Заметки на рецептах

Игорь Барах














                ЗАМЕТКИ  НА РЕЦЕПТАХ
               
                (Путешествие в двадцатый век)
   






























                Век двадцатый нынче канул в лету
                И растаял, как весенний снег.
                Как же он раскручивал планету,
                Ускоряя непрестанно бег.
                …………………………………….
                И живут во мне его сомненья,
                Все тревоги, взлеты и паденья.
               
               
                От автора

      Я давно задумал написать книгу, посвященную моим встречам с замечательными писателями, поэтами, публицистами, коллегами, с которыми меня связала профессиональная деятельность и просто жизнь. Но стремительные изменения, произошедшие в стране за последние десятилетия, так повлияли на дальнейший ход событий, что я решил коснуться также многого из того, чему был свидетелем или в чем принимал непосредственное участие.
               
     Правда, сейчас многие пишут. Наверное, за годы публичного молчания накопилось так много невысказанных вслух мыслей и чувств, нерешенных проблем и не разрешившихся ситуаций, что, когда устранены идеологические и технические преграды, стало возможным не только читать, что хочешь, но и писать о чем и о ком хочешь. Писать без намеков и ограничений, без первых и вторых планов, без двусмысленности и недвусмысленности.

     Порой встречаются курьезы, так как нет-нет, а на потребу читателю предлагаются деликатные, а иногда и интимные подробности чьей-то жизни, которые не всегда отвечают  правдивому отражению того, что было в действительности. Хочу думать, что я в своем изложении никого не обидел, не извратил факты, так как руководствовался, прежде всего, самыми добрыми побуждениями, сохранив бесконечную признательность ко всем, кто встретился на моем пути, как к друзьям, так и к недругам, ибо первые помогают жить, а вторые учат жить. 


               















               
                ВОДА, КОНФЕТЫ И «КИЗЯКИ»      
               

      Мои воспоминания о детстве переносят меня в квартиру на бывшей окраине Киева, Димеевке, которая находилась на первом этаже трехэтажного дома по улице Большая Васильковская, 32. Состояла она из двух комнат, соединенных между собой небольшим коридорчиком, служившим кухней, где всегда царил полумрак, и время от времени шумел примус. В памяти возникают обрывки воспоминаний: елка с бумажными игрушками, которые я делал вместе с мамой, испуганный шепот родителей среди ночи, когда возле входных дверей раздавались громкие шаги, тревожный голос из висевшей на стене черной тарелки в день начала войны.

      Я помню этот день. Внезапно непривычно зазвучал голос сирены, возвестивший о первой воздушной тревоге. Соседи выбежали из своих квартир и столпились в большом кирпичном подъезде нашего дома. Я видел, как высоко в небе, завывая, кружили маленькие самолеты, доносилось приглушенное стрекотание выстрелов. Кто-то произнес:
      - Бьют из пулеметов!
      - Но почему же наших «Ишачков» так мало? –  тихо спросил кто-то.
Ответа не последовало.

     Мой папа, как только началась война, сразу же пошел в военкомат. Но там ему сказали, что с его зрением в армии делать нечего. В конце августа к нам зашел родственник со стороны отца. В то время он был главным бухгалтером конфетной фабрики им. К. Маркса. Сказал, что на товарной станции сформирован последний эшелон, который вывозит оборудование и людей в эвакуацию. Есть три места. Времени на размышление нет. Собраться необходимо сейчас же. Родители взяли документы, фотографии, какие-то вещи. Все было запаковано в маленький узелок. Помню, что я захватил с собой большую соломенную шляпу, в которой играл с ребятами в разбойников.

     На товарной станции стоял длинный эшелон, состоявший из нескольких пассажирских и большого числа товарных вагонов. Родственник поместил нас в один из них. Пол был выстлан соломой, а по бокам на двух уровнях над ним были постелены доски, на которых разместились люди. Буквально через небольшой промежуток времени раздался длинный свисток паровоза, и вагоны дробно застучали колесами по рельсам. Мне удалось со своим сверстником пристроиться возле окна, находившегося почти под крышей  вагона. У меня не возникло никакой тревоги в связи со столь внезапным отъездом. Было только ожидание чего-то нового, до сей поры неизведанного. По очереди мы с моим новым знакомым менялись местами и слегка высовывались из узкого окна. Я впервые ехал в поезде. Мимо проносились поля и небольшие селения. Неожиданно поезд резко затормозил. Кто-то кричал, что необходимо бежать к лесу и лечь на землю, что мы и сделали. Над эшелоном очень низко со страшным ревом пронеслись самолеты с крестами на крыльях. Послышались оглушительные взрывы. Так произошла моя первая встреча с войной. Было очень страшно. Нам повезло: ни одна из сброшенных бомб не попала в поезд. Прозвучала команда – «По вагонам!». Все снова заняли свои места. Кто-то отметил наш вагон, написав мелом – «Люба». Этому примеру впоследствии последовали и другие. Ни одно имя не повторялось дважды. В нашем вагоне пахло шоколадом. Работникам конфетной фабрики выдали много конфет и  печенья. Первое время они делились с нами.
      Никто не знал, куда направлялся наш эшелон. Мы находились в пути уже более двадцати дней. На больших станциях нам выдавали хлеб и еще какие-то продукты. Возле кранов с надписью - «кипяток» - выстраивались очереди с чайниками, бидончиками, бутылками и другими емкостями. По ночам становилось прохладно. А ведь у нас не было теплой одежды: думали, что уезжаем на небольшой срок. К нам прикрепилось название – «эвакуированные». Длительная остановка была в Баку. Здесь нас повели в баню. Впервые я по-настоящему ощутил, что такое чистое тело. Помню резкий и неприятный запах дезинфицированной одежды. Нам выдали солдатское белье, какие-то темные рубашки и брюки, теплые фуфайки. Затем погрузили на пароход, шедший в Красноводск. Он отправлялся ночью, так как немецкая авиация уже бомбила этот район. Мы расположились на палубе. Было холодно. Потом снова поезд. Станция Катта-Курган – конечная. Поселили у бухарских евреев. Со стороны улицы был высокий глиняный забор. Он ограничивал тыльную часть дома от большой площадки, на которой находились выгребные ямы, служившие местом отправления естественных надобностей. Осенью и зимой приходилось пользоваться горшками и ведрами. Но самое главное, во дворе был колодец с очень чистой и холодной водой. Впоследствии она стала источником моего заработка.

     Мои родители были учителями. Но на работу папу не брали в связи с плохим зрением, поэтому наше положение катастрофически ухудшалось. Денег не было. Нас переселили из комнаты на первом этаже в надстройку на втором. Это, примерно, шесть квадратных метров с очень тонкими стенами и выходом на плоскую крышу. Посреди этой каморки мы установили железную печь – «буржуйку», из нее торчала труба, которая под углом выходила через дыру в стене на улицу. Папа достал где-то кровать с пружинной сеткой, на которой мы втроем укладывались «валетом». Так начался первый год нашего проживания. С большим трудом отец устроился на фабрику, производившую марлю. После смены, длившейся двенадцать часов, он приходил совершенно обессиленный. Работа заключалась в переноске на плечах огромных тюков. Отцу выдали продовольственную карточку. На меня и маму карточек не полагалось. Мама делила хлеб на кусочки. Естественно, папа получал больший кусок. Отломив часть своей порции, он незаметно подсовывал его мне. Я долго боролся с собой. Но очень хотелось есть. Мне было стыдно, но я его съедал.

      Однажды у меня сильно разболелась голова, поднялась температура и начало сильно трясти. Мама поехала со мной в больницу. Сделали анализ крови. Диагноз – малярия! Через день начался понос с примесью крови в стуле. Еще один диагноз – дизентерия! Температура не снижалась, я словно куда-то провалился. Когда я проснулся, то увидел сидящую возле меня маму. Она радостно окликнула меня и поцеловала. Я пошел на поправку.   После выписки из больницы она рассказала мне о том, что произошло. Я внезапно побледнел, зрачки медленно закатились за верхние веки. Она попыталась найти пульс и не нащупала его, начала меня трясти и кричать. На ее крик прибежали врачи и сестры. Сделали мне несколько уколов и искусственное дыхание. После того как я пришел в себя, маме сказали, что если бы она не заметила моего состояния, и вовремя не была оказана помощь, то меня бы не было. Так что своему второму рождению я тоже  обязан маме.

     Наступила первая зима. Папу уволили с работы в связи с тем, что он не на то место положил тюк с марлей. Естественно, всему виной - плохое зрение. В нашей комнатушке было очень холодно. На рынке, который находился недалеко от дома, я собирал куски бумаги, картонки, какие-то щепки, короче, все то, что могло гореть. Я приносил это домой, и мы топили «буржуйку». Однажды во двор напротив привезли торфяные брикеты. Мне удалось незаметно набрать в тряпку несколько кирпичиков. В ту ночь у нас было тепло.
     В одной из самых престижных квартир наших хозяев жил сапожник, который постоянно стучал молотком. Это был мастер своего дела. Он не чинил обувь. Он ее делал. Из его рук выходили шикарная женская обувь, великолепные мужские туфли, ботинки и сапоги. Зимой в его квартире всегда было тепло. Постоянно горели угли в печке с удивительным названием – «танур». Мне запомнилось, как этот  человек держал в плотно зажатых  губах деревянные гвозди, которые вбивал в подошву своих изделий. Возле него пахло кожей, клеем и свежими лепешками, от которых он отламывал маленькие куски и бросал их в рот, когда тот был свободен от гвоздей. Узнав, что мои родители учителя, он сказал, что этим сыт не будешь. А в любой ситуации и во все времена людям нужна обувь. И желательно красивая. Так что самая лучшая профессия – это сапожник-модельер.

     Днем родители уходили искать работу. Наш родственник получил должность главного бухгалтера колхоза, находившегося недалеко от города. Он устроил папу ночным сторожем в рабочую столовую. Кроме того в обязанности папы входило мытье громадных чанов на кухне, в которых варили пищу. Директор этого заведения разрешил отцу взять меня в помощники, естественно, без оплаты. Я надевал громадные резиновые сапоги и влезал в чан, который при помощи специального устройства можно было наклонить. Я искал остатки пищи, но кроме вареного лука ничего не мог там найти.  Повара выгребали все, кроме него. Поэтому я до того, как взобраться в чан, черпаком вылавливал вареный лук в принесенную с собой кастрюльку. Затем при помощи шланга направлял на стенки струю воды, после чего наклонял чан и промывал его до полной чистоты. Дома мама подогревала принесенную нами луковую «жижу» и мы ели это произведение военного кулинарного искусства. До сих пор, а прошло уже много десятков лет, даже вид вареного лука вызывает у меня приступ тошноты.

      Вскоре столовая закрылась. И снова наступили тяжелые времена. В один из холодных зимних дней я лежал в кровати, укрывшись каким-то старым одеялом и пальто. Ноги были опухшими от голода. Я читал повесть «Хаджи Мурат». Несколько раз перечитал строки, где описывался обед с множеством яств. Я не мог понять, почему при этом не могу насытиться? Голод лишь усиливался. Именно тогда я осознал, что отсутствие пищи нельзя заменить ничем, кроме пищи. Наступила апатия, хотелось только лежать. В голове были лишь мысли о еде. Я вспоминаю уличные глиняные печи, в которых узбеки выпекали лепешки - румяные, мягкие и, по всей вероятности, очень вкусные!  Купить такую «мечту» я не мог: слишком дорого она стоила.

     Польские евреи, изготовлявшие конфеты, предложили мне продавать их по рублю за штуку. Они имели вид шариков диаметром в пол-сантиметра и находились в банке с крышкой. Так как это было летом, то конфеты начинали слипаться. Чтобы этого не произошло, мне приходилось каждую минуту встряхивать банку. От продажи одной конфеты мне доставалось  двадцать копеек. В день я мог продать максимум двадцать пять конфет. А буханка хлеба на рынке стоила восемьсот рублей.

     Как-то ко мне подошел парень. На голове сидела кепка с коротким козырьком, брюки были заправлены в хромовые сапоги, голенища которых были сверху вывернуты наружу. Во рту красовалась «фикса» – металлический зуб. Я уже знал, что он авторитет среди группы местных воришек. Звали его Масей.  Его боялись все промышлявшие на нашем рынке. Он сказал мне, чтобы я дал ему конфету. Чуть помедлив, понимая, что теряю часть дневного заработка, я открыл банку и  конфету ему дал. Он заметил мою нерешительность и спросил, сколько стоит конфета. Я ответил, что один рубль.
      - А сколько остается тебе?
      - Двадцать копеек, - сказал я.
      - Да, на твоем деле сыт не будешь! – подытожил он, вытащил из кармана кошелек, отсчитал пять рублей, дал их мне и продолжил: - Поешь сладкого. - Затем повернулся и ушел.
     Я продолжал торговать. И вот однажды ко мне подошли два молодых узбека. На брючных ремнях у них висели ножи в кожаных ножнах. Они в угрожающем тоне потребовали конфеты. Я инстинктивно прижал к себе банку и в тот же миг почувствовал сильную боль в голове. В глазах сверкнули молнии. Видимо, я потерял сознание. Когда пришел в себя, то первое, что увидел, были валяющиеся в песке конфеты, рядом с ними банка без крышки. Надо мной стоял Масей. Узбеки лежали на земле. У одного из носа струилась кровь. Второй пытался встать на ноги, но у него ничего не получалось.
     Масей выждал, пока оба поднялись, и голосом, не терпящим возражения, сказал:
     - Еще раз тронете пацана - убью! Вы меня знаете. Я не шучу!
     Было видно, что слова Масея дошли до парней. Они согласно кивали головами. Больше я их не видел.

     Когда наступило лето, жить стало легче. Я начал торговать на рынке, который находился рядом, холодной водой из нашего колодца. К ведру я привязывал алюминиевую кружку на длинной веревке, чтобы она доставала до лица пьющего. Кружка воды стоила рубль. Я ходил между торговыми рядами и выкрикивал:
      - Чистая, холодная, кристальная вода!
      В жаркие дни я несколько раз наполнял ведро водой. Часто  брал плату натурой. Это могло быть яблоко, несколько слив, веточка винограда, персик или морковка. Я с гордостью нес это домой. Наступило время, когда начали возить сахарный тростник. Мы, мальчишки, бежали за телегой и старались вытащить из нее свисающую зеленую палку, внимательно следя за возницей, который, оборачиваясь, пытался хлестнуть нас длинным кнутом. Но какое удовольствие испытывали мы, впиваясь зубами в сочное тело тростника, из которого текла сладкая жидкость!
 
      Одним из острых воспоминаний того времени была летняя заготовка топлива на зиму.  Добыча этого материала происходила довольно оригинально. Вооружившись кусками фанеры, мы ожидали момента, когда с пастбища возвращалось стадо коров. Как только какая-нибудь скотина поднимала хвост, кто пошустрей пристраивался к ней сзади. Сколько радости было, когда на подставленную фанеру вываливалось содержимое кишечника. Но нередко нас омывал фонтан, после которого приходилось долго отмываться. Хорошо, что мы были в одних трусиках. Добытые трофеи я лепил на наружную стенку нашего жилища. Жаркое солнце быстро превращало их в твердые лепешки. Они назывались «кизяки». Ими мы топили нашу железную печку холодными зимними вечерами.

      Однажды, когда с деньгами у нас было особенно сложно, хозяева решили, что наступило время нас выдворить. На улице меня остановил Масей и спросил, почему я такой грустный. Я рассказал. Он немного подумал и сказал, что все будет в порядке. А затем добавил:
      - Хотел тебя приспособить к нашему делу, но понял, что ты из другого теста.
     Тогда я не понял смысла его фразы. Но потом был благодарен ему за то, что он не попытался вовлечь меня в свою профессию.

      Вечером родители в растерянности думали, куда податься на следующий день. Ведь мы должны были оставить эту маленькую, холодную зимой и жаркую летом, но все-таки приютившую нас комнатушку. Утром мы проснулись от каких-то непонятных криков. Во дворе возле колодца суетились люди, громко рыдали женщины. Я оделся и спустился по лестнице вниз. Оказалось, что ночью в колодце каким-то непонятным образом утонул самый жирный баран наших хозяев. Из их разговора, а я уже понимал бухарский язык, мне стало ясно, что они считают случившееся карой за какие-то свои грехи. Нас решили не выгонять. При очередной встрече Масей сказал мне, что наши хозяева обязаны теперь делать добрые дела. Он подмигнул мне, похлопав по плечу. И я понял, что история с бараном дело рук его компании. Конечно, было жаль барана, но в то же время приятно осознавать, что в холодную зимнюю пору мы не выброшены на улицу.

      Как-то я познакомился со своим сверстником, который чем-то расположил меня к себе, и привел его к нам. Я видел по глазам этого мальчишки, что ему очень хочется есть. Этот взгляд был мне хорошо знаком. Я знал, что в доме есть немного творога и патока, которую отец принес с очередной работы. Все это предназначалось для нас троих. Я взял свою порцию. Как мне хотелось съесть ее самому! Но я честно разделил еду на двоих. До сих пор помню благодарный взгляд этого мальчика. А во мне проснулось незнакомое чувство радости оттого, что, преодолев страшное чувство голода, я так поступил. Спустя много лет я понял, что для меня, одиннадцатилетнего мальчишки, в то время это был поступок.

     Однажды мы пошли большой компанией купаться на водохранилище. Плавать я не умел. Но детская беспечность заставила меня вместе со всеми войти в воду. И я сразу же провалился в глубокую яму. Беспорядочно работая руками, уходил еще глубже под воду. Вдруг чья-то рука схватила меня за волосы и вытащила на поверхность. Какое счастье я ощутил, когда смог сделать глубокий вдох! Лица спасшего меня человека я не запомнил. Зато запомнил слова о том, что вначале надо научиться плавать, а лишь затем идти в воду. Родителям я об этом никогда не рассказывал.

      Невдалеке от нашего дома проходила железная дорога, по которой беспрестанно проносились эшелоны. На их платформах находились покрытые брезентом танки, машины и еще какой-то непонятный груз. Мы знали, что все это направляется на фронт.
      Время в эвакуации тянулось медленно, но пролетело быстро. Освобожден Киев, фронт подходит к бывшим границам Союза. Многие начали подумывать о возвращении.



                ВОЗВРАЩЕНИЕ
    

     Козин

     В Киев мы возвратились летом 1944 года. В нашей квартире жили люди, которые вселились в нее во время оккупации. Нам жить было негде. Работы в Киеве не было. У отца был коллега, который работал в областном отделе просвещения. Он предложил поехать в деревню Козин, расположенную в тридцати пяти километрах от Киева. Там сохранились два здания школы, в одной из них была квартира для семьи директора.
     На полуторке по относительно нормальной дороге мы доехали до селения Конча-Заспа, в которой располагались правительственные дачи. Затем началась ухабистая дорога, петлявшая между  деревьями соснового леса. Грузовик свернул влево, мы проехали мимо забора, огражденного колючей проволокой, у ворот которого стояли охранники с автоматами. Потом я узнал, что это лагерь для немецких военнопленных. Мы подъехали к домику, в котором располагался сельсовет. Из него, прихрамывая, вышел небольшого роста мужчина в телогрейке, кирзовых солдатских сапогах с суровым выражением небритого лица представившийся председателем местного колхоза. Узнав, что отец новый директор школы, он, всмотревшись в него, удивленно хмыкнул и провел нас в дом напротив сельсовета. 
      - Это, - сказал он, - временная квартира директора. - Через два дома есть еще одно помещение школы. Там нужно сделать ремонт до начала учебного года, и вы перейдете уже в квартиру при школе.
      Показав нам наше временное жилище, он доверительным тоном сообщил, что до нас здесь уже успели побывать два директора школы, которые быстро уехали. Один в райцентр – Обухов, а второй – в Киев.
      - Я думаю, что мы здесь задержимся на несколько лет, - произнес отец.
      - Поживэмо, побачымо. Колы шо не ясно, заходьтэ до мэнэ, - смешивая русские и украинские слова, сказал председатель.
      Уже уходя, он добавил: - Кругом нас лес. Дровами обеспечим.
 
      После комнаты в эвакуации новое жилище очень порадовало нас. Через месяц мы перешли в отремонтированный дом. Здесь были две больших классных комнаты. Наша квартира состояла из двух смежных комнат, маленького коридорчика, выходившего во двор школы, и небольшой комнаты, в которой размещалась печь. В ней можно было варить еду и печь хлеб. Все это казалось неправдоподобной роскошью. Правда, отхожее место находилось во дворе. Но особенно я оценил наше новое жилище зимой: за окном завывает ветер, метет метель, но от печки, возле которой я сплю, исходит тепло, в сенях лежит много дров, и я умиротворенный засыпаю.
 
      Деревня Козин располагалась на двух уровнях, имевших название – «верх» и «низ».
Хаты находились наверху и внизу. Преимущество первых было в том, что во время разлива речки Козинки, являвшейся ответвлением Днепра, им не угрожало затопление. Те же, что стояли внизу, могли быть слегка затоплены, однако близость к речке давала приусадебным огородам больше влаги. Урожаи здесь были  обильнее. Колхоз занимался ловлей рыбы и заготовкой древесины. В каждом доме была лодка. Земельные угодья были в основном песчаные. Так что выращиванием сельскохозяйственной продукции здесь не занимались. Но приусадебные участки обрабатывались хорошо. Кроме этого здесь было еще лесничество, так как вокруг были густые сосновые леса. Земля с тыльной стороны школьного двора была отдана нам под огород.

      Папа занялся организацией учебного процесса. Учителя, в основном жители этого села, вначале с большим недоверием относились к отцу. Это я понял несколько позже, когда впервые ощутил, что и я не совсем вписываюсь в новое окружение. Я говорил на русском языке. Вокруг звучала украинская речь, которую я, впрочем, очень быстро освоил. С моими одноклассниками я говорил на украинском языке. С родителями – на русском. Папа и мама между собой говорили на идиш. Этот язык был знаком мне с рождения, я его понимал. Кроме того, что папа был директором, он преподавал русский язык и литературу, а мама  заведовала школьной библиотекой.

      Весной я с мамой вскапывал землю под огород. Мы сажали картофель, лук, капусту, огурцы и помидоры. Помню, как впервые в жизни я сорвал огурец с маленькими пупырышками на кожице. Мне до сих пор кажется, что таких огурцов я больше в жизни никогда не ел. А какое удовольствие было выкапывать из земли картофельные клубни, сушить их и складывать в мешки на зиму. Летом по утрам я брал удочку и, накопав червей, спускался к реке, устраивался в укромном месте и  удил рыбу. Тишина вокруг нарушалась лишь легким шелестом листвы кустарника. И вот - неожиданное ныряние поплавка, после чего я взмахом руки выдергивал удочку с леской. Первое время я это делал слишком быстро. Рыба срывалась. Постепенно я наловчился удить рыбу. Как  все местные ребята я помещал ее в ведерко с водой. Дома мама жарила мой нехитрый улов.

      Осенью нам завозили большие стволы  высохших сосен. Мы с папой, а иногда на помощь приходил кто-нибудь из моих новых приятелей, распиливали их. После того, как накапливалось с десяток кругляшек, я их раскалывал. Для этого необходимо было иметь два топора. Один – колун, большой и массивный, а второй – настоящий острый топор. Именно здесь я научился затачивать пилу и топоры. Колоть дрова было нелегким, но увлекательным занятием.

     После некоторой настороженности жители села, убедившись в том, что мы живем так же как они, стали проявлять к нам уважение. Они видели, что мы не брезгуем никакой работой. Соседи  научили маму печь хлеб и варить обед в большой печи, пользуясь  приспособлением с длинной рукояткой и специальными захватами на конце. Оно называлось – рогач.
      Однажды один из соседских парней, который был на несколько лет старше меня, сказал:
      - Мы думали, шо жиды, ну, в смысле евреи, совсем не такие как вы. А теперь поняли, что вы такие, как мы.
      Отношение к отцу, да и к нам, еще более изменилось в лучшую сторону, когда с его помощью удалось отменить набор молодых парней из нашей деревни для работы по восстановлениию Донбасса. Мужиков в селе было наперечет.

      Ярким воспоминание остался в моей памяти День победы и салют. Здесь, в Козине, мы видели колоссальное зарево, охватившее большую часть неба со стороны Киева, охранники лагеря немецких военнопленных стреляли из винтовок и автоматов. Люди поздравляли друг друга. Казалось, что нас всех ожидает радостная и счастливая жизнь.

     По воскресеньям в сельском  клубе были танцы. Начал действовать драмкружок, который я стал посещать. Папа привез мне из Киева балалайку. Моей радости не было предела, когда он неожиданно подарил мне и гармонь. Я самостоятельно начал учится играть на этих инструментах. На школьных вечерах, когда все плясали, я вместе с аккордеонистом и балалаечником подыгрывал им на своей гармошке.
               
     Украинский язык, на котором я говорил с моими сверстниками, стал для меня родным. Я постепенно улавливал удивительные тонкости его звучания, познавал множество языковых деталей.  Впоследствии это открыло мне дорогу к созданию песен на украинском языке.


                Українська мова, ти завжди зі мною
                У краях далеких, в кольоровім сні.
                Заповітним словом, ніжністю, красою
                Радість і надію зичиш ти мені.

               

      В год неурожая в Украине многие жители нашего села ездили в Западную Украину за продуктами. Папа привозил из Обухова хлеб, похожий на тот, который нам выдавали в эвакуации. Однако при наличии огорода, кур, коровы мы не ощущали недостатка в продуктах так, как это было в Катта-Кургане.

      Время летело быстро. Я окончил седьмой класс. У отца сложились прекрасные отношения с руководством отдела народного образования райцентра. Но его приятель предложил ему работу в одной из школ Киева, и родители решили принять это предложение. Вопрос упирался в жилье. Отец по совету  знакомого адвоката попробовал через суд возвратить нашу довоенную квартиру. Процесс был проигран в связи с истечением срока давности. Если бы мы занялись этим вопросом раньше, то могли бы выиграть. Для покупки комнаты необходимы были деньги. Решено было продать корову, а на вырученные деньги купить комнату. Корову мы продали, и отец увез деньги к родственнику в Киев.

      И вот произошло то, что заставило меня поверить в судьбу. Летом я всегда спал в спальне на полу под окном. Исключений никогда не было. А в ту ночь, не знаю почему, впервые за все годы я изменил этому  правилу и лег на стульях в комнате возле печки, как делал это зимой. Именно в полночь под  раскаты грома через разбитое окно, под которым я должен был спать, к нам ворвались бандиты, ударили отца рукояткой пистолета в висок и потребовали деньги, которых в доме, к счастью, не было. Они перерыли все. Забрали мои новые сапоги, которыми я так гордился, гармошку,  еще какие-то вещи и исчезли, пригрозив, что если мы поднимем шум, то они нас убьют. Наступило утро, и односельчане отвезли отца в областную больницу в Киев. Мне не разрешили ехать с отцом. Утром к нам пришли учителя школы и соседи. Они удивлялись тому, что на нас осмелились напасть бандиты.
      - Эти люди не из нашего села! – раздавались голоса односельчан. -  Это кто-то их навел сюда.
               
      Как выяснилось впоследствии, организовал бандитское нападение учитель, которого отец принял на работу, хотя кто-то из районного отдела образования не рекомендовал это делать. Но ему стало жаль человека, который приехал без денег, без вещей и у которого, с его слов,  родственники погибли во время оккупации. Впоследствии на него было заведено уголовное дело.

      Я посещал отца в областной больнице Киева. Продавал на рынке Сталинки (Димеевки) картошку и кукурузные початки с нашего огорода. Для того чтобы попасть к отцу в больницу, я старался продать свой товар быстрее, а для этого отпускал его по заниженным ценам. Я понимал, что нарушаю конвенцию. Торговцы, стоявшие рядом со мной, не одобряли моих действий. Но я им все объяснил, и они  терпеливо ждали моего ухода.  На полученные от продажи деньги в коммерческом магазине я покупал необходимые продукты и ехал к отцу в больницу. А после этого останавливал попутный грузовик и возвращался к маме. Пока отец находился в больнице, я понимал, что на мне лежит ответственность за все, происходящее в нашей семье.
      

       Хочу стать артистом               
 
      Почти все деньги от продажи коровы были потрачены на еду и на множество незапланированных расходов, когда папа находился в больнице. Надежды купить хоть какое-то жилье не было. И опять выручил родственник, содействовавший нашей эвакуации во время войны. Во дворе, где он жил со своей семьей, находилось строение, более подходящее название которому – полуземлянка. С земляным полом, без печки и с дырявой крышей. Единственное маленькое окно подоконником упиралось в землю. Входная дверь  открывалась с трудом.  Пришлось лопатой откапывать ее, чтобы можно было войти. Пол в тамбуре тоже был земляной и шел под уклоном. Впечатление, будто начинается вход в подземелье. Дверь в комнату пришлось также откапывать. Затем был уступ, примерно сантиметров тридцать, и, наконец, помещение размером семь квадратных метров. Затхлый запах сырости заставил меня открыть окно, которое с трудом этому поддалось. С наружной стороны нижняя часть рамы была присыпана землей. Но я мысленно представил себе побеленные стены, печку, которую можно построить у внутренней стены комнаты и решил самостоятельно заняться благоустройством очередного жилища.

      Папу выписали из больницы. Один глаз почти ничего не видел, другой различал окружающее лишь при помощи очков с многократно усиленными линзами. Естественно, что в таком состоянии работать в школе он не мог. Друзья помогли ему устроиться на комбинат слепых библиотекарем. Кроме этого, он занимался репетиторством. Ведь окончил он два факультета педагогического института – филологический и математический. Именно по последнему предмету он подтягивал отстающих учеников. Случайно увидев, как мастера в доме рядом крыли крышу рулонами толи, я решил все это сделать самостоятельно. Передвигаться по крыше приходилось лежа и ползком, так как она могла провалиться из-за дряхлости перекрытий. Эту процедуру мне приходилось впоследствии делать каждую весну, так как вода с потолка не капала, а текла в подставленные кастрюли.
 
      В нашей комнатушке вдоль стены, противоположной входу, поместилась сетчатая металлическая полуторная кровать, на которой спали мои родители. Рядом, перпендикулярно кровати, стоял плетеный сундук, в котором располагался наш скромный, почти нищенский скарб. Зимой мы носили фуфайки – матерчатые куртки, простроченные нитками, чтобы вата, находящаяся внутри, не сбивалась комьями. Я был рад, когда в нашей землянке соорудили печку. Правда во время растопки спина упиралась во  входную дверь. Я ходил на Димеевский рынок, где в недавнем прошлом торговал урожаем с нашего огорода, выстаивал очередь к складу дров, покупал вязанку,  обхватывал ее двумя рядами веревки, взваливал на спину и нес домой. Дорога была  неблизкая. Поставить ношу на землю я не мог, так как не сумел бы поднять ее обратно на плечи. Поэтому я останавливался передохнуть, упираясь в выступ стены какого-нибудь дома. А  торфяные брикеты я носил с рынка в мешке. Так было несколько лет подряд.
 
       Какое-то время я работал на комбинате слепых в цеху по изготовлению небольших деревянных ящиков. Мои ногти были синими от кровоизлияний, так как я неоднократно ударял молотком по пальцам. Со временем я освоил эту «науку». Поэтому, когда в  Подмосковье я обустраивал дачу, многие удивлялись ловкости, с которой я вколачивал гвозди. Заработанные мной деньги решено было потратить на покупку дров и торфяных брикетов, которые после распилки и порубки мы поместили в пустующий подвал, получив предварительно разрешение соседей. Это было большим счастьем! В холодные зимние дни было радостно сознавать, что не нужно плестись на рынок и выстаивать очередь за вязанкой дров и брикетами: спустился в подвал дома, стоявшего рядом, взял охапку дров, наполнил ведро брикетами, затем положил в топку дрова и зажег заранее приготовленной газетой щепки под поленьями. А когда  пламя охватывало их, и раздавался треск разгорающихся дров, я подбрасывал торфяные брикеты. Комната наполнялась теплом, и начинали таять морозные узоры на стеклах единственного маленького окошка. Из тамбура я заносил замерзшую в ведре воду, в которую мама наливала кипяток, после чего ее можно было набирать кружкой. Вначале у нас был примус, работавший на керосине. Это теперь каждый знает, что керосин необходим для заправки самолетов. А тогда он был в обиходе большинства городских жителей, мощно подавая свой голос. Затем появился  «Грец»! Он работал тихо и давал зимой дополнительное тепло.

