотреть передачи по телевизору, а сел за рабочий письменный стол моего брата и, прислушиваясь к разговору родителей и звукам телевизора из большой комнаты, достал свой альбом для рисования.

Я хотел повторить свой рисунок Вали Антиповой, но только цветными карандашами.

У меня ничего не получилось…

Рама большого школьного окна получилась слишком резкой и жёсткой. Не было прозрачности и воздушности стёкол. Фигура девочки получилась с излишне тонкой талией и совершенно без прозрачности еле видных воланов школьного фартука и бантиков в волосах. Сами волосы тоже получились тяжёлыми, коричневыми, а линия щеки и ухо – нарочитыми, грубыми…

Попытка стереть лишнее и неправильное сухой резинкой только испачкала рисунок и нарушила структуру бумаги. В сердцах я вырвал и разорвал в клочья свой рисунок.

Мне стало одновременно плохо и хорошо…

«Что ты молчишь?! – гневно спросил я мысленно свой внутренний голос. – Что же ты скажешь на это?».

Голос во мне ничего не ответил…

Я снова уставился на новый белый лист альбома. Желание нарисовать по памяти Валю Антипову не пропадало.

Я взял красный карандаш и вдруг, повинуясь чему-то непонятному, совершенно бездумно большими буквами написал на листе: «Валя. Я тебя люблю. Давай с тобой дружить».

Я уставился на лист и надпись, ощущая холодный трепет тревоги. Сначала голос во мне, а теперь рука сама по себе написала то, о чём я даже не подозревал ещё секунду назад…

Я смотрел на эти буквы и слова, вчитывался, перечитывал и вновь читал их, смаковал, как смакуют вкусную шоколадную конфету и с каждой секундой понимал, что ко мне пришло что-то такое, чего не было ещё никогда.

Я опять заволновался, Мне стало жарко и внизу живота снова что-то пробудилось. Зашевелилась писка, стала напрягаться, а в виске, потревоженном ударом трубой в деревне, завибрировала жилка.

«Валя. Я тебя люблю. Давай с тобой дружить»…

Я смотрел на эти слова, и во мне поднималась-загоралась жгучая радость.

Я вдруг ощутил себя моим братом, который также загорался каждый раз, когда видел и встречал красивую девушку.

Я тоже влюбился! Я тоже стал взрослым! Я тоже могу теперь думать о ней, мечтать о ней, желать с ней встретиться!

Я теперь всё могу!

Потому что я – влюбился!..

(В этот жгучий и счастливый момент я даже не подозревал, сколько сладких мучений, страданий, приключений, испытаний и радости принесёт мне моя первая настоящая школьная любовь…).

 

Мои женщины. Сентябрь 1962. Стенгазета.

Между прочим, 1 сентября 1962 года нам в школе сказали, что по «данным Организации Объединённых Наций население Земли превысило три миллиарда человек».

Дома я попросил брата показать мне это число и он, подумав, написал в моей тетради число «3 000 000 000 000».

Я смотрел на это число и пытался представить себе такое количество людей.

Брат сказал мне, что один человек стоя занимает площадь в один квадратный метр. Поэтому такое количество людей, если бы стояли друг с другом плечо к плечу и в затылок друг другу, то заняло бы площадь…

Он подумал ещё немного и сказал – «невероятную».

Я тоже не смог представить себе такое количество народу, столпившегося на такой площади.

Началась учёба в школе и всё в моей жизни пошло по жёсткому расписанию уроков 3-«А» класса.

В понедельник с утра был русский язык, потом немецкий язык, затем родная речь или литературное чтение, а в конце занятий – физкультура.

Во вторник уроки начинались русским языком, потом опять немецкий язык, потом природоведением или окружающий мир, а заканчивались уроки математикой.

В среду за русским языком был урок математики, потом родная речь или литературное чтение, потом труд и мы ещё оставались на классные мероприятия.

В четверг обязательный русский язык, потом природоведение или окружающий мир, потом математика и снова труд – доделывать недоделанное в среду.

В пятницу уроки начинались обязательным русским языком и математикой, потом рисование, физкультура и «классный час», на котором разбирались итоги учёбы за неделю и наше участие в школьных и классных мероприятиях.

В субботу, как правило, мы с утра занимались устным чтением, потом музыкой, пением и танцами, а после этого играли в различные игры и соревновались на физкультуре.

Жизнь быстро вошла в школьную колею. Расслабляться нельзя, потому что каждый день надо было показывать и отдавать учителю выполненные домашние задания, получать новые, успевать послушать учителей и друзей, поиграть и побаловаться на переменах и сунуть свой любопытный нос в школьные события и приключения.

Особенно нелегко было моему брату, который стремился закончить восьмилетний курс образования в школе с хорошими и отличными отметками.

Глядя, как он пыхтит над учебниками и общими тетрадями, я тоже старался, но мне было легче. Я уже заранее прочитал от корки до корки все свои школьные учебники и знал их почти наизусть.

Ещё я старался научиться красиво писать пером и чернилами на чистописании…

Одна из причин, по которой я не отправил Вале Антиповой записку со жгучими словами – «Валя. Я тебя люблю. Давай с тобой дружить» - был некрасивый почерк. Я писал «коряво», как выразилась с сожалением и виноватой улыбкой моя мама.

Она тоже писала быстро и не совсем понятно, как все медики. Брат вообще писал, как курица лапой. Только мой папа мог писать очень красиво…

Он писал всегда крупным красивым аккуратным почерком, тщательно выводя заглавные буквы и стараясь писать ровно, не выскакивая за линию строки.

Он соблюдал все правила грамматики, правильно расставлял знаки препинания, часто глядел в свой знаменитый старенький орфографический словарь, чтобы убедиться в правильности написания трудных слов.

Я же всё время «препинался» на знаках препинания и не мог без линейки и карандаша писать ровно по одной линии строки. Только по косым и прямым клеточкам в тетрадях я мог писать кое-как ровно и правильно.

Отчаявшись, я попросил папу научить меня писать красиво и правильно...

- Это очень просто, - сказал мне папа. – Надо просто больше писать и читать. Когда ты много пишешь, то неизбежно руки и пальцы тренируются и обучаются ловкости письма. Когда много читаешь, то невольно запоминаешь, как пишут настоящие писатели, запоминаешь примеры расстановки знаков препинания и не «препинаешься» в своём письме.

- Чтобы научиться писать каллиграфическим почерком, то есть красиво, витиевато, художественно, - сказал папа торжественно и значительно, - надо тебе вызваться добровольцем в редколлегию вашей классной стенгазеты. Художником-оформителем. Будешь рисовать в газету картинки и писать слова и буквы – плакатным шрифтом, обычным и художественным.

Я немедленно загорелся этой идеей и еле-еле дождался следующего утра, чтобы на очередном «классном часе» не выпалить нашему классному руководителю: «Я хочу быть художником-оформителем в нашей классной стенгазете».

- Какой ещё стенгазете? – недоумённо спросила меня учительница. – Нам никто не разрешал делать стенгазету. Стенгазеты делают в старших классах.

Я тоже опешил от неожиданности и обиды: «Что значит, не разрешат?», Кто не разрешит? Почему не разрешит?».

- А почему мы не можем без разрешения делать свою стенгазету 3-«А» класса? – спросил я осторожно, но настойчиво. – Что в этом такого?

Ребята зашумели, закричали и среди этого гвалта и споров вдруг раздался спокойный и рассудительный тонкий голосок Вали Антиповой…

- Действительно, - сказала она, взглянув своими выпуклыми ангельскими глазками с пушистыми облаками ресничек вокруг карих зрачков на опешившую учительницу. – Мы третий «А» класс, первый среди всех третьих классов школы. Почему бы нам первыми не выпускать свою стенгазету третьеклассников?

Ребята зашумели ещё сильнее. Вскоре всем классом было принято решение обратиться с просьбой к директору школы и завучу разрешить нам издание своей стенной газеты. Делегацию класса к директору школы решили направить в составе двух человек – Вали Антиповой и меня, как зачинщика.

Так , нежданно-негаданно, я снова шёл вместе рука об руку с девочкой, которая волновала меня больше, чем все девочки и женщины нашей школы, города, области, а может быть и мира.

Директор сначала принял нашу учительницу, а потом нас позвали в его кабинет.

Директором нашей школы был строгий и пожилой учитель истории, очень сдержанный молчаливый и культурный человек. Мой папа его очень уважал и всегда говорил о нём, как о настоящем коммунисте, герое войны, мужественном человеке, «не боящемся говорить правду всегда, везде и при любых обстоятельствах».

Директор школы принял нас стоя рядом со своим тяжёлым массивным письменным столом. На краю стола находилась большая бронзовая настольная лампа с зелёным узорчатым стеклянным абажуром. Её свет мягко освещал какие-то книги, рукописи, тетради, увеличительное стекло и большой, тоже бронзовый, чернильный прибор.

- Это вы хотите издавать свою стенную газету? – спросил он меня и Валю.

Мы молча кивнули головами и опустили головы.

Жёсткая и тёплая ладонь директора мягко прикоснулась к моей стриженой голове и к косам Вали. Мы ещё ниже опустили головы.

- Молодцы, - сказал нам просто директор школы. – Правильно хотите. Хотите так и впредь. Только, что вы будете писать в вашей стенной газете. О чём?

Вопрос застал нас врасплох. Мы не знали, что ответить директору, потому что даже пока не думали об этом.

- Вот что, - сказал нам деловитым тоном директор. – Подумайте хорошенько и придумайте сначала название вашей стенгазеты, её лозунг, направленность, наименования рубрик, статей, подберите состав редколлегии. Придумайте первый пробный номер и попробуйте её нарисовать и написать. Только никому не показывайте, чтобы был сюрприз для всех. Ладно?

Мы с Валей снова синхронно мотнули головами. Наши сердца загорелись с новой силой.

Не помню, как мы очутились вновь в фойе нашей школы, как бежали вприпрыжку по лестнице на второй этаж и так ворвались в наш класс. Нас ждали, и я с порога крикнул: «Нам разрешили!».

Все жаждали подробностей. Я уступил Вале счастливое право рассказывать о нашем визите и разговоре с директором школы.

Валя рассказала всё так, как было, но не сумела передать содержание речи директора. Поэтому все обратились ко мне с требованием рассказать о требованиях директора.

Я рассказал. Все задумались. Потом загалдели, заспорили, а потом сошлись на том, что мне и Вале Антиповой надо всё, что требует директор, исполнить, продумать и предложить…

Наша учительница и классный руководитель не вмешивалась и только слегка посмеивалась, слушая жаркие споры и мнения ребят, но с последним решением согласилась полностью, несмотря на наши с Валей возражения.

Я же просто хотел быть художником-оформителем, чтобы научиться художественно написать одну только фразу в записке-открытке для Вали, а она только поддержала мою идею!

Теперь нам предстояло самим придумать, изготовить и написать целую стенгазету неизвестно о чём…

Я вспомнил папу и решил, что он нарочно меня подставил под это дело, чтобы я познал «почём фунт лиха».

Вечером я рассказал папе, брату и маме всю эту историю, умолчав только о роли Вали Антиповой в моём порыве быть художником-оформителем.

Мама вздохнула и сказала, что «это дополнительная нагрузка и так уже в насыщенной учебной программе уроков».

Брат насмешливо сказал, что «инициатива всегда наказуема» и что мне «больше всех надо».

Папа долго думал и сказал, что это «счастливый случай, который, может быть, выведет тебя (то есть меня) на новую орбиту и высоты жизни».

- Ты же снимал показания с приборов метеостанции? – спросил меня папа. – Представь себе, что в вашем классе тоже есть погода: бывают бури-ссоры, дожди из хороших или плохих отметок, какие-то случаи-вихри, например, игры или конфликты, а иногда хорошая солнечная погода – мир, лад и благодать.

- Почему бы тебе не снимать показания отметок в классном журнале и не публиковать в вашей стенгазете с прогнозом на учебные четверти? – продолжал он развивать свои идеи. - В стиле прогнозов погоды.

- Заведите в своей стенгазете «Доску почёта» и «Доску позора», в которых вы будете рисовать весёлые юмористические шаржи на хороших и плохих учеников, – продолжал папа, загораясь своими идеями все больше и больше. – Может быть вы объявите конкурс на лучшее сочинение о своих родителях и будете публиковать их в своей стенгазете?

Последнее предложение папа сделал, поймав проходящую мимо маму за подол платья. Мама слегка хлопнула по его шаловливой руке, густо покраснела, улыбнулась, засмущалась и сказала, что «некоторые родители будут категорически против того, чтобы о них писали их дети».

- Тогда, - сказал папа, - Введите новую рубрику «Мир и политика глазами детей» и пишите свои комментарии и мнения по поводу событий, происходящих в мире. Например, о космонавтах, о профессиях, о том, кто кем хочет быть в этой жизни.

- А ещё, - сказала мама, появляясь из кухни, - Объявите конкурс детских рисунков и наклеивайте в стенгазету рисунки на заданные темы, например, к Новому Году.

- А ещё, - закричал мой брат из своей комнаты. - Пишите в вашей стенгазете смешные фразы и предложения из школьных сочинений. Вот будет умора, когда некоторые увидят и прочитают свои перлы в стенгазете.

Мама, папа и мой брат столпились в большой комнате вокруг меня и наперебой начали предлагать мне различные варианты оформления стенгазеты, названия рубрик, статей, сюжеты рисунков и т.д.

Всем нам было весело и интересно, я совсем перестал бояться и тревожиться, потому что уже знал, что наша стенгазета 3-«А» класса произведёт фурор в школе и, может быть, во всём мире…

На следующий день я заговорщицки сообщил Вале Антиповой, что нам после уроков нужно остаться и обсудить предложения по нашей стенгазете. Валя серьёзно кивнула мне, и мы расстались на весь день уроков.

Мой школьный друг Славка нетерпеливо приставал ко мне с требованием хоть намекнуть, что же я такого придумал, но я мужественно хранил тайное молчание. Славка немного обиделся и даже перестал разговаривать со мной.

Мне это было на руку, потому что я хотел подготовиться к встрече и общению с Валей Антиповой. Я решился сегодня сообщить ей о моих чувствах и предложить ей мою дружбу.

Кончились уроки и все ребята и девчонки стали расходиться из класса. Только я и Валя оставались на своих местах. Когда все вышли, я молча встал со своего места, глубоко вздохнул и направился к тому месту, где сидела Валя…

Путь к ней был тяжёлым и долгим. Мне казалось, что я от волнения ступаю не ровно по проходу между партами, а почему-то спотыкаюсь, шатаюсь и натыкаюсь на больно-острые края столешниц и спинок сидений парт.

Мои ноги не слушались, а губы стали сухими. Я не мог говорить и слова, которые я заготовил ещё со вчерашнего вечера, застряли у меня в горле.

Валя чувствовала моё приближение и её спина становилась всё прямее и прямее. При этом она не оборачивалась, а её головка, туго утянутая косичками с бантами, опускалась всё ниже и ниже.

Мне оставалось сделать только три шага, и я подошёл бы к Вале вплотную, как тут скрипуче рывком отворилась входная дверь и в класс с рёвом ворвалась вся наша дружная компания учащихся 3-«А» класса.

Впереди всех мчался мой друг Славка. Он вихрем накинулся на меня и на Валентину, оседлал учительский стол и громко потребовал, чтобы я рассказал «всё, что вы придумали, потому что от друзей секретов нет и не должно быть».

Вокруг нас с Валей гроздьями на партах и сиденьях сидели, стояли и чуть ли не лежали ребята и девчонки. Все требовали и кричали, чтобы «мы не томили душу, а кололись и раскалывались как на духу».

Пришлось потихоньку выложить все те предложения, которые вчера высказали мне мои мама, папа и брат. Каждое из них вызывало бурю восторга и возражений. Все кричали и выражали своё мнение, дополняя их дружескими тумаками, маханиями рук и ног, обзыванием и насмешками.

Через час наше стихийное собрание прекратила школьная уборщица, которая пригрозила вызвать директора, чтобы он «разогнал эту демонстрацию непослушания по домам».

Ребята в целом одобрили, практически, все мои предложения, к которым Валя добавила совершенно оригинальную идею.

Она сказала, что на стенгазету не обязательно приклеивать только рисунки, на неё можно вешать какие-то поделки, рукоделие, например, самодельных кукол…

Это предложение о куклах сначала вызвало дружный смех, насмешки и даже гогот мальчишек, но потом девчонки одержали верх, поддержали Валю и пообещали завтра же принести своих самодельных тряпичных кукол.

В пылу споров и криков мы так и не решили, как же будет называться наша стенгазета…

Мы уходили из школы дружной сплочённой командой, разгорячённые, счастливые, улыбающиеся. Мы чувствовали себя единым классом и это чувство, рождённое в сегодняшнем событии, останется с нами на всю оставшуюся школьную жизнь…

В воскресенье 9 сентября 1962 года я не ходил на улицу. Дождя не было, но на улице было прохладно, а я усиленно думал над тем, как мне оформить нашу стенгазету и как её назвать.

Сначала я подумал, что стенгазету можно назвать «Звёздочка», потому что мы все были октябрятами.

Потом я подумал, что скоро мы будем пионерами и наша стенгазета первая в младших классах, поэтому мы первопроходцы, а значит уже пионеры и лозунг стенгазеты напрашивался сам собой: «Пионер всем пример».

Но как тогда назвать стенгазету? «Пионерочка»? «Пионерская звёздочка»? «Пионерский пример»? Я запутался…

Поминутно я бегал советоваться то к отцу, то к маме, то к брату и всем надоел со своими вопросами и сомнениями.

Папа сказал, что «название стенгазете придёт само собой, когда мы начнём над ней работать, а сейчас гораздо важнее продумать, что можно написать в первом номере нашей стенгазеты» и предложил мне, не дожидаясь завтрашнего понедельника, начать писать материалы в газету на листах из альбома для рисования.

Для начала он предложил мне написать самые важные последние новости и «проиллюстрировать» их своими рисунками.

Чудное новое слово «иллюстрировать» меня заворожило.

Я вспомнил, как в книгах художники рисуют картинки к тексту. Я загорелся этой новой папиной идеей и надолго исчез из родительского поля зрения, забившись с альбомом и карандашами в свой угол между оконной портьерой и диваном. Здесь должен был стоять папин самодельный торшер, над которым он работал уже не один месяц…

Из всех последних новостей я хорошо знал и помнил только полёт наших космонавтов Андриана Николаева и Павла Поповича на двух космических кораблях, а также папины слова о том, что «американцы усиленно испытывают свой космический ракетный самолёт».

Немного подумав, я быстро нарисовал наши советские космические корабли «Восток-3» и «Восток-4» в космосе над Землёй.

Они летели как два истребителя в паре, один чуть-чуть впереди другого. У каждого были небольшие крылышки солнечных батарей, антенны и иллюминаторы. Внизу под ними летел остроносый с короткими крыльями и треугольным хвостом американский ракетный самолёт.

От наших космических кораблей к американскому самолёту протянулись трассирующие цепочки выстрелов. Американский самолёт уже начинал загораться и взрываться. В его корпусе уже были рваные дыры и трещины.

Выпуклую Землю я нарисовал внизу под космическими аппаратами с картинки в журнале «Огонёк». Она была голубая и под облаками угадывались очертания Африки.

Папе очень понравился мой рисунок. Он только сказал, что у меня «космос почему-то белый, а не чёрный». Я сказал, что затушёвывать весь лист вокруг космических кораблей простым или чёрным карандашом долго и не аккуратно.

Тогда папа предложил мне вырезать ножницами космические корабли, американский самолёт и Землю и всё это наклеить на чёрную бумагу. Чёрный-чёрный большой бумажный пакет от маминых рентгеновских снимков он принёс из родительской спальни.

Сначала я попытался вырезать мамиными ножницами картинки, но потом это сделал мой старший брат, а мама помогла мне их аккуратно наклеить на лист чёрной бумаги. Получилась настоящая картина. Только не было трассирующих следов от пуль и снарядов, летящих в американский ракетный самолёт…

Выручил папа. Он принёс зубной порошок, развёл его немного водой и заострённой спичкой нарисовал «трассёры» в нужных местах. Получилось очень здорово!..

Осталось только написать пояснительный текст к картине и наклеить его в нижнем правом углу…

Я настолько устал от рисования и этой радостно-шумной общей работы, что совершенно иссяк и не знал, что же мне написать к этому сюжету.

Папа наотрез отказался мне помогать и заявил, что я «должен сам придумать текст, иначе пропадёт всё значение и очарование этой работы».

Я немного обиделся на папу и подумал, что он тоже устал, поэтому говорит какую-то ерунду насчёт какого-то «очарования».

Ни брат, ни мама мне тоже не захотели помочь. Пришлось отложить придумывание текста к картине на завтра, на понедельник.

В понедельник утром я пришёл в школу и перед уроками показал свой и наш семейный рисунок-картину своему другу Славке. Он был потрясён. Немедленно вокруг нас собрались ребята и девчонки.

- К чему ты это нарисовал? – спросила меня Валя Антипова, которая уже начала собирать для нашей стенгазеты всякие вещи и вещицы, которые принесли девчонки. Как-то само собой получилось, что она стала собирать все материалы для нашей стенгазеты…

- Это иллюстрация к последним самым важным событиям в мире, - сказал я, произнося трудное слово по слогам. – А ещё – это наш ответ и наше отношение к тому, что американцы хотят пойти на нас войной.

Ребята зашумели и сказали, что я «прав и надо эту картину поместить в центр нашей стенгазеты». Девочки и Валя не возражали, только кто-то шепнул мне на ухо, что «могут не разрешить».

Ободрённый успехом я предложил варианты названия нашей стенгазеты и в классе начался такой ор и гвалт, что встревоженная учительница и одновременно наш классный руководитель не вошла, а вбежала в класс.

Во время всех перемен и после уроков продолжались жаркие споры по названию, по материалам, по внешнему оформлению и содержанию нашей стенгазеты. Практически весь класс, все ребята и девчонки стали одной большой редколлегией нашей стенгазеты.

Всю неделю с 10 по 15 сентября мы усиленно учились, старались получать хорошие оценки и работали над нашей стенгазетой. Учителя нас хвалили, завуч приходила каждый день к нам в класс и спрашивала нас о газете, но мы хором отвечали ей, что это «наш сюрприз».

Слух о том, что в 3-«А» классе ребята самостоятельно делают какую-то чудесную стенгазету, разнёсся по всей школе. К нам в класс на переменах «ломились» любопытные ребята из соседних классов, малышня и даже более взрослые ученики из старших классов.

Мы стойко хранили секрет о содержании и облике нашей стенгазеты, которая уже состояла из двух склеенных листов плотного ватмана.

На них уже был наклеен мой рисунок-картина и листок с пояснительным текстом, сочинённым усилиями десятка «редакторов», конкурсные рисунки ребят и девчонок, белые платочки с вышитыми крестиком орнаментами, маленькие тряпичные куколки с косичками и в платьицах, вырезанные из открыток разнообразные цветочки и даже специальный лист с ячейками, в которые были вставлены разные красивые почтовые марки.

Возле каждого наклеенного материала красовались написанные чернилами и красивым почерком фамилии и имена авторов или хозяев этих материалов…

Каждый день мы аккуратно доставали из классного шкафа с пособиями большой рулон нашей газеты, разворачивали её, подклеивали отклеивающиеся уголки и любовались своим творением, особенно своими фамилиями и именами.

В субботу наша учительница и классный руководитель сделала выборку из своего журнала, и я нарисовал и заполнил в стенгазете таблицу с оценками всего класса за прошедшую неделю. Список учеников я писал печатными буквами, а оценки выводил красиво красными чернилами.

На «Доску почёта» нужно было рисовать портреты-шаржи практически всех ребят и девчонок, так как все имели хорошие или отличные оценки. Поэтому я в отведённом месте нарисовал только круглые личины типа «точка, точка, запятая, минус – рожица кривая» с улыбающимися ртами и по количеству наших мальчишек и девчонок.

Только причёсками, косичками и бантиками я попытался обозначить конкретных ребят и девчонок. Получилось очень точно и узнаваемо…

Эти и другие рисунки, а также название нашей стенгазеты я делал в субботу после уроков. Вместе со мной осталась только одна Валя Антипова.

В последние дни ребята уже немного поостыли к стенгазете. Только мы с Валей и наша учительница –
классный руководитель стойко готовили её к представлению в следующий понедельник.

Валя сидела на стуле за учительским столом и клеила вырезанные из цветной бумаги буквы названия стенгазеты, а я рисовал рожицы наших ребят и девчонок.

Я стоял, облокотившись на стол и стенгазету так близко к Вале, что у меня от волнения мелкой дрожью тряслись коленки и жилки под коленками.

Наконец-то я мог спокойно высказать Вале всё, что я хотел ей сказать уже очень давно, целых пятнадцать дней.

Все эти дни я продолжал тайком рисовать Валю с натуры или по памяти, добиваясь похожести и точности в изображении её лица, волос, косичек, бантиков, кружевных воланов белого фартука и складок коричневого школьного платья.

Я уже мог достаточно уверенно рисовать её фигуру, но у меня никак не получалось её лицо. Руки почему-то дрожали, становились потными и неверные движения карандашей всё портили.

Я почему-то сильно волновался вблизи от Валентины и ничего не мог с собой поделать…

Мне иногда казалось, что Валя чувствует меня и тоже как-то ощущает себя неловко, волнуется и переживает. Она как будто чего-то ждала от меня…

Возможно, она ждала, что я ей что-то скажу или покажу. Иногда она, когда я нечаянно касался её плеча, руки или волос, вдруг замирала, как в игре «в замри», её лицо становилось пунцовым, губы пухлыми, а глаза влажными.

Мне казалось, что она обижается на меня за эти прикосновения, что ей это неприятно. Всякий раз, когда это случалось, Валя встряхивала опущенной вниз головой и нарочно принимала гордый и независимый вид.

Мне очень хотелось признаться Вале, что я её люблю и хочу с ней дружить, что думаю о ней и всякий раз волнуюсь, когда её вижу или чувствую рядом. Однако слова застревали у меня в сухом горле. Я даже не мог вымолвить ни одного слова и только мучительно мычал, хрипел, кашлял и говорил какие-то глупости.

Я ужасно злился на себя за такую неловкость, скованность и напряжение, пытался их перебороть, поэтому всё время твердил себе: «Я спокоен. Я удивительно спокоен», хмурился и «играл желваками» на скулах.

Мне казалось, что таким образом я выгляжу мужественнее, твёрже и достойнее, но было ещё хуже…

Валя, видя моё суровое выражение лица, ещё больше замыкалась в себе, становилась гордой и независимой, тоже надолго замолкала и обращалась ко мне только «по делу».

Так, с самого начала заладились наши странные отношения какого-то притягательного единства и одновременно разобщённости…

Я закончил рисовать рожицы ребят, помог Вале собрать тяжёлые толстые учебники и книги, которыми были прижаты наклеенные буквы названия стенгазеты. Дело было сделано. Стенгазета была готова. Можно было собираться и идти по домам.

Я стоял близко-близко к сидящей на стуле Вале, хотя уже мне нечего было делать, и я мог спокойно сесть за парту рядом.

Почему-то я вспомнил прохладную летнюю ночь, встречу солнышка на Петров день в деревне Дальнее Русаново, девочку Аллу, которая куталась вместе со мной в одну телогрейку и в плащ дяди Максима возле жаркого костра, и мне стало тоже жарко.

От Вали веяло каким-то странным запахом-духом. Так могли пахнуть её волосы или платье, или что-то ещё.

Я стоял рядом, почти касаясь бедром её плеча и руки, и втягивал в себя её запах, вбирал его, как будто пил свежую прохладную жгуче желанную воду.

Всё моё тело вдруг начало вибрировать, дрожать, волноваться. Внизу живота стало сыро. Я почувствовал, как моя писка стала твердеть и увеличиваться, как зашевелились будто живые мои яички.

Это ощущение было таким неожиданным и сильным, что я совершенно перестал понимать, где я нахожусь. Только дрожь тела, жар крови и сдерживаемое усилием воли глубокое дыхание…

Напряжение достигло предела. Я не знал, что мне делать…

Опять обрывочно, вместе с гулкими ударами сердца пригрезилась девочка Алла ранним утром в душистом сене на чердаке дома в деревне.

Мне стало стыдно оттого, что она мне грезится и вспоминается, когда рядом со мной девочка, которой я вот-вот скажу то, что хочу сказать каждый день в течение уже почти месяца…

- Валя, - вдруг откуда-то со стороны услышал я чужой хриплый и сдавленный голос, - Валя…

Валя вздрогнула всем телом, рывком опустила вниз голову и её худенькая спина с крылышками лопаточек, выступившими под коричневой материей школьного платья, бугорки тонкой шеи над белым кружевным воротничком, напряглась.

- Валя, - уже более человеческим и тёплым голосом вслух произнёс мой внутренний голос. – Я…

- Вы ещё здесь! – громко и внезапно прогремела, прокричала, взорвала тишину класса наша учительница и классный руководитель. – Что? Уже всё готово? Нарисовали? Приклеили? Справились? Молодцы!

Её громкие непрерывные слова и возгласы били по ушам и напряжённому телу, как тяжёлые гири. Мне физически было больно слышать её громкий голос…

Валя внезапно вскочила со стула, не оборачиваясь и не обращая ни на кого внимания, схватила свои вещи, портфель и книги, и быстро, почти бегом, выскочила из класса…

- Что это с ней такое? – недоумевая, спросила тревожно и подозрительно меня учительница. – Ты что, обидел её?!

- Нет, - ответил я устало. – Просто мы долго ждали вас, когда вы придёте.

- Я была занята на уроке, - сразу присмирев, виновато стала оправдываться учительница. – Сорок пять минут, как положено.

Совершенно без сил, опустошённый и безучастный ко всему, я машинально помог учительнице аккуратно свернуть нашу огромную объёмную стенгазету, спрятать её в шкаф, а потом рассеянно собрал свои пожитки в портфель и побрёл домой.

Странно, я не был с Валей так, как с девочкой Аллой на том чердаке, не прикасался к ней своей горячей и твёрдой пиской к её тёплому и влажному бугорку внизу её прохладного живота, но у меня было такое ощущение, что это случилось, было и только не закончилось тем, чем должно было закончиться…

Нам помешала наша учительница…

Если бы не она…

Я шёл домой и никак не мог себе представить, что было бы, если бы не она, наша учительница… и наша с Валей стенгазета…
 

Мои женщины. Сентябрь 1962. Разрыв.

Стенгазета под названием «3-а – Класс!» имела не просто успех, а произвела настоящий фурор. Толпы учеников и учителей ломились с утра понедельника 17 сентября 1962 года в наш класс.

Народу было так много, что завуч распорядилась вывесить нашу газету на втором этаже на стене между стендом с изображением В.И. Ленина (там, где раньше стоял огромный бюст Сталина) и стендом с расписанием уроков.

Первоклассники и первоклассницы трогали пальцами маленькие тряпичные куколки, приклеенные к стенгазете, ребята постарше рассматривали рисунки и шёпотом или громко спорили, какой из рисунков лучше всех, старшеклассники оценивали газету в целом.

Все сходились во мнении, что «придумано здорово, а исполнено ещё лучше»…

Мы все, кто принимал участие в создании этой стенгазеты крутились поблизости и жадно ловили каждое слово в адрес нашей газеты и, особенно, в адрес каждого произведения.

Мне тоже было интересно, как оценят мою работу и мой рисунок ребята, но почему-то на центральный рисунок, изображающий бой советских космических кораблей-истребителей с американским ракетным самолётом, никто внимания не обращал…

Больше всего внимание уделялось рисункам-картинкам, вышивкам, отметкам, куколкам…

Мои друзья и товарищи из класса гордились вниманием к их работам. Особенно задирала нос Валя Антипова. Она каждую свободную минуту, словно случайно появлялась возле стенгазеты, подходила ближе к ребятам, слушала, что они говорят и вклинивалась в их разговор, поясняя и рассказывая, как всё это делалось с её личным и непосредственным участием…

Я к стенгазете не подходил.

Вместе с моим другом Славкой я стоял у большого окна, расположенного на противоположной от стенгазеты стороне школьного зала. Я только издали наблюдал за реакцией и поведением ребят и учителей.

Из них только один директор школы подошёл ко мне и, положив свою огромную тёплую руку мне на голову, сказал: «Молодец. Нарисовал всё правильно и точно. Только преждевременно. Не все это поймут так, как надо. Держись…».

- Стенгазета ваша получилась лучше лучшего, - сказал громко мне и Славке директор школы.

Немедленно, толпа качнулась от стенгазеты к нам и окружила директора школы. Валя Антипова протиснулась к директору поближе, подобралась к его руке и втиснула свою ладошку в его ладонь.

- Стенгазета получилась большой, разнообразной, богатой на выдумку, необычной, красочной, информативной, – громко, как на выступлении сказал директор школы.

- Очень хороши рисунки, особенно центральный рисунок космической войны, - продолжал говорить директор школы. - Очень желательно, чтобы такой войны никогда не было, но готовиться к ней обязательно нужно. Для этого требуется очень немногое – хорошо учиться, получать «пятёрки» и «четвёрки», быть любознательным и настойчивым в учёбе.

- Сами понимаете, - заговорщицки пояснил он собравшимся, - управлять такими космическими кораблями и самолётами в далёком космосе нужно не просто уметь, а хорошо уметь, да ещё прицельно стрелять…

- Поэтому, - заявил директор школы, вскинув голову вверх, - Я поздравляю всех создателей этой стенгазеты, всех учеников 3-«А» класса. Объявляю всешкольный конкурс классных стенгазет!.

- Ваша стенгазета, - обратился директор к сияющей Вале Антиповой, - действительно получилась классная!

Последние слова директор школы произнёс с нажимом и все дружно ему зааплодировали.

В окружении ребят с Валей Антиповой рука в руке директор отбыл по лестнице вниз на первый этаж в свой кабинет.

Славка, который не отходил от меня ни на шаг, потащил меня в класс, потому что резко и звонко прозвенел школьный звонок.

Так разорвали и увели друг от друга меня и Валю Антипову…

Она пошла по пути общения «с сильными мира сего»…

Я остался «в одиночестве с простым народом»…

Эти слова говорил мне в ухо жарким шёпотом мой чуткий и умный школьный друг, товарищ и брат – Славка Юницын.

В середине урока вернулась от директора гордая, высокомерная и сияющая Валя Антипова. Она скромно попросила разрешения войти и занять своё место. Учительница разрешила.

С этого момента урок пошёл не так, как надо. Все хотели знать, что же сказал и передал нам директор школы. Учительница тоже не выдержала и разрешила Вале сообщить классу новости.

- Нам поручено издать стенгазету к празднику 7 ноября. Все, кто примет активное участие в создании этой газеты, и кто будет иметь хорошие оценки, те досрочно будут приняты в пионеры! – выпалила скороговоркой Валя Антипова.

Все заорали, зашумели, задвигались, завертелись…

Учительница немного переждала этот шум и напомнила, что «всем нужно иметь хорошие оценки». Сразу взметнулся лес рук. Все хотели выйти к доске и отвечать на вопросы учительницы по теме урока.

С этого момента в 3-«А» классе начался бум погони за отметками или как выразился мой друг Славка Юницын – «золотая пятёрочная лихорадка». Все стали соревноваться в количестве полученных «пятёрок» и «четвёрок».

На каждом уроке «по делу» или просто так – «на удачу» - ребята и девчонки просились выйти к доске, ответить на вопросы, доложить домашнее задание, выступить, высунуться, показаться, чтобы получить хорошую оценку.

Успеваемость в нашем 3-«А» классе резко подскочила и встревоженная завуч провела вместе с нами несколько уроков, бдительно наблюдая за классом с задней парты.

Подвоха не было. Мы действительно хорошо учились, усиленно занимались дома, проверяли и перепроверяли свои домашние задания на переменах, оставались после уроков на дополнительные часы занятий.

Все учителя терпеливо занимались с нами и безропотно оставались на дополнительные занятия. Всех заразила эта погоня за хорошими отметками и стремление к будущему празднику – дню 7 ноября и досрочному принятию нас в пионеры.

Дома мой старший брат недовольно сказал мне: «Вы своим поведением и своей стенгазетой взбудоражили всю школу. Теперь нам нет житья от наших учителей. Все ставят вас нам в пример и требуют, чтобы мы учились также хорошо, как вы».

Отец только посмеивался, мама тревожно улыбалась, а брат с каждым днём становился всё мрачнее и мрачнее. Десятиклассникам действительно было труднее всего, потому что с них требовали, как со взрослых.


Наша стенгазета провисела на стене всего неделю. Потом её заменили стенгазеты других классов. Потом уже все стены школьного зала на втором этаже были увешаны стенгазетами и на переменах толпы ребят чинно прохаживались вдоль этой галереи газет и делились впечатлениями. Итоги конкурса стенгазет должны были быть подведены 7 ноября 1962 года.


Когда нашу стенгазету сняли со стены и принесли в класс и положили на парты, мы сначала молча стояли вокруг неё, а потом вдруг все стали забирать, отрывать, отдирать свои рисунки, куклы, вышивки…

Меня в этот момент не было в классе, и я застал только обрывки нашей первой стенгазеты…

Кто-то оторвал и унёс с собой мой рисунок-картину космической войны. Кто-то разорвал на части смешные рожицы «отличников» и «хорошистов». Кто-то безжалостно или нечаянно разорвал даже название нашей стенгазеты «3-А – Класс!»…

Я стоял над останками нашей газеты и усиленно противился слезам, которые давящей силой поднимались у меня изнутри.

Валя Антипова сидела, как обычно на своём месте, и делала вид, что её ничего не касается…

Мой друг Славка хлопнул меня по спине и заявил, что «всё к лучшему, потому что мы сделаем газету ещё лучше, а эта своё дело сделала».

Славка был умным, гораздо умнее и находчивее меня. Он всё сказал правильно, а я разнюнился, как мальчишка…

Я оглядел притихший класс, молча сгрёб рваные остатки нашей стенгазеты и бездумно вышел из класса. В спину я услышал чьи-то слова: «Пошёл к директору жаловаться»…

Нет, я не пошёл к директору. Я скомкал потуже бумагу стенгазеты и в сопровождении недоумевающего Славки Юницына пошёл на улицу.

За углом школы у гаражей курили старшеклассники. Я деловито и сумрачно попросил у ребят спички.

Что-то в моём облике было такое, что мне не отказали и не прогнали, как обычно, а дали коробок спичек и даже пошли вслед за нами вглубь школьного сада.

Я нашёл ямку, положил туда развернувшийся тугой клубок обрывков стенгазеты, достал из коробка сразу три спички и чиркнул ими о тёрку. Вспыхнул вонючий огонь. Медленно и неохотно загорелась плотная белая бумага и огонёк, сначала неохотно, а потом всё быстрее и быстрее стал пожирать то, что недавно торжественно красовалось на стене школьного зала.

- Не жалко? – спросил меня голос моего брата. Его руки взяли меня за плечи и по-братски прижали к себе.

Я молчал, потому что не знал, что говорить. Внутренние слёзы давили мне горло, сжали его так, что я не мог произнести даже звука.

Жаркий огонь пожирал бумагу. В огне исчезали буквы, фамилии, цифры, оценки, рисунки и картинки цветов, оставшиеся смешные «рожицы». Чёрный пепел скукоживался, становился серым, отрывался и улетал вместе с языками пламени в холодное осеннее небо.

Странно, но мне почему-то становилось всё легче и легче. Как будто вместе с этими языками пламени и улетающим пеплом во мне что-то освобождалось, становилось лёгким, воздушным, трепетным.

- Не горюй, Сашок, - сказал сзади голос моего брата. – Знаешь, сколько ещё будет в твоей жизни этих и других стенгазет? Много! Пойдём…

В сопровождении больших ребят, поддерживаемый братом, с моим верным другом Славкой, мы вместе вернулись в школу.

В класс я уже входил спокойный и хладнокровный. Во мне всё уже сгорело и перегорело. Теперь я чувствовал себя совершенно обновлённым, очищенным, свободным.

Поэтому я совершенно спокойно воспринял скандал и конфликт, который разразился в нашем классе и в школе. Шло горячее и нервное следствие на тему пропажи нашей стенгазеты…

Завуч и наша учительница требовали от ребят и девчонок признания и выдачи виновных в пропаже нашей стенгазеты…

Все стояли навытяжку за своими партами и молчали…

Мы со Славкой попросили разрешения войти в класс. Нам разрешили и мы тоже встали возле наших мест за нашей партой.

- Ну! Я повторяю свой вопрос, - грозно и строго сказала с вызовом завуч школы. – Где стенгазета? Куда она пропала? Кто её украл?

Вопросы завуча, как гвозди пригибали головы учеников всё ниже и ниже.

- Она сгорела в пламени жертвенного костра, - произнёс чей-то звонкий и взволнованный голос.

Я очнулся и огляделся по сторонам. То же самое делали все ребята и девчонки в классе. Валя Антипова с удивлением резко обернулась и посмотрела на меня. Но я ничего не говорил…

Это сказал Славка Юницын.

Он теперь стоял с застывшим от испуга взглядом, и я видел, как мелко дрожала его штанина на коленке.

- Почему сгорела? В каком ещё жертвенном костре? Что ещё за «жертвенный костёр»?! – каждый вопрос завуча по тону поднимался всё выше и выше. – Ты её сжёг?!

- Нет! – испуганно и быстро сказал Славка Юницын. – Я только видел, как она горела.

- Ничего не понимаю, - устало и обречённо сказала завуч. – Может мне кто-нибудь толком рассказать, что произошло?

- Стенгазету кто-то снял со стены и принёс в класс, - сказал я негромко и спокойным тоном. – Здесь её разобрали на сувениры. Остатки газеты я отнёс на задний двор и сжёг, потому что в таком виде её оставлять было нельзя. Теперь наша стенгазета на небесах…

Последние слова я адресовал уже ко всему классу и увидел в ребячьих глазах понимание и восторг.

- Та-ак, - протянула завуч, строго взглянула на нашу заплаканную учительницу и отвернулась к окну.

- Это моя ошибка, - сказала завуч. – Я приказала снять вашу стенгазету, чтобы сохранить её на память в истории школы и дать место для других газет. Вместо того чтобы принести её в учительскую, её принесли вам. Вы подумали, что она уже никому не нужна и взяли каждый своё. Может быть вы и правы…

С этими словами завуч вышла из класса, а мы остались. Все с облегчением вздохнули и стали садиться на свои места.

Точку, как всегда, поставил школьный звонок. Урок кончился…

На перемене нас со Славкой окружили ребята и девчонки. Славка красочно рассказывал, как горела наша порушенная стенгазета, как улетали в небо кусочки ей пепла.

Я молчал, слушал его ликующий голос и ничего и никого не видел. Я просто был – пустой, чистый и свободный, как пепел, растворяющийся в голубом холодном сентябрьском небе.

- Что ты так переживаешь! – услышал я самоуверенный и небрежный голос Вали Антиповой. – Подумаешь, стенгазета. Мы ещё такую стенгазету напишем и нарисуем, вся школа ахнет! И жечь её не надо было. Надо было просто выкинуть и всё.

Мне стало холодно. Где-то глубоко внутри проснулся тот, второй Я, холодный и спокойный. Ему стало интересно. Он взглянул моими глазами в глаза Вали Антиповой…

Она смотрела на меня своими прекрасными выпуклыми и блестящими глазами и её очаровательные губки нервно кривились то в улыбку, то в скорбную гримасу.

Я увидел, что у неё в глазах идёт борьба между грустью, печалью и сожалением и гордостью, независимостью и упрямством. Она смотрела на меня одновременно с нежным сожалением и упрямой насмешливостью…

Мне стало одновременно тепло и холодно, щемяще грустно и жгуче тревожно. Я кожей и всем телом сейчас ощущал, что она рядом со мной и в то же время страшно далека от меня.

Между нами была крышка парты, вокруг нас столпились ребята и девчонки, рядом со мной упирался боком в меня мой друг Славка Юницын, а я видел только себя и Валю Антипову. Только её лицо чётко проступало в смутном окружении чьих-то лиц…

- Ты так считаешь? – услышал я из себя чей-то спокойный и ясный голос.

- Да, я так считаю! – твёрдо и с вызовом ответила громко Валя Антипова.

Почему-то наступила тишина, и даже Славка Юницын ослабил свой нажим своим плечом мне в бок.

Я снова ощутил очищающую пустоту и свободу внутри себя и снова услышал мои, сказанные не мной слова:

- Ну что же... Каждый выбирает то, что выбирает!.

В этот миг всё вокруг завертелось, закружилось, зашумело с невероятной скоростью. Все стали что-то говорить, спрашивать, спорить друг с другом.

Я снова ощутил тепло и близость надёжного славкиного плеча. Лицо Вали Антиповой исчезло, смешалось с другими лицами. Ко мне протянулись руки и стали меня тормошить, пробуждая к жизни…

Ко мне вернулась речь, дыхание. Сердце забилось ровно и наполнено. Руки и ноги обрели силу. Даже вновь засвербило в попе от долгого сидения на жёсткой скамье парты.

Я встал, потянулся что есть силы, размял косточки и мышцы. Только я собрался выйти из класса, как снова прозвенел звонок. В класс вошла другая учительница.

Начался новый урок и новая жизнь…

Это был первый разрыв в моих отношениях с моими женщинами.

 

Мои женщины. Октябрь 1962. Обнажённая натура.


Справка: Афродита Книдская (350-330 гг. до н. э.) – одна из наиболее знаменитых работ Праксителя, самое прославленное изображение этой богини во времена античности. Афродита Книдская стала первым скульптурным изображением нагого женского тела в древнегреческом искусстве. Лувр. Париж.


В конце сентября 1962 года в нашем городе появился настоящий профессиональный художник-оформитель.

На киноафишах, на досках объявлений, на рекламных стендах и стенах домов появились художественно выполненные плакаты, вывески, лозунги, призывы, объявления.

Например, Дворец культуры энергетиков огромной картиной-вывеской приглашал каждую субботу к себе на танцевальные вечера. Днём детей, а вечером в 19:00 – молодёжь и взрослых.

На картине-вывеске был нарисован сюжет из кинофильма «Карнавальная ночь», где Людмила Гурченко, весело смеясь, танцевала с мужчиной, а за ней влюблённо подглядывал из-за колонны молодой электрик. На вывеске-картине были нарисованы разные люди, молодые и пожилые, красивая зелёная ёлка в игрушках и разноцветных лентах и гирляндах.

Особенно интересными были картины-вывески к новым кинофильмам. Художник как-то искусно брал кадры из фильмов и соединял их, компоновал в многоликие картины-эпизоды. Ещё не видя самого кинофильма по этим вывескам уже можно было догадаться, что тебя ожидает в кино.

Не только ребята и девчонки, но и взрослые толпами стояли и рассматривали новые киноафиши этого художника и дивились его мастерству и таланту.