      Я начал ходить в восьмой класс 110 школы. Сверстники приняли меня хорошо. Иногда смеялись над моим русским произношением. У меня появились друзья. Я впервые влюбился в девочку, которая училась в седьмом классе. Именно тогда я начал писать что-то наподобие  стихов. В то время я был очень стеснительным, скромным мальчишкой. Моя одежда явно отличалась от одежды сверстников. Я был счастлив, когда папа купил мне на «толчке» черную ФЗУ-шную шинель (название пошло от фабрично-заводских училищ, где готовились кадры рабочих), заменившую ватник. Летом большинство моих сверстников уезжало в пионерские лагеря. А я в этот период всегда где-то подрабатывал. После девятого класса я пошел работать на керамико-художественный завод, находившийся тогда возле троллейбусного парка в конце  ул. Красноармейская. Моя должность называлась  «чернорабочий». Десятый класс я окончил в школе рабочей молодежи.
 
     В то же время я увлекся театром. Посещал студию при Киевском русском драматическом театре им. Л. Украинки. Меня увлекла мечта стать актером. Однажды в студию приехала группа лиц из Москвы, чтобы отобрать претендентов для поступления во ВГИК. Я и еще один парень прошли пробы.
      - Готовьтесь к экзаменам! – было сказано нам.
      Нашей радости, казалось, не было предела.
      Но ни я, ни мой товарищ по студии сдавать экзамены не поехали. Заболели мои родители. У папы значительно ухудшилось зрение, маме поставили диагноз – глаукома (повышенное внутриглазное давление). Летом пятидесятого года они поехали на лечение в Одессу к профессору Филатову. У моего коллеги по студии тоже что-то произошло.

      Однажды на каком-то вечере, ко мне подошел молодой человек и сказал, что он студент Киевского медицинского института. Это был Юрий Коцарь, руководитель известной капеллы бандуристов Киевского мединститута. Он сказал, что слышал обо мне, знает, что я пишу куплеты и интермедии, предложил поступать в медицинский институт и принимать участие в художественной самодеятельности.



                КИЕВСКИЙ МЕДИЦИНСКИЙ
               

     Цена шутки


     На семейном совете было решено, что я должен согласиться с этим предложением.  А ведь это был пятьдесят первый год. Гонение на безродных космополитов, в основном представителей еврейской национальности, было в самом разгаре. Многие друзья моего отца, особенно писатели, филологи, юристы и врачи, были арестованы. А некоторые расстреляны.

      Экзамены я сдал хорошо и стал студентом. Мои сокурсники в большинстве своем были людьми, прошедшими фронт, спортсмены и сельская молодежь. Я стал писать и исполнять на студенческих вечерах куплеты на актуальные темы. Помню куплеты на популярную тогда песню «Мой Вася», где я высмеивал стиляг и лоботрясов. На одном из таких вечеров меня увидела впервые моя будущая жена, до сих вспоминающая, как вдохновенно я пел о нерадивом студенте-медике : «…желудок спутал он с желудочком, а чашечку (имелся в виду надколенник) он спутал с блюдечком…».

      Однажды я чуть не поплатился за творческий порыв. Мы разыграли скетч, в котором Виталий Духин, с которым мы в паре вели институтские концерты, был профессором, а я – студентом, сдававшим экзамен по фармакологии. По ходу выступления я обратился к залу со словами:
     - Ну подскажите мне из зала, какая доза меркузала?!
     Зал притих в ожидании. В первом ряду партера расположилась кафедра фармакологии во главе с ее руководителем, членом-корреспондентом Академии медицинских наук. Войдя в роль, я подошел к краю сцены и обратился к нему, повторив вопрос. Он молчал. И в это время откуда-то с галерки я услышал голос студента по прозвищу «Фигура»:
     - Игоро-о-о-к!
     И он назвал дозу.      
     - Спасибо, Гена! – сказал я. И обратившись ко всей кафедре, с укоризной в голосе произнес:
     -Ай-яй-яй! А вот Гена знает!
     Эта реплика мне стоила дорого. Заведующий кафедрой фармакологии решил выдворить меня из института. Именно по его просьбе меня третировали на всех экзаменах. Каждый экзамен в конце третьего курса я сдавал по несколько раз. Пересдачу мне разрешали  по указанию тогдашнего ректора института профессора Т. Я. Калиниченко, замечательного и справедливого человека, дочь которого, Люка, стала впоследствии самой близкой подругой моей жены. Но окончательно помог мне в этом неравном сражении заведующий кафедрой оперативной хирургии профессор Константин Иванович Кульчицкий, которого обожали студенты за принципиальность,  демократизм и отменное чувство юмора. Он гонял меня по материалу на протяжении часа, затем одобрительно посмотрел, ничего не произнес и протянул подписанную зачетку. Там стояла пятерка.

      Удивительно интересно устроена жизнь, во всяком случае, моя. Через какое-то время в компании общих друзей мы неоднократно встречались с Константином Ивановичем и уже давно были стерты грани между студентом и молодым обаятельным профессором, представителем нового поколения ученых.
      Интересное продолжение имел и экзамен по фармакологии. До того я уже сдал четыре предмета, получив четверки и пятерки. Я понимал, что этот экзамен не сдам никогда.
Когда я пришел на очередную пересдачу, из ординаторской ко мне вышел молодой человек, которого до этого я не видел на кафедре. Как мне потом сказали, это был новый ассистент. Он поинтересовался причиной моего прихода, пригласил в одну из учебных комнат и начал гонять по всему материалу. Я был хорошо подготовлен, так как не мог рассчитывать на поблажку. На все вопросы  отвечал уверенно и, как мне казалось, правильно. Он удивленно посмотрел на меня, попросил ведомость из деканата. Зачетка лежала перед ним. Подумав, вывел в зачетке пятерку и то же самое сделал в ведомости. В это время в комнату ворвалась доцент кафедры.
      - Вы приняли у «этого», - она указала на меня рукой, - экзамен?!
Что было дальше, я уже не слышал, так как пулей выскочил из комнаты.

      Прошло много лет с того памятного дня. Я уже был сотрудником Киевского ортопедического института. Защитил диссертацию и имел определенный вес не только в медицинских, но и в журналистских кругах. В то время я сотрудничал со многими газетами, радио и телевидением. Писал очерки и сценарии на медицинские темы, рассказывал о новых исследованиях в медицинской науке. С ведущими медиками я был хорошо знаком по журналистской работе. Как-то я решил сделать передачу по телевидению о Киевском НИИ фармакологии и токсикологии. Связался с секретарем директора института, представился и мне был назначен день встречи. Директор встретил меня в своем кабинете. Он внимательно всматривался в меня, расспрашивал о моих профессиональных успехах на ниве медицины и журналистики. Сказал, что телепередачи по моим сценариям ему нравятся. Внезапно он переменил тему разговора и спросил меня, помню ли я, как сдавал экзамен по фармакологии? Я ответил, что такое событие очень трудно вычеркнуть из памяти.
      - А ведь это я принимал у вас экзамен, - продолжил он. – С кафедры мне пришлось уйти. Но, как говорится, что ни делается - все к лучшему.
     Честно признаться, я немного растерялся от неожиданного поворота нашего разговора. Но, вспомнив, для чего сюда пришел, сказал:
      - Зато теперь вы – директор, Федор Петрович!
      Это был доктор медицинских наук, профессор, Ф. П. Тринус, который с 1968 по 1987 гг. возглавлял Киевский НИИ фармакологии и токсикологии.
 


      Нас это тоже коснулось


      Ночью 2 января 1953 января года в окно наших «апартаментов» кто-то несколько раз довольно настойчиво постучал. Моя раскладушка стояла между столом и печкой, перекрывая доступ к двери, и я, не вставая,  спросил, кого нелегкая принесла в такое время.
      - Милиция! – донеслось из-за двери.
      Я открыл дверь и включил свет. В комнату вошло несколько человек в гражданской одежде, среди которых были два соседа по нашему двору. Двое незнакомцев удивленно рассматривали нашу маленькую комнату. Один из них показал свою красную книжечку и произнес, указывая на отца:
      - Сейчас мы произведем у вас обыск, а затем вы поедете с нами!
      Они перебрали наши скромные пожитки, долго встряхивали мою балалайку. Забрали все фотографии, сохранившиеся у нас еще с довоенных времен, папины награды, мои грамоты и ушли. А утром к нам зашел товарищ отца, тоже учитель. Он спросил, что произошло, и мы с мамой тогда не удивились, откуда он узнал об аресте. Ведь мы об этом никому не успели рассказать. Как выяснилось впоследствии, именно этот человек написал донос на моего отца и его товарища, будто они восхваляли Гитлера (хотя немцы расстреляли мать и его родную сестру  во время оккупации) и государство Израиль. Первое было несусветным бредом, а второе … Можно ли назвать восхвалением то, что отец прекрасно знал историю еврейского народа, немного иврит, а об идиш и говорит нечего? Как это ни парадоксально, но доносчик был тоже евреем. С этого времени я перестал рассматривать людей по их национальному признаку. Я всегда говорю, что для меня люди делятся на мужчин и женщин, хороших и плохих.

      На следующий день я начал искать отца. В справочной центрального КГБ, находившегося  на ул. Владимирская, мне было сказано, что человек с такой фамилией у них не числится, и  посоветовали обратиться в милицию, находившуюся на этой же улице. Я сумел попасть к одному из больших начальников. Он выслушал меня внимательно.  Куда-то звонил. Затем сказал, что моего отца в их ведомстве также нет.
      - Что же мне делать? – спросил я.
      Он с минуту помолчал и снова позвонил. Выслушав ответ, сказал, что отец находится в железнодорожной прокуратуре, которая расположена на ул. И. Франко. Это было поблизости. Там мне подтвердили, что отец у них, и больше никакой информации я не получил.  Все было покрыто тайной неизвестности. Я начал носить передачи, выстаивая в очереди таких же, как я, молчаливых и подавленных людей.

      В то время я был членом факультетского комсомольского бюро, отвечал за культурные мероприятия. Я решил, что об аресте моего отца я должен поставить в известность секретаря  бюро. Его фамилия не вызывала сомнения в национальности, к которой принадлежал и я. Он внимательно выслушал меня и сказал, что доложит обо всем в соответствующие инстанции института.

      Группа, в которой я учился, все знала с моих слов. Я был в ней единственным евреем. И все, без исключения, продолжали относиться ко мне по-прежнему. Через пару дней меня вызвал тот же секретарь и сказал, что в ближайшее время планируется собрание комсомольцев  факультета, на котором будет рассматриваться и мой вопрос. Он также уведомил меня о том, что на собрании будет разбираться еще персональное дело студента со старшего курса, который скрыл, что его отец был полицаем во время оккупации.
      - Я тебе дам хороший совет, - понизив голос, произнес секретарь. – Сын полицая откажется от своего отца. Советую тебе сделать то же самое. Иначе ты будешь исключен из института.
      Я молчал. Внезапно сильно разболелась голова.
      - Ты понял меня? – доверительно спросил секретарь.
      Решение было принято мной мгновенно.
      - Да, я все понял, - тихо произнес я. И почувствовал, что секретарь тоже понял.  Он был умен.
      - Но ты будешь исключен из института и никуда не сможешь устроиться, – жестко сказал он.
      - Мой отец честный человек. На протяжении нескольких десятков лет он преподавал в школе русский язык и литературу. Я уверен, что он невиновен.
      - Неужели ты слеп и не видишь, что творится вокруг? Я тебе по-дружески советую отказаться от отца. – Секретарь подозрительно посмотрел по сторонам и, понизив голос, продолжил: - Подумай, у тебя есть несколько дней. Я тебя предупредил.
      На этом мы расстались. Я ничего не рассказал маме. У нее участились приступы глаукомы, которые сопровождались сильными головными болями и ухудшением общего состояния.

      Я не впал в депрессию. Это было самым главным. Видимо, молодость и неиссякаемый оптимизм, которым наградили меня родители, в значительной степени поддержали меня в это время. Ведь в самые трудные времена своего детства, юности и студенческих лет я верил, что все плохое пройдет. Никогда не забуду первого студенческого вечера, проходившего в одной из школ в центре города. Я пришел туда с однокурсницей Ирой Фридкиной. Большинство студентов были в модных пиджаках и брюках. На мне был папин пиджак и его же ботинки, которые были мне малы. Я делал все, чтобы никто этого не заметил. Но Ира поняла мое состояние.
      - Успокойся, ты все равно лучше всех! – сказала она.
      Именно Ира ввела меня в компанию, в которой я познакомился с ее подругой, дочерью министра иностранных дел Украины Инной Барановской. Как-то во время описываемых событий наша студенческая компания должна была собраться у нее. Она жила в доме, расположенном напротив театра им. И. Франко. В парадном дежурил милиционер. Получив по телефону подтверждение, он пропустил меня. Дверь мне открыла Инна.  Войдя в прихожую, я понял, что пришел раньше назначенного времени. Извинился и хотел уйти. Но Инна сказала, что нечего ходить на морозе и пригласила меня пройти в гостиную. Я прошел, и в это время из другой комнаты вышел  полноватый человек в темно-синей форме с генеральскими погонами и кортиком.
      - Это мой папа, - произнесла Инна. – Только что прилетел из Нью - Йорка.
      Я растерянно смотрел на него. Мне казалось, что передо мной инопланетянин. Ведь в то время Америка казалась нам не просто другой страной, а очень далекой планетой.
      Заметив мою растерянность, отец Инны протянул руку:
      - Анатолий Максимович.
      Я почувствовал его крепкое и, как мне показалось, дружелюбное рукопожатие. Из кухни вышла мама Инны, Анна Михайловна, с супницей в руках. С ней я был знаком, и она ко мне относилась доброжелательно. Меня пригласили за стол, который был прекрасно сервирован. Я никогда не видел такого количества очень красивой посуды, столько вилок и ножей, лежавших на салфетках по обе стороны тарелок. Я понял, что попал на ужин и почувствовал себя неловко еще и потому, что не был уверен в том, что буду делать все, как положено. До прихода  сюда я очень хотел есть. В этом доме меня всегда обильно угощали. А в этот момент чувство голода куда-то исчезло. Вероятно, неожиданное приглашение за стол, где присутствовал хозяин дома, вызвало у меня состояние шока. Но по прошествии определенного времени я почувствовал, что нахожусь в кругу интеллигентных людей, которые все понимают.

      Анатолий Максимович начал рассказывать о своем пребывании в Америке. Я вслушивался в его речь, ловил выражение его лица, реплики, которыми он сопровождал рассказ. Вдруг  он обратился ко мне с вопросом:
      - Ну, как дела, будущий доктор?
      - Я, по всей вероятности, доктором не буду! - ответил я. – И к вам больше не приду.
      - Что сессию не сдал?
      - С сессией все в порядке. Просто моего отца арестовали, а мне было предложено от него отказаться. Если не откажусь, то отчислят из института. Я решил не отказываться.
      - А кто твой отец?
      - Он учитель русского языка и литературы. Инвалид первой группы.
Немного подумав, Анатолий Максимович, сказал:
      - Ну, твоего отца я не знаю, а ты мне успел понравиться.
      Когда появилась вся наша компания, Анатолий Максимович предоставил в наше распоряжение свой кабинет и удалился. После этого раза я больше не приходил в этот теплый и приветливый дом.

      Прошло несколько дней, меня вызвал все тот же секретарь нашего факультетского бюро и официально заявил, что собрание отменяется. Персональные дела не будут рассматриваться, так как сын полицая на комитете комсомола от отца отказался, а по поводу меня был звонок из очень высокой инстанции, где было сказано, чтобы мне не мешали продолжать учебу.
      До сих пор не знаю  наверняка, но я почти уверен, что это дело рук Анатолия Максимовича Барановского.

      Суд над отцом проходил летом 1953 года, когда Сталина уже не было в живых. Приговор  гласил: «Десять лет тюрьмы и пять лет поражения в правах». В тот период многие люди обходили меня, как зачумленного. Лишь один человек, друг папы, известный писатель Юрий Петрович Дольд-Михайлик, не побоялся принять меня в своем доме и предложил деньги на поездку к отцу. Помню, словно это было вчера: на письменном столе в его кабинете стоит большая металлическая банка, и лежит сверток.
      - В банке, - сказал он, - повидло, а в свертке – сало. Передай отцу от меня большой привет. Я уверен, что его оклеветали. И запомни, что многие отвернутся от тебя. Не осуждай их. Не каждому под силу оставаться порядочным человеком в такой ситуации.

      Я не могу обойти стороной еще один эпизод, как мне кажется, подтвердивший
мое предположение о том, что Анатолий Максимович Барановский был тем человеком, от которого пришла неожиданная помощь и поддержка. На деньги, полученные от Юрия Петровича Дольд-Михайлика, я поехал в пересылочную тюрьму, находившуюся в городе  Сталино, ныне Донецк. Был пик зимы конца 1953 года. От последней остановки троллейбуса до тюрьмы я долго шел пешком. Был сильный мороз. На мне была легкая шинель, а на ногах обычные ботинки. Добрался до тюрьмы я часов в девять вечера, промерзнув, как говорится, до костей. Помню громадную территорию, обнесенную колючей проволокой. Небольшое помещение контрольно-пропускного пункта. Я нажал кнопку звонка. Из двери появился охранник в полушубке, на ногах – валенки.
      - Тебе чего? - спросил он.
      Оглядев меня с головы до ног, произнес:
      - Заходи.
Я вошел в небольшое помещение. В печке-буржуйке ярко горели сухие дрова, и тепло быстро проникло сквозь легкую ткань ФЗУ-шной шинели.
      - Ты слишком легко одет для этого времени года, – осмотрев меня, произнес охранник. – На дворе зима нешуточная.
      - У меня здесь отец, - согревая возле печки заледеневшие руки, произнес я.
      - Чего же ты так поздно приехал?
      - Поезд из Киева опоздал, - ответил я.
Охранник снял полушубок, шапку-ушанку. Его лицо, вначале внушавшее мне недоверие и определенный страх, казалось вполне добродушным.
      - Ты чем занимаешься? – спросил он.
      - Я - студент Киевского мединститута.
      - А переночевать есть где?
      - У меня в этом городе никого нет, - тихо произнес я.
Он поставил на плиту печки чайник с водой.
      - А поесть-то у тебя есть чего-нибудь?
      - К сожалению, ничего нет, - ответил я, почувствовав приступ голода при упоминании об еде.
      - Ладно, студент, - видимо приняв какое-то решение, заключил он. – Сбрасывай свою шинельку, грейся.
      Он открыл ножом две банки тушонки, прижав к себе буханку хлеба-кирпичика, отрезал несколько больших кусков и жестом пригласил меня за стол. Мне казалось, что я давно так вкусно не ел. Я рассказал ему об отце, о себе. Но самое большое впечатление на него произвело сообщение, что деньги на поездку к отцу и передачу для него, мне дал сам автор книги «И один в поле воин». И он сказал:
      - Я, конечно, не имею права оставить тебя в этой каморке на ночь. Но, думаю, что с рассветом ты уйдешь, и все будет, шито-крыто. Куда тебе в такой одежде, да в такую метель топать?
     Я благодарен этому человеку. Он в трудную минуту накормил и согрел меня не только теплом  железной печурки, но и своим душевным теплом.
     И вот я вижу и обнимаю отца. Похудевший, совсем не похожий на того, которого я знал до ареста. Лицо не выражало того оптимизма, которое даже в самые трудные моменты жизни никогда не исчезало. Какая-то осторожность в подборе слов, в построении фраз, отсутствие знакомой интонации. Он долго держал меня в объятиях. Да и я не мог оторваться от него. После первых вопросов о маме, обо мне на его глазах показались слезы. Я рассказал отцу о своих студенческих делах, о работе на «Скорой», о маме, о том, что делаем все от  нас зависящее, чтобы освободить его из заключения. Затем он рассказал мне об эпизоде, произошедшем во время одного из допросов. Следователь с издевкой в голосе сказал, что, так как я не захотел  отказываться от отца, то после проработки на комсомольском собрании меня исключат из комсомола и из института. Этот следователь, со слов отца, во всем чувствовал свое превосходство над сидящим перед ним человеком. Его ноги, заложенные одна за другую, находились на столе, покрытом зеленым сукном, на котором стояла чернильница. Рядом лежали протоколы допроса.
 
      - Отпрыскам врагов народа нечего быть в рядах передовой молодежи и пополнять ряды специалистов, - сказал он.   
      Внезапно резко зазвонил телефон. Следователь нехотя протянул руку и снял телефонную трубку, затем вскочил, перевернув чернильницу. По зеленому сукну стола расплывалась черная лужица. Но он этого не замечал, вытянувшись по стойке смирно. Затем, словно находясь на плацу, произнес:
      - Слушаюсь, товарищ генерал! Понял, товарищ генерал!
   После чего, не контролируя себя, видимо еще находясь под впечатлением разговора с каким-то большим начальником, добавил фразу, которая обрадовала отца:
      - Твоего сына велено не трогать!
   Затем, поняв, что сказал лишнее, добавил:
      - Но ты у меня загремишь по полной программе!
     Отец сказал, что после случайно полученной информации ему было безразлично, о каком сроке лишения свободы может идти речь.
     Этот эпизод стал для меня еще одним подтверждением того, что и здесь не обошлось без вмешательства Анатолия Максимовича Барановского. Я на всю жизнь сохранил беспредельную благодарность к этому человеку.
   
     Но именно в этом месте мне необходимо сделать прыжок во времени на пятьдесят лет вперед. Потому что только сюда я могу вставить рассказ о том, что узнал о деле отца благодаря человеку, с которым меня свела судьба в следующем столетии и в другой стране. Именно он по моей просьбе и при предъявлении справки о реабилитации отца извлек из глубоких архивов Службы безопасности Украины Дело № 64406-фп. О человеке, благодаря которому я смог окунуться в те страшные времена и ощутить весь ужас, пережитый моим отцом, мой рассказ впереди.

      А перед тем, как я открою страницы «Дела № 64406-фп», я должен рассказать о том, чем поделился мой отец через несколько лет после возвращения из заключения. Он начал давать показания после пребывания на протяжения суток в бетонном конусообразном мешке. В нем можно было находиться лишь в неестественно согнутом состоянии без еды и возможности оправиться. Над головой находилась крышка, которой обычно прикрыты канализационные колодцы. Стопы упирались в вершину бетонного конуса, находившегося внизу, и выпрямить тело не было никакой возможности. Однажды во время работы на «Скорой» моя бригада получила вызов в отделение милиции, располагавшееся в здании бывшего следственного Управления Юго-Западной железной дороги, где велись допросы моего отца.  Заметив крышку канализационного люка, я спросил сотрудника отделения, почему канализационный люк находится внутри помещения. Он ответил, что под люком - конусообразное забетонированное углубление, не связанное с канализацией.   
      В приведенной ниже выписке из протокола допроса моего отца, я все оставляю без изменений.

                Протокол допроса   
                «2» апреля  1953 года город Киев

         Я, зам. начальника следств. Управл. МВД на  Юго-Зап. ж. д. подполковник Назаров, сего числа допрашивал в качестве обвиняемого Барах И.Г.

              Допрос начался в 22 ч. 30 м. Допрос окончен 3.04. в 2 ч 15 м.

  Вопрос: В своих предыдущих показаниях вы показали о том, что на путь антисоветской деятельности вы стали еще в 1949 – 1950 гг. Расскажите подробно о имевших место фактах антисоветской деятельности с вашей стороны с уточнением, когда это было, где и в присутствии кого они имели место?

  Ответ: Когда и при каких обстоятельствах я стал на путь антисоветской деятельности, я уже показал на предыдущих допросах. Что же касается конкретных фактов то в связи с тем, что антисоветские высказывания с моей стороны имели место часто то привести конкретные даты когда это было, где и в присутствии кого всего я не могу так как не вспомню, но рассказать следствию вообще о фактах антисоветских высказываний имевших место я постараюсь правдиво. Не помню точно в каком году, но мне кажется, что это было в 1950 г. я находился на квартире у своего знакомого Стадника Виктора Степановича проживающего в г. Киеве по ул. Чкалова 26 кв. 4. Во время моего нахождения в его квартире между нами произошел разговор о разоблачении группы космополитов, где я высказался так, что мол большинство статей в газетах публикуемых в отношении космополитов только евреев, а о других нациях молчание, что дает повод как мне тогда казалось к тому, что со стороны отдельных лиц имели место, когда они евреев назвали космополитами. Я это расценил и истолковал как гонение на евреев. Этот разговор происходил у меня со Стадником и больше никого не было, последний с моими взглядами тогда не согласился. Больше у меня со Стадником никогда бесед антисоветского содержания не было.

   (От автора:   В. С. Стадник, с которым отец был в дружеских отношениях, по данному делу не привлекался).

    После выхода в свет сообщения печати о разоблачении врачей убийц в Кремле, не помню точно в тот же день или немного позже мы собрались в квартире Перель И.М. где присутствовали я – Барах, Перель И.М. и Групин А.С.

    (От автора: Перель И. М. был арестован первым и дал показания на моего отца, которые в процессе дознания ему пришлось подтвердить. Группин А. С. присутствовал при их разговорах, соглашался с ними во всем, высказывался в том же ключе, но к суду не привлекался. Именно он являлся тем человеком, который донес на них. Это он посетил нас на следующий день после ареста отца).

   Темой нашего разговора была статья в газете о разоблачении врачей убийц в Кремле. Вокруг этого сообщения у нас завязался разговор во время которого я высказался так что мне не верится, чтобы врачи имеющие все условия пошли на убийство руководителей партии и правительства, что сообщение вызывает антисемитские настроения у населения…

   (В связи с повторами в дальнейшем я пропускаю часть выписки из протокола допроса, приводя лишь конкретные признания, которые будут приведены в Обвинительном заключении).

   Беседа у нас завязалась на почве того, что в газете «Вечерний Киев» были опубликованы статьи разоблачающие жуликов и расхитителей государственного имущества и о бдительности и ротозействах. Во время этой беседы Перель сказал так, «что в этих статьях явно высказаны мысли что жулики и расхитители это евреи, а ротозеями являются представители других национальностей – украинцы и русский, тогда как между тем есть много фактов расхищения государственного имущества со стороны жуликов других наций, а в газетах об этом не пишется, и часто мол это приводит к антисемитским явлениям со стороны других наций по адресу евреев». На это я сказал «что газета «Вечерний Киев» стала на путь антисемитизма по примеру старого дореволюционного времени «Киевлянин» под редакцией Шульгина. Я далее сказал, что газета «Вечерний Киев» это антисемитская газета, так как она не только уменьшает ненависть к евреям, а усиливает эту ненависть».
 
                (Следствие продолжалось и днем и ночью).

                ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

         25 марта 1953 г. Управление МВД на ЮЗЖД об уголовной ответственности
                Бараха И. Г.      
               
                Произведенным по делу обследованием
               
                УСТАНОВЛЕНО:   

            Так после разоблачения органами советской власти ряда космополитов, Барах И. Г. высказывал свое сожаление об этих лицах, пытался доказать их невиновность, а также утверждал, что борьба с космополитизмом, якобы, направлена на разжигание антисемитизма.
  Печатаемые в газетах статьи о разоблачении расхитителей социалистической собственности, Барах истолковывал в антисоветском националистическом духе – как гонение против евреев, как статьи, вызывающие антиеврейские настроения среди населения…
  Клеветнически отзывался о газете «Вечерний Киев», обвиняя последнюю в опубликовании антисемитских статей, сравнивая ее с дореволюционной черносотенной газетой «Киевлянин». Доказывал, что, якобы, в Советском Союзе нет свободы слова, что писатели якобы в целях избежать репрессий боятся излагать в своих произведениях свои мысли, а пишут только по указанию и в угоду коммунистической партии, при этом доказывая, что в силу этого Пушкин и Толстой не смогли бы писать свои произведения при советской власти.

  Барах доказывал, клеветнически отзывался о стройках коммунизма, что строительство их идет за счет якобы каторжного труда миллионов осужденных. В этой же беседе Барах доказывал, что со стороны советской власти проявляются жестокость к народу и при этом восхвалял Гитлера.
 
    (От автора: Мог ли мой отец восхвалять Гитлера? Ведь его мать и сестра были убиты фашистами!)

    Он также утверждал, что евреи в Советском Союзе якобы не пользуются равными правами с другими народами, что Советское правительство выразило недоверие еврейскому населению, проживающему в СССР и не создает последнему условия для развития еврейской культуры, что вопрос о положении евреев в СССР не разрешен и образцом решения этого вопроса является государство Израиль, которое восхвалял, называя его родиной, а также высказывал свое желание о выезде в Израиль.

    На основании ст.54-10 ч. 2 УК УССР, с санкцией ст.54-2 УК УССР лишить свободы в  ИТЛ сроком на 10 (десять) лет, с поражением в правах по пунктам:
«а», «б», «в» ст. 29 УК УССР сроком на 5 (пять) лет, с конфискацией имущества.

    (От автора: Интересно, что в обвинительном заключении есть справка, в которой в одном из пунктов сказано:  «Вещественных доказательств по делу – нет. Имущество не конфисковано в связи с его отсутствием.»)

       Уже умер Сталин, был арестован и расстрелян Берия, которому я писал письма с просьбой о пересмотре дела моего отца, а репрессивная машина продолжала работать. Время расставило все по своим местам. И то, за что мой отец получил большой срок, сегодня называют преступлением сталинского режима.

       С момента ареста отца жить нам с мамой стало не на что, и я стал искать работу. Я обошел много больниц, хотел устроиться на должность санитара. Но как только я говорил, что мой отец находится под следствием, как сразу же получал отказ. Я рассказал о своей проблеме Виталию Духину, моему большому приятелю и коллеге по конферансу. В то время он, как и многие другие студенты, работал на «Скорой помощи». Виталий сказал, чтобы я не унывал, и что он постарается мне помочь. 
      - Поверь мне, - сказал Виталий, - Наталья Андреевна тебе не откажет. Это же Наталка!
      - А кто это? – спросил я.
      - Она – главный врач «Скорой медицинской помощи» города Киева! – торжественно произнес Виталий.

      Тогда «Скорая» находилась на первом этаже больничного корпуса по улице Рейтерская, 22. Возле кабинета главного врача Виталий велел мне подождать. Он вошел в приемную и через некоторое время выглянул, махнув мне рукой, мол, входи. Затем открыл дверь в следующий небольшой кабинет. За столом сидела крупная женщина с приятным лицом. Это была Наталья Андреевна Ленгауэр. Она слыла замечательным руководителем, справедливым, бескомпромиссным, пользовалась большим авторитетом в городе. «Наталка» - так ласково между собой называли ее сотрудники и многие из тех, кто ее знал. Она пригласила нас войти.
      - Хочешь работать на «Скорой»? – доброжелательно спросила Наталья Андреевна.
      - Хочу, ответил я, - и чуть помедлив, продолжил. – Но вы меня не примете.
      - Это почему? - удивленно спросила она.
      - Мой отец под следствием, - ответил я. – Во многих местах из-за этого мне отказывали.
      - Мой брат тоже сидит, - тихо произнесла Наталья Андреевна. – Я тебя понимаю.
     Затем, улыбнувшись, добавила:
      - У тебя хорошая рекомендация, - она указала на Виталия. – Иди, оформляйся и выходи на работу.      
    


      «Скорая»


      Весной 1953 года я был зачислен санитаром на «Скорую медицинскую помощь» г. Киева.  Первое время было сложно посещать занятия в институте после суточного дежурства. Стало немного легче, когда в 1954 году после окончания третьего курса меня перевели на должность фельдшера. Я вспоминаю занятия, которые с нами проводил старший фельдшер «Скорой» по фамилии Облап. Это был массивный человек с выраженными признаками акромегалии. Он обучал нас, как делать внутримышечные уколы на подушке, имитирующей ягодичную область. «Большим и средним пальцем растяни кожу на ягодице и всаживай иглу со шприцом с размаху. Если будешь мешкать, то пациенту будет больнее. Ясно?!» - говорил он.

      «Скорая помощь» была для меня отличной школой в постижении профессии врача. Она привила мне любовь к ней, научила не теряться в сложных случаях и принимать единственно правильное решение в экстремальных ситуациях.  Мне повезло на врачей, с которыми я работал, будучи фельдшером. Руководство «Скорой» старалось формировать бригады с постоянным составом. Я работал с Галиной Ефимовной Мироновой. Она научила меня думать и брать ответственность на себя, так как  на получение квалифицированного совета обычно не бывает времени, и принимать решение нужно срочно.