К фильму «Человек-амфибия» художник нарисовал на туго натянутом белом брезенте огромный плакат, на котором в центре на голубовато-зелёном фоне плыли две почти обнажённые фигуры – мужчины и женщины. Лицо мужчины было скрыто маской с гребнем наподобие острого плавника акулы, а у женщины плавно развивались длинные волосы. Это были Ихтиандр и Гуттиэре.

Солнце ярко освещало сверху их спины, ноги и бока. Художник удивительно точно передал подводную игру бликов света на их телах. Ихтиандр держал Гуттиэре за руку, и они стремительно плыли вперёд.

Вокруг них сквозь толщу прозрачной воды, переходящий в такой же прозрачный морской воздух, были нарисованы портреты других героев этого фильма. Портрет Ихтиандра когда он искал в жарком и сухом городе Гуттиэре. Портрет богача и пирата Педро Зурита. Портрет Бальтазара – несчастного отца Гуттиэре. Портрет доктора Сальваторе – создателя Ихтиандра. Портрет журналиста Ольсена – коммуниста и борца с правящим режимом таких эксплуататоров, как Педро Зурита.

Слева вверху плаката на фоне яркого солнечного неба и моря были нарисованы Гуттиэре и Ихитандр в тот момент, когда он нашёл её на рыбацком празднике.

Гуттиэре была в красивом чёрном платье с яркими большими цветами на подоле и в чёрных туфельках. Ихтиандр был в чёрной рубашке, белых брюках с чёрным ремнём и в белых спортивных туфлях.

Гуттиэре, тесно сомкнув стройные ножки, почти полулежала, облокотившись спиной и локтями на скалу, а Ихитандр весь устремился к ней, поднимаясь по крупным камням берега моря.

Гуттиэре на этой киноафише была удивительно похожа на Валю Антипову, а Ихтиандр – на меня…

Фильм «Человек-Амфибия» долго показывали в нашем городе и я часто прибегал на площадь перед рестораном и кинотеатром, чтобы ещё и ещё раз посмотреть на Гуттиэре и Ихтиандра. Если бы я мог также рисовать красками, как этот знаменитый городской художник.

Он рисовал не только киноафиши. По центру и по бокам здания на площади Мира, где размещались продовольственные и вещевые магазины, ресторан и кинотеатр, висели огромные плакаты.

В центре под сводчатыми большими окнами главного зала ресторана висел плакат, на котором были изображены лётчик-космонавт в прозрачном шлеме скафандра, а за ним пожилой матрос с усами с крейсера «Аврора». Справа от них огромными буквами было написано: «Слава советскому народу, народу-герою!».

Справа над входом в кинотеатр висел красного цвета плакат, на котором был изображён В.И.Ленин, каким его изображают на пионерских и комсомольских значках. Под портретом Ленина в чёрном пиджаке с тремя звёздами Героя Советского Союза был нарисован Никита Сергеевич Хрущёв.

Он правой рукой опирался на лежащий перед ним текст программы КПСС строительства коммунизма, а левой рукой и открытой ладонью, как Ленин в Октябре, показывал нам путь вперёд и вверх. Ниже его руки также большими буквами было написано: «Наши цели ясны, задачи определены». А ниже под портретом Хрущёва ещё большими буквами было написано: «За работу, товарищи!».

Слева от центрального входа в ресторан над дверями продуктового магазина был третий большой плакат. На нём была нарисована советская семья. Впереди красивая улыбающаяся счастливая женщина, очень похожая на мою маму. Позади неё высокий широкоплечий молодой мужчина с ребёнком на правом плече. Левой рукой он придерживал женщину за плечо, а правой – своего сына-мальчика.

Мужчина тоже улыбался, но как-то тревожно с прищуром смотрел вдаль, а его сын держал в вытянутой вперёд и вверх руке модель первого советского спутника.

Внизу справа на фоне белой рубашки мужчины было написано: «Взаимное уважение в семье, забота о воспитании детей».

Плакаты были очень красивые, праздничные и огромные. Они создавали настроение и мне тоже хотелось сесть на папино плечо. Чтобы сверху посмотреть на море людей во время праздничных демонстраций.

Дома я пытался рисовать подобные плакаты в своём альбоме для рисования, но мне никак не удавалось нарисовать фигуры в нужных пропорциях. То головы были больше, то – руки или ноги, а лица вовсе получались кособокими, с разными глазами, кривыми носами и ртами…

Особенно трудно было рисовать с натуры, как того требовал мой отец. Он показал мне как надо мерить высоту и размеры натуры карандашом, чтобы потом переносить эти размеры на лист рисунка.

Сначала я ничего не понимал, а потом вдруг ко мне пришло это понимание и я начал потихоньку рисовать всё лучше и лучше.

Однажды я увидел, как папа смотрит новости по телевизору. Он весь устремился вперёд, выпучил глаза и приоткрыл рот. Казалось, что он вот-вот нырнёт в телевизионный экран. Это было настолько смешно, что я, стараясь ухватить этот момент, всего несколькими штрихами и линиями нарисовал папу в этой позе.

Я не штриховал карандашом тени (некогда было), не прорисовывал его волосы, брови, складки и тени лица. Но, всё равно, получилось удивительно узнаваемо, похоже и смешно. Даже некоторые неправильности в размере лба, носа и фигуры смотрелись не пугающе, а наоборот, добавляли какой-то характерной папиной узнаваемости.

Я встал с маминого кресла, с которого только она смотрела телевизор, пошёл к ней на кухню и молча показал ей рисунок.

Мама неожиданно и так весело и громко засмеялась, что через секунду прибежал испуганный отец. Мама, смеясь от души, показала ему мой рисунок, а из своей комнаты в этот момент прибежал мой брат.

Папа молча воззрился на свой портрет, а мой брат, увидев рисунок, тоже стал хохотать, как мама…

Папа молча смотрел то на рисунок, то на меня, то на смеющегося старшего сына и нашу маму. Потом он смешно вытаращил глаза, приоткрыл рот и весь потянулся вперёд, как это было на моём рисунке, и при этом взглянул на себя в зеркало, висящее возле входной двери.

Меня несколько встревожило, что папа при этом не смеялся и не улыбался, хотя мама и мой брат вовсю шутили и потешались над ним.

Наконец, папа отставил в далеко в сторону мой альбом с рисунком, наклонил голову, улыбнулся и ещё раз внимательно оглядел мой рисунок, а потом меня.

- Сыночек, - сказал он ласково. - А у тебя ведь талант!

Вечером папа и мама о чём-то шептались и советовались в своей спальне, потом вышли и объявили нам, что Саше, то есть мне, «нужно записаться в кружок по рисованию, чтобы развить свои несомненные способности и талант рисовальщика».

Папа ещё сказал, что «настоящему высокопрофессиональному рабочему-токарю или слесарю-сборщику, или инженеру-конструктору просто необходимо уметь рисовать, чертить, обладать пространственным восприятием и воображением».

- Поэтому, - сказал папа, - Мы решили выделить в нашем семейном бюджете немного денег для того, чтобы помочь Саше развить свой талант.

Мой брат сразу насупился, но папа заявил, что «и для старшего сына они приберегли тоже кое-что стоящее». Что это было за «стоящее», я не узнал, да и не хотел знать, потому что был ошарашен таким заявлением родителей.

До этого я учился рисовать сам и только на уроках рисования, когда мы рисовали кубики, конусы, пирамиды, шары и всякие разноцветные детские рисунки-каракули.

Изостудия или школа рисования в городе находилась во дворце культуры энергетиков. Это красивое огромное здание с колоннами и двором-портиком находилось на самом верху нашего города. Это был район «верховских»…

Наверху города жили только самые уважаемые, богатые и значимые люди нашего города.

Там были финские дома-коттеджи с приусадебными огородами, двориками и садами. Там были широкие двухполосные улицы с асфальтовым покрытием и двухэтажными большими домами. Там были детские сады, парки, самые красивые и богатые магазины. Там была детско-юношеская спортивная школа. Там строилась новая большая средняя школа и была школа-интернат.

Там на самом верху нашего города был больничный городок, в котором работала в инфекционном отделении старшей медицинской сестрой – фельдшером моя мама. Там в каком-то управлении работал мой отец.

Но там нельзя было появляться ни моему брату, ни мне, никому из наших – «низовских» ребят…

Папа аккуратно вырвал мой рисунок из альбома, ещё раз полюбовался на него, весело и озорно улыбнулся и спрятал его в свою рабочую папку-портфель с замком «молния».

На следующий день он вернулся с работы весёлым, загадочным, возбуждённым. За ужином он кратко рассказал нам, как показывал своим товарищам по работе мой рисунок.

- Мужики гоготали так, что пришёл начальник и поинтересовался, какой новый анекдот я рассказал, - повествовал нам папа. – Я показал ему твой рисунок, Сашок, и сказал, что тебе ещё нет десяти лет, что ты учишься в третьем классе и что ты сам по себе научился так рисовать.

- Мужики в один голос заявили, что такой талант рисовальщика надо поощрять и даже скинулись по рублю на покупку для тебя карандашей, нового альбома и акварельных красок, - торжественно сообщил папа и достал из кармана много денег.

Мама неторопливо пересчитала деньги. Их оказалось ровно 15 рублей…

Я впервые видел деньги, которые появились в результате того, что я несколькими штрихами и линиями на листе плотной бумаги смешно изобразил человека…

Мама ласково и с одобрением посмотрела на меня и сказала, что я становлюсь «добытчиком».

Мой старший  брат тоже несколько иначе, с оторопью и некоторой насторожённостью поглядел на меня и пожал плечами. Он тоже уже зарабатывал свои «карманные деньги», но несколько иначе – выполняя поручения папы или мамы, а также играя в азартные уличные игры на деньги.

Я не знал, что мне делать и как мне быть, поэтому я отдался на волю родителей и судьбы.

В школе продолжался конкурс стенных газет, но первый азарт и желание уже прошли. Валя Антипова взяла на себя главную роль в создании следующих номеров нашей классной стенгазеты, но они получались какими-то детскими, красочно-цветочными, повторяющимися, не новыми или «не оригинальными», как сказала нам наша учительница.

Я терпеливо рисовал в наших стенных газетах всё, что требовала от меня Валя: цветочки, шарики, звёздочки, облачка, спутники, кремлёвские звёзды и башни, машины, трактора, комбайны, самолёты, танки и поезда.

Но всё это было обычным, трафаретным, приевшимся… Мне это было не интересно, скучно и я старался только для того, чтобы «набить руку»…

В школьной библиотеке наша учительница записала на себя и дала мне книгу – учебное пособие «Учитесь рисовать» (Альбом для учеников 3 класса). В ней описывалась и показывалась на рисунках-примерах: техника рисования, рисование с натуры, рисование на тему, иллюстративное рисование, виды декоративно-графических работ.

Я не просто стал читать и смотреть эту книгу, я полностью, как Ихтиандр, нырнул и погрузился в неё…

Оказалось, что карандаш можно было держать, как ручку с пером, и как художественную кисть-кисточку, что симметричные предметы можно и нужно рисовать со вспомогательными осями, что штрихами и растушёвкой можно придавать предметам объём, что краски можно смешивать и получать различные оттенки, что есть «холодные» и «тёплые» цвета, что акварелью можно нарисовать туман и глубину подводного мира, что гуашью лучше всего создавать иллюстрации к сказкам и былинам, что существует множество приёмов рисования «с натуры».

Теперь дома, после исполнения домашних заданий, я рисовал всё: мамины кастрюли, тарелки и чашки; папины инструменты; мячи и ракетки моего брата; фрукты и овощи; цветы и мебель; игрушки и статуэтки.

Одну статуэтку, подаренную когда-то моему брату одной его знакомой девочкой, я нарисовал в альбоме цветными карандашами так, что она выглядела, как в натуре, только нарисованная…

Мне удалось так расположить штрихи цветных карандашей, что в нужных местах просвечивала белая бумага и казалось, что на гладкой фарфоровой шапке-ушанке мальчика-лыжника, на его развевающемся шарфе, распахнутых полах куртки, на красных варежках, синих штанах и чёрных ботинках играют солнечные блики-зайчики.

Только лицо этого «маленького лыжника» я нарисовало не таким приторно кукольным, как на статуэтке, а более живым. С улыбающимися пухлыми и родовыми щёками, приоткрытым ртом и широко открытыми смеющимися глазами.

На фарфоровой статуэтке «маленький лыжник» составлял одно целое с маленькой зелёной ёлочкой и снегом под его лыжами, а на рисунке, я это всё разделил. Ёлочка оказалась рядом, но сама по себе, а снег – белым и ровным.

Папа снова забрал мой рисунок и унёс его на работу, но денег обратно не принёс…

Вместо денег, он и мама, оделись празднично, и повели меня по улицам города наверх, во дворец культуры энергетиков, в школу рисования.

На втором этаже дворца культуры в коридоре толпилось огромное количество взрослых и детей. Все чего-то ждали и старались заглянуть в щёлочку больших створок дверей.

Папа подошёл к какой-то сердитой женщине и что-то ей сказал. Женщина что-то отметила в своём журнале и громко объявила, чтобы «родители приготовили детей для конкурсного испытания».

- Не бойся, Сашок, - сказал ободряюще папа и погладил меня по голове. – Тебя сейчас вызовут, ты пойдёшь в ту комнату. Там тебе предложат за короткое время нарисовать что-нибудь. Ты уж постарайся ни на кого не смотреть, сконцентрироваться на задании и нарисовать так, как ты умеешь. От этого зависит – возьмут тебя в изостудию или не возьмут. Рисунки твои я уже отдал, поэтому к тебе там будут более внимательны. Понял?

Я кивнул головой и внутренне весь сжался, как пружина. Даже дыхание спёрло от волнения…

Вышла сердитая тётка и стала громко называть разные фамилии. Когда назвали нашу фамилию, папа подтолкнул меня к дверям, а мама успела погладить меня по спине. Вместе с потоком других ребят и девчонок я вошёл в помещение для изостудии…

В большой комнате стояли странные деревянные конструкции с плоскими большими досками, на которых уже были прикреплены большие листы ватмана. На стенах висело множество разных рисунков и картин. Вдоль стен были подставки разной высоты, на которых стояли гипсовые головы всяких аполлонов, бородатых философов и учёных. Перед мольбертами было свободное пространство, на котором было некоторое возвышение, потом простая больничная тумбочка, а на ней группа фигур – шар, куб и острый конусная пирамида.

Из дверей за этой тумбочкой внезапно и стремительно появился странный человек. Он был невысокого роста, небритый, даже с какой-то щетинистой бородой и с взлохмаченной нестриженой причёской. На шее у него был завернут несколько раз чёрный шерстяной шарф грубой вязки. Он был одет в такой же чёрный свитер с поддёрнутыми рукавами, из которых торчали худые нервные руки.

Мужчина что-то стал говорить и требовательно приказал всем занять свои места за мольбертами. Все кинулись занимать места. Я замешкался и мне досталось самое дальнее от объекта рисования, но ближайшее к окнам и дверям в комнату художника место.

Художник сказал, что мы «должны со своего места за десять минут нарисовать шар, куб и конус так, как мы это можем сделать в любой технике рисования». После этого мы «должны подписать свои рисунки, снять их и отдать ему лично в руки». После чего «немедленно покинуть эту комнату, идти к родителям и ждать результат испытания».

Он говорил всё это раздражённо, грубо, требовательно, громко. Все слушали его, кивали головами, переглядывались, но я не увидел, чтобы кто-нибудь хоть раз улыбнулся или расслабился…

Мне стало страшно, неуютно, неловко и обидно. Я захотел уйти отсюда. Я очень не захотел рисовать этот шар, куб и конус. Я вообще уже ничего не хотел…

Насупившись и устроившись на жёстком большом стуле, я решил просто переждать это время, отдать художнику пустой лист и уйти отсюда поскорее домой, к папе, маме и моему родному старшему брату (которого сейчас мне очень не хватало).

Я взглянул в окно, потом на сосредоточенные лица ребят и девчонок. Они лихорадочно что-то рисовали, стирали резинкой, вновь рисовали и поминутно бросали взгляды вперёд на тумбочку с шаром, кубом и конусом.

Я тоже бросил туда взгляд и обомлел…

С моего места я видел за тумбочкой в приоткрытую дверь мастерскую художника. Там стояла скульптура обнажённой женщины…

Она была без головы, без рук и даже без ног ниже колен. Из колен торчали две металлических трубы, которые были воткнуты в квадратное каменное подножие.

Из невидимого мне окна на скульптуру сбоку и сверху падал мягкий свет и освещал левый бок фигуры, плечо, остатки левой руки, левую грудь и острую выпуклость соска, почти ровную талию, выпуклость живота, ямку пупка, всё левое бедро и даже частично внутреннюю часть правого бедра и … «сокровенное тайное место»…

Я открыто, свободно и полностью видел женское «сокровенное тайное место»!

С этого мгновения всё вокруг исчезло. Я видел только эту мягкую, почти живую женскую фигуру, которая чуть-чуть изгибалась в талии так, что на её теле рельефно округлились все выпуклости и впадинки.

За этой фигурой была вешалка с одеждой. Туда свет не проникал, поэтому вся скульптура была видна на фоне почти сплошной чёрной тени. Её можно было нарисовать обычным простым карандашом…

Повинуясь какому-то внутреннему толчку-приказу, я поднял карандаш, смерил им эту фигуру, примерился к белому листу ватмана и нарисовал первую линию круто очерченного правого бедра моей Феи…

Да. Это была моя Фея красоты и страсти…

Я в первый же миг, когда случайно увидел эту скульптуру, узнал её и понял, что это она явилась ко мне в этом обличье, чтобы я мог нарисовать её. Она не стала показываться всем, а открылась только мне. Открылась полностью, откровенно, без стеснения.

Я тоже должен был нарисовать её также свободно, полностью и без стеснения…

Я работал молча, быстро, вдохновенно, не задумываясь и не останавливаясь. Штрихи и линии сами по себе ложились на бумагу. Сначала лёгкие, едва заметные, потом всё гуще и гуще.

Постепенно стала проявляться вся фигура моей феи, объём ей груди, плеч и живота. Мой карандаш сначала только обозначил складки внизу живота моей феи там, где находилось её «сокровенное тайное место».

Когда я прикасался карандашом к этому месту, по моему телу пробегала судорога. Руки начали дрожать, а пальцы не слушались. Я уходил в другие места рисунка. Там всё у меня получалось, как надо.

Наконец быстрая жирная штриховка глубокой тени вокруг всей фигуры Феи выделила её из листа ватмана и сделала выпуклой, объёмной, живой. Размер моего рисунка на ватмане был почти таким же, как сама скульптура, видимая с моего места.

На моём рисунке она была ещё ближе и желаннее, чем там, далеко, за дверьми…

Мне оставалось только дорисовать «сокровенное тайное место»…

Я собрал все свои силы и, ощущая общее движение вокруг, тремя чёткими уверенными линиями прорисовал складки, очерчивающие справа и слева «сокровенное тайное место» и раздвоение ног.

«Сокровенное тайное место» моей мраморной Феи красоты и страсти не имело никакой щёлочки, которая (я помню) должна была быть.

Вместо этой складки-щёлочки у неё было гладкая немного припухлая выпуклость. Она чётким теневым треугольником уходила вглубь между ног Феи. Своей формой и припухлостью она дополняла и гармонировала с припухлостями и выпуклостями животика, ямки пупка, с изгибами бёдер и талии, полушариями грудок и вершинками сосков.

Даже без головы, без рук и без ног, с круглым основанием отколовшейся шеи, фигура моей Феи красоты и страсти была прекрасной…

Я ещё раз чуть-чуть ласково и легко прошёлся штриховкой по её «сокровенному тайному месту», глубоко вздохнул, унимая усталую дрожь во всём теле, и подчиняясь звучащему из тумана грубому голосу художника, стал отковыривать кнопки от мольберта.

Опять последним я сдал свой рисунок художнику. Он уже почти зло вырвал у меня мой рисунок, не глядя молча сунул его в кипу других рисунков и нетерпеливо указал мне на дверь. Я вышел и кинулся к моим родителям.

Родители и дети галдели, шумели, разговаривали, расспрашивали своих детей, а те, освободившись от страха перед испытанием, уже начали баловаться, играть, знакомиться или проситься домой.

Прошло несколько томительных минут. Вдруг дверь рывком открылась. На пороге изостудии в дверном проёме стоял взлохмаченный и, как мне показалось, злой художник.

Он держал в руках лист ватмана, на котором была нарисована моя Фея красоты и страсти…

- Кто это нарисовал! – громко и требовательно спросил художник. – Кто, я вас спрашиваю!

Наступила тишина. Родители начали переглядываться, оглядываться друг на друга и прижимать к себе своих детей.

Я невольно сжался и притиснулся к папиным коленям…

- Пусть тот, кто это нарисовал, не боится, - более миролюбивым тоном сказал художник. - Я никого ругать не буду. Я только хочу увидеть того мальчика или девочку, который нарисовал этот замечательный рисунок.

Папина рука дрогнула и повернула меня к себе…

- Твоя работа? – спросил он меня вполголоса.

Молча и обречённо я кивнул головой. Мама тревожно охнула, а папа встал со стула.

- Этот рисунок нарисовал мой сын, - сказал папа негромко, но веско.

- Идите сюда, - немедленно сказал художник и отступил внутрь изостудии.

Сквозь притихшую толпу родителей и детей папа, мама и я прошли в помещение, а потом за художником в его мастерскую.

Это была настоящая мастерская настоящего художника…

В светлой многооконной комнате стоял огромный длинный стол, заваленный листами ватмана, кусками красной и белой ткани, уставленный банками с красками и вазами с кисточками.

На стенах висели разные трафареты, большие транспортиры, линейки, верёвки, пустые рамы. На всех свободных местах висели разные картины, большинство из которых изображали обнажённых женщин в разных позах.

На подставках, тумбочках и стульях стояли разные гипсовые головы, скульптуры и фигурки, преимущественно тоже обнажённых мужчин и женщин. Точно под тенью шуб, пальто, курток, телогреек и испачканных красками рабочих халатов стояла большая фигура обнажённой женщины без головы, рук и ног.

Теперь я видел её вблизи. Мне показалось, что её мраморная кожа даже светится и просвечивает жилками и сосудиками, которые были видны даже на её «сокровенном тайном месте».

Мама испуганно озиралась по сторонам, с ужасом глядела на картины и эскизы, мельком взглянула на мой рисунок и безголовую мраморную фигуру и уставилась на картину, стоявшую в раме большого мольберта.

На картине в развратной позе была изображена лежащая на постели женщина, которая призывно протягивала к зрителю свои красивые полные руки и также призывно улыбалась, глядя из-под низко опущенных бровей. Её поза и ноги располагались так, что было видно её бесстыдно открытое чёрное треугольное «сокровенное тайное место».

- Я беру вашего сына в ученики немедленно, - сказал художник. – Через несколько месяцев он будет выставлен на турнире детских рисунков области, а через год – в республике. Это я вам гарантирую. Я научу вашего ребёнка рисовать и, возможно, даже писать картины.

- Такие, как эта? – спросила мама художника, кивнув на незаконченную картину на мольберте.

Художник нервно встал, накинул на свою картину кусок пыльной материи и снова сел в своё продавленное старинное кресло с витиеватыми ножками и подлокотниками.

- И «такие» тоже, - сказал он. – Это неизбежно, если вы хотите, чтобы ваш ребёнок стал настоящим художником. Я могу его научить всему, что умею сам.

- В том числе и «этому»? – спросил в свою очередь папа и поднял с пола пустую бутылку водки. Только теперь я увидел, что эти бутылки стояли и валялись повсюду…

- Вы не понимаете, - сказал дрогнувшим голосом художник. – Ваш сын талантлив. Он за десять минут нарисовал саму Афродиту Книдскую так, как никто из других моих учеников. Он будет художником, хотите вы этого или нет.

- Ну, тогда будь, что будет, - сказала мама, - Но не под вашим руководством и примером. Пошли отсюда…

Папа молча встал, ещё раз взглянул вокруг на обстановку мастерской художника, на него самого, поставил пустую бутылку водки на его рабочий стол, повернул меня к выходу и мы легко и свободно вышли.

Родители, сквозь строй которых мы прошли, кричали нам вслед что-то про «блатных», а потом про «благородных», но я к этим крикам и возгласам не прислушивался.

Я шёл между мамой и папой и млел от счастья. Оттого, что иду вместе с ними, что я один не стал рисовать шар, куб и конус, что я только что нарисовал какую-то знаменитую Афродиту Книдскую и что я не остался один на один с этим взлохмаченным нетрезвым художником.

Со мной вместе рядом плыла в воздухе незримая фигура моей Феи красоты и страсти, которая сегодня показалась мне такой, какая она есть – красивой, открытой и свободной, даже без головы, рук и ног…

Только сзади, где-то за спиной, вслед за нами тёмной тенью металась из угла в угол улиц и домов дымная улыбающаяся женщина с развратным телом и взглядом…

Неужели это тоже она – моя Фея красоты и страсти?..

Устал я что-то от этих «фей»…

 

Мои женщины. Октябрь 1962. Карибский кризис.


В начале октября 1962 года я снова простудился и заболел. Лежал в уютной тёплой постели на диване в большой комнате, усиленно потел, послушно принимал лекарства и смотрел телевизор.

Вечером после работы приходил папа, я перебирался в другой конец дивана, читал книжки и одновременно слушал новости и просил папу их пояснить.

Мама тревожно запрещала папе что-либо пояснять из политических новостей, но папе нужен был слушатель, чтобы выплеснуть накопившееся у него на душе. Поэтому постепенно у нас возникла общая игра.

Папа вполголоса, иногда задумчиво и как бы «про себя», рассказывал, пояснял и комментировал мировые новости, новости нашей страны и, очень редко, новости и события нашего города.

Так я узнал, что 1 октября 1962 года ООН приняла от Великобритании управление Западной Новой Гвинеей. Спустя полгода эта территория будет передана Индонезии, что какая-то Барбара Стрейзанд подписала свой первый контракт с фирмой грамзаписи «Columbia», что на территории СССР совершил посадку спускаемый аппарат советского спутника фоторазведки «Космос-9» («Зенит-2», сер. №7) и доставил ценные разведданные, что на Кубе уже находится много наших советских войск.

Папа сказал, что «на самом деле мы, советские люди, мало говорим, но многое делаем, и делаем это хорошо, хотя часто сами себя ругаем и корим за то, что делаем хуже, чем на Западе».

Я из этих папиных слов ничего не понял, но мне понравилось, что наши космические корабли садятся не на воду, как американские, а на землю. Значит, мы лучше и надёжнее делаем нашу технику, если не боимся твёрдой земли.

Второго октября 1962 года начались пассажирские перевозки на новом советском пассажирском самолёте для авиалиний средней протяжённости Ту-124. На Ту-124 впервые в мире для пассажирских самолётов применены турбовентиляторные двигатели. Пройдя удачную модификацию, он стал Ту-124А (Ту-134), со сниженным шумом в пассажирском салоне благодаря переносу двигателей из корня крыла на хвостовую часть фюзеляжа.

У нас был дома вентилятор, большой и толстый с тремя большими, как уши слона, мягкими резиновыми крыльями. Он мягко гудел и посылал упругую струю воздуха. При этом вентилятор мог вращаться из стороны в сторону. Мама использовала его для ингаляций, засовывая мне в ноздри ватку, смоченную каплями эвкалипта.

Интересно, какой же вентилятор стоит в двигателе Ту-124?

Потом папа по секрету сообщил мне, что американцы 2 октября 1962 года запустили в космос спутник для исследования поясов радиации, а на самом деле, для слежения за нашими ядерными испытаниями.

- Это такие поганцы, - сказал раздражённо папа. - Они оставили в Алжире громадные сплошные минные поля – «полосы смерти» вдоль алжиро-тунисской и алжиро-марокканской границ. Все страны отказались помочь африканцам разминировать эти поля или запросили миллиарды долларов за это. В наш Советский Союз направил в Алжир полномочного посла и согласился эти мины убрать. Знаешь, сколько людей подорвалось на этих минах?

Я не знал, но мне стало страшно и я поглубже зарылся под тёплое мамино одеяло, которым она всегда меня укутывала, когда я простужался.

Третьего октября 1962 года папа опять по секрету сообщил мне, что американцы запустили ещё одного космонавта в космос. Их корабль «Сигма-7» пилотировал астронавт (так они называли своих космонавтов) Вальтер Ширра. Он пробыл в космосе 9 часов 13 минут и 11 секунд и приводнился в Атлантическом океане.

Я видел на карте этот океан, он разделяет Европу и Африку от Северной и Южной Америки. Интересно, как американцы находят космический корабль в океане, он же большой… Я имею ввиду океан…

4 октября 1962 года в свой день рождения папа немного выпил, подобрел и опять по секрету жарким шёпотом сказал мне на ухо, что «американцы испытали свой ракетный самолёт «Х-15», который летал со скоростью 5620 км в час на высоте 34 с половиной километра».

- Они пытаются сделать ракетный самолёт, чтобы он мог сбивать наши спутники, - сказал мне важно папа. – Они создают военный космос, а мы им на земле «подложим свинью», как сказал Никита.

Папа приложил палец к губам, строго посмотрел на меня и качнул отрицательно головой – тише.

- Следи за Кубой, - сказал мне строго папа. – Там сейчас заварится «горячая каша».

Мы не знали (никто, кроме тех, кому надо знать), что 4 октября 1962 года на Кубу были доставлены советские ядерные боеприпасы для стратегических ракет Р-12 мощностью по 1 мегатонне, 6 авиационных атомных бомб, а также ядерные боеголовки для тактических огневых средств – ракет «Луна», ФКР и «Сопка» мощностью от 3 до 12 килотонн. Дальность пусков тактических ракет от 60 до 80 км позволяла обеспечить отражение десанта в любой точке на побережье Кубы.

Американский план вторжения на Кубу исполнялся, но также исполнялся наш ответный план защиты Кубы, а может быть и всего мира…

Вот уж чего никто не знал, даже мой папа, что в это время на пляжах острова Ямайка снимался первый фильм бондианы «Доктор Но» и Шон Коннери флиртовал с местными женщинами и отрабатывал знаменитый стиль Джеймса Бонда, агента британской разведки, в отношениях с женщинами. Через несколько месяцев этот стиль поведения станет образцом для многих поколений настоящих мужчин всего мира…

5 октября 1962 года я сам из теленовостей узнал, что Французское Народное собрание осудило план проведения референдума по вопросу о будущих выборах президента республики путём всеобщего голосования. Премьер-министр Жорж Помпиду подал в отставку, но президент де Голль просит его остаться.

Всё это я сообщил папе, когда он вернулся с работы и папа сказал, что «Де Голль – умный политик. Он в драку не полезет. В этой драке победителей не будет».

Какую драку? Каких победителей?

С этого дня папа наотрез отказался сообщать мне по секрету какие-либо сведения о положении дел в Карибском бассейне и на Кубе, но следил за новостями с удвоенным вниманием и напряжением.

Мы не знали, что в это время четыре советские подводные лодки Б-36, Б-59, Б-130 и Б-4 под флагом капитана 1-го ранга Виталия Агафонова вышли в Саргассово море. Лодки были вооружены торпедами, в том числе и с ядерной боеголовкой. На каждую лодку приходилось по одному американскому авианосцу и свыше 50 кораблей охранения…

«Во Франции на пост премьер-министра назначили Жоржа Помпиду» - сообщил я папе в надежде на то, что он как-то отреагирует на эту новость.

- Странные у них там фамилии, - ответил мне папа, покосился на дверь в кухню и добавил, - У них там была известная фаворитка мадам Помпадур – такая, знаешь, дура…

Мы с ним немного посмеялись, и папа продолжил чтение газет.

В это время, когда мы с папой занимались мировой политикой, мой старший брат вовсю тренировался в самых модных современных танцах – рок-н-ролл, твист и шейк. Он утащил в свою комнату наш большой радиоприёмник с радиолой и поминутно ставил какую-то гибкую пластинку с этой танцевальной музыкой.

Мне «под страхом лютой смерти» запрещено было не только ставить эту пластинку на диск проигрывателя, но даже прикасаться к ней.

Мама не одобряла увлечения старшего сына «западной музыкой стиляг и тунеядцев», но мой брат говорил, что «в школе и в городе вся молодёжь неистово танцует рок-н-ролл, твист и шейк и он не хочет быть среди друзей «белой вороной».

Он старательно и азартно выписывал перед мамой весёлые кренделя, активно двигал в стороны попой, приседал, подпрыгивал и снова приседал, крутился вокруг неё и заражал маму, меня и даже папу своим весёлым и простым танцем.

Я тоже, лёжа в мокрой от пота постели, двигал попой туда-сюда, туда-сюда и у меня тоже прыгало от восторга сердце и хотелось так же, как брат легко и непринуждённо, весело и азартно танцевать, танцевать, танцевать…

Брат тоже сообщил мне по секрету, что в Лондоне «вышел первый сингл группы «Биттлз» - «Love Me Do».

- Лав ми ду, - пропел мне брат и перевёл, - Люби же меня… Люби…

Я любил моего брата, но не так, как он хотел. Целоваться с его мокрыми губами, которыми он старался захватить не только мои губы, но и нос, мне страшно не хотелось.

Поэтому я нарочно достал свой огромный носовой платок и громко высморкался. Брат сморщился, вскинул высоко голову, надулся и ушёл к себе в комнату.

Но даже он, мой старший брат, который знал всё о современной модной музыке, новых кинофильмах, книгах и фантастике, не знал, что 6 октября 1962 года в Лондонском кинотеатре «London Pavilion» состоялась премьера первого фильма режиссёра Теренса Янга, продюсеров Гарри Зальтцмана и Альберто Брокколи, сценарий Теренс Янг и Ричард Мейбаум, «Доктор Но» по одноимённому роману Яна Флеминга о приключениях Джеймса Бонда – агента 007, обладающего лицензией на безнаказанное убийство и расследующего таинственные события на Ямайке, где он и встречается с доктором «Но».

Появление в мировом кино Джеймса Бонда произведёт фурор – «мир Запада получит идеального мифического героя, борца за ценности западной цивилизации».

Сюжет фильма: По заказу американского НАСА Стрэнгвейз, сотрудник английской разведки «Юниверсал Экспорт» на Ямайке, ищет причины падения американских космических ракет. В назначенное время он не выходит на связь со штабом. Задание по расследованию этого случая поручено Джеймсу Бонду, агенту с кодовым номером 007, дающему право (лицензию) на убийство. На Ямайке Джеймсу Бонду помогают сотрудник ЦРУ Феликс Лейтер и рыбак Куоррел. Внимание Джеймса Бонда привлекает частный остров Краб Ки, откуда Стрэнгвейз перед исчезновением привёз образцы камней с повышенной радиоактивностью. Остров Краб Ки принадлежит некому доктору Ноу. Джеймс Бонд вместе с рыбаком Куореллом проникают на остров, где на пляже встречают прекрасную девушку Хани Райдер. Она зарабатывает себе на жизнь, продавая собранные на острове ракушки. Рыбака Куоррела убивают охранники острова. Джеймс Бонд и Хани попадают в плен к доктору Ноу. Во время разговора за обедом выясняется, что доктор Ноу принадлежит к международной террористической организации «Спектр». На острове установлена мощная лазерная пушка, которая сбивает ракеты, стартующие с мыса Канаверал. Джеймса Бонда бросают в камеру, откуда он успешно сбегает по системе вентиляции. Костюм работника базы доктора Ноу позволяет ему проникнуть в пункт управления лазерной установкой и сорвать очередную акцию по уничтожению американских ракет. В итоге доктор Ноу убит, его оборудование уничтожено. Джеймс Бонд и Хани Райдер успешно спасаются с острова на лодке, всего за несколько секунд до взрыва базы. В море их подберёт агент ЦРУ Феликс Лейтер.

Актёр Шон Коннери навсегда останется идеальным харизматичным образом Джеймса Бонда, а актриса Урсула Андресс – первой и образцовой «девушкой Бонда», молодой, самоуверенной, беззащитной и очень-очень сексуальной.

Мы не видели этот фильм, хотя он бурей пронёсся по всему миру и всколыхнул всех парней и всех девушек. Всем теперь хотелось вести себя так, как Джеймс Бонд и его «девушка».

У нас в СССР жизнь шла своим путём. 7 октября 1962 года на Новой Земле опять были ядерные испытания.

10 ноября западногерманский журнал «Шпигель» в статье о боевой подготовке в НАТО критикует слабость западногерманской армии.

11 октября советские сапёры приступили к разминированию «полей смерти» в Алжире, а папа римский Иоанн XXIII на II католическом Ватиканском соборе заявил, что «церковь нуждается в радикальном обновлении и это вопрос жизни и смерти Церкви».

Папа сказал, что «если уж католическая церковь нуждается в радикальном обновлении, то нам и подавно нужно многое менять». Мама немедленно прибежала из кухни, хотя была далеко от нас и гремела ложками и вилками, накрывая на стол, и тут же набросилась на папу с требованием «держать язык за зубами».

Мы с папой переглянулись и надолго замолчали, многозначительно переглядываясь и кивая друг другу головами в ответ на новости по телевизору…

Мы с папой рискнули порадоваться новостям только 13 октября, когда сообщили, что в Москве открыта Калужская линия Московского метрополитена с пятью станциями: Октябрьская, Ленинский проспект, Академическая, Профсоюзная. Теперь в Москве стало 65 станций Метро.

14 октября 1962 года американцы провели ядерные испытания на полигоне в Неваде. Папа сказал мне, что «они допрыгаются» и в ответ на мой вопрос «кто?» ответил: «Оба, мы и они».

15 октября 1962 года я неожиданно стал свидетелем и слушателем первого выпуска программы радиостанции «Юность». Теперь передачи для молодёжи и музыку будут передавать с этой радиостанции. Мне передача понравилось, а моему брату – нет.

В этот день папа пришёл с работы насупленный, тревожный и со мной почти не разговаривал. Я ему рассказал о радиостанции «Юность», а он рассеянно мне отвечал, совершенно без вкуса кушал мамин суп и котлеты с жареной картошкой и только за чаем вскользь сказал, что «они зашевелились».

Мама и мой брат ничего не поняли, а я промолчал, потому что уже понимал папу с полуслова – он говорил об американцах и наших на Кубе…

Действительно, только сегодня в понедельник 15 октября 1962 года, американский самолёт-разведчик У-2 сумел сфотографировать стартовые площадки советских ракет и расположение советских войск на Кубе.

Хвалёная американская и английская разведки прозевали масштабную переброску 43 000 советских солдат, тяжёлого вооружения и ядерных ракет из Советского Союза на Кубу.

С этого дня боевые американские самолёты стали почти круглосуточно пролетать над кубинской территорией. Наши на эти провокации с пролётом самолётов на высоте 100-200 метров не реагировали, берегли до поры до времени средства ПВО.

Папа, вроде бы вспоминая войну, показывал мне руками, как самолёты в бреющем полёте снижаются почти до земли, чтобы засечь наши зенитки и пулемёты. Он только предполагал, как должны были действовать наши командиры и офицеры. Мне было очень интересно слушать и смотреть на папу, он сейчас играл «в войну» лучше, чем мы, дети...

Брату наши игры «в войну» были не интересны. Он пришёл из кино, куда ходил вместе со своими друзьями и школьными подружками и был очень расстроен. Мама была с ним в его комнате и о чём-то тихо с ним разговаривала, что-то ему рассказывала, отвечала и почему-то утешала…

Я тоже встревожился. Мне захотелось даже кого-то побить, если он посмел обидеть моего брата. Я подумал, что его могла обидеть его новая девушка Тамара, с которой он начал дружить. Я видел её издали в школе - очень весёлая, бойкая и вертлявая…

Потом уже поздно вечером выяснилось, что мой брат был под впечатлением от фильма со странным названием «Дикая собака Динго».

Мамам сказала, что этот фильм снят по повести Рувима Фраермана «Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви».

Я сразу же ещё более насторожился, когда услышал о первой любви, но мама мне больше ничего не
стала рассказывать, а только пообещала когда-нибудь сходить со мной в кинотеатр и посмотреть эту картину.

Потом этот фильм об удивительно светлой, чистой и пронзительно горькой «первой любви» посмотрят 21 800 000 зрителей. В этом году он получит Гран-при «Золотой Лев святого Марка» и премию «Золотая ветвь» в Венеции.

Они нам Джеймса Бонда и секс, а мы им Галину Польских и любовь…

16 октября 1962 года папа пришёл с работы позже обычного. Он почти ничего не ел, много сидел и думал за письменным столом в комнате моего брата, что-то писал, комкал листы и всё время повторял про себя: «Ничего, ничего… Мы ещё посмотрим, кто кого…».

Мама строго-настрого запретила нам с братом беспокоить отца и приказала сидеть в большой комнате тихо и смотреть телевизор. Мы смотрели телевизор, но всё время прислушивались к тому, как бормочет и скрипит пером по бумаге наш папа.

17 октября 1962 года Советский Союз запустил в космос спутник «Космос-10». Папа сказал, что «это на смену другому спутнику и теперь у нас есть глаза и уши».

В этот день американские самолёты стали безответно и безнаказанно налетать на Кубу сразу по десять-двадцать штук. Папа сказал, что это «практически воздушный массовый тренировочный налёт перед бомбометанием, только пока без бомб».

Мама зябко поёжилась плечами и сказала, что «никогда не забудет бомбёжки во время воны».

- Главное, - сказала она, - Ощущение полного бессилия и беспомощности. Лежишь возле вагона в вырытой траншее и ждёшь, что следующая бомба попадёт именно в тебя. А земля так содрогается от взрывов, что будто она тебя бьёт изнутри по всему телу.
 
Мне тоже было знакомо это ощущение, когда мы в лесу возле деревни Дальнее Русаново пережили взрыв противотанковой гранаты, брошенной Васькой Сраным в костёр.

- Мы выдержали, и они выдержат, - сказал папа, намекая на кубинцев.

18 октября 1962 года американцы взорвали на острове Джонстона в атмосфере ядерную бомбу и объявили о приведении вооружённых сил США «в повышенную боевую готовность». То же самое произошло с войсками НАТО в Западной Европе.

В ответ вооружённые силы СССР и Варшавского договора тоже приведены в боевую готовность.

Вечером мы всей семьёй сидели за круглым столом в большой комнате, кушали вкуснейший мамин гороховый суп с копчёностями, её фирменный винегрет, селёдку «под шубой», макароны с килькой в томатном соусе «по-флотски» и пили чай с ароматными лимонными конфетами-карамельками.

Мы с братом одновременно спросили родителей, «что за праздник мы отмечаем», но они только переглянулись и были в этот вечер удивительно ласковыми и дружелюбными с нами. Мы до самого отхода ко сну просидели все вместе в большой комнате, разговаривали, обсуждали телепередачи, вспоминали пережитое и приключения.

Не знаю почему, но у меня сложилось ощущение, что родители что-то от нас скрывают и стараются нас в чём-то успокоить…

20 октября 1962 года папа сказал, что «в Праге, Чехословакия, демонтировали памятник Сталину, а американцы вновь провели ядерные испытания на полигоне в Неваде и взорвали бомбу в атмосфере на острове Джонстон», а я ему сообщил, что «наши запустили новый советский спутник «Космос-11», а китайские войска зачем-то напали на индийских пограничников».

Так мы каждый день обменивались новостями, но скоро этому пришёл конец, потому что я выздоровел и пошёл в школу. Мне нужно было быстро наверстать упущенное, получить нужные оценки и готовиться к вступлению в пионеры.

У меня всё было нормально, кроме опять обострившегося хронического тонзиллита (насморка). Я опять стал ходить в школу с огромными носовыми платками, смачно сморкаться в неподходящие моменты, смешить одних и отвращать других своим сморканием.

Теперь мне, сопливому и болезнетворному «сморкачу», даже нечего было думать о том, что когда-нибудь я смогу подойти к Вале Антиповой и поцеловать её в губы «братановым поцелуем», засасывая одновременно валькин рот и нос…

В воскресенье 21 октября 1962 года по первой программе советского Центрального телевидения мы всей семьёй смотрели «Музыкальный киоск» и «Кинопанораму».

Ведущая «Музыкального киоска» - красивая и эффектная женщина с приятным, немного салонным и приторным голосом и манерами – Элеонора Беляева. Для всех советских женщин она на долгие годы станет «образцом и моделью изящности, вкуса, красоты, культуры и женского обаяния».

Так скажет нам наша мама, которая до этого и, конечно, окрылённая примером Элеоноры Беляевой, будет для нас и всех живым воплощением женственности, обаяния, скромности и «красоты материнства».

«Кинопанорама» всех покорила. Она шла в прямом эфире, «живьём».

Началась эта передача вступительным словом ведущего актёра Зиновия Герта с представления нового фильма «Молодо-зелено». Потом показали фрагменты этого фильма и интервью с постановщиком картины К.Воиновым и актёром Ю.Никулиным.

Потом Зиновий Гердт в рубрике «На съёмочных площадках страны» показал съёмки фильма «Мой младший брат» по произведению В.Аксёнова, и другого фильма «Коллеги».

Отдельно рассказали о творчестве тех людей, которые находятся «за кадром» - был показан сюжет «Пластический грим».

Потом нас познакомили с новым документальным фильмом А. Калашина «Мексика, которую мы любим».

Потом была представлена курсовая работа студента ВГИКа Элема Климова «Жених».

Потом шёл сюжет «Кинодокументы эпохи» - были показаны рабочие моменты съёмок фильмов «Броненосец «Потёмкин», «10 дней» и «Чапаев».

Новостей так было много, что даже мой брат не удержался и в понедельник 21 октября 1962 года принёс с улицы газету «Правда», в которой была напечатана новая поэма Евгения Евтушенко «Наследники Сталина».

- Вы знаете, что это стихотворение прочитал сам Никита Сергеевич Хрущёв перед колхозниками в Абхазии?! – сказал мой брат папе и маме. – Евтушенко написал это стихотворение ещё в 1961 году, когда Сталина вынесли из Мавзолея, а напечатали только сейчас! Лёд тронулся! Лёд тронулся!

Возбуждённый и неостановимый, мой брат с ходу прочитал нам:

Он был дальновиден.
                В законах борьбы умудрён,
наследников многих
                на шаре земном он оставил.
Мне чудится  будто поставлен в гробу телефон.
Кому-то опять
              сообщает свои указания Сталин.
Куда ещё тянется провод из гроба того?
Нет, Сталин не умер. Считает он смерть поправимостью.
Мы вынесли
           из мавзолея
                его.
Но как из наследников Сталина
                Сталина вынести?
Иные наследники
                розы в отставке стригут,
но втайне считают,
                что временна эта отставка.
Иные
     и Сталина даже ругают с трибун,
а сами ночами тоскуют о времени старом.
Наследников Сталина,
                видно, сегодня не зря
хватают инфаркты.
                Им, бывшим когда-то опорами,
не нравится время,
                в котором пусты лагеря,
а залы, где слушают люди стихи,
                переполнены.
Велела не быть успокоенным Родина мне.
Пусть мне говорят: «Успокойся...» -
                спокойным я быть не сумею.
Покуда наследники Сталина
                живы ещё на земле,
мне будет казаться,
                что Сталин - ещё в мавзолее.

Мама опять зябко передёрнула плечами и ушла в родительскую спальню. Папа молча проводил маму внимательным взглядом, потом взял у запыхавшегося старшего сына газету, внимательно её осмотрел, прочитал статью и стихи Е.Евтушенко и хмуро задумался.

- Во время первой Мировой войны, сынок, - сказал папа и притянул к себе упирающегося старшего сына. - Русские солдаты шли в атаку на немецкие пулемёты и кричали «За веру, царя и отечество!». Мы в атаках второй Мировой войны кричали «За Родину! За Сталина!». А за кого будете кричать вы? За рок-н-ролл, твист и Битлз?

- Все русские цари и императоры положили в землю столько русских и нерусских людей, что им нет числа, - продолжал он, и мой брат уже не пытался вырваться из папиных рук. – Ещё неизвестно, сколько будет жертв при нынешнем режиме и сколько горячих сердец и голов будет остужено и срублено в эту «оттепель»…

- Мы с мамой дали вам жизнь не для того, чтобы вы бездумно её прожили, поверив новомодным весенним веяниям, - сказал папа и отпустил моего брата. – «Зрите в корень», как говорил Кузьма Прутков, познавайте законы и закономерности, прогнозируйте ситуацию и возможные последствия, не верьте никому на слово, верьте только опыту – своему, моему и маминому.

- Этот поэт, - папа указал на газету «Правда» со стихами Е.Евтушенко. - Он ратует за то, чтобы на земле не осталось в живых «наследников Сталина». Чем он лучше Сталина и его «наследников», если указывает на необходимость физического уничтожения этих людей – «наследников Сталина»? Ничем…

- А люди, - устало закончил мой папа, - Это просто люди. Они также увлекаются, как и вы, мои сыновья, также ошибаются, также верят и надеются, также хотят счастья, благополучия, здоровья и сытости. Наследники они или не наследники Сталина, но факт остаётся фактом – Сталин был, ему верили, его боготворили. Теперь новый «Сталин», которому тоже хотят верить и боготворить. Так было, есть и будет, потому что есть законы исторического развития, законы развития человечества. Познайте эти законы, и вы не будете слепыми крикунами, прославляющими новых «сталиных» новых правящих режимов…

На этих словах из спальни вышла мама и молча воззрилась на папу. Папа немедленно стушевался и смолк, опустил голову, потом немного её приподнял, подмигнул сразу нам обоим и чуть-чуть кивнул головой на маму.

- Что я вам говорил? - сказал он нам вполголоса.

Потом папа поднялся, подошёл к маме, полуобнял её и шутливо закричал: «Слава нашей маме, самой любимой и самой дорогой маме в мире!».

Мы с братом тоже закричали «слава», подскочили к нашей маме и закружились вокруг неё и нашего мудрого папы.

22 октября 1962 года папа пришёл с работы настолько мрачным и подавленным, что мама встревожилась, уложила его в постель и стала отпаивать настойками валерьянки и других каких-то трав.

Сутки папа не разговаривал с нами. Он молча лежал на постели, не ел и не пил, не читал газет, которые мы с братом осторожно положили ему на тумбочку в изголовье, не вышел смотреть телевизор, не стал слушать радио и не реагировал на наши вопросы или покашливания.

Он не кричал и не прогонял нас. Он просто нас не замечал…

Много позже папа неохотно признался, что в тот день он узнал о том, что КГБ СССР арестовал полковника Главного разведывательного управления СССР Олега Пеньковского. Он оказался американским шпионом. Ущерб, который нанёс этот враг нашего народа, не поддаётся никакой оценке.

- Вся наша работа насмарку, - сказал тогда мне папа. – Этот гад выдал всё. Всё, что мы делали многие годы. Он раскрыл нас американцам, как горошину на ладони. Они могли нас просто-напросто прихлопнуть. Раздавить нас в пыль. Хорошо, что у нас были запасные варианты и дублирующие системы. Они сработали немедленно и погасили тот вред, который нанёс этот гад.

Тогда, 22 октября 1962 года, американский президент Джон Фицджеральд Кеннеди узнав о размещении советских ракет на Кубе, объявил морскую блокаду «острова свободы» и по радио потребовал от Советского Союза «немедленного вывода всех советских ракет», угрожая СССР вооружённым столкновением.

Начался «Карибский кризис»…

В этот же день 22 октября 1962 года с космического полигона Капустин Яр был осуществлён пуск баллистической ракеты средней дальности «Р-12» с термоядерным зарядом мощностью 300 килотонн.

Подрыв этого заряда был произведён практически на околоземной космической орбите, на высоте 290 км (операция «К-3») над территорией полигона ПВО-ПРО Сары-Шаган (Казахстан).

Цель этих испытаний - проверка влияния космических ядерных взрывов на средства радиосвязи и радиолокации, исследование физических процессов, сопровождающих космические взрывы и проверка возможности их обнаружения.

Одна из задач испытаний - получение экспериментальных данных о геофизических явлениях, сопровождающих высотные ядерные взрывы.

Мы этого, естественно, не знали. Знал ли об этом мой папа, не знаю до сих пор…

Мы не знали о реакции простых американцев на заявление их президента Кеннеди по радио о возможности ядерной войны с Советским Союзом из-за Кубы. Однако точно известно, что они все сильно испугались.

Американцы настолько сильно испугались ядерной угрозы со стороны Советского Союза, что этот страх будет довлеть над ними долгие 50 лет.

22 октября 1962 года в США, на Кубе, в Западной Европе, в странах Варшавского договора и в СССР по всем вооружённым силам объявлена «всеобщая боевая тревога». На Кубе были в одночасье мобилизованы 250 000 человек. Лозунг был один: «Родина или смерть! Мы победим!».

Пока мы тревожились о состоянии здоровья нашего папы, которому кто-то в чём-то отказал на его рапорт-просьбу, на Кубу поступил приказ «Директора» - Министра обороны СССР Р.Я. Малиновского «О приведении советских войск на Кубе в полную боевую готовность».

Это означало, что орудия и ракетные установки были расчехлены, аппаратура включена, расчёты заняли свои места, взрыватели были поставлены в нужное положение и оставалось только нажать последние кнопки.

Приказом министра обороны СССР Р.Я. Малиновского предписывалось генералу И.А. Плиеву, командующему советскими войсками на Кубе:
 
«Только в случае высадки десанта противника на остров Куба и при сосредоточении кораблей противника вблизи побережья Кубы, в её территориальных водах… и при невозможности получения приказов от Министерства обороны СССР, вам персонально разрешается, в порядке исключения, принимать решение на применение тактических ракет «Луна» как средства локального поражения неприятеля на земле и на побережье с целью полного сокрушительного разгрома войск на территории Кубы и защиты кубинской революции».

Оперативным планированием в Генеральном штабе ВС СССР руководил генерал А. Грибков.

В тот же день на Семипалатинском полигоне в СССР была испытана очередная советская ядерная бомба, а американцы вновь испытали свой экспериментальный ракетный самолёт Х-15 №3, который мог летать со скоростью 6056 км в час на высоте 41 000 метров.

23 октября 1962 года теперь мама ненадолго пришла со своей работы и сказала нам, чтобы «мы готовились к тому, чтобы самим готовить себе кушать, потому что у них в больнице объявляют карантин в связи с эпидемией гриппа и они, медсёстры, врачи и нянечки, будут жить в отделении».

На самом деле в Совете Министров СССР было принято решение:

«В связи с провокационными действиями правительства США и агрессивными намерениями американских вооружённых сил» 23 октября 1962 года в Кремле Советское правительство дало Министру обороны СССР (Р.Я. Малиновский) указания, в том числе впредь до особого распоряжения:
1. Задержать увольнение из Советской Армии старших возрастов в Ракетных войсках стратегического назначения, в Войсках противовоздушной обороны и на подводном флоте.
2. Прекратить отпуска всему личному составу.
3. Повысить боеготовность и бдительность во всех войсках.
 
Советское правительство заявило всему миру, что «США ведут безрассудную игру с огнём».

В новостях нам сказали, что «Вчера вечером премьер-министр (Фидель Кастро) как главнокомандующий вооружёнными силами Кубы отдал приказ о введении военного положения... Сотни тысяч людей были мобилизованы... Страна находится на военном положении, она готова отразить любое нападение. Родина или смерть! Мы победим!».

В среду 24 октября 1962 года в школе уроки шли кое-как, хотя учителя из всех сил старались нас успокоить и вести уроки, как обычно. Мы тоже им подыгрывали и старались учиться, даже пытались шалить на переменах, но всё было как-то не так, необычно. Например, нам вдруг стали рассказывать, как надо себя вести в случае объявления «воздушной тревоги».

Самой модной темой для разговоров был сценарий поведения при атомном взрыве. Мы спорили как нужно лучше прятаться от вспышки и взрывной волны, лёжа или сидя, головой или ногами к эпицентру взрыва, за кирпичной стеной или в канаве и т.д.

Наши девчонки были подавлены, больше молчали и только растерянно посматривали на нас, а мы, мальчишки, хорохорились, шутили и говорили: «Пусть только они сунутся. Мы им живо тут накостыляем!».

Папа и мама ещё раз тщательно пересмотрели все наши продуктовые запасы. Папа слазил в наш погреб и посмотрел состояние банок с вареньем, банок консервов, закрома с картошкой нового урожая, капустой, свёклой и морковью, тщательно закопанными в ящики с сухим песком.

Я тоже слазил с папой в наш погреб. Мне тоже было интересно посмотреть наши запасы. Пока папа двигал ящики, банки, коробки и крышки, я увидел один ящик, в котором стояли тесно прижавшись друг к другу бутылки водки и бутылки вина.

- Пап, - сказал я машинально, - А зачем нам столько водки? Разве мы столько выпьем?

- Водка, сынок, - рассудительно сказал папа, - В известное время трудных испытаний – это похлеще валюты будет. Водка – это не просто водка, это и лекарство, и примочки, и успокоение нервов и вывод радиации. Так что водка – это наш клад. Понял?

Я ничего не понял, но, по-моему, догадался, что папа не просто так шутит и водка действительно может чем-то нам помочь в трудные времена…

- Кстати, - опять с шутливой ноткой в голосе, сказал папа, - Наших ракет на Кубе, как водки в этих ящиках, много. Так что американцы могут не волноваться, на всех хватит!

Я запомнил эти слова. Они мне понравились. На следующий день в разговоре с ребятами, я ввернул их в тему и сказал: «У нас ракет, как водки, много, так что на всех американцев хватит».

Эти слова шумным ветром пронеслись по всей школе и меня вызвали к завучу…

- Это ты такую шутку сказал? – спросила меня дружелюбно завуч школы. – Сам сочинил или слышал от кого-то?

- Сам, - еле слышно ответил я и подумал, что долго я этого не выдержу.

- Молодец, если сам, - сказала завуч, погладила меня по голове и отпустила. – Иди и впредь так не шути.

В класс я вернулся героем. Редко кого завуч отпускала от себя без вызова родителей или без серьёзного внушения.

Мой друг и товарищ Славка Юницын хотел знать всё о визите к завучу, но я помнил, что сказала мне завуч, и не стал шутить со Славкой. Если «гореть», то одному, не утягивая за собой друзей.

С этой же целью я не подошёл к группе наших классных девочек во главе с Валей Антиповой. Они тоже звали меня рассказать им о встрече с завучем, но я махнул им рукой и сделал вид, что внимательно готовлюсь к уроку.

Девочек распирало любопытство. Их сердила моя неуступчивость, поэтому они во всеуслышание обозвали меня «глупым задавакой» и пообещали со мной «беспощадно не дружить».

Я с нежностью искоса посматривал на покрасневшую и похорошевшую от злости и досады Валю Антипову, но твёрдо решил не «подставлять» её общением со мной, «неблагонадёжным шутником». Так назвала меня завуч нашему классному руководителю, когда я замешкался за дверью учительской комнаты…

В это время на Кубе действительно было много советских вооружённых сил и ракет. Основу боевой мощи Группы советских войск на Кубе составляла ракетная дивизия стратегического назначения, вооружённая ракетами среднего радиуса действия Р-12 и Р-14.

Дивизия состояла из ракетных полков и ПРТБ (подвижная ракетно-технической базы). Общая численность ракетной дивизии составляла около 11 000 чел., из них 1900 офицеров.

Боевой запас (ракеты с боевой ядерной головной частью) составлял 60 ракет, из них Р-12 –  тридцать шесть ракет, Р-14 – двадцать четыре ракеты.

Мощность каждой ядерной головной части составляла одну мегатонну. По штату ракетные полки имели по восемь пусковых установок (стартов).

До установления американской военно-морской блокады на Кубу было переброшено ракетное вооружение только трёх полков с ракетами Р-12, в количестве 42 единиц, из них 6 – учебно-боевые ракеты. Однако этого американцы не знали…

24 октября 1962 года с космодрома Байконур был осуществлён пуск ракеты-носителя «Молния 8К78», которая вывела на околоземную орбиту советскую АМС «Марс-1С» (00443 / 1962 Бета Йота 1). Попытка пуска автоматической станции в сторону Марса не получилась. АМС «Марс-1С» стала спутником Земли. На следующий день, 25 октября 1962 года с космодрома «Капустин Яр» тоже неудачно стартовала ракета-носитель «Космос 63С1» со спутником «1МС». Мы этого тоже не знали…

А в это время американцы готовились к вторжению на Кубу.

Американские силы вторжения на Кубу имеют до 85 000 человек личного состава, до 180 кораблей, 430 истребителей-бомбардировщиков и палубных штурмовиков, до 600 танков, свыше 2000 орудий и миномётов, до 12 неуправляемых ракетных систем НУРС «Онест Джон».

Для вторжения на Кубу планировалось также использовать надводные и подводные силы и средства 6-го и 7-го флотов ВМФ США, несколько парашютно-десантных, пехотных и бронетанковых дивизий.

Второй эшелон вооружённых сил США насчитывал до 250 000 человек и 460 военно-транспортных самолётов. Все эти войска находились в состоянии боевой готовности.

26 октября 1962 года что-то изменилось…

Папа пришёл с работы возбуждённый, энергичный, быстрый в движениях. Он быстро поел, быстро пробежал глазами газеты, быстро проверил мои и моего брата домашние задания, быстро погладил нас по голове и спинам, быстро уселся на своё любимое место в углу дивана и впился глазами в голубой экран телевизора. При этом он загадочно молчал...

Никто, ни одна душа в этот день, наверно, не знала, что Н.С.Хрущёв направил послание президенту США Джону Кеннеди.

Советский Союз взял на себя обязательство убрать с Кубы советские ракеты в обмен на обещание США не оккупировать Кубу и убрать из Турции аналогичные американские ракеты. Демонтаж советских ракет должен был осуществляться под контролем ООН.

27 октября 1962 года во всех газетах мира было опубликовано заявление, в котором сообщается о готовности СССР убрать с Кубы вооружение, которое США считают «наступательным» при условии, что США уберут свои ракеты из Турции. Джон Кеннеди это условие отклоняет и заявляет, что «все работы на ракетных базах на Кубе должны быть прекращены».

В ответ на это заявление американского президента и активизацию полётов боевых американских самолётов на командный пункт советской ракетной дивизии на Кубе поступил приказ: «Цели уничтожать своим решением», потом другой приказ: «ЗРД привести в 6-минутную готовность. Огонь на поражение открывать при явном нападении».

В 08:00 27 октября 1962 года Заместитель командующего по ПВО генерал С.Н.Гречко доложил командованию Группой советских войск на Кубе, что «над командным пунктом более часа кружит американский разведывательный самолёт У-2».

В 08:30 27 октября 1962 года в зоне видимости РЛС ракетной дивизии на Кубе появилась высотная цель. Высота 20-24 км. На наш запрос «Я свой» - не отвечает.

Самолёт У-2 изменил курс, долетел до Гуантанамо и повернул на север (в сторону Флориды, США).

Через несколько часов данные фоторазведки будут известны американскому командованию.
 
Стало ясно, что самолёт с данными обо всех ракетных стартах, готовых к запуску, теперь «засвечены».

Этого нельзя было допустить ни в коем случае. Генералы С.Н. Гречко и Л.С. Гарбуз дали приказ «на уничтожение цели №33 – самолёта У-2.

В 10:15 27 октября 1962 года советская зенитная ракета над Кубой сбила американский самолёт-шпион У-2, пилотируемый майором Андерсеном. Первый дивизион 507-го зенитно-ракетного полка подполковника Ивана Герченова незамедлительно выполнил приказ.
 
Американский лётчик даже успел открыть фонарь кабины, чтобы катапультироваться, но вторая ракета уничтожила его самолёт в воздухе.

В 10:19 27 октября 1962 года на КП ракетного полка ракетной дивизии поступил доклад: «Цель номер 33 уничтожена, расход – 2 ракеты, высота – 21 км, скорость – 300 м/сек».
 
Американский самолёт У-2 исчез с экранов радаров. Для его поиска в воздух поднялись кубинские и советские самолёты. В ответ с ЦКП Группы советских войск поступил приказ: «По целям огня не открывать».

Кубинское руководство и весь кубинский народ с ликованием встретил известие о поражении американского самолёта над Кубой.

Впервые безнаказанные «психические» полёты американских военных самолётов над Кубой были решительно и однозначно пресечены.
 
Особенно отрезвляющим и горьким для американских военных стал факт потери с одного залпа кубинской ПВО самого высоко летающего самолёта-шпиона У-2.

По данным агентурной кубинской разведки американская сторона в данное время решала вопрос о вторжении на Кубу. Для этого была усилена авиаразведка как высотными самолётами У-2, так и низколетящими самолётами-разведчиками Р-101.
 
К бомбометанию по всем позициям кубинских и советских войск в данное время были готовы 500 самолётов, подготовленные для 2000 боевых вылетов в период 27-29 октября 1962 г.
 
Уничтожение самолёта-шпиона У-2 вызвало неизбежное обострение Карибского кризиса, бурю негодования американской стороны и одновременно восторга кубинской стороны. Одни приняли этот случай как поражение, другие, как победу.
 
В то же время, этот первый случай боевых действий Карибского кризиса показал, что следующим будет начало ракетно-ядерной Третьей мировой войны.
 
Практически все, кто не был непосредственным участником этих событий, неизбежно задумались о последствиях этой войны.

Сбитый американский самолёт-шпион У-2 упал в деревне Вега-111 на Кубе, в 12 км от позиционного района зенитного дивизиона И. Герченова.
 
Одно крыло самолёта оказалось в центре населённого пункта, кабина с лётчиком – в стороне, хвостовое оперение затонуло в море.
 
При осмотре обнаружены фотоплёнки и магнитофонные записи команд и докладов, труп американского лётчика и его личные документы. Им оказался 35-летний майор ВВС США Рудольф Андерсон.

Кубинское командование Революционными вооружёнными силами Кубы передало тело лётчика представителям американского командования.

Остатки этого самолёта поместили в музее Гаваны для публичного осмотра и в качестве вещественного доказательства агрессивной политики США против Кубы.

Рудольф Андерсен (младший), американский лётчик ВВС США, пилот разведывательного самолёта Локхид «U-2», первым посмертно получил награду «Крест ВВС США».

После того, как советские ракеты сбили американский самолёт-шпион У-2 между руководством аппарата правительства Советского Союза и США, между Н.С. Хрущёвым и Джоном Кеннеди лично начались интенсивные телефонные переговоры.

Президент США Джон Кеннеди дал гарантию Н.С. Хрущёву не вторгаться на Кубу, если Хрущёв уберёт с острова наступательное оружие – баллистические ракеты Р-12 и бомбардировщики Ил-28.
 
Н.С.Хрущёв настаивал на ликвидации американской ракетной базы в Турции и добился своего.

В результате переговоров, в связи с необходимостью немедленной реакции на достигнутый предел в обострении «Карибского кризиса», Н.С. Хрущёв без консультаций с кубинским руководством объявил о том, что он «распорядился о вывозе всего «наступательного вооружения» с Кубы».

Опасность возникновения Третьей Мировой войны была устранена…

Кстати, в этот же день 27 октября 1962 года или вернее в ночь с 26 на 27 октября 1962 года над городом Лапта в Тульской области группа советских артистов на шоссе Москва-Тула-Харьков стала свидетелем пролёта группы НЛО (8-10 штук).

Днём 27 октября 1962 года вулкан Карымский на Камчатке произвёл 900 вулканических взрывов. Мощнейшая акустическая волна оказала существенное влияние на состояние ионосферы Земли.

Американцы в этот же день запустили новый спутник для регистрации радиации во время высотного ядерного взрыва по американской программе «Морская звезда».

На следующий день 28 октября 1962 года с космического полигона Капустин Яр был осуществлён пуск баллистической ракеты средней дальности «Р-12» с термоядерным зарядом мощностью 300 килотонн.

Подрыв этого заряда был произведён на высоте 150 км (операция «К-4») над территорией полигона ПВО-ПРО Сары-Шаган (Казахстан). За взрывом одновременно наблюдали советские наземные и спутниковые средства наблюдений.

В этот же день 28 октября 1962 года начался демонтаж на Кубе стартовых позиций советских ракет Р-12 и подготовка ракетной дивизии в полном составе к передислокации в Советский Союз.

Фидель Кастро обиделся на советское командование и руководство, но лозунг кубинских революционеров «Родина или смерть!» - это лозунг кубинцев, но не всего человечества…

Папа рассказал мне о реакции Фиделя Кастро и я ещё долго не понимал, почему Н.С. Хрущёв отступил перед американцами.

- Это потому, сынок, - сказал папа, - Что ты к счастью, ещё не страдал по настоящему, не испытал войну, боль и горечь потерь родных и близких.

- Нет ничего дороже мира, сынок, - продолжал папа. - Мира, жизни и любви. Мы же русские, а русские не хотят войны, потому что на себе испытали, что это такое. Мир, лад, соревнование лучше, чем война, ссора и противоборство. А если лучше, то чего же жалеть о том, что мы выступили за мир и не стали воевать?

- Мы этим показали не слабость, а силу своего духа, ума и разума, - заключил папа. - Мы просто умнее их, вот и всё…

То же самое я сказал в понедельник 29 октября 1962 года в 3-«А» классе, когда мы с ребятами обсуждали наш вывод ракет с Кубы и недовольство Фиделя Кастро.
 
Славка Юницын горячился и говорил, что надо было одну ракету «кинуть этим американцами  в огород, пусть знают». На это я терпеливо передал содержание папиных слов и сказал, что «кидать камни в чужой огород некрасиво». Славка на меня обиделся, но большинство ребят, особенно девчонок со мной согласились.

Мир опять зажил обычной жизнью. Уроки в школе вошли в свою колею, и мы опять окунулись в школьные дела и приключения.

От «Карибского кризиса» быстро остались только воспоминания, которые мы все постарались побыстрее забыть.

Вечером 31 октября 1962 года, ложась спать в свою прохладную, но уютную постель, я вдруг подумал о том, что «уже очень давно мне не снилась моя Фея красоты и страсти и у меня давно уже не было сыро в трусиках»…

«А хорошо бы, чтобы она приснилась мне в облике Вали Антиповой, а я – ей в облике…, например, горячего революционера и бунтаря Че Гевара! Вот было бы здорово!».

Зачем я только так подумал и загадал?!

 

Мои женщины. Ноябрь 1962. Великий Октябрь.


Наш семейный поход в изостудию к знаменитому городскому художнику-оформителю потряс мою маму.

Она очень долго вспоминала мастерскую этого художника, художественный бардак в этой мастерской, кучу пустых бутылок из-под водки, вина и пива, недорисованную картину голой женщины, взлохмаченную причёску и небритость художника, а также смесь застарелых запахов краски, холста, окурков, солёной рыбы, перегара и мужского пота.

Ни я, ни папа не помнили этого запаха. Наверно потому, что нам было некогда это нюхать. Я тогда усиленно рисовал Афродиту Книдскую, а папа, по его словам, еле-еле удерживал себя от того, чтобы «надавать этому художнику по шеям».

Я не очень-то понимал, почему папа хотел надавать этому человеку «по шеям». Также мне было непонятно, почему мама вдруг изменила своё мнение об этом художнике, потому что она до похода к нему, всё рассказывала нам, как в городе «появился гениальный художник», «автор множества прекрасных картин», «которые все уважающие себя люди в городе покупают за бешеные деньги».

Теперь мама с возмущением говорила, что «этот мазила к тому же ещё и развратник», что «он не только превратил свою мастерскую в притон, но ещё и осмелился набирать себе учеников, чтобы воспитывать из них таких же мазил и развратников».

Папа сдержанно успокаивал маму, пытался немного оправдать этого художника, но ничего не помогало.

Вскоре мама пришла с работы и торжественно объявила нам, что «этот художник (она произнесла это слово с отвращением) попался».

- После того, как мы ушли от этого ужасного человека, - рассказывала нам мама, - Он принял в свою школу несколько мальчиков и девочек. Сначала они рисовали, как все, разные предметы, натюрморты, гипсовые головы аполлонов, а потом он всё-таки заставил их рисовать то, что рисовал наш Саша.

- Только Саша рисовал по своей воле, случайно увидев то, что его поразило тогда, статую Афродиты, - продолжала возбуждённо рассказывать мама, - А в этот раз он, бессовестный негодяй, поставил перед детьми обнажённого натурщика!..

- Некоторые дети принесли свои эскизы домой, родители это увидели и устроили скандал в РОНО, - сказала торжественно мама. – Они потребовали запретить этому художнику совращать наших детей.

Папа тяжело вздохнул и промолчал.

Мама перевела на меня торжествующий взгляд, но мне было как-то не до этого художника, хотя я ничего такого в его поступке не увидел. Во всех книжках-учебниках по рисованию обязательно рассказывается и показывается, как надо рисовать фигуры человека, приводятся рисунки-иллюстрации Леонардо да Винчи и других художников.

Я уже давным-давно видел и был знаком с тем, что художники рисуют голых тёть и дядь, девушек и юношей, в том числе натурщиков, когда учатся рисовать человеческое тело.

Тут мама что-то «переборщила»…

Не увидев в наших глазах и в нашей реакции понимания и сочувствия, мама немного «остыла», а потом строгим голосом сказала то, что резко изменило всю мою жизнь.

- Саше незачем становится художником, - сказала мама. – Это дело неблагодарное, капризное и грешное. Сашино умение рисовать может пригодиться в черчении, в конструировании, в творческом отношении к делу. Я думаю, что из него может получиться хороший инженер-конструктор, как мои сёстры из Севастополя.

Папа немедленно вскинулся и горячо поддержал мою маму.

- Верно, дорогая, - сказал он маме, обнимая её за талию. – Саше прямой путь в инженеры-конструкторы. Мой папа, его дед, был в деревне шорником, сапожником и кузнецом таким, каким ни до него, ни после уже никто не становился. Он был Мастером с большой буквы!

Папа поднял вверх свой указательный палец и со значением на нас всех поглядел.

- Я окончил ремесленное училище, технологический техникум и машиностроительный институт и стал высококлассным токарем, фрезеровщиком, слесарем, мастером, инженером-механиком, технологом, конструктором и руководителем сложнейшего высокоточного производства, учителем труда и машиноведения, – длинно и одним духом выпалил папа и вновь победно оглядел всех горящим взглядом.

- Мои сыновья должны последовать моему и моего отца, их деда, примеру – стать современными инженерами-конструкторами, участвовать в создании новой техники, в строительстве коммунизма! – торжественно закончил папа.

Мама тяжело вздохнула, погладила нежно меня по голове и сказала, что «он должен быть хорошим человеком, настоящим мужчиной и иметь современную высокооплачиваемую специальность и профессию, чтобы безбедно и уверенно жить самому и содержать свою семью, а не строить вечно коммунизм».

Папа поперхнулся в своём победном возвышении, смущённо посмотрел на маму и на меня, стушевался и обиженно уселся на своё любимое место на диване. Он встряхнул газетами так, что они характерно и возмущённо зашуршали, но мама только повела на это плечами и позвала всех ужинать.

Мы с братом заняли свои места за столом на кухне и стали ждать папу. Мама никому не наливала из кастрюли вкусно пахнущую куриную лапшу, чтобы она не остывала и терпеливо ждала.

Через три минуты степенно появился папа. Он помыл руки под краном и сел за стол. Затем он молча переложил с места на место ложки и вилки и молча подождал пока мама нальёт ему суп. Потом он молча стал кушать, аккуратно поднося ложку ко рту, как того всегда требовала от него наша мама.

Все молча кушали. Ощущалась общая неловкость…

Мама и папа с переменным успехом спорили друг с другом по вопросу «строительства коммунизма».

То папа с возмущением высказывался, что «такими методами коммунизм не построишь», то мама осторожно, но с болью говорила, что «на пути строительства коммунизма поломано и ещё будет поломано столько судеб, что коммунизм не будет раем и спасением для выживших».

Мы с братом не участвовали в этих тихих спорах родителей, потому что нам родителями было строго-настрого запрещено не только слушать или говорить на эту тему, но даже не вспоминать и не думать.

Все папины и мамины споры о коммунизме и о происходящем в стране прекращались ими сразу же, как только они замечали, что мы волей или неволей прислушиваемся к их разговору-спору. После этого они сразу же мирились и переводили разговор на другую тему.

А мир и наша страна жили свой жизнью. Мы усиленно готовились к празднику 7 ноября, когда будет отмечаться 45 годовщина Великой Октябрьской Социалистической революции.

К этому дню мы усиленно в 3-«А» классе готовили очередную нашу стенгазету. Завуч сказала нам, что после «триумфального успеха вашей первой газеты вы должны сделать всё гораздо лучше и интереснее».

Мы опять, как прежде, дружно спорили, ругались, искали, сочиняли, придумывали. Потом оставались после уроков, чтобы «с пылу, с жару» нарисовать и написать то, что придумали.

Теперь уже на трёх листах ватмана были собраны:

короткие, написанные от руки каждым учеником своим почерком (конечно, улучшенным – это было задание-соревнование по чистописанию), сочинения на тему празднования Великого Октября,

рисунки-картинки на эту же тему с аккуратно и правильно (без ошибок) написанными фамилиями и инициалами авторов,

итоги первой четверти по оценкам по всем предметам и по списку всех учеников 3-«А» класса,

а также с новинкой – лентой из больших по размеру кинокадров с юмористическими картинками, изображающими в хронологическом порядке смешные и интересные случаи, случившиеся в нашем классе за последнее время.

Мы решили не рисовать и не вставлять в газету «доску Почёта» и «доску Позора», чтобы не обижать никого, но решили всё-таки немного пошутить и посмеяться как над «отличниками», так и над «неуспевающими».

Я много думал над этими «кинокадрами» из нашего классного «Фитиля», потому что мне, как инициатору этого предложения, было приказано всё подготовить, придумать, нарисовать, а они «посмотрят и решат – пускать мои рисунки в номер или не пускать»…

Папа и мама переглянулись, когда я им сообщил о таком предложении и сказали, чтобы я не расстраивался, а начинал думать и работать, так как «никто, кроме тебя этого сделать не может».

Сначала я нарисовал на листе из большого альбома для рисования заглавный плакат нашей стенгазеты.

На плакате был нарисован мужчина в рабочей одежде. Одной рукой он показывал вверх и вперёд, а в другой руке он держал свёрнутый рулоном чертёж.

Это был мой папа, его профиль…

По направлению его поднятой руки ввысь были устремлены фантастические остроносые ракеты-звездолёты, а за фигурой этого рабочего-инженера были нарисованы трубы нашей электростанции, высокие дома со шпилями и звёздами, телевизионные вышки-антенны.

Внизу и справа от папы я написал большими буквами: «Слава Великой Революции!». Писать слова «Октябрьской» и «Социалистической» у меня не хватило места… 

Потом я нарисовал на отдельном листе себя поющим на уроке пения песню об отличнике: «Пятёрки в мой дневник, как ласточки летят» (слова Т. Волгина и музыку А. Филиппенко «Совсем наоборот»).

Я нарисовал себя, как был – стоящим у доски и звонко, серебряным голосом Робертино Лоретти, который так любит наш учитель пения, поющим:

Я первый ученик среди ребят, —
Пятёрки в мой дневник, как ласточки, летят!
Теряю счёт! Пятёрки круглый год!
И дома уважение, и в школе мне почёт!

Вокруг я нарисовал пятёрки в виде разных птичек, которые слетались ко мне со всех сторон.

Потом в другом кадре я нарисовал группу ребят, которые показывали в мою сторону (за кадр) и хором пели:

Ха-ха, почёт! Совсем наоборот:
Две четвёрки в табеле - позорный счёт!

Среди ребят я нарисовал очень узнаваемый профиль моего друга Славки Юницына, который по отметкам «шёл ноздря в ноздрю» вместе со мной.

На следующем кадре я уже нарисовал не себя, а Кольку Движкова, стоящего в гордой позе за столярным верстаком. В руках он держал молоток и большой школьный звонок-колокольчик, который пытался отремонтировать на уроке труда. Он пел:

Умею я друзья, строгать, пилить,
Могу отлично я будильник починить.
Сосед сказал, что мастером я стал, —
Ну прямо нынче некуда деваться от похвал!

Рядом с ним я нарисовал его соседа Шурика Каргина, который хлопал в ладоши и прославлял Кольку.

На следующем кадре я нарисовал группу наших девчонок, придав им одинаковые кукольные лица, но узнаваемые причёски. Они тоже хором пели:

Ха-ха, похвал! Ну, разве не бахвал?
Испортил три будильника — какой скандал!

В следующем кадре я нарисовал Сашку Кузнецова, нашего самого красивого, сильного и ловкого спортсмена. Он стоял в позе скульптуры «девушка с веслом», стройный, мускулистый, поджарый, с высоко задранным носом. Он держал в руках кран, который недавно зачем-то отвинтил в школьной уборной и пел:

Я воду полюбил и водный спорт,
Недавно я побил по плаванью рекорд.
Притом всегда ныряю без труда,
Как рыба, в речке плаваю, вся школа мной горда!

На последнем кадре я нарисовал нашу учительницу-классного руководителя и завуча, которые выглядели как Дон Кихот и Санчо Пансо. Они хором пели:

Ха-ха, горда! Заврался, как всегда!
По всем предметам «плаваешь», вот это да!
Пора бы перестать людей смешить.
Не стыдно ль этак врать? Ну как с тобой дружить!

Эти слова песни я не мог нарисовать никому кроме учителей, так как Сашка Кузнецов просто побил бы меня и всех тех, кто был бы нарисован или смотрел бы эти рисунки.

Все в классе боялись Сашку Кузнецова, потому что он был старше всех, сильнее всех и наглее всех. Дружить с ним было нелегко. Он был нахал, хулиган, бунтарь и внешне очень похож на молодого Че Гевару.

Маме очень понравились мои рисунки. Она только исправила ошибки и поставила нужные знаки препинания в словах текста куплетов песни. Потом она похвалила меня.

Опять я препинаюсь на этих знаках препинания!..

Мой старший брат сдержанно похвалил меня и сказал, что «Сашка Кузнецов меня не простит в любом случае».

- Но ты не ссы, Сашок, - сказал мне грубо брат. – Делай вид, что тебя это не касается, а будет хорохорится, скажи, что позовёшь меня, твоего старшего брата и тогда этого Сашку Кузнецова будут от стенки отковыривать. Понял!

Я-то понял, но храбрости мне эти слова брата не добавили…

Папа внимательно рассмотрел все рисунки. Долго присматривался к изображению рабочего-инженера. Потом долго смотрел рисунки-кадры, спросил «где и как это будет размещено», потом внимательно посмотрел мне в глаза и сказал: «Вот ты, какой, оказывается…».

- Какой? – спросил я папу, не зная, обижаться мне или радоваться.

- Умный и находчивый, - сказал папа. – Тебе надо в КВН-е играть.

Я немного подумал и решил обрадоваться на папины слова…

В школе я не стал показывать ребятам мои рисунки-кадры, но показал их только нашей учительнице – классному руководителю.

Она тут же убежала показывать их завучу и вскоре вернулась с сияющим лицом и сказала, что «мы наклеим эти рисунки-кадры в газету непосредственно перед тем, как её вывесить в школьном зале».

Я не мог рассказать ребятам и Вале Антиповой об этом секрете и выдержал бурю упрёков и обвинений в мой адрес за то, что я «сорвал выполнение ответственного задания перед празднованием дня Октябрьской Революции».

Целый день в четверг 1 ноября 1962 года я вынужден был терпеть упрёки моих товарищей и друзей, но второго ноября в пятницу все классы должны были вывесить на второй перемене свои стенгазеты на длинных деревянных рейках, прикрученных к стенам зала на втором этаже нашей школы.

Нашу длинную стенгазету «3-«А» - Класс!» вешали старшеклассники под руководством самого завуча школы…

В зале столпились практически все ученики и все свободные учителя школы. Редколлегии каждого класса кучковались у своих газет, а остальные ученики ходили, бегали и шастали от газеты к газете, спорили, сравнивали, шумели, обсуждали.

Все газеты были просто чудесными, красочными, украшенными с рисунками, оценками за четверть, плакатами и даже приклеенными к стенгазете букетами бумажных цветов.

Как мы не догадались сделать из бумаги цветы?!

Из-за спин учеников и учителей я не видел, как они реагировали на нашу газету, но постепенно возле нашего места скопилось больше всего народу. Кое-кто оглядывался назад и кивал на меня головой или даже показывал пальцем.

Я почувствовал, как противно заныло холодной дрожью у меня в животе, и внезапно ослабли ноги…

Из толпы ребят выскочил раскрасневшийся и потный мой друг Славка Юницын. Он подскочил ко мне, сделал «круглые глаза» и зашептал мне прямо в лицо: «Ну, ты даёшь! Молоток! Всем дал «под дых!».

- Что там? – спросил я его «невинным» хриплым голосом. – Смотрят?

- Ещё как смотрят! – горячо ответил Славка. – Любуются! Смеются! Читают. Всё читают, все надписи, записи, твои куплеты, а рисунки смотрят как кино. Обсуждают…

- Осуждают? – с просил я, опять стараясь быть равнодушным.

- Нет, наоборот, говорят, что ты их нарисовал точно, как в жизни.

- А кто там? – спросил я тревожно. – Движок есть?

- Движок, Кога, Валька Антипова. Все там есть, - отвечал уже немного успокоившийся Славка. – Только Сашки Кузнецова нет. Он ещё не появлялся…

Мне стало совсем нехорошо. Я подумал, что мне надо бы пойти в класс, где должен был быть мой брат. Чего-то его не видно…

- «Скорей бы уж перемена заканчивалась», - подумал я и вслух сказал, - Может, обойдётся?

Славка тревожно взглянул мне в лицо и вдруг куда-то исчез. Мне стало совсем нехорошо…

Через минуту меня окружили мои школьные друзья и подружки. Их привёл Славка. Они наперебой стали меня поздравлять и опять ругать за то, что я скрыл от них мои рисунки и заглавный плакат нашей стенгазеты.

Колька Движков и Шурик Каргин дружески пнули меня несколько раз кулаками, но сказали, что «они нарисованы похоже и события действительно были, так что после снятия газеты они заберут эти рисунки себе на память».

Все опять заспорили и зашумели, протестуя против разрушения такой замечательной газеты.

Я ждал реакции Вали Антиповой, но она молчала…

Валя Антипова после той памятной совместной работы над первой стенгазетой старалась меня избегать и при встречах мы расходились мимо друг друга, как будто боялись прикоснуться друг к другу. Все это замечали, но считали, что мы просто соперничаем друг с другом или «недолюбливаем друг друга»…

Некоторые этому радовались, а некоторые говорили, что «это вредит интересам класса»…

Шурик Каргин даже как-то сказал мне: «Что ты на неё злишься! Что она тебе такого сделала? Девчонка как девчонка, старается для всех, а ты на неё смотришь так, будто она «враг народа».

Я даже поперхнулся от такого сравнения!

Я, который жарко волнуется каждый раз, когда приближается к ней на расстояние двух метров!..

…Который временами, делая вид, что смотрит задумчиво в окно на ворон, а на самом деле неотрывно смотрит в её затылок и ловит её мимолётный взгляд!..

…Который мечтает всё-таки сказать ей: «Валя, я тебя люблю, давай с тобой дружить!» - я могу на неё злиться и так её называть?!

Большей несправедливости я ещё не знал и не ощущал…

Я тогда ещё больше замкнулся в себе и усиленно думал над словами Шурика Каргина.

Может быть, я действительно так выгляжу и смотрю на неё?

Дома я стал наблюдать за своим выражением лица в зеркале и изучать свою мимику. Я смотрел на себя сурово, спокойно, весело, любопытно, гневно, равнодушно, заинтересованно, с юмором, шутливо и т.д.

Я отрабатывал разные улыбки, выражения лица. Я вспоминал, как выглядит лица моих друзей и пытался копировать их – смотрел, как смотрит мой друг Славка Юницын, Колька Движков, Шурик Каргин, Валерка Молинский, Сашка Кузнецов…

Потом я начинал корчить разные страшные и весёлые рожи и всё моё глядение в зеркало заканчивалось тем, что я разочаровывался в моём лице, в моём носе, губах, скулах, ушах и вообще, во всё моём некрасивом теле и лице…

Единственное, что мне понравилось – это выражение моего лица с чуть-чуть приподнятыми в полуулыбке уголками губ и с чуть-чуть прищуренными глазами с добрым взглядом.

Я решил сделать это доброе и открытое улыбчивое выражение лица моим личным, особым, собственным…

Пока я опять напряжённо думал о том, почему Валя Антипова никак не выражает своего отношения к моим рисункам, на школьной лестнице послышались крики. Появился Сашка Кузнецов в окружении своих подручных, Витьки Ряшина и ещё каких-то ребят из младших классов.

Толпа возле нашей стенгазеты расступилась. Сашка Кузнецов подошёл к газете, минуту смотрел, потом обернулся в мою сторону и криво усмехнулся.

В этот момент в сопровождении завуча и учителей по лестнице в зал поднялся директор школы. Всем была дана команда собраться на свои «классные места» для вручения призов и наград конкурса стенгазет, посвящённого празднованию 45-ой годовщины Великой Октябрьской Социалистической революции.

Вскоре суматоха занятия мест закончилась. Директор с завучем сказали, что «все классы проявили выдумку, творчество, мастерство и создали великолепные стенгазеты», что «некоторые из них будут отобраны для участия в конкурсе стенгазет нашего района и может быть даже области».

Все дружно зааплодировали и стали шуметь…

Потом директор школы пригласил конкурсную комиссию доложить результаты конкурса. Завуч и другие учителя – члены комиссии тоже сказали, что «все молодцы» и поздравили всех «с успешным окончанием первой четверти и с праздником Великого Октября».

Потом стали вручать подарки и призы. Сначала тем классам, которые заняли призовые места, потом третье и второе места.

Нашего 3-«А» класса среди них не было…

Мы стояли, потупив головы, переминались с ноги на ногу и смотрели, как выбегали за коробками с красками, за карандашами, за альбомами и за книгами призёры и победители. Девочки наши чуть ли не плакали. Валя Антипова посматривала на меня и даже Сашка Кузнецов тихо матом выражал своё несогласие.

- После недолгого колебания, все члены конкурсной комиссии, надеюсь с вашего единодушного одобрения, решили вручить первый приз победителей конкурса стенгазет нашей школы, ученикам… - завуч сделала паузу и обвела притихший зал лучистыми глазами, - 3-«А» класса. Их газета опять самая «классная»!

Рёв голосов оглушил всех. Все орали, хлопали в ладоши, шумели, некоторые прыгали на месте от восторга. Наш класс буквально взорвался криками, шумом, улыбками и тумаками. Все ребята и девчонки прыгали и орали от внезапно свалившегося счастья.

Славка Юницын и кто-то ещё обнимал меня, хлопал по спине, пихал меня в бока, пожимал руку, что-то орал мне прямо в ухо.

Директор взял из рук завуча коробку с чем-то большим и пригласил представителей нашего класса к нему взять первый приз.

Ребята и наша учительница вытолкнули вперёд Валю Антипову и меня…

Вновь, как когда-то 1 сентября 1960 года, как в день рисования нашей первой газеты, мы шли с Валей рука об руку вместе по широкому школьному залу, и я вновь не видел и не слышал ничего, кроме внезапного ощущения её близости …

Вновь от Вали шёл какой-то чудесный и незнакомый запах, может быть одеколона или даже духов…

Вновь я ощущал, что у меня набухает и увеличивается писка. Я испугался, что она сейчас надуется так, что будет видно через материю штанов…

Вновь я не мог совладать с моим лицом и поэтому старался взять себя в руки и сдержать прыгающие щёки и губы, прекратить их гримасничанье…

Мы с Валей подошли к директору. Он вручил мне большую коробку с пачками шоколадок для всех учеников нашего класса.

Потом он вручил Вале Антиповой красивый кубок с какой-то надписью на боку, вложил в этот кубок коробки с простыми и цветными карандашами, кисточки разного размера и ручки с уже вставленными плакатными перьями.

Валя подняла этот кубок над головой и показала всем. Шум усилился.

Директор подождал, пока шум уляжется и сказал: «Руководство школы и РОНО по итогам первой четверти учебного года 1962-1963 годов приняло решение досрочно принять в пионеры учеников 3-«А» класса за их успехи в учёбе и примерное поведение. Это хороший подарок к празднику Великого Октября вашим родителям и нашей любимой Родине. Так держать! Будьте готовы!

- Всегда готовы! – хором и дружно ответили все, кто находился в зале. Мои руки были заняты коробкой, поэтому я не успел салютовать, как пионер. Это сделала за себя и за меня Валя Антипова.

Мы сейчас снова были вместе. Я чувствовал, что наш разрыв улетучился, испарился, пропал.

Она сейчас была со мной и была моей…

Строй учеников в зале рассыпался. У меня отобрали коробку и все наши ребята и девчонки стали хватать из неё шоколадки, разворачивать обёртки, отламывать кусочки-квадратики, есть и угощать всех, кто толпился рядом с нами.

Когда я потянулся к коробке – она уже была пуста…

Я даже не почувствовал сожаления о том, что мне не досталась шоколадка. Я хотел уйти, спрятаться, вернуться в класс или даже убежать домой, потому что у меня в штанах происходило что-то необычное. Похоже было, что я малость описался…

Внезапно появился Славка Юницын и сунул мне мою шоколадку. Он заранее взял себе и мне, потому что видел, моё «глупое, отрешённое лицо»…

Я всё ещё не мог решиться, куда мне бежать – в класс или домой, к маме. Мне было страшно взглянуть на низ живота. Мне казалось, что изнутри через материю штанов проступает мокрое пятно…

Пока я так мучился – прозвенел звонок, все стали разбегаться по классам. Я тоже побрёл в класс, думая, что лучше спрятаться за крышкой парты.

В классе все радовались и поздравляли друг друга, угощались шоколадками, делились впечатлениями.

Все с восторгом вспоминали поздравление директора, мой глупый вид и счастливую красивую Валю Антипову, которая как победитель махала нашим кубком. Кубок стоял на учительском столе и действительно был красивым.