     То время у меня запечатлелось постоянным желанием поспать. Я работал на ставку. Это значило, что в месяц я должен быть дежурить шесть или семь с половиной суток. Не всегда дежурства выпадали на субботу или воскресенье. После дежурства нужно было успеть пополнить ящик с медикаментами, обновить наклейки на бутылочках с лекарственными растворами и бежать на лекцию или практическое занятие. В группе я был единственным, кто работал. Староста моей группы Надя Цыганенко будила меня при перекличке, а иногда просила кого-то из ребят подняться и сделать это за меня.

      Мы – дети войны, познавшие голод, всегда хотели есть. Лишь недавно, по прошествии многих десятков лет, я начал есть мясо вместе с гарниром. До этого оставлял мясо на закуску. И ничего не мог с собой поделать. Однажды я пришел в гости к знакомой девочке. Ее отец работал водителем на продуктовой базе. Время было обеденное. Стол ломился от изобилия. Я боялся, что наброшусь на еду, словно голодный крокодил на жертву. Я был немного смущен. Заметив это, отец девочки улыбнулся и сказал, обращаясь ко мне:
      - Ну, чего ты медлишь?  Запомни! Если тебя угощают добрые люди, от всего сердца, то ты доставляешь им удовольствие. А, если скупердяи, то ешь как можно больше. Хоть так ты их накажешь!
      Эта фраза стала для меня крылатой, и я вооружил ею своих друзей и знакомых.
 
      Бригады «Скорой» всегда присутствовали на больших спортивных соревнованиях, праздничных шествиях, в местах большого скопления людей. Нашу бригаду часто посылали на стадион им. Н. С. Хрущева,  впоследствии переименованного в – «Центральный». Во время матча мы находились на скамейке запасных. В случае необходимости мчались к пострадавшему футболисту и оказывали  помощь. Это теперь каждая команда имеет постоянного врача, который сопровождает ее всегда и везде.

      С тех далеких времен в моей памяти зафиксировалось два события. После первого я, ярый болельщик, не пропускавший ни одного матча, перестал причислять себя к числу любителей футбола. А случилось вот что. Я стал невольным свидетелем разговора двух людей, которые торговались по поводу результата предстоящего матча. Речь шла о том, чтобы в следующей игре команда, победившая и занявшая в турнирной таблице лидирующее место, сыграла вничью с проигравшей командой. Через некоторое время я узнал, что обе команды, по поводу которых велись переговоры, сыграли именно так, как было договорено.

      Второе событие, которому я был свидетелем уже в качестве врача, происходило на футбольном матче, на том же стадионе, когда судья явно предвзято подсуживал команде гостей. Я сидел на скамейке запасных. Вдруг увидел, что к центру поля бежит человек с бутылкой в руках. Он совершенно спокойно приблизился к судье и со всей силой ударил его бутылкой по голове. Тот закачался и упал. Стадион на мгновение затих. Затем массы людей ринулись на поле. Началась давка, и люди пустили в ход кулаки. Между собой дрались как одиночки, так и целые компании. Вместе с фельдшером и санитаром мы помчались к лежащему на траве судье. Из раны на голове сочилась кровь, он лепетал что-то непонятное. Мы положили его на носилки, я обработал рану, наложил повязку. Бригада, находившаяся на выезде из стадиона, увезла его в больницу. Я передал по рации в центральную диспетчерскую о том, что происходит. Мне сказали, что к стадиону уже выехали несколько дежурных бригад. Я видел человека, у которого  часть волосяного покрова головы отсутствовала, так как была вырвана во время потасовки. Было много травм грудной клетки. Кто-то из милицейских начальников приказал не открывать главные ворота стадиона. Люди столпились у выхода и не могли выйти наружу. С тех пор любая толпа вызывает у меня чувство опасности. После этого случая первые ряды скамеек на стадионе стали занимать солдаты внутренних войск. И если раньше на стадионе дежурило две машины «Скорой», то после этого их было, как минимум, четыре.

      Мой отец еще сидел в тюрьме в Вологодской области. Его письма были полны веры в справедливость Верховной власти. Он находился в окружении уголовников, которые поначалу отбирали те передачи, которые мы с мамой посылали ему. Но и в той обстановке он, благодаря своим характерологическим особенностям, сумел выстоять вопреки всем тюремным законам. Он писал ходатайства о помиловании своим сокамерникам, давал советы, которые нередко имели положительные результаты, рассказывал им о русской литературе, которую любил и знал очень хорошо. И эти люди сделали его неприкасаемым для тех, кто правил бал в тюремных застенках.

      В 1955 году отец возвратился из заключения. Ему было запрещено жить в Киеве, поэтому он прописался в Ирпене, небольшом городке под Киевом. Каждые несколько месяцев мы приходили к начальнику паспортного стола нашего района, и за две бутылки водки он давал отцу разрешение на временное проживание в нашей полуземлянке. В 1957 году его помиловали. В том же году я окончил институт.

      Учитывая, что оба моих родителя были инвалидами первой группы, по закону я должен был получить назначение в Киев, по месту их проживания. Комиссию по распределению возглавлял заместитель министра по кадрам. В деле находилась выписка из соответствующего постановления и справка о том, что мои родители являются инвалидами первой группы. Тем не менее, ознакомившись с моими документами, глава комиссии безапелляционно заявил, что, по его мнению, я должен поехать на работу в Казахстан. На что я ответил, что выполнить его требование я не в состоянии.
      - Вы что, беременны? – съязвил он.
      - Да! – сказал я, сделав небольшую паузу, и продолжил. - Я - обременен! Я надеюсь, что вам известно постановление Совнаркома, которое имеется в моем деле, и вы ознакомились со справками о состоянии здоровья моих родителей.
     Он ответил, что ему все известно, и продолжил:
      - Мы дадим вам самолет санитарной авиации, который перевезет родителей к месту            
вашей работы.
      И тут меня прорвало.
      - Я желаю вам, чтобы, когда вы будете в положении моих родителей, вашим детям сделали такое же предложение.
     Повернулся и вышел из кабинета.

     А время шло. Все выпускники уже получили направления и начали работать. Естественно, дети высокопоставленных чиновников и те, кто имел связи, получили распределения в научно-исследовательские институты и крупные городские больницы, на базе которых располагались соответствующие кафедры мединститута. Мне было сказано, что я нахожусь в распоряжении Управления кадрами Минздрава, и  назначение на работу в Киеве не получу.

     Главный врач «Скорой помощи» Наталья Андреевна Ленгауэр, к которой я обратился, сказала, что может предоставить мне работу в качестве врача обычной линейной бригады, начиная со второго по двадцать девятое число каждого текущего месяца. Затем я буду уволен и вновь зачислен на работу на таких же условиях. За это время я должен получить хотя бы свободный диплом, тогда меня можно будет зачислить на постоянную должность.

     В министерстве мне давали один и тот же ответ: никакой работы в Киеве я не получу. В конце концов, я решил пойти на прием в ЦК. По внутреннему телефону меня с кем-то соединили. Объяснив причину своего обращения, я вдруг решительно заявил, что все свои мытарства связываю с «пятым пунктом». Очевидно, такое неприкрытое обвинение возымело действие: об этом можно было думать, обсуждать с друзьями и близкими, но высказываться открыто, да еще в «святая святых», в ЦК партии!.. В конечном итоге я был принят начальником Управления кадров Минздрава, не без трудностей, но получил свободный диплом и был зачислен в штат «Скорой».
   
 

                «КЛЯТВА НА ВЕРНОСТЬ ХАЛАТУ…»

      
      Курьезы и опасности


     «Клятва на верность халату»… - это слова из песни студентов КМИ (Киевский медицинский институт), которую я написал совместно с композитором Л. Поляковским в 1965 году к юбилею института. Она исполнялась капеллой бандуристов КМИ на вечере, проходившем в Киевском театре оперы и балета им. Т. Г. Шевченко.
     Уже работая врачом, я не прерывал связи с мединститутом, вернее институт не упускал из виду своих выпускников, трудившихся еще на каком-нибудь поприще. Достаточно вспомнить писателя, публициста и дипломата Юрия Щербака, писателя и журналиста Виталия Коротича, возглавлявшего «Огонек» времен перестройки, замечательную поэтессу Валентину Супоницкую, писателя Павла Бейлина, широко известный в свое время дуэт братьев Виктора и Леонида Триносов, которые исполняли и мои песни. Руководство института иногда обращалось ко мне с просьбой что-нибудь написать или где-нибудь выступить. И я, по возможности, никогда не отказывал.

    Первая зарплата врача составляла всего семьдесят два рубля и пятьдесят копеек. Для того чтобы даже очень скромно прожить этого было  недостаточно. Поэтому почти все врачи работали на полторы, а то и на две ставки. А это значило, что приходилось трудиться четырнадцать суток в месяц.

     Я хорошо запомнил первый самостоятельный выезд. Во-первых, потому что он был первым, а во-вторых, из-за комичности ситуации. Это было на улице Павловской, на которой через много лет я жил в новой кооперативной квартире. Пройдя через двор, мы с санитаром (фельдшера в этот день не было) вошли в небольшую комнату. На кровати лежал пожилой человек и стонал. Рядом на небольшом диване сидел его сын. Я осмотрел пациента, прощупал живот. Мне показалось, что передняя брюшная стенка немного напряжена. Надо сказать, что каждый вторник мы повышали свою квалификацию, слушая лекции ведущих специалистов разного профиля. Я вспомнил слова известного хирурга:
      - Запомните, зарубите себе на носу: самое страшное в вашей работе – это прозевать частичную кишечную непроходимость, «острый живот» или внематочную беременность.
      Я вновь его осмотрел. Мелькнула мысль - «острый живот».
      Для уточнения диагноза я задал пациенту вопрос:
      - У вас сегодня стул был?
      - Стула не було, - решительно ответил он. - Крисло було, ослин був (ослин – это длинная скамья на ножках, на которой могут сидеть несколько человек), табуретка була, а стула не було.
      Тогда вмешался сын:
      - Тату, вы сралы?
      И отец обрадовано ответил:
      - А як же!  Шисть разив!
   Предполагаемый диагноз сразу же отпал. Пациент был госпитализирован в инфекционное отделение больницы.

     А первый прием родов на дому! Когда мы вошли в квартиру, то обнаружили, что роды уже начались. Ребенок находился в «ягодичном предлежании».  Моя растерянность длилась несколько секунд. Перед глазами возникла картинка из учебника по акушерству, которая четко подала мне сигнал к действию. Наконец, появился ребенок с обвитой вокруг шеи пуповиной. Младенец синел на глазах. Я быстро освободил шею. Но рот был заполнен околоплодными водами, которые необходимо было срочно отсосать. Я крикнул фельдшеру, чтобы он дал мне все необходимое. Оглянувшись, я увидел, что он совершенно растерян. Медлить было нельзя. Я схватил трубку, не дожидаясь приспособления для отсоса, вставил ее в рот ребенка и ртом отсосал содержимое. И тут ребенок закричал! Вот это было настоящим счастьем! Роженицу и девочку мы отвезли в ближайшее акушерское отделение. На протяжении нескольких дней я полоскал рот антисептиками.
 
      Работа на «Скорой» иногда сопряжена с большим риском для жизни. Наверно большинство киевлян помнит, как утром в один из понедельников весны 1961 года рванул грязевой поток из Бабьего Яра. Так как благодаря вмешательству таких выдающихся личностей, как писатель Виктор Некрасов, поэт Евгений Евтушенко и некоторых других место для развлечений здесь соорудить не удалось, решено было его затопить. Постепенно здесь образовался сель, который прорвал дамбу. Поток несся с большой скоростью на район Куреневки. Его высота доходила до пяти метров. Он сносил все на своем пути и достиг трамвайного парка, перевернув несколько вагонов.

      В тот день я работал на подстанции в Дарнице. Мы получили срочный вызов на Куреневку. Мчались к месту происшествия по улицам города с включенной сиреной. Небольшие строения, находящиеся поблизости, были заполнены изнутри оседающей грязью, перемешанной с песком и камнями. В районе трамвайного парка нас встретили пожарники и повели к одному из таких строений. Я взобрался по приставленной к стене лестнице на крышу. Через отверстие рядом с печной трубой увидел внизу, примерно, на расстоянии полутора метров страшную картину: женская голова до нижней губы торчала над плотным слоем селя.
   - Ее ноги зажаты водопроводными трубами, – сказал пожарник. – Мы пытаемся перекрыть воду. Ищем магистральную трубу.

     Не раздумывая, я взял из ящика с медикаментами два шприца, в один набрал наркотик, а во второй - лекарство для стимуляции работы сердца. Я понимал, что необходимо, прежде всего, снять болевой шок. Держа оба шприца в одной руке, во второй я зажал стограммовую бутылочку со спиртом. Наклонился над дырой в крыше, сказав пожарникам, чтобы держали меня за ноги,  опуская головой вниз. Только в таком положении я мог сделать ей спасительный укол. Меня начали опускать. И тут я ощутил всю опасность принятого мной решения. Кирпичи печной трубы покачивались при каждом прикосновении. Голова становилась тяжелой от прилива крови, язык деревянным. Меня опускали  осторожно, а мне казалось, что время тянется очень долго. Я боялся потерять сознание. К тому же трение качающихся кирпичей усиливалось. Они могли рухнуть в любой момент. Но вот голова женщины. Губы крепко сжаты.  Горлышком бутылки я надавил на височно-челюстной сустав. От боли она приоткрыла рот, и я влил в него спирт. Отбросив грязь от ее шеи, я ввел находящиеся в шприцах лекарства. Почти теряя сознание, я боковым зрением увидел, что кирпичи трубы поплыли вниз. Как  меня вытащили, я не помню. Я почувствовал резкий запах нашатырного спирта и открыл глаза. Это фельдшерица пыталась привести меня в чувство. 
      - Порядок, - услышал я голос встретившего нас пожарника. – Воду перекрыли. Сейчас ребята автогеном перережут трубы.
      Пострадавшую, наконец, вытащили. Мне  удалось прощупать слабый пульс на стопах. Чувство пережитой опасности отступило. Я был счастлив!
            
      На «Скорой» была организована реанимационная противошоковая бригада. Несколько врачей, в том числе и я, было послано в Москву для прохождения специализации по реанимации. Учеба проходила на базе Боткинской больницы. Инициатор нового направления в медицине Владимир Александрович Неговский внес неоценимый вклад в ее развитие. Его ученики были молоды, увлечены, основательно знали свое дело и, главное, были ему преданы. Именно тогда выделилась плеяда анестезиологов-реаниматологов, быстро защитивших кандидатские и докторские диссертации. Они возглавили одноименные кафедры во многих институтах.
      После окончания курса специализации и возвращения в Киев я начал работать на реанимационной противошоковой бригаде «Скорой помощи».



      Любовь


      В 1958 году я познакомился со своей женой Линой, которая тогда училась на третьем курсе медицинского института. Думаю, что наши пути все равно бы пересеклись, но встретились мы случайно, прямо у нее дома. Я пришел за книгой по радиационной медицине для подготовки к какому-то зачету (тогда все врачи наверстывали упущенное по этому новому разделу медицины), которую мне обещала дать моя сотрудница и в то же время ее мама. Естественно, о книге я тотчас же забыл. Помню, сел за фортепьяно (хоть на нем почти не играл) и стал производить впечатление.

      Уже потом Лина мне рассказала, что она с подругой целый день готовилась к зачету. Но перед моим приходом, а они знали, что я должен прийти, Инна ей сказала:
      - Пойди, переоденься, может быть, это твоя судьба.
      «Ты знаешь, с кем я вчера познакомилась? – сообщила Лина на следующий день другой своей подруге, Люке. – С Игорем Барахом. Но он же известный донжуан! Уже звонил. Но встречаться я с ним не буду. Правда, он очень веселый, можно придержать его на праздники».
     Ну, что сказать! Ей было только двадцать лет. Однако все закружилось, завертелось и через пять месяцев после знакомства, никому ничего не сказав, мы отправились в ЗАГС, забежав перед этим к той же Люке за пятнадцатью рублями, которых у нас не было для оплаты регистрации брака. И вот мы уже вместе пятьдесят три года. И я ни разу не пожалел о своем выборе.

      В 1961 году по ходатайству администрации «Скорой» я получил двухкомнатную кваритиру в районе Дарницы. Туда переехали мои родители. Мы же с Линой оставались в квартире ее родителей. В 1964 году у нас родилась дочь Лена. К тому времени Лина уже три года работала в Киевском НИИ гематологии и переливания крови и, как полагалось, трудилась над диссертацией. Несмотря на рождение дочери, диссертация была окончена в срок, а калейдоскоп приходящих и уходящих нянечек пополнил юмористическую палитру нашего друга Александра Каневского.

      Однажды я попытался устроиться младшим научным сотрудником в НИИ ортопедии, в котором много лет работал мой тесть, профессор. В одной лаборатории была вакантная должность. Один из моих знакомых представил меня  заведующему. Я подготовил все документы, с которыми тот пошел к директору. О том, что мой тесть работает в этом институте, я не сказал. По возвращении  завлаба я понял все по выражению его лица.
      - Ты понимаешь, - растягивая слова, сказал он мне, - директор ознакомился с твоими документами и сказал, что в его учреждении слишком много евреев.
      Заведующий подсчитал по пальцам, называя фамилии. Их оказалось вместе со старым профессором четыре человека.
      - И это на шестьсот сотрудников! – заключил он. – М-м-да…
     Потом я даже был рад тому, что так получилось. Я стопроцентный практик и работа, связанная с экспериментальными исследованиями, была бы, конечно, не по мне.
     И все-таки в 1965 году с большим трудом, не без помощи тестя я был принят в Киевский НИИ ортопедии. Несколько лет я проработал в отделении травматологии на базе 2-й Дарницкой больницы. Руководил отделением проф. Б. К. Бабич. Борис Карлович был великолепным специалистом, настоящим врачом старой школы. Когда он оперировал, в операционной стояла абсолютная тишина. Он был строг и справедлив. Нельзя сказать, что его боялись. Его просто очень уважали. Он стал моим научным руководителем. Но, к сожалению, неожиданно умер. Мне поменяли тему диссертации и научного руководителя. Им стал профессор М.К. Панченко.  Диссертацию я защитил в 1971 году. Моя жена стала кандидатом наук значительно раньше меня.

      В то время каждое медицинское учреждение хирургического профиля должно было создать свою анестезиологическую службу. Руководство института выделило несколько человек, которые были направлены на специализацию по анестезиологии и реаниматологии. В их число попал и я. Моя предыдущая деятельность на «Скорой»  была хорошей базой для дальнейшего освоения новой дисциплины. Продолжая работать в области ортопедии и травматологии, я смог занять свое место среди анестезиологов. Получил высшую категорию. В 1967 году в моей семье произошло большое несчастье. Находясь во Львове на научной конференции, где я выступал с докладом по своей диссертации, я получил сообщение, что отца сбила машина. Я срочно вылетел в Киев. Через три недели, не приходя в сознание, он скончался. Это был очень сильный удар для меня и, особенно, для мамы, состояние которой ухудшалось день ото дня. Однажды во время непродолжительной прогулки рядом с домом у мамы начался отек легких. Она потеряла сознание, дыхание сопровождалось хрипами в легких. Я не помню, как я ее поднял и внес в квартиру. Своими силами мне удалось купировать приступ. На «Скорой» я с этим состоянием встречался довольно часто. Маму нельзя было оставлять одну, и я фактически жил с ней, планируя, что к осени жена с дочкой переедут к нам. Но в конце августа 1968 года мама умерла. В Дарницу мы все равно переселились и прожили там три с половиной года. После чего сдали ее в райисполком и переехали в большую трехкомнатную квартиру в кооперативном доме на улице Павловская, 4-8.
 


                СТАНОВЛЕНИЕ
               

      «Право на риск»


      Работа на «Скорой» дала мне очень много. Однако отправной точкой моего становления как специалиста я считаю  1965 год, когда начал работать в Киевском ортопедическом институте. Здесь я встретил настоящих профессионалов, которые полностью отдавали себя избранному делу. Научные направления возглавляли известные в медицинском мире специалисты. Но в этот период происходила и смена поколений. К руководству клиниками привлекались молодые, перспективные доктора наук, выросшие в стенах института. Е. Т. Скляренко, блестящий хирург, внедрил методику восстановления суставов, пораженных ревматоидным полиартритом. Впоследствии он стал заведующим кафедрой ортопедии и травматологии в Киевском медицинском институте. Отделение патологии позвоночника возглавил профессор В. Я. Фищенко, который разработал и внедрил новые методики хирургического лечения тяжелых форм сколиозов. Это были профессионалы высокого класса.

      Не могу не упомянуть моих коллег, с которыми я неоднократно участвовал в сложнейших операциях. Это ныне профессор, Г. В. Гайко, с 1989 года избранный директором института, профессор О. И. Рыбачук, к сожалению слишком рано ушедший из жизни, руководитель клиники, канд. мед наук К.И. Катонин. Белой вороной был Л. П. Кукуруза, который в отличие от большинства молодых сотрудников, одержимых желанием, как можно скорее защитить диссертацию,  не стремился к этому, но стал одним из ведущих хирургов института.

      Именно в институте у меня зародилась мысль, и появилось желание написать повесть о своих коллегах. Я назвал ее «Право на риск». В повести я освещал много аспектов в работе хирургов и анестезиологов, которая всегда связана с повышенным риском. Кто имеет право принимать окончательное решение в сложном случае, когда ценой ошибки может быть человеческая жизнь? Естественно тот, кто берет в руки скальпель и тот, кто отвечает за состояние организма во время операции - хирург и анестезиолог.
 
      Идея написания повести была навеяна одним случаем. К нам в институт поступил очень тяжелый пациент. До этого в трех крупных медицинских учреждениях ему отказали в проведении операции. Летчик, летавший на истребителях во время войны, на счету которого было много сбитых вражеских самолетов, рассказал мне, что ему приходилось делать затяжные прыжки с парашютом, иначе его могли расстрелять в воздухе во время спуска. Это отозвалось впоследствии тяжелыми изменениями в тазобедренных суставах, не выдержавших сильных ударов о землю. Он не мог ходить. Его мучили сильные боли. А изменения в этих суставах были настолько велики, что избавить его от страдания могла только операция по замене суставов. Сегодня такие операции отработаны в мельчайших деталях и поставлены на поток. Их обеспечением занимается целая отрасль промышленности, в состав которой входят талантливые инженеры и врачи. Но тогда, особенно в нашей стране, суставы делались кустарным способом. Энтузиасты врачи, а их было немало, находили единомышленников на номерных заводах и вместе создавали из крепких металлов протезы.

      Кроме того, у этого пациента была тяжелая гипертоническая болезнь. Цифры артериального давления  достигали 280 на 160, а иногда и выше. Никакие лекарственные препараты не снижали этих показателей. При таком давлении риск операции был очень велик. Однажды он сказал мне, что если его не возьмут на операцию и в нашем институте, то он покончит все счеты с жизнью, так как  не может больше выдерживать страшные боли, появляющиеся при малейшем движении даже в  постели. Большие дозы наркотиков ему уже не помогали. Я сказал, что сделаю все возможное, чтобы операция была ему проведена.

      В то время я много занимался проблемой боли. Я следил за работами в этой области как отечественных, так и зарубежных исследователей. А что если попробовать все-таки ввести его в наркоз? Ведь нельзя было исключить, что болевые импульсы, поступающие в головной мозг, поддерживают высокое давление. Следовало блокировать эту патологическую цепь, и в случае нормализации давления провести операцию. Я поделился этими мыслями с хирургами, с главным анестезиологом Минздрава Украины профессором  Анатолием Ивановичем Трещинским. Это был человек энциклопедических знаний, который стал основателем службы  анестезиологии и реанимации в Украине и возглавил впоследствии одноименную кафедру в Киевском мединституте. К нему всегда можно было обратиться за советом. Именно он написал предисловие к моей повести «Право на риск». Мы провели расширенный консилиум и пошли на риск. И сколько радости было у всех присутствовавших в операционной, когда после введения в наркоз давление начало снижаться и дошло до отметки 160 на 100. Оперировала бригада самых лучших хирургов. Вначале был заменен один сустав, а через определенный промежуток времени – второй. Боли его перестали беспокоить. Он считал, что родился второй раз.
 
      Я слишком часто видел страдания, принимая их очень близко к сердцу. Поэтому до сих пор очень ценю каждый день, каждый час, каждый миг. Именно в те времена я осмыслил то, что впоследствии прочитал в книге «Живи сейчас» Экхарта Толле. Вырваться из плена проблем, считает он, «можно только через абсолютное присутствие в Настоящем – единственном реальном моменте жизни». Я согласен с ним во многом. И в том, что прошлое – «это лишь хранящийся в уме след памяти, след бывшего Настоящего. Что ж до будущего, то это всего лишь воображаемое Настоящее, мысленная проекция». Он считает, что прошлое и будущее не обладает собственной реальностью. Но мне кажется, что если я о нем думаю, огорчаюсь или радуюсь, то в данный момент это - реальность. Мы живем каждое мгновение в Настоящем.



      «Нам песня строить и жить помогает...»


      Уже не помню, кто процитировал строку из известной песни в адрес авторов песенного жанра. Во всяком случае, ко мне это относится в полной мере.
      В 1962 году вместе с композитором Леонидом Вербицким я написал свою первую песню «Петровская аллея». Ее записали на радио, и она принесла мне определенную известность. Я стал пробовать себя в жанре песни. Работал с известными украинскими композиторами: К. Доминченым, И. Драго, И. Шамо, А. Сабадашем. Но настоящую популярность мне принесла песня «Кохана», написанная в 1967 году на музыку Игоря Поклада. Сначала была мелодия. Я чувствовал, что к ней подходит только украинский текст. И вот на нее легли вроде бы незамысловатые, но, как оказалось впоследствии, полюбившиеся слова: «Кохана! Мрій кришталевих цвіт...» Были переводы на русский язык, но все равно поэтичнее звучал оригинал. А слова «родная», «любимая» не были столь проникновенны, как «Кохана» на украинском языке.
      
    «Кохана» («Коханый») была в репертуаре многих исполнителей: К. Огневой, Л. Прохорова,   Ю. Богатиков, получивший за ее исполнение приз на международном фестивале в Болгарии. Песня шагнула за пределы Украины и стала всесоюзным шлягером. Она была в репертуаре И. Кобзона, М. Магомаева,  Т. Миансаровой, подарившей мне свою пластинку со словами благодарности. Ее исполняли и за рубежом (польский ансамбль «Трубадуры»). Песня часто издавалась и отдельным тиражом и в сборниках. В 1991 году среди десяти других украинских песен «Кохана» была напечатана издательством «Дума Мюзик» (США) в сборнике «Украинская эстрада». Сборник, объединивший старинные романсы и застольные песни, под названием «Песня – верный друг твой навсегда», в который вошла и «Кохана» на украинском языке, издан в России в 1997 году.
    
 В 2005 году Украинское телевидение пригласило меня в Киев на съемки документального фильма о песне «Кохана». Вот на экране Игорь Поклад, ожидающий прилета самолета из Тель-Авива, и я, не подозревающий о том, что съемка уже началась. А вот я на его даче, у камина рассказываю об истории написания песни и о времени, в котором мы когда-то жили. Игорь также делится воспоминаниями о нашей первой встрече, об исполнителях песни, о своем становлении как композитора. Фильм неоднократно был показан по каналу «1+1».

     Посчастливилось мне написать песню с Юрием Гуляевым. Мы уже были знакомы, когда я предложил ему стихи на украинском языке. До этого он писал песни только на русские тексты. Стихи ему понравились. Так появилась песня «Приворожила», которую он вскоре исполнил на «Голубом огоньке». Так же как и «Кохана» она переводилась несколькими авторами на русский язык.
 
      Памятной была встреча с Игорем Шамо, с которым мы написали песню «Золотая пшеница», исполненную вокально-танцевальным ансамблем «Таврия» на одном из праздничных концертов в Кремлевском Дворце съездов. Вскоре после этого я написал сценарий телепередачи об этом замечательном композиторе, которая транслировалась по Центральному телевидению. Вел ее Ю. Гуляев.
      - Как сделать песню популярной? - как-то спросил я Игоря Наумовича.
      - Прежде всего, в мелодии должны быть знакомые интонации, а потом неожиданный, запоминающийся поворот, - ответил он.   
      Однажды утром раздался звонок в дверь. Меня дома не было. Я ушел за цементом, который мне пообещали рабочие строящегося недалеко от нас дома для сотрудников ЦК Компартии Украины.
      Дверь открыла жена. На пороге стоял красивый мужчина средних лет в форме генерал-майора милиции.
       - Экимян, - представился он.

      Как-то, будучи в Москве, я раздобыл его телефон и предложил сотрудничество. Он пригласил меня к себе, мы поговорили, в общем, знакомство состоялось. И вот теперь он приехал в Киев с целью, как он выразился, «экимянизировать» Украину. Но курьез заключался в том, что композитор Алексей Экимян, известный как автор песен «Снегопад, снегопад» в исполнении Н. Брегвадзе, «Не надо печалиться» и многих других был еще и большим милицейским начальником.
      И вот я с мешком дефицитного цемента, который давно пытался достать, чтобы положить на балконе плитку, прихожу домой и вижу на вешалке в передней генеральский китель со всеми знаками отличия.
      - К тебе милиция, - постаравшись как можно испуганнее, прошептала Лина. 
      Из комнаты с протянутой рукой уже шел Алексей Гургенович.
       - Неужто, чтобы взять с поличным, не могли прислать кого-нибудь рангом пониже? – пошутил я.

       Потом, когда мы с Линой были в Москве, он пригласил нас  к себе домой. Я помню его жену Валю, большую квартиру на Суворовском бульваре, стену из розового туфа, из которого возводятся дома в Армении, и на ней огромную чеканку в национальном стиле. Мы написали с ним две песни на украинские слова, которые вышли на пластинках в исполнении ансамбля «Голубые гитары». Очень жаль, что он ушел из жизни так рано. Ему было только пятьдесят четыре года.

      Как-то на радио я познакомился с популярным композитором Георгием Мовсесяном. Он пришел ко мне домой, и я предложил ему текст выношенной и вынянченной песни, посвященной людям, работающим вдали от Родины. Я назвал ее «Дипломаты». Еще раньше, набравшись смелости, отправил стихи Н. Богословскому. Он ответил, что они ему понравились, но так как у него уже есть подобная песня «У дипломатов, как на войне», то ему не хотелось бы повторяться.

     К сожалению, с Мовсесяном тоже не получилось сделать эту песню, и она так и осталась ненаписанной. Уже живя в Москве, я встречался с Жорой, мы снова обдумывали возможность совместной работы, но опять что-то у нас, к сожалению, не заладилось. В 2000  году, когда мы приехали в Москву из Израиля, нас друзья пригласили на какую-то презентацию в связи с Днем строителя. Там я увидел много известных актеров, режиссеров, телеведущих и среди них Георгия Мовсесяна. Представляя гостей, ведущий неожиданно назвал и меня как гостя из Израиля – это была проделка наших друзей. После чего одна журналистка подошла ко мне и стала задавать вопросы о том, что я думаю о современной песне. Вечер прошел шумно и весело, мы уже давно вернулись обратно, а через какое-то время из Киева нам привезли газету «Бульвар», где мое интервью ограничилось  воспоминаниями о встрече с Софией Ротару.  Заметка была написана безобразно и по форме и по содержанию. Из разговора моя собеседница выхватила отдельные, ничего не значащие моменты. Но это было ещё не всё: под её названием, где крупным шрифтом была набрана моя фамилия, красовался профиль Мовсесяна.

     Однажды мне позвонили из музыкального управления Министерства культуры Украины с предложением принять участие в конкурсе либретто для музыкального спектакля, посвященного Олимпийским играм в Москве. Мне очень захотелось попробовать себя в этом жанре. Я окунулся в историю олимпийского движения, и она меня увлекла. Либретто было принято. Музыку написал молодой композитор Александр Зуев. Премьерный спектакль Харьковского музыкально-драматического театра «Истина дороже» состоялся в Кишиневе в день пересечения олимпийским огнем границы СССР.