- Но здоровски, конечно, всех обманул наш Сашка Суворов, - сказал Колька Движков. – Он скрыл, что нарисовал карикатуры в газету и тем самым преподнёс всем неожиданный сюрприз!

Все с этим согласились и снова стали меня поздравлять и ругать за то, что я скрыл от них этот «сюрприз».

- Здоровски всё нарисовал, - снова заявил громко Колька Движков. - Но лучше всех получился Сашка Кузнецов. Прямо вылитый Ах-Аполлон!

Все засмеялись и обернулись на покрасневшего и гордого Сашку Кузнецова.

Он даже не скрывал своей радости оттого, что попал в стенгазету и стал героем сегодняшнего успеха и победы.

- Если бы не я, - сказал он веско, - Не было бы этого рисунка и этой победы. Так что вы мне все должны спасибо сказать!

- Спасибо! – с иронией и весело недружно ответили ему ребята и девчонки.

Валя Антипова тоже обернулась вместе со всеми к Сашке Кузнецову, и я поразился перемене в выражении её лица…

Она смотрела на Сашку влюблёнными глазами!..

Учительница прекратила эти выражения восторга и напомнила нам об уроках, которые никто не отменял.

Впереди был ещё один день учёбы, демонстрация 7 ноября и осенние каникулы.

Впереди была жизнь и новые приключения, а для меня в этот миг всё кончилось…

Валя Антипова смотрела на Сашку Кузнецова совсем не так, как на меня или на кого-то другого.

Она смотрела на него, как на героя…

Значит, я не был её героем…

На следующей перемене от нашей стенгазеты «3-«А» - Класс!» на стене остались только название и жалкие обрывки.

Директор и завуч в отчаянии начали суровое расследование, но всё было впустую – традиция, родившаяся во время выпуска самого первого номера нашей стенгазеты, продолжилась.

Папа сказал, что это «истинное выражение народного признания результатов твоего труда».

- Гордись! – сказал папа, но я, почему-то очень жалел, что первым не оторвал от газеты плакат, на котором был нарисован мой папа в образе рабочего-инженера…



Мои женщины. Ноябрь 1962. Фея – ракета.


В субботу 3 ноября 1962 года все в школе готовились к торжественному событию – досрочному приёму в пионеры учеников третьих классов. Вместе с нами в пионеры должны были принять учеников 3-«Б» и 3-«В» классов. Не совсем понятно, почему и их должны были принимать в пионеры, но нам объявили, что «так нужно».

Все вокруг возбуждённо хлопотали, суетились и готовились.

Брат торжественно передал мне дома свой пионерский значок и шёлковый галстук. Мама погладила этот галстук и вдобавок дала мне новый, купленный, сатиновый. Папа проверил, как работает булавка пионерского значка и что-то там прижал пассатижами.

Пионерский значок был очень красивый. Его только недавно утвердили после награждения Всесоюзной пионерской организации орденом В.И. Ленина. Над звездой с изображением Ленина поднимаются три языка пламени пионерского костра, а внизу выпуклая надпись: «Всегда готов!».

Шёлковый алый галстук такой гладкий и ровный, что его страшно надевать. Мы с братом тренировались завязывать узел на простом красном сатиновом пионерском галстуке. У меня сначала от волнения ничего не получалось, но потом на пятый раз всё получилось.

В школе нам сказали, что «принимать в пионеры нас будут на торжественной линейке пионерской дружины школы, тогда же вручат пионерские значки и повяжут временно галстуки, а по настоящему повяжут галстуки во время демонстрации 7 ноября на площади Победы».

Мы страшно взволновались, потому что нам сказали, что мы «должны будем на площади хором читать Торжественное обещание пионера Советского Союза».

Мы записали в особую тетрадку «Дневник пионера 3-«А» класса» текст Торжественного обещания: «Я, (фамилия, имя), вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: горячо любить и беречь свою Родину, жить, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия, как требуют Законы пионеров Советского Союза». Этот текст мы должны были выучить до 5 ноября наизусть и каждый произнести при приёме в пионеры.

Весь день, ночь и следующий день, воскресенье 4 ноября я учил наизусть эту торжественную клятву пионера. Мама посоветовала мне «встать перед зеркалом шифоньера и с соответствующим выражением лица прочитать этот текст несколько раз».

Так я и сделал. На пятый или шестой раз я уже видел себя в зеркале, делал «мужественное лицо» и без запинки читал текст клятвы. Потом я бегал от мамы, к папе, потом к брату и обратно к маме и читал, читал и читал им текст этой клятвы. Наконец они не выдержали и все сказали, чтобы я шёл куда-нибудь и там тренировался в произнесении этих слов.

Я не обиделся, потому что знал, что мама, папа и мой брат любят меня.

Правда мой старший брат спросил меня «знаю ли я законы юных пионеров, которые я обязуюсь знать и выполнять?».

Этот вопрос сильно озадачил и встревожил меня. Я сконцентрировался на торжественном обещании пионера, а про законы – забыл. Поэтому я немедленно сел изучать эти законы, которые мы тоже записали в свои дневники-тетрадки пионеров.

Первый закон: «Пионер верен рабочему классу и коммунизму».

Ну, это понятно. Рабочий класс – это все рабочие и трудящиеся кроме капиталистов. Коммунизм – это такой строй, который мы строим. Это когда все здоровы, счастливы, всем всего хватает, все работают и по справедливости получают всё необходимое.

Второй закон: «Пионер - друг и брат всякому другому пионеру и комсомольцу».

Это тоже понятно. Раз мы в одной организации, значит мы друг другу братья, как мы с моим старшим братом. Он комсомолец, так что я ему брат не только по родству, но и по общему делу.

Третий закон: «Пионер честен, скромен, правдив и не ленив».

Честен, скроен и правдив – это точно, иначе нельзя, а вот «не ленив» - это очень трудно исполнить. Иногда так не хочется идти в школу и делать уроки! Наверно поэтому и принимают в пионеры, чтобы побороть эту лень.

Четвёртый закон: «Пионер исполнителен».

«Дисциплина и послушание, - говорил мой папа, - основа обучения». Действительно, что толку вступать в пионеры, если не исполнять пионерские законы и торжественную клятву?

Пятый закон: «Пионер трудолюбив, весел и никогда не падает духом».

Вот это по нашему, «по-пацански»! Мы на улице с друзьями вообще никогда не унываем! На улице весело, разные игры, приключения. Правда, бывает, что мы ссоримся, но это ненадолго. Через день-два мы снова друзья, «бодры и веселы»…

Шестой закон: «Пионер бережлив и уважает общеполезный труд».

Тут, конечно, мало чего понятно. Как это «бережлив»? К чему «бережлив»? К своему или общему? Общеполезный труд – это, наверно то, что делается для всех, например, уборщицы убирают в школе, а мы не должны сорить и грязнить, это – правильно. Однако, например, наша классная стенгазета была сделана для всех, а её порвали на части, «на память». Это – неправильно. Наверно…

Всё это я рассказал папе, маме и брату за ужином. Они меня поддержали, но с оговорками, чтобы я про «пацанов» не вспоминал и не говорил в школе. Я обещал…

После ужина брат снова ехидно спросил меня, «знаю ли я пионерский гимн»…

Я знал и слышал эту песню. Она мне очень нравилась, поэтому я радостно заорал: «Знаю!» и начал петь…

Взвейтесь кострами, синие ночи,
Мы Пионеры — дети рабочих!
Близится время светлых годов,
Клич пионеров — всегда будь готов!

Мой старший брат заразился моим весельем и подхватил:

Радостным шагом, с песней весёлой,
Мы выступаем за Комсомолом,
Близится время светлых годов,
Клич пионеров — всегда будь готов!

Из большой комнаты вдруг раздался папин густой баритон:

Мы поднимаем красное знамя,
Дети рабочих — смело за нами!
Близится время светлых годов,
Клич пионеров — всегда будь готов!

Все трое мы встретили нашу маму, которая с улыбкой пришла к нам из кухни и мы все вместе дружно спели последний куплет:

Взвейтесь кострами, синие ночи,
Мы Пионеры — дети рабочих!
Близится время светлых годов,
Клич пионеров — всегда будь готов!

В понедельник 5 ноября 1962 года на торжественной праздничной линейке школьной пионерской дружины директор школы сказал, что «в этот день и год 40-летия Всесоюзной пионерской организации и 45-летия Великой Октябрьской социалистической революции ему особенно приятно участвовать в церемонии принятия в пионеры учеников третьих классов нашей школы».

После этого завуч, пионервожатая школы, председатель совета дружины, другие пионеры и комсомольцы вынесли красные знамёна пионерской и комсомольской организаций, знамя школы и под барабанный бой выстроились вдоль стены, на которой висели школьные стенгазеты. Все, кроме нашей – «3-«А» - Класс!»…

Потом нас поочерёдно вызывали к этой группе знаменосцев. Мы поворачивались лицом ко всем и произносили слова Торжественного обещания пионера. После этого нам выручали пионерские значки и повязывали пионерский галстук.

Мне галстук повязал мой брат. Он сам вызвался это сделать. Он был страшно горд и взволнован этим событием.

Я прочитал пионерскую клятву громко, звонко, на весь зал и без запинки, как перед зеркалом, но при этом никого и ничего не видел. Я даже не видел, как ко мне подошёл мой брат и только чувствовал, как он повязывает мне на шею колючую и холодную материю пионерского галстука.

Я вклинился в строй ребят и девчонок нашего 3-«А» класса и тоже стал нервно пихаться, теребить и поправлять концы галстука, поправлять криво пристёгнутый значок. Все наши ребята и девчонки были возбуждены, переживали и радовались этому событию.

Только когда объявили об окончании торжественной линейки, сообщили, где и когда мы встречаемся 7 ноября перед демонстрацией и мы всей гурьбой собрались в нашем классе, - только тогда мы вдруг узнали, что Сашка Кузнецов почему-то не принят в пионеры. Учительница сказала, что «его нет нигде», и что он «даже отказался прийти на демонстрацию»…

Пионервожатая школы и председатель совета пионерской дружины пришли к нам в класс и предложили нам избрать председателя совета пионерского отряда нашего класса. Они рассказали, какими качествами должен обладать председатель совета отряда и Славка Юницын предложил избрать на эту должность меня.

Девчонки бурно предложили избрать председателем совета отряда Валю Антипову.

Проголосовали и девчонки, которых было большинство в классе, избрали Валю председателем, а меня её заместителем. Мой друг Славка немедленно огорчился, а я сказал, что «по закону пионер не должен быть невесёлым и падать духом».

Славка подумал немного и согласился, хотя праздник был чем-то испорчен…

Какая-то тревога поселилась у меня в сердце. Я чувствовал, что отсутствие Сашки Кузнецова и его непринятие в пионеры будет иметь самые серьёзные последствия.

Дома родители и брат поздравили меня с принятием в пионеры и избранием заместителем председателя совета отряда.

Мама приготовила чудесный вкусный ужин с её знаменитым винегретом и даже налила всем по рюмочке красного вкусного вина. Я тоже выпил этого лекарственного вина, которым мама поила меня с ложки, когда я заболевал.

Вскоре я осоловел, захотел спать и успел услышать, как мама сказала папе, что «он намаялся за эти дни».

Почему «намаялся»? Что значит «намаялся?! Я бодр, весел и не падаю духом!

Весь следующий день меня знобило, мне было не совсем хорошо. Поэтому я провёл день в постели за чтением газет и журналов, смотрел телевизор и внутренне готовился к участию в праздничной городской демонстрации.

Ночью немного подморозило, а днём температура воздуха поднялась только до 8°С. На следующий день по телевизору обещали хорошую погоду, без дождя и с температурой воздуха около четырёх градусов тепла.

Мама беспокоилась, что на демонстрации я продрогну, простужусь и заболею, но папа сказал, что этого не допустит и что «всё будет хорошо». Я ему верил, потому что папа нас никогда не обманывал…

7 ноября мы с братом пришли к школе, где уже формировались колонны учащихся.

Впереди были знаменосцы и красные школьные знамёна. Учителя строили свои классы, раздавали палки с плакатами, разноцветные шарики, которые тут же надували старшеклассники, бумажные цветы, оставшиеся от первомайской демонстрации и красные флажки с красивым рисунком крейсера "Аврора" и надписью «Слава Великому Октябрю!».

Поверх пальто и курток мы прикололи друг другу свои пионерские значки, а галстуки спрятали в карманы, чтобы передать их старшеклассникам, когда они будут их нам повязывать перед трибунами на городской площади.

Из динамика на столбе возле школы гремела праздничная музыка, пели песни и взрослые, собравшиеся вокруг нас, пританцовывали и подпевали этим песням. Мы долго ждали и нетерпеливо поглядывали вдоль нашей улицы Строителей, по которой мы должны были идти на площадь.

Наконец прозвучала команда, пионерские горнисты и барабанщики из пятых классов вдруг забарабанили и затрубили в трубы, знамёна развернулись, и мы бодро зашагали дружной колонной по асфальту улицы.

Наш путь проходил мимо нашего городского детского сада «Радуга», из которого мы уходили в первый класс и мимо детских яслей, в которых мы были перед тем, как перейти в детский сад. Все весело и громко вспоминали, как мы там были, играли и какие были у нас приключения.

Я тоже вспомнил: как прятался с Ирой под столом от врачей и от прививок; как целовался с ней; как потом нас вытащили и делали уколы; как потом я отомстил доносчику, проткнув маминой швейной иглой брезент его раскладушки, на которых мы спали после обеда; как мы рука об руку с Валей Антиповой шли из детского сада в первый класс школы.

Как это было давно!..

Приближаясь к перекрёстку улиц, мы встретились с другими колоннами: мясокомбината, механических мастерских, автоколонны, военкомата и других госслужащих. Они пропустили нашу колонну вперёд, и мы ещё бодрее пошли мимо музыкальной школы ко входу на площадь Победы.

На площади Победы смыкались практически все главные улицы нашего города: въездная со стороны Москвы, главная улица Ленина, ведущая наверх к Дворцу культуры энергетиков, улица, ведущая к карьеру и улицы, ведущие к нам – в «низовский район». Это был район первых строителей города и электростанции, район финских домов, бараков и рабочей окраины.

На площади играл духовой оркестр. На высоких ступеньках и трибуне перед горсоветом и горисполкомом стояли какие-то руководители. Среди них был молодой дядька и красивая тётя без шапки и платка, которые громко читали в микрофон всякие лозунги.

Заглушая музыку они звонкими и красивыми голосами кричали: «Народ и партия едины!», «Слава Великому Октябрю!», «Да здравствует Советский Союз – оплот мира и прогресса!», «Выше знамя пролетарского интернационализма!», «Да здравствует мир во всём мире!», «За мир и дружбу между народами!», «Слава труду!», «Ура, товарищи!».

Народ отвечал этим людям громкими криками «Ура!», махал флажками, шариками, флагами и транспарантами. Мы тоже стали кричать «Ура!» и махать своими флажками.

Площадь уже была полна ранее прошедшими колоннами, которые медленно заворачивали и становились в определённых местах. Нас тоже провели на наше место, и наш класс оказался прямо перед трибунами.

Наша учительница и пионервожатая школы показали нам, куда надо быстренько прибежать и встать, чтобы нам повязали галстуки.

Сверху с трибуны что-то громко в динамиках сказали про нашу школу, про пионеров, даже, вроде, назвали какие-то фамилии и нам приказали быстро-быстро бежать на место под трибуной.

Мы дружно и весело побежали и развернулись. Перед нами было море людей, флагов, транспарантов, шариков, которые рвались из рук и взлетали высоко в небо. Гремела музыка, что-то кричали дикторы и им отвечали люди, а к нам подскочили старшеклассники стали вырывать из наших рук аккуратно сложенные пионерские галстуки и быстро повязывать их кое-как на наши шеи.

Потом нас снова позвали в колонны, мы бегом вклинились в передние шеренги учащихся и снова развернулись лицом к трибунам. Мимо нас теперь проходили новые колонны.

Я увидел, как в ряду женщин, сцепленных в локтях в одну дружно шагающую шеренгу, гордо и весело идёт моя мама. Самая красивая, молодая, весёлая и гордая среди всех её подруг-медработников.

Дикторы снова крикнули: «Да здравствуют советские медработники! Ура!» и я вовсю мочь заорал «Ура!». Мои друзья подхватили этот крик. Моя мама услышала, обернулась, увидела меня, заулыбалась и замахала мне рукой.

Откуда-то сзади внезапно появился мой брат и потащил меня сквозь строй учеников назад, в толпу. Мы юркали с ним меж людей, бежали. Толкались, натыкались на мужиков и тёток, встречались с ребятами, возбуждённо здоровались, поздравлялись и кого-то искали в толпе.

Я ничего не понимал, но послушно следовал за моим энергичным и юрким старшим братом.

- Вон она! – громким шёпотом дыхнул мне в лицо мой брат. – Подойди к ней и скажи, что её ждёт один парень возле киноафиши…

Я ничего не понял и никого не увидел.

Брат нетерпеливо повернул мою голову в нужную сторону. Я увидел группу девушек, которые весело чему-то смеялись и озорно поглядывали по сторонам. Недалеко от них стояла тоже группа парней, которые искоса поглядывали на девчонок и тоже чему-то улыбались и смеялись.

Среди девчонок выделялась знакомая моего брата, Тамара. Она была черноволосая и с такими жгучими тёмными бровями, что казалась либо цыганкой, либо «женщиной гор».

Тамара действительно была красивой девушкой и это признавали все ребята и все девчонки не только нашей улицы или школы, но и всего «низовского района».

Я немедленно возгордился таким поручением моего брата, мгновенно взволновался и неуклюже подошёл к девушкам.

- Привет, Сашок! – весело сказала Тамара. – Тебя сегодня приняли в пионеры? Поздравляю!

Она ласково прикоснулась ладонью к моей щеке. Я на мгновенье забыл о поручении моего старшего брата.

- Ты что-то хотел мне сказать? – спросила меня Тамара, а девчонки вокруг обидно засмеялись.

- Да, - ответил я просто. – Мой брат стесняется сам подойти и попросил меня передать, что ждёт тебя возле киноафиши. Сейчас. Он хочет тебе что-то сказать.

- А если я не пойду? – смеясь и смущённо оглядываясь на подруг, вдруг заявила Тамара.

- Тогда ты огорчишь не только моего брата, но и меня, - ответил я каким-то чужим и взрослым голосом.

- Ого! – сказала кто-то из девушек. – Ты такие слова знаешь?!

Тамара улыбнулась так, что я снова невольно взволновался, и сказала, что «сейчас придёт».

Я, молча и неожиданно для самого себя, взял её за руку и слегка, но настойчиво повлёк её за собой.

Так, ведя Тамару за руку, я подвёл её к моему брату, который от нетерпения даже пританцовывал возле киноафиши. Увидев нас с Тамарой, он покраснел, стушевался, а потом устремился к нам навстречу.

Мы встретились, и я сразу почувствовал, что являюсь «третьим лишним»…

Брат и Тамара не успели открыть рты, чтобы что-то сказать, как я развернулся, нырнул в толпу людей, сделал несколько оборотов вокруг каких-то шеренг и колонн и очутился на ступеньках лестницы, ведущей ко входу в наш городской ресторан. Здесь меня кто-то поймал за воротник пальто…

- Ты чего это шныряешь один, без брата?! – грозно спросил меня папин голос. – Где твой брат и мой старший сын?

Папа был уже "навеселе". От него пахло водкой, пивом и сушёной рыбой.

Я обрадовался, что нашёл в толпе родного человека, папу и прижался к нему, как потерянный. Папа тоже обнял меня и повёл к киоску, чтобы угостить лимонадом и купить мне конфет.

Там мы встретили знакомых папы и моих знакомых ребят. Сюда же прибежали наши ребята и девчонки из нашего класса. Славка Юницын сходу стал мне рассказывать о последних новостях.

Праздник гремел, шумел, веселился, топтался, пел, кричал, танцевал, пило пиво и лимонад, трепетал флагами и транспарантами, пускал в небо разноцветные шарики. С плакатов на всё происходящее смотрели мудрые члены политбюро и советского правительства.

Я узнал Анастаса Ивановича Микояна, Никиту Сергеевича Хрущёва, Михаила Андреевича Суслова, Леонида Ильича Брежнева, Алексея Николаевича Косыгина и Николая Викторовича Подгорного.

Тут ещё были портреты Фрола Романовича Козлова, Отто Вильгельмовича Куусинена, Николая Михайловича Шверника, Дмитрия Степановича Полянского, Геннадия Ивановича Воронова и Андрея Павловича Кириленко, но их я знал плохо.

Мне было очень-очень хорошо. Я смотрел на демонстрацию, праздник, слушал музыку и приветствия и у меня на шее алел мой пионерский галстук. Это была моя первая демонстрация, в которой я участвовал сам, почти без участия родителей и взрослых.

Мне только что перед всем народом повязали пионерский галстук и, как мне послышалось, даже назвали мою фамилию по громкоговорителю.

Меня распирала радость и гордость. Мне хотелось поделиться ею с кем-то, но не с моими друзьями-ребятами, которые также чувствовали себя рядом со мной.

Я кивнул Славке и снова нырнул в гущу людей. Я пошёл искать Валю Антипову…

Снова я почти ничего не слышал и не видел, кроме мелькающих лиц, рук, ног, пальто и ботинок. Снова я ориентировался в толпе только по звукам музыки и призывам из громкоговорителей. Снова я замечал в толпе «верховских» или «карьерных» ребят и ускользал в стороны, чтобы избежать встречи с ними.

Школьная колонна давно рассыпалась и комсомольцы, пионервожатые и учителя собирали в охапки флаги, плакаты и транспаранты. Меня тут же поймали и велели нести свёрнутые флаги в школьную машину.

Я понёс и возле машины увидел группу девочек из нашего класса. Среди них была Валя Антипова…

Она тоже раскраснелась, разрумянилась. За её распахнутым воротом пальто на шее алел шёлковый, как у меня, пионерский галстук.

- Я поздравляю тебя с праздником, - хриплым от волнения голосом сказал я Вале.

- Спасибо, - весело ответила Валя. – Тебя тоже с тем же!

Мы неловко помолчали.

- Ты хочешь что-то мне предложить? – спросила вдруг Валя и прямо, словно сверху вниз, взглянула мне в глаза.

Я смутился и растерялся…

- Нет, - опять хрипло и сдавленно ответил я. – Пока не хочу.

- Ну, когда захочешь – скажешь, - смеясь, заявила Валя, подхватила под руки своих подружек и увлекла их обратно в праздничную толпу.

- Даже не думай и не переживай, - сказал вдруг кто-то голосом завуча школы. – Поверь, это не твой случай. Твой праздник жизни ещё впереди и он обязательно будет!

- А пока можешь только чуть-чуть попереживать, чтобы кое-чему научиться, - продолжила завуч уже более тёплым тоном. – От судьбы не уйдёшь, но каждый выбирает то, что выбирает. Научись выбирать правильное решение и твоя судьба не будет к тебе жестока.

- Ступай, Сашок, - сказала мне вслед завуч и слегка подтолкнула в сторону убежавших девчонок. – Ищи её. Кто ищет, тот находит…

Я мало что понял из слов, сказанных мне завучем, вдруг ставшей доброй и заботливой тётей, и снова смело вклинился в праздничную толпу людей.

Снова я поднялся на ступеньки перед городским рестораном и даже на парапет ограждения.

Отсюда я уже внимательно и подробно всё рассмотрел и увидел:

своих ребят, которые пили лимонад и ели заедали его горячими пирожками с повидлом;
моего брата, который так и топтался с Тамарой возле киноафиши;
папу, который уже бросил своих товарищей и кого-то искал в толпе;
маму, которая шла степенно и достойно навстречу папе, который её пока не заметил;
Валю Антипову с подружками, которые недалеко от киноафиши и моего брата с Тамарой, видимо, договаривались идти в кино;
дикторов, которые сворачивали листы бумаги и микрофоны, спускаясь с трибуны;
артистов, которые наоборот, разворачивали микрофоны и динамики на сцене посреди площади.

Праздник бурлил, шумел, пел, танцевал и распространял вокруг запахи горячих пирожков.

Мне вдруг так захотелось кушать, что я с криком «Мама!» ринулся с высоты своего парапета наперерез и навстречу папе и маме.

Мы встретились, обнялись и родители стали искать вокруг моего брата. Я сказал, где он находится и мамам повлекла нас туда. Папа послушно заторопился за мамой. Я вприпрыжку понёсся вперёд, чтобы предупредить моего брата «об опасности».

Вскоре мы все вместе собрались, ещё немного посмотрели на концерт самодеятельности и артистов из области, а потом пошли домой.

Уставшие, но довольные и счастливые, мы пришли домой. Мама отпустила нас на полчаса до праздничного застолья. Мы, мужчины, фыркая и брызгаясь, умылись с мылом, почистили зубы и расчесались.

Потом мы помогли маме перенести в большую комнату на наш круглый стол заранее приготовленные мамой кушанья, тарелки, ложки и вилки.

Папа достал из погреба соленья и варенья, солёные огурцы и помидоры в собственном соку, кусок белого сала, привезённый из Дальнего Русаново и бутылку вина.

Мы включили телевизор, настроили программу и стали смотреть репортаж о параде на Красной площади в Москве и в других городах нашей необъятной Родины.

Мы видели, как на Красной площади собрались войска и огромный сводный оркестр. На трибуну Мавзолея В.И.Ленина поднялись члены политбюро и советского правительства во главе с Никитой Сергеевичем Хрущёвым. Они все были в одинаковых шляпах.

На площади было светло, солнечно и празднично. На окнах ГУМА висели огромный портрет Ленина, плакат «Мы делу партии верны!». Замерли ровные ряды и квадраты полков.

Потом начался парад и полки пошли под музыку мимо Мавзолея. Потом поехала военная техника: самоходки воздушно-десантных войск; зенитные ракеты С-75, сбившие американский самолёт-разведчик У-2; самоходные ракетные установки; огромные баллистические ракеты Р-12.

Потом показали счастливые лица женщин И изумлённые лица зарубежных гостей. 5000 спортсменов образовали на площади ромбы и огромную пятиконечную звезду.

Потом пошли празднично украшенные колонны трудящихся Москвы. Они тоже, как и мы, несли плакаты, транспаранты, флаги, шарики, флажки и приветствовали стоящих на трибуне Мавзолея. Хрущёв махал им шляпой, а Брежнев рукой, одетой в перчатку.

В колоннах везли на специальных тележках огромный плакат с Фиделем Кастро и Хрущёвым. На транспарантах надпись «Дружба навек!». Завершил демонстрацию трудящихся огромный плакат с фигурой В.И.Ленина – «Народ и партия едины!».

Потом были другие интересные передачи, репортажи и фильмы. Мы в оставшееся до ночи время ещё не раз возвращались к столу и праздновали.

Папа совсем устал и захотел рано спать. Мама отправила его в спальню, а сама стала мыть посуду и убираться со стола.

Мой старший брат сначала загорелся сбегать к друзьям, но мама его никуда не отпустила. Он вскоре затих сначала с книжкой, а потом, видимо, тоже заснул.

Я немного помог маме, но она отпустила меня, сказав, что «день был насыщенным событиями» и что мне «необходимо отдохнуть».

Я тоже сначала хотел немного порисовать в альбоме праздничную демонстрацию и вручение пионерских галстуков, но рисунки как-то «не клеились». Хотелось нарисовать многое, но почему-то Валька Антипова не получалась…

- Да, Саша, - сказала мама, проявляясь их кухни с полотенцем в руках. – Там папа тебе принёс подарок на праздник. Какой-то новый журнал. Посмотри, он его в газеты положил.

Я побрёл к обычному папиному месту на диване и в куче газет увидел странный журнал, которого раньше не видел.

На обложке журнала был нарисован остроносый пассажирский корабль на подводных крыльях. Сверху была нарисована половина шестерёнки, самолёт, циркуль и три буквы – ЮМК. По корешку журнала было написано «Молодая гвардия» 1962, а под судном на подводных крыльях слова – «Юный моделист – конструктор».

На второй странице было напечатано обращение «Дорогие ребята!» и серия рисунков о том, как пионер рисует на мольберте мальчика с собакой. Мальчик оживает, обращается к юному художнику, разговаривает с ним, а потом выскакивает из рисунка и увлекает пионера с собой на страницы нового журнала «Юный моделист – конструктор».

Странно, но рисованный пионер как две капли воды был похож на меня. Тот же чуб, рубашка с коротким рукавом, шаровары, мягкие спортивные туфли и алый пионерский галстук (первое время я его даже дома не снимал).

На третьей странице было напечатано обращение Академика А. Топчиева, вице-президента Академии наук СССР. Он обращался к юным друзьям – любителям науки и техники и писал:

«Готовьтесь! Запасайтесь знаниями, стройте такие приборы и модели, которые помогут вам лучше понять современные достижения науки и техники. Ставьте больше опытов по физике и химии, исследуйте, изучайте окружающий мир, смелее экспериментируйте, будьте упорны и настойчивы в своей работе!».

Эти слова сразу запали мне в душу, легли на сегодняшние события и я мысленно ответил академику на его "Будьте готовы!" – "Всегда готов!".

Потом было краткое обращение к читателям «ЮМК» генерального конструктора самолётов О.Антонова. Оказалось, что он построил свою первую летающую модель в 1917 году, в год Великого Октября!

Журнал оказался очень интересным. Сначала был рассказ о том, как советские лётчики спасли на гидросамолёте «Ш-2» 48 каспийских рыбаков на отколовшейся льдине. Потом был чертёж самолёта-амфибии и его данные.

Потом был подробный рисунок и чертежи планера «АВ-1961» чемпиона мира по авиамоделизму А.Аверьянова.

Потом описание модели глиссера на подводных крыльях типа «Метеор».

Потом описание и цветной рисунок ракеты, занявшей первое место в соревновании юных ракетостроителей Украины. Эта ракета была гидропневматическая и взлетала под действием накачанного внутрь ракеты воздуха с водой. Мне она не понравилась…

Потом был рассказ о новом автомобиле-лимузине «ЗИЛ-11В» «Чайка». Потом о модели гоночного автомобиля с моторчиком и о модели лёгкого ракетного автомобиля.

Потом были статьи со схемами радиоуправляемых моделей. Тут я мало чего понял, но с любопытством смотрел на странные схемы радиопередатчика на одной радиолампе. Это была вотчина моего отца…

Потом были советы и описание приспособлений для изготовления технических моделей: для гибки швеллеров, нарезания резьбы и накатки зубьев шестерёнок. Всё это было очень интересно, но требовало токарных работ, верстака и других инструментов и приспособлений.

Потом было описание модели автомобиля с батарейкой и микроэлектродвигателем. Автомобиль надо было вырезать из бумаги, склеивать и делать из фанеры круглые колёса. Это было заманчиво, но не очень интересно.

Потом были чертежи и описание простой в изготовлении модели планера «Малыш». Ему полагалась пусковая установка. Планер запускался как пулька из рогатки, натяжением резиновых жгутов. Это было по мне…

Потом было описание самоходной модели подводной лодки «Малютка» с резиновым двигателем. Это тоже было вполне выполнимо…

Потом было описание различных древних автоматов, кукол и устройств. Этот материал я прочитал так, что мне захотелось потом прочитать его ещё и ещё раз.

Потом в журнале был чудесный рисунок улыбающегося Юрия Гагарина, первого лётчика-космонавта СССР и его обращение к читателям этого нового журнала.

За этим обращением первого человека побывавшего в космосе была статья «На старте – юные», которая сразу привлекла моё внимание. В ней было описание, чертежи и рисунки настоящей модели ракеты с пороховым двигателем, отстреливаемой головной частью и парашютом. Это уже было серьёзно и близко моим интересам…

Двигателем этой ракеты служила отстрелянная гильза охотничьего патрона 12 калибра с удалённым капсюлем. Она вставлялась в трубку, скатанную из листов плотной бумаги. Пыж патрона выталкивал свёрнутый внутри трубки парашют и выбивал деревянный головной обтекатель ракеты. Ракета взлетала со стартового стола с вертикальными направляющими, сделанными из толстой проволоки.

Я немедленно захотел сделать такую ракету. Немедленно!..

Потом в журнале была ещё «Азбука конструктора» - статья о всяких механизмах и зубчатых передачах. Потом были напечатаны адреса магазинов, в которых можно было купить техническую литературу.

На задней внутренней обложке журнала были напечатаны: фотографии юных радистов, плавающая модель ледокола, модель гоночного автомобиля, модель самолёта, стартового стола для моделей ракет и модель буровой вышки.

На задней внешней обложке журнала были нарисованы флаги и вымпелы советского Военно-Морского флота и опознавательные знаки советских самолётов.

Я долго смотрел на них и вскоре они заволновались, затрепетали под порывами воображаемого морского ветра. В самом низу обложки было напечатано, что этот журнал стоит 35 копеек.

Я прочитал первый номер этого журнала «от корки до корки».

В доме уже все спали. Была глубокая ночь, а мне хотелось вскочить, куда-то бежать, идти, делать, строить, петь и плясать…

Я твёрдо решил, что с завтрашнего дня начну строить свою ракету – модель ракеты…

Спрятав журнал под подушку, уютно устроившись в глубине мягкой деревенской пуховой подушки и лёгкого, но тёплого одеяла, я вдруг чётко увидел себя в облике взлохмаченного художника с красным галстуком-шарфом на шее.

Я быстро и азартно рисовал что-то на мольберте кисточкой и красками. На белом листе ватмана чётко проступал рисунок прекрасной обнажённой девушки…

У неё было лицо Вали Антиповой, а тело и груди Тамары. На рисунке она стояла передо мной в независимой гордой позе боком и вполоборота ко мне, причём я видел её как бы снизу, с места моей постели.

Это была моя Фея красоты и страсти! Она пришла ко мне, чтобы разделить со мной радость и приключения сегодняшнего дня!

Однако Фея стояла передо мной молча, не двигаясь. Я видел её лицо – она смотрела на меня сверху вниз с некоторой улыбкой-усмешкой и чудные пушистые и длинные ресницы трепетно затеняли её серо-зелёные глаза.

Мягкие русые волосы Феи-Вали легко и воздушно обрамляли её лицо, чётко очерчивали овал её щёк, шеи и круто вздёрнутого упрямого плечика. Она смотрела на меня с вызовом и ожиданием, совсем так же, как смотрела на меня сегодня на площади Валя Антипова.

Смотрела и молчала…

Я видел её обнажённую грудь – среднего размера красивые и немного тяжёлые груди, такие как у Тамары под её белым вязанным свитером.

Они имели красивые еле заметные тёмные кружки вокруг пупырышков сосков и идеальные гибкие очертания, совсем как у Афродиты Книдской.

Левую грудь я видел в профиль на фоне белого листа ватмана, поэтому она была тонко очерчена гибкой острой линией.

Правая грудь Феи-Тамары смотрела практически на меня, и я видел, как меняется тень на её сферической поверхности, как бросает маленькую тень морщинистая вершинка её соска.

Правой рукой Фея-Тамара закрывала своё сокровенное тайное место, но я даже не видел его, потому что оно терялось в мареве полупрозрачных акварельных мазков.

Чётко, волос к волосу, ресничка к ресничке я видел только её волосы, глаза и резко обозначенные губы, которые застыли в немом вопросе: «Ну, что ты мне можешь предложить?»…

Правда было ещё кое-что, что я успел нарисовать в моей Фее красоты и страсти – это ямку пупка. Единственное, что жило в моём рисунке на мольберте и волновалось, это был плоский животик Феи и её пупок.

Она волновалась и переживала, только скрывала это переживание за неподвижной маской своего лица!

Её живот заметно колыхался, а пупок даже подрагивал в такт её сердцебиению!..

Она была живой!..

Как только я это заметил, моя Фея красоты и страсти резко изменилась. Она снова чуть-чуть победно улыбнулась мне и вдруг стремительно, как ракета, исчезла, растаяла в белизне листа ватмана на мольберте…

Это было мгновенно, как вспышка, как молния, как выстрел, но совершенно беззвучно.

Просто вот она была, и её не стало…

Я улыбнулся во сне ответной улыбкой моего "второго внутреннего Я" и сказал себе тёплым и спокойным голосом нашего завуча:

«От судьбы не уйдёшь. Каждый выбирает то, что выбирает. Я тебя выбрал. Я тебя найду. Кто ищет, тот всегда находит».


 

Мои женщины. Ноябрь 1962. Первый среди равных.


Утром 8 ноября 1962 года я проснулся с горючим желанием немедленно приступить к изготовлению моей ракеты.

У меня ещё не растаял в памяти образ моей Феи красоты и страсти, которая насмешливым взглядом Вали Антиповой вопрошала меня: «Что ты можешь мне предложить?».

Тогда, на демонстрации, я не знал, что мне ответить, но теперь я был уверен, что знаю ответ на этот мучительный для меня вопрос…

Утром после праздника папа долго не мог понять, что я от него хочу, а когда понял, застонал, упал головой в подушки и только к 11 часам дня сумел снова её поднять и начать со мной разговаривать.

За это время я уже детально знал, как буду делать мою ракету. Я перерисовал в свой альбом рисунок-чертёж моей будущей ракеты из журнала «Юный моделист-конструктор» и примерно уже знал, из чего я буду делать корпус ракеты, стабилизаторы, головной обтекатель и парашют. Я только не знал где я достану гильзу от охотничьего патрона.

Только в 12 часов дня папа наконец-то сумел понять мою горячую речь и рассказ о том, какую ракету я хочу сделать. Он с удивлением смотрел на меня, когда я прыгал вокруг него, показывал и тут же отнимал у него журнал и мой рисунок-чертёж будущей ракеты.

Когда он всё понял, то сделал счастливое лицо, сказал: «А-а-а!» и стал терпеливо объяснять, что мне нужно знать и уметь, прежде чем я начну делать мою ракету…

Я ничего не хотел знать и уметь «прежде чем». Я хотел сразу и сейчас, немедленно…

Моя настойчивость и поддержка мамы заставили отца приступить к делу.

Сначала он попытался вновь мне что-то объяснить. Потом он махнул рукой и просто стал показывать руками, начинать делать и помогать мне.

Перво-наперво он достал откуда-то из маминого шкафа в родительской спальне настоящий охотничий патрон 12-го калибра. При этом он сказал мне вполголоса, что «патрон ещё не стреляный» и что «с ним надо быть особо осторожным, чтобы он не взорвался».

Патрон нам понадобился, чтобы скатать и склеить из листа плотной бумаги трубку-болванку для изготовления корпуса будущей ракеты. Наружный диаметр этой плотной трубки-болванки должен был быть не больше диаметра охотничьего патрона.

Эту трубку-болванку мы скатали сначала из плотной обёрточной бумаги, склеили канцелярским клеем, а потом доводили её диаметр до нужного размера, наклеивая слои газетной бумаги. Эту трубку-болванку папа положил на батарею отопления для просушки.

Потом мы долго обсуждали с папой из чего и как мы будем делать стабилизаторы ракеты и крепёжные кольца с направляющими колечками. Я предлагал сделать стабилизаторы-крылья и кольца ракеты из плотной рисовальной бумаги, а папа – из жести консервных банок.

Я согласился, потому что в журнале было сказано то же самое. Однако мне было не по силам резать мамиными кухонными ножницами, которыми она отрезала плавники у рыбы, толстую жесть консервной банки. Эти пустые банки мама подарила нам из своих запасов.

Папа разрезал одну банку и вырезал из жести полоски для колец и стабилизаторы-крылья ракеты. К этому времени трубка-болванка высохла и мы скатали из листа рисовальной бумаги из альбома первый корпус нашей будущей газеты.

Причём папа подсказал мне, чтобы я примерился, где будет то место, на котором можно и нужно что-то нарисовать или написать. Например, название нашей ракеты.

Действительно, часть бумаги ушла внутрь трубки корпуса, а часть оказалась снаружи. На листе заранее в этом месте можно было спокойно что-то нарисовать и написать. Так я и сделал, самостоятельно скатывая и склеивая третий корпус будущей ракеты.

На ракете я нарисовал три больших красных буквы, обведённых чёрным контуром – «ЮМК» и пионерский значок – красную звезду на фоне трёх жёлтых языков пламени, контур головы Ленина и надпись на ленте «Всегда готов!». Получилось очень красиво.

Тем временем папа настроил свой паяльник и начал примеривать крепёжные кольца к корпусу ракеты.

Вот тут ещё раз пригодилась трубка-заготовка. Папа примеривал на корпусе ракеты кольца. Потом очерчивал карандашом линию, где нужно было припаять кончики полоски. Потом надевал кольцо на трубку-заготовку и осторожным и точным движением и капелькой припоя превращал полоску жести в настоящее плоское колечко.

У меня получилось спаять кольцо только после пятой попытки. У меня почему-то ужасно дымила бумажная трубка-заготовка. При этом упрямо двигалось и соскальзывало кольцо, не хотели смыкаться кончики полоски кольца, а также капал с жала паяльника припой. Однако и своё кольцо я тоже сделал…

Потом папа показал мне, как надо припаять к колечкам на трубке-болванке плоские лепестки жестяных стабилизаторов-крыльев нашей ракеты «ЮМК». Сначала я помогал ему тем, что придерживал вертикально стабилизаторы, а потом я уже паял, а папа держал последний стабилизатор.

Стабилизаторы-крылья были припаяны к колечкам по кругу и под углом друг к другу в 120 градусов. В результате получились настоящие и красивые, как цветок, ракетные стабилизаторы!

Я сбегал на кухню и показал маме эту конструкцию из двух колечек и трёх плоских крыльев-стабилизаторов. Мама сдержанно восхитилась и спросила: «Долго ли мы будем вонять по всей квартире канифолью?».

Я решил не обижаться на маму, потому что знал, как она нетерпима к разного рода резким и необычным запахам. Это у неё от природы…

Потом мы сделали с папой несколько обтекателей. Один обтекатель из бумажного конуса с частыми лепестками (для приклеивания к корпусу ракеты). Другой – из большой пробки от шампанского. Этот обтекатель получился неровным и некрасивым. Третий – из куска деревянной ручки маминой швабры, который мы сначала с папой обстругали ножом, обработали напильником и шкуркой, а потом отрезали ножовкой по металлу.

Когда мы «тихо и незаметно» взяли мамину швабру, она ничего нам не сказала. Когда мы строгали и «шкурили» конец швабры она тоже ничего нам не говорила, но когда она услышала, что мы в большой комнате что-то пилим ножовкой, а потом увидела, от чего мы это отпиливаем, - она высказала нам всё, что думает «о праздничном дне 7 ноября», «единственном дне, когда она может отдохнуть» и «о горе-мастерах, которые вместо того, чтобы делать что-то путное и необходимое для дома, ломают уже сделанное и не им принадлежащее».

Мы это с папой смиренно выслушали, покивали головами, повздыхали, а потом оба виновато прильнули к маме и попытались всячески попросить у неё прощения.

Когда наши бурные ласки чуть-чуть смирили мамины брыкания и гнев, я взахлёб рассказал ей о том, что мы делаем…

- А на чём она полетит, ваша ракета? – спросила нас мама, пропустив мимо ушей все тонкости и технические подробности устройства и изготовления нашей ракеты.

- Это же модель! – сказал папа укоризненно и моргнул мне глазом. – Она же не настоящая.

- А-а-а, - сказала мама. – Ну, тогда заканчивайте, скоро будем обедать. Мне стол нужен.

- Да нам только осталось парашют сделать и всё, - сказал «невинно» папа. – Так, что давай-ка нам свои нитки, иголки и кусочек лёгкой материи на парашют.

- Какой ещё материи? - насторожилась мама. – Какой ещё парашют? Ты же сказал, что она не полетит?

- Я сказал, что она модель, - сказал веско папа, - А модель должна почти во всём соответствовать оригиналу. Материя нужна лёгкая и упругая – типа капрона.

Мама задумчиво посмотрела на рабочий «бардак» на большом круглом столе в нашей большой комнате, на корпус ракеты, на которой были написаны буквы «ЮМК» и нарисован пионерский значок, на наши грязные руки и чумазые возбуждённые лица, а потом сказала:

- Есть у меня старый капроновый платок, но он будет большим для такой маленькой ракеты. Достаточно будет четвёртой части.

С этими словами она принесла из родительской спальни шкатулку со своими швейными принадлежностями, свои портняжные ножницы, выцветший легчайший платок и сама разрезала его на четыре квадратных куска, обрезала немного углы, а потом пришила к каждому углу длинные белые нитки.

Теперь мы втроём делали наши ракеты.

Только одна из них была с нарисованными буквами и красивым деревянным обтекателем, но все имели настоящие парашюты.

Папа опробовал каждый из них, сильно дуя в трубку-корпус ракеты. Все парашюты выстреливались воздухом наружу и распускались, как настоящие, и корпуса ракет плавно опускались на пол из-под потолка, куда их поднимал папа, забираясь на табурет.

В таком положении нас всех застал мой брат, вернувшийся с улицы…

Он мгновенно включился в наше общее дело и тут же задал тот же вопрос, что и мама: «А на чём полетит наша ракета? Где мы достанем порох?».

Папа сделал старшему сыну «страшные глаза», но было уже поздно…

- Какой ещё порох? – тревожно воскликнула мама. – Причём тут порох? Никакого пороха!

Мама тут же пошла на кухню и позвала за собой папу. Я молча и укоризненно посмотрел на брата и постучал себе по лбу указательным пальцем. Брат также молча легонько дал мне подзатыльник, и мы стали прислушиваться к тому, о чём говорили на кухне родители.

Вскоре мы начали лихорадочно убирать подальше и прятать наши корпуса ракет, обтекатели, парашюты, стабилизаторы, инструменты, клей, бумагу, паяльник и мусор, образовавшийся после нашей работы.

Когда сердитая мама стремительно вошла в большую комнату, на нашем круглом семейном столе уже ничего не было, только красовалась мамина вышитая цветами праздничная скатерть. Все следы нашего «преступления» исчезли.

Мы все дружно помогали маме накрывать праздничный стол. Также дружно мы пытались уговорить её «не мешать нам достроить наши ракеты и запустить их в небо».

- Что вы мне рассказываете всякую ерунду, - сердито сказала мама. – Я воевала и я офицер, хоть и медицинской службы. Порох взрывается и делает ужасные рваные раны и ожоги. Вы не видели эти раны и эти ожоги, а я видела. Поэтому нет и ещё раз нет!

- Да, - сказал сдержанно папа. – Порох взрывается в патронах и снарядах. Но в данном случае это не взрывной порох. В двигателе модели ракеты он быстро горит, потому что в нём есть специальные замедлители.

- Какие ещё замедлители?! – раздражённо и сердито воскликнула мама.

- Например, клей БФ-2, - спокойно и веско пояснил папа, намазывая на чёрный хлеб тонкий слой сливочного масла. – Слой пороха, капля-слой клея, слой пороха – капля-слой клея и так далее.

Папа показал маме на бутерброд с маслом и отправил его в рот…

- Да, но для этого нужно где-то достать порох, - сказала мама уже другим тоном и голосом. – Потом кто-то и где-то должен этот порох смешать с клеем, заполнить им гильзу от охотничьего патрона, укрепить сверху пыж.

Папа, мой брат и я изумлённо переглянулись…

- Ниночка, - сказал «елейным голосом» папа. – Я тебе ничего об охотничьем патроне и о пыже не говорил…

- Не одни вы разбираетесь в технике, - невозмутимо сказала нам мама. – Вы бы посмотрели, какие аппараты, оборудование и технологии используется в нашем медицинском деле!

Оставшееся время ужина и вечера прошло в приподнятом настроении. Общим решением было отложить ответственное дело изготовления ракетных двигателей для наших моделей ракет на завтрашнее утро.

Я, правда, пытался возражать, но мне все грозно сказали, что «это дело секретное», «о нем до поры до времени никто ничего не должен знать», и чтобы я «лучше подумал, как и чем будеи поджигать порох в ракетных двигателях».

Об этом я даже не думал и в журнале «ЮМК» об этом ничего не было написано…

Я впал в отчаяние…

Действительно, как можно было поджечь порох в охотничьем патроне, который почти взрывается или может запросто взорваться по-настоящему?

Папа молчал, читал газеты и смотрел телевизор. Мама снова встревожилась, её нельзя было беспокоить. Брат читал книгу своего любимого писателя-фантаста Александра Беляева «Голова профессора Доуэля».

Как же мне безопасно поджечь порох в ракетном двигателе?..

Я честно не приставал к родителям и к брату вплоть до самого позднего вечера. Только уже перед сном я виновато и чуть не плача, пришёл к отцу и спросил его об этом…

- Да очень просто, - заговорщицки сказал мне папа. – Мы подожжём порох электрическим запалом, который сделаем из лампочки для фонарика, батарейки и длинного куска телефонного провода.

- Спи, и ничего не бойся, - вкусно зевая, сказал мне на прощанье папа. – Завтра я тебе всё покажу и расскажу, как это сделать. Может быть, завтра сделаем пробный пуск одной из ракет…

Завтра! Как долго ещё до этого «завтра»!

Между прочим, завтра уже заканчиваются осенние каникулы и мне надо идти в школу…

С чем я приду?!

С этими отчаянными мыслями я уснул. Мне ничего не снилось, только острое желание быстрейшего течения времени…

В школе практически никто ничему не учился, потому что была пятница 9 ноября, впереди суббота и воскресенье. Учителя что-то говорили нам, а мы делились впечатлениями от демонстрации, от приёма в пионеры, от коротких осенних каникул и кратких каникулярных приключений.

Меня распирало желание рассказать о том, что мне подарили новый интереснейший журнал и о том, что я строю настоящую ракету, но я молчал, как «партизан на допросе»…

Сравнение себя с партизаном усилилось, потому что в школу неожиданно явился Сашка Кузнецов.

С момента его появления в классе что-то изменилось. Возникло какое-то напряжение, неловкость, затишье перед бурей.

Все ребята и девчонки были с пионерскими галстуками и значками, а Сашка Кузнецов – нет.

Он делал вид, что ему «всё равно», что его «это не касается», что он «проживёт спокойно и без значка и без галстука», но было видно, что его это даже очень «касается».

Сашка Кузнецов всегда ходил по школе в окружении своих «телохранителей» - Витьки Ряшина, у которого была кличка «Ряха» и других ребят из младших классов. Все они были «карьерные», то есть жили на окраине города, на территории, примыкающей к глиняному карьеру и рудоуправлению.

Оказалось, что Сашка Кузнецов по каким-то причинам начал учёбу в школе позже всех нас и по возрасту был на один год старше любого из нас в классе. Он был «переросток» и должен был учиться уже в четвёртом классе, а не в третьем.

Вот почему он считал нас «мелюзгой» и обижал всех, кто попадётся ему под руку.  Он никого не слушался. Он был сам по себе – высокий, стройный, независимый, нахальный, шаловливый, драчливый, находчивый, весёлый и почти уже совсем «взрослый».

Сашка Кузнецов не признавал никаких и ничьих авторитетов и на всё имел своё собственное и «единственно правильное» мнение.

Он даже на уроках отвечал учителям не так, как было написано в учебниках, а своими словами. При этом он не стеснялся в разговоре и даже в общении с учителями мог сказать бранное слово «по матушке».

Правда, на уроках физкультуры никто, кроме Сашки Кузнецова, быстрее не бегал, выше не прыгал, лучше не играл. На физкультуре он был «королём» и главным «бомбардиром» в игре в футбол.

Ещё лучше ему удавались уроки пения. Сашка Кузнецов обладал удивительно красивым голосом и умением петь песни. Только он не очень-то старался петь вместе с нами песни, которые мы разучивали хором вместе с учителем.

В хоре он только делал вид, что поёт вместе с нами «Взвейтесь кострами, синие ночи! Мы пионеры – дети рабочих», но зато он великолепно один пел песню «Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца». Он даже выступал с этой песней на школьном смотре художественной самодеятельности и занял второе место. Он очень гордился этой победой…

Это единственное, чем Сашка Кузнецов мог гордиться в школе. В остальном он был никудышным учеником и хулиганом…

Все неприятные и хулиганские приключения и происшествия в школе были связаны с ним.

Кто-то свалил все цветочные горшки с подоконников в школьном зале, они упали, раскололись, земля высыпалась, а растения и цветы поломались.

Кто-то скрутил бронзовые  или латунные краны в школьном туалете, и фонтаны воды залили эти помещения.

Кто-то открыл дверь в комнату пионервожатых и устроил там беспорядок и бедлам, переворошив всё. При этом на пионерские горны были натянуты какие-то странные полупрозрачные резиновые чехлы.

В школе был страшный скандал. Вскоре нашу молодую пионервожатую школы заменила другая пожилая строгая женщина в очках, из-за которых её прозвали сначала «очкастая», а потом из-за мстительного характера – «коброй».

Кто-то подрисовал ко всем рисункам на стенных газетах всех классов, висевших в школьном зале, непристойные рисунки и изображения – мальчикам торчащие писки, а девочкам – сиськи и письки.

Все возмущались, а Сашка Кузнецов только посмеивался и делал вид, что его это никак не касается…

Завуч школы, наша учительница - классный руководитель, другие учителя и новая очкастая пионервожатая «с ног сбились», выпытывая и расследуя эти происшествия.

Каждый раз, когда в школе что-то случалось, Сашку Кузнецова вызывали к завучу, а то и к директору и он возвращался, наполненный тайной, невозмутимый и нахальный.

Все девчонки в классе нервно посматривали на него, оглядывались, шептались, а то открыто говорили практически только о Сашке Кузнецове и о его «нахальстве». Он «приставал» к девчонкам…

Отношения между мальчиками и девочками в школе в 1962 году были простые и сложные.

Простые, потому что мы были сами простые, «низовские», советские ребята и девчонки, а сложные – потому что между мальчиками и девочками было какое-то негласное соревнование, игра-спор, состязание, близкое к вражде.

У девчонок свои игры и дела, у ребят – свои. Общими они становились только во время уроков, занятий, общих классных или общешкольных мероприятий. Однако во время этих мероприятий всё равно сохранялось некоторое различие между девчонками и мальчишками.

Особой дружбы между мальчиками и девочками в школе не было, но, правда, парни и девушки-старшеклассники, восьмиклассники и даже некоторые семиклассники дружили, гуляли или «ходили» друг с другом, как это называлось в нашей школе.

В нашем 3-«А» классе особой дружбы или «приставаний» ребят к девчонкам не было. Поэтому «шалости», которые позволял себе Сашка Кузнецов в отношении с девочками были неприятными, некрасивыми, «взрослыми» и хулиганскими.

Он не просто в шутку дёргал девочек за косички или распускал красивые белые банты в их причёсках, как мы. Он «хапал» их руками за попы, «за ляжки» и щиколотки.

Девчонки страшно пугались, визжали, кричали и плакали, пытались его ударить, а Сашка только смеялся и нарочно громко «ржал» на весь класс.

Однажды Сашка Кузнецов вздёрнул вверх подол школьного платья-формы проходящей мимо девочки и все в классе увидели её штанишки. Сашка, Ряха и его дружки, которые бесцеремонно пришли в наш класс «в гости», немедленно громко «заржали», а девочка убежала из класса и больше в этот день в школе не появлялась.

В другой раз Сашка Кузнецов засунул себе в штаны карандаш так, чтобы он торчал в том месте, где была его писка. Когда учительница вызвала его к доске он встал из-за парты и штаны у него впереди сильно оттопыривались. Учительница испуганно приказала ему сесть и больше его к доске не вызывала…

Особое удовольствие Сашке Кузнецову доставляли игры «в жопку к стенке» и «в саечку». Он подкарауливал ребят и девчонок и неожиданно наносил им удары ногой по попе. При этом он приговаривал: «Жопку к стенке».

Другим он подносил к подбородку сложенные в щепотку три пальца и ехидно спрашивал: «Саечку?». Если мальчик или девочка не успевали ему ничего сказать или ответить, он ловко тремя пальцами снизу вверх обидно дёргал их за подбородок. Зазевавшийся смешно клацал зубами. Это называлось – «дать саечку».

Несколько раз попадался Сашке Кузнецову и я….

Я не знал, как ему противостоять и помешать, терялся, не знал, что говорить и делать. Я сильно страдал из-за этого. Особенно мне жалко было моих друзей по классу, маленьких ребят из других классов и наших девчонок.

Я говорил себе, что «я пионер» и что «мне нужно защитить моих друзей-пионеров от хулигана», но я не знал, как это сделать…

Завуч, наша учительница и очкастая пионервожатая пытались бороться с Сашкой Кузнецовым и такими же другими ребятами из старших классов.

В школе даже была развёрнута борьба за хорошие отношения между мальчиками и девочками. Для этого всем было указано: «провести классные собрания и собрания пионерских отрядов и комсомольских групп на тему уважительных отношений между мальчиками и девочками».

Первыми провели такое собрание в 8-«Б» классе, где учился мой брат. Он был самым горячим сторонником дружбы и уважительных отношений между ребятами и девчонками.

Дома теперь все разговоры и споры между ним и нашими родителями были только на тему отношений мальчиков и девочек, юношей и девушек…

Из этих шумных и весёлых разговоров и споров я узнал о «полах» (не полах, в смысле пола, по которому мы ходим, а о мужском и женском поле), о «женственности» и «мужественности», о разнице между мужскими и женскими манерами, стилем, поведением и поступками.

Особенно мне понравились рассуждения папы и мамы «о культуре общения с партнёрами противоположного пола в жизненных различных ситуациях и игровой деятельности». Они это рассказывали моему брату не только вообще, а на своих жизненных примерах.

Это было захватывающе интересно и весело, потому что папа всегда рассказывал свои истории с юмором и шутками, от которых мама смущалась и краснела...

Собрание на тему взаимоотношений между мальчиками и девочками прошло и у нас в 3-«А» классе.

Учительница сказала нам, что «желание девочек нравиться мальчикам, а желание мальчиков обратить на себя внимание девочек – это инстинктивные желания, дарованные нам нашими первобытными предками», что «это нормально и естественно».

- Неестественно, если мальчик непристойно «пристаёт» к девочке, грубо требует её внимания к себе, обижает её, нарушает общепринятые правила поведения в обществе, - сказала учительница.

- Чтобы привлечь внимание девочки, которая нравится, мальчику нужно проявлять себя достойно, по-мужски, стараться сделать ей приятное: поделиться интересной новостью, угостить конфетой, рассказать интересную историю, предложить вместе почитать книгу или приготовить уроки, поздравить её с праздником или днём её рождения, пригласить в кино или принять участие в игре, - продолжала горячо говорить учительница.

- Мальчиков обычно любят и ценят за настоящие мужские поступки, в которых окружающие видят честность, смелость,  силу, отвагу, заботу и желание защитить других, - нравоучительно сказала учительница и погладила ближайшего мальчика по головке.

- Причём, защищать девочек – это не значит с кем-нибудь обязательно драться, - сказала она. - Это значит помочь подняться девочке, если она упала или найти её потерявшуюся вещь, или пропустить её в дверях, подвинуть ей стул, поднести ей до дому тяжёлый портфель и так далее.

Учительница освоилась и теперь размеренно ходила по классу и говорила нам все эти правильные слова…

- Мальчики должны запомнить, что в нашей стране – все равны, поэтому девочки и мальчики обладают одинаковыми правами на всё, но мальчики в силу своих физических возможностей – сильнее девочек, а девочки – слабее мальчиков, поэтому сильные обязаны защищать слабых. Ясно? – спросила нас учительница и пригласила всех желающих выступить.

Желающих пока не нашлось. Учительница продолжила свой урок…

- Есть такая старинная русская народная игра «на блины», - сказала она и улыбнулась вдруг очень молодой и задорной улыбкой.

- Дети становятся в круг. Ведущая девочка говорит считалку, показывает пальцем на ребят и призывает их к себе в центр круга:

Стала Маша гостей собирать:
Иван приди, и Степан приди,
И ты Валюшенька-подруженька, тоже приди,
А Митрошечка, ну, пожалуйста,
Приди и стань со мной рядышком.

Стала Маша гостей угощать:
Ивану блин, и Степану блин,
И Валюшечке-подружечке блинок самый сладенький,
а Митрошечке – мятный пряничек.

Стала Маша гостей провожать:
Прощевай, Иван, прощевай, Степан,
Прощевай Валюшечка-подруженька,
А ты, Митрошечка, моя крошечка,
Да ты побудь со мной ещё немножечко.

- С этими словами девочка берёт «Митрошечку» и уводит его с собой в круг ребят и девчонок, а «Валюшечка-подруженька» остаётся в центре и снова начинает игру, вызывая по именам ребят и новую «подружку».

- Как вы думаете, почему в этой игре Маша так относится к «Митрошечке»? – спросила нас учительница и сама ответила.

- Если девочка хочет понравиться мальчику, она должна привлечь его внимание заботой, добротой, лаской, вниманием, аккуратностью. Она должна всем своим видом привлечь мальчика, понравиться ему, - сказала назидательно учительница и переглянулась в Валей Антиповой.

Все девчонки и ребята слушали учительницу с таким вниманием, что даже было удивительно – никогда ещё в классе не было такой внимательной тишины…

- Девочек ценят и любят за настоящие женские поступки, в которых проявляется доброта и нежность, забота, послушание, трудолюбие и женская благодарность за мужское поведение и поступки мальчиков-мужчин, - ободрённая всеобщим вниманием сказала учительница.

- Девочки должны достойно принимать помощь мальчиков, благодарить их за это. Если мальчик что-то сделал не так, девочка не должна быть ябедой, доносить на мальчиков или злословить, обидно смеяться, рассказывать всем об оплошностях мальчиков. Она должна дать мальчику шанс и время, чтобы исправиться, стать лучше.

Учительница уже немного устала и встревожилась стоявшей в классе «мёртвой тишиной»…

Класс молчал…

Наконец, кто-то из девочек робко и тихо спросил: «А как можно помочь мальчику, если он дерётся?».

- Например, сказать ему, намекнуть или всем своим видом показать, что его поведение некрасивое, неправильное, нехорошее, недостойное. В ответ на грубость проявить великодушие и заботу, например, о внешнем виде и одежде мальчика – поправить у него воротничок рубашки, отряхнуть курточку, застегнуть пуговицу, - неуверенно ответила учительница.

- На штанах? – громко и нахально спросил Сашка Кузнецов.

- Хоть и на штанах, если ты сам этого сделать не можешь, - с вызовом и находчиво ответила учительница.

Класс невольно и дружно рассмеялся, а Сашка Кузнецов смешался, покраснел и надолго замолчал.

Мне понравился этот урок-собрание и я с интересом слушал обмен мнениями, который шумно начался в классе.

После шума и гама, криков и громких высказываний, учительница предложила всем нам «хорошенько подумать над сегодняшним уроком и сделать соответствующие выводы».

- Главное, - сказала учительница, - Научитесь себя вести по-мужски и по-женски. Пришла ваша пора. Вы уже не дети, а скоро будете подростками, почти юношами и девушками. Учитесь быть взрослыми людьми.


Вечером 9 ноября 1962 года дома я усиленно думал над словами нашей учительницы сказанными ею на уроке-собрании. Даже родители и брат, которые собрались, чтобы участвовать в изготовлении ракетных двигателей для нашей модели ракеты, обратили на меня внимание и встревожились.

Я их успокоил и не стал рассказывать о теме урока-собрания и о словах учительницы. Наше дело было важнее…

Папа принёс с работы три стреляные гильзы охотничьих патронов 12 калибра и большую консервную банку с порохом, на которой был изображён густой лес, лось и другие лесные звери и птицы.

Он насыпал из банки в чайную чашку чёрного мелкого порошка, открыл тюбик клея БФ-2, капнул каплю клея на дно охотничьего патрона и засыпал в гильзу неполную чайную ложку пороха. Потом снова капнул двумя каплями клея и снова всыпал ложку пороха. Прежде чем капать клеем, он слегка утрамбовывал порох толстой круглой деревянной палочкой, которую тоже принёс с работы.

Так продолжалось до тех пор, пока слои пороха и клея не достигли верха гильзы.

После этого папа вырезал ножницами из обложки старой книжки аккуратные кружочки, вставил их в гильзу и пальцами, а потом чайной ложкой завернул края гильзы внутрь. Таким образом, порох оказался под крышкой.

- Вот и всё! – сказал довольный папа и мама перевела дух. – А ты боялась. Даже платье не помялось.

Мама шутливо слегка хлопнула папу по губам ладонью, а папа поймал её руку и поцеловал.

Мне это очень понравилось…

Я тоже перевёл дух и попросил папу самому сделать второй ракетный двигатель, но папа уступил это дело моему брату.

Снова я только смотрел, как мой брат дрожащими руками сыплет порох и капает клеем в гильзу патрона.

«Третья патрон сделаю я!» - решил я сам про себя и внутренне напрягся.

Упрашивать брата и папу мне не пришлось. Папа сам предложил мне сделать третий ракетный двигатель.

Под пристальными взглядами папы и мамы и ревнивыми замечаниями брата, я аккуратно и терпеливо делал третий ракетный двигатель. Сыпал порох, трамбовал, капал клеем, сыпал, трамбовал, капал…

Даже пыж я сам с трудом вырезал ножницами из картона. Только края гильзы папа завальцевал сам…

Мы дружно сидели за общим круглым столом в нашей большой комнате. Я остро чувствовал, как мы сейчас дружны, близки и дороги друг другу…

Папа поставил наши ракетные двигатели на верхнюю полку серванта и сказал, чтобы мы «не прикасались к ним» и «дали им спокойно высохнуть».

- Если порох не высохнет, то он гореть не будет, тогда и ракета не полетит, - сказал папа.

Мы ему поверили. Наш папа знает всё и умеет делать всё…

Ещё в этот вечер мы сделали стартовый стол и устройство для зажигания ракетного двигателя.

Стартовый стол мы сделали из старой маминой разделочной доски, на которой она резала и шинковала овощи и капусту.

Папа с работы принёс три куска толстой стальной проволоки. Они были по метру длиной и как-то странно скручены так, что оставались ровными и не гнулись.

Ручной дрелью и разными свёрлами мы с папой просверлили в доске четыре отверстия – три для проволоки и одно (в центре) для лампочки от фонарика.

В три отверстия мы вставили проволоку – это оказались направляющие для ракеты. Модель ракеты вставлялась между ними и опускалась до отверстия с лампочкой.

Лампочку от фонарика папа завернул в тряпочку и слегка, очень осторожно, ударил по ней молоточком. Когда тряпочка развернулась, мы увидели, что между маленькими стерженьками находится малюсенькая спиралька.

- Когда мы подадим к этой спиральке ток от батарейки, она раскалится и воспламенит порох, - пояснил нам с братом папа. – Для этого нам нужна плоская батарейка – вот она и длинный телефонный провод – вот он.

Мой брат своим перочинным ножиком оголил концы плоского полупрозрачного телефонного провода, и мы решили испытать наш «запальник».

Папа только на миг прикоснулся к плоским пружинистым лепесткам батарейки, как спираль на лампочке вспыхнула ярким пламенем, исчезла, и только остро пахнувший сизый дымок напомнил нам о том, что спиралька была…

Пришлось разбивать вторую лампочку, которые были в это время страшным дефицитом…

Уже совсем поздно вечером, когда по папиным расчётам порох и клей в ракетных двигателях уже должны были высохнуть, мы решились на пробный запуск одной из трёх ракет.

Мама просила этого не делать вечером, но мы её упросили…

Запуск модели ракеты решили делать в нашем палисаднике недалеко от наших дверей и порога, чтобы свет из прихожей освещал нам площадку запуска.

Папа и мой старший брат установили доску с направляющими на землю, протянули провод к нашему крыльцу.

На улице был небольшой морозец и дул лёгкий ветер. Мы боялись, что ракету может отнести далеко, поэтому вынули из неё парашют и решили первой ракетой пожертвовать.

Папа показал нам с братом, как надо насыпать чуть-чуть порошка пороха на спираль лампочки, вставил и опустил ракету в направляющие и очень осторожно «усадил» ракету на лампочку-запальник.

Потом мы отошли к крыльцу дома. Папа взял в руки батарейку, примотал к большому лепестку батарейки один конец провода и, взглянув серьёзно и одновременно весело в наши глаза, приложил к маленькому лепестку другой конец провода.

Внизу под ракетой что-то «пшикнуло», вспыхнул яркий огонь, а потом под ракетой возникла быстрая дымная струя и она исчезла…

Я даже не успел увидеть, как наша ракета взлетела. Она просто исчезла и я, задрав голову, пытался увидеть её в небе.

Мой брат громко заорал «Ура!», папа обнял меня за плечи, а я всё никак не мог увидеть нашу ракету…

Она упала за нашим забором на дороге. Брат бегом принёс её. Мы все шумно пошли показывать нашу ракету маме.

Ракета пахла сгоревшим порохом. Низ ракеты был обгоревшим, как у настоящей ракеты. Она была помята и выглядела не так празднично, как на старте, но это была наша, вернее, моя первая ракета, которая взлетела высоко в небо…


На следующий день в субботу 10 ноября 1962 года на классном собрании нашего пионерского отряда было решено – «взять Сашку Кузнецова и его дружка Витьку Ряшина «на поруки».

Это означало, что мы должны были «помогать им учиться и готовить уроки», «указывать им на неподобающее поведение», «контролировать их поведение» и «дружно противодействовать их хулиганским выходкам».

Ничего себе – «противодействовать»! Как? Сашка Кузнецов вдвоём с Витькой Ряшиным могли справиться с любым из нас «вместе взятыми».

Их любимым приёмчиком была «подстава». Витька Ряшин незаметно подкрадывался сзади к мальчику или парню, становился на четвереньки, а Сашка Кузнецов неожиданно пихал мальчика или парня в грудь. Тот спотыкался о тело Витьки и падал навзничь.

Правда, Сашка Кузнецов никогда не бил лежачего, а вот Витька, под его защитой, неизменно пинал ногой упавшего…

Валя Антипова сказала, что «Сашку Кузнецова надо окружить заботой и вниманием девочек, а мальчиком надо вовлечь Сашку Кузнецова в свои хорошие дела». Про Витьку Ряшина или Ряху никто не вспоминал – его просто никто не любил и не хотел с ним дружить.

В этот момент в наш класс вошёл мой брат. Он внёс стартовый стол с торчащими проволоками-направляющими, моток телефонного провода и картонную коробку из-под обуви, из которой торчали наши ракеты.

Он положил всё это на мою парту и объявил, что «Саша (то есть я), сделал модель ракеты и сейчас на школьном дворе состоится запуск ракет».

- Желающие могут принять в этом участие как зрители, - сказал он и добавил, - На безопасном расстоянии.

Для всех ребят и девчонок в классе эта новость была как «гром среди ясного неба»…

Мой школьный друг Славка Юницын укоризненно посмотрел на меня и немедленно стал собираться. То же самое начали делать все без исключения ребята и девчонки. Они окружили нашу парту, меня и моего старшего брата, смотрели на проволоки стартовой доски, на моток провода, на батарейку и на две ракеты, которые лежали в открытой коробке.

- Чего ты молчал, гад, - вполголоса сказал мне Славка. – Почему без меня делал?

Я ответил, что «ракеты мы делали все вместе – папа, мама, брат и я», что «это не мои ракеты, а наши» и предложил всем пойти на школьный двор или на школьное футбольное поле.

Наша учительница запротестовала и сказала, что «нужно разрешение завуча или даже директора школы», но мой брат сказал, что «вчера вечером мы уже пускали пробную ракету и все будет нормально».

Шумной ватагой, которая немедленно разрослась до толпы окончивших занятие школьников, мы вышли за школу на ровное футбольное поле.

На улице было около двух градусов мороза, холодно и дул ветерок, но нам было жарко.

Я нёс коробку с ракетами, мой старший брат – стартовый стол, мой друг Славка – моток провода, а остальные шли рядом, стараясь идти с нами в ногу.

По пути нам встретился Сашка Кузнецов со своими «телохранителями». Он встал у нас на пути и не хотел уступать нам дорогу. До него уже дошли сведения о том, что было собрание пионерского отряда по его «персональному вопросу»…

Неожиданно для самого себя, я вдруг молча вручил ему в руки коробку с ракетами. Сашка Кузнецов также неожиданно и молча взял у меня коробку и недоумённо воззрился на ракеты внутри неё.

Я взял из коробки одну ракету с надписью «ЮМК» и возобновил бодрое движение на футбольное поле нашей школы.

Толпа ребят и девчонок разных возрастов и классов окружила нас. Руководил стартом мой брат.

Он вполголоса, как папа, отдавал команды и давал поручения, которые все участники немедленно исполняли.

Стартовую доску установили по центру футбольного поля. Провод протянули до лавочки, на которой обычно сидел наш учитель физкультуры и тренер школьной футбольной команды.

Мой брат под пристальными взглядами кучи ребят и девчонок насыпал из бумажного пакетика немного пороха на спираль разбитой лампочки от фонарика. Я осторожно вставил ракету в направляющие и опустил её на горку пороха и запальник.

Ракета была очень красивая. Надпись на ракете была ровная и яркая. Деревянный головной обтекатель был идеально ровным и заострённым, как настоящий. Стабилизаторы-крылья ракеты блестели на солнце и красиво растопырились в стороны, как настоящие. Всё в этом старте было, как настоящее…

Сосредоточенно, серьёзно и торжественно мы отошли к лавке. Пора было запускать ракету. Все замерли…

Мой брат вручил мне батарейку и концы провода. Я соединил один конец с маленьким лепестком-контактом батарейки и прикоснулся другим проводом к большому лепестку…

Под ракетой что-то «пшикнуло», вспыхнуло и… она осталась на месте. Не взлетела…

Все не просто замерли, а насторожились так, словно в следующий миг надо бежать отсюда без оглядки…

Ракета осталась на стартовом столе. Что-то случилось…

Мой брат и я растерялись. Никто из нас не был готов к такому развитию событий.

- Надо посмотреть, что там случилось, - сказал чей-то голос и из толпы ребят вышел… Сашка Кузнецов.

Вслед ему кто-то крикнул: «Осторожно, она может взорваться!».

Сашка Кузнецов чуть-чуть запнулся, потом просто подошёл к ракете, медленно вынул её вверх из направляющих и понёс ракету к нам.

Мы все по очереди внимательно осмотрели ракету, заглянули в дырочку-сопло ракетного двигателя. Дно гильзы было опалено порохом, но порох в двигателе не загорелся.

- Надо чуть-чуть расковырять, - вдруг сказал Сашка Кузнецов. – Тут что-то блестит, как стеклянное и пороха не видно.

Точно! Это капельки клея «БФ-2» застыли и не дали пороху воспламениться!

Мой брат и я уважительно посмотрели на догадливого Сашку Кузнецова и рассказали, как изготавливался ракетный двигатель. Все загалдели, зашумели, стали обсуждать эти новости, хлопать по спине Сашку Кузнецова, а тот весь зарделся от гордости и счастья.

Девочки между собой обсуждали героический поступок Сашки, который «не побоялся ракеты, взял её в руки и принёс».

Мой брат достал из спичечного коробка запасную и последнюю разбитую лампочку. Мы снова воткнули лампочку в стартовый стол, расковыряли сопло у ракетного двигателя, установили ракету и снова приготовились к запуску.

Ракета взлетела точно так же, как вчера вечером – неожиданно, шумно и мгновенно…

На этот раз ракета взлетела очень высоко и была отчётливо видна во всё время полёта.

Высоко в небе вдруг раскрылся цветастый парашют. Ракета плавно, покачиваясь на ветру, опустилась на краю школьного футбольного поля. Мальчишки из младших классов бегом сопровождали её полёт, практически в воздухе её поймали и гордо бегом принесли её к нам.

Теперь все и каждый, даже девчонки, потрогали и подержали в руках ракету, только что вернувшуюся из полёта в небо.

Ракета остро пахла порохом. Её низ и крылья-стабилизаторы были опалены и покрыты чёрным и сизым налётом. Из трубки корпуса ракеты ещё струился слабый дымок. Парашют запутался в нитяных стропах и девочки бережно их распутывали.

Все были не просто возбуждены происшедшим, а находились в состоянии ликования. Это было сродни радости, которую все испытывали во время первого полёта человека в космос!

Шум, гам, тарарам!

Меня поздравляли, пихали и шутливо били ребята, тискали и щипали девчонки.

Мы снова шумной толпой пошли в школу. На пороге школы нас встретили дежурный, уборщицы, свободные учителя, завуч и директор школы.

Они шли навстречу нам. Мы встретились…

Директор школы очень быстро оценил ситуацию, осмотрел модель ракеты, нас и торжественно, преодолевая тревожные возгласы и шептания завуча, сообщил, что «эта ракета станет первым экспонатом нашего школьного музея научно-технического творчества учащихся».

Это сообщение директора было встречено всеобщим ором, криками и восторженным шумом.

Директор школы отобрал у нас стартовый стол, провода и коробку с последней моделью ракеты, которую мы не могли запустить, потому что у нас не было разбитой лампочки-запальника.

Прощаясь с нами, директор тихо сказал моему брату и мне, чтобы наш папа «завтра, в воскресенье, нашёл время и заглянул к нему (директору) на чай, примерно, в 12 часов дня».

Я сначала ничего не понял, но глядя на озадаченное лицо моего брата, вскоре тоже насторожился…

Ребята ещё долго не расходились и обсуждали старт ракеты, обещание директора организовать кружок научно-технического творчества и моделирования. Все хотели делать и запускать ракеты.

Я распрощался с друзьями и мы с братом пошли домой.

Странно, несмотря на распирающую меня радость и гордость, я чувствовал огромную усталость, как будто за эти дни я занимался серьёзным и трудным делом.

Честно говоря, я ждал чего-то большего от этого мгновенного старта и полёта ракеты. Наверно для меня этот полёт был не таким неожиданным, как для других. К тому же мне было жалко отдавать директору наш стартовый стол, мою ракету «ЮМК» и нашу третью ракету.

Особенно жалко было отдавать охотничий патрон, который стал ракетным двигателем…

Я шёл домой с тревожным ожиданием встречи с отцом и думал о реакции Вали Антиповой на старт моей ракеты.

Она не поздравляла меня и не радовалась со всеми так, как другие.

- Что обозначают буквы «ЮМК»? – спросила Валя меня после того, как обгоревшая модель ракеты попала ей в руки. – Это чьи-то инициалы?

- Нет, - ответил я. – Это означает «Юный моделист-конструктор».

- А-а-а, - протянула Валя. – Теперь понятно.

И всё…

Дома папа совершенно спокойно встретил новость о том, что его вызывает к себе наш директор школы.

Он подробно расспросил нас о том, как прошёл старт, как вела себя ракета, подтвердил догадку Сашки Кузнецова по поводу застывшего клея в сопле ракетного двигателя, порадовался вместе с нами нашему успеху и славе.

- Теперь ты – первый среди равных, - сказал мне папа и обнял за плечи. – Молодец. Так держать!

- Ты готов? – спросил он меня и тепло улыбнулся.

- Всегда готов! – ответил я бодро и гордо.

Первый среди равных… Что бы это значило?


 

Мои женщины. Декабрь 1962. Жена художника.


После того, как меня признали «первым среди равных», папа сходил на встречу с директором нашей средней школы. Потом они вдвоём ходили в РОНО, потом в горком и райком партии, потом была встреча с директором электростанции и руководителями крупных предприятий города и района.

После этих хождений папа пришёл домой и объявил всем нам, что ему поручено создать новое учебное производство на базе новостроящейся городской средней школы для профессиональной скорейшей подготовки учащихся к работе на промышленных и иных предприятиях.

Так началась новая многотрудная, хлопотная и очень интересная трудовая деятельность моего папы, который уже давно мечтал передать свои знания и опыт не только нам, своим сыновьям, но и всем молодым ребятам и девчонкам, которым предстоит жить и трудиться в коммунистическом государстве и обществе.

Папа с энтузиазмом принялся за дело. Вскоре все директора и руководители школ, техникумов, вузов, предприятий, организаций, учреждений и государственных органов стали его друзьями и недругами одновременно.

Мой папа умел расположить к себе практически любого человека, но при этом он, как цепкий и дальновидный разведчик, мог узнать, у кого и что есть и где что «плохо лежит», чтобы «прибрать это» к своим хозяйским рукам для своего «учебно-производственного комбината».

Вскоре в новом корпусе городской средней школы №2 в полуподвальном этаже разместились настоящие различные станки, верстаки, пилорама, сварочные аппараты, шкафы, стеллажи, полки, коробки, ящики и бочки, коробки и мешки-пакеты, банки и вёдра, разнообразные материалы и сырьё. Из всего этого ученики разных классов стали делать необходимые в хозяйственной и учебной жизни школы инструменты, приспособления, мебель, игрушки и модели.

Теперь в каждой школе нашего города и района были созданы подобные мастерские-производства и всех «от мала до велика» заразил общий трудовой подъём и энтузиазм – всем хотелось своими руками и творчеством что-то сделать, совершить, создать, изобрести.

Модели ракет, подобные моей, делали многие ребята и на нашем школьном футбольном поле теперь соревновались ребята из разных школ на предмет – «чья ракета красивше» и «какая ракета выше взлетит».

Ребята постарше добавляли в головные части своих моделей ракет что-то такое, отчего ракеты высоко в небе взрывались и там рассыпались искры, как от бенгальского огня. Это очень встревожило нашего директора школы. Он строго-настрого запретил всем подобное «изобретательство»…

Ракеты и ракетное оружие в ноябре 1962 года были самыми модными и самыми интересными объектами всеобщего внимания, так как в результате нашей советской внешней активной политики мы заставили США отступиться от Кубы, прекратить вооружённые провокации на её границах, отказаться от вторжения на Кубу. Правда, все вздохнули с облегчением, когда узнали, что наши ракеты вывезли из Кубы в Советский Союз…

Мы все многого не знали, но чувствовали, что «Карибский кризис» был последней каплей перед началом ядерной войны между СССР и Западом во главе с США…

Вот почему все жадно схватывали новости и слухи, которые доносили до нас – простых советских людей – о том, что с космического полигона Капустин Яр осуществлён пуск баллистической ракеты средней дальности «Р-12» с термоядерным зарядом мощностью 300 килотонн. Подрыв этого заряда произведён на высоте 59 км (операция «К-5») над территорией полигона ПВО-ПРО Сары-Шаган (Казахстан). Эти испытания выполнялись в интересах систем обнаружения ядерных взрывов и контроля за их проведением…

В этот же день 1 ноября 1962 года с космодрома Байконур, стартовый комплекс № 1, осуществлён пуск ракеты-носителя «Молния 8К78», которая вывела на траекторию полёта к Марсу советскую АМС «Марс-1» («2МВ-4», сер. №2) (00450 / 1962 Бета Ню 3). Это был первый успешный пуск космического аппарата в сторону Марса и первый полёт космического аппарата к Марсу. Аппарат пролетел на расстоянии менее 200 тыс. км от Марса и наши учёные получили сведения о космическом пространстве за пределами земной орбиты.

Всеобщий настрой был такой, что нам даже полёт на другую планету казался близким…

В этот день 1 ноября 1962 года случилось ещё одно событие, о котором мы узнали только спустя много-много лет…

Советские испытатели П.И. Долгов и Е.Н. Андреев совершили прыжки из стратосферы с парашютом. Е.Н. Андреев установил рекорд свободного падения человека, утверждённый ФАИ - он пролетел в свободном падении 24 500 метров (24 с половиной километра).

Одновременно, выполняя испытательный прыжок из стратосферы погиб другой испытатель – Петр Иванович Долгов, полковник, старший инструктор-испытатель парашютной техники Научно-исследовательского института ВВС СССР.

Петр Долгов совершил испытательный прыжок со стратостата «Волга» с высоты 25 600 м. По программе испытаний он в герметичном скафандре с немедленным раскрытием парашюта должен был спускаться с такой высоты около 38 минут.

При выходе из кабины стратостата скафандр разгерметизировался. Парашютная система сработала штатно. Однако П. Долгов погиб ещё в воздухе. 12 декабря 1962 года ему будет присвоено звание Герой Советского Союза посмертно.

Мир тем временем жил своей разнообразной жизнью…

Греция вступила в организацию европейского Общего рынка. Новая конституция Южной Родезии (Зимбабве) вступила в силу.

Президент США Д.Ф. Кеннеди объявил о том, что «СССР демонтировал свои ракеты на Кубе» и «угроза начала Третьей мировой ядерной войны ликвидирована».

Можно было подумать, что мы (Советский Союз) испугались и убрали свои ракеты, а американцы победили, но на самом деле было так – мы сделали своё дело, урезонили агрессоров и спокойно «убрали свой меч в ножны». До поры, до времени…

4 ноября 1962 года к Марсу полетела вторая межпланетная станция «Марс-2», но теперь не совсем удачно. Эта станция на короткое время стала тяжёлым «Спутником-24».

5 ноября 1962 года открылось свободное движение машин по Московской кольцевой дороге, протяжённость которой составила 109 км.

В Болгарии Тодор Живков заявил на VIII съезде Болгарской коммунистической партии, что «ЦК БКП считает реальной задачу начать постепенный переход Болгарии к коммунизму к середине предстоящего двадцатилетия».

Теперь, после «Карибского кризиса», будущее представлялось радужным, весёлым, счастливым, коммунистическим…

В один из субботних дней мы с братом сходили в кинотеатр на дневной сеанс и посмотрели отличный кинофильм «Путь к причалу». Брат смотрел его уже во второй раз и специально взял меня с собой, чтобы я «кое-что понял в жизни»…

В фильме пятнадцатилетний мальчишка Васька попадает на спасательный буксир «Кола». Здесь он познакомился с суровым и неразговорчивым боцманом – Зосимой Росомахой (его играл артист Борис Андреев) и подружился с ним.

Боцман Росомаха и Марат Чепин (артист Валентин Никулин) поспорили на победу в настольной игре в футбол. Тот, кто проиграет, должен сбрить половину уса, а вторую половину уса не трогать до отхода буксира из Мурманска.

Буксир «Кола» должен был отвести старое судно «Полоцк» на «кладбище кораблей», на слом. На этом судне во время войны служил боцман Росомаха и капитан «Колы» Гастев (артист Олег Жаков).

На «Полоцк» высаживается команда: Васька, Чепин, Бруно (артист Бруно Оя) во главе с Росомахой.

Передают штормовое предупреждение и радиограмму о том, что в тридцати милях от «Колы» гибнет лесовоз «Одесса», он потерял ход и его штормом несёт на рифы.

Выход только один: «Кола» должна оставить «Полоцк» и полным ходом идти для спасения лесовоза и людей. При этом неуправляемый «Полоцк» тоже может погибнуть в штормовом море.

Руководствуясь вечным правилом настоящих мужчин: «Сам погибай, а товарища выручай», боцман Росомаха принимает решение и рубит буксирный трос. Буксир «Кола» может полным ходом идти на выручку лесовоза, а «Полоцк» выбрасывает на скалы…

Почти всё судно уходит под воду, на поверхности только нос и рубка судна. Трое членов команды живы, но старый боцман Росомаха во время шторма ударился головой и умирает, хотя помощь была уже близка…

В этом фильме звучит «Песня о друге» Григория Поженяна и Андрея Петрова, которую исполняет Олег Анофриев:

Если радость на всех одна,
На всех и беда одна.
В море встаёт за волной волна,
А за спиной спина.
Здесь, у самой кромки бортов,
Друга прикроет друг.
Друг всегда уступить готов
Место в шлюпке и круг.

Друга не надо просить ни о чём,
С ним не страшна беда.
Друг мой – третье моё плечо –
Будет со мной всегда.
Ну а случись, что он влюблён,
А я на его пути –
Уйду с дороги, таков закон:
Третий должен уйти.

Этот фильм произвёл на меня какое-то особое впечатление. Ещё долго во сне я смотрел и пересматривал этот фильм, отдельные его эпизоды, а днём я пел эту песню, повторяя и повторяя как заклинание: «Друга не надо просить ни о чём, с ним не страшна беда…».

С этого момента я «заболел» морем, волнами, морской качкой, морской жизнью и морским характером. Я захотел стать моряком. Не только потому, что моряки ходят в разные страны и в море, а потому, что они такие… сильные, волевые, дружные, смелые, характерные, весёлые, настоящие мужчины…

Я хотел быть моряком ещё и потому, что до Кубы, где кубинцы продолжали противостоять американской военно-морской блокаде, можно было добраться только морем или самолётом. Мой брат не хотел долго ждать, поэтому он хотел быть лётчиком-истребителем…

Видимо многие хотели попасть на Кубу, чтобы «дать дрозда» этим американским агрессорам, потому что с 16 ноября 1962 года полёты американских самолётов над Кубой прекратились, а группировка военно-морских сил США возле Кубы уменьшилась на 30 кораблей.

Мы все радовались за кубинцев и гордились нашими вооружёнными силами, которые выдержали все испытания и провокации, твёрдо и сурово были готовы использовать мощное оружие и не дали разгореться Третьей мировой ядерной войне.

19 ноября 1962 года научный сотрудник ИРЭ РАН Олег Ржига и радиомонтажник, в прошлом радист, Каледин, передали в космос в азбуке Морзе слова «ЛЕНИН, МИР и СССР».

Для передачи этого радиопослания использовалась уникальная восьмизеркальная антенна АДУ-1000 и мощный передатчик первого советского планетного радиолокатора, работавшего на волне 39 см. Адресатом радиопослания была планета Венера.

Через 4 минуты 33 секунды отражённый от поверхности Венеры сигнал был принят этой же антенной, что стало испытанием нового радиолокатора.

В настоящее время этот радиосигнал преодолел расстояние почти в 49 световых лет и, по расчётам Сергея Гурьянова, продолжает свой «полёт» в сторону звезды HD131336, которая находится в созвездии Весы. В этом созвездии есть звезда Глизе 581, у которой имеются землеподобные планеты.

К этой звезде и к этим планетам западными учёными отправлены другие межзвёздные радиопослания – «A Message From Earth» и «Hello From Earth»...

Однако не всё было благополучно в нашей стране…

Начались трудности не только с зарплатой, но и с продуктами питания. Практически в каждом магазине и у каждой торговой палатки возникли большие очереди. Только покупать было почти нечего…

В городе, начиная с осени 1962 года стало трудно жить…

В середине ноября 1962 года состоялся Пленум ЦК КПСС, который, как сказал папа, «критически проанализировал экономическое состояние страны и методы руководства советского лидера Н.С. Хрущёва».

Несмотря на протесты и увещевания мамы, папа по секрету рассказал нам всем за ужином, что «в партии возникла сильная оппозиция Никите Сергеевичу Хрущёву, потому что его экономические реформы вызывают недовольство партийного государственного и хозяйственного аппарата».

Мы давно уже забыли простое, но обильное деревенское застолье дяди Максима и тёти Маруси в деревне Дальнее Русаново. Теперь обычной нашей едой была жареная и варёная картошка, сало из старых запасов, очень вкусные макароны с килькой в томатном соусе, рисовые или картофельные супы с маленькими фрикадельками, разные каши и много-много чая с сухарями, вареньем и мёдом.

Мама очень вкусно готовила разные кушанья и красиво их подавала на стол. Особенно красивым и вкусным у неё был винегрет. Она делала его мастерски…

Ещё лучше у мамы получались всякие блины, блинчики, оладьи-оладушки, вареники с вишней, сырники, творожники, пельмени…

Пельмени, как правило, делали все – всей семьёй. Поэтому пельменные дни были для всех нас самыми весёлыми, дружными, хлопотными и счастливыми.

Только мама, всякий раз, когда накрывала на стол, смущалась и виновато говорила нам: «Что смогла, то всё на столе. Не судите строго. Всё, что могу…».

При этом мама старалась подложить папе, моему брату и мне всего побольше, лучшие куски-кусочки.  Мы дружно протестовали, пытались ей мешать, но она проявляла настойчивость и оправдывалась тем, что «уже сыта, набравшись запахов во время приготовления еды».

Я удивлялся этой маминой способности быть сытой только от запахов еды…

От запахов маминой готовки у меня, например, только ещё сильнее разыгрывался аппетит, хотелось есть.

Мне почему-то всё время хотелось есть…

Нас с братом спасали сухари, которые мама насушила на батареях центрального отопления заранее и хранила на шифоньере в тугих белых мешочках.

Сухари были из чёрного и белого хлеба, вперемешку. Мама высыпала из мешочков маленькие сухарики в большую широкую вазу на нашем круглом столе в большой комнате.

Мы все изредка, время от времени, брали по сухарику и то грызли их с жадностью, то прикусывали ими, когда пили чай, то просто смаковали, гоняя языком во рту кусочки ароматного чёрствого хлеба.

Мама что-то делала с хлебом такое, из-за чего сухарики получались не «серыми» на вкус, а «цветными». Одни сухари пахли подсолнечным маслом, другие – копчёной колбасой, третьи – мёдом, четвёртые – чесноком и перцем, другие – ещё чем-то вкусным и пахучим.

Я брал с собой в школу мамины сухари и угощал ими своего друга Славку, ребят и даже девчонок. Девчонки настойчиво просили меня «узнать рецепт-секрет сушки таких замечательных сухариков…

Только Валя Антипова никогда не брала у меня мамины сухарики. У неё были свои «угощения»: мягкие баранки, круглые пряники, пирожные, конфеты и шоколадки.

Никто не знал, откуда у неё были такие дорогие и дефицитные «гостинцы». Поэтому ребята и девчонки, как правило, «угощались» этим угощением очень осторожно, маленькими кусочками, сдержанно и неохотно.

Валя только фыркала на вежливые отказы ребят, гордо взмахивала головой, косичками, бабочками-бантами и презрительно говорила: «Тогда грызите свои сухари»…

Я не стал рассказывать об этом маме, папе и брату. Я видел, как переживала мама, как мрачнел папа, когда на нашем обеденном столе были редкие тарелки с варёной или жареной картошкой, опостылевшими макаронами и сырым непропечённым невкусным чёрным хлебом.