     Совместно с А. Зуевым мною были написаны песни к спектаклю «Снежная королева», который на протяжении длительного времени не сходил со сцены Киевского русского драматического театра им. Л. Украинки. Были еще песни к спектаклю этого театра «Из жизни насекомых», песня к популярному тогда спектаклю «Печка на колесе» в исполнении Ады Роговцевой и многое другое.
      Но кроме песен, как отмечалось выше, я много писал на медицинские и другие темы, тесно сотрудничал с радио и телевидением.

      Очень теплые отношения связывали меня с главным редактором молодежных, а впоследствии и городских газет Олегом Ивановичем Сытником. В редакции газеты «Молодая гвардия», которую он тогда возглавлял, работали талантливые журналисты, стремившиеся собрать вокруг себя интересных людей. Олег Сытник был тем катализатором, который стимулировал все новые начинания. На частых встречах с читателями, которые проводились в больших городах Украины, залы были переполнены. После интересных дискуссий выступали молодые актеры, певцы, поэты. Я активно сотрудничал с изданиями, которые возглавлял Олег Иванович. В газете «Вечерний Киев», кроме моих статей на медицинские темы, было опубликовано много зарисовок из жизни «Скорой» под названием «Новели з життя». Олег обладал великолепным чувством юмора. Однажды я стал свидетелем того, как он вызвал своего заместителя, который не выговаривал большинство букв алфавита. Когда тот вошел в кабинет, Сытник спросил:
      - Микола Іванович, у якій газеті ти працюєш замісником головного редактора?
      И тот ответил:
      - У газеті «П’япой комунізму»!
 На что Олег Иванович, стараясь придать своему лицу как можно более серьезное выражение, сказал:
- Микола, у тебя могут быть  большие неприятности по партийной линии в связи с произношением. Тебе нужно срочно обратиться к логопеду.

      Вместе с Олегом Сытником мы написали пьесу «Главный редактор», которая была куплена Министерством культуры СССР и опубликована в репертуарном сборнике.
      Вроде бы все в моей жизни складывалось хорошо. Интересная работа, набирающая силу творческая деятельность, близкие друзья, большая хорошая квартира в центре. Как вдруг…



                НЕОЖИДАННЫЙ ПОВОРОТ

               
     «Мне везет на друзей»

               
     О том, что наша дочь хочет стать актрисой, мы даже не догадывались: никакие драмкружки она не посещала, в художественной самодеятельности не участвовала. Уже потом в многочисленных интервью говорила, что это желание у нее зародилось еще в детстве, когда по телевизору она увидела черноволосую красавицу с цветком в волосах, которая пела и танцевала. Тогда она себе сказала: - Так хочу! Так хочу!
      - Ты должна стать врачом, тебе так пойдет белый халат! – полушутя, полусерьезно говорила нашей дочери моя теща.

      Лина хотела, чтобы Лена связала свою жизнь с искусством, не предполагая при этом артистическую деятельность. Но уже весь десятый класс та была одержима одним желанием.   Она стала брать уроки игры на гитаре, которую родители Лины подарили ей на день рождения.  Аккомпанируя себе, пела Окуджаву, Дольского, что-то еще. Было приятно, не более того. Но, окончив школу в 1982 году, она поступила в Киевский театральный институт. Как показало время, она оказалась целеустремленной, очень требовательной к себе, способной к самостоятельному принятию и решению сложных задач. 

      Летом 1983 года мы втроем проводили отпуск в Доме творчества ВТО в Ялте. В это время там отдыхали А. Гончаров, А. Арбузов, О. Анофриев, Л. Дуров, М. Менглет и другие известные деятели искусства. Я даже выступал с некоторыми из них на вечере со своими шуточными куплетами под аккомпанимент М. Аптекмана и дал информацию об этом событии в газету «Советский Крым». Мы познакомились и подружились с известным театральным критиком Борисом Михайловичем Поюровским и с его женой, актрисой Москонцерта, И. Чижовой. Он предложил показать Лену одному из московских театральных педагогов. По приезде в Москву Борис Михайлович  договорился с профессором Школы-студии МХАТ В. К. Монюковым, и тот назначил  встречу. И вот во время зимних студенческих каникул я с Леной в Москве. Прослушав дочь, Виктор Карлович сказал, что приглашает её на свой курс со следующего учебного года. Сомнения в правильности выбора профессии исчезли. Весной во время пребывания в Киеве профессор Монюков внезапно умер. Казалось, все надо было начинать сначала. Но в Школе-студии МХАТ помнили о том, что он  говорил о  девочке из Киевского театрального института. Новый руководитель курса после показа согласился её принять. Теперь необходимо было письмо из Управления высшими учебными заведениями Министерства культуры СССР в «Школу-студию МХАТ» о разрешении на перевод. В  этом министерстве в отделе эстрады работал мой давний знакомый, и я попросил его о содействии. Через некоторое время он сообщил мне, что поговорил о моем деле и дал номер телефона, по которому я должен был позвонить. Я несколько раз звонил, но, к сожалению, безрезультатно. Наконец, мне было сказано  позвонить в определенный день, чтобы получить окончательный ответ. И тогда моя умная жена сказала, что за получением «ответа» нужно ехать в Москву, так как, если он будет отрицательным, то ничего уже  нельзя будет сделать. Она всегда исповедывала принцип: «хочешь завалить дело – звони по телефону», что впоследствии мы с большим удовлетворением  вычитали у И. Штемлера в его, уже не помню, то ли повести, то ли  романе «Поезд». И вот в назначенное время я стою у двери заместителя начальника Управления Владимира Владимировича Упорина. Я постучал в дверь, вошел, представился, еще раз объяснил суть дела. На меня настороженно смотрели глаза сравнительно молодого человека. Сейчас трудно вспомнить, о чем мы говорили. Но из кабинета я вышел с письмом. Так в мою жизнь вошел Володя Упорин и его жена Вера. Когда мы уже подружились, он мне сказал, что не лучшим образом относился к человеку, который просил его мне посодействовать, и потому не был уверен в том, что удовлетворит мою просьбу.
      -  Но в тот момент, когда ты переступил порог моего кабинета, я понял, что сделаю для тебя все, - закончил он.

      Да, так уж мне везло в этой жизни, что я встретил много людей, с которыми она меня сводила вроде бы по необходимости, но которые потом становились её неотъемлемой частью.

      Не могу сейчас не вспомнить Юрия Ярмыша, главного редактора художественного и общественно-политического журнала «Радуга», издававшегося в Киеве на русском языке, и его жену Таню. Когда я написал повесть «Право на риск», то стал думать, как её опубликовать. В то время надо было ждать месяцами, а то и годами, чтобы произведение увидело свет. Тем более что в первую очередь, а зачастую и вне очереди, печатались члены Союза писателей. А «Радуга» была печатным органом Союза писателей Украины.

      И вот один мой приятель под каким-то предлогом привел в наш дом Юру и Таню. И с этого вечера началась наша дружба. Внешне спокойный, с располагающей улыбкой, Юра совсем не походил на главного редактора, каким мне рисовался его облик, и Таня – красавица, умница, член Союза художников, кандидат искусствоведения. Уже живя в Москве, мы нередко приезжали в Киев и всегда старались повидаться с самыми близкими людьми. Юра Ярмыш  и Таня  Кара-Васильева входили в их число.

      Или Володя Судьин – профессор Киевского театрального института им. И. К. Карпенко-Карого. Помню нашу первую встречу. Это был 1982 год. Дочь оканчивала школу и собиралась поступать в театральный институт, в котором были открыты подготовительные курсы. Но с подачей документов она опоздала. Через некоторое время, проходя мимо здания  института, который находился в квартале от места моей работы, я почему-то остановился у доски объявлений. В этот момент из двери вышел молодой человек небольшого роста с приятной внешностью. Видно было, что он куда-то очень торопился. Я уже не помню, как я к нему обратился, о чем мы говорили. Но оказалось, что именно он отвечает за эти курсы. Надо ли говорить о том, что наша дочь была на них зачислена. Что, как, почему так происходило? Скажу только, что взяток я никогда не давал и не брал. Мне просто очень везло на людей, мне везло на друзей. И именно об этом моя песня с одноименным названием, которую я написал вместе с талантливым композитором Александром Зуевым. Там есть такие строки:



                Мне везет на друзей, так уж видно я с детства устроен.               
                Если вдруг тяжело, я иду к ним и сердцу теплей.
                Я признаться могу, что своей не обижен судьбою,
                Мне везет на друзей, мне везет на друзей.


     Лишь однажды у меня надолго испортились отношения с одним замечательным поэтом, автором популярных песен, широко известным не только в Украине, но и в Москве. Это были в полном смысле слова «закулисные» интриги. Мы перестали общаться, когда я еще жил в Киеве, не общались пока я жил в Москве, и только в Израиле нам довелось снова встретиться, когда он по каким-то делам сюда приезжал. Он подарил мне свои кассеты с песнями, последний сборник стихотворений и поэм. Прошлое забыто, инцидент, как говорится, исчерпан. Я этому очень рад.



      «Амосовка»


      Итак, возвращаясь к разговору о взятках.
      До сих пор мы с женой со смехом вспоминаем случай, когда я отказался в знак благодарности принять входившие тогда в моду электронные часы, на которых красовалась любовно исполненная гравировка: «Игорю Ильичу в день операции. Вася». Не знаю, правильно ли я поступил, не взяв этот подарок. Наверно я обидел Васю, сыну которого проводил наркоз.
 
      Но однажды… Дочери Николая Михайловича Амосова нужно было удалить из коленного сустава маленький фрагмент кости, носящий название «суставная мышь», иногда блокирующий сустав и потому причиняющий сильную боль. Наркоз проводил я. Николай Михайлович присутствовал в операционной. Рядом со мной у изголовья пациентки сел заведующий отделом анестезиологии и реанимации его института профессор А. Цыганий. Не скрою, я волновался. Прямо над ухом я услышал шепот Цыгания, что, мол, всё нужно делать несколько иначе. На что, тоже шепотом,  ответил ему, что ортопедические операции отличаются от кардиологических и за свои действия я отвечаю. Услышав наши пререкания, Николай Михайлович в довольно резкой форме, а это он умел, велел своему сотруднику не мешать мне. Операция прошла успешно. А через некоторое время, когда дочь Николая Михайловича была выписана домой, ко мне подошла его жена, сказала, что признательна мне и вручила сверток, в котором находилась бутылка отличного коньяка. Можно представить мое состояние. Я категорически отказывался, но она настаивала, сказав, что это благодарность Николая Михайловича и, что в противном случае, он очень огорчится и даже рассердится. Я взял бутылку, которая стала для меня сувениром. Я поставил её дома в бар и назвал – «Амосовка». Она у меня долго стояла неоприходованная. Жаль было открывать. Но случай представился, и мы с друзьями распили её, обсуждая немного причудливый характер непредсказуемого корифея. Надо сказать, что в институте, руководимом Николаем Михайловичем, порядки в этом смысле были строгие, но в данном случае, я его понимаю.

      Один раз я тоже себе позволил сделать исключение из правил. Помню, как сам мотался по городу в поисках какой-то необыкновенной коробки конфет для отоларинголога, оперировавшего нашу дочь. Как она привычным движением положила в шкаф огромный сверток, не зная, что в нем, но зная, что я - её коллега. Признаться, мне было немного не по себе. Я ожидал увидеть хоть легкое смущение, услышать слова отказа. Но ничего этого не было. И в то же время я с большим удовольствием принес в ординаторскую огромный торт и коньяк, когда забирал Лину из больницы после операции. Я был счастлив, что все закончилось благополучно, и мне казалось, что мой презент – последняя точка в благополучно разрешившемся исходе операции.

     Хоть взятка  - это взятка! И от этого определения никуда не деться, тем не менее, с морально-этической точки зрения взятка взятке – рознь.
     На протяжении длительного времени среди медиков Киева бытовала фраза: «Медицина наука неточная и денег обратно не возвращает!» Она была сказана маститым академиком, возглавлявшим один из НИИ хирургического профиля в Киеве. Надо отдать ему должное – он был профессионалом высокого класса, консультировал в Четвертом главном  управлении, республиканской «Кремлёвке», был вхож в самые высокие кабинеты руководителей республики. Но кроме  всего, он был депутатом, членом многих ученых советов. То, что он брал деньги за операции и немалые, знали все. Но однажды, получив деньги еще до операции, он забыл о ней. Так как здоровье пациентки значительно ухудшилось, то её в срочном порядке прооперировали в отсутствии шефа. Но, несмотря на хорошо проведенную операцию, больная скончалась. Тогда муж пациентки пришел к академику и сказал, что, так как операция не продлила жизнь его жены, он хотел бы получить деньги обратно. На что академик ответил фразой, ставшей впоследствии крылатой.
 
      Вспоминаю еще одну историю, рассказанную мне Мишей Уманским, моим коллегой и приятелем, неизменным членом нашей киевской компании на протяжении двадцати лет. Так сложились обстоятельства, что Мише пришлось уехать из Киева в Сухуми. Однажды его попросили проконсультировать тещу высокопоставленного чиновника республиканского масштаба. Миша, работавший в специально созданной для него должности Главного консультанта республиканской больницы, сделал все для того, чтобы облегчить состояние любимой тёщи высокого начальника. При последнем посещении пациентки заботливый зять протянул Мише объёмистый конверт. Миша покрылся холодным потом. Он понял, что в конверте деньги. Представил себе, что купюры помечены и, что сразу же при выходе из квартиры его остановят, обыщут и…Видимо местной мафии он мешает, и она хочет таким образом от него избавиться. Он сказал об этом хозяину квартиры. Тот сначала остолбенел, а потом произнес:
      - Если кто-нибудь узнает, что я тебя не отблагодарил, меня не будут уважать!   Прошу, возьми, не обижай.
      Сейчас Миша живет в Лос-Анджелесе, где у него своя клиника. Мы редко, но перезваниваемся.



      Куда мы едем дальше?  (Саша и Майя Каневские)


      Нужно сказать, что очень большую, если не решающую роль во всех поворотах нашей жизни играли наши друзья, с которыми мы вместе почти  пятьдесят лет. Это Майя и Саша Каневские. Увы, Майи уже нет! Она внезапно скончалась в Москве 6 августа 2001 года. Думаю, что если бы они не переехали в Москву в 1982 году, вряд ли бы мы мыслили в этом направлении. А если бы не уехали в Израиль, то я почти уверен, что в этот знойный Тель-Авивский полдень, когда я пишу эти строки, я бы что-нибудь мастерил у себя на даче в Алехново. Саша любит вспоминать, как перед нашим последним «прыжком» Лина взволновано спрашивала по телефону: - Шурочка, куда мы едем дальше?

     Уже как семейное предание звучит рассказ о той памятной встрече на Крещатике, когда я шел с деревянной ванночкой, которую у кого-то раздобыл для недавно родившейся дочери. До этого мы с Сашей были знакомы, где-то встречались, здоровались и не более. Он поздравил меня с рождением дочери, и мы договорились встретиться. Это был 1964 год. С тех пор мы не расстаемся. Мы вместе пережили все наши радости и печали – рождение их дочери, потерю родителей, переезды и отъезды. Мы радовались успехам Саши, который ко времени нашего знакомства был уже довольно известен, выступал с авторскими концертами,  публиковался в центральной прессе,  выпускал сборники юмористических рассказов.

     Он часто читал в кругу друзей свои новые произведения. Ему интересно было их мнение. Но при этом не шел на компромиссы, когда не считал это необходимым. Первым его слушателем была  Майя, создававшая неизменно доброжелательный фон для его неукротимой творческой энергии. Русоволосая, с огромными серыми глазами и голливудской улыбкой, она резко контрастировала с мужем, внешне напоминавшим известного итальянского актера Альберто Сорди. Его обаятельной улыбке и выразительным глазам  ничуть не мешал слега великоватый нос.
      - У мужчины должен быть нос, - любила повторять Майя. – Ну, что это за мужик без носа!
      Подтрунивая над этой его особенностью, друзья часто дарили ему носатых птиц – попугаев, пеликанов, тушканов. А  мы однажды подарили ему небольшую фигурку Дон-Кихота, чей профиль, как нельзя больше, походил на хорошо знакомые очертания, и приложили к нему строки, написанные Линой:
 
                Тебе быть может неохота
                Похожим быть на Дон-Кихота.
                А вот идальго удалой
                Гордился б схожестью с тобой.

      В свою большую квартиру на Березняках, из которой была видна панорама  правого берега Днепра с Лаврой и Выдубецким монастырем, они переехали чуть раньше, чем мы, на ул. Павловская, 8. Достопримечательностью её был бар со стойкой, высокими стульями, полками с напитками и соответствующим освещением. Каждый гость непременно устремлялся на манящий красный фонарь, и сколько бы человек там ни было, всем хватало места.

      Майю никогда не пугало число ожидаемых и неожиданных гостей. У них всегда было шумно и весело. Каждый мог привести к ним знакомого, а тот своего. Майя умела создавать непринужденную обстановку, сама любила новых людей, умея в каждом разглядеть что-то особенное.
      - Кто это? - спрашивал я при виде очередного незнакомого лица.
      - О, это - совершенно дивный человек! – отвечала она и начинала вдохновенно рассказывать о новом госте, который ей чем-то показался интересным. Как педагог, журналист и просто человек, увлекающийся всем новым и необычным, она, бывало, разочаровывалась в своем выборе, но никогда не жалела о нём. Она считала, что каждый человек помогает ей лучше познать себя.
      Всё вроде бы у них было в порядке, но, как писал С. Цвейг в одной из своих новелл, «сытость раздражает так же, как голод». Саше стало неинтересно и скучно в Киеве.
      - Посмотри, - говорила Майя, - у него погасли глаза.

      Он очень часто бывал в Москве, его там знали и любили, там жил его брат Лёня, известный актёр и «знаток» майор Томин. И вот принято решение – они переезжают в Москву. Для нас с их отъездом начался новый отсчет времени. В течение двух лет мы периодически встречались: то они приезжали в Киев, то мы в Москву. То наша дочь ехала к ним на зимние каникулы, то их дочь к нам на летние. Маша младше Лены на два года,  они были дружны, всегда радовались встрече и возможностью поделиться своими секретами.

     Но вот наша дочь принята в Школу-студию МХАТ. И мы, нагрузив до невозможности наш испытанный «Москвич» (нам почему-то казалось, что в Москве не хватает фруктов и овощей), двинулись в столицу, в теперь уже не такую просторную, но все равно гостеприимную квартиру своих друзей. План был следующий: проехаться втроем по «Золотому кольцу», а потом, когда в студии начнутся занятия, отдохнуть вдвоем пару недель где-нибудь под Москвой, чтобы побыть еще немного времени поближе к дочери.

      За «рюмкой» чая


      Наш давний приятель в то время занимал большой пост в Союзе художников и, когда мы к нему обратились по поводу путевки, то он предложил нам на выбор: Дом творчества писателей в Малеевке или Дом творчества художников, уже не помню где. Мы выбрали Малеевку только потому, что она была ближе к Москве. Нас поселили в коттедже на втором этаже. Наш «Москвич» стоял прямо у входа. На нем красовался красный крест к большому неудовольствию Лины. Она постоянно твердила, что не хочет ездить на «Скорой помощи». Я же знал, что меня этот знак хоть немного, но защищает от вездесущего ГАИ, хоть я всегда соблюдал правила дорожного движения и никогда не лихачил.
     Мысль о том, как жить дальше не покидала меня. Я понимал, что выбора уже нет и надо серьёзно думать о переезде в Москву. Я знал, что одним из главных условий приема на работу было  разрешения Моссовета на обмен квартиры. А оно, в свою очередь, выдавалось при наличии письма из соответствующего министерства, которое гарантировало работу.

      Итак, вечером после ужина мы прогуливались с Линой по территории Дома творчества. Навстречу нам шла пара. Она – высокая, крепко сбитая с сигаретой в зубах, а он – среднего роста, напоминающий борца легкой весовой категории.
      - Здравствуйте, доктор! – сказал незнакомец.
      - Здравствуйте, - ответил я. Лина удивленно кивнула головой.     
      - Что нового в Киеве?
      Я что-то ответил, лихорадочно перебирая в памяти, где же я мог видеть этого человека. Но ответа не находил.
      - Мы с женой приехали только вчера и я рад, что встретил здесь коллегу, - весело продолжил он. – Есть повод отметить встречу представителей одного министерства за вечерней рюмкой чая.
   Я продолжал думать, где же я с ним встречался, но он сам мне помог.
      - Не ройтесь в памяти. Всё очень просто. На вашем «Москвиче» киевские номера, а на заднем и лобовом стекле – красные кресты. Я вас вычислил.
      Он подал руку и представился:
      - Евгений Владимирович Австрейх, заведующий хирургическим отделением 53 городской больницы Москвы. А это, - он указал на свою спутницу, - моя жена, Лидия Степановна, кардиолог.

      Естественно вечером было застолье, а к концу его мы были уже на «ты». Оба – и Женя, и Лида были очень приятными и остроумными людьми. Мы стали вместе проводить время. Само собой разумеется, я поделился своими проблемами с новыми знакомыми. На что Женя сказал, что его приятель, с которым он учился в институте, возглавляет Центральную поликлинику Литфонда СССР, а Лида там работает. Сейчас его сокурсник в отпуске, но как только он появится в Москве, переговорит с ним обо мне.

      Промчались две недели отдыха, и мы уехали в Киев. Я понимал, что приятная встреча в Малеевке ни к чему не обязывает Женю, и продолжал думать о вариантах трудоустройства и переезда в Москву. Но Женя оказался человеком и слова, и дела. Он позвонил мне и сказал, что главный врач Центральной поликлиники  Союза писателей, как её называли тогда, ждёт моего звонка. Я позвонил и договорился о встрече.

      В назначенный день я приехал в Москву и вошел в кабинет Евгения Борисовича Нечаева. Меня встретил стройный человек среднего роста в белоснежном накрахмаленном халате, застёгнутым на все пуговицы. Жестом пригласил сесть. Я вытащил папку с документами, хотел её раскрыть
      - Это потом, - сказал хозяин кабинета и внимательно посмотрел на меня.
      - Да! – сказал я.
     - Вижу, - тут же отреагировал он.
     С чувством юмора у него было всё в порядке. Я коротко, телеграфным стилем рассказал о себе, о том, что до этого работал только в двух местах – на «Скорой» от санитара до врача, а затем, почти двадцать лет, в Киевском институте ортопедии.
     Евгений Борисович внимательно выслушал меня, ни разу не перебив. Затем заключил:
     - Я хочу предложить вам  место заведующего хирургическим отделением с половиной ставки ортопеда-травматолога.
     Честно признаться, я не ожидал такого предложения. Евгений Борисович уловил мою мгновенную растерянность и ободрил меня.
      - Я уверен, что вы справитесь. Подумайте до завтрашнего утра, посоветуйтесь с домашними. А как пойдёт, поживем, увидим. Не скрою, писатели – народ особый. Это штучный товар со своими амбициями, привычками, претензиями.
      Евгений Борисович поднял телефонную трубку и сказал:
      - Анатолий Исаевич, зайдите ко мне.
      Через минуту в кабинет вошел человек в больших очках.
      - Доктор Бурштейн Анатолий Исаевич, заведующий терапевтическим отделением, - отрекомендовался он. 
      Я протянул руку. Так состоялась моя первая встреча с Толей Бурштейном.
      Созвонившись вечером с женой, и, поделившись этой информацией с  дочкой, я принял решение согласиться на предложенную должность.

      17 ноября 1984 года я приехал в Москву, а 19 приступил к работе. Мы сняли комнату у добрейшей Лидии Станиславовны в Палашевском переулке возле Пушкинской площади. Евгений Борисович был непререкаемым авторитетом в правлении Союза писателей. Каждые полгода на бланке этого учреждения  за подписью секретаря Правления, он направлял в Моссовет письмо с просьбой о разрешении на обмен квартиры, который состоялся только в феврале 1986 года. В результате сложной комбинации грузин, живший на Фрунзенской набережной в трёхкомнатной квартире, переехал в Тбилиси в роскошную генеральскую, а последний - в нашу большую киевскую. Хочу заметить, что прописались мы в новой квартире 22 февраля 1986 года, за два месяца до Чернобыльской аварии. То есть ещё немного времени и обмен на Киев был бы практически невозможен.

      Лина еще пару месяцев после нашего переезда оставалась жить и работать в Киеве, а потом получила должность старшего научного сотрудника в Центральном НИИ гематологии и переливания крови. Помню, как она волновалась по поводу работы, когда мы приняли решение о переезде в Москву.
      - Тебя еще будут встречать в Киеве с машиной, - успокаивал я ее.

      Так и вышло. Она часто ездила в командировки в Киев. Это были то ли заседания, связанные с медицинскими проблемами Чернобыля, то ли съезды и конференции, то ли плановые проверки. В нашем доме часто бывали ее бывшие сотрудники, которым она всегда помогала. У нас ночевали, обедали, жили. Будучи человеком контактным, она быстро завоевала симпатии у новых коллег и хорошо вписалась в новую обстановку.



     Встречи на Красноармейской   (Саша и Инна Курляндские)


     За полтора года жизни в Москве (до обмена квартиры и переезда Лины) я приобрел много знакомых и большого друга. Александр Курляндский, Саша, «Курлик», как называли его некоторые друзья. До нашего знакомства я знал его по фамилии, которая прочно сочеталась с другими не менее известными – Ф. Камов, А. Хайт, Э. Успенский в титрах популярнейшей серии мультфильма «Ну, погоди!». И еще один раз я видел его в передаче А. Иванова «Вокруг смеха». Высокий, с густой черной шевелюрой и слегка застенчивой улыбкой.

      И вот я первый раз у него в гостях. Небольшая однокомнатная квартира в писательском доме на ул. Красноармейской. Забегая вперед, скажу, что в эту комнату всегда набивалось уйма народу и всем хватало места. Уже потом в результате внутрисемейного обмена они приобрели двухкомнатную квартиру в доме рядом, а впоследствии, продав её, купили квартиру в прежнем доме. И, кроме того, Саша как член Союза кинематографистов получил мастерскую в двухэтажном особняке в самом центре Москвы возле площади Маяковского. Она стала уютным местом для работы, отдыха, встреч с друзьями.

      С первой минуты мы почувствовали симпатию друг к другу, которая очень быстро переросла в настоящую дружбу. Я, а затем и Лина, стали постоянными участниками всех семейных мероприятий: встречи, проводы, новоселья, дни рождения всех членов  семьи, совместные походы в Дом кино и так далее. Во многом атмосфере уюта в доме способствовала жена Саши Инна. Миниатюрная и изящная, неизменно гостеприимная и добросердечная. У неё приятная, словно журчащая речь, я никогда не слышал, чтобы она говорила на повышенных тонах. В то время Инна работала на кафедре иностранных языков во ВГИК-е, преподавала немецкий язык, иногда делала переводы пьес. У приятеля моей юности актера и поэта Юрия Дынова есть такие строки:

                Женщина даёт судьбу мужчине,
                В ней его провал и пьедестал.
                Соловей, женившись на гусыне,
                Непременно гоготать бы стал.

     То, что женщина способствует становлению мужчины факт известный. Ну, а мы, мужчины часто не осознаем, что все наши усилия направлены на то, чтобы понравиться той, которая с нами рядом, что мы хотим неизменно вызывать её удивление и восхищение. Когда существует такая взаимность, тогда союз неуязвим и крепок.

     Саша и Инна – единое целое. Глядя на них, тесно общаясь на протяжении многих лет, я понял, что Инна тот пьедестал, который постоянно поднимает планку  его творчества. У них было много друзей, еще больше знакомых. Мы отлично вписались в их окружение.

      Нашим частым встречам способствовало то обстоятельство, что жил Саша рядом с поликлиникой. Нередко, когда я работал со второй половины дня, раздавался телефонный звонок и слегка грассирующий голос Саши напоминал:
      - Игорь Ильич, пузырёк в морозильнике, картошечка томится, а селёдочка уже на столе.
      Будучи большим гурманом (первый раз, когда я пришёл к нему уже с Линой, он приготовил суп «харчо»), он обожает застолья, очень любит салат «оливье» и как-то по-особому его готовит. Пару раз я занимал у Саши приличную сумму денег: один раз при обмене квартиры, тогда мы были еще недолго знакомы, и второй раз при покупке дачного домика. Но когда я возвращал ему деньги, он чувствовал себя крайне неловко, как будто даже виновато, всем своим видом протестуя против получения долга, интересуясь, не нужны ли нам ещё деньги. Только скрытая кинокамера могла бы передать все нюансы его поведения в этот момент.

      Так вот, с Сашей Курляндским и моей дочерью, взяв две бутылки водки и какую-то закуску, мы поехали забирать ключи от теперь уже нашей квартиры на Фрунзенской набережной, 34. Расстелили на полу газеты, разложили закуски, разлили содержимое бутылки в стаканы, прихваченные из автоматов для газированной воды, и выпили, провозгласив тост за новую жизнь в новой квартире. Дочь, пригубив рюмку с вином, умчалась на занятия, а мы продолжили. Потом взяли такси и поехали в Дом кино.
     Московская жизнь брала меня в свои объятия.

    

                ЦЕНТРАЛЬНАЯ ПОЛИКЛИНИКА ЛИТФОНДА


     Аэропортовская, 5


     Итак, мой первый рабочий день. Любопытные взгляды сотрудников хирургического отделения и всего персонала поликлиники. Прежде всего, надо было ознакомиться со спецификой её работы.

     Существовали определенные принципы в медицинском обслуживании прикрепленного контингента. Высшие чины Союза писателей (СП), а это – государство в государстве, прикреплялись на лечение в поликлиники и больницы Четвёртого главного управления при Минздраве СССР. Те, кто чуть пониже рангом были прикреплены к медицинским учреждениям Совмина и Минздрава РСФСР, но, тем не менее, числились в Центральной поликлинике Литфонда. Правом консультации и лечения в поликлинике пользовались также члены республиканских СП.

      По карточкам (историям болезни) можно было точно определить, кто есть кто. У членов  СП истории болезни находились в голубой картонной обложке. У инвалидов Великой Отечественной войны – в красной. А у Героев Советского Союза и Соцтруда на красной обложке красовалась яркокрасная наклейка. У членов писательских семей карточки были в белой картонной обложке. К поликлинике были прикреплены сотрудники «Литературной газеты», толстых журналов, издательств, Всесоюзного Агентства авторских прав (ВААП), многочисленные вспомогательные службы Литфонда – от сотрудников Домов творчества до работников мастерских и гаражей. У этой категории «обслуживающего контингента», именно так их называли, карточки были «мягкие», без обложек.

      Ежегодно проводилась диспансеризация основного контингента – писателей. Я был предупрежден, что большинство из них считает сотрудников поликлиники – обслуживающим персоналом. Некоторые мои коллеги вели себя с ними подобострастно. Но были и такие, которые никогда не роняли своего человеческого и профессионального достоинства. И к ним относились с большим уважением.
     Нужно отдать должное главному врачу поликлиники Евгению Борисовичу Нечаеву, который знал каждого писателя не только как пациента, но и как творческую личность. Не секрет, что писатели делились на  «классиков», зачисленных в эту категорию идеологическим отделом ЦК КПСС, и тех, кто талантливо и скромно делал своё  дело, и книги которых доставались по знакомству через писательскую книжную лавку на Кузнецком мосту.

     Я убедился, что ровные отношения с писателями, без тени преклонения и при этом профессионализм в работе - это главное. Ведь Москва не только культурный, но и медицинский центр. Твой пациент может пойти на консультацию к другому врачу, занимающему более высокое положение и имеющему большее число степеней и званий. Поэтому свою компетентность нужно было доказывать ежедневно.

      В поликлинику приходили, как в элитный клуб. Здесь назначались встречи с одновременным посещением врача. Многие сотрудники поликлиники становились друзьями писательских семей. Это создавало какой-то неуловимый дух родства. Здесь радовались творческим удачам своих подопечных и огорчались неприятностям истинным или организованным. А такое в те времена случалось.

      Новое здание Центральной поликлиники Литфонда СССР по улице 1-я Аэропортовская, 5, построенное усилиями Литературного фонда и, естественно, его главного врача Е. Б. Нечаева, было открыто в ноябре 1984 года и по тому времени представляло собой отлично оснащенное медицинское учреждение. В пошивочной мастерской Союза писателей были изготовлены халаты особого покроя и цвета. Врачи были одеты в белые халаты, медсестры в халаты  под цвет стен этажа, на котором работали. Над верхним карманом прикреплялась именная табличка.