Однако мы не унывали, не роптали и не жаловались. Нам было некогда. Мы были заняты делами…

Дело в том, что однажды мы с папой встретили в городе городского художника, к которому меня как-то неудачно родители пытались отдать в ученики.

В этот раз сам художник обратился к нам с предложением заниматься в его «частной изостудии», у него дома.

- Ваш сын замечательно рисует, зарывать его талант «в никуда» - это просто родительское преступление, - горячо убеждал моего папу этот модно одетый бородатый художник. – Я даже готов персонально для вашего мальчика установить меньшую плату за уроки, чем для остальных моих учеников.

По дороге домой папа спросил меня готов ли я «ходить на уроки к этому знаменитому городскому художнику». Мне было любопытно, интересно, поэтому я ответил по-пионерски: «Всегда готов!», но меня сильно беспокоило, что придётся ходить по району «верховских» ребят…

Папа недолго уговаривал маму отдать меня «в ученики» к городскому художнику. Он сказал, что будет сам отводить меня «туда» и забирать меня «оттудова», а также «контролировать процесс обучения».

Мама строго-настрого приказала мне «быть настоящим пионером», «не поддаваться ни на какие соблазны» и «не рисовать всякие там обнажённые натуры».

Я клятвенно обещал маме и даже цыкнул ногтем по переднему зубу и чиркнул большим пальцем себе по горлу, показывая «страшной пацанской клятвой», что не обману маму. Мама не поняла этой клятвы и ещё больше расстроилась…

Однако в назначенный день и час мы с папой пришли к дому знаменитого городского художника и увидели там небольшую группу пап и мам, бабушек и дедушек, среди которых сновали-баловались дети. Таких учеников, как я, оказалось пятеро.

Мы все шумной гурьбой поднялись по внутридомовой лестнице на второй этаж, где на всём этаже размещалась большая многокомнатная квартира художника и его мастерская – изостудия.

Все стены мастерской-изостудии были увешаны картинами, кино-плакатами, рисунками, эскизами, вывесками и старыми табличками с названиями улиц. В комнате был один большой станок-мольберт самого художника и пять мольбертов поменьше.

Перед каждым мольбертом стояли разные стулья, а перед большим станком-мольбертом небольшой столик с гнутыми ножками, на котором стояла гипсовая белая голова Аполлона.

Ещё в комнате возле большого трёхстворчатого окна стоял чудной маленький диванчик с гнутыми ножками и кривой спинкой. Там, где спинка соединялась с высокой боковиной диванчика, лежали красивые расшитые дивными узорами небольшие подушечки, которые манили к себе какой-то сказочной негой…

Я вошёл в эту мастерскую-изостудию робко, несмело, а остальные дети, видимо, были тут уже не раз, поэтому они торопливо и деловито стали рассаживаться за свои мольберты, доставать из своих папок листы рисовальной бумаги, карандаши, коробки с красками и кисточки.

У меня с собой ничего не было, поэтому художник приобнял меня за плечи, коротко познакомил со всеми детьми и сказал мне, чтобы я занял свободное место и просто наблюдал за тем, что происходит в изостудии.

Так я и сделал…

Мне досталось место-мольберт позади всех детей, возле вешалки с нашей одеждой и входной дверью, из которой немилосердно дуло холодным воздухом.

Я вспомнил мамины советы-требования и тихонько постарался передвинуть мольберт и стул так, чтобы спрятаться от холодного сквозняка за ворохом одежды прицепленной на крючки общей вешалки.

На меня никто не обращал внимания, потому что за «лесом» из мольбертов и стульев меня не было видно. Я же видел только затылки и рисунки всех участников этой изостудии.

Урок проходил так: художник сам рисовал и изображал то, что выставил на столик с гнутыми ножками, при этом объяснял и пояснял, как и что он делает. Изредка он вставал и обходил мольберты, делал замечания и давал советы учащимся.

Ко мне он не подходил, а только ободряюще подмигивал, дружески кивал и по-доброму посматривал в мою сторону.

Мне такое учение очень понравилось, и когда через полтора часа за мной пришёл папа, я увлечённо рассказывал ему в подробностях об изостудии, о мольбертах, о рисунках, о детях и о художнике.

Папа остался доволен и сказал, что в следующий раз я пойду на урок в изостудию «вооружённый рисовальной бумагой, карандашами, красками и кисточками».

Папа сдержал своё слово и на следующем уроке я уже вместе со всеми рисовал новыми цветными карандашами красивую вазу с букетом искусственных цветов.

Мне трудно было соревноваться с другими более опытными учениками и ученицами, но вскоре я уже мог, не краснея, слушать сдержанные похвалы художника и завистливый шёпот его учеников. Я рисовал с каждым разом всё лучше и лучше…

Начинался декабрь 1962 года, наступила зима. Мне всё труднее приходилось одному, без папы, бегать на уроки в изостудию. Однако я упорно приходил раньше всех и уходил позже всех, тщательно убирая за собой своё «рабочее место-мольберт», как требовал того строгий, но добрый художник.

Я уже совсем освоился в квартире художника, но дальше зала-изостудии, туалета, прихожей, умывальной и ванной комнаты я и никто из нас учеников не ходил. Правда мы всё время чувствовали, что кроме нас и художника в квартире есть ещё кто-то, кто скрывался или прятался в других комнатах.

Мы слышали, как по коридору квартиры кто-то ходил на кухню, как спускали воду в унитаз, как шумел чайник на плите, как хлопали двери. Ребята и девчонки шептались, что это может быть или мать, или жена художника. Все сходились в одном – без сомнения это была женщина…

Вопреки обещаниям, данным папе, на одном из очередных занятий художник выставил на столик с гнутыми ножками небольшую гипсовую фигуру обнажённой женщины-богини без рук. Он просто предложил её нарисовать «кто как видит, и кто как сможет»…

Ребята с волнением и увлечением молча принялись за работу. Девчонки сначала немного смущались, стеснялись, артачились, но потом «вникли» в общее настроение и принялись азартно со смешками и шёпотками рисовать «обнажённую натуру».

Вероятно, я был самый младший в изостудии, поэтому на меня чаще всего оглядывались и поглядывали ребята и девчонки, многозначительно улыбались-усмехались, качали головой и делали мне «страшные глаза»…

Художник тоже азартно рисовал «обнажённую натуру», размашисто водил карандашом по рисунку, что-то штриховал, что-то стирал, даже что-то карябал на своём плотном и белом с синевой ватмане.

Статуэтка женщины-богини была далеко от меня, мне было плохо видно её всю за спинами, головами и мольбертами ребят. Поэтому я иногда вставал, подходил ближе к столику, внимательно вглядывался в линии и формы статуэтки, чтобы лучше их увидеть, запомнить и потом нарисовать на своём рисунке.

Из-за этого мой рисунок получился не плотным, заштрихованным, а воздушным, состоящим из линий-намёков, наиболее плотных теневых мест и наиболее характерных деталей: черт лица, изгибов локонов причёски, округлостей грудок, выпуклого животика, затенённого «сокровенного тайного места», объёмных ножек.

Я не стал рисовать торцы отломанных гипсовых рук статуэтки, а продолжил линии её рук в пространство уходящими прозрачными линиями-штрихами.

В результате у меня получился не рисунок-фотография, а рисунок-впечатление…

Я первым закончил свой рисунок, не захотел больше ничего в него добавлять и немного устал. Поэтому тихонько и незаметно придвинул свой стул ближе к вешалке с одеждой, приткнулся к мягким девчоночьим шубкам головой и … уснул.

Проснулся я от тревожного ощущения, что вокруг меня собрались волки и шепчутся, щёлкают зубами, зыркают на меня своими глазищами, чтобы напасть и растерзать…

Я открыл глаза и увидел, что вокруг меня и моего мольберта столпились все ребята и девчонки и вполголоса обсуждают мою писанину…

Кто-то хвалил, кто-то ругал, кто-то комментировал, а кто-то теребил меня и спрашивал, как я это смог нарисовать.

Художник громко похвалил меня и мой рисунок, сказал, что именно этого он «хотел и ожидал». Потом он «откнопил» мой рисунок от мольберта, сказал, что хочет его кое-кому показать и предложил нам оставить все наши рисунки в изостудии, убрать рабочие места и идти по домам.

С криками, гоготом, толкотнёй, вознёй и потасовками мы стали собираться, одеваться и выметаться на улицу.

Когда я уходил из зала изостудии, мне показалось, что дверь в соседнюю комнату слегка приоткрылась. Из щели на меня кто-то взглянул острым, как выстрел, взглядом.

Меня толкали в спину, поэтому разгадывать тайну этого взгляда было некогда. Потом!... Всё потом!

Это «потом» наступило в субботу 1 декабря 1962 года. Я пришёл, как обычно, в изостудию на занятие, но никого перед домом художника, на лестнице и в прихожей не встретил, хотя входные двери были не заперты.

Художник встретил меня с удивлением и возгласом о том, что «сегодня занятия отменены», что «всех родителей предупредили» и что я «зря пришёл». При этом он приветливо увлёк меня в прихожую, помог раздеться, повёл на кухню и предложил мне выпить с ним чаю.

Художник перед моим приходом пил ароматный чай и ел пирожные, точь в точь такие же, какие в школу приносила Валя Антипова…

Мне очень хотелось попробовать «валькиных пирожных» и я чувствовал, что у меня другого такого случая больше не будет…

Я согласился.

Художник подложил мне на тарелочку три длинных пирожных с кремом, торчащим из торцов полумягких хлебных трубочек. Потом он сказал, что «если уж я пришёл, то занятие состоится обязательно».

Пирожные оказались сказочно мягкими, вкусными и сладкими. Они таяли во рту и как-то сами собой проглатывались, едва я успевал их вложить в рот.

Ам! и нету…

В этот раз художник сел рядом с моим рабочим местом за соседний мольберт. Мы начали соревноваться с ним в рисовании гипсовой головы Аполлона.

Я невольно видел рисунок художника, манеру его рисования, его движения, слушал его пояснения, комментарии и замечания, поэтому старался копировать его и у меня ничего не получалось.

Голова Аполлона на моём рисунке выходила чужой, неровной, грязной и мёртвой, гипсовой…

Наоборот, Аполлон на рисунке художника был таким же воздушным, волшебным, прозрачным, сказочно красивым, как на моём предыдущем рисунке обнажённой «венеры».

Я видел как азартно и тайно радовался художник своему рисунку и ревниво думал о том, что «он же рисует в моей манере, а мне подсунул свою – академическую»…

Тут в прихожей требовательно зазвонил телефон. Художник раздражённо стал с кем-то ругаться, орать и грозить, что он «сейчас придёт, со всеми разберётся и всех протрезвеет».

После этого он попросил меня «пока не уходить», «дорисовать до конца», подождать его «с пол часика», потому что он хочет со мной поговорить «по поводу дальнейшего обучения рисунку акварельными красками».

Я проводил художника до входных дверей, вернулся в изостудию, сел на своё место, взглянул на Аполлона и вместо гипсовой головы увидел над пустой столешницей столика с гнутыми ножками красивое молодое женское лицо.

За столиком на кушетке с гнутыми ножками и кривой гибкой спинкой в подушках полулежала молодая женщина в домашнем блестящем синем халате…

- Ну, здравствуй, - сказала женщина, вдоволь насладившись моим изумлением. – Так это ты так замечательно рисуешь обнажённую натуру?

Я немедленно взволновался, у меня бешено застучало сердце. Она была точь-в-точь похожа на мою фею красоты и страсти…

У неё было овальное лицо с мягкими линиями скул, щёк, подбородка, небольшого носика, бровей и очень красивых губ.

Верхняя губка женщины-феи была больше нижней и уголки губ были чуть-чуть загнуты вверх, что придавало выражению её лица едва уловимую улыбчивость.

Её носик был чуть-чуть вздёрнут вверх, отчего чётко были видны тёмные глубинки её ноздрей, но крылышки носика были такие ровные и округлые, что сам носик был идеально красивым.

У женщины-феи были русые прямые волосы, которые спадали ей на лоб и плечи длинными прядями.

Бровки женщины-феи были такими же русыми, как волосы, густыми и плотными. Они повторяли линии губ и очень красиво обрамляли её глубокие глаза.

У женщины-феи были красивые карие глаза. Верхние ресницы были сильно подкрашены по последней моде. Внешние края век были даже подкрашены в виде стрелок и её глаза от этого получались большими, загадочными и красивыми.

Губы женщины-феи были не накрашены, а покрыты какой-то прозрачной помадой, которая влажно сверкала и чудесно пахла…

От этой женщины-феи чем-то пахло так, что у меня закружилась голова…

Я на секунду моргнул или прикрыл глаза, но этого было достаточно для того, чтобы эта женщина-фея вдруг мягко и по-кошачьи гибко встала с кушетки.

Я даже не заметил, как она это сделала…

- А ты можешь нарисовать меня? – услышал я сквозь тугие гулкие и бушующие удары сердца голос женщины-феи.

- Посмотри сюда. Может быть, ты вдохновишься мною? – опять донеслось до моего мозга её приглушённые слова.

Словно в тумане и как в «замедленном кино» я увидел, как скользнул вниз к ногам этой женщины-феи её синий блестящий халат.

Она осталась передо мной совершенно голой… Только какие-то почти прозрачные кружевные трусики оставались на ней.

Я увидел складки материи и кружевные края этих трусов и поразился тому, что на бёдрах вместо материи были только узкие полоски резинок.

Женщина-фея встала сбоку от кушетки на фоне большого трёхстворчатого окна, отодвинула тяжёлую бархатную штору и приоткрыла лёгкую тюль занавески.

Образовавшийся просвет осветил её фигуру и лицо мягким дневным зимним светом. Только после этого женщина-фея оглянулась и вопросительно и весело взглянула на меня.

Её фигура чётким карандашным контуром очерчивалась на фоне полупрозрачной белой занавески. Её тело сразу засветилось, как будто это была мягкая нежная лампочка.

Светились прозрачным белесо-розовым светом её нервные пальчики правой руки, которыми женщина-фея теребила складки тюля. Ярко светились вершины плеч и острый локоток.

Под локотком ярко-ярко светилось полушарие правой груди, которая большим упругим мячом бугрилась, касалась и волновала лёгкий тюль.

У этой женщины-феи была очень тонкая талия и её тело очень чётко на фоне зимнего окна прогибалась двумя светлыми изгибами, напоминая изгибы корпуса гитары.

Желобок на спине повторял изгиб талии и мягко переходил в рельефные выпуклости спины и лопаток, которые были густо покрыты длинными распустившимися русыми волосами.

Упругую, как резиновые мячи, попку покрывала ткань её полупрозрачных трусиков с ажурной кружевной окаёмкой. Они прилегали к телу женщины-феи не плотно и также нервно шевелились, морщились складками, как складки тюля под её пальчиками.

Женщина-фея стояла возле окна спиной и вполоборота ко мне, поэтому я не мог видеть её всю обнажённой, только со спины и с правого бока.

Она полностью опиралась на левую ножку, а правую ногу выставила вперёд на полшага так, чтобы я мог видеть и оценить её стройность и гибкость.

Этого мне было достаточно, чтобы я мгновенно, как фотоаппарат, смог запечатлеть её образ у себя в памяти, прежде чем я полностью смутился, испугался и потупил взгляд.

Всё это время женщина-фея смотрела на меня весёлым без капельки смущения вопросительным взглядом…

- Ну, так что? – спросила она меня уже более свободным, уверенным и громким голосом. – Может быть, тебе не нравится, как я выгляжу? Я могу и по-другому…

С этими словами женщина-фея полностью повернулась ко мне лицом и телом, легко скользнула на кончиках пальцев от окна к кушетке и играючи бросилась всем телом на ложе кушетки.

Правым коленом она глубоко проникла в груду подушек на кушетке, левую ножку свободно и прямо вытянула назад и вниз в «прямую струнку», животом и сокровенным тайным местом приникла к спинке кушетки, одновременно оперлась широко расставленными прямыми руками в края спинки кушетки, выгнулась в спине и вновь резко обернулась ко мне.

- Как тебе такой вид? – спросила женщина-фея и гордо вскинула-откинула свою голову вверх и назад. Её волосы взметнулись, как грива лошади и ласкающей волной разметались по её спине.

Она снова предстала передо мной со спины и с левого бока. При этом она тесно прижала локтем к телу свою левую грудь, которая большим мячиком непослушно бугрилась и колыхалась от её нетерпеливых движений.

Женщина-фея вновь прогнулась в спине. Вновь я увидел её тонкую стройную талию, глубокую ложбинку на спине и полукруглые дольки её напряжённой попки, покрытые кружевной материей трусиков.

На бёдрах трусики были открытые, передняя и задняя часть трусов соединялись только узкой ленточкой резинки. Поэтому всё стройное и худенькое тело этой женщины-феи было видно как одно целое, свободное, стремительное и выгнутое, как тугой лук.

Зимний мягкий свет из окна освещал её запрокинутое довольное и лукавое лицо, полузакрытые глаза с густыми чёрными ресницами и «стрелками» и улыбающиеся губки, которые готовы были вспорхнуть смехом.

Я вновь стремительно увидел всю эту картину, лукавую гибкую женщину-фею и вновь ощутил жуткое смущение и страх. Я не мог пошевелиться…

Я сидел молча и во мне словно кто-то был ошарашен, изумлён, обездвижен. Я не знал и даже не ощущал почти ничего кроме неожиданного жуткого страха.

Выражение лица женщины-феи вдруг изменилось. Она как-то вдруг сникла, смягчилась. В её теле пропала напряжённость и вид туго натянутого лука. Она вновь изменила позу и легко переместилась с места на новое место.

Её движения и передвижения по комнате-изостудии я не видел, потому что всякий раз, когда она хоть чуть-чуть шевелилась, я опускал глаза и старался не смотреть в её сторону.

- Ты какой-то странный мальчик, - сказала женщина-фея немного разочарованным голосом. – Судя по твоим рисункам, ты должен был заинтересоваться мной.

- Может быть, тебя что-то смущает? – спросила меня женщина-фея, и я вновь осмелился взглянуть на неё.

На этот раз она уже успела занять место на кушетке и теперь полулежала, опираясь локтями и спиной в груду подушечек и большую боковину диванчика на гнутых ножках.

Её спина и голова были над боковиной кушетки, поэтому согнутые в локтях руки и плечи были напряжены и бугрились мускулами. Но не это было главное…

Главное было в том, что женщина-фея полулежала передо мной на кушетке с полностью обнажённой грудью…

Я невольно «вперился» взглядом в эти две большие груди, которые взволнованно возлежали на груди женщины-феи. Груди в такт дыхания поднимались и опускались, слегка подрагивали и отчётливо бугрились двумя выпуклыми кружками и вершинками сосков.

Животик под грудью жил своей взволнованной жизнью и выдавал волнение женщины-феи. Он то втягивался, то освобождался, то взволнованно двигался, то замирал…

Пальчиками левой руки согнутой в локте, женщина-фея теребила кружевные края своих трусиков, трогала тугую резинку, которая глубоко вклинилась в кожу её талии и бёдер.

Женщина-фея лежала-полусидела левым боком ко мне, поэтому я снова не видел её «сокровенного тайного места», закрытого согнутой в колене левой ножкой.

Зато я мог видеть гибкую линию её маленькой острой стопы, голени, икр, бедра, попки и нижней части спины, которую она опять немного прогнула, чтобы приподнять свою тонкую талию и грудь.

На этот раз женщина-фея смотрела на меня широко открытым внимательным и добрым взглядом, с любопытством и ожиданием. Она снова слегка улыбалась, но в этой улыбке не было ни превосходства, ни вызова, ни бравады.

Женщина-фея показывала мне себя такой, какая она есть «в натуре»…

На этот раз, видимо, она осталась довольна произведённым эффектом и вновь заговорила со мной, но теперь более ласковым, задушевным и спокойным тоном.

- Ты, наверно, подглядывал за девочками и женщинами, пытался увидеть их голыми? – спросила меня женщина-фея. – Ты можешь изобразить на рисунке то, что видишь сейчас?

Я с ужасом почувствовал, что время неожиданности закончилось и мне надо что-то делать: бежать, прятаться или… говорить.

Говорить я не мог, потому что у меня в горле всё пересохло. Поэтому я смог только отрицательно мотнуть головой и вновь потупить взгляд.

В следующий миг я почувствовал опасность, потому что эта женщина-фея вновь зашевелилась. Её движение было в мою сторону...

- А сейчас? – услышал я её напряжённый и громкий голос…

Непонятно как, но она уже стояла на широко расставленных коленях на ложе кушетки спиной ко мне и, откинув резко голову назад, опрокинуто смотрела на меня весёлым и шаловливым взглядом.

Прямыми и тесно прижатыми к бокам руками она касалась своих бёдер. Её спина выгнулась, плечи подались назад. На фоне зимнего окна чётким контуром высветилась тяжёлая матово белая грудь с острой вишенкой-вершинкой соска.

Свою голову женщина-фея немыслимо запрокинула назад и вывернула в шее так, что мне показалось – её голова отдельно от туловища лежала на плечах и спине…

Я невольно поёжился, по спине побежали мурашки. Даже внизу живота прошло то непонятное жгучее волнение, которое «пригвоздило» меня к мокрому от пота сиденью стула.

Волосы женщины-феи свободно свисали у неё за спиной и гибко колыхались в такт её движениям и сдавленному дыханию. При этом женщина-фея с застывшей улыбкой, не мигая, смотрела прямо мне в глаза.

Широко расставленные бёдра и колени, напряжённый выгиб спины и запрокинутая назад голова резко напрягли попку женщины-феи. Её попка подтянулась, ещё больше округлилась. Сквозь полупрозрачную материю её трусиков я увидел резкую тёмную щель между дольками попки.

Главное – я с волнением увидел, наконец-то место, где скрывалось «сокровенное тайное место» женщины-феи. Это место прикрывала более плотная материя трусиков, но раздвинутые бёдра уже открывали для меня неизведанное тёмное пространство…

Женщина-фея устала быть в такой напряжённой позе, медленно выпрямилась, сомкнула колени и повернулась ко мне правым боком.

- Ну, хоть так-то я тебе нравлюсь? – спросила женщина-фея уже чуточку напряжённым, капризным и сердитым голосом.

При этом она, стоя на коленях, выпрямилась, немного развернула ко мне свои плечи, полностью раскрыла передо мной свои груди и ещё вдобавок запрокинула свои согнутые в локтях руки за голову, подхватила гриву своих русых волос и красивым жестом взлохматила их вокруг головы.

Всё её худенькое стройное тело сильно напряглось, живот втянулся, талия стала ещё более тонкой, а бёдра и попка ещё более крутыми, наполненными, но более всего похорошели её груди.

Они двумя большими и тяжёлыми дыньками лежали на её груди, почти прикасались друг с другом и на их вершинках тёмными ровными кружками с вишенками-пупырышками алели соски.

Никогда ещё я не видел таких красивых женских грудок… или грудей, … или груди…

Я от волнения совсем запутался в словах и мыслях. Жар снова пришёл ко мне из недр моего живота, и я почувствовал, как в моих уже давно сырых трусиках стало совсем мокро…

Я дёрнулся всем телом и ещё больше испугался. Ко мне пришло только одно желание – скорее бежать отсюда, пока я ещё жив…

Внизу живота в письке что-то происходило. Из меня что-то рвалось наружу, выплёскивалось, выливалось, толкало и волновалось изнутри, мучительно сладко тревожило и одновременно страшно радовало. Мне было одинаково хорошо и жутко…

Я успел увидеть, как вдруг похорошело, помолодело, осветилось счастливой понимающей улыбкой лицо моей женщины-феи, как она игриво повела из стороны в сторону плечами и запрокинутыми за голову руками и как заколыхались, заиграли её тяжёлые островерхие груди.

В этот момент в прихожей раздались возбуждённые мужские голоса.

Моя женщина-фея практически мгновенно растаяла, растворилась, исчезла, выпала из моего поля зрения…

Мне было всё равно. Я наслаждался своими новыми ощущениями. Во мне толчками что-то происходило, жужжало, потрескивало, остывало, успокаивалось. Мне не хотелось, чтобы эти ощущения прекращались, но они постепенно исчезали и таяли…

Также постепенно я приходил в себя и уже отчётливо видел и слышал, как в комнату изостудии входили мужчины, среди которых были художник и мой отец. Они о чём-то продолжали горячо говорить и даже спорить.

Как я обрадовался, увидев моего отца в этой мужской компании!

Как мне хотелось тут же прижаться к нему, вжаться в его сильные, жёсткие и надёжные руки, отгородиться ими и защититься от всех видений, чар и напастей!

Как мне хотелось так же, как моя женщина-фея, раствориться и исчезнуть «с глаз долой – из сердца вон»!

Возбуждённый каким-то спором художник хотел оставить своих гостей дома, приглашал попить индийского чаю, поесть какие-то эклеры, но я молча стал одевать свою зимнюю куртку и валенки, собирать свои карандаши и папку с рисовальной бумагой.

- Куда ты? – сердито и виновато спросил меня художник. – Зачем ты забираешь с собой папку с рисунками? Ты что, обиделся, что я долго отсутствовал?

Я, молча и упорно, невзирая на вопросительные толчки моего отца, собирал свои вещи и уже надевал на голову свою мохнатую шапку-ушанку.

- Может быть, в моё отсутствие тебя кто-то обидел? – строгим и подозрительным голосом спросил меня художник.

Тут уже встрепенулся мой отец…

- А кто в ваше отсутствие мог обидеть моего сына, - спросил он знакомым елейным голосом.

Этот елей в голосе моего папы обычно означал, что следом будет рукоприкладство…

- Никто, - коротко ответил художник. – В доме кроме моей жены никого больше нет, а меня не было не более пяти минут. Вы же видели – мы были в клубе вместе с вами.

Папа взял меня за горячие щёки, повернул моё лицо к себе, пристально взглянул в мои глаза и спросил, как я себя чувствую.

- Живот болит, - честно сказал я, не уточняя, что именно и где именно «болит».

- Может быть, эклеры были не свежими, - растерянно проговорил художник и пояснил, - Мы с ним чай пили с пирожными.

Папа молча поправил на мне шапку, шарф и мы быстро вышли из дома художника и его жены – моей женщины-феи красоты и страсти, моей первой обнажённой натуры.

После этого случая в изостудию к знаменитому городскому художнику и его жене я не пришёл и не ходил…

Теперь я мог рисовать всё, что видел и слышал, ощущал и чувствовал, осмысливал и осознавал, читал, знал или придумывал.

Я научился рисовать всё, что мог или желал, но быть таким художником, как этот муж красивой обнажённой женщины-феи, я не хотел.

Не знаю почему…

До сих пор не понимаю, не знаю и не ведаю…

Может быть, Вы знаете?


 

Мои женщины. Декабрь 1962. Гусарская фея.


Странно, но я ни капельки не сожалел о том, что перестал ходить на занятия в изостудию к знаменитому городскому художнику-оформителю.

Мама и папа дивились моему такому «нехотению», а мой брат сердито называл меня «капризой» и «транжирой», потому что папа уже заплатил художнику вперёд за месяц моего обучения, а я, видите ли, «нехочуха капризная» и «не берегу семейный бюджет».

Да, в нашем семейном бюджете всегда были напряги, проблемы, трудности, «узости и тугости», как говорила мама.

Однако я наотрез отказался идти к знаменитому художнику на занятия и ничего иного не мог придумать, кроме дурацкого объяснения, что «там плохо пахнет»…

В квартире и в изостудии художника действительно было множество разнообразных запахов: краски, холстов, гипса, глины, жареной картошки и котлет, женских духов и мужского одеколона, обуви и одежды, а в прихожей ещё добавлялся запах из туалета.

Я говорил, что «меня от этих запахов выворачивает наизнанку» и мама, вздохнув, говорила, что это у меня «наследственное», потому что мама в запахах была такая же, как великий музыкант или композитор в звуках музыки.

Она чувствовала любые даже самые незначительные запахи и безошибочно определяла по запаху характер наших и папиных «шалостей».

Мама тоже не терпела никаких резких, «хлёстких», как она их называла, запахов. Поэтому она покупала папе и себе только самые дорогие и лучшие одеколон и духи «Красная Москва» с тонким «элегантным» ароматом.

Вскоре от меня отстали и забыли о художнике, об изостудии, о пропавших денежках, потому что жизнь бурлила, подбрасывала нам всё новые и новые испытания и приключения…

Приближалось окончание 1962 года и всюду чувствовалось, что «назревает что-то очень важное», как заговорщицки сказал нам за ужином папа.

Он снова ритуально каждый вечер смотрел вместе с нами телевизионные новости, внимательно «от корки до корки» читал все газеты и журналы: «Правду», «Комсомольскую правду», «Здоровье» и даже мои «Весёлые картинки».

Особенно с интересом он внимательно изучил свежий декабрьский номер журнала «Пионер», который мне дала почитать наша учительница немецкого языка и одновременно библиотекарь школьной библиотеки.

Этот журнал мне также понравился, как первый номер журнала «Моделист-конструктор». Они были похожи тем, что содержали массу интересного…

На обложке журнала «Пионер» №12 за 1962 год весёлые дети в карнавальных костюмах вприпрыжку куда-то шли-бежали. Один из них был в костюме китайца с соломенной шляпой, другой – мексиканца с сомбреро, третий изображал весёлого негра-чёртика с перьями в голове, а высокая красивая девочка была одета в белый костюм-скафандр со шлемом и красной звездой на груди.

Просмотрев первую страницу журнала, я сразу же «загорелся» идеей спросить у наших родителей, учителей и руководителей школы, как бы они себя чувствовали, что бы они делали и чем бы они занимались, если бы снова стали пионерами и ушли на зимние каникулы?

В журнале на эти вопросы отвечали известный детский писатель Лев Кассиль, знаменитый футбольный вратарь Лев Яшин, любимый папин цирковой клоун Карандаш.

Лев Кассиль сказал, что «отлупил бы здоровенного второгодника, который его обижал и реализовал бы свою мальчишескую мечту – организовал бы зимний лыжный поход в лес».

Лев Яшин сказал, что «с удовольствием покатался бы на коньках во дворе вместе с друзьями».

Клоун Карандаш сказал, что он все двенадцать дней зимних каникул снимал бы всё вокруг своим киноаппаратом, потому что он очень увлечён киносъёмкой.

Я немедленно отправился к папе и маме и спросил: «Как бы вы провели свои двенадцать дней каникул, если бы снова стали молодыми и пионерами?».

- Я бы сначала целый день лежала бы и ничегошеньки не делала, - сказала мама. – Не готовила бы, не стирала, не штопала, не убирала, не гладила. Просто лежала бы и спала, но так, чтобы никто мне в этом не мешал.

- Потом я бы пошла в кино, - мечтательно сказала мама. - Сегодня – на дневной сеанс, а завтра – на вечерний. Я бы посмотрела все фильмы, которые не видела никогда или не смогла увидеть из-за занятости.

- Потом я бы написала письма всем своим подругам по войне, рассказала бы им о своей жизни и спросила бы у них, как они живут.

Мама увлеклась и стала говорить о том, что бы она сделала, если бы у неё было свободное каникулярное время. Однако это были «взрослые» мечты и дела, очень пионерские, но взрослые…

- Мам, - сказал я нетерпеливо. - Это всё взрослые дела! А что бы ты делала, если бы снова стала молодой и пионеркой?

- Да, наверно, то же самое, - ответила мама. – А ты всё-таки нехороший мальчик – напоминаешь маме, женщине о её, увы, уже немолодом возрасте…

Я понял, что мама не хочет играть в эту игру и пошёл к папе.

- Я бы первые три дня ничего бы не делал, только лежал бы на диване, спал бы или смотрел телевизор, - решительно и обрадованно сказал папа.

Он сразу включился в мою игру «в пионерские каникулы» и стал развивать дальше тему его «пионерского отдыха»…

- Я бы купил себе много хлеба, круг копчёной колбасы, шматок сала, шесть луковиц, поставил бы рядом с диваном плитку и чайник, вазу с сахаром, банку с чаем и «гонял бы чаи» с хлебом, колбасой, луком и салом. Как в детстве…

- Потом бы мне надоело лежать на диване, и я бы пошёл… Куда бы я пошёл? – задумался папа. – Пошёл бы… на работу. Да. На работу. Потому что там интересно, там дело, там люди, там события.

Я понял, что папа и мама не могут представить себя пионерами и детьми, что они очень устали и уже безнадёжно стали взрослыми.

Мой старший брат ответил мне на мои вопросы тем, что обозвал меня «глупым человеком, который пристаёт к умным людям с дурацкими вопросами».

- С какой стати мне притворяться дитём и пионером, - вспыльчиво сказал мне мой старший брат. – Мне и комсомольцем хорошо быть и дела у нас не детские, не пионерские. Это вам бы всё играть, да баловаться. Иди-иди, балуйся дальше…

Да, родители и брат меня не поняли…

Наверно они правы. Каждому времени и каждому возрасту человека свои интересы, свои мечты, свои игры и приключения…

Через минуту я увлёкся чтением журнала «Пионер» и забыл уже о моих вопросах и приставаниях к родителям и брату, но ещё через минуту из кухни пришла мама и спросила, почему я задал ей такие вопросы.

Я показал маме журнал, ответы знаменитых людей и мама села рядом со мной на диван…

- Если бы я снова стала молоденькой пионеркой, - сказала мама задушевным грудным голосом, - я бы в эти дни зимних каникул расчистила бы дорожку и территорию вокруг маминой могилы в Кабаново.

- Потом навестила бы старушку, которая ухаживала за мной, сестрой, братом и за папой, когда мы остались без мамы.

- Потом бы я собрала все свои игрушки, секретики, письма, открытки и фотокарточки и спрятала бы их так, чтобы через много лет их можно было найти, почитать и поиграть с ними.

- Потом бы я написала большое-большое письмо папе, о том, что я думаю, что знаю, о чём волнуюсь и мечтаю и обязательно бы передала это письмо папе, чтобы он почитал, понял бы меня и благословил…

На этих словах мама вдруг судорожно всхлипнула и заплакала, как маленькая девчонка – безудержно и непонятно почему…

На мамин плач прибежали папа и мой старший брат.

Они сначала сурово смотрели и шикали на меня, когда узнали, что это я задал вопросы, от которых мама вдруг заплакала, но мама сквозь слёзы сказала, что я не виноват, что она «сама расчувствовалась и представила себя молодой девчонкой в те времена, когда были живы её мама и папа»…

Я чувствовал себя очень виноватым. Мне тоже хотелось плакать непонятно почему…

Папа и мой брат молча почитали ответы взрослых в журнале «Пионер» и перестали смотреть на меня злыми глазами.

- Если бы я снова стал пионером, - сказал с воодушевлением папа, - то учился бы ещё лучше, чем… учился. У меня были бы одни пятёрки! И не потому, что я хвастаюсь, а потому, что я сейчас понимаю, как важны уроки в школе и знания, которые нужно получать вовремя.

- Если бы я был мальчишкой-пионером в дни зимних школьных каникул, - продолжал папа, - я бы сделал из старых водопроводных труб фурму и гонял бы на ней с нашей деревенской горки с утра до вечера.

- Если бы я снова стал молодым мальчиком, - закончил он значительным и грустным голосом, - я бы внимательнее слушал рассказы моего деда Егора Ивановича, а ещё лучше – записывал бы их, потому что мой дедушка и ваш прадедушка был замечательным рассказчиком, сказочником, выдумщиком, певцом, настоящим «бояном».

- А если бы я был мальчишкой-пионером, - включился в общую игру мой брат, - я бы с первого класса хорошо бы учился, не дрался бы по пустякам, не поддавался бы друзьям-атаманам, победил бы во всех соревнованиях и научился бы рисовать, как Сашка.

- Этому научиться и теперь не поздно, - сказала мама и погладила моего брата по голове.

- Нет, мама, - сказал печально мой брат. – Уже поздно. Всему своё время…

- Главное – это понимать, что всякому делу своё время и свой срок и никогда не откладывать на завтра, на потом, то, что можно и нужно сделать сегодня, - сказал веско папа и мама с ним полностью согласилась.

- Вот, например, сейчас время ужина, - робко и вопросительно сказал папа, - и мы все должны по-пионерски помочь маме приготовить ужин, накрыть на стол, с аппетитом и похвалой кушать, а потом всё собрать и помыть посуду.

- Вы мне очень поможете, если не будете мне помогать, - сказала весело и сердито мама. – А вот от аппетитного поведения за столом и похвалы я не откажусь.

Обстановка разрядилась и я подумал, что не у всех может быть такое же настроение и такие же проблемы, как у меня в моём ещё детском возрасте…

Мама ушла на кухню, папа пошёл следом за ней, сделав нам знак, чтобы мы занимались своими делами. Брат слегка «треснул» ладонью мне по затылку и ушёл в свою комнату на свой диванчик, а я остался в зале на диване и продолжил чтение журнала «Пионер».

Оказалось, что уже два месяца летит к Марсу наша советская межпланетная автоматическая станция «Марс-1» и до Марса ей лететь ещё целых полгода.

Марс, это четвёртая планета от Солнца. Сначала Меркурий, потом Венера, потом наша Земля, а за ней – Марс. Причём Марс каждые 15-17 лет бывает «вблизи» от Земли и их разделяют «всего» 55-56 миллионов километров пустого пространства.

В журнале было рассказано много интересного о планете Марс: о марсианском годе и весне, которая длится 193 земных суток; о силе тяготения на Марсе, которая килограммовую земную гирю превращает в гирьку весом всего 383 грамма; о том, что любой пионер поднимал бы на Марсе вес в 100 раз больший, чем олимпийский чемпион Юрий Власов.

Я с увлечением, забыв обо всём, читал о марсианских «морях» и «каналах», о полярных «шапках», о синевато-зелёном цвете марсианской почвы летом, об обитании там марсиан, которые, возможно, построили или притащили к своей планете искусственный спутник Фобос диаметром 16 километров.

Потом я прочитал рассказ о мальчике, который собирал старые монеты, встретился с другим мальчиком и случайно взял у него старинную монету – бранденбургский талер. Эта монета-талер жгла руки, мучила совесть, мешала учиться и жить. Мальчик, наконец, решился и с извинениями вернул монету хозяину.

Рассказ на этом обрывался. Мне непонятно было, чем же закончилась эта история с мальчиком-коллекционером.

«Хорошо бы рассказать эту историю у себя в классе и спросить ребят, как бы они продолжили этот рассказ» - подумал я, хотел было побежать посоветоваться с папой и мамой, но потом решил, что я их уже не буду «мучить» своими «дурацкими» вопросами.

В журнале было очень много разных рисунков, а этот рассказ был с рисунками, на которых изображались герои в разных ситуациях: когда мальчик нашёл старый царский пятак, когда друзья смотрели и сравнивали свои коллекции монет и когда герой рассказа возвращал талер хозяину, своему другу.

Мне страстно захотелось самому нарисовать разные рисунки, показывающие содержание каких-нибудь рассказов, книг, историй…

Следующим большим рассказом была история о мальчике-москвиче, приехавшем в дальнюю деревню. Это было мне близко и понятно, потому что этим летом мы с братом и папой сами были в деревне Дальнее Русаново.

Рассказ назывался очень странно – Кассиопея. Так называются пять звёзд на ночном небе…

Я ещё подумал, что слово «Кассиопея» было бы прекрасным именем для моей феи красоты и страсти…

Мои мысли переключились с образа звёздной феи на наши школьные дела: надо готовиться к новогоднему утреннику, к новогодней стенгазете, к окончанию полугодия, об этом предупреждала учительница.

Ещё она сказала, что к Новому году будут «подводить итоги соревнования между пионерскими отрядами» и «выбирать победителей». Я никого не хотел побеждать в соревнованиях, как мой брат. Мне было просто интересно делать что-то новое, участвовать в событиях и приключениях.

Тем более, выборы, как правило, всегда бывают несправедливые. Обязательно кто-то будет недоволен, кто-то будет спорить, обижаться, подхалимничать, ябедничать, вредить…

«Эх, хорошо было в детском саду, - подумал я. – Ни соревнований, ни учёбы, ни совета пионерской дружины – одни только игры, приключения и баловство».

Я с улыбкой вспомнил, как мы играли и баловались в детском саду. Потом вдруг подумал о том, что хорошо бы было сходить всем 3-«А» классом на зимние каникулы в наш детский сад.

Поиграть с малышнёй, подарить им свои старые или новые игрушки, сыграть с ними в игры или в детсадовский утренник или сыграть всем вместе наш выпускной спектакль «Мальчиш-Кибальчиш».

Я хорошо помнил свою роль и свои слова по роли в этом спектакле по рассказу Аркадия Гайдара «Сказка про военную тайну, Мальчиша-Кибальчиша и его твёрдое слово»:

- Есть и могучий секрет у крепкой Красной Армии. И когда б вы, буржуины, ни напали, не будет вам победы.

- Есть и неисчислимая помощь, и сколько бы вы, буржуины, в тюрьмы ни кидали, всё равно не перекидаете, и не будет вам покоя ни в светлый день, ни в тёмную ночь.

- Есть и глубокие тайные ходы. Но сколько бы вы, буржуины, ни искали, все равно не найдете. А и нашли бы, так не завалите, не заложите, не засыплете.

- А больше я вам, буржуинам, ничего не скажу, а самим вам, проклятым, и ввек не догадаться!

И в страхе бежал разбитый Главный Буржуин, громко проклиная эту страну с её удивительным народом, с её непобедимой армией и с её неразгаданной Военной Тайной.

А  Мальчиша-Кибальчиша схоронили на зелёном бугре у Синей Реки. И поставили над могилой большой красный флаг.

Плывут пароходы - привет Мальчишу!

Пролетают лётчики - привет Мальчишу!

Пробегут паровозы - привет Мальчишу!

А пройдут пионеры - салют Мальчишу!


- Вот это будет по-пионерски! - закричал я во всё горло и гордо пошёл-попрыгал на мамин зов мыть руки и садиться за стол.

После ужина я даже не стал смотреть вместе со всеми телевизор, а ушёл в комнату брата и продолжил чтение журнала «Пионер».

Одна девочка из Магнитогорска спрашивала редакцию журнала в письме: «Мне очень хочется жить при коммунизме. Только я ещё не совершила ничего особенно выдающегося. Как мне быть? Ведь при коммунизме все люди будут особенными, прекрасными».

Я внутренне фыркнул на этот наивный девчачий вопрос, но мне тоже хотелось, чтобы поскорее наступил коммунизм, мне тоже хотелось по-человечески соответствовать коммунизму.

Далее был напечатан ответ редакции журнала «Пионер» и слова знаменитого педагога Антона Семеновича Макаренко, автора «Педагогической поэмы».

Редакция отвечала, что «коммунистические черты характера не складываются в человеке сами собой, их надо в себе воспитывать». В моральном кодексе строителя коммунизма записан ленинский девиз: «Каждый для всех, все за одного».

Я уже слышал этот девиз из уст моего брата и наших ребят, когда во время игр мы сражались на деревянных шпагах-мечах, но тогда он звучал по-мушкетёрски: «Один за всех, все за одного».

Выходит, мушкетёры были коммунистами?

Дальше редакция журнала «Пионер» выделила шрифтом слова: «При коммунизме у всех и у каждого будет одно важное качество: ПРИВЫЧКА ПРАВИЛЬНО ПОСТУПАТЬ. Хорошее, правильное поведение станет естественной потребностью, привычкой».

Получается, если я стараюсь всегда поступать честно, правильно, по-доброму, то я поступаю по-коммунистически?

Получается так…

Антон Семёнович Макаренко так выразил эту мысль: «Мы поступаем правильно не потому, что сели и подумали, а потому, что иначе не можем, потому, что мы так привыкли».

Наверно при коммунизме люди просто привыкнут быть принципиальными, добрыми, честными, порядочными и будут вести себя не только, как им хочется, но так, как например, мой папа и моя мама.

Я возгордился такими мысленными словами и ещё раз внимательно прочитал слова Антона Семёновича Макаренко: «Кто будет воспитывать нас коммунистами? Конечно, будет воспитывать партия, советская жизнь, школа, советское движение вперёд, советские победы, которые и до сих пор нас воспитывали. Мы будем воспитывать сами себя».

В этот момент я решил воспитывать себя сам. Не подражать брату или даже папе, или маме, или ещё кому-нибудь, а сам себя воспитывать.

Только я ещё не знал, как это делать…

В декабрьском номере журнала «Пионер» было ещё масса интересного: рассказ и фото о пребывании нашей делегации в Японии, смешные стихи и рассказы, окончание повести «Цирк приехал», сообщение о техническом творчестве юных, но всё это было не так интересно.

Интересно было читать, как одна девочка «топила» свою подружку, когда её хотели избрать председателем совета отряда. Валя из Тульской области спрашивала редакцию журнала: «Почему моя подруга против меня? Ведь меня выбрали, потому что я хорошая ученица».

Интересно, не наша ли это Валя Антипова?.. Её тоже всё время куда-нибудь «выбирают»?

Редакция ответила так: «У коммунистов и комсомольцев теперь такой порядок: нельзя, чтобы всё время секретарём организации работал один и тот же человек. Во-первых, он устаёт, во-вторых, надо и другим дать возможность проявить себя, попробовать свои силы».

Дальше редакция посоветовала Вале так: «Ты хорошо работала год? Молодец! А теперь пусть поработает другой, а ты с твоим опытом работы будешь при нём вроде комиссара, будешь помогать ему в работе».

- Всё правильно, - сказал я себе мысленно. – А то опять получится «культ личности»…

Другой пионер просил редакцию помочь создать в их школе фотокружок или попасть в морское училище.

Редакция журнала «Пионер» ответила, что пионер может показать этот номер журнала комсомольцам своей школы и сказать им, что «Центральный Комитет комсомола обязал всех комсомольцев заботиться о пионерах», они должны помочь организовать фотокружок в школе.

Мне это сообщение тоже очень понравилось. Я решил после зимних каникул тоже обратиться через моего брата к комсомольской организации и создать…

Что же создать?

О, придумал, - драмкружок. Ставить пьесы, спектакли, театрализованные постановки, праздники. Например, праздник проводов Зимы и встречи Весны – Масленицу.

У нас в городе любили такие праздники и проводили их на городской площади или в городском парке, на опушке леса.

Ох! и здорово же было на этих праздниках!

Музыка и песни из громкоговорителя... Духовой оркестр играет марши и вальсы…

Пьяненькие мужики и бабы танцуют кадриль, вальс, фокстрот, танго или наяривают русскую «барыню».

Полуголые молодые парни лезут по гладкому столбу, покрытому ледяной коркой за гармошками, сапогами и самоварами, которые привязаны на вершине столба к перекладинам.

Девки и девушки стайками перемещаются туда-сюда, а за ними ватагами ходят гогочущие парни и молодцы.

Все лузгают жареные семечки, пристают друг к другу, а кое-где и дерутся из-за девчонок. Правда, не по злобе…

Везде продают блины, наливают из самоваров чай, пьют вино или водку, одаривают друг друга баранками, конфетами, леденцами, красными, жёлтыми и зелёными сахарными петухами на палочках…

Я так увлёкся мечтами, картинами в воображении и журналом «Пионер», что не сразу откликнулся на зов мамы пить «вечерний чай».

«Вечерний чай» - это была наша семейная традиция, семейный ритуал, священное время вечерних посиделок…

Мама заваривала необычайно вкусный и ароматный чай с травами. Всякий раз это были новые или другие травы: малина, земляника, крыжовник, вишня, мята, смородина и ещё какие-то странно пахнущие травы и смеси трав.

Чай заваривался в большом расписном керамическом чайнике. Мама всем подавала свои небольшие чайные чашечки, блюдца и свои ложечки.

В центре на круглом столе, покрытом белой скатертью с вышитыми мамой синими, жёлтыми и красными цветами, зелёными листьями и травинками, ставилась вазочка с кусками колотого или пилёного сахара, вазочки с разными вареньями и большая чаша с сухарями.

Мы все чинно рассаживались по своим местам. Папа включал телевизор, а я его настраивал. Брат в это время наливал всем чай из чайника, а мама уютно усаживалась в своё (и только её) кресло-кровать, обкладывала себя подушечками и начинала отдыхать.

Мы пили чай, обменивались новостями, «говорили по душам», обсуждали или комментировали происходящее в телевизоре.

Вместе смотреть телевизор было гораздо интереснее, чем одному. Я это давно заметил, ещё со времён, когда я болел ангиной и долго оставался один в доме.

«Вечернее чаепитие» было нашей семейной привычкой, нашим семейным коммунизмом…

Также всей семьёй мы пошли смотреть нашумевшую кинокартину «Гусарская баллада».

Этот фильм уже почти месяц показывали во Дворце культуры энергетиков и люди всё шли и шли на каждый сеанс, чтобы ещё и ещё раз посмотреть полюбившийся фильм.

Мой брат смотрел его уже три раза: один раз вместе с друзьями из класса, второй раз с подружкой, а третий раз вместе с нами.

Он вприпрыжку шёл вместе с нами по заснеженному тротуару главной улицы города – улицы Ленина и взахлёб в лицах рассказывал нам свои впечатления о фильме.

Папа строго-настрого запретил ему рассказывать сюжет, но моё горячий брат всё время сбивался на показ-рассказ картин из фильма и изображал перед нами то гусарскую атаку на французов, то лихие скачки на конях, то фехтование на саблях.

Мама пыталась утихомирить разошедшегося старшего сына, но он только повторял, что «фильм отличный» и «вам он понравится».

Фильм действительно оказался отличным, весёлым и интересным, хотя все герои фильма почему-то говорили стихами.

Летом 1812 года в поместье отставного майора Азарова приезжает поручик-гусар Дмитрий Ржевский: красавец, стройный, высокий, мужественный, кучерявый, совсем как наш папа в молодости. Дмитрия Ржевского играл актёр Юрий Яковлев.

Оказывается, поручик Ржевский давно помолвлен с племянницей майора Шурочкой (актриса Лариса Голубкина). Ржевский не рад этой встрече с жеманной девицей, но он должен на ней жениться.

Но Шурочка оказалась не такая уж девица. Она отлично держится в седле, умеет ездить на коне верхом, фехтовать саблей, отлично стреляет из пистолета. Всему этому её научил майор Азаров (артист Виктор Кольцов) и его старый слуга-денщик и бывший суворовский солдат Иван (артист Николай Крючков).

Шурочка нарочно жеманничает и сюсюкает с поручиком Ржевским, в которого она сразу влюбляется с первого взгляда, а поручик не знает как от неё отвязаться и удрать…

Начинается бал-маскарад, Шурочка по просьбе гостей поёт песню, прославляющую русских воинов:

Прелестница младая,
Прощаюсь я с тобой.
Пусть пуля удалая
Прервёт мой путь земной.
Паду, коль суждено мне,
В неравном я в бою,
Но ты, Армида, вспомни, вспомни
Жизнь краткую мою.

Потом, желая показать подругам свой маскарадный костюм, Шурочка переодевается в мундир гусарского корнета.

Поручик Ржевский случайно встречается с Шурочкой-корнетом, принимает его за парня-родственника Шурочки и пьет с ним по-дружески вино. Шурочку он в корнете не узнал…

В разгар бала-маскарада гонец объявляет о внезапном нападении войск французского императора Бонапарта на Россию. Все офицеры возвращаются в свои полки, в том числе и поручик Ржевский.

Девицы собираются помогать русским войскам тем, что будут щипать корпию из тряпочек (комки ниточек, типа ваты), а Шурочка горячо убеждает своего друга и слугу Ивана тайно «бежать» в действующую русскую армию под видом гусарского корнета.

Ночью она поёт прекрасную колыбельную песню своей кукле Светлане:, а рано утром скачет в поле…

Лунные поляны,
Ночь, как день, светла.
Спи, моя Светлана,
Спи, как я спала.
В уголок подушки
Носиком уткнись,
Звезды, как веснушки,
Мирно светят вниз.

Рано утром Шурочка в мундире корнета и её слуга-денщик Иван скачут в поле…

Здесь они находят раненого штабного офицера. Шурочка-корнет забирает у него письмо и ускользая под огнём в лихой скачке от французов, доставляет пакет командующему русскими войсками.

За этот подвиг Шурочку в облике гусарского корнета оставляют при штабе корпуса.

Через полгода, зимой, Шурочка доставляет пакет в гусарский партизанский отряд Дениса Давыдова. Здесь она встречает поручика Ржевского и снова влюбляется в него без памяти. Гусары и Ржевский дружески принимают «корнета», угощают его вином, расспрашивают.

Шурочка передаёт Ржевскому привет от «кузины» и Ржевский рассказывает друзьям-гусарам как эта «глупая и уродливая девица целовалась с ним и «чуть ли не рвалась из платья» к нему.

Шурочка обижается и они заключают пари: если поручик спасёт от какой-либо опасности глупую девицу Шурочку, то он на ней обязан будет жениться.

Появляется обоз французов. Лихие гусары-партизаны Дениса Давыдова нападают на обоз. Геройски и весело дерётся на саблях Ржевский, спасает от неминуемой гибели Шурочку и в одной из карет обнаруживает знаменитую опереточную певицу Луизу Жермон.

В этот момент фильма я невольно вздрогнул. Моё восторженно-весёлое настроение смешалось с тревожно-сладким ощущением, что на экране появилась… моя фея красоты и страсти.

Лицом Луиза Жермон (артистка Татьяна Шмыга) была точь-в-точь похожа на мою первую школьную любовь – на Валю Антипову…

Сразу среди шума и разгула страстей битвы на заснеженном поле боя появилась Женщина – с большой буквы…

Это было видно по всему: по походке, по манере себя вести, по взгляду, по голосу, по улыбке…

Мой старший брат, который сидел в ряду кресел с краю от папы и мамы, наклонился вперёд и заговорщицки влюблёнными глазами посмотрел на меня и кивнул головой на экран. Он уже давно был влюблён в эту опереточную певицу Татьяну Шмыгу.

Я тоже слышал её выступление и арии из оперетт по радио и видел её по телевизору. Теперь же она предстала передо мной «Гусарской Феей»…

Оказалось, что Луиза Жермон и кавалергард Пелымов (артист Лев Поляков) когда-то любили друг друга, но поссорились. Поручик Ржевский немедленно воспылал любовью к Луизе Жермон и стал обхаживать её, как жеребец обваживает кобылку.

На просьбу гусар «гусарская фея» отвечает чудесной, притягательно кокетливой, душевной и грустно-весёлой песенкой «Я пью, всё мне мало», а Шурочка-корнет отвечает ей залихватскими сатирическими и весёлыми гусарскими куплетами «Давным-давно».

Меня зовут юнцом безусым.
Мне это право,
Это право, все равно.
Зато не величают трусом:
Давным-давно,
Давным-давно,
Давным-давно.

На глазах у Пелымова и Шурочки-корнета поручик Ржевский ухаживает за Луизой Жермон, невесть откуда достаёт живой цветок и немедленно целует «гусарскую фею» в обнажённое плечико…

Луиза Жермон кокетливо, но решительно отваживает нахального поручика и дарит цветок «тому, кто ей милей всех нынче» - Шурочке-корнету…

Поручик Ржевский закусывает свои усы, как удила и требует от Шурочки-корнета вернуть ему цветок. Ссора Ржевского и Шурочки-корнета переходит в дуэль. Только приезд Дениса Давыдова в отряд прекращает стычку.

Шурочка-корнет и Иван возвращаются в штаб русских войск и героически спасают из французского плена русского императорского адъютанта – генерала-графа Болмашова (артист Алексей Порлевой). Всё происходит так стремительно, что генерал-адъютант не успевает узнать имя спасителя…

В штаб русских войск приезжает фельдмаршал Кутузов (артист Игорь Ильинский). Некий местный граф-пустобрёх Нурин узнаёт в корнете переодетую Шурочку и доносит об этом Кутузову.

Шурочка не смеет врать фельдмаршалу и признаётся, что он, то есть корнет – женщина.

Кутузов возмущается: «Чтоб баб - в солдаты? Без такой подмоги мы перешибли Бонапарту ноги, и выгоним его с Руси без баб!».

Шурочка плачет, но приказ суров: «вон, домой в мадамам, нянькам, куклам, тряпкам»…

Только появление императорского генерала-адъютанта Балмашова мешает немедленному разоблачению Шурочки. Он рассказывает Кутузову о своём спасении из французского плена и Кутузов говорит, что «по его разумению за этот геройский поступок спаситель достоин ордена».

Балмашов признаёт в шмыгающем носом корнете-Шурочке своего спасителя. Кутузову приходится наградить орденом-крестом лихого корнета-девицу. Он разрешает Шурочке служить и воевать в партизанском отряде Дениса Давыдова.

За это время французы снова захватили «гусарскую фею» Луизу Жермон и у Шурочки-корнета появляется повод съязвить по этому поводу поручику Ржевскому. Тот ошарашен орденом-крестом Шурочки и справедливостью её упрёка в гусарской слабости…

Отряд партизан-гусар Дениса Давыдова сражается вблизи имения майора Азарова. Шурочка участвует в захвате пленного испанца Винсенто Сальгари (артист Владимир Ширяев).

В мундире наваррского стрелка Шурочка-корнет выдаёт себя за испанца Винсенто Сальгари и смело идёт к французам в штаб, чтобы выведать их планы. Настоящий Винсенто Сальгари бежит от русских и внезапно появляется во французском штабе…

Повинуясь чувству внезапной привязанности настоящий Винсенто Сальгари выручает Шурочку-корнета, признав его-её своим «младшим братом». Однако майор Азаров случайно выдаёт свою племянницу…

Французский генерал Дюсьер (артист Борис Иванов) приказывает утром расстрелять изменника и шпионку…

Я умом понимал, что смотрю кино, что это весёлая кинокомедия, что это всё понарошку, но и у меня, и у мамы невольно сжалось сердце, когда обман раскрылся, и Шурочка-корнет должна была утром умереть…

Только мой брат наклонялся вперёд и ободряющей смотрел и улыбался нам, делая вид, что всё будет хорошо…

Кавалергард Пелымов и слуга-денщик Иван видели всё через стекло окна майорского дома, поэтому немедленно поскакали в отряд и все гусары немедля, не задумываясь, лихо напали на французский штаб.

Поручик Ржевский героически врывается в залу, дерётся на саблях с французскими офицерами, освобождает Шурочку-кузину. Она переоделась в своё платье, но стремится вновь стать «корнетом»…

Шурочка-корнет и испанец Винсенто Сальгари вместе с поручиком Ржевским и с помощью народной дубины Ивана добивают и прогоняют всех французов. При этом от случайной пули погибает благородный Винсенто Сальгари…

Шурочка-поручик напоминает поручику Ржевскому о том, что он спас от французов «кузину», на что Ржевский отвечает, что «хотел спасти тебя, а на неё плевать». Но Шурочка требует, чтобы Ржевский исполнил обещание пари и женился на «кузине». Опять вспыхивает ссора и продолжается дуэль…

Снова появляется французская певица Луиза Жермон и пытается помирить Ржевского и Шурочку-корнета, но поручик уже охладел к певице и стремится только победить на дуэли.

Победившие русские гусары-партизаны Дениса Давыдова и Луиза Жермон вместе с майором Азаровым и слугой-денщиком Иваном выламывают двери в комнату, где стреляются Ржевский и Шурочка-корнет.

Шурочка-корнет лежит без сознания. Ржевский азартно стреляет по крысам, а гусары-партизаны и Луиза Жермон открывают поручику глаза на то, что бесстрашный корнет – это девица Шурочка.

Недоумению обалдевшего поручика Ржевского нет предела. Гусары и помирившиеся Пелымов и Луиза Жермон по очереди насмехаются над ним…

Шурочка по-женски возвращает Ржевскому поцелуй, которым тот поцеловал её на довоенном бале-маскараде, и освобождает его от обещания жениться на ней. Но теперь уже по другому поводу обалдевший поручик Ржевский признаётся в любви Шурочке-корнету-девице и сжимает её в своих объятьях…

Фильм заканчивается весёлой песней – гусарскими куплетами «Давным-давно», которые поют все участники фильма, гарцуя на лошадях:

Ведёт нас жизнь дорогой длинной.
Смеяться, плакать иль не плакать суждено,
Когда звучит припев старинный,
Давным-давно, давным-давно, давным-давно

Ржевский поёт:

Привык по-всякому я драться!
Бутылок многих, очень многих видел дно!
Но не случалось столь влюбляться,
Давным-давно, давным-давно, давным-давно!

Шурочка ему отвечает:

Герою с пышными усами,
Навеки сердце мною, сердце мной дано.
Давно ли были мы врагами?
Давным-давно, давным-давно, давным-давно!

Русский суворовский солдат Иван пророчески поёт:

Пройдут года, и вот из дали,
Минувших лет, минувших лет мелькнёт одно:
Как наши деды воевали,
Давным-давно, давным-давно, давным-давно!

А вся гусарская ватага Дениса Давыдова подхватывает:

И если враг в слепой надежде,
Русь покорить, Русь покорить возьмётся вновь.
Его погоним, как и прежде -
Давным-давно, давным-давно, давным-давно!


Мы все были покорены этим фильмом. Фильм понравился и папе, и маме, и брату, который с нами вместе вновь пережил-ощутил горячие чувства-ощущения. Только я один шёл домой молча и не принимал участие в живом обсуждении фильма…

Я не мог ничего сказать, потому что во мне бурлила буря чувств и эмоций. Мне одновременно хотелось рыдать и смеяться, орать и петь, рубиться на саблях и хладнокровно целиться из пистолета во врагов.

Я ещё жил всем тем, что увидел на экране. Мне нужно было немного времени, чтобы освоить, «переварить» всё увиденное и услышанное.

Видимо в моём лице было что-то такое, что помешало папе и брату тормошить меня и завлекательно играть со мной «в гусар». Мама прижала меня к себе, и я с громадным усилием заставил себя не заплакать…

Всю оставшуюся часть дня и вечера я не мог успокоиться и всё представлял и представлял себе кадры из кинофильма, думал об этом кино, вспоминал слова песен и куплетов…

Я с нетерпением ждал ночи, чтобы по привычке «заказать» себе во сне этот фильм, чтобы снова увидеть его полностью или отдельными картинами-эпизодами.

Почему-то я был уверен, что сегодня вечером, на границе сна, ко мне придёт она – моя фея красоты и страсти…

Так и случилось…

Только-только я закрыл глаза и уютно освоился в волнах своей мягкой пуховой деревенской подушки, как в голове ожили цветные картины и звуки из кинофильма «Гусарская баллада».

Я вновь увидел, как жеманно хлопает глупыми глазами и поджимает губки Шурочка, как она дарит поручику Ржевскому своё шитьё и спрашивает его: «Вы плакать любите?».

Я вновь услышал, как Шурочка поёт на балу песню о русских гусарах:

В седле окровавлённом
Мой конь несёт меня.
Зелёным нежным склоном
От ратного огня.
Горит гусарский ментик
Распахнутый в плечах.
В багряно-жёлтом свете, свете
Рассветного луча.

Снова Ржевский и Шурочка гуляют вдвоём среди шума бала-маскарада и пьют вино во славу русского оружия. Снова прискакал гонец и объявил о начале войны с Наполеоном.

Снова Шурочка сидит на ступеньках зала дома своего дяди Азарова, уже в костюме гусарского корнета и прощается со своей куклой под музыку и слова колыбельной песни.

Снова она стремительно скачет среди пушечных разрывов по полю, наклоняется над раненым русским офицером-гонцом и скачет впереди французской погони через речной брод в расположение русских войск.

Я с нетерпением ждал, когда сон-фильм дойдёт до того места, где Шурочка-корнет появится в отряде Дениса Давыдова. Мне очень хотелось услышать гусарские куплеты, которые я никак не мог вспомнить, даже с помощью моего горячего и музыкально одарённого старшего брата.

Я помнил только обрывки слов куплетов и теперь со счастливым волнением наслаждался точным воспроизведением гусарской песни:

Коль пунша пламенем лиловым,
Всё вновь  вокруг, всё вновь вокруг озарено.
Припев любимый грянем снова
Давным-давно, давным-давно, давным-давно!

Мы все немножко суеверны,
Но крепко верим, крепко верим лишь в вино.
В нем топим все cвои химеры
Давным-давно, давным-давно, давным-давно!

Над нами слава дымом веет,
И мучит только, мучит только нас одно.
Сердца без практики ржавеют
Давным-давно, давным-давно, давным-давно!

В сраженьях нам не на постели,
Расстаться с жизнью, нам расстаться суждено.
Попы и так уж нас отпели…
Давным-давно, давным-давно, давным-давно!

Потом я с упоением и, возможно, даже с взмахами руками во сне, участвовал в лихом сражении с французами и вместе с Шурочкой и Ржевским освобождал мою фею красоты и страсти – Луизу Жермон…

Этого мгновения я ждал с особенным волнением…

Такой женственной красоты я ещё не видел…

Всё в Луизе Жермон или в Татьяне Шмыге меня поражало и волновало: её сходство лицом с Валей Антиповой, её повадки, её грудной голос, её насмешливая и волнующая манера говорить, её голая шея и плечи, её причёска, её пение.

Я очень хотел и надеялся, что во сне вновь услышу и постараюсь запомнить слова её романса, и я услышал:

Меня позови, избранник мой милый,
Меня позови, избранник мой милый,
Забудем что было, избранник мой милый,
Чудесней нет силы, чем сила любви!

Пусть плещет вино, я пью, всё мне мало,
Я пью всё мне мало, уж пьяною стала.
Я пью всё мне мало, уж пьяною стала,
И кружится зала, и мне всё равно!

А если уйдёшь, я плакать не стану.
Скажу без обмана я плакать не стану,
Скажу без обмана я плакать не стану.
Есть дно у стакана, а в дуле свинец!

Я видел, как встала Луиза Жермон, Татьяна Шмыга, моя фея красоты и страсти, как легко и гибко повела она плечами и с её обнажённых плеч скользнули меха её накидки.

Я видел, как она легко, не глядя на ступеньки, сошла из кареты, как подошла ко мне – Пелымову, искоса взглянула на меня, показывая, что это она – моя фея красоты и страсти.

Я ощущал себя корнетом-Сашенькой, который смотрел на неё восторженными и встревоженными глазами, пожирал её всю своими бесстыжими глазами и видел её … насквозь… через одежду…

Я видел её волнующуюся грудь и пупырышки сосков, когда она гордо и упрямо, как Валя Антипова, говорила-пела: «А если уйдёшь, я плакать не стану. Скажу без обмана я плакать не стану. Скажу без обмана я плакать не стану. Есть дно у стакана, а в дуле свинец…».

С жутким сжимающим горло и дыхание страхом я чувствовал, что эти слова не просто слова для рифмы, что моя фея-Валя Антипова, говорит-поёт мне это всерьёз…

Странное волнение охватило меня. Жар прорывался изнутри наружу. Моя голова стала чугунной, тяжёлой и горячей. Одновременно внизу живота что-то напряглось, нестерпимо защекотало и вдруг выплеснулось горячей волной.

В самый неподходящий момент фильма-сна я почувствовал, что описался, но тут же я понял, что не описался, а из меня вырвалась та странная желеобразная остро пахнущая жидкость, которая уже не первый раз прорывается мне в мои мокрые от пота трусики.

Я не стал ничему сопротивляться, зажимать письку рукой, а постарался не упустить моё видение-фильм, не потерять связь-контакт с моей «гусарской феей»…

Я увидел себя, лежащим на полу в форме и образе Шурочки-корнета и теперь меня спрашивали о том, как я себя чувствую. Это мне ребята-гусары хотели что-то расстегнуть. Это я немедленно взбрыкнул-очнулся и не дал им расстегнуть пуговицы на моих штанах…

Последнее, что я увидел, прежде чем окончательно обессилить и заснуть, это были внимательные и добрые глаза моей феи красоты и страсти – гусарской феи, которая в окружении многих лиц и глаз понимающе смотрела на меня и успокаивающе улыбалась.

Всё-таки в этой улыбке «гусарской феи» я уловил не только доброту, понимание, но и едва уловимую горделивую усмешку.

- Довела-таки мальца, - услышал я в своей голове чей-то знакомый голос.

Странно, до чего этот голос похож на мой голос, но только он почему-то был взрослый…


 

Мои женщины. Декабрь 1962. Три тысячи чертей!


После того, как мы всей семьёй посмотрели кинокомедию «Гусарская баллада» любимым выражением чувств мужчин нашей семьи стало ржевское – «Три тысячи чертей!».

Мама категорически была против упоминания чёрта в любой форме и в любом виде, но иногда, когда она не слышала, папа или мой брат, или я восклицали любимое наше выражение: «Три тысячи чертей!».

Причём различными звуковыми и смысловыми оттенками этим выражением можно было выразить: возмущение, удивление, досаду, восхищение – всё что угодно.

Главное, с помощью восклицания – «Три тысячи чертей!» - можно было культурно ругаться…

Дело в том, что в нашей семье было негласное табу или запрет на ругань в любой форме и виде. Мама категорически под угрозой «отлучения от завтрака, обеда и ужина вместе взятые» запретила раз и навсегда папе, своему старшему сыну и мне ругаться в её присутствии в любой форме.

Она говорила, что «чёрные слова» обладают «магической силой» и «воздействуют на человека посильнее пули».

- В Африке, - говорила мама значительным тоном, - есть такие племена, у которых колдуны могут «чёрными» словами заколдовать человека до смерти. Это магия «вуду»…

- У многих народов запрещено ругаться и говорить чёрные слова, - продолжала мама, глядя на наши открытые от изумления рты. – У русских, например, грешно всуе, то есть попусту, в суете, упоминать «нечистого». Из-за этого к человеку прилепляется грех. Он сам начинает быть духовно нечистым.

- Главное, - как бы вскользь закончила мама, - Мужчине не пристало всуе ругаться. Это значит, что он не умеет владеть собой, контролировать ситуацию, а значит, невнимателен и слаб. Ругаться можно и нужно только по поводу, в нужное время и в нужных случаях.

- А мы не ругаемся! – вскричал почти возмущённо папа. – Мы это просто так, для связки слов, шутя…

- Вот и я говорю: «Просто так, всуе», - подытожила мама и гордо удалилась на кухню.

Возразить было нечего, поэтому мы: папа, брат и я шёпотом печально и раскаянно сказали друг другу: «Три тысячи чертей…».

Жалко было расставаться с любимым выражением, но теперь мы применяли его только на улице, в работе, в играх или в состязаниях.

Через несколько дней папа рассказал нам за обедом как наш генеральный секретарь партии и глава государства Никита Сергеевич Хрущёв ругался последними словами на Манежной выставке современных художников, посвящённой 30-летию Московского отделения художников.

Мама хмурилась, а папа, поглядывая на неё, в осторожных выражениях рассказывал, как Хрущёв обрушился с гневной критикой на произведения молодых художников.

- Хрущёв три раза обошёл зал выставки под названием «Новая реальность». Здесь молодые художники выставили свои абстракционистские картины, – рассказывал папа. – Хрущёв задал художникам-авторам вопросы. Вместе с ним был Михаил Суслов, который ведёт вопросы идеологии в партии.

- После того, как Суслов что-то нашептал Хрущёву, тот «взорвался» и заорал: «Что тут за лица! Вы что, рисовать не умеете?! Мой внук и то лучше нарисует! Что это такое? Вы что – мужики или педерасты проклятые, как вы можете так писать? Есть у вас совесть?".

На слове «педерасты» мама вздрогнула и строго посмотрела на папу. Папа невинно ответил ей взволнованным взглядом и сказал, что это «не он, а Хрущёв так сказал».

- Вот пусть Хрущёв и говорит, - веско и решительно ответила мама. – А ты свою голову должен иметь на плечах, чтобы думать, прежде чем при детях ругаться.

Я уже давно слышал на улице это ругательное слово, но пацаны произносили его немного по-другому – «пидорасы». Что бы это значило, я не знал, но понимал, что оно очень ругательное, потому что пацаны очень на него обижались…

Папа нетерпеливо кивнул маме головой и продолжил рассказа о том, что эта встреча Хрущёва с молодыми художниками на Манежной выставке имела серьёзные последствия.

- Дело в том, - заговорщицки понизив голос, сказал папа, - что в Москве в издательстве «Искусство» разоблачили группу гомосексуалистов. Может быть, поэтому Хрущёв и пришёл на эту выставку  и стал ругать этих горе художников.

Мама опять строго посмотрела на папу, потом на нас с братом и поджала губы.

После обеда я спросил брата: «Что такое гомосексуалисты?».

- Не что такое, а кто такие, - покровительственно ответил мой брат. – Это, Сашок, пидорасы, которые сношаются друг с другом в попу. Но тебе ещё рано знать об этом. Ты просто не думай и не задавай глупых вопросов. Придёт время – сам узнаешь, но только бойся этих пидорасов-гомосексуалистов, они плохие и грязные. От них можно заболеть страшными болезнями. Понял?!

Я ничего не понял, но мне почему-то стало противно и страшно…

Я ошарашенно замолчал. Всё моё тело передёрнула какая-то нервная дрожь отвращения…

Я смутно догадывался, что «сношаться», это значит совать письку куда-то вглубь тела человека, но представить себе это дело в чужую попу я не мог… и не хотел. Меня всего выворачивало и отворачивало от этих представлений и ощущений.

Я тряхнул головой, прогоняя странные и страшные видения, побежал в ванную комнату и сплюнул в унитаз, потому что во рту стало вдруг противно, кисло и неприятно…

Странно, но впоследствии практически все ругательные и матерные слова вызывали у меня такую же кислую, противную и рвотную реакцию.

Мне уже никоим образом не хотелось не только произносить, но даже слышать ругательные слова, особенно те, что связаны со сношением…

Мальчишки на улице наоборот, вовсю ругались, матерились и смаковали эти неприятные слова, обидно насмехались над мои отвращением и нежеланием их произносить.

- Ты что – инакомыслящий? – спрашивал меня мой уличный друг Колька. – Ты что, не такой как все? Ты что, записался в эти пидорасы? На лесоповал хочешь?

Я не хотел на лесоповал, но спросил папу, что это значит…

- Это значит, Сашок, - сказал печально папа, - что у нас в стране опять начинается компания гонений на инакомыслящих, то есть мыслящих иначе, чем все. Хрущёв сказал, что современное абстракционистское творчество чуждо советскому народу, что народ отвергает такое искусство. Он сказал, что картины абстракционистов написаны не рукой человека, а хвостом осла, что их всех надо на «лесоповал».

- Что такое лесоповал? – спросил я папу.

- Лесоповал – это то место, где валят, то есть рубят лес, чтобы потом из древесных стволов делать доски, - ответил папа. – Как правило, это делают заключённые, преступники, которых осудили на пребывание в лагерях и поселениях.

- Считается, что тяжёлый труд лесорубов на морозе или в жару исправляет преступников и делает их хорошими людьми, - ещё печальнее сказал папа. – На самом деле тяжёлый физический труд и тяжкие испытания только огрубляют и ожесточают человека, превращают его в дикое животное.

- Вот почему, сынок, нужно хорошо учиться, правильно себя вести и особо не выделяться среди всех окружающих – ни в ту, ни в другую сторону. – закончил папа свое объяснение.

- Разумный совет, - сказала проходящая мимо мама, - Только почему ты сам этому совету не следуешь?

- Потому что я – это я, - вскинул голову папа, - А ты – это ты. Все мы разные, всякие, уникальные и ты, Сашок, тоже. Поэтому мы такие, какие есть и нас на базар не несть...

Последнюю деревенскую папину присказку я уже слышал ранее и не совсем понимал её значение, но догадывался, что в неё заложен глубокий смысл.

Я совсем запутался в своих мыслях-переживаниях, поэтому постарался спрятаться от всех в туалете и продолжил чтение декабрьского номера журнала «Пионер».

Зимние каникулы подходили к концу, скоро должен был наступить новый 1963 год. Мне очень хотелось реализовать все мои предновогодние задумки-предложения, с которыми я должен был выступить на совете пионерского отряда нашего 3 «А» класса.

В школе вовсю ругали абстракционистов, тунеядцев, инакомыслящих и на все лады повторяли слова Н.С.Хрущёва: «Художников учили на народные деньги, они едят народный хлеб и должны работать для народа, а для кого они работают, если народ их не понимает?».

Никто из нас не видел тех картин, которые все ругали и называли «абстракционистской мазнёй». Все говорили о том, что «этот абстракционизм внедрили нам с Запада, чтобы растлить нашу молодёжь», чтобы мы «отвернулись от реальности в абстракцию», только чтобы мы «не строили коммунизм».

- Они нам завидуют и боятся нас, - говорил на совете пионерской и комсомольской дружин директор школы. – Поэтому мы должны ответить этому прозападному инакомыслию своей стойкой коммунистической убеждённостью в правоте наших целей и задач, в решимости их достичь и выполнить.

- Они решили нас взять не силой оружия, а коварством пороков, - сказала наш завуч. – Так получается, что фронт борьбы сейчас пролегает не на полях сражений, а здесь, в школе, на улице, в доме, в семье, в головах наших детей и учащихся. Поэтому мы должны вести себя по-фронтовому, по-боевому, стойко и беспощадно к врагам.

В школе опять стало тревожно, напряжённо и беспокойно. Все стали осторожными, сдержанными, подозрительными…

Мои предложения выпустить предновогоднюю классную стенгазету по образцу и подобию декабрьского номера журнала «Пионер» уительница и завуч приняли на удивление холодно и сдержанно.

Они не захотели, чтобы в этой стенгазете учителя рассказали, что бы они делали во время зимних каникул, если бы снова стали пионерами.

Они не захотели и наотрез отказались дать возможность ученикам написать в стенгазете, как они понимают слово «коммунизм». Они запретили мне даже думать о «пионерских известиях», то есть о том, чтобы наши ребята и девчонки короткими сообщениями рассказали бы о том интересном, что произошло с ними на зимних каникулах.

Только моё предложение о походе всем классом в детский сад и совместном новогоднем утреннике в старшей группе детского сада «Радуга» было принято учителями, завучем, Валей Антиповой, всеми ребятами и девчонками на «ура». Всем ребятам хотелось вновь побывать в детском саду, где прошло наше первое детство.

Только все отказались участвовать в подготовке спектакля «Мальчиш-Кибальчиш». В детском саду уже подготовили новогодний утренник и ставили какую-то сказку со «снежинками», «белочками», «зайчиками», дедом Морозом и Снегурочкой.

Я решил отдать в детский сад свой костюм зайчика-побегайчика со знаменитыми пружинными ушами и настоящим заячьим мехом. Мама и папа поддержали меня, и я гордо отнёс прошлогодний новогодний костюм в школу.

Ребята из своих домов и семей притащили в класс кучу подарков, старых игрушек, кукол, книжек, коробок конфет, масок, новогодних игрушек. Их было так много и они были такие хорошие и интересные, что нам всем стало жалко их отдавать…

В назначенный день и час мы весёлой гурьбой пошли-побежали по главной улице города в наш старый детский сад. Два года тому назад первого сентября мы шли из нашего детского сада по этой улице в школу на первый урок, в новую жизнь.

Теперь мы нетерпеливо возвращались обратно, в наше детсадовское детство…

В фойе нас встретили странные полузнакомые запахи. Пахло мокрыми ботинками, валенками, шапками и пальто. Дети только что вернулись с игровой площадки.

Из кухни парко пахло котлетами, картошкой-пюре, киселём и ещё чем-то очень вкусным…

Из-за стеклянных больших дверей, ведущих в комнаты детсадовских отрядов, доносились приглушенные голоса, возня, звуки.

В центре фойе стояла настоящая ёлка, украшенная разноцветными игрушками, бумажными гирляндами, ватными снежинками и большой красной звездой на макушке.

Мы оторопели, но подгоняемые нашей учительницей и заведующей детским садом, быстро разделись, побросали наши пальто, шапки и платки на подоконники и стулья и стали готовить наши подарки детям.

По команде заиграло пианино, двери в комнаты отрядов раскрылись и в зал фойе стали вваливаться дети. Все были одеты в различные маскарадные костюмы. У всех в руках были разноцветные бумажные цветы. Все были настороженные, неуклюжие и притихшие…

Заведующая детским садом сказала, что «к нам в гости пришли бывшие воспитанники детского сада «Радуга», ученики 3-«А» класса, которые принесли с собой подарки детям».

Это сообщение сразу оживило всех и дети теперь уже не стеснялись, а с интересом поглядывали на наши лица и руки…

По команде мы стали подходить к детям и дарить им наши подарки. Одни подарки встречались с восторгом, другие тут же отбрасывались в стороны, менялись на другие, раскрывались, потрошились, ломались…

Началась невообразимая свалка…

Дети тащили нас в свои комнаты, показывали нам свои игрушки и вскоре все наши ребята и девчонки играли вместе с детьми в детсадовские игры.

Воспитатели подхватили общий настрой и стали водить хороводы, играть «в ручеёк», «в догонялки», «в прятки». Девчонки с упоением играли с куклами «в дочки-матери», а ребята азартно "рубились" деревянными мечами друг с другом и наседающими на них толпой детсадовскими мальчишками.

В разгар общего игрового веселья из зала столовой вышла наша знаменитая толстая и добрая повариха «баба Валя» и мы все кинулись в её жаркие и потные объятия. Я тоже поверх мальчишеских голов прижался к её толстой тёплой руке и вдохнул в себя давно забытый, но страшно знакомый запах кухни и еды.

От неё так же, как когда-то, смачно пахло омлетом и компотом, борщом и котлетами, всем тем вкусным, чем она кормила нас в детстве.

Мне стало щемяще грустно. Мне снова захотелось стать маленьким, сесть на свой маленький стульчик за свой маленький столик возле тумбочки с посудой и покушать манную кашу с жёлтой лужицой сливочного масла, хрустящие котлеты с картофельным пюре и выпить кружку вкуснейшего компота с сухофруктами.

Нас всех пригласили в столовую. Мы кто как расселись вместе с детсадовскими мальчишками и девчонками за низенькие столы. Детсадовские ухаживали за нами, подталкивали нам свои тарелки, а мы, наоборот, старались накормить их, угощали их конфетами и своими бутербродами, которыми снабдили нас наши родители.

После обеда в детском саду не стали объявлять «тихий час», а наоборот объявили о начале «новогоднего утренника». Теперь каждый отряд потащил в свои отрядные комнаты понравившихся им гостей и стал показывать свои «домашние заготовки».

Детский сад «Радуга» наполнился звонкими голосами, пением, музыкой, чтением стихов…

Мы тоже не оставались в долгу и вспоминали всё, чему нас учили в детском саду и в школе.

Никого не надо было упрашивать и все поочерёдно стремились выйти в центр комнаты или к ёлке в фойе, чтобы торопясь и сбиваясь скороговоркой прочитать новогоднее стихотворение или спеть песенку.

Мне тоже захотелось прочитать мой монолог Мальчиша-Кибальчиша, но я чувствовал, что он будет не к месту, что меня просто не поймут, потому что все были заражены сказочно-новогодним весельем.

Поэтому я напялил на свою, вдруг ставшую большой, голову тесную заячью шапку с гибким пружинными ушами и объявил, что «расскажу новогоднее стихотворение-загадку, а кто разгадает, тому я подарю свою заячью голову-шапку с ушами».

Общими усилиями галдёж прекратился и я, стоя у красочной ёлки, громко и с выражением прочитал:

Я вчера смотрел в окно,

Было там черным-черно.

Утром глянул – вот-те на! –

Что за белая страна?

Там белое небо.

Там белые ночи,

Там белое всё, что увидеть захочешь:

Там белые ели,

Там белые клёны,

Там белые бродят по кронам вороны.

Там белые белки на белых ветвях

С орехами белыми в белых зубах…

Не привиделась она

Мне во сне:

Нарисована страна

На окне.


- Что это такое?- громко спросил я всех.

Поднялся невообразимый гвалт и шум. Все разом заговорили и заспорили, стали наперебой предлагать разные варианты ответа на загадку.

Одни говорили, что «это выдумки», что «так не бывает», что я «нарисовал мелом на стекле какую-то картину», что я «какой-то абстракционист».

Я вздрогнул от этого сравнения, как от ругательного слова и мне стало неловко и зло: «Неужели никто не догадается?!».

Шум продолжался и в этом гаме вдруг раздался звонкий голос Вали Антиповой: «Я знаю, что это такое!».

Шум сразу прекратился. Все увидели, как встала со своего места в кругу детсадовских и классных девчонок Валя Антипова, как она, красиво поправляя складки своего школьного платья и фартука, подошла ко мне.

Валя весело и резко повернулась на каблуках лицом к залу так, что полы её платья взметнулись вверх и обнажили её круглые коленки…

- Это морозная изморозь на оконном стекле, - сказала громко Валя и победно взглянула мне в глаза. – Это морозные узоры рисуют на оконном стекле такие картины.

- Только увидеть эти картины может не всякий человек, - добавила чуть тише Валя. – Для этого нужен талант.

Я вздрогнул всем телом и немедленно взволновался. Мои щёки стали пунцовыми, губы жаркими, а пальцы рук и коленки задрожали мелкой дрожью…

- Правильно! Правильно! – закричали все. – Она разгадала загадку. Подарок ей, подарок!

Я снял с головы свою заячью шапку-голову с заячьими ушами и молча подал её Вале.

Она не прияла мой подарок, а подставила свою голову и я впервые за много-много дней и лет прикоснулся к её волосам и голове…

Заячья шапка-голова с ушами пришлась Вале точно впору и легко наделась на её головку. Тесёмки шапки она завязала под подбородком сама и встряхнула головой и длинными заячьими ушами.

Заячья голова-шапка очень шла Вале, её волшебно красивому кукольному личику, ярким румяным щёчкам, искрящимся глазам и хитрющей коварной улыбке…

Она была удивительно красива сейчас, хотя красивой она была всегда…

Валя озорно тряхнула пружинными заячьими ушами и повернулась к зрителям. Все взревели, захлопали в ладоши и кинулись к нам.

Дети и ребята окружили нас. «Дед Мороз» и «Снегурочка» в старых выцветших костюмах стали организовывать хоровод перед ёлкой, но дети и наши ребята их не слушались, толпились вокруг нас и всё норовили погладить Валю по её пушистой белой голове и пружинным ушам.

Мы с Валей сами организовали круг хоровода и шли вместе со всеми, впервые взявшись за руки после первого перехода из детского сада в школу 1 сентября 1960 года.

Я держал в своей руке нервные упругие пальчики Вали, которые она почему-то всё время пыталась вырвать, высвободить и оттолкнуть от моей руки.

Я особо не старался их удержать, ослаблял хватку и тогда она снова судорожно врывалась, всовывалась и вкладывала свои пальчики в мою потную ладонь.

Мы не смотрели друг на друга, но я почему-то чувствовал Валю, как будто мы были тесно прижаты друг к другу и смотрели друг другу в глаза…

Жар моего волнения, видимо, передался ей, потому что её пальцы и рука стали тоже мокрыми от пота, а движения руки резкими, порывистыми, нервными.

Дети толкались, спотыкались, мешались друг другу и мы с Валей тоже вынуждены были толкаться, спотыкаться и прикасаться друг к другу боками, плечами, руками.

Толпа детей и ребят росла, становилось тесно и мы с Валей всё чаще стали соприкасаться своими телами…

У меня в штанах писька уже не вмещалась в трусики и напряглась настолько, что я уже хотел согнуться пополам, чтобы хоть чуть-чуть уменьшить это напряжение и боль.

Меня почему-то сильно влекло к Вале и мне хотелось не просто касаться её рук и плеч, но прикоснуться к её боку, к ногам, прижаться к ней всем телом.

Кажется, с Валей происходило тоже что-то странное, потому что она вдруг стала нервничать, дёргаться, то прижиматься, то отстраняться, вырываться и снова возвращаться в круг.

Это всё длилось или долго, или только одно мгновение, но всё закончилось внезапно…

Дети и ребята, не сговариваясь, тесно окружили нас с Валей, увлекли и завлекли в круг хоровода, стали играть «в каравай», то сужая, то расширяя круг, то присаживаясь на корточки, то вытягиваясь вверх руками к потолку.

Все орали, шумели, кричали, плясали, крутились, толкались, пихались, пели «в лесу родилась ёлочка», наступали друг другу на ноги, поворачивались и шли в разные стороны, но в какой-то момент все вдруг прижали нас с Валей друг к другу и кто-то звонко крикнул: «Тили-тили тесно, жених и невеста!».

Все вокруг засмеялись, ещё сильнее зашумели и задвигались, а мы с Валей, прижатые друг другу тесной дружной толпой, вдруг оказались друг перед другом лицом к лицу и я почувствовал, как моя напряжённая писька уткнулась в трепещущий живот Вали…

В спину пинали, пихали и давили десятки сплющенных детских и ребячьих тел и я не мог (да и не хотел) отстраняться от горячего и мокрого тела Вали, которое я чувствовал через материю её коричневого школьного платья.

Она тоже не могла пошевелиться, потому что в её спину упирались её подружки и девчонки из детского сада, которые плотной стеной окружили нас и давили со всех сторон.

Тело Вали было напряжено, как пружина и тряслось мелкой дрожью. Я увидел, как её глаза прикрылись и пушистые ресницы трепетно отпечатались тенями на её румяных щеках.

Она ещё пыталась немного отстраниться от меня, но уже поддалась общему давлению и падающе приникла ко мне, навалилась на меня слабеющим тяжёлым телом. Наверно, если бы толпа ребят ослабила давление, то Валя бы упала…

Пальчики Вали тоже ослабели в моей потной руке. Мне пришлось сжать их посильнее, а потом правой рукой подхватить её под руку и поддержать её слабеющее тело.

Лицо Ваали внезапно побледнело, и я почувствовал тревогу…

- Три тысячи чертей! – вдруг вскричал во мне мой хриплый взрослый внутренний голос. – Вы что, не видите, что Вале плохо!

Толпа неохотно ослабила натиск и я краем глаза увидел, как через море голов и лиц ринулась к нам заведующая детским садом.

Заведующая, наша учительница и детсадовская медсестра перехватили и отняли у меня ослабевшее и вдруг потяжелевшее тело Вали, подхватили её и понесли на диван в игровой комнате старшей группы.

Все наши ребята и дети обступили это место, но их сразу прогнали, чтобы дать больше воздуха потерявшей сознание Вале…

Теперь уже на меня поглядывали с подозрением и неприязнью, будто я был в чём-то виноват…

Меня тоже не пустили к Вале и я внутренне был рад этому, потому что мои трусики вновь были мокрыми и липкими от той странной желеобразной жидкости, которая изливалась и изливалась из моей письки и мне было крайне неудобно и стыдно.

Мне казалось, что сейчас эта жидкость пропитает ткань моих трусов и штанов и все увидят, что я описался…

Я встал так, чтобы штанины особо не касались моих трусиков, чтобы их мокрая часть не прикасалась к ткани штанов. Наверно, со стороны я был в каком-то нелепом скрюченном положении, потому что ко мне тоже подошла детсадовская медсестра и спросила меня, как я себя чувствую.

- Я в порядке, просто немного как-то не так, - ответил я рассеянно и сделал вид, что со мной всё нормально.

Медсестра внимательно посмотрела мне в глаза, потрогала лоб, пульс на руке и чему-то печально вздохнула.

- Собирайся и беги домой, - сказала она мне вполголоса. – Всё равно праздник кончился. Скоро все разойдутся по домам. Я скажу, что тебе надо срочно домой. Мама тебе поможет, да ты и сам со всем справишься. Ты молодец… Ты лучше всех.

Я не понял, почему медсестра назвала меня молодцом, но мне точно надо было срочно бежать домой…

Праздник действительно закончился…

Дети испуганно и теперь уже несколько отстранённо стали разбредаться по своим местам, комнатам и играм. Наши классные ребята стали одеваться и выходить на улицу.

Я увидел, как Валя поднялась с дивана и рассеянной походкой в окружении подруг, учительницы и заведующей детским садом, пошла в фойе и стала одеваться на улицу.

Моя заячья шапка-голова с ушами так и осталась лежать на диване, и никто не прикасался к ней…

Я тоже сдвинулся с места. Неуклюже преодолевая мокрое неудобье в трусиках, я двинулся к своей куртке-пальто и шапке, лежащей на подоконнике в фойе.

Вдруг входная дверь в детский сад с грохотом открылась, мимо меня промчалась Валя, кинулась в игровую комнату старшей группы и вернулась обратно, держа в руках мою заячью голову-шапку.

Не глядя на меня, Валя стремительно выскользнула на улицу. Мне сразу стало удивительно легко и хорошо.

Не забыла…

На улице девчонок уже не было. Они пошли провождать Валю домой.

Ребята ждали меня и учительницу, которая вскоре вышла из детского сада и подошла к нам.

- Ну, как ребята? – спросила нас учительница. – Довольны? Как вам кажется, всё получилось, что хотели?

Сначала робко и несмело, а потом всё громче и веселее ребята стали шуметь, отвечать, делиться своими воспоминаниями. Вскоре все стали изображать из себя самые смешные случаи сегодняшнего праздника.

На наш шум, ор, крик и смех в окнах появились любопытные лица детсадовских детей и сердитые лица воспитателей и нянечек.

Мы дружной компанией пошли вверх по улице в свою школу. Нам не хотелось расставаться…

Всё получилось здорово, на славу и весело. Лучше, чем задумывалось и хотелось.

Это было настоящее предновогоднее приключение…

Только мне было не до общего веселья и смеха. Тайное беспокойство, тревога и чувство вины терзали меня, моё сердце и душу.

Я думал о Вале и о том, что я виноват в её обмороке.

«Это ты её довёл до потери сознания!» - говорил я себе. – «Это ты её на глазах у всех прижал к себе и чуть … не изнасиловал!».

Эти внутренние слова моего внутреннего голоса поразили меня в самое сердце. Я снова взволновался. Моё сердце стало биться так гулко и тяжело, что я испугался – как бы его не услышали мои друзья и учительница.

«Что я такого сделал?! – возразил я своему внутреннему голосу. – «Я ничего не делал, я только подчинялся общему настроению и натиску толпы!».