     Меня представили коллективу поликлиники на ежедневной утренней пятиминутке, на которой врачи докладывали о состоянии здоровья пациентов, требующих особого внимания. О каждом таком случае Евгений Борисович, в свою очередь, докладывал руководству СП.

     Да, в то время в этом медицинском учреждении царил дух товарищества, взаимовыручки и взаимопонимания. И это исходило, прежде всего, от Евгения Борисовича Нечаева.



      Евгений Борисович Нечаев


      Я считал и до сих пор считаю, что с моим шефом, Евгением Борисовичем Нечаевым, мне необычайно повезло. Он был демократичен и в то же время строг. Не допускал панибратства. Он был вхож в самые высокие, и не только писательские, кабинеты. С ним считались все без исключения. Его связи и возможности в Москве, казалось, не имели границ. Ежедневные утренние пятиминутки он вел интеллигентно и высокопрофессионально. Всегда подтянутый, в белоснежном халате, он не только отлично руководил своим учреждением, но и вникал в семейные дела своих подчиненных. Всегда выполнял данные обещания. Это был руководитель высокого класса и настоящий хозяин. На совещаниях в его кабинете, где обычно присутствовали его замы и все заведующие отделениями, при решении любого вопроса он вначале выслушивал мнение каждого, а затем принимал окончательное решение. При этом внимательно прислушивался к оппонентам и в определенных случаях мог изменить свою точку зрения.

      Как-то, вызвав к себе, он сказал, что хочет рекомендовать меня в председатели профкома. Я честно признался, что мне не очень хотелось бы заниматься общественной работой. Евгений Борисович внимательно посмотрел на меня и сказал:
      - Я все-таки хотел бы, чтобы вы приняли мое предложение.
      Сказал так, что отказаться было невозможно. Профсоюзная работа отнимала много времени. Но были в ней и радости. Особенно, когда удавалось «выбить» квартиры для сотрудников и обеспечить их хорошими продуктовыми наборами.

      Благодаря стараниям Евгения Борисовича я получил садово-огородный участок в писательском поселке в Истринском районе возле деревни Алехново, где у него тоже была дача. В студенческие годы Евгений Борисович играл на ударных инструментах в эстрадном оркестре. На его пятидесятилетие коллектив журнала «Юность» подарил ему ударную установку. А как он бил чечетку! Несколько раз я присутствовал вместе с ним на разных торжествах. Он был непревзойденным тамадой. О его чувстве юмора я уже упоминал. Профессионалам в этом жанре рядом с ним нечего было делать. При всей демократичности он умел держать дистанцию. Я так и не смог перейти с ним на «ты», хоть мы были ровесниками, и он ко мне нередко именно так обращался, называя просто по имени. Это было знаком особого доверия.

     Но наступил 1992 год. Союз развалился. Начали проявляться разногласия в обществе, а вместе с этим и в Союзе писателей. Заединщики, демократы, шатающиеся. Увидев по телевизору «интеллектуальную» физиономию нового Первого секретаря компартии России И. Полозкова, я пришел к Евгению Борисовичу и сказал, что буду выходить из ее рядов.
      - Подожди, - ответил мне он. – Вот будет съезд писателей, тогда и решим.
     Я ответил, что немного подожду, но своего решения менять не буду. Через несколько дней Евгений Борисович сам вызвал меня и сказал, что он велел собрать партийное собрание с одним вопросом – выход из партии.
      - Что так повлияло на вас? – спросил я. – Ведь съезда писателей еще не было.
      Он рассказал, что к нему зашел один известный писатель, который был немного навеселе, и сказал:
      - Евгений Борисович, в вашей поликлинике слишком пахнет чесноком!
      - Это, в каком смысле? – уже догадываясь, о чем идет речь, спросил Нечаев.
      - Да слишком много семитских фамилий на дверях кабинетов. Куда податься истинно русскому человеку?

      Нечаев сказал, что выгнал его из кабинета и сразу же позвонил новому Председателю СП Герою Советского Союза В. Карпову. Выслушав Евгения Борисовича, тот сказал, что по поводу вышеназванного писателя ничего предпринимать не будет. Таких как он, хватает. На них не надо обращать внимания.

      Наша приятельница, большой друг семьи Курляндских, очаровательная женщина и прекрасная актриса Виктория Лепко, была в свое время женой Нечаева. Как-то на одной из посиделок у Курляндских в отличном актерском исполнении она изобразила сцену, имевшую место на обеде в доме родителей бывшего супруга, к которым она относилась с глубочайшим почтением.
      - Женя, - рассказывала Вика, - выпив несколько рюмок, начинал приговаривать: «я – русский, я - русский!».
      - Да, да Женечка, - отвечала мама. – Ты – русский, но мама у тебя – еврейка!
       Евгений Борисович не скрывал этого факта своей биографии. В годы самого махрового антисемитизма он брал на работу людей, не взирая на пресловутый «пятый пункт», хотя, чего греха таить, очень многие руководители, имевшие большее или меньшее отношение к евреям, предпочитали не принимать на работу собратьев по крови, опасаясь, что их упрекнут в пособничестве «сионистам».

      После инцидента с писателем-антисемитом Нечаев принял окончательное решение о роспуске нашей парторганизации. Мы восприняли это предложение с воодушевлением, кроме одного человека, полковника медицинской службы в отставке. Мы его понимали и не осуждали, ведь с партийным билетом, который ему вручили на фронте во время Великой Отечественной войны, он прошел почти всю жизнь.

      Ситуация в стране менялась стремительно. Люди с надеждой смотрели в будущее. Многие наши сотрудники участвовали в митингах, проходивших в то время на улицах и площадях Москвы. Начался неконтролируемый властями передел собственности. В писательской среде разгорелась борьба за владение издательствами.

     В один из дней ко мне обратился участковый терапевт и попросила посмотреть пациента, пришедшего к ней на прием. Вслед за ней ко мне в кабинет вошел непривычно для нашего учреждения одетый человек: стеганка и заправленные в кирзовые сапоги брюки. Им оказался брат известного писателя Владимира Солоухина тоже писатель – Валерий Солоухин. Он рассказал, что вместе со своими коллегами – писателями и патриотически настроенными друзьями пошел в издательство «Советский писатель» отбивать его, так и сказал – «отбивать его» от демократического крыла засевших там «писак». Но противоположная сторона подготовилась к обороне, наняв для этой цели хорошо подготовленных ребят. И вот во время рукопашной один из них засунул ему пальцы в рот и «порвал его». Я сразу вспомнил фильм «Джентльмены удачи» и черный юмор героя Евгения Леонова, угрожавшего противнику: - «Пасть порву!». Так вот это оно и было: в полости рта, на внутренней поверхности щеки, был довольно большой разрыв слизистой, она кровоточила. Я затампонировал эту область и направил пострадавшего в сопровождении участкового врача к заведующей стоматологическим отделением Людмиле Ивановне Мызниковой. Она решила, что он нуждается в лечении в стоматологическом институте. И действительно, в этом профильном учреждении ему произвели необходимую хирургическую обработку и зашили рану специальным шовным материалом, который имелся только у них. Людмила Ивановна доложила обо всем случившемся Е. Б. Нечаеву. Он одобрил наши действия, преследовавшие самые гуманные цели. Однако эта ситуация имела неожиданное продолжение. В газете «Советская Россия», называемой в обиходе – «Савраска», появилась статья. В ней было написано, что известномуписателю Валерию Солоухину в Центральной поликлинике Литфонда было отказано в элементарной медицинской помощи. Далее было сказано, что там засели «сионистски настроенные врачи», не пожелавшие оказать помощь пострадавшему в борьбе с разнузданными демократами члену СП, русскому патриоту. Естественно, на первом месте был я, затем Людмила Ивановна Мызникова, также причисленная к «сионистам» и Евгений Борисович Нечаев.

     На фоне происходивших в стране изменений финансирование Центральной поликлиники Литфонда, которое до этого осуществлялось, прежде всего, самим Литфондом и издательствами, значительно уменьшилось. Каждый в отдельности думал, как выжить в новых условиях. Е. Б. Нечаев принял правильное решение – акционировать поликлинику. Однако все действия по акционированию Евгений Борисович проводил келейно, без участия ведущих специалистов. Только Анатолий Исаевич Бурштейн, как выяснилось впоследствии, был в курсе большинства грядущих перемен.

     В это время я был в отпуске, который проводил на даче. Ко мне зашел заместитель Е. Б. Нечаева по экономическим вопросам Феликс Табачников. Он в свое время учился с Нечаевым в одном классе. Отличный инженер и мастер на все руки, он отвечал не столько за экономику, сколько за инженерное и хозяйственное обеспечение поликлиники. Необычайно подвижный, излучающий поток энергии, с прекрасным чувством юмора, он в этот момент не был похож на себя. Он сел на скамейку возле дома и сказал:
      - Нас сегодня акционировали! Женя объявил об этом на собрании коллектива. Вел он себя очень агрессивно. Я его не узнал. Кстати, почему ты, как председатель профкома, отсутствовал?
      - Но меня никто не предупредил. Я видел Евгения Борисовича пару дней тому назад в воскресенье, и он мне ничего не сказал.
      - Странно, - продолжил Феликс, - ведь мы с Женей друзья. Но и мне он ничего не сказал.
       Немного помолчав, он продолжил:
      - Ни одной акции не было предложено коллективу. 55% принадлежат Литфонду, а 45% – новым акционерам.
      На следующий день я поехал в Москву и проконсультировался в горкоме профсоюза медработников по данному вопросу. После чего отправился к Евгению Борисовичу. 
      - Все в порядке! Наши акционеры делают солидные инвестиции. А я, как Генеральный директор акционерного общества, обладаю неограниченными правами и возможностями, - возбуждённо и радостно сообщил он мне.

     Передо мной был совершенно иной Нечаев – самоуверенный, жесткий, не терпящий никаких возражений. Я рассказал ему о своём визите в горком профсоюза, показал соответствующие документы, значительно ограничивающие его административные возможности по отношению к членам коллектива поликлиники.
      - Это всё ерунда, - ознакомившись с ними, ответил Евгений Борисович. – Сейчас важно всё правильно оформить на Совете директоров.
      Помолчав, я спросил:
      - А почему вы не дали часть акций коллективу?
      - Это не твоего ума дело! – резко ответил Нечаев. – Так будет лучше.
      - Но ведь  акционеры могут подвести!  Тогда на кого   вы будете опираться?   
      - Я тебе уже сказал, не влазь! Ты хороший специалист и занимайся своим делом. А здесь предоставь действовать мне. И на этом всё! – жестко окончил разговор Нечаев.
      Я вышел из кабинета. Зашёл к Толе Бурштейну. Рассказал ему обо всём.
      - Пойми, Женя сейчас спас тонущий корабль. В поликлинике не было денег, а теперь мы снова на плаву, - как всегда спокойно ответил Анатолий Исаевич.
      - Но ведь стоит мне написать письмо в горком профсоюза о том, что коллектив не получил ни одной акции, как акционирование будет признано недействительным, - взволнованно сказал я.
      - Думаю, что этого делать не следует. Женя прекрасный администратор и, как я теперь убедился, дальновидный стратег, - произнёс Анатолий Исаевич. – Тебе он сделал много хорошего, он ценит тебя и не стоит с ним ссориться. Ты же знаешь, мы с Женей друзья. Многого я не могу тебе сказать. Но, поверь, всё идёт как надо.






       Анатолий Исаевич Бурштейн


       Анатолий Исаевич Бурштейн, впоследствии Толя - это легенда Центральной поликлиники Литфонда. Если к Нечаеву запросто заходили в основном именитые писатели, то к Толе шли абсолютно все: от ближайших до самых дальних родственников и друзей членов СП. Нужен рецепт, консультация на дому, устройство в больницу, необходимо посоветоваться – все шли к нему. Он заведовал одним из двух терапевтических отделений. Учитывая, что должность заместителя главного врача изначально предполагала членство в партии, а Толя в ней не состоял, это место, как говорится, тогда ему не светило. Однако он был одним из самых приближённых к шэфу. Все знали, что прежде, чем идти к Евгению Борисовичу, нужно поговорить с Анатолием Исаевичем. Он был доступен, умел выслушать и дать нужный совет. В его кабинете висел большой портрет Сергея Владимировича Михалкова, на котором последний начертал очень тёплые слова в адрес Толи. Даже заместитель главного врача приходил к нему советоваться по различным вопросам. Когда, бывало, встретишь Толю в коридоре поликлиники, спешащего куда-то, он скороговоркой говорил:
      -  Иду к Главному (это слово, казалось, звучало у него всегда с большой буквы). Нужно посовещаться.               
      И, действительно, Евгений Борисович советовался с ним по большинству вопросов. Именно Нечаев пробил  Толе в вышестоящих инстанциях звание «Заслуженного врача РФ». Он очень ценил его не только как специалиста, но и как умного советника. По вечерам, имеется в виду после окончания рабочего дня, в комнате отдыха Нечаева долго горел свет. Все знали, что там, в узком кругу пьют чай (подчёркиваю – именно чай) самые приближённые к Евгению Борисовичу люди. И первым в этом окружении был, конечно, Толя.

      Он всегда был в курсе всех писательских, официальных и неофициальных событий. Посещал все премьеры, на которые приглашали его благодарные пациенты, многие из которых были к тому же авторами аншлаговых спектаклей. Он частенько звонил мне по телефону и очень интеллигентно просил проконсультировать какого-нибудь писателя или его родственника. Машина для этого предоставлялась незамедлительно. Короче говоря, Толя был вторым человеком после Главного в негласном табели о рангах. Мы с ним всегда ладили, у нас не было разногласий, и он впоследствии сыграет немалую роль в том вираже, который в очередной раз сделает моя судьба.


      ЧЕГО ТОЛЬКО НЕ БЫЛО!


      Прекрасная  Дама

               
      Первое испытание для меня наступило через несколько дней после вступления в должность. Мне позвонил Анатолий Исаевич Бурштейн и попросил строчно выехать и проконсултировать Евгению Книпович. В прошлом она была высокопоставленным функционером СП и, кроме того, известным автором книг об Александре Блоке, с которым была лично знакома.
      - В своё время она была потрясающе красива, - сказал он. – Так вот, она упала дома, и как бы там не было перелома шейки бедра.

      Как заведующий отделением я один раз в неделю или в случае срочной необходимости консультировал на дому сложных больных. Я приехал в писательский дом в Астраханском переулке. Меня встретила женщина, ухаживающая за больной. В комнате на кровати лежала худощавая дама с удивительными чертами лица. Правда, время оставило на нём свой неумолимый отпечаток. Я тщательно осмотрел её и признаков перелома шейки бедра не обнаружил.   
      - Думаю, что у вас ушиб тазобедренного сустава, - сказал я. Но, помня предположние  Анатолия Исаевича, добавил, - желательно сделать рентгеновский снимок.
      - Об этом сейчас не может быть и речи, - властно изрекла хозяйка дома. –  На  улице слякоть, мокрый снег и ветер. Могу подхватить пневмонию. В моем возрасте это – приговор.
      Я с ней полностью согласился. Неоднократно посещая её, я убедился, что был прав. А, когда выдался погожий день и боли в тазобедренном суставе значительно уменьшились, стараниями Евгения Борисовича нашу пациентку отвезли на рентген. Снимок показал, что перелома и даже трещины нет. Вот тогда у меня по-настоящему отлегло от сердца.

      А в воспоминаниях – стеллажи в скромной квартире, уставленные книгами об Александре Блоке, написанные хозяйкой. Память о поэте, запечатленная красивой женщиной – это ли не прекрасный памятник ему.



     Как   выпрямить  пальцы?

   Не могу не рассказать об одном весьма неординарном случае во многом определившем мой статус как специалиста. Как-то в пятницу зимой, в гололедицу, к концу рабочего дня молодая женщина привела в хирургический кабинет свою престарелую родственницу, у которой ногтевая фаланга указательного пальца правой кисти висела на нитевидном лоскутке кожи.
      - Подняла тахту, -  объяснила мне пострадавшая, - руку положила на край ящика, верхнюю часть не  смогла удержать и она упала, как гильотина. Вот и отсекла кусок пальца.
      Моя коллега, находившаяся рядом, высказала свое мнение:
      -  Ампутировать и наложить соединяющие швы на кожные края!

      В то время в Москве уже существовало отделение микрохирургии. Я позвонил на «Скорую». Мне дали телефон дежурной клиники. Там мне ответили, что если прошло больше часа после травмы, то вряд ли целесообразна операция по восстановлению фаланги.  Подсчитав,  что на переговоры и транспортировку уйдет значительно больше времени, я еще раз осмотрев поврежденный палец, заметил, что из почти ампутированной фаланги чуть-чуть сочится кровь. Значит, предположил я, в маленьком лоскутке ткани, соединяющей её со средней фалангой, проходит кровеносный сосуд. Решение было принято. Я сказал пациентке, что попробую пришить фалангу. Если не приживет, то отпадёт. А вдруг все-таки приживёт? Я восстановил суставную сумку, сухожилия и наводящими швами сшил фалангу. Позвонил своему приятелю, заведующему анестезиологическим отделением одной из находившихся неподалеку больниц и попросил его дать мне ампульный препарат, который значительно улучшает местное кровообращение при пластических операциях. Молодая женщина, которая привела пострадавшую, поехала и привезла лекарство. После наложения стерильной повязки я иммобилизовал палец гипсовым бинтом.  И тут раздался телефонный звонок.
       - Это Анатолий Исаевич, - услышал я голос доктора Бурштейна. – У тебя сейчас будет двоюродная сестра нашего главного начальника, Георгия Мокеевича Маркова. Сделай все по высшему разряду.
       Я ему объяснил, что уже сделал все, что было возможно, не зная, что пациентка родственница председателя правления  СП.
       - Но это же сестра Маркова! – воскликнул Анатолий Исаевич. – Ты понимаешь, чем это может обернуться в случае неудачного исхода?!

       Я рассказал о разговоре с клиникой и со «Скорой». Доктор Бурштейн настаивал на госпитализации. Так как всё уже было сделано, я сказал, что всю ответственность беру на себя. Естественно, и в субботу, и в воскресенье я приезжал в поликлинику и делал перевязки. Фаланга не изменилась в цвете, была теплая, оставаясь почти такой же, как и весь палец. Значит, кровоснабжение восстановилось. Когда фаланга прижила, и я снял швы, то палец оказался ровным в отличие от остальных, изогнутых в различных направлениях деформируюшим полиартритом.   
       - Доктор, а может и остальные пальцы можно выпрямить? – спросила сестра председатя.
       -  Только в том случае, - ответил я, - если вы подложите их под нижнюю часть тахты так же удачно, как в прошлый раз.
      После этого случая моё положение значительно упрочилось. А с писательскими кругами Москвы у меня начали складываться профессионально-товарищеские отношения.



      Партию  обманывать  нельзя!


      Наши пациенты, я имею  в виду членов СП, не всегда соответствовали высокому званию интеллигента, поэтому нам, медицинским работникам, иногда приходилось испытывать на себе амбициозность, а порой и откровенное хамство со стороны некоторых из них. Однажды, уже к концу рабочего дня, когда я вёл приём, раздался резкий, нетерпеливый стук в дверь. В кабинете находилась пациентка. Я не успел ответить, что входить нельзя, как она отворилась и на пороге возникла мужская фигура.
      - Доктор, я спешу! Мне срочно нужна справка о состоянии здоровья для поездки заграницу.
      Я сразу узнал в нём известного поэта, одного из секретарей Союза писателей России.
      -  Простите, но я занят, - ответил я.
      Моя пациентка неуклюже попыталась укрыть одеждой обнаженное тело.
      Но поэт продолжал стоять.
      -  Моя фамилия … -  и он с пафосом назвался.

      Замечу, что когда я встречаюсь с поведением такого рода, во мне возникает внутренний протест. Появляется состояние, которого я сам побаиваюсь, но ничего не могу с собой поделать. В моей жизни бывали случаи, когда я сталкивался с подобными людьми. От некоторых из них я зависел, некоторые были моими начальниками. Поэтому при оказании сопротивления они терялись. А для меня это заканчивалось, если не победой, то и не поражением.

      Громко хлопнув дверью, поэт удалился. Я знал, что он сейчас пойдёт к своему терапевту и она, интеллигентнейшая женщина, прийдёт с ним и будет просить быстрее оформить мою запись в истории болезни. Я знал, что как секретарь СП, он прикреплён к одной из номенклатурных поликлиник. Но, там он как все, а может быть и чуть поменьше, а здесь в поликлинике Литфонда  – шишка. Закончив осмотр пациентки, и сделав необходимые назначения, я выглянул за дверь кабинета. Поэта  там не было. Смиренно ожидали своей очереди несколько женщин. На столе у меня лежали три истории болезни. Все в голубых обложках. Значит  - члены СП. Я пригласил в кабинет следующую пациентку. Вошла дама преклонного возраста. Сев передо мной, она начала рассказывать о своих проблемах. Прикрыв рот, из которого торчало несколько зубов, она сказала, что её беспокоит боль в области плечевого сустава.
      -  Раздевайтесь до пояса, - сказал я.
      Как только она разделась, в дверь робко постучали. Затем она приоткрылась, и в проёме показалось испуганное лицо терапевта Татьяны Петровны.
      -  Игорь Ильич, - просящим голосом пропела она.
      За спиной Татьяны Петровны появился сам поэт. Видимо он считал, что я продолжаю осматривать ту же пациентку, которая была у меня в момент его первого прихода.
      - Сейчас я освобожусь и приглашу товарища… (я назвал фамилию).
      В это мгновение дама, находящаяся в кабинете, повернулась к двери и начала высказывать назойливому посетителю всё, что у неё накопилось за её длинную писательскую жизнь. И малые тиражи её книг, и жалкое старческое существование, и ежегодные походы за больничными листами, и ненависть к процветающим писательским начальникам с их большими тиражами, и многое другое.

      Поэт не ожидал нападения. Он стоял и слушал, оторопевший в буквальном смысле слова. Татьяна Петровна испуганно вжалась в угол кабинета. А дама продолжала монолог. Её голос уже доходил до визга. Но когда из её уст зазвучали до боли знакомые слова, которые я не могу здесь привести, а возмущенный поэт начал отвечать ей в том же духе, я решил вмешаться.
      - Товарищи писатели, вы же интеллигентные люди! Разве так можно? – укоризненно обратился я к обоим.
      Видимо на поэта это подействовало, и он закрыл дверь. Даму мне пришлось долго успокаивать. И хоть я ей сказал, что её заболевание хорошо поддаётся лечению, остановить цепную реакцию было трудно. После того, как она успокоилась и вышла из кабинета, я пригласил поэта. Он, ещё не остывший после перепалки, сел на стул и решительно сказал:
      - Я полностью здоров! Так и запишите!
      - Я закажу вашу карточку. Мне нужно ознакомиться с  историей  болезни и осмотреть вас, - сказал я и позвонил в регистратуру.
      Карточку занесла Татьяна Петровна. Положив её на стол, она быстро удалилась. Я пролистал историю болезни. Она была девственно чиста. Никакой информации.
      - Быстрее заполняйте! – нетерпеливо воскликнул поэт. – У меня срочная встреча в ЦК.
      - Вы коммунист? – неожиданно  для себя, спросил я.
      - Естественно… - слегка опешив, ответил мой посетитель.
      - Мы не имеем права обманывать партию!  Раздевайтесь, я вас осмотрю. Без этого я не смогу ничего записать.
      После осмотра я сделал запись в карточке, отметив некоторые отклонения  от нормы. Он ушел недовольный, резко хлопнув дверью.

       Через несколько минут мне позвонил Толя Бурштейн и сказал, что к нему заходил поэт, который пожаловался на возмутительное отношение врача «его поликлиники» к нему, секретарю СП. Я рассказал, как всё произошло.
      - Ты, конечно, прав. Но пойми, - заключил Толя, - с такими людьми лучше быть в хороших отношениях. Они такое долго помнят, а возможностей напакостить у них множество.
      На душе у меня было паршиво. Но, что сделано, то сделано. Через пару месяцев в коридоре поликлиники я лицом к лицу столкнулся с поэтом. Мы сразу узнали друг друга. Я остановился, а он хотел пройти дальше. Выражение его лица не предвещало ничего хорошего. Но я с детской непосредственностью сказал:
      - Прочитал ваши книги. Стихи потрясающие. Они волнуют, запоминаются. Спасибо! Впредь звоните и заходите. 
      Поэт сразу же подобрел. Лёд отчуждения между нами растаял. Великое дело похвала. Слаб человек! Особенно писатель!



      Высший   пилотаж!


      Женщины – члены СП! Конечно, среди них были и есть очень талантливые и достойные. Но в писательской организации, членство в которой давало множество преимуществ в обычной жизни, были дамы, которых в своё время приняли в это сообщество не благодаря их литературным талантам, а в связи с набором женских прелестей и умением воспользоваться ими.

      Число членов СП на душу населения в нашей стране превосходило все возможные пределы. И если бы кто-то задумал в Москве поставить памятник «Неизвестному писателю», то на нём можно было бы выгравировать множество фамилий, имен и отчеств с точным указанием адреса проживания.

      Однако вернемся к милым дамам. Обычно, при вручении вызова на домашнюю консультацию к той или иной писательнице, в диспетчерской мне говорили, что это бывшая пассия того или иного здравствующего сановного писателя, чиновника,  занимающего в табели о рангах данной организации солидную должность или действительно хорошего писателя. Обычно в квартирах этих дам на стенах висели фотографии, сделанные в их молодые годы. И грустно было сравнивать их с сидящими или лежащими оригиналами. Чаще всего, за редким исключением, они были высокомерны и вели себя с представителями нашей профессии действительно, как с обслуживающим персоналом. Получая отпор, они удивлялись и, чаще всего, становились относительно нормальными женщинами преклонного возраста, правда, с периодическими вспышками былых амбиций.

      Однажды я должен был проконсультировать  члена СП на Кутузовском проспекте,  дом 4. Её фамилия ничего не говорила ни диспетчеру, ни мне. Парадное этого с виду респектабельного дома было тёмным и загаженным. Я поднялся на указанный этаж в полутёмном лифте. На двери без указания номера квартиры висела бумажка, на которой было написано, что дверь открыта. Я вошел в квартиру. Затхлый запах, несмотря на цветущий май за окном. Завешанные плотными шторами окна не пропускали дневного света. Я с трудом разглядел восседавшую на кровати особу, ноги которой покоились на подставленной под них табуретке. Лицо отёчное с кровоподтёками, на обеих руках и ноге – гипсовые повязки. Всё это я обнаружил после того, как глаза привыкли к темноте.

      Я поздоровался. Однако в ответ услышал площадную брань, переходящую в многоэтажный русский мат. Таких рулад, несмотря на своё скоропомощное прошлое, я никогда не слышал. Это был высший пилотаж! Честно признаться, я растерялся. Первое желание – повернуться и уйти. Но передо мной была больная, травмированная женщина. Как быть? Ситуация патовая. А мат винтообразно нарастал. И неожиданно для себя я произнёс:
      - Мадам! Мне, чемпиону России и близлежащих республик по мату, неприятно слышать ваш детский лепет.
      От неожиданности скабрезный поток прекратился. Дама удивлённо посмотрела на меня и тихо спросила:
      - Неужто, знаешь больше?!
      - А то! - бодро ответил я. И быстро перешел к  сугубо медицинским аспектам нашей встречи. Единственное, чего я боялся, что она попросит меня  пополнить ее словарный запас в области ненормативной лексики. Здесь я был бы в проигрыше. Но этого не произошло. Оказалось, что восьмого мая она шла в домоуправление получать награду ко Дню Победы. Шел сильный дождь. Она не заметила трубу, споткнулась. Ставшая расхожей фраза – «проснулся, гипс» в полной мере соответствовала ситуации. Моя пациентка оказалась одной из тех представительниц писательского цеха, о которых я говорил выше. На стенах висели фотографии молодой красивой женщины. Однако, всё это в прошлом. А сейчас – явное одиночество, небольшая пенсия да периодическая помощь Литфонда.



      На кого учишься?


      На столе передо мной лежала медицинская карточка без твёрдой обложки, которая свидетельствовала о том, что обладатель её – студент первого курса Литературного института им. М. Горького. В кабинет вошёл согнутый «в три погибели», еле передвигая ногами, относительно молодой человек. Его лицо говорило о том, что он представитель одной из среднеазиатских республик. Предположительный диагноз был поставлен мной ещё до осмотра –  обострение хронического геморроя. При осмотре диагноз подтвердился. Обезболив воспалённый очаг, мы наложили повязку с соответствующей мазью, и я предложил госпитализацию в одну из больниц, от чего он категорически отказался. Студенту было тридцать шесть лет. Это предельный возраст для поступления в этот ВУЗ. Правда, иногда в Литинститут принимали и членов СП, особенно из братских республик по разнарядке.

      Мне было очень интересно задавать студентам этого учебного заведения  вопрос:
      - На кого учишься?
      Очень редко в ответ можно было услышать, что его будущая профессия – литературный сотрудник. Большинство же с гордостью отвечали:
      - На поэта! На драматурга! На прозаика!
      Сделав необходимое и облегчив состояние пациента, я, по привычке, задал тот же вопрос. Ответ меня, скажем прямо, огорошил.
       - На писателя – сатирика, - с явным акцентом произнёс он.
       - Вы член Союза писателей? – спросил я. – У вас есть опубликованные произведения?               
       - Нет, -  и с гордостью продолжил. – У меня есть очень смешной рассказ. Он четыре года лежит в популярном журнале в Ташкенте. Обещают напечатать.
      Учитывая, что пациент причислил себя к цеху сатириков, среди которых большинство было моими добрыми знакомыми, я, сам не знаю почему, решил пошутить:
      - У вас распространенная писательская болезнь. Обратитесь к оргсекретарю Московского отделения Союза писателей Виктору Павловичу Кобенко и, может быть, вас примут в Союз.
      С Виктором Павловичем я был в хороших отношениях. Как-то у него появились сильные боли в пояснице, и моё лечение ему помогло. Ходили слухи о его принадлежности к «конторе глубокого бурения» (КГБ), но это не мешало ему быть весёлым и остроумным человеком.

      К моему удивлению пациент попросил лист чистой бумаги и записал к кому надо обратиться, а затем уже относительно бодрой походкой вышел из кабинета. Я представил себе, как он смеётся над моим советом, и подумал, что это в виде юмористической разрядки пойдёт ему на пользу. Мы несколько раз встречались на перевязках. Его дела шли на поправку, и я уже забыл о своей шутке.
      Через какое-то время у меня в кабинете раздался телефонный звонок. Это был  Кобенко.
       - Игорь Ильич, - сказал он. – Ко мне пришел один … (тут он употребил слово из ненормативной лексики) из Литинститута и сказал, будто ты  направил его ко мне для решения вопроса о принятии в Союз.
      Такого поворота событий я не ожидал.
       - Витя, – нашелся я, - но ведь я не виноват, что вы принимаете таких м–ков в Литинститут. Неужели тебе изменило чувство юмора?
       -  Я понял, будь! – рассмеялся он и повесил трубку.
       Я был уверен, что на этом инцидент исчерпан. Но у Кобенко чувство юмора было на высоте. Через несколько дней ко мне зашел уже упомянутый студент и сказал, что товарищ Кобенко посоветовал ему принести от меня письменное заключение.

      На бланке, который может быть действителен только при наличии личной печати врача и  печати медицинского учреждения, я написал на имя Кобенко, что данный студент страдает вышеназванной болезнью в стадии ремиссии и, в связи с этим по усмотрению лично товарища Кобенко, может быть рекомендован для приёма в возглавляемую им Московскую писательскую организацию. Справка дана на его телефонный запрос.               
      В 1997 году, когда я стал Генеральным директором Центральной поликлиники Литфонда, о чем рассказ впереди,  в присутствии главного редактора журнала  «Крокодил»,  моего хорошего знакомого Алексея Степановича Пьянова и Виктора Павловича Кобенко я вспомнил эту историю. Последний рассказал, как он многократно интерпретировал её в различных вариантах, а Алексей Степанович заметил, что обязательно опишет это  в своей книге воспоминаний о литературной жизни  Москвы.
      Приехав в Москву в 2000 году и позвонив в Литфонд России, который в своё время возглавлял Виктор Павлович, я с сожалением узнал о его трагической гибели.
 

      
                ПАМЯТНЫЕ ВСТРЕЧИ
               

      В будничной суете мы не всегда отмечаем события или явления, на которые стоило бы обратить пристальное внимание. Остановиться, присмотреться, зафиксировать в памяти или на бумаге аромат мгновения, которое, к сожалению, неповторимо. Кажется, что впереди ещё целая вечность, а время мчится, пролетают годы, десятилетия. А там, глядишь, и того уже нет, и этого. О некоторых написано множество статей, книг. Всё в них есть – и как жил, и как писал, как не сгибался перед власть предержащими, умудрившись выстоять в сложные времена авторитарного режима. Я же видел многих, о ком пишу, когда им было плохо и больно, когда их регалии уходили на второй план, а на первое место выступала болезнь.

      Работа в поликлинике и жизнь в Москве свели меня с очень интересными людьми. Иногда это были кратковременные встречи, иногда разовые. Были и такие, которые переходили в тёплые дружеские отношения и выходили за привычные рамки, ограниченные понятием «врач- пациент». Но какое бы определение я им ни давал, какими бы временными рамками их ни оценивал, они запомнились мне тем, что многие мои пациенты или те, которые встретились мне на этом этапе жизненного пути, были людьми неординарными.


      Первый   автограф  (Вениамин Каверин)

 
      В каждом кабинете кроме внутреннего телефона стоял аппарат прямой связи с Е. Б. Нечаевым, который имел кличку – «матюгальник». Раздался звонок. Я снял трубку.
      - Игорь Ильич, - услышал я голос Евгения Борисовича. – Нужно срочно проконсультировать Вениамина Александровича Каверина. Он в Москве у дочери. Машина вас ждёт.
      Дверь мне открыл Вениамин Александрович. Сняв дублёнку, я направился за ним в комнату. Он шел, слегка прихрамывая на левую ногу. Я был взволнован, находясь рядом с человеком, чьи книги моё поколение читало запоем. Он протянул мне руку:
      - Вениамин Александрович. А вы – Игорь Ильич, травматолог?
      Я утвердительно кивнул головой.
      - Мне вас рекомендовал Евгений Борисович.
      Я выслушал жалобы Вениамина Александровича. С его слов у него внезапно появились боли в голеностопном суставе. Осмотрев сустав, я спросил:
      - Стопу не подворачивали?
      - Нет, - быстро, даже немного резко ответил он.
      Однако изменения в области сустава позволили мне усомниться в искренности слов пациента. Небольшое подкожное кровоизлияние, болезненная отечность свидетельствовали о том, что этому предшествовала какая-то травма. Учитывая характерные изменения цвета кожи в этой области, можно было предположить, что это случилось дней десять тому назад.
      - Думаю, - сказал я, - что ногу вы каким-то образом подвернули, примерно, недельки полторы тому назад.
      Вениамин Александрович неожиданно улыбнулся. Глаза смотрели на меня чуть лукаво.
       - Да, сдаюсь, - произнес он. – Что было, то было. Подвернул! Хотел скрыть, да не получилось.

      Я порекомендовал лечение, которое можно было провести в домашних условиях. В это время в комнату вошла дочь Вениамина Александровича, вернувшаяся домой с работы. Она поздоровалась и спросила:
      - Ну, как дела, папа? – затем обратилась ко мне. – Чем вызвана боль в суставе, возрастные изменения или что-то другое?
      Я рассказал о своём предположении и о назначенном лечении. Дочь начала упрекать Вениамина Александровича в том, что он скрыл от неё причину. Она догадывалась, что он зацепился за телефонный шнур, споткнулся, подвернул ногу и ударился о деревянный ободок старинного зеркала, который треснул в нескольких местах.
      - Ты уже не мальчик, - выговаривала ему дочь. – Нечего вскакивать на каждый телефонный звонок! Слава Богу, что кончилось так.
      Она вышла из комнаты. Каверин нахмурился и сказал, что не надо было рассказывать всё дочери. Он был очень огорчен.
      - Вениамин Александрович, но вы же не предупредили меня, - с сожалением сказал я.
      Затем встал и пошел в прихожую. От инцидента у меня остался неприятный осадок. В это время в дверях появился Вениамин Александрович. Он пригласил меня войти в комнату, где я его осматривал. Достав с полки книгу «Два капитана» в плотной зелёной обложке с золотым тиснением, он написал теплые слова признательности. Я с благодарностью взял ее. Затем он подошел к вешалке, снял мою дубленку и подал мне.
      - Ну, что вы, Вениамин Александрович, - смутился я.               
      Улыбнувшись, он сказал:
      - В приличных домах до революции хозяин почитал за честь подать пальто уважаемому гостю.

      С этого момента начались незабываемые встречи с Вениамином Александровичем, которые продолжились на его даче в Переделкино. Довольно часто у меня дома раздавался телефонный звонок и в трубке я слышал слегка дребезжащий голос:
      - Игорь Ильич, не могли бы вы приехать ко мне в Переделкино? У меня возникло пару вопросов.
      - Обязательно, - отвечал я, - только поставлю в курс дела Евгения Борисовича.
     Я знал заранее, что возражений не будет, и направлялся в Переделкино. Сколько незабываемых вечеров за чашкой чая с непритязательными сладостями я провел в обществе Вениамина Александровича. Он рассказывал о своей жизни в Ленинграде, о страшных годах сталинских репрессий, о том, как его не сломили вызовы и допросы в НКВД. Да, он, особенно со слов тех, кто хорошо знал стучавших на собратьев по цеху, не предал никого. Его совесть была чиста. И это знали все.

      В книге воспоминаний и размышлений «Письменный стол», вышедшей в издательстве «Советский писатель» в 1985 году и подаренной мне, он сделал очень дорогую для меня  надпись:
   «Дорогому Игорю Ильичу самому симпатичному из докторов, встреченных мною за мою долгую жизнь. В знак искренней симпатии.
                22. О4. 82 (год перепутан). В. Каверин».
               
      

      Лагерная закалка (Лев Разгон)


      Встреча с этим человеком произошла при экстремальных обстоятельствах. Было лето. Меня срочно вызвали в перевязочную. Там нервно суетилась известная журналистка Евгения Альбац. На столе лежал человек, у которого был ожог второй степени (кожа покрыта пузырями) обеих бедер. Однако он улыбался, успокаивая свою сопровождающую и медсестру. Осмотрев пострадавшего, я предложил ему сделать обезболивающий укол перед обработкой ожоговой поверхности.
      - Ни в коем случае! – услышал я в ответ. - В лагерях мы и не через такое проходили.
      - Но ведь вам будет больно, когда я буду обрабатывать место ожога,  - настаивал я.
      - Доктор, вы лучше успокойте Женечку, а то она очень переживает, - не сдавался улыбчивый пациент.
      Да, это был знаменитый Лев Разгон, с которым впоследствии у меня установились очень тёплые отношения. Человек, которого не сломили сталинские лагеря. Он остался добрым, внимательным, не обозлённым и очень мудрым человеком.

      Евгения Альбац рассказала, как всё произошло. Весёлая компания собралась у неё на даче в Переделкино. Когда началось чаепитие, то случайно опрокинулся электрический самовар с кипящей водой на сидящего рядом Разгона. Она очень волновалась, спрашивала, не опасно ли это для Льва. Чувствовалось, что она с большим уважением и любовью относилась к этому человеку и винила себя в том, что произошло. Впоследствии, ознакомившись со статьями и выступлениями Евгении Альбац, с её непримиримой разоблачительной направленностью в отношении карательных органов системы, я понял, что заслужить её расположение, дорогого стоит.
      Лев Разгон категорически отказался от госпитализации в ожоговое отделение.
      - Надеюсь, что с вашей помощью всё очень быстро заживет.
      Три раза в неделю я ездил в Переделкино, где в то время он отдыхал. Делал ему перевязки. И действительно, ожоги зажили очень быстро.
      - Лагерная закалка, - сказал он, – организм привык рассчитывать только на себя. А тут ещё и вы помогли.

      Там же я познакомился с его женой. Эти два человека очень нежно относились друг к другу. Их связывали годы, проведенные в заключении. После Переделкино я часто посещал их скромную  маленькую квартиру в Москве, изыскивая возможность их проведать. Затем какое-то время мы не виделись. А на ежедневных пятиминутках его имя не упоминалось. Значит всё в порядке. Периодически он звонил мне, извиняясь за беспокойство, и просил проконсультировать кого-то из знакомых, а быть может и незнакомых.

      Лев Разгон – представитель интеллигенции, прошедшей через тяжелейшие условия тюрем и лагерей той страшной эпохи. Человек, сохранивший свое достоинство, несмотря на унижения и издевательства, не предавший, не выплывший на поверхность за счёт других.

      Приехав в 1997 году из Израиля на работу в Москву, я позвонил ему. Мы долго разговаривали. Я почувствовал, что он рад моему звонку. Он продолжал активно участвовать в творческой и общественной жизни, как и прежде, попросил кого-то проконсультировать.
      Через некоторое время, уже по возвращении в Израиль, я прочитал некролог и увидел фото в черной рамке в одной из газет. Я вспомнил улыбающееся лицо с мудрыми, но грустными глазами, всегда тихо звучащий голос и необыкновенную выдержку, которая вызывала и   восхищение и сострадание.

  Везу своего! (Инна Вишневская)
      
  Инна Люциановна  Вишневская. Как только в поликлинике произносилось это имя, все начинали улыбаться. Весёлая,  жизнерадостная, с походкой королевы и бьющим через край юмором она являла собой образец любвеобильной женщины, не скрывающей отношений со своими избранниками. А их в тот момент было двое. Супруг, с которым я был в добрых отношениях, и бывший ректор Литературного института им. М. Горького – Владимир Фёдорович Пименов.

       Видимо, в своё время это был крепкий, умевший производить должное впечатление на женщин, преуспевающий  деятель в писательской иерархии. Он обратил внимание на молодую, очаровательную Инну. Думаю, что её талант театрального критика не утонул бы среди большого числа её коллег, но поддержка ректора Литинститута, особенно в те годы, значила немало. Инна Люциановна стала профессором единственного в мире высшего учебного заведения, где обучают искусству писательской профессии.

      Когда в моём кабинете раздавался телефонный звонок и её жизнерадостный голос сообщал:  «- Везу своего!» - это значило, что ко мне на прием Инна Люциановна едет с Пименовым. Она открывала дверь кабинета и, казалось, что врывается вихрь, несущий саму жизнь. Я никогда не видел её в состоянии хандры, жалующейся на какие-то жизненные неурядицы.
      - Вот, привезла, - вздохнув, указывала она на следующего за ней Пименова, - опять что-то с коленками. 
      Она искренне беспокоилась, понимая, что лекарств от старости не существует. Однако преданность этому человеку у Инны Вишневской была феноменальной. А когда он уже не выходил из дома после перелома шейки бедра и проведенной в связи с этим операции, она делала всё, чтобы Владимир Фёдорович не чувствовал себя покинутым. Её не интересовало  то, что о ней могут говорить. Эта женщина с нежностью относилась и к своему супругу. Я несколько раз консультировал его на дому. Он всё знал и относился к её привязанности со снисходительным пониманием.

     Не могу понять, откуда у этой женщины было столько энергии и силы. А ведь два дома требовали и времени, и возможностей, и желания. Нет, не Пименов был для неё подарком. Она была ниспослана ему судьбой, как высшая награда, словно волшебная фея, которая всегда рядом. Да, это был пример настоящей женщины, которая не боялась пересудов и сама диктовала свои требования к этой жизни. Такие женщины зов своего сердца ставят превыше жизненной целесообразности. Их не всегда можно понять, можно не становиться на их позицию, которая не укладывается в привычные рамки, но их невозможно не уважать.



        Закрытое представление  (Наталья  Дурова)


      Знакомство с писательницей и руководителем Московского театра зверей Натальей Дуровой произошло в моем кабинете. Это была красивая энергичная, знающая себе цену женщина.      
      Как-то у неё разболелся локтевой сустав. Типичный артрит на фоне возрастных изменений. Лечение прошло успешно. Вскоре после этого мы с женой получили приглашение посетить театр зверей. Было это во время проведения Игр доброй воли, летом 1986 года. Я с трудом припарковал машину. Пространство вокруг театра было заполнено милицией. Нас провели в апартаменты, где гостей встречала сама хозяйка. Здесь всё дышало прошлым. Вот столик, за которым, со слов Натальи Юрьевны, сиживал Александр Сергеевич Пушкин. На стенах портреты её знаменитых родственников – Дуровы, Бородины, муж – известный актёр МХАТ-а М. Болдуман.  Гостей было немного. Мы знали, что спектакль закрытый, так как на нём должен был присутствовать сам Тэд Тернер. Владелец телекомпании СNN, телемагнат был инициатором Игр доброй воли. Его интерес к  театру, как пояснила хозяйка, был вызван тем, что у него на ранчо имелся небольшой зоопарк. Именитый гость явно задерживался. Наталья Юрьевна нервно поглядывала на часы, развлекая гостей рассказами из жизни театра и экскурсией по зданию.

      Наконец в дверях появилась помощница Дуровой и кивнула головой. Наталья Юрьевна торжественно произнесла:
       -  Приехал Тэд Тернер!
      В комнату быстрым шагом вошел человек с голливудской внешностью. Он непринуждённо улыбнулся и слегка напряжённая обстановка сразу разрядилась.
       - Господин Тернер приносит извинение за небольшое опоздание. Он задержался у городских властей, - сказала переводчица.
      Наталья Дурова начала представлять присутствующих. Тэд Тернер склонял голову в сторону того или иного именитого гостя. Указывая на меня, Наталья Юрьевна сказала:
      - А это доктор, который вылечил мою руку и теперь  пришел посмотреть, как я буду работать. Но он не только доктор, он замечательный детский писатель (тут Наталья Юрьевна мне явно польстила).
      Услышав эти слова, Тернер с юношеской прытью подскочил к моей жене, поцеловал ей руку, а мне пожал. Видеокамеры быстро зафиксировали этот момент.
       - Тэд Тернер сказал, - озвучила переводчица, - что для него доктор - самая важная и необходимая профессия в мире. Да еще доктор, который, со слов пациента, помогает.
      Честно говоря, я был несколько удивлен таким признанием. Ведь у нас к медикам было совсем иное отношение. Услышать такое из уст почетного гостя, не скрою, было приятно.

       Затем мы прошлись по помещениям, где находились участвующие в спектакле артисты-животные. Тернер был с женой и с сыном. Спектакль прошел вяло. То ли животные привыкли начинать свои выступления в строго определённое время и ожидание столь высокого гостя не вызвало у них прилива вдохновения, то ли ещё что-то, но они не всегда подчинялись приказам хозяйки и ей приходилось заставлять их, как говорится, кнутом и пряником делать своё дело.
      Тэд Тернер, сидевший впереди нас, что-то говорил переводчице, и по его интонации чувствовалось, что ему не очень интересно. Его жена дремала, сын явно скучал. Что ж, не всегда присутствие высоких гостей вызывает творческий подъём у актёров, тем более, если они – животные. Но театр зверей Натальи Дуровой был любим детьми и взрослыми. И результаты труда этой неутомимой продолжательницы дела своего деда на протяжении не одного десятилетия радовали москвичей и гостей столицы.

Ненапечатанная статья   (Анатолий Рубинов)

   В описываемые мною времена  «Литературная  газета», по крайней мере, для меня была единственной газетой, которую я ждал с нетерпением. Помню, как каждую среду перелистывая страницы, я всегда находил интересный материал на очередную волнующую тему. Были и любимые авторы. Один из них – Анатолий Рубинов. Его статьи всегда затрагивали самые животрепещущие стороны жизни, нащупывали болевые точки общества и не только поднимали проблему, но и предлагали возможные варианты решения.

      Однажды на пятиминутке Евгений Борисович Нечаев сказал:
       - Учтите, если в «Литературке»  с критикой выступит Рубинов, оргвыводы не заставят себя ждать!
       Познакомился я с Анатолием Захаровичем, когда еще жил в Киеве в один из своих приездов в Москву. Это было летом 1984 года. До этого газета  «Известия»  через своего собкора в Киеве взяла мою статью, в которой я предлагал видоизменить организацию работы врачей больниц таким образом, чтобы значительно  улучшить конечный результат лечения. За день до выхода статьи мне передали гранки. Однако, на следующий день статья в газете не появилась. Не вышла она и в последующие дни. Как впоследствии рассказал мне собкор  «Известий», гранки попали к всесильному министру здравоохранения Союза, и он не рекомендовал статью к печати. И вот именно этот материал я передал Анатолию Захаровичу Рубинову. Ознакомившись с ним, он его одобрил, но порекомендовал кое-что переделать. Я уехал в Киев. В текучке будней больше к статье не возвращался.

      Уже работая в Москве, со многими сотрудниками  «Литературки»  познакомился на приёме у себя в кабинете, так как они, об этом я уже упоминал, были прикреплены к поликлинике. В свою очередь нас обслуживала автобаза этой газеты. Её водители развозили врачей на вызовы и консультации. Во время этих поездок мы часто заезжали в столовую  «Литгазеты». Здесь были вполне приличные обеды и стоили они в то время относительно недорого.

      Несмотря на то, что упомянутая статья так и не увидела свет, частично и по моей вине, с Анатолием Захаровичем у нас установились хорошие отношения. Мы часто виделись в здании редакции. Неоднократно он обращался ко мне с просьбой кого-то проконсультировать.

      Однажды его протеже оказался некто Раев Анатолий Васильевич, у которого были проблемы с позвоночником, дававшие о себе знать сильными болями. В то время я активно занимался мануальной терапией. Проанализировал большинство существующих методик. Так называемый метод доктора Касьяна, имя которого в то время гремело по всему Союзу, с точки зрения крупных специалистов в этой области не выдерживал никакой критики. Я помню ажиотаж в Киевском институте ортопедии, куда после хвалебной статьи в той же  «Литературке» Касьян был командирован Минздравом Украины для легализации метода. Сеанс длился около двух минут. Целитель, как его тогда называли, прощупывал спину пациента, с определённой силой наносил удар в область патологического очага, затем поднимал страдальца за подмышки сзади и встряхивал с целью вытяжения.

      Процедура длилась сорок пять минут – час. Я старался добиться релаксации (расслабления) глубоких мышц спины, улучшения микроциркуляции крови в области патологического очага, что рефлекторно улучшало кровообращение в межпозвонковых дисках и суставах позвонков. Затем осторожное вытяжение. Раеву я сделал около двадцати сеансов. Боли прошли полностью. Чувствовал он себя хорошо. При последней встрече он спросил меня, сколько должен за лечение. Я ответил, что рад уже тому, что помог ему. Раев удивлённо посмотрел на меня и пожал плечами. Я попросил его передать привет Рубинову.  Минут через двадцать Раев возвратился, достал из кейса  две бутылки отличного армянского коньяка и я не успел открыть рот, как он удалился. Эта история имела свое продолжение.

      Мой «Москвич» периодически требовал не только профилактического осмотра, но и ремонта. В тот раз отказало сцепление. Утром перед работой я с трудом добрался до автобазы «Литгазеты», где большинство сотрудников были не только моими знакомыми, но и пациентами. Я заехал в гараж. Нашел механика и объяснил ему ситуацию. Он ответил, что  несколько дней тому назад им назначили нового директора, и сегодня всё делается только через него. Он извинился за то, что не может без разрешения помочь мне. Естественно, я огорчился, но решил познакомиться с новым директором. Я уже было направился к его кабинету на втором этаже, когда услышал голос, показавшийся мне знакомым:
      - Игорь Ильич, какие проблемы?
      Я повернулся и увидел идущего ко мне Анатолия Васильевича Раева.
      - Да вот, ищу нового директора, - ответил я.
      - Новый директор – это я,  - улыбаясь, сказал он
      Я рассказал о причине моего приезда на автобазу.
      - Давайте ключи, - выслушав меня, ответил Раев. – Сейчас вас отвезут на работу, а часам к пяти машину подгонят к поликлинике.
     Всё так и вышло. Впредь с обслуживанием машины у меня проблем не было.

     Одна из следующих встреч с А. Рубиновым произошла при обстоятельствах, которые могли закончиться весьма печально. Я приехал к нему домой в связи с тем, что у него внезапно появились боли в ноге. Он мне рассказал, что пару дней тому назад выписался из санатория Четвёртого главного управления. Уже там он почувствовал себя плохо. Ему поставили диагноз – предтромботическое состояние. Назначили соответствующие препараты. Но при выписке никаких дальнейших указаний по поводу лечения не последовало. Сказано было только, чтобы он обратился в поликлинику по месту жительства. И он решил, что спустя несколько дней пойдёт к своему терапевту.

     С состоянием, вызванным повышенной свёртываемостью крови, я был хорошо знаком ещё по ведению послеоперационных больных в институте ортопедии. Его опасность заключалась в том, что внезапная отмена препаратов, нормализующих показатели свёртывающей системы крови, может привести к тотальной тромбоэмболической болезни – образованию тромбов в кровеносных сосудах, а, следовательно, к их закупорке. Я срочно вызвал лаборанта. Показатели свёртываемости крови были угрожающими.  Назначил лечение под контрольным наблюдением терапевта и кардиолога. К счастью, всё закончилось хорошо. Этот случай чётко проиллюстрировал то, что я задумал отразить в своей так и не напечатанной статье, над которой взял в своё время шефство А. Рубинов. Отсутствие заинтересованности медицинского персонала в конечном результате лечения больного может привести к непредсказуемым, а подчас и необратимым последствиям.

      Уже живя в Москве, я опубликовал несколько полемических статей на медицинские темы в «Труде» и в «Огоньке», предлагавших улучшить здравоохранение с учетом изменений, происходивших в народном хозяйстве страны. Некоторые из них вызвали острую дискуссию.

      Она в порядке  (Лариса Васильева)


      С Ларисой Васильевой я познакомился у неё дома. Она подвернула стопу, и я приехал её проконсультировать. Осмотрев Ларису Николаевну  и убедившись, что перелома нет, а есть только растяжение связок, я наложил тугую повязку на голеностопный сустав и дал необходимые  рекомендации. Обстановка в доме была очень уютной и особенно бросалась в глаза неподдельная теплота отношений между членами семьи.
      За несколько лет до нашего знакомства вышла в свет её книга о пребывании в Англии во времена, когда муж был собственным корреспондентом одной из центральных газет. С первых страниц она захватывала остротой наблюдений, замечательным описанием нравов и быта всегда немного таинственного Альбиона.
 
      После смерти супруга она, похудевшая и осунувшаяся, некоторое время была в подавленном состоянии. Но неуемная энергия помогла ей не упасть духом. Боль потери была загнана внутрь. Жизнь диктовала свои законы. Пик горбачевской перестройки и начало ельцинских реформ заставили её,  как и большинство людей, думать, как выжить в сложившихся обстоятельствах. Её имя снова было на слуху.

      Однажды, когда я находился в перевязочной, на руках внесли Ларису Васильеву. У неё оказался перелом наружной лодыжки без смещения отломков.  Обезболив место перелома, я приготовился сделать гипсовую повязку. В это время за дверью кабинета в коридоре образовалась небольшая очередь, послышался шум. Медсестра сказала, что пациенты, ждущие приёма, недовольны произошедшей заминкой. Я вышел к ним и объяснил ситуацию. Все, кроме одной посетительницы, успокоились. Та же громко продолжала выражать своё недовольство. Я открыл дверь кабинета, через которую была видна лежавшая на перевязочном столе Лариса Николаевна.
      - Посмотрите, - сказал я, обращаясь к возмущенной особе, – там член СП Лариса Васильева, у которой перелом. Я должен наложить ей гипсовую повязку.
      - Это надо делать в травмпункте, а не в поликлинике! – взвизгнула она.
      Во мне все сжалось внутри, но я понимал, что скандал нужно погасить в зародыше. Я видел, что большинство сочувствует Ларисе. Но недовольная пациентка продолжала шуметь. Выждав мгновение, когда она на секунду замолчала, видимо, для того чтобы набрать воздух в лёгкие для продолжения тирады, я сказал:
      - Мадам, когда у вас, не дай Бог, будет такой же перелом, я воспользуюсь вашим предложением и постараюсь направить вас в травмпункт.

      В период моей недолгой работы в поликлинике в 1997 году мы встретились с Ларисой, обнялись, расцеловались и вспомнили тот давний случай со скандалом в перевязочной. По её внешнему виду было видно, что она в порядке. Я всегда с большим удовольствием перечитываю её книгу рассказов об Англии  «Альбион и тайна времени», на котором крупным красивым почерком начертаны следующие слова:  «Игорю Ильичу с восхищенной благодарностью и благодарным восхищением от переломанной и возвращенной к жизни Ларисы Васильевой». Сентябрь, 1987 г.



      Знаменитый  тандэм   (Братья Вайнеры)


      В один из дней, когда мы  начали осваивать кабинеты в новом здании поликлиники, ко мне зашел высокий полноватый молодой человек и отрекомендовался:
      - Георгий Вайнер. Решил познакомиться с новым заведующим отделением. 
      - Брат? – спросил я.
      - Да, младший, - ответил Георгий, ставший впоследствии просто Жорой.

      У меня в кабинете стояло с десяток компактных торшерных осветительных операционных ламп, которые я не знал куда девать, так как в операционной на потолке была прикреплена универсальная стационарная лампа, а в перевязочной их тоже хватало. Посмотрев на скопление осветительной аппаратуры, Георгий мечтательно произнес:
       - Мне бы домой в кабинет такую лампу. Никому бы по ночам не мешал.
       - Что ж, возьмите, - неожиданно для себя  сказал я. – Все равно они будут пылиться на складе.
      Георгий взял лампу, поблагодарил и вышел. Несколько минут спустя позвонил вахтёр и сказал, что возле него стоит человек, назвавшийся электриком, и уверяет, будто я попросил эту лампу починить. Я подтвердил слова Георгия. После этого, периодически встречаясь с Жорой, мы вспоминали эту историю и его подпольную кличку – «Электрик».

      Именно так состоялась моя первая встреча с младшим братом тандема – братья Вайнеры. С обоими  братьями я встретился на праздновании пятидесятилетия моего нового друга, Саши Курляндского, в Доме творчества кинематографистов в Болшево. Шашлыки жарили возле сауны. Здесь же были накрыты столы с закусками. Выскочив из парилки и подставив тело под холодный душ, мы тут же вливали в себя рюмку водки, чем-то её заедали и, чуть отдохнув, снова ныряли в сауну.

      И если, с Жорой Вайнером мы встретились там как старые знакомые, то с его старшим братом, Аркадием, познакомились впервые. В этом невысоком, спортивного телосложения человеке ощущалась большая внутренняя сила. Суровые, слегка нахмуренные брови, казалось, не предвещали ничего хорошего при неблагоприятном стечении обстоятельств. Но он удивительным образом преображался, как только начинал рассказывать смешную историю или анекдот. Становился доступным, как говорят, «своим в доску».

      Более близко мне довелось познакомиться с братьями, когда у их мамы, страдавшей диабетом, появились трофические язвы на ногах, и мне довелось её лечить. Это была интеллигентная и очень приятная женщина, оценивавшая своё состояние с большим чувством юмора. Отношение братьев к маме было удивительно трогательным. Двое взрослых, крепких, известных мужчин на глазах превращались в заботливых и любящих детей. Особенно преображался Аркадий. Его суровое лицо становилось добрым. Он улыбался, произносил какие-то тёплые слова, в которых сквозила забота о матери и почтение к ней. Жора выражал свои чувства с неизменной ноткой весёлости и юмора.
      Своих детей у Жоры было трое. Он их обожал, но в то же время считал, что они с детства должны знать, что такое зарабатывать деньги. Да, братья по тем временам были богаты. Но, тем не менее, карманные деньги дети Жоры зарабатывали тем, что мыли машины жильцов своего дома. В основном это были писательские машины.
      Размашистый автограф –  «Твои братья Вайнеры» на подаренной мне повести «Гонки по вертикали», казалось, роднит меня с их крепким тандемом.



      Лучший в мире автомобиль    (Евгений Евтушенко)

 
     Однажды в холле рядом со своим кабинетом я увидел Евгения Евтушенко, который сидел возле окна и из пластмассовой коробочки ел винегрет. Пациентов у меня еще не было, (приём начинался через час) и я пригласил его в кабинет, сказав:
       - Евгений Александрович, зайдите ко мне и спокойно поешьте.
      Он беспрекословно принял моё предложение. Я угостил его чаем. Евгений Александрович рассказал мне о своих медицинских проблемах, и мы договорились, что в ближайшее время он придёт ко мне на приём. Однако длительное время мы не виделись. Он преподавал в Штатах и полностью нырнул в новую семейную жизнь с молодой женой Машей. И вот как-то он позвонил мне и сказал, что привёз из-за рубежа новый лекарственный препарат, который ему посоветовали вводить в инъекциях в область коленных суставов. Это оказался кеналог, который в то время, как и многое другое, был у нас дефицитом. Я сделал ему курс инъекций.

     Следующая встреча произошла в Переделкино, куда я приехал кого-то проконсультировать. Евгений Александрович подъехал к зданию, в котором располагался медпункт на своём «Мерседесе». В этот момент я направлялся к ожидавшему меня служебному «Москвичу».
       - Добрый день, - приветствовал меня Евтушенко. – Как хорошо, что я вас встретил! Хочу попросить  о любезности. Не посмотрите ли вы моих английских мальчиков?
       -  Конечно, посмотрю, - ответил я.
       -  Вы можете подъехать к моей даче? Они там.
       -  Ну, как я поеду, если меня там не ждут.

       Евгений Александрович сказал, что приехал лечить зубы. Но, согласившись с моими аргументами, решил ехать вместе со мной. Признаться честно, как нынче говорят, я не «врубился» сразу, кого мне нужно будет осматривать. Был уверен, что каких-то молодых литераторов из Англии. Мы сели в его «Мерседес», который в то время был в новинку на московских, а тем более, подмосковных дорогах и поехали. Евгений Александрович убеждал меня в невыгодности приобретения иномарок в связи с трудностями в обслуживании. Правда, он отметил, что у него с этим проблем нет, так как он довольно часто бывает за рубежом, а там всё это не дефицит.
      - А у меня лучший в мире автомобиль! – неожиданно сказал я.               
      - Что за марка? – удивленно спросил Евтушенко и от неожиданности затормозил.
Машина еще некоторое время продолжала скользить по примороженной колее, а затем медленно остановилась.
      - « Москвич – ИЖ – 412» , - ответил я.
       - Почему же это лучшая машина?
       - Да потому, что она моя и у меня тоже нет проблем с запчастями.
       - Это как же?
       - А очень просто, - ответил я. – Автобаза  «Литгазеты» тоже лечится у меня.
      Евгений Александрович рассмеялся, и мы поехали дальше.
         
      За воротами дачи залаял громадный пёс, и я похвалил себя за то, что не поехал сам. В доме нас радушно встретила жена Евгения Александровича, моя коллега, Маша. Оказалось, что нужно осмотреть его сыновей от предыдущей жены, англичанки, которые гостили у него на даче. Я их проконсультировал, дал советы.

       А следующая встреча произошла через несколько лет в другой стране. В антракте спектакля, на котором я был, стало плохо известной российской актрисе. Теперь, когда ее нет, я могу назвать ее имя. Это была Наталья Гундарева. Меня позвали, зная, что я в зале. За кулисами я прощупал у нее пульс, который строчил пулемётными очередями и дал соответствующие  препараты, которые всегда при мне. Когда ей стало легче, я увидел среди столпившихся людей Евгения Александровича.
      - Я вас разыскивал в Москве, - радостно воскликнул он. – У меня есть проблемы по вашей части.
      Мы удалились в одну из гримуборных, где я его осмотрел. Так как на следующее утро он улетал в Москву, то посоветовал ему к кому  обратиться.
      Я вспоминаю пародию, которую когда-то написал, как говориться, для домашнего употребления на его стихотворение – «Ты спрашивала шепотом»:


                «Ты спрашивала шепотом:
                « А что потом? А что потом?»
                Отвечу я безропотно:
                Всё в жизни очень хлопотно.
                Худую, очень рыжую
                Облобызал в Париже я.               
                Потом увлёкся черною
                И желтой очень вздорною.
                А как-то взял с нагрузкою
                Я нашу бабу  русскую.
                Своим делюсь я опытом.
                Не знаю сам я, что потом!
                Но всё ищу, не сетую,
                И это всем советую.   
               