«То-то и оно», - сказал мне мой внутренний голос. – «Ты поддался толпе и перестал быть самим собой. Ты стал таким, как все…».

Я сильно обиделся на самого себя. Я возненавидел себя. Я замкнулся внутрь самого себя…

Славка, мой школьный друг и верный товарищ, тормошил меня, пытался развеселить, толкался и вертелся вокруг меня, но мне было сейчас не до него. Мне было вообще ни для кого…

Мне хотелось домой, к маме, к папе, к моим родителям, к нашей счастливой семейной жизни, к тому, что понятно, близко и дорого.

Мне хотелось с головой окунуться в наш домашний мир, в моё тёплое и мягкой одеяло, в мою лёгкую и прохладную подушку.

Мне хотелось немедленно принять горячую ванну, смыть с себя всё липкое и уже ставшее подсыхать лишнее вещество.

Мне не хотелось всех этих лишних тревог и волнений, страха и неизвестности.

Что я наделал!..

Кой чёрт меня дёрнул придумать этот поход в детский сад, возвращение в наше детсадовское детство?

Назад возврата нет, есть только движение вперёд…

«И впереди тебя, Сашок, ждёт встреча и разговор с Валей», - вновь вдруг взрослым женским голосом прозвучало у меня в голове. – «Это уже не детство, - это по-взрослому».

«Три тысячи чертей!» - по-гусарски храбро и опасливо ответил я своему внутреннему голосу моей феи красоты и страсти…

 

Мои женщины. Декабрь 1962. Новогодняя фея.


После нашего «детсадовского приключения» встреча и трудный разговор с Валей Антиповой не состоялись. Я жестоко заболел ангиной…

Видимо, разгорячённые после визита в детский сад всем 3-«А» классом, мы слишком долго были на морозном воздухе, слишком долго смеялись, хохотали и весело орали, поэтому мои миндалины охладились. У меня опять развился мой хронический тонзиллит, воспалилось горло и я опять заболел.

Обидно было в самые «горячие» деньки перед Новым Годом лежать в постели, потеть, пить лекарства и чай с мёдом, шиповником и малиновым вареньем.

Все готовились к новогоднему утреннику и вечеру в школе, рисовали классную стенгазету, репетировали выступления и игры, а я лежал в своей постели и сморкался в необъятный марлевый «носовой платок».

Единственно, что меня утешало, это мысль о том, что мне повезло и не надо встречаться с Валей Антиповой, объясняться с ней, о чём-то говорить, чего-то рассказывать, спрашивать и что-то делать дальше…

На эту тему у меня в голове была абсолютная пустота. Я не знал, что мне делать и что говорить Вале.

Я ждал подсказки от моего «внутреннего голоса» и от моей «феи красоты и страсти», но они упорно молчали. Поэтому упорно молчал и я…

Я практически ни с кем не разговаривал.

Мама, папа, брат старались меня растормошить, раззадорить, разговорить, заставить рассказать им, как всё было в детском саду и «как прошла встреча младших школьников со старшими воспитанниками детского сада».

Я отвечал кратко, точно, но без азарта и прикрас, которыми обычно снабжал все мои взволнованные рассказы или выдумки.

- Ты какой-то скучный стал, - сказал мне брат и отстал от меня.

- С тобой явно что-то случилось. Ты явно скрываешь что-то от нас, - сказала моя прозорливая мама и многозначительно посмотрела на моего папу.

Папа долго думал, потом погладил меня по голове и сказал всем просто, твёрдо и веско: «Не трогайте его. Он сам нам всё расскажет, когда сам во всём разберётся».

- Одно могу сказать точно, - продолжил папа. – Это «детсадовское приключение» даром ему не пройдёт.

Мама встревожилась, потрогала мой потный лоб, сунула мне градусник подмышку и объявила всем, что я заболел.

Этот вариант устраивал всех, поэтому меня сразу окружили повышенной заботой, снабдили меня мягкими подушками, выдвижной толстой фанерной крышкой из буфета, на которой я обычно рисовал, кучей старых и новых журналов и на время «поселили» меня в зале на большом семейном диване, чтобы я мог спокойно, не мешая никому, смотреть телевизор.

О лучшем я даже не мог и мечтать…

Утром вокруг меня крутились брат, папа и мама. Мне приносили в постель завтрак: небольшой поднос с тарелкой каши или специальной деревянной стопкой для варёного яйца, с хлебом и кружкой сладкого чая с шиповником или малиновым вареньем.

Днём, когда все расходились по делам, я оставался один и читал, рисовал, смотрел телевизор или спал. При этом я периодически менял мокрые майки и байковые рубашки моего брата, которыми меня снабдили, чтобы я был сухим в постели. Эти майки и рубашки мама немедленно стирала и сушила на батареях центрального отопления, когда приходила вечером с работы.

Вечером в «моей зале» собирался семейный ужин на круглом столе. Папа, брат и мама садились за стол, а мне снова давали со стола всё самое вкусное, что бы я ни попросил, – даже ложку сладкого красного вина с чудным названием «Кагор».

Жаль, что моя болезнь быстро началась и также быстро стала «гаснуть», а я поправляться…

Зато я мог «наверстать упущенное», как говорил мне завистливо отец, и «начитаться власть»…

Наконец-то я смог прочитать один рассказ в журнале «Новый мир», который попросила меня прочитать наша учительница по немецкому языку и библиотекарь по совместительству.

Я обещал, но уже очень давно, ещё с ноября, держал у себя этот журнал и не мог его почитать. Он был: во-первых – «взрослый», во-вторых – длинный, в третьих – наверно скучный, а в четвёртых – мне было некогда, много было дел…

Рассказ назывался «Один день Ивана Денисовича». Его написал какой-то Александр Солженицын.

Его имя было таким же, как у меня, а фамилия была созвучна с фамилией моего школьного друга Славки, поэтому я заинтересовался и стал читать этот длинный рассказ.

Рассказ был о том, как провёл один день Иван Денисович Шухов, заключённый лагеря…

У них там подъём начинался в пять часов утра, когда кто-то бил молотком об рельс у «штабного барака». Мне сразу понравилось это слово «штабной барак». Как на войне…

Потом я споткнулся на слове «параша», но сам догадался, что это что-то вроде ночного горшка, чтобы пописать. У заключённых такой горшок-параша был сделан из бочки и её утром заключённые выносили из барака на палках.

Бараки я видел, они в нашем городе были на улице первых строителей. Нашу электростанцию и город начинали строить заключённые, которые жили в таких бараках. Там были ряды двухэтажных коек и плохо пахло. Мужики там постоянно галдели, смеялись и ругались матом…

Шухов, герой рассказа, какой-то был чудной: он до развода бегал, прислуживал сильным и богатым бригадирам, подавал им валенки, что-то там подметал, собирал миски со столов. За это ему что-то перепадало, особенно если в миске что-то оставалось.

Это мне не понравилось сразу, хотя я не стал особо на это обращать внимания, так как увлёкся чтением…

Особенно я увлёкся словами-словечками, которые я слышал в разговорах мальчишек и парней на улице. Это была знаменитая «воровская феня»…

Один старый «лагерный волк» говорил Шухову: «Здесь закон – тайга. В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к «куму» ходит». Кум – это оперуполномоченный, это я уже знал.

В этот день Шухов рано утром по подъёму не встал, заболел, как я. У них там, в бараке также на окне были наледи, морозные узоры и из-под рамы дуло холодным воздухом.

Шухов лежал наверху какой-то «вагонки» на тонком матрасе, набитом опилками, с головой накрылся одеялом, «бушлатом», да ещё обе ноги сунул в рукав телогрейки. Так конечно тепло будет!

Шухов лежал в каком-то «бригадному углу». Наверно это то место, где спали бригадиры.

Он слышал, как заключённые выносят восьмиведёрную бочку-парашу, наполненную доверху, как выбросили из сушилки связку валенок, как молча обуваются бригадир и его помощник.

Бригаду Шухова должны «фугануть» со строительства мастерских на новый объект, в чистое поле: ямы копать, столбы ставить и колючую проволоку натягивать, чтобы заключённые не убежали.

Чтобы не пропасть в чистом морозном поле, бригадир понёс старшему нарядчику полкило сала. Я снова прочитал знакомое деревенское выражение: «Испыток не убыток», что означало – испытать, попробовать, - это себе не в убыток.

Потом опять я натолкнулся на знакомое слово из уличной фени – «косануть». «Косануть», - это значит «закосить», косо посмотреть, скользнуть вскользь и вкось, в сторону, отскочить, спрятаться, избежать чего-либо.

Мне стало совсем интересно читать, потому что мама запрещала мне говорить «по фене», а ребята, наоборот, гордились умением выражаться по блатному…

Мне понравилось, что заключённые также дают окружающим разные клички, как мы на улице, в классе или в школе. Там был худой сержант-дежурняк «Полтора Ивана». Он был добрый, в карцер не сажал. Другой дежурняк был «Татарин», он был злой и коварный.

Это слово «карцер» резануло мне слух. Повеяло чем-то фашистским, тюремным, страшным, злым…

В бараке были старики-дневальные и их звали почему-то «фитили». Один из помощников бригадира «буркотел» из-за каких-то «деятисоток» (наверно буханки хлеба).

Дежурняк «Татарин» подкрался к Шухову и за то, что тот вовремя «по подъёму» не встал с нар, дал ему «трое суток кондея с выводом». Кондей – это карцер, а «с выводом», - это значит, что будут выводить из карцера на обед и дадут горячий суп.

Заключённых в бараке было двести человек. У каждого на чёрных ватных брюках на левом колене, на груди и на спине чёрных бушлатов и спереди на шапке были нашиты белые тряпочки с номерами заключённых.

От этого ещё сильнее «запахло» фашистскими концлагерями и мне читать стало как-то неприятно и страшно…

Дальше было описание погоды в лагере. Мороз был сильный и прихватывал дыхание. С угловых вышек светили два прожектора на территорию лагеря. Светились фонари на столбах и у дверей. Фонарей было много и они «засветляли» звёзды.

Я представил себе этот концлагерь. Мне ещё больше расхотелось читать дальше этот рассказ…

Дальше началось описание мытарств заключённого и его взаимоотношений с охранниками и заключёнными.

Мне стало неинтересно…

Какое-то внутреннее чувство отторжения, нехотения, боязни и отвращения завладело мной. Я отложил в сторону журнал «Новый мир». Рассказ мне не понравился…

Ноябрьский номер журнала «Новый мир» лежал у меня в школьном портфеле, поэтому из домашних его никто не видел, а в этот раз он оказался в стопе газет и журналов на стуле возле моего дивана и первым его увидел папа.

- Откуда у тебя этот журнал? – спросил он меня, листая страницы и наткнувшись на рассказ «Один день Ивана Денисовича».

- Из школьной библиотеки, - ответил я не чувствуя за собой никакой вины. – Библиотекарша дала.

- Что, так прямо и дала? – с сомнением в голосе спросил папа. – Так специально тебе и дала, чтобы ты почитал взрослый журнал?

Я тоже подумал, что это как-то чудно и непонятно, поэтому немного напрягся и вспомнил:

- Нет, - ответил я. - Учительница сказала, чтобы я показал этот журнал тебе и маме, но я забыл, потому что она дала мне ещё журнал «Пионер».

- Хорошо, - спокойно сказал папа. – Почитаю.

Он взял с собой журнал с рассказом Александра Солженицына, ушёл в родительскую спальню и там остался надолго. Он даже не вышел смотреть телевизионные новости.

Поздно вечером я слышал, как папа вполголоса читал этот рассказ маме и она, по-моему, почему-то тихо плакала…

Мы с братом не могли понять, что же такого произошло и что было такого в этом рассказе, если наши родители вдруг притихли, погрустнели и стали с нами какими-то необычайно ласковыми и нежными.

Папа поочерёдно гладил своими жёсткими пальцами нас по головам, целовал нас в затылки, в чубчики, а мама вообще стала нас обнимать и тискать, как будто прощалась с нами надолго.

Уже засыпая, я услышал, как мама сказала папе: «Вот и Коля наш также мучается»…

«Почему дядя Коля мучается? – подумал я. – Где он мучается? Действительно, а где наш дядя Коля?».

Утром я уже не вспоминал о журнале, о рассказе Солженицына, об Иване Денисовиче и о дяде Коле. Утром надо было срочно выздоравливать, потому что скоро должен был наступить Новый 1963 год.

Болеть было некогда.

Я очень хотел попасть на школьный новогодний утренник и если повезёт, то и на школьный новогодний вечер...

Дело в том, что в школе появилась новая учительница – красавица.

Об этом рассказал мне мой школьный друг Славка, который единственный из всего 3-«А» класса, пришёл меня больного проведать.

- В школу прислали новую молодую учительницу, - громко и жарко шептал Славка прямо мне в ухо. – По английскому языку. Красавица-а-а!

Славка закатил к небу глаза и покрутил восхищённо головой.

- Все ребята в школе мигом в неё влюбились, - продолжал он взволнованно рассказывать мне о школьных новостях. – Все побросали свои дела дома и прибежали в школу готовиться к новогоднему вечеру. Она главная и отвечает за всё.

- Чего она только не придумывает, - с восхищением и восторгом шептал мне Славка. – Придумала сыграть в сказку «Снежная королева». Наша Валька Антипова играет Герду, а Сашка Кузнецов – Кая. Сашка ходит перед новой учительницей как по струнке, всего слушается, делает, что скажут и всё старается быть к этой училке поближе…

- Чего же в ней такого, что все к ней липнут? – спросил я как можно безразличнее, я же «больной».

- Говорю тебе – красавица! – возмущённо вскричал Славка и притих под моим грозным взглядом. Мама была на кухне. Судя по запаху, она готовила нам с другом блинчики с малиновым вареньем.

- Красавица, - шепотом и вполголоса продолжил Славка. – Модная, красивая, с вот такой причёской!

Он руками обхватил воздух вокруг своей головы и накрутил ими огромный шар пространства…

«Ничего себе!» - подумал я и стал недоверчиво расспрашивать Славку о спектакле-сказке, о действующих лицах, о классной стенгазете, о ребятах, о завуче, которая не согласилась на моё предложение сыграть в спектакль о Мальчише-Кибальчише.

- А ты, какую роль играешь? – спросил я Славку ещё равнодушнее…

- Мне дали роль разбойника в банде, - сказал Славка, стараясь быть как можно небрежнее и тоже равнодушнее. – Представляешь, а на роль бандерши поставили нашу толстушку Лидку.

- Да там все ученики школы задействованы, - сказал извиняющимся тоном Славка. – Большинство играет всяких там разбойников-злодеев, ворон, зайцев, белочек, слуг всяких, пацанов с улицы, охранников дворца Снежной королевы.

- А кто будет Снежной королевой? Новая училка? – спросил я его после небольшой паузы и подумал: «Надо же, все заняты в спектакле…».

- Ну, да, - неуверенно сказал Славка. Пыл его немного поутих…

- Она здоровски играет Снежную королеву, - сказал он притихшим голосом. – Такая холодная, недоступная, важная. Даже по-английски с нами разговаривает, как настоящая королева…

Славка окончательно сник и виновато поглядывал на меня, лежащего ничком на кровати.

Я лежал так, как будто тяжело болел: тяжело дыша, со свистом вбирая в себя воздух, судорожно сглатывая комки в горле, вяло поднимая руки, и бессильно роняя их на постель…

Видимо у меня это тоже «здоровски» получалось, потому что Славка стал смотреть на меня жалостливо, раскрыл рот и стал спрашивать, что мне такого нужно, чтобы поскорее выздороветь.

Только я хотел зачитать ему список нужного мне, как появилась мама и принесла поднос с чайными чашками, сахарницей, вазочкой с вареньем и тарелкой со стопкой ароматных масляных тонких блинов.

Мы со Славкой сначала чинно, а потом, уже не сдерживаясь и торопясь, «умяли» все эти блины, всё варенье из вазочки и весь чай…

- Ну, так, когда же у вас, - я подчеркнул это слово «у вас», - будет этот спектакль?

- В пятницу 28 декабря в 11 часов дня, - ответил Славка и стал собираться домой. – Знаешь, мне пора идти.

- Спасибо, конечно, но мне пора. Понимаешь, у нас сегодня скоро репетиция. Все придут. Неудобно опаздывать, а потом сегодня мы с Лидкой играем свою часть спектакля. А Валька ты ведь знаешь какая, она чуть что, сразу в крик: «Срываете мероприятие!», «Поставлю вопрос на совете отряда!» и так далее.

- Знаю, - буркнул я и снова почувствовал себя больным по-настоящему. – Знаю, Слава…

От этого «Слава» вместо обычного «Славка», мой друг ещё больше смешался и заторопился домой.

- Ну, ты это… Поправляйся давай. – Славка подбирал слова и никак не мог найти нужные…

- Ты, это, не хандри, - нашёлся он, - Выздоравливай и давай, приходи скорее. Без тебя скучно и у нас ничего не получается…

Славка нашёл наконец-то нужную тему и стал горячо её развивать…

- Без тебя все какие-то скучные, правильные, притихшие. Училка новая ходит без «кликухи» и назвать её некому. Так что ты, давай, кончай это своё «мокрое дело» и скорее приходи. В школе ты сразу поправишься!

Славка назвал мою болезнь «мокрым делом» потому что он, как мой друг и сосед по парте, знал и видел, как я обильно сморкаюсь в мой необъятный марлевый носовой платок.

Такой же платок лежал у меня сейчас под подушкой, и я после горячего чая уже неоднократно трубил в него из всех своих гайморовых пазух…

«Кликухи» или клички-прозвища давали всем в школе: и учителям, и ученикам, и ребятам и девчонкам. Удачная, точная и ёмкая «кликуха» - это что-то вроде «прописки», признания человека своим, принадлежащим к нашей школе, ко всему нашему (и только нашему) сообществу.

«Кликухи» сочинялись многими, но запоминались и применялись только самые удачные, избранные. Так получалось, что после многих неудачных попыток дать кому-то «кликуху», мой вариант клички-прозвища почему-то принимался всеми и начинал применяться безоговорочно.

Например, когда я увидел на уроке физкультуры, как директор нашей школы обходит школьный забор и считает количество оторванных досок, я вдруг представил его в образе помещика-барина, обходящего свои владения.

- О! – сказал я вполголоса, - Барин своё поместье обходит…

Все посмотрели в сторону директора школы, потом оглянулись на меня и на все лады стали повторять: Барин! Барин! Барин…

С той поры директор нашей школы получил «кликуху» - Барин и все стали за глаза называет его только так и никак иначе.

Моему папе очень понравилась такое прозвище. Он долго и весело смеялся, расспрашивал, как получилось, что к его другу прилепилась такое прозвище, и всё обещался рассказать ему о его «кликухе».

- Он действительно похож на барина, - говорил папа сквозь слёзы смеха. - Он на совещаниях и собраниях тоже ведёт себя по-барски…

Я очень боялся, что папа проговорится и мне попадёт от директора, но всё обошлось…

После ухода Славки я заявил маме, что полностью выздоровел и что мне надо срочно идти в школу.

Мама тоже заявила мне, что это будет зависеть от моего «старания выздороветь окончательно» и от моего «дисциплинированного поведения в школе, то есть недопущения простуды». Я клятвенно обещал…

Вечером пришёл из школы мой страшно возбуждённый и счастливый старший брат…

- Ну, как там новая училка-англичанка или Снежная королева? – спросил я его невинно и с волнением стал ожидать ответа-реакции моего брата.

- Ничего, - чуть помедлив и подозрительно глядя на меня, ответил мой брат. – А ты откуда знаешь о новой учительнице?

То, что он не сказал, как обычно, «училка», меня ещё более насторожило…

- Да так, сорока на хвосте принесла, - ответил я небрежно.

- Ну, а какую тебе роль дали в спектакле «Снежная королева»? – как можно небрежнее спросил я брата «в упор».

- Сказочника-ведущего, - ещё более медленно, но решительно ответил мой брат. – Это одна из ведущих ролей.

- Но ты не переживай, - сказал он примирительно. – Там многие без всяких ролей. Так, бегают в виде массовки, создают толпу…

- А вы, значит, не толпа? – спросил я брата значительно. – Вы, значит, избранные? Да? Ну и кто вас выбрал? Училка новая? Как зовут? Кто такая? Откудова?

Последнее слово я нарочно произнёс по-деревенски, мол, «куда нам в калашный ряд, да с нашим-то рылом»…

- А тебе какое дело? – уже с вызовом и ревниво спросил меня мой старший брат. – Тебе у неё не учиться. Она английский язык преподаёт, а у вас – немецкий.

- Зовут её Евгения, - назидательным тоном произнёс мой брат, - И для тебя она Евгения Николаевна. Понял!

«Я за «понял» год сидел! Понял!?» - подумал я, но ничего брату не сказал.

Мне до смерти захотелось увидеть эту снежно-королевскую Евгению Николаевну…

На следующий день я не только «выздоровел», но даже реже стал сморкаться. От желания идти в школу и посмотреть на новую учительницу английского языка и по совместительству «Снежную королеву» - красавицу, у меня не только исчезла температура, но и прекратился мой хронический насморк.

Мама тщательно одела меня во всё чистое, свежее, хорошо пахнущее, снабдила меня настоящими носовыми платками и строго-настрого предупредила, чтобы я «одной ногой был в школе, а другой ногой уже возвращался домой».

Я обещал так горячо и убеждающе, что мама более строгим голосом приказала моему брату «проследить за Сашей и вернуть его к назначенному времени домой». Мой брат, неохотно и сердито посматривая на меня, обещал маме сделать так, чтобы Сашка был дома, «как штык».

Школа гудела, как муравейник. Все были заняты делом. В школьном зале на втором этаже вовсю строились декорации, ставились фанерные горы, леса, дворцы и землянки. В центре вокруг старинного дубового стула с высокой резной спинкой возвышались фанерные и матерчатые колонны и пологи трона Снежной королевы.

Валя Антипова в простом школьном платье, но с красным передником, в красной шапочке и странных туфельках-колодках что-то репетировала и её остекленевшие глаза ничего не видели, а уши, наверно, ничего не слышали.

Её верные подружки тоже были одеты, как персонажи сказки «Снежная королева». Они тоже чего-то делали, репетировали, танцевали, прыгали, поправляли, оглядывались по сторонам, пинали проходивших или пробегавших мимо мальчишек-разбойников.

Мой друг Славка и полная Лида, одетые в костюмы разбойников,  тоже ходили кругами по залу среди декораций и ребят и тоже что-то говорили друг другу.

Мой брат куда-то исчез. Я остался совершенно один-одинёшенек среди этой толчеи…

Чтобы никому не мешать и не показывать всем, как расстроен, я отошёл в сторону и забился в кучу стульев, сдвинутых к одной из стен позади фанерных «гор» и «лесов». На стульях валялись разные куртки, пальто, платья и штаны ребят и девчонок, поэтому мне легко было найти лаз, чтобы незаметно спрятаться.

Я лежал между стульями на чьём-то пушистом тёплом пальто и смотрел сквозь ножки и спинки стульев на происходящее, как в кино…

Вскоре я перестал обижаться и дуться на всех и каждого и стал с интересом наблюдать за ребятами.

Пришли старшие ребята и учитель музыки. Они принесли аккордеон, баян, гитару и другие музыкальные инструменты. Музыканты расселись на стульях неподалёку от меня и стали настраивать свои инструменты.

Вскоре все стали волноваться, оглядываться на школьную лестницу, прихорашиваться и я услышал, как по лестнице поднимается куча народа и раздаётся гул голосов.

Над краем линии верхних ступенек показались головы впереди идущих. Я узнал моего старшего брата. Он шёл рядом с какой-то незнакомой девушкой с пышной шарообразной причёской и горячо ей что-то объяснял.

Девушка, молча и с улыбкой слушала его горячую речь, согласно кивала головой, а сама уже бездумно оглядывала весь зал.

Это была она – новая училка и Снежная королева…

Странно, но в ней не было ничего «королевского». Это была просто молодая красивая девушка-женщина, одетая в серые узкие брючки с острыми отутюженными стрелками, в тёмно-бардовый вязаный свитер с крупными вязаными разноцветными узорами спереди.

Всё в зале пришло в движение. Все забегали, заволновались, заговорили, зашумели и стали пробиваться поближе к идущим с лестницы. Среди  вновь прибывших я увидел высокую фигуру нашего завуча, других учительниц и учителей, каких-то новых взрослых людей.

Толпа росла и приближалась к тому месту, где под кучей пальто, шуб и курток прятался я…

- Сейчас начнём прогон генеральной репетиции! – громко сказала новая училка-Снежная королева.

Я впервые услышал её голос. Он меня поразил – она говорила как-то странно, в нос, гундосо…

- Я сейчас переоденусь и буду готова, - сказала кому-то училка.

Я почувствовал, как задвигались, задрожали стулья моего убежища и на меня стали валиться всё новые и новые вещи. Кто-то передвигал стулья, чтобы училка могла зайти за фанерные «горы» и «деревья».

Стулья меня зажали своими ножками так, что я не мог пошевелиться, а куча вещей упавшая сверху, не позволяла мне подняться. При этом стулья сдвинулись и моя голова и лицо оказались почти на виду…

Я со страху быстро напялил на себя чью-то девчачью вязаную шапку с длинными широкими тесёмками с пушистыми шариками-помпончиками и замер. Ещё не хватало, чтобы меня обнаружили в куче чужих вещей…

Я слышал возню и шаги ног возле меня и краем глаза успел заметить, как кто-то задвинул фанерные «деревья» так, что перекрыл мне весь вид в зал.

Шапка оказалась жаркой, да и в моей берлоге из пальто и шуб становилось всё жарче и жарче. Мне уже нечем было дышать сквозь вязаную шапку, остро пахнущую какими-то сладкими девчачьими духами.

От невыносимой духоты я вынужден был пошевелиться и тихонько сдвинуть шапку с глаз на лоб. То, что я увидел, пригвоздило меня к полу и лишило не только движения, но дыхания и сердцебиения…

Передо мной была голая новая училка английского языка…

Она стояла правым боком ко мне уже полностью без одежды и перед ней на стуле большой кипой прозрачной материи, похожей на тюль, лежало шикарное платье Снежной королевы.

У этого платья был широкий стоячий воротник-веер из тонкой пружинной проволоки, обшитой кружевами, и училка любовно поглаживала этот воротник-веер.

Сама училка была полностью обнажённой. Даже трусиков на ней не было. Я увидел, как в полумраке декораций светится её полупрозрачная белая кожа плеч, рук, торчащей вперёд и вверх груди, талии, бёдер и идеально полукруглой попки.

Училка-Снежная королева стояла в раздумье перед своим платьем и руками, слегка отведёнными назад за спину, тихонько и ласково поглаживала себя по бёдрам.

При этом её спина гордо выгнулась, грудь приподнялась, и я увидел, как её правая грудка напряглась, стала вдруг зеркально блестящей, а большая тёмная область вокруг вершинки соска вдруг набухла и округлилась.

Правым коленом училка-Снежная королева притронулась к материи лежащего на стуле платья и стала покачивать им вперёд-назад, прикасаясь к нежной прозрачной материи.

От этого движения она ещё более гордо прогнулась в спине, приподняла голову и её попка стала на вид твёрдой, упругой, напряжённой.

Я видел, как волновался и колыхался в такт движениям ног её плоский животик. При этом её сокровенное тайное место я не мог видеть, потому что она стояла ко мне боком.

Мгновение досады промелькнуло у меня в замершем сердце, и оно вздрогнуло-ударило меня горячей волной. Я вздохнул…

В то же мгновение училка-Снежная королева немедленно вскинула голову, повернула ко мне лицо и взглянула прямо мне в глаза…

Только теперь я увидел её лицо и глаза, потому что до этого я видел только её тело…

У неё было милое нежное и очень красивое лицо: нежный овал с маленьким подбородком, невысокими скулами и тонко очерченным ртом.

Высокие и густые брови двумя крыльями чайки взметнулись удивлённо над ясными яркими и большими глазами.

Она смотрела на меня не просто удивлённо, а изумлённо, поэтому её глаза были не просто большими, а огромными.

Длинные пушистые ресницы были вскинуты предельно вверх и дрожали мелкой дрожью прямо под верхними веками, которые были чем-то покрашены так, что её карие зрачки становились очень выразительными. Она с изумлением и ещё бездумно смотрела на меня удивительно красивым искренним взглядом…

У неё была удивительная причёска. Абсолютно бело-золотистые волосы были взбиты в пышную воздушную и почти прозрачную причёску. Слева со стороны левого виска был центр, из которого расходились волны причёски и локонов. Один из них пушистой волной косо ниспадал на лоб, невесомо нависая над густыми черными и тонкими бровями.

Другой основной локон-волна причёски круто поднимался вверх на голову и заворачивал направо к правому виску, гибко сворачиваясь в локон, подобный левому. Этот локон, так же как левый, полностью скрывал её правое ушко.

Остальные волосы пушистой и пружинной волной окружали её голову и резко уменьшались, ниспадали ниже затылка, почти сглаживаясь с кожей тонкой шейки. Её причёска была действительно пушистой и золотой, как весенний одуванчик, и по-королевски красивой…

Единственно, что чуть-чуть портило её лицо, - это её длинный и тонкий нос. У неё был не носик, подобный маленькому кукольному носику, а нос, взрослый нос…

Её нос выдавался немного вперёд и нависал над тонкими красивыми губками, которые сейчас были строго поджаты и от этого её нос был ещё длиннее…

«Как у Буратино» - подумал я, и мне пришло в голову, что это может быть её прозвищем…

Взгляд училки-Буратино неотрывно смотрел в мою сторону, но я уже чувствовал, что она меня не видит, потому что её взгляд был не острым, а затуманенным, бездумным.

Училка-Буратино ещё продолжала машинально поглаживать себя по обнажённым бёдрам, но её тело уже инстинктивно ещё больше отвернулась от меня. Я увидел обе половинки её напряжённой попки и не менее напряжённый блестящий округлый бочок её правой грудки.

В тот же миг училка-Буратино озорно улыбнулась, отчего её губки приоткрылись, и я увидел её блестящие белые верхние зубки. Они слегка выдавались вперёд, чуть-чуть прикусывали нижнюю пухлую ярко красную губу, и это ещё более придавало её облику сходство с Буратино.

«Почему Буратино?» - успел я подумать и увидел, как вспорхнули руки-крылья училки-Снежной королевы, как она подхватила откуда-то сбоку белую красивую нижнюю рубашку-платье, как легко и ловко вскинула её вверх, одновременно приседая и ныряя в её открытый подол.

Я увидел, как она взяла ворох своего королевского платья, вновь присела, вскинула этот ворох вверх, потом привстала и вдруг стала настоящей Снежной королевой.

После того, как училка-Снежная королева поправила на себе платье, лиф, плечи и воротник, она позвала кого-то. Её окружили разные девчонки.

Мои стулья-убежище вновь задвигались, пальто и шубы сдвинулись с места и я страшно испугался, что они свалятся с меня…

Я схватился руками за ножки ближайших стульев и постарался судорожно их удержать так, чтобы они не сдвинули и не обрушили кипу пальто, шуб, шапок и курток, лежащих на них.

Училка-Снежная королева и девчонки уже не обращали никакого внимания на посторонние звуки и шорохи, да и я тоже вдруг стал опять слышать шум и гам, который царил в школьном зале. Оказывается, вокруг был невообразимый шум, гвалт и крик…

Меня, зажатого между ножек стульев, никто бы не услышал, даже если бы я орал «благим матом»…

Училка-Снежная королева-Буратино уже полностью оделась и вышла из-за ширм в зал. Теперь она была обута в белые туфельки с острыми высокими каблучками, поэтому казалась ещё выше и красивее.

Пружинный воротник-веер почти касался своим краем её затылка и высоким забралом ограждал её спину и голову от внешнего мира. Спереди платье имело неглубокий прямой вырез, который открывал верхнюю часть её груди, но полностью скрывал её груди.

Однако её высокие и упругие груди без лифчика предательски торчали, выпирали, бугрились сквозь ткань нижней рубашки и прозрачную ткань королевского платья. Особенно зримо и отчётливо выпирали пупырышки её сосков.

От этих пупырышков трудно было оторвать взгляд. Я заметил, что многие ребята и девчонки смущённо и неотрывно глядят или бросают свои взгляды на грудь училки-Снежной королевы…

Всё это я уже видел из зала, куда я смог незаметно выбраться вслед за училкой-Снежной королевой-Буратино и её свитой из девчонок.

Началась генеральная репетиция новогоднего спектакля…

Я знал сюжет сказки о Снежной королеве, Кае и его верной подруге Герде, поэтому с интересом смотрел, как разворачивались события этого новогоднего спектакля.

Мой брат - сказочник и ведущий – чётко и красиво представил Кая и Герду. Завуч на удивление по-доброму и ласково сыграла вместе с Сашкой Кузнецовым и Валей Антиповой сцену в их общем доме, когда они ухаживали за домашними цветами-розами.

Мальчишки и девчонки из младших классов здорово и весело сыграли свои роли уличных друзей и подружек Кая и Герды, водили с ними вместе хороводы, играли «в каравай» и пытались «развеселить» Кая.

В разгар их веселья мимо детского хоровода промчалась «оленья упряжка» Снежной королевы, за которой увязался хулиганистый Кай.

Сашка Кузнецов играл не очень хорошо, путался в словах, но по поведению ему ничего не нужно было играть, он «в жизни» был заносчивый, недружелюбный, недобрый, неласковый…

Акт за актом проигрывался весь спектакль. Я был просто поражён общему количеству действующих лиц. «Актёры» менялись постоянно: одни выскакивали из зала или из-за кулис на сцену и делали своё дело, другие убегали в зал, садились на стулья и превращались в зрителей.

Вот Герда (Валя Антипова) встречает бабушку-колдунью, которую играла самая высокая, красивая и стройная девушка из старших классов Тамара. Это была «тайная возлюбленная» моего брата, поэтому я не удивился, что сюжет сказки изменился и мой брат-сказочник тоже участвует в этом действии, подсказывая Тамаре и Герде, что ей надо говорить и делать и одновременно, разъясняя зрителям сюжет.

Вскоре я догадался, что участие моего брата-сказочника не просто его желание, а необходимость, потому что многие «актёры» забывали свои тексты, а мой брат им ловко подсказывал. Он был «в ударе» и училка-Снежная королева часто его хвалила, подбадривала и кричала ему «Браво!».

Особенно весело и шумно игралась сцена пребывания Герды в стане разбойников…

Оленя играли двое ребят, напяливших на себя какой-то старый пушистый коричневый плед и маску оленя с рогами.

«Задний» всё время наступал на ноги переднего, жался к нему и сгибал горбом спину. «Передний» еле-еле удерживал на голове тяжёлую «оленью голову», рога которой всё время перевешивали в разные стороны и он не мог её удержать так, чтобы поворачиваться к Герде.

Поэтому «олень» всё время говорил «в сторону», сучил ногами, спотыкался, падал. Это вызывало такую бурю восторга и смеха, что на окнах дрожали стёкла, а с первого этажа прибегали дежурные и уборщицы, чтобы посмотреть на то, что вызывало такой смех.

В очередной раз, когда «передний» что-то невзрачное и еле слышное бубнил из-под кривой маски-головы оленя, училка-Снежная королева не выдержала и разогнала этих горе-артистов.

Возникла пауза…

Руководство новогоднего спектакля, тяжело дыша от бурного смеха, стало решать: кем заменить актёров, играющих «северного оленя».

- Я знаю, кем заменить! – громко сказал мой брат и указал пальцем на меня.

Практически только сейчас все в зале по-настоящему увидели меня. В том числе и Валя Антипова…

Мой брат приглашающе махнул мне рукой. Я подошёл поближе к училке-Снежной королеве. Вблизи она оказалась намного красивее…

От неё пахло какими-то незнакомыми духами, запахом материи её королевского платья, пылью и немного потом.

Училка-Снежная королева-Буратино внимательно посмотрела на меня и мне почудилось, что у неё во взгляде промелькнуло что-то узнавающее…

- Он текста не знает, - сказала она немного гнусавым голосом. – Ему нужна пара в качестве «нижнего».

- Пара у него есть, его друг, Славка, - сказал уверенно мой брат и снова позвал из толпы ребят моего друга. – Вот он. Прекрасный «нижний»…

- Я «нижним» не буду, - сказал с обидой Славка. – И я знаю текст!

Он скороговоркой стал говорить текст «северного оленя» и я по взгляду училки-Снежной королевы-Буратино понял, что мне уготована роль «нижнего» - спины и зада «северного оленя»…

Делать было нечего… Мне очень хотелось хоть как-то, но участвовать в этом новогоднем спектакле, а текста я действительно не знал и в репетициях не участвовал.

Под насмешливыми взглядами моих товарищей по 3-«А» классу, ободряемый братом и другом, я, стараясь не смотреть в сторону Герды-Вали Антиповой и её «возлюбленного» Кая-Сашки Кузнецова, напялил на себя колючий и пыльный плед и вцепился в специальный пояс, одетый на Славку под маской-головой «северного оленя».

Быть «нижним» в связке со Славкой оказалось очень сложным. Я не видел и не ощущал ничего, кроме потной спины Славки. Я видел внизу только его ноги.

На моей голове и спине лежало толстое ватное покрывало-накидка, пришитая сзади к голове-маске «северного оленя». Она составляла спину «оленя». Поэтому я должен был вытянутыми руками и головой держать дистанцию и делать «спину» этого оленя.

Моя голова всё время поднималась вверх, поэтому кто-то бил меня сверху по голове и кричал, что «это не верблюд, а олень и у него спина плоская».

Я плохо слышал этот голос и крики из-за обвального смеха, но хорошо чувствовал эти удары по моей голове. Вскоре я освоился и теперь уже полностью отдался на волю «оленьей головы», опустил свою голову вниз и просто следовал за славкиными ногами, стараясь не отставать и не опережать его.

Я «смирился» ещё и потому, что мне под ватной попоной было очень жарко. Пот заливал мне глаза, я немедленно промок. У меня была только одна мысль: всё выдержать, вытерпеть, сыграть как надо и не простудиться вновь…

Славка мастерски овладел оленьей маской-головой, вертел ею влево и вправо, громко читал свой текст в пустую оленю морду и даже я слышал, как трубно доносились его слова из дыр-ноздрей пустотелой бумажной оленьей головы.

Каркас трубок, к которым были прикреплены настоящие оленьи рога, держались на славкиных плечах и голове, поэтому он ловко ими вращал и двигал, наклоняясь вперёд или гордо вскидывая голову-маску с рогами вверх и назад.

Вскоре я стал угадывать его движения и своим задом тоже стал имитировать гордую осанку и позу «северного оленя». Теперь я уже не спотыкался о передние ноги Славки, не наступал ему на задники и не сморщивал тело «северного оленя» в губку-мочалку.

Спектакль возобновился. Мы удачно сыграли свою сцену…

Когда мы снимали с себя свои шкуры и маски, то все увидели, какими мы были мокрыми от пота.

Завуч немедленно направила нас к школьной медсестре и приказала выдать нам сухие простыни и одеяла. Мы со Славкой кое-как вымылись горячей кипячёной водой из школьного «титана», стоя поочерёдно в большом тазу и завернулись в сухие белые больничные простыни с выцветшими чёрными печатями на углах.

Мы торопились, потому что очень хотели увидеть концовку новогоднего спектакля-представления…

Славка немного огорчился, что ему не удастся играть роль разбойника, но она была «без слов», поэтому он уже начинал гордиться тем, что у него роль «со словами» и без него не будет спектакля…

Я скромно помалкивал, переживая после всех треволнений, то видение, которое видел, лёжа между стульями под ворохом шуб и пальто.

Болеть, страдать, скучать и вдруг попасть в такое предновогоднее «приключение» - это было настоящим чудом и сказкой. Я уже предвкушал, как сегодня ночью ко мне придёт в сон моя фея красоты и страсти в облике этой новой училки-Снежной королевы с носом, похожим на нос сказочного Буратино.

«Этого не может быть, - это сказка», - лихорадочно думал я и желал только одного – не заболеть…

Наступила кульминация новогоднего спектакля-сказки «Снежная королева»: Герда-Валя Антипова добралась до дворца Снежной королевы и стала упрашивать Кая-Сашку Кузнецова вернуться домой и освободить ото льда своё сердце.

Валя очень хорошо играла свою роль и совсем искренне обращалась к Сашке Кузнецову. Сашка в обычной своей манере насмешливо и отчуждённо не обращал никакого внимания на Валю.

Училка-Снежная королева вынуждена была напомнить Каю-Сашке Кузнецову, что по сюжету сказки, он должен послушаться Герду и обнять-поцеловать её.

Сашка-Кай наотрез отказывался целоваться и обниматься с Валей-Гердой…

Валя стояла на сцене с пунцовыми от стыда и гнева щеками и не знала, как заставить Сашку её обнять и поцеловать.

Все в зале наперебой советовали и просили Сашку это сделать, чтобы закончить спектакль и идти по домам. Все уже устали и всем уже хотелось поскорее всё закончить. Школьные уборщицы, электрик и дежурные уже третий раз напоминали, что всем «пора выметаться из школы».

Училка-Снежная королева-Буратино ещё более гнусавым голосом уже раздражённо требовала от Сашки и Вали закончить сцену, как того требовал сценарий, чтобы больше к этому не возвращаться.

- А чего я-то должен её целовать! – возмущённо вскричал Сашка Кузнецов. – По сказке это она меня любит, вот пусть и целует!

- Пусть будет так, - устало сказала училка-Снежная королева. – Поцелуй и обними его Валя и дело с концом…

Спектакль возобновился…

Училка-Снежная королева уже почти по-настоящему зло, сердито и торжественно стала говорить свой враждебный текст, грозить и угрожать Вале-Герде, звать своих солдат-охранников, отнимать у неё Кая-Сашку Кузнецова.

Валя-Герда неожиданно устало и мягко, совсем по-женски и матерински, вдруг взяла Сашку-Кая, прижала его к себе, как куклу или ребёнка, подтянулась на цыпочках к его лицу, обняла ручками его напряжённую гордую шею, мягко склонила его голову к себе и необычайно нежно поцеловала его прямо в губы…

Все в зале невольно замерли и даже музыканты, которые тихонько играли нужную мелодию, остановились…

Я в этот момент почувствовал такое ущемление в сердце, что мне стало одновременно больно и хорошо, будто Валя целовала не Сашку Кузнецова, а меня…

Валя медленно опустилась на полную ступню и неожиданно пихнула кулачком в бок замершего Сашку-Кая. Тот от неожиданности и смущения скороговоркой проговорил свой текст.

Все постепенно отошли от общего замешательства. Участники новогоднего спектакля-представления поспешили на сцену для своих последних реплик и завершающих выступлений.

Позвали и нас со Славкой, но уже без рогов, головы-маски и спины-зада «северного оленя»…

Мы вместе со всеми дружно кланялись в ответ на рукоплескания музыкантов, дежурных и уборщиц, а потом также дружно стали искать свои вещи, одеваться, убирать реквизит и спешить на выход.

Опять все орали, кричали, рассказывали и что-то объясняли друг другу, искали друг друга, пихались, толкались, смеялись, сердились и даже чуть-чуть дрались друг с другом. Все были несказанно довольны и счастливы.

Ни Вали, ни Сашки Кузнецова нигде не было видно, да никто и не хотел из видеть. Все очень устали и хотели только домой, к родителям и родным.

Мы со Славкой сдали в пионерскую комнату наш реквизит, спину, хвост, рога и голову-маску «северного оленя», потом попрощались и договорились ещё раз «порепетировать» совместное хождение по сцене.

Я ещё раз побывал рядом с остро пахнущей училкой-Снежной королевой, которая уже хотела избавиться от промокшего «до нитки» королевского платья.

Я запомнил этот чудный запах, вмещающий в себя запах духов, пота, косметики, странной химической материи, пыли и театрального реквизита. Этот чудный запах мне очень понравился и я снова ощутил лёгкое волнение, испытанное мной под ножками стульев и кучей шуб, пальто и курток.

Брат нашёл меня, цепко схватил за воротник пальто и потащил меня домой, где, мы знали, нас ждёт сердитая мама и невозмутимо спокойный отец, который в любой момент мог веско шлёпнуть нас по нашим затылкам…

Дома нас ждал прекрасный поздний ужин, который мы с братом «умяли в один присест», перемежая аппетитное чавканье весёлым рассказом и одновременным показом всех «приключений» генеральной репетиции новогоднего спектакля-представления.

Мама и папа «заразились» нашим весельем и рассказом-показом. Они спрашивали и переспрашивали нас, смеялись и веселились вместе с нами. Они клятвенно пообещали пойти на наш школьный новогодний вечер, чтобы воочию увидеть этот удивительный спектакль-сказку, в которой их старший сын играет сказочника-управителя, а младший сын – спину-зад «северного оленя».

Еле-еле двигая ногами, осоловевший от сытости и усталости, поддерживаемый заботливыми, тёплыми и добрыми мамиными и папиными руками, я добрёл до своей постели, упал в прохладные простыни, уткнулся в мягкую глубину пуховой деревенской подушки и завернулся в уютные мягкие складки моего любимого одеяла.

«Фея!» - позвал я свою фею красоты и страсти. - «Где ты?».

На последних искорках сознания она явилась мне в образе училки-Снежной королевы, одетая не в белые прозрачные королевские одежды с высоким воротником-веером за плечами, а в тёмную прозрачную ночную рубашку с открытыми плечами.

Сквозь тонкую материю просвечивались её большие и островерхие груди, тёмные кружки вокруг сосков и сами пупырышки сосков, которые приподнимали ткань рубашки и от этого с их вершинок расходились полупрозрачные волны складочек.

Новогодняя фея-Снежная королева стояла надо мной опять с чуть-чуть выгнутой спинкой, напряжённой шейкой и слегка опущенной вниз головкой. От этого её шея была тонкой и гибкой, ключицы напряглись и рельефно оттеняли её маленький подбородочек.

Пышные волосы снова струились из одного центра над левым виском-лбом, прикрывали лоб полупрозрачной воздушной чёлкой, прикрывали пушистыми локонами её ушки и круто возвышались над её головкой.

Её глаза лукаво и счастливо лучились, глядя на меня. Пушистые реснички заканчивались в уголках её глаз тонкими стрелками.

Новогодняя фея-Снежная королева улыбалась мне. Её передние перламутровые зубки искрились, прикусывая нижнюю тонкую губку, которая точно повторяла форму и облик её маленького подбородочка.

Даже её нос уже не казался мне таким уж большим, а был гармонично маленьким носиком и чудно дополнял линиями своих крыльев линии-складочки, образовавшиеся от её прекрасной, но хитрющей улыбки…

Всё-таки она была новогодней феей – Снежной королевой и от неё можно было ожидать всего что угодно…

«Кому угодно?» - успел подумать я и провалился в сон…

Так закончился один день Александра Сергеевича…


Конец шестой книги. Александр Сергеевич Суворов (Александр Суворый). МОИ ЖЕНЩИНЫ. 1962. Открытия.