      Неблагоприятный перелом    (Инна Кашежева)


      К ней я приехал после многочисленных телефонных звонков, каких-то условий с её стороны относительно времени моего прихода, выяснения вопросов, связанных с больничным листом и т.д. Когда, наконец, я переступил порог её квартиры, то меня встретил настороженный и, скажем прямо, недоброжелательный взгляд. Нога после перелома была в гипсе до верхней трети бедра.
Как ни в чем не бывало, я поздоровался, выяснил, как всё произошло, проверил не давит ли гипсовая повязка и занялся изучением рентгеновских снимков. Да, перелом сложный – обе кости в нижней трети голени. Сопоставление отломков не идеальное, но, в принципе, терпимое.

      Поэтэсса пребывала в молчаливом ожидании. Затем осторожный вопрос:
      - Как вы думаете, доктор, в данной ситуации необходимо делать операцию или можно обойтись?
      - Я бы не оперировал, - высказал я свою точку зрения.
      Лицо поэтессы  прояснилось, напряжение исчезло.
      - Заведующий отделением, куда я была госпитализирована, настаивал на операции, - сказала она, – а другой врач из этого отделения, который просил не называть его имени, сказал, что оперировать не нужно. И вот теперь уже два голоса в пользу  «не оперировать!»
      - В данном случае результат может быть положительным и без операции, - продолжил я развивать свою мысль. – Правда, находиться в гипсовой повязке придется длительное время, а затем необходимо будет проводить разработку коленного сустава.

     Один раз в две недели я посещал мою пациентку. У нас установились приятельские отношения. Мне всегда очень нравились её стихи. Кроме того, она подкупала эрудицией и нестандартным мышлением.
      Коленный сустав после разработки начал функционировать нормально. В свой последний приход я получил в подарок сборник стихов поэтессы с трогательной надписью:
      «Милому Игорю Ильичу Бараху с пожеланием в науке и в  искусстве девиза:
«Пер аспера ад астра» (написано по-латыни) – «Через тернии к звездам».  Ваша  Инна Кашежева. 29 апреля 1986 г.    
                И далее:
                Коллега! ( В медики не лезу:
                Меня б латынь свела на нет).
                Но Вы, за что хвала прогрессу,
                И врач, и рыцарь, и поэт!»



      Скандальный спектакль     (Михаил Рощин)


      Я познакомился с Михаилом Рощиным ещё в Киеве, когда к нам из Москвы приехала дочь Каневских, Маша, вместе со своей подругой Наташей, дочерью Рощина. Он тоже по каким-то делам был в Киеве, узнал, где остановилась его дочь, позвонил нам и пришел. Тогда мы услышали много интересного о гастролях «Современника» в Америке, о произведенной ему в Хьюстоне операции по замене сердечного клапана, о некоторых театральных новостях Москвы. Потом как-то он был у меня на приёме в поликлинике Литфонда. Приятно было его встретить на премьере спектакля «Седьмой подвиг Геракла» по пьесе, написанной им ещё в 1965 году, а поставленной только в 1987 театром-студией «Современник-2». Наша дочь играла одну из главных ролей – богиню Лжи,  Ату. Спектакль имел успех и стал событием в театральной жизни столицы.

      Несколько слов о  «Современнике-2». В него вошли в основном ребята курса, на котором училась Лена в школе-студии МХАТ.  «Дети разных народных», как они сами себя назвали на каком-то капустнике:  Миша Ефремов, Маша Евстигнеева, Слава Невинный, учившийся двумя курсами старше, Никита Высоцкий и другие. Приютила их Галина Волчек. Художественным руководителем стал Миша Ефремов.   
      Один из спектаклей проходил в дни той памятной партконференции, на которой Б. Ельцин произнёс свою «крамольную» речь. Там же прозвучала ставшая расхожей фраза:
       - Борис, ты не прав!
      Тогда Ельцин выглядел героем,  ребята написали текст в его защиту и органично вплели его в монолог  богини Лжи. Звучала она примерно так: - Вот сегодня выступление Ельцина названо политической ошибкой и уже стало известно о всенародном возмущении, хотя этого выступления никто не слышал, не видел и не читал!

      Наши киевские родственники, которые были в этот день на спектакле, рассказали, что после монолога Аты в зале воцарилась мертвая тишина, которая через непродолжительное время  взорвалась бурными аплодисментами. По привычке мы испугались. На следующий день снова спектакль и снова повторение вчерашнего монолога. Мы были в этот вечер в гостях, но к окончанию спектакля помчались к театру. Когда стали выходить зрители, мы услышали, как одна девушка говорит другой: - «Всё-таки молодец эта Яралова»  (фамилия нашей дочери). На другой  день кто-то говорил, что слышал о том, что произошло в молодом московском театре по какому-то «забугорному»  радиоголосу. Затем была встреча с секретарём Московского горкома партии в кабинете Г. Волчек в присутствии худсовета большого «Современника» и нескольких ребят из « Современника-2». Нужно отдать должное Г. Волчек и  актёрам прославленного театра – ребят в обиду они не дали, спектакль не был запрещен.

      Совсем недавно, гуляя по интернету, в «Независимой газете» от 6 января 2000 года в статье «Президент и интеллигенция» я прочел следующие строки: «Актриса в спектакле «Седьмой подвиг Геракла» на сцене «Современника-2», обращаясь прямо к зрителям, обвиняет их в равнодушии к судьбе нового Геракла, пытавшегося разгрести авгиевы конюшни Москвы».


     Живая легенда  (Зиновий Паперный)

    С Зиновием Паперным я познакомился в Доме творчества в Малеевке, куда вскоре после переезда в Москву приехал отдохнуть и поработать  (в то время я заканчивал работу над пьесой «Главный редактор», которую впоследствии купило Министерство культуры СССР).

      Конечно, все знали, что я заведующий хирургическим отделением писательской поликлиники и нередко обращались ко мне за помощью: кто-то подвернул ногу, у кого-то «схватила» поясница или он просто себя плохо почувствовал. По мере возможности я всегда старался помочь. Естественно, как всегда на отдыхе, там сформировались свои компании, и в одной из них я встретился с Зямой  (так ласково, как и Зиновия Гердта, называли его знакомые и друзья). В писательской среде имя Зиновия Паперного было очень популярным. Он был живой легендой. Его юмор был искрометен и неиссякаем. Его афоризмы моментально разлетались по Москве. С лицом, которое казалось, не выражало никаких эмоций, он произносил убийственные фразы, давая хлёсткие характеристики своим собратьям по перу. Однако во всех его определениях не было ни пошлости, ни грубости. Но смешно было очень.

      Посещая поликлинику, он часто заходил ко мне, рассказывал о жене, сыне, интересовался делами моей жены, с которой познакомился там же, в Малеевке. Он подарил мне книгу «Музыка играет так весело», выпущенную в 1990 году издательством «Советский писатель» с дарственной надписью, буквы которой вдавлены на оборотной стороне страницы, на его фотографии и под ней. Когда я увидел эти отпечатки, мне показалось, что здесь навсегда запечатлена сила его руки и те чувства, которые он вложил в написанное.
            Приведу автограф полностью:
            «И. И. Бараху. Дорогой Игорь!
         Ты – главный редактор всего моего психо-физического организма.
       Тебе я предлагаю не только руку… Но также ногу и сердце. Спасибо.
       Привет твоему дому. Цель этой книги – довести смехом читателя до…
       Как хирург, ты меня понял.
           11-5-90 г. Твой Зяма. Писательский привет Лине.» 

       В поисках пятака   (Юнна Мориц)

       Тогда же в Малеевке я познакомился с прекрасным поэтом и интереснейшим человеком Юнной Мориц, с её мужем и сыном. Я давно полюбил её проникновенные и философские стихи. Несколько раз мы устраивали посиделки. Юнна была проста и открыта в общении. Её суждения о жизни и творчестве слушались с неизменным интересом. Она много рассказывала о себе, о своём становлении как поэта, о том, как ей было трудно материально в годы учебы, как по утрам она вышагивала в поисках оброненной кем-то мелочи, чтобы найти хоть пятак на покупку бублика. Её муж, Юра, внешне напоминающий героев Куприна и Чехова, очень трогательно и нежно к ней относился.

      К сожалению, впоследствии в Москве мы виделись только в поликлинике. Но встреча в Малеевке запомнилась мне навсегда. И я признателен судьбе, что хоть на мгновение, но дала мне возможность соприкоснуться с этой замечательной и талантливой женщиной.

 «Крокодил» против «Трезвости»  (Алексей Пьянов)

   Я не помню, где и когда познакомился с Алексеем Степановичем Пьяновым в то время главным редактором журнала «Крокодил». Мы не встречались домами, не выпивали, но по ряду вопросов наши точки зрения совпадали, что, по всей вероятности, и позволило нам вместе написать либретто мюзикла. Однако перемены, начавшиеся в стране, сделали тему неактуальной. Тем не менее, наши отношения с Алексеем Степановичем продолжали оставаться дружескими. Как-то он рассказал мне историю своего назначения на должность главного редактора журнала «Крокодил».
       - Понимаешь, - сказал он мне, - подпирал возраст в «Юности» (длительное время Пьянов был заместителем главного редактора этого журнала). Меня вызвали в идеологический отдел ЦК и предложили возглавить журнал «Трезвость». Тогда проводилась в жизнь антиалкогольная политика Е. Лигачева и М. Горбачева. На что я ответил, что с моей-то фамилией, Пьянов, это вряд ли создаст журналу популярность.
      Все рассмеялись и меня назначили главным редактором журнала «Крокодил».

 «Интеллигент XX столетия»   (Леонид  Зорин)

     Так назвал Леонида Зорина в предисловии к его книге «Авансцена» М. Швыдкой.
      Мы познакомились на одном из обязательных профосмотров, которые в своё время раз в год проходили все члены Союза писателей. Как сейчас помню, в кабинет вошел моложавый, темноволосый с небольшой проседью, очень красивый человек.
       - Зорин, – отрекомендовался он, – пришел на очередную проверку.
       Я внимательно осмотрел его. Сделал запись в карточке. Мы разговорились. Его манера вести беседу располагала к откровению. Он спрашивал. Я отвечал. И незаметно между нами протянулась ниточка взаимного доверия. Леонид Генрихович пригласил меня с Линой в театр им. Моссовета на спектакль «Цитата», а затем на «Царскую охоту». Периодически мы перезванивались,  при встречах сердечно раскланивались, обмениваясь впечатлениями о событиях, которые происходили в то время.

      В 1997 году во время моей недолгой работы в поликлинике мы несколько раз встречались. Были на его спектакле  «Московское гнездо», куда он нас пригласил. В 2000 году я был в Москве. Перед отъездом позвонил Леониду Генриховичу. Он пригласил зайти к нему. Я рассказал о своём житье-бытье, он поведал о своих планах и подарил мне книгу – мемуарный роман «Авансцена», подписав её очень кратко, но трогательно:
                «Любимому Игорю с неподдельной нежностью.
                Л. Зорин. 4. 07. 2000 г.»
       Он попросил меня передать Анатолию Алексину, живущему в Израиле, свою книгу. Что по приезде я и сделал.

    Очарованная душа    (Виктория Токарева)

    Виктория Токарева. Обаятельная, умная, красивая, талантливая женщина. Первый раз я увидел её в неофициальной обстановке в Доме творчества кинематографистов в Болшево на дне рождения Саши Курляндского. К домику, где мы остановились, подошла круглолицая, широкоскулая хохотушка, в руках у нее, как у Красной Шапочки, была какая-то корзиночка  то ли с цветами, то ли с ягодами. Протянув руку, она просто сказала - Вика, и мне показалось, что я давно с ней знаком.
      Впоследствии я пару раз консультировал её. А потом случайная встреча в Дубултах, наши радостные возгласы при этом и приглашение меня и Лины на кофе в её номер в Дом творчества композиторов. Как-то она звонила мне в Израиль по какому-то медицинскому вопросу. И я был рад, что оказался ей полезен.
      На одной из моих не таких уже вместительных книжных полках стоит сборник её рассказов и повестей.  «Ничего особенного» называется он. И еще на книжной обложке под именем и фамилией автора не очень крупным шрифтом напечатаны два слова –  «Очарованная душа». Название знаменитого романа, вынесенное в название настоящей серии, как нельзя лучше отражает внутренний мир этой замечательной писательницы, очарованной стихией своего таланта и призвания.

     Удивительная пара   (Алексей Герман, Светлана Кармалита)   

     Моё первое знакомство вначале произошло с квартирой Светы Кармалиты и Алексея Германа в писательском доме по ул. Красноармейская. Я засиделся у Саши Курляндского и не заметил, что уже далеко за полночь.  (Лина ещё жила в Киеве). Саша сказал мне, что, мол, нечего в пургу ехать домой, если у него есть ключ от квартиры его друзей – Леши Германа и Светланы Кармалиты.  Парадное рядом. Там есть постель, там тепло.
      - Ты переночуешь, а завтра мы позавтракаем, и ты поедешь домой.
     Я согласился и взял ключи. А утром мы действительно вместе позавтракали, затем завтрак, как говорят, плавно перешел в обед и ужин.

     Однажды после работы, которая, как я уже говорил, находилась рядом с домом Саши, я зашел к нему и увидел вальяжно развалившегося в кресле большого, полного,  аппетитно жующего человека.
      - Знакомься, - сказал Саша, – Леша Герман, в квартире которого ты ночевал.
     Леша протянул руку. Я назвался и, приняв из рук Саши рюмку водки, подключился к разговору, прерванному моим приходом. Да, это был тот самый Алексей Герман, классик отечественного кинематографа, чьи фильмы становились сенсацией. В этот раз он рассказывал о своей поездке в Израиль в составе кинематографической делегации. Рассказчик он отменный. Так и представляешь себе буквально всё, что с ним происходило. Он красочно описывал религиозных евреев, одетых во всё черное, сопровождаемых многочисленным семейством, где мальчики, как и их отцы, были с длинными развевающимися пейсами, тоже в черных костюмчиках, а девочки – в чулках и длинных платьях. И это всё при температуре в тени за тридцать градусов. Его реплики были убедительно точны, улыбка располагала к себе. Он рассказал о своей встрече с президентом Израиля.  В ходе беседы тот сказал,  что здесь самое большое число солнечных дней в году и для создания фильмов это является бесценным благом. Учитывая, что в семье Германа есть евреи, президент предложил ему стать гражданином этой страны и снимать свои фильмы здесь.
      - Я ответил президенту  честно, - сказал Алексей, - что, к большому сожалению, в Израиле нет кинематографической базы и, думаю, очень сложно найти людей, желающих вкладывать деньги в эту отрасль. Да и ментальность у меня несколько иная. Так, что большое спасибо за предложение.
      - Нельзя же целый год жить на Пицунде, - закончил он свой рассказ.

      Следующий раз я встретился с Алексеем Германом у того же Саши Курляндского. Его рука была в гипсовой повязке. Оказывается, он ехал по Москве в такси и попал в аварию. Перелом плечевой кости.
      - Представляешь, - рассказывал он о случившемся, - беру такси, с трудом втискиваюсь, сам понимаешь, с моими-то габаритами, мы несемся по Ленинградскому проспекту и вдруг – трах-бах! Я успел сгруппироваться. Почувствовал сильную боль в плече. А сам думаю: - слава Богу, что только плечо. Здоровой рукой ощупал себя. Всё остальное  вроде в целости и сохранности. Значит повезло.
      Рассказ сопровождался веселой улыбкой. Ни грамма досады в голосе.
      - Единственное, что меня успокаивает, - продолжил Алексей, - в случае нападения на меня в темном переулке, один взмах руки в гипсе и нападающему ни одна больница не поможет.

      В наши краткие встречи я полностью поддавался его обаянию. Видимо, умение легко расположить к себе человека, сделать его своим единомышленником играет  громадную роль при создании Алексеем Германом творческой группы, которая верит ему и идёт рядом с ним в трудных ситуациях. А их всегда немало. И только человек, у которого такое безграничное чувство юмора и самоиронии способен выдержать все перегрузки.

     Отдельный рассказ о Светлане Кармалите. Я нередко встречал её в холле поликлиники, возле своего кабинета или у дверей перевязочной. Она, извиняясь, спрашивала совета в случаях, которые касались моей компетенции, а иногда и просто о чем-то из широкой сферы медицинских проблем. Она всегда о ком-то беспокоилась, кому-то помогала и это не могло не вызывать к ней симпатии. Казалось, что в этот момент для неё нет ничего важнее, чем получить для кого-то правильный совет или достать необходимое лекарство. Её отчим, известный писатель Александр Борщаговский, был прикреплён к нашей поликлинике. Это давало право Светлане также лечиться у нас. В то время Алексей и Света жили в Ленинграде, но довольно часто наезжали в Москву. Со слов Саши Курляндского я знал, что Алексей и Света сценарии фильмов пишут вместе. И именно Света является той пружиной, которая медленно, но верно раскручивает Алексея. Я никогда не забуду, как в трудное для меня время, о котором рассказ ещё впереди, она позвонила  из Санкт-Петербурга Саше Курляндскому, у которого я в тот момент находился, и сказала, что до них дошли слухи о ситуации в поликлинике Литфонда.
      - Мы поднимем на ноги всю литературную общественность города, -  услышал я её взволнованный голос, – ты только скажи!
     Я ответил, что ситуация действительно очень сложная и в данный момент никакое общественное выступление не сможет изменить создавшееся положение.

      Удивительная пара! Талантливые, верные в дружбе, отлично дополняют друг друга. Я рад, что хоть и не очень часто, но они присутствовали в моей жизни.            

     Последний Новый год в Москве   (Лидия и Эдуард Графовы)
      
     В дом Лидии и  Эдуарда Графовых меня привел Саша Каневский. К тому времени он с семьей уже более двух лет как переехал в Москву, круг его знакомых стремительно расширялся и он часто брал меня с собой на различные посиделки. Квартиру мы тогда ещё не поменяли. Лина жила и работала в Киеве. На встречу Нового 1985 года она приехала в Москву, а поздно вечером первого января уезжала обратно. В этот же день мы были приглашены с Каневскими к Графовым. 
          
      С Лидой я уже был знаком по «Литературной газете», где она в то время заведовала отделом. И вот мы в доме Графовых, в Лаврушинском переулке. Со многими из присутствовавших я не был знаком. Однако обстановка была настолько располагающей, а хозяева так радушны, что я сразу почувствовал себя в своей тарелке.
     Лидия Графова! Её статьи в «Литературке» я всегда читал в первую очередь. К ним невозможно было остаться равнодушным. Она болела чужой болью, поднимала проблемы, в которых много внимания уделялось нравственным аспектам. Всегда очень внимательно слушала собеседника, постоянно была озабочена чьими-то бедами или спешила к кому-то на помощь. А сколько внимания и времени совершенно бескорыстно она уделяла проблемам беженцев в период распада Союза! Многие, не сомневаюсь, помнят кричащие от боли заголовки её статей.

     Подарив мне книгу «Живу я в мире только раз» в самом начале нашего знакомства, она написала такие слова: «Игорю Ильичу, который явился как ангел в моих белых стенах и принес вдохновение и надежду… Всей душой желаю добра на всех путях Ваших. Л. Графова. 29. 11. 84 г.»

      Эдуард Графов. Вначале меня удивляло, как резко может меняться выражение его лица: то задумчивое, а то вдруг появляется, казалось бы, надменная улыбка, в глазах вспыхивают смешинки, из уст неожиданно вылетает фраза, заставляющая иногда мгновенно собраться для достойного ответа. Фельетоны Эдуарда всегда волновали, будоражили, заставляли больше думать и пристальнее вглядываться в жизнь. Его критические статьи о театральных спектаклях были профессионально точны, порой язвительны, но всегда объективны и воспринимались с неизменным интересом. Очень подкупало теплое отношение Эдика, как впоследствии я стал его называть, к матери Лиды, которая жила вместе с ними.

     Один вечер в их доме запомнился мне особенно. Там присутствовал их друг Фазиль Искандер с женой. Меня выбрали томадой. Я вспомнил как, еще живя в Киеве, слушал радио «из-за бугра». Передавали его рассказ о фотографе, который стал импотентом вследствие того, что пришел на свидание к любовнице очень высокого чина НКВД, а тот возьми и заявись не во время. Сквозь завывание глушилок я ловил каждое слово. Меня поразила сочность фраз, меткость характеристик и великолепно закрученный сюжет. И вот автор этого трагифарса сидит напротив меня и, не побоюсь сказать, с интересом ловит каждое  мое слово. То ли присутствие Искандера, то ли общая обстановка вечера была таковой, что, как говорится,  «Остапа несло». А сидящий напротив меня человек с острым взглядом слегка прищуренных глаз, казалось, поощрял меня к рассказыванию все новых и новых  анекдотов, каких-то невероятных историй и просто к словесным каламбурам.

     Одна за другой выходили книги  Эдика. На моей полке стоят две из них. Одна – это сборник «фельетонов эпохи застоя в перестройке», объединенных автором под общим названием «В глубоком Эзопе». Надпись адресована нашей старшей внучке, которой в то время было три года. Она гласит: - «Нине, чтобы она знала, откуда её не увозят».

      Первое января 1993 года. Это была наша последняя встреча в Москве незадолго до  отъезда из страны. Последний Новый год в Москве. Мы позвонили Лиде и Эдику и пригласили их в гости. Нам запомнились слова Лиды: -  «Для нас первое января очень значительный день. Нас сегодня многие приглашали, но нам захотелось быть с вами».
      Спасибо им за это. И тот последний Новый год в Москве навсегда для нас связан с этой замечательной парой.


      И смех, и грех!    (Булат Окуджава)

     Честный и неугасимый символ того сложного времени, когда инакомыслие воспринималось как предательство. В поликлинике он бывал редко. У меня однажды, на профосмотре. Но, как я уже говорил, в круговерти врачебной работы такие встречи воспринимались буднично. Казалось, что впереди еще целая вечность, и мы встретимся еще не раз. Но однажды меня вызвали к нему домой. У него болели ноги, и кто-то из приятелей посоветовал ему подержать их в уксусной эссенции. Естественно, произошел ожог стоп. Я несколько раз приезжал к нему и делал перевязки со специальными мазями. А он все удивлялся, что оказался таким легковерным. Я же в это время думал, сколько проникновенных строк написано Булатом Шалвовичем в этих стенах, сколько мелодий и гитарных переборов звучало здесь прежде, чем уйти от своего создателя в самостоятельную жизнь.

    Современное чудо  (Эдвард Радзинский)
   
    С ним я познакомился по телефону. Он попросил меня проконсультировать свою маму, которая жила отдельно от него. Как я уже писал, родители членов СП были прикреплены к поликлинике Литфонда. Я посещал её несколько раз. В связи с этим он часто заходил ко мне. Но особенно мне запомнилась одна встреча, когда после телефонного звонка он попросил срочно принять его. Войдя в кабинет с радостной улыбкой, и вероятно забыв о причине своего прихода, он стал вдохновенно рассказывать об удивительных возможностях компьютера, привезенного из-за рубежа. И столько детской непосредственности было в его восторженном рассказе, что я даже поддался его настроению и слегка позавидовал тому, что у него есть это современное чудо.

      А вот у меня до сих пор живет моя старенькая «Эрика», с которой так много связано и к которой я очень нежно отношусь, хоть  эти строки я печатаю на компьютере. Так  же нежно я любил свой испытанный «Москвич», который достался мне по разнарядке еще в бытность работы в Киевском ортопедическом институте. И хоть теперь я езжу на машине во всех аспектах превосходящей моего старого надежного друга, все же садясь за руль «Дайву Райсер», я иногда вспоминаю, как мне было не по себе, когда новый хозяин увез его навсегда из нашего двора и из нашей жизни.

     Слушать будете стоя!  (Сергей  Михалков)

     Руководитель Союза российских писателей Сергей Владимирович Михалков, который, естественно, был прикреплен на лечение в поликлинику и больницу Четвертого главного   управления или попросту, в Кремлевку, тем не менее периодически посещал и поликлинику Литфонда. Он шел прямиком в кабинет к Евгению Борисовичу и там, понятно, откладывались любые дела. Нечаев умудрялся  при каждой встрече решить какой-то хозяйственный вопрос.

      Однажды, помню, это было зимой, Евгений Борисович вызвал меня к себе и попросил проконсультировать Сергея Владимировича у профессора А. В. Каплана. Это был прекрасный специалист ортопед-травматолог, старейший сотрудник ЦИТО (Центральный институт травматологии и ортопедии), автор фундаментальных научных работ и монографий в этой области. В то время он был нашим консультантом. Всегда в строгом костюме, ослепительно белой рубашке, при галстуке – это был врач с большой буквы, интеллигент в полном смысле этого слова. Я созвонился с профессором. Он сказал, что приехать в поликлинику не может в связи с неважным самочувствием. Но, если уважаемый пациент может приехать к нему домой, то он его проконсультирует.

      У Сергея Владимировича был перелом шейки бедра, который прооперировали в Кремлевке. Я позвонил ему и сказал, что все договорено и профессор нас ждет. В назначенное время мы встретились.  Михалков, опираясь на палочку, чуть прихрамывая, шел вместе со мной к своему «Мерседесу». Он сел за руль, и мы поехали по заснеженным улицам Москвы к дому Аркадия Владимировича. Машину Сергей Владимирович вел спокойно и уверенно, манипулируя обеими ногами, несмотря на то, что одна из них была после операции. Лично я зимой по Москве никогда не ездил. Попробуй завести «Москвич» в это время! А гололед, снежные заторы. Однако водительское умение Сергея Владимировича было на высоте. Мы поднялись к профессору. Как всегда тот был одет с иголочки. Внимательно осмотрел пациента, изучил рентгенограммы, а затем сказал, что перелом сросся и при желании «металлическую конструкцию», скрепляющую его, можно удалить. Сергей Владимирович поблагодарил профессора. Они пожали друг другу руки.

      Мне было приятно, что я иду рядом с Михалковым, автором любимых с детства стихотворений и, чего греха таить, гимна страны. Рассказывали, что на чью-то реплику, мол, слова-то так себе, он со свойственным ему юмором ответил оппоненту:
      - Слова, допустим, так себе. А слушать будешь стоя!

     Королевство кривых зеркал  (Виктор Розов)

     В кабинет он входил прихрамывая. Усаживался по-хозяйски. Легкий прищур глаз, едва заметная улыбка, многозначительное: - «М-м-да-а…» Ежегодно он проходил осмотр для подтверждения последствий фронтового ранения с целью продления инвалидности. Как будто укороченная нога могла вырасти! Однажды он пришел ко мне с просьбой подписать ходатайство для получения автомобиля «Запорожец» - этого памятника автомобилестроения СССР. Тогда участникам и инвалидам войны после прохождения множества комиссий их давали бесплатно. Я сразу же заполнил бумагу. Пожелал ему быстрее получить это «сокровище». А сам подумал – что же это такое? Участник Великой Отечественной войны, раненный в бою, которому трудно ходить, сказавший свое слово не только в окопах, но и в драматургии должен выстаивать в очереди для получения этой «консервной банки»  (так называли это «гениальное создание» в народе). А какой-то завотделом райисполкома, о котором никто никогда не вспомнит, катается в прикрепленной к нему «Волге» да еще и с персональным водителем.
      Воистину – королевство кривых зеркал!



    
     Внучка великого деда  (Бэл Кауфман)

     У нас в стране она была известна как автор романа «Вверх по лестнице, ведущей вниз». Но не все знали, что она к тому же была внучкой Шолом-Алейхема. Я уже не помню, по какому поводу её консультировал, и кто её ко мне привел. Она живет в США. Но мне показалось, что, общаясь с ней, я сквозь время соприкасаюсь с выдающимся классиком идишевской литературы.
      Помню, как в Киеве по ул. Красноармейская повесили мемориальную доску. На ней было написано, что в этом доме жил известный еврейский писатель Шолом-Алейхем. Когда спустя несколько дней я снова проходил мимо этого дома, то с удивлением обнаружил, что слово «еврейский» исчезло из надписи. Что поделать! Что было, то было! 

     «Золотая жила»     (Зоя  Воскресенская)

     Она была известна как автор детских книг о Ленине. В поликлинике среди персонала ходили слухи о том, что она полковник КГБ, в прошлом была разведчицей. Морщинистое лицо хранило еще  следы былого очарования. Она никогда не рассказывала о своем прошлом. Спрашивать было неудобно. Интеллигентная женщина жаловалась на боли в суставах с таким спокойствием, будто это касалось не её. Всегда четко выполняла назначенное лечение. Я несколько раз консультировал её на дому. На полках множество книг о Ленине. Тогда казалось, что эта «золотая жила» никогда не иссякнет. Но время расставило все на свои места. А недавно телевидение раскрыло истинный талант Зои Ивановны. Молодая, красивая, умная, сотрудник внешней разведки она очень много полезного сделала для своей страны.



       «Любицкий мой!»    (Александр Любицкий)


      Так пела певица шуточные куплеты на мелодию известной песни Д. Гершвина на юбилейном дне рождения Александра Любицкого.
      С композитором Александром Любицким меня познакомил режиссер – документалист Игорь Романовский, снимавший тогда очередной фильм телесериала «Наша биография». Эта серия «Космический век» была посвящена отечественной космонавтике. Мы написали две песни, и они прозвучали в телеэфире в исполнении И. Кобзона и Н. Караченцева. Мы подружились с Аликом и его женой Галей и стали бывать в Брюсовском переулке в доме композиторов, в котором они жили. Старая московская квартира с роялем у стены, с круглым столом, покрытым скатертью, сохранившая атмосферу, неподвластную времени. Мы продолжили совместную работу, планируя написать мюзикл для детей. Тема его была вечной – детская дружба, верность, желание мира и добра для всей планеты. Уже было готово либретто, написаны почти все музыкальные номера.

Однако в силу занятости и моей и его, несмотря на то, что сделано было много, довести до конца задуманное не удалось. Тем не менее, мы продолжали общаться. Мне повезло застать в живых маму Алика, представительницу уходящей московской интеллигенции, которая в свое время работала в школе-студии МХАТ. Обычно после длительных творческих дискуссий Галя приглашала нас к чаепитию. За семейным столом неизменно присутствовала няня, жившая долгие годы в их доме и было непонятно, чьей няней она была – то ли Алика, то ли их дочери Вики. Приезжая в Москву, мы неизменно им звонили и приходили в их гостеприимный дом. Когда мы были в Москве в 2000 году, Алик занимал важный пост в Министерстве культуры, но это не убавило в нем прежней открытости и врожденной интеллигентности.
         


                «ПАМЯТЬ УВОДИТ…»
               

      Профессор - меломан  (Владимир Кассиль)

      В восьмидесятых годах в Киеве проходил съезд анестезиологов Украины. Приехали ведущие специалисты со всего Союза. Большая группа была представлена московскими коллегами во главе с Главным специалистом Минздрава СССР. Заседания проходили в одном из престижных залов столицы Украины. По окончании съезда был устроен банкет в ресторане «Динамо», расположенном у Днепровских склонов. Все проходило как обычно в таких случаях. Вначале заслушали приветствие Главного анестезиолога Минздрава Украины, затем ответное слово представителя Минздрава из Москвы, а затем –  веселое застолье. Каждый существовал в том пространстве, в котором ему было интересно.

      В какой-то момент солист оркестра объявил, что он исполнит песню «Кохана»  (она тогда была очень популярна)  и ему приятно сообщить, что автор слов этой песни находится среди присутствующих. Большинство киевских анестезиологов знало меня. Мне пришлось встать и, чего греха таить, было очень приятно услышать аплодисменты. Песня была исполнена, снова зазвучали аплодисменты, и я продолжил прерванный разговор. Затем решил пройтись. Ко мне подошел элегантный мужчина с «бабочкой» вместо галстука, что выделяло его среди присутствовавших. Протянув руку, он представился:
      - Владимир Львович Кассиль.
      Это имя довольно часто встречалось в научной анестезиологической литературе. И, кроме того, этот человек был очень похож на писателя Льва Кассиля.
      - Хорошая песня, мне понравилась, - сказал он.
      Мы поговорили на какие-то общие темы, и вдруг Владимир Львович протянул мне листочек со своим московским телефоном и адресом.
       - Будете в Москве, обязательно позвоните. Встретимся.
      Я тоже дал ему свои координаты. Домой я вернулся слегка возбужденный от проведенного вечера и нового знакомства.
 
     Но по прошествии какого-то времени я подумал, что под влиянием атмосферы ресторана мой коллега впоследствии может сожалеть о том, что открывает дверь своего дома новому человеку. И я порвал записку Кассиля с его телефоном. Прошло несколько месяцев. И неожиданно перед Новым годом я получаю письмо из Москвы от Владимира Львовича. Там было поздравление с праздником и удивительно теплые строки о нашей встрече, которая, как он подчеркнул, произвела на него очень приятное впечатление. Это было письмо интеллигента высочайшей пробы. В конце его он попросил, если это не обременит меня, достать ему специальные наушники, воспроизводящие стереозвучание, которых нет в Москве. А ему известно, что их выпускает какой-то завод в Киеве. Он обожает музыку, а это иногда мешает его семейству. И далее он написал, что если я потерял его записку, то он напоминает мне свой телефон и адрес. Через своего знакомого директора радиомагазина я достал необходимые наушники и с оказией передал их в Москву. Буквально сразу же Володя, как он попросил называть его, поблагодарил меня и снова пригласил зайти, если я буду в Москве.

     Через какое-то время возникла необходимость проконсультировать Лину в Москве в институте эндокринологии, у известного профессора. Я позвонил Володе, и он договорился о консультации. По приезде в Москву мы созвонились и были приглашены на ужин. Они жили в начале Кутузовского проспекта, рядом с гостиницей Украина. Как бы теперь сказали – квартира в стиле «ретро»: кресло-качалка, письменный стол под зеленым сукном, на стенах и полках фотографии знаменитых людей, картины Э. Неизвестного, с которым хозяин дома был дружен. Опальный художник недавно уехал, и чувствовалось, что разговор о нем для Володи труден. Мы познакомились с Верой Александровной, женой Володи. Она тоже врач, кардиолог. Когда мы вчетвером уселись за стол, пришел еще один гость. Слегка прихрамывая, он направился к нам.
      - Борис Жутовский, - протянув руку, представился он.
      Я вопросительно взглянул на Володю. По моему выражению лица был понятен мой немой вопрос, и он сказал:
       - Да, тот самый Борис Жутовский, которому досталось от Хрущева.
      Во время ужина у нас завязалась непринужденная и интересная беседа. Кстати, впервые в этом доме я попробовал водку, настоянную на чесноке. Больше нигде и никогда я такого напитка не пил. На мой вопрос, почему Боря хромает, он ответил, что попал в автомобильную аварию во время отдыха, и Володя ездил и «собирал» его. Об инциденте в Манеже он рассказал очень бегло и неохотно. Видимо о той встрече с главой государства, оставившей заметный след в его жизни, ему порядком надоело говорить.  Тем не менее, Володя принес из кабинета знакомую сейчас по многим публикациям фотографию, где Борис Жутовский и Никита Сергеевич мирно сидят на скамейке, на даче опального пенсионера. Затем хозяин дома, профессор медицины и заядлый меломан спросил Лину, какую бы она хотела послушать музыку. Та не поняла. Он уточнил вопрос. Его интересовало, музыку какого века ей сейчас хотелось бы услышать. Лина, подумав, сказала  – четырнадцатого. Желание гостьи было исполнено.

      - А что у вас есть «от» и «до»? - спросила она.
      - Расшифрованная музыка времен Ричарда Львиное Сердце и последняя месса в Белом Доме, посвященная памяти Джона Кеннеди.
      И нам посчастливилось услышать и то и другое.
      При очередном приезде в Москву мы снова были приглашены в этот дом. В переходе на Калининском проспекте, покупая цветы, я услышал знакомую мелодию. Звучала моя новая песня «Память» в исполнении солисток Ленинградского мюзик-холла О. Вардашевой и Л. Невзгляд. Я купил несколько пластинок, одну из них подарил Володе. Он был рад подарку и поставил его в свой старинный шкаф.

     На майские праздники 1983 года Володя и Вера приехали в Киев. Остановились они в гостинице, но все время мы проводили вместе. Помню в первый же день приезда, узнав о концерте В. Третьякова в Киевской филармонии, он изъявил желание послушать любимого музыканта.
      Живя в Москве, мы иногда  перезванивались, но, к сожалению, увиделись только один раз уже в нашем доме. Но на всю жизнь у нас в памяти остались эти замечательные люди, в которых удивительным образом соединились черты ушедшего и современного поколения интеллигентов.

     Мой подарок  Л. И. Брежневу

     Песня «Память» имела интересное продолжение. Мои друзья, люди остроумные и веселые, периодически разыгрывали друг друга. Я не был исключением в этой игре. Однажды меня вызвали из операционной, сказав, что это очень срочно.
      - Вас просят из ЦК! – шепотом сказала старшая сестра, бережно, словно величайшую драгоценность, передавая мне трубку.
      - Так, очередной розыгрыш, - подумал я. Ведь в этой организации у меня не было знакомых, и вряд ли я мог там кого-то интересовать.
      Я взял трубку из дрожащей руки старшей медсестры и услышал густой с хрипотцой голос:
      - Товарищ Барах?
      - Да, - ответил я.
      - С вами говорят из приемной Владимира Васильевича Щербицкого!
      - Очень приятно, - ответил я, силясь узнать, кому  из моих приятелей принадлежит этот голос. – Приемная товарища Брежнева слушает.
      - Вы не поняли, - с более суровыми нотками в голосе продолжил человек на другом конце провода, – с вами я, кинорежиссер Владимир Шевченко, говорю из приемной первого секретаря ЦК компартии Украины. Мне поручено снять подарочный  фильм к юбилею Леонида Ильича Брежнева.
      - Я вас поздравляю, - все еще лихорадочно копаясь в памяти,  ответил я, – но, простите, какое к этому отношение имеет доктор Барах?
      - Все значительно серьезнее, чем вы думаете! – ответили в трубке, все еще чувствуя в моем голосе недоверчивые нотки. – Повторяю, мне поручено снять подарочный фильм для Генсека. Ваша песня «Память» может явиться стержнем, на котором будет монтироваться предоставленный  мне документальный киноматериал.
      - Вы спрашиваете моего разрешения на использование песни?
      - Нет, я хочу, чтобы вы кое-что переделали в тексте.
       - Но песня уже записана на пластинке и издана в сборнике!
       - Это не имеет никакого значения, ответил режиссер. – Вы же понимаете, откуда идет заказ! Короче, к пяти часам к вашему институту подъедет белая «Волга» и водитель отвезет вас на студию кинохроники. Там мы продолжим разговор.

      После окончания операционного дня я вышел из института, и меня, действительно, ждала машина. Мы поехали на студию.
        - Вашу песню «Память» я услышал по «Маяку», - сказал мне при встрече Владимир Шевченко, - и сразу понял, что это именно то, что нужно. – Затем он продолжил. – Для начала покажу вам хроникальные кадры с Леонидом Ильичом.
      На маленьком экране монтажного стола мелькали кадры, где был запечатлен совсем молодой Брежнев. Днепропетровск, Кишинев, Крым времен войны. Но больше всего мне запомнился эпизод, снятый в Днепродзержинске. Там будущий генсек  стоял на дощатой трибуне во втором ряду. Когда камера приблизилась, он локтем отодвинул стоящего в первом ряду и, улыбнувшись, помахал рукой.
       - Как видите, умение отодвигать у него появилось уже в те времена, - прокомментировал этот кадр режиссер. – Но этот фрагмент в фильм не войдет.
      После просмотра Шевченко сказал, что на песню у него есть только семьдесят рублей, но, подумав, добавил, что постарается выбить сто пятьдесят.
       - В куплете песни есть строчка, которая совсем не подходит к данному случаю. Послушайте. И он начал читать:



                Память ведет нас на первое наше свиданье,
                В дни испытаний рождает второе дыханье.

     - Это хорошо, - подумав, сказал он, – но дальше:


                Если случайно душою кривили мы где-то,
                Память судьей непреклонным напомнит об этом.

      - Он не может кривить душой, - улыбнулся режиссер.
Я задумался. Мне очень хотелось получить неожиданно свалившиеся на меня деньги. Но как переделать четверостишие, я не представлял себе. Все это я сказал режиссеру.
      Словно не слыша меня, он подвел итог разговора:
      - Двести и больше ни одной копейки. Это необходимо «на вчера!»
      - Попробую, - неуверенно произнес я, и мы попрощались.

      Почти сутки я сидел за письменным столом. В голову приходили какие-то непристойности, банальные фразы, но ничего стоящего. Я понимал, что теряю двести рублей, но ничего не мог придумать. Однако под утро, в состоянии полудремы в голове возникли  две строчки, которые я тут же окончательно проснувшись, записал.

                Память ведет нас на первое наше свиданье,
                В дни испытаний рождает второе дыханье.

           И вот эти две строчки:


                Если планета большими делами согрета,
                Память сквозь время потомкам  расскажет об этом.

      Текст был принят. Свой гонорар я получил. Как сказал мне впоследствии режиссер, подарок был вручен.
      Уже в Москве я узнал, что Владимир Шевченко во время Чернобыльской аварии без радиационной защиты носился по территории атомной станции и снимал, снимал, снимал. Азарт кинодокументалиста взял верх над опасностью, о которой его предупреждали. От полученной дозы радиации он впоследствии скончался. О нем у меня остались самые теплые воспоминания. А в Украине теперь существует Государственная премия его имени, которая присуждается за лучший документальный фильм.      

                ИСТРА, ДЕРЕВНЯ АЛЕХНОВО, «НАШЕ БОЛОТО»      

     К моменту моего переезда в Москву большинство её жителей были помешаны на приобретении садово-огородных участков. В те времена 60 - 70 километров от Москвы считались оптимальным расстоянием. Не без помощи Евгения Борисовича Нечаева мне удалось получить надел земли в уже существовавшем писательском поселке вблизи Истринского водохранилища рядом с деревней Алехново. Дорога туда пролегала через небольшие подмосковные города, прорезала густые сосновые леса и внезапно выскакивала на поля над Истринским водохранилищем. Затем круто поворачивала к деревне Алехново и спускалась к писательскому поселку, называемого его обитателями  «наше болото». Действительно, там было болото, которое осушили при помощи дренажных каналов, окружавших улицы с шестисоточными участками. Те, кому достались места на еще не совсем осушенных участках земли, завозили самосвалами песок и гравий, чтобы создать основание для фундамента будущих строений.

      Лина, никогда не испытывала желания заниматься садово-огородными проблемами, увидев небольшой участок земли среди высоких елей и берез, пришла в восторг. И если многие выкорчевывали на своих участках деревья для создания огородов, то мы решили этого не делать, оставив все, как есть. Леня Каневский помог мне достать небольшой финский домик, который мы перевезли из какой-то базы строительных материалов.

      Удивительная особенность, которая характеризовала большинство членов нашего садово-огородного кооператива – это отзывчивость. Мне не хватило денег на оплату разгрузки доставленного строительного материала. Я пошел по соседям,  многие меня уже знали. И каждый предлагал ту сумму, которая у него была. Буквально за полчаса я насобирал недостающие деньги и расплатился. В то время на территории поселка шабашничала бригада строителей. Я договорился с ними, и они согласились собрать дом, предложив возвести второй этаж, если я докуплю определенное количество балок и досок. Оставив строителей работать, мы уехали в Дом творчества писателей в Дубулты, а когда вернулись, коробка дома с крышей уже была собрана. Мы с Линой сами застеклили окна, и я начал делать мебель из подручных материалов. Посмотрев, как мастера стелили пол на первом этаже, на втором я это сделал сам. Результаты труда приносили неописуемую радость. К нам приходили соседи и знакомые и говорили, что наш участок просто великолепен. Секрет был в том, что, как я уже говорил, мы не спилили деревья. Они давали тень в жаркие дни, а под огород мы отвели небольшое пространство сбоку от дома. А перед ним посадили цветы.

      Лина радовалась каждому цветку, каждой клубничке, стручку горошка, моркови, которые были посажены и обработаны её руками. Известно, что в человеке незримо присутствует тяга к земле, к тем плодам, которые она родит, особенно, если зерна брошены в неё твоими руками.

     Часто, особенно в выходные дни или во время отпуска, который я теперь проводил в своем «поместье», ко мне обращались за медицинской помощь жители поселка. Я никогда никому не отказывал. А это, в свою очередь, вызывало ответную реакцию. В случае необходимости всегда приходили на помощь.

      У нас образовался свой круг. Это прекрасный писатель, бывший директор издательства «Детская литература» Александр Александрович Виноградов.  Я встретился с ним в экстремальной ситуации. Его сын, работавший в Америке в ООН, вместе с женой попал в автомобильную аварию. В безсознательном состоянии его доставили в госпиталь, где после многочасовой операции его жизнь была спасена. А его жену с переломом костей голени отправили в Москву. Мне позвонили из диспетчерской, дали адрес и сказали, что Евгений Борисович просит проконсультировать пациентку. Я вошел в квартиру. На кровати лежала молодая женщина. Глаза испуганно смотрели на окружающих. Её только что привезли из аэропорта. Именно здесь я впервые увидел Александра Александровича Виноградова и его жену  Эллу. Они успокаивали Лену, так звали жену их сына. Вначале мне даже показалось, что именно они её родители, столь неподдельными были их тревога и участие. Осмотрев молодую женщину, я убедился, что гипсовая повязка наложена хорошо и нигде не давит. По наружной поверхности верхней трети голени в ней было прорезано небольшое «окно». Сняв стерильные салфетки, я увидел крошечную ранку.
      - Врачи сказали, что это может быть остеомиелит, - плачущим голосом прошептала Лена, -  это нагноение кости, оно очень опасно…

      С этой проблемой я был хорошо знаком. Лечение хронического свищевого остеомиелита – тема моей диссертации. На следующий день я приехал со стерильным материалом и инструментами. Ознакомившись со свежими рентгеновскими снимками и тщательно осмотрев рану, я убедился, что воспаления нет. Через какое-то время, после того, как перелом сросся, и рана зажила, Александр Александрович привел свою невестку ко мне в поликлинику. Она слегка прихрамывала, и это её очень огорчало. После осмотра, я сказал, что через пару месяцев хромота пройдет. Так и произошло. Перед отъездом сына и невестки в Америку Виноградовы закатили банкет. Происходило это в Дубовом зале ЦДЛ. То было суровое время запрета на употребление алкогольных напитков в общественных местах, введенное Е. Лигачевым и М. Горбачевым. Стол ломился от аппетитных блюд. И при этом изобилии не было ни грамма выпивки. Только бутылки с минеральной водой и лимонадом. У собравшихся вытянулись лица. Увидев это, Александр Александрович подмигнул, приставил указательный палец ко рту, мол, тихо. И глазами указал на бутылки с лимонадными наклейками.

      Мы очень подружились. Саша был потрясающим рассказчиком. Как говорится, у него за пазухой была уйма интересных историй, которые он рассказывал с большим вкусом. Больше всего мы любили много раз повторяемый (по нашей просьбе) его рассказ о том, как по поручению одного из секретарей ЦК КПСС он вручал первый экземпляр книги «Малая земля» Л. И. Брежневу, который был напечатан в возглавляемом им издательстве. Всякий раз он сопровождал эту историю многочисленными деталями, и всегда она вызывала у присутствующих неудержимый хохот.
      Элла Виноградова – женщина красивая, изысканная, тонкого ума и обаяния. Длительное время она работала и сейчас продолжает работать на телевидении. Она рассказывала много интересного о спектаклях, появившихся в свое время на телеэкране, об актерах, режиссерах, многих из которых она хорошо знала. А еще Элла готовила очень вкусный узбекский плов и манты. И иногда устраивала нам праздники с приготовлением этих блюд.
 
      На одной улице с Виноградовыми находился участок Е. Б. Нечаева. У него была очень уютная дача, предназначенная исключительно для отдыха. На территории не было никаких  посадок кроме цветов, а в тени невырубленных берез часто сооружался мангал. В отличие от многих дачников, которые занимались бесконечными хозяйственными делами (что-то копали или разбрасывали навоз) и потому выглядели соответственно, он и в дачных условиях всегда оставался элегантным. Иногда мы общались. В период нашего обустройства он и его жена Таня нередко приглашали нас пообедать или выпить чай. Приезжая в конце недели, он обычно заглядывал к нам и, небрежно бросив пару острот, удалялся.

     С тыльной стороны дома Виноградовых находился дом Базаровых. Они вошли в состав нашего поселка еще в момент его создания. К писательской организации не имели никакого отношения. Но в те времена, кроме писателей в  кооператив старались привлечь тех, кто мог помочь в осушении болота, на котором предполагалось возводить поселок, кто мог достать землеройную технику, трубы и многое другое. Базаров был одним из тех, кто своим инженерным талантом мог помочь в осуществлении проекта. Его участок представлял собой образцово-показательное хозяйство. Здесь росло все, что только могло плодоносить на подмосковных землях. У Базаровых был маленький, но очень агрессивный пес. Так вот, когда мы собирались у них, он молча пропускал всех, а на меня начинал лаять, буквально заливаясь. Я как-то не выдержал и обозвал его «антисемитом». Эта кличка так и приклеилась к нему. Базаровы дружили с Виноградовыми, и нас тепло  приняли в их спаянный коллектив.
 
      Однажды ко мне на прием пришла женщина необыкновенной восточной красоты. Сейчас уже не помню, по какому поводу она ко мне обратилась. Это была поэтесса Изумруд Кулиева, Зюма.

                От древних стен Иерусалима
                До глубины сибирских руд
                Все знают, ты неотразима,
                О царственная Изумруд!

      Так через несколько лет напишет Лина, у нее порой просыпается поэтический дар. Это отрывок из поздравления Зюме в связи с её творческим вечером в ЦДЛ в1998 году. После очередной встречи в поликлинике мы разговорились. Оказалось, что её супруг – кинорежиссер Валерий Кремнев приступил к съемкам телевизионного фильма «Вход в лабиринт». Я сказал, что у меня дочь – актриса. Она попросила фотографию, показала мужу. Лена подошла. Съемки проходили в Таллине и с Леной, которая в то время была беременна, поехала Лина. Она потом рассказывала, что очень боялась Кремнева, старалась не попадаться ему на глаза, так как он выглядел очень суровым и недоступным.
 
      Прошел небольшой отрезок времени, и оказалось, что Кремнев в нашем писательском поселке строит грандиозное трехэтажное сооружение, которое впоследствии мы назовем – «Кремневской стеной». Мы подружились. Лина теперь с большим наслаждением могла обругать Валеру, когда он много хлопотал в связи с затеянным строительством или, когда не занимался своевременным лечением, в котором иногда нуждался.

      Наши ближайшие соседи по даче – Толя и Таня Исаевы. Толя, высокий, красивый, спортивный – писатель, журналист, кандидат наук. Бесконечно приветливая Таня, всегда старающаяся угостить нас своим нехитрым урожаем. Мы не отгораживались друг от друга забором, у нас никогда не было никаких хозяйственных споров. Когда мы впервые приехали в Москву после нескольких лет отсутствия, Толя был уже доктором наук, профессором, владельцем издательства, выпускающего международный журнал и многое еще можно добавить к характеристике его профессиональной деятельности. Но все это не убавило в нем и Тане их прежнего радушия, их искренней радости от встречи с нами. Мы были у них в гостях в их московской квартире, мы пили чай в их сауне на даче, но самое главное – говорили. Говорили о жизни, о детях, о стране, которая для нас осталась все равно близкой, своей, потому что в ней живут такие замечательные люди. Среди небольшого числа книг, увезенных из Москвы, на нашей книжной полке стоит подаренный еще в 1992 году Толей роман «Покушение на власть».
      «Леночке, Лине, Игорю – моим замечательным соседям по райским алехновским кущам – с симпатией и дружбой. Ваш А. Исаев. 18. 07. 92.»

       С тыльной стороны нашей дачи часто раздавался стук топора и слышался заливистый женский смех. Владелец участка Вася Сергеев когда-то работал в правлении СП. Однажды он пригласил нас на ужин. Признаюсь честно, идти не хотелось, особенно Лине. Но деваться было некуда, пошли и… уже не ушли. Лена, жена Васи, чей смех мы так часто слышали, была очаровательна. Она преподавала химию в университете, работала над докторской диссертацией, готовила доклад к какому-то международному конгрессу на английском языке, замечательно пела под гитару. Мы провели незабываемый вечер и стали частыми гостями на их  очень уютной даче, веранда которой напоминала маленькие прибалтийские кафешки. Да и в Москве мы бывали в гостях друг у друга. Вася нам очень помог, когда мы уезжали.
      - Между прочим, - как-то сказала Лена, - Вася снимался в «Семнадцати мгновениях весны». Вы помните, как Табаков-Шелленберг менял свою охрану? Так вот на полу среди трех расстрелянных – Вася.
      Мы очень долго и дружно хохотали. Зимой все  иногда встречались, больше перезванивались, с нетерпением ожидая нового дачного сезона.

      На даче мы пережили путч. Я был в отпуске. Рано утром в понедельник 19 августа Лина   вместе с Сашей Виноградовым уехала в Москву. Я включил радио и услышал сообщение о создании ГКЧП. Мы видели кадры с дрожащими руками Янаева, танки, которые выползали на улицы Москвы, толпы людей на площадях и улицах. Все жители поселка буквально прилипли к экранам телевизоров, ловили каждое слово зарубежных радиостанций.

      А на другой день в истринском универмаге я купил новый холодильник, который мне давно обещали. При помощи грузчиков мы водрузили его на багажник моего «Москвича» и я поехал в Москву. Мое транспортное средство с холодильником на крыше, по всей вероятности, походило на небольшую ракетную установку. Я въехал в Москву. По встречной полосе двигались танки с букетами цветов, воткнутыми в орудийные стволы. Это было необычайное зрелище. Я подъехал к дому и за бутылку водки, а это была одна из самых устойчивых валют, грузчики из местного магазина занесли холодильник в квартиру.

                ЦДЛ  БЫЛЫХ ВРЕМЕН

     О Центральном Доме литераторов (ЦДЛ) им. А. А. Фадеева написано много. Почти во всех мемуарах, опубликованных членами СП, этому месту уделялось значительное внимание. В те времена из престижных мест, в которых собиралась творческая интеллигенция и куда мечтали попасть многие, можно назвать – Дом кино, Дом журналистов (Домжур), Центральный дом работников искусств  (ЦДРИ), а также Всесоюзное театральное общество (ВТО) и ЦДЛ.

      В те времена «окололитературные» молодые люди любили так это, между прочим, бросить:
      -  Вчера в ЦДЛ отменно посидели.  Ну и пьют же корифеи, как не в себя! А разговорчики-то, разговорчики! Все равно, что мой сосед, водила-дальнобойщик.
     Некоторые  с придыханием рассказывали о том, что видели того или иного живого классика и ри этом сами себе завидовали. Не скрою, мне было приятно, показывая красную книжечку с тисненными золотыми буквами – «Союз писателей», свободно проходить в здание по ул. Герцена, которая теперь снова переименована. Здесь были показы новых фильмов, интересные дискуссии, выступления известных актеров, писателей, а с началом перестройки и политических деятелей.

       Одним из первых сильных впечатлений для меня было выступление в ЦДЛ Эльдара Рязанова. Он открытым текстом говорил о том, о чем мне, приехавшему из Киева, доводилось слышать сквозь глушилки «вражеских голосов». Конечно, Москва всегда была более раскованным и свободным городом. В Киеве времен моей молодости и зрелости не хватало воздуха свободы. Короче говоря, во времена, которые я описываю, ЦДЛ был очагом, куда многие стремились попасть не только для того, чтобы посидеть в известном Дубовом зале, но и удовлетворить свои духовные потребности.

      Сотрудники поликлиники всегда получали именные приглашения на все мероприятия, проводимые в ЦДЛ. Первое время я почти не пропускал ни одной интересной встречи, просмотра фильма. Однако постепенно начал посещать ЦДЛ выборочно. Отношения с его сотрудниками были отличные, начиная с директора и кончая дамами, стоявшими у входа и проверяющими пропуска. Я уже не говорю об официантах ресторана, которые всегда, даже при полном отсутствии мест, находили их для меня и тех, кто приходил вместе со мной.

     Директор ресторана того времени, Геннадий Александрович Алешечкин, был легендарной личностью. Он сидел обычно в своем маленьком кабинете в подвальном помещении в окружении большого числа бутылок импортного пива и тем, к кому относился уважительно, предлагал баночку или бутылочку этого напитка. Писателей он знал не только по тому, что они написали и издали, но и по их любимым напиткам, закускам и деликатесам, которые те приходили просить у него к праздничному столу. В массе бумаг, лежавших перед его глазами, он ориентировался безошибочно. Когда к нему приходил известный литератор, а просьба у всех была одна, Геннадий Александрович выходил из-за стола, подавал руку, предлагал пиво или чай. Менее известные просили то же самое, но Алешечкин не вставал и не протягивал руку. Он слегка задумывался, хмурил брови, в чем-то отказывал, но очень интеллигентно, а кое-чем отоваривал.

      Наши отношения стали очень теплыми после того, как на даче, а наши дома стояли на одной улице, он подошел ко мне и попросил посмотреть свою маму. Он называл её на «Вы». Любое её желание становилось для него законом. Здесь был совершенно другой Алешечкин - нежный, любящий сын. Он  показывал мне, какие овощи и фрукты растут на его участке. С гордостью говорил, что в  колодце  (у него был и водопровод и колодец) живет лягушка, а это признак высокого качества воды. Я неоднократно парился в баньке, которую он построил на своем участке.
      После того, как в результате проведенного лечения маме стало легче, проблема доставания продуктов у меня полностью отпала. Стоило позвонить, и теперь уже просто Гена коротко бросал в трубку:
      - Диктуй!
      Я перечислял все, что мне было необходимо, и он рапортовал:
      - Все, записал. Приезжай.
       Я приезжал, оплачивал все и был несказанно счастлив. Алешечкин, зная всю подноготную писательских отношений, как и Е.Б. Нечаев, давал каждому из представителей этого клана, правда со своей колокольни, точные, хотя порой и нелицеприятные характеристики. Он был причастен к этому бурлению человеческих страстей и эмоций, знанию каких-то тайн, которые всегда  есть в многолюдном водовороте творческих личностей.

      Когда в 1997 году я приехал в Москву на работу, то, конечно, зашел в ЦДЛ. Многие, несмотря на значительные перемены в Москве, продолжали здесь трудиться. Это подчеркивало бережное отношение руководителей этой организации к своим кадрам. Алешечкин тоже работал, но уже в должности заместителя директора ЦДЛ. В тот вечер мы пришли с Линой на какое-то мероприятие, которое проходило в большом зале. Перед его началом заглянули к Гене. Он дал мне несколько дельных советов, как себя вести в новой обстановке. Мы уже никуда не пошли, а весь вечер просидели с ним, Лина, потягивая джин, а я пиво. Гена подарил мне клубную карточку. Это, как он объяснил, давало кое-какие преимущества, так как ресторан стал очень дорогим. Писатели, многие из которых находились в плачевном положении, не могли, как прежде, прийти сюда, чтобы выпить, закусить, поговорить о смысле жизни и литературе, об интригах, о своих радостях и бедах.
      Да, сейчас ЦДЛ  - это респектабельное увеселительное заведение. А в моей душе, думаю, как и у многих, живет ЦДЛ тех, уже канувших в прошлое лет.

                ПЕРЕМЕНЫ

      В гости в Израиль

      В январе 1990 года Саша Каневский съездил в Израиль на писательский съезд. Приехав,  взахлеб рассказывал обо всем увиденном и они засобирались. До последнего дня трудно было в это поверить. Дела у Саши шли вроде бы неплохо. Он создал свой театр «Гротеск», организовывал «Ночи смеха», продолжал писать, издаваться. В общем – творить. Да и остальные члены семьи были в порядке. Майя писала сценарии для телевидения, которые с успехом воплощались в жизнь, сын Миша и невестка Ира работали врачами, дочь училась в Щукинском училище, а её муж, певец Павел Дементьев, в то время пребывал в любимчиках у Александры Пахмутовой и Николая Добронравова.
 
       Мы несколько раз встречались с этой замечательной парой и даже побывали у них в гостях. Жили они недалеко от нас на Комсомольском проспекте. Александра Николаевна, очень простая и скромная в быту, угощала нас пирогами с шаньгой, а её муж, который всегда казался гигантом рядом со своей женой, на самом деле среднего роста, с совершенно необыкновенными синими глазами, очень добросердечен и бесконечно обаятелен. Помню, у них в гостиной  над роялем в рамке под стеклом висела «Золотая пластинка», на которой, как находка для юмориста, были написаны примерно такие слова: «Награждается Александра Николаевна Пахмутова за цикл песен: «Песни Александры Пахмутовой».

      Но при всем, казалось бы, благополучии Каневского «им овладело беспокойство, охота к перемене мест…». Саша завел всех членов семьи, а это он делать умеет, и мы не успели оглянуться, как наступило 12 июня. Теперь этот день для нас знаменует не только начало новой эры в истории России, но и поворотный пункт в нашей собственной судьбе. И вот мы мчимся в пять часов утра через всю Москву, а жили они от нас довольно далеко, на Рязанском проспекте, чтобы проводить их в аэропорт, навсегда попрощавшись с их гостеприимной московской квартирой. Помню, мы ругали себя за то, что, как нам казалось, недостаточно внимания уделяли им в последнее время, погрузившись в семейные дела   (маленькая внучка, дачные хлопоты). А ведь когда-то мы с Линой сформулировали для себя тезис, что друзьям, как родителям и детям, надо уделять,  именно уделять внимание. А если у вас нет времени или желания - не надо, не имейте друзей и живите спокойно.

      Аэропорт. Какие-то слова, их уже немного отрешенные лица и полное ощущение прощания навсегда. Потом письма со знакомыми и незнакомыми людьми, уезжающими и приезжающими, трогательные подарки, телефонные звонки и, наконец, гостевое приглашение. Это очень редкий случай, когда через полтора года после приезда (ноябрь, 1991) новые репатрианты осмеливаются взять на себя расходы и хлопоты по приему гостей. Но Саше не терпелось показать нам Израиль, поделиться своими деловыми и творческими начинаниями. После недолгих сборов мы сели в самолет, следовавший рейсом Москва – Никосия    (так было дешевле). Все наше пребывание на Кипре и паром из Лимасола в Хайфу оплатил Саша.

      Удивительное чувство охватило нас, когда в ранний предрассветный час мы увидели вдали берег. Что ни говорите, а я думаю, в воображении каждого человека Израиль представляется не просто страной, где живут евреи. В данном случае это не принципиально. Прежде всего – это страна ожившей Библии, «святая земля», как её  называют во всем мире, одинаково притягивающая и верующих, и атеистов. Берег приближался, пульс учащался. Скоро нам  предстояло увидеть настоящих евреев. А какие они? Все-таки в нашем представлении – это шолом-алейхемские горбоносые, умудренные жизнью старцы, непутевые шлемы,  голды, заламывающие руки со словами: - «Ой, вейз мир!», застенчивые еврейские девушки, которым приводят в мужья не менее застенчивых юношей с пейсами.

      Но вот мы пришвартовываемся, слышим незнакомый язык, но, как понимаем, звучат четкие команды береговых служб. В здании порта, пугливо озираясь, видим красивых стройных девушек, молодых и пожилых людей в форменной одежде. Они разные, но объединяет их одно – независимый взгляд, уверенные движения и благожелательные улыбки. Они сразу вызывают симпатию. В то время как, скажем прямо, наши попутчики, также причисляющие себя к потомкам Авраама, казалось, не имели с ними ничего общего.

      Мы видим Сашу. Он встречал нас уже на своей машине. После Кипра мы немного привыкли к теплой погоде в конце ноября. Едем по прекрасной трассе Хайфа – Тель-Авив. Мелькают непривычные для глаз надписи на двух языках – английском и иврите, чужой ландшафт, своеобразные постройки. В то время Каневские жили в центре Тель-Авива в двухкомнатной квартире на бульваре Ротшильда, куда они переехали после их первого местожительства в Нетании.
      В Союзе когда-то говорили, что учиться надо в Ленинграде, работать в Москве, а жить в Киеве. Здесь говорят, что Хайфа работает, Иерусалим молится, а Тель-Авив гуляет. И действительно, в Тель-Авиве в любое время суток многолюдно, кафе переполнены, дискотеки гремят, спектакли и концерты начинаются поздно и, соответственно, поздно заканчиваются. Впоследствии мы узнали, что Тель-Авив на иврите звучит очень поэтично: - холм весны (тель – холм, авив – весна).
 
      После пустых магазинов в Москве обилие продуктов в Израиле ошеломляло. Тут были разнообразные сорта хлеба, каждый из которых вызывал у нас восторг. Это уже потом, живя в Израиле, мы ехали в «русские» магазины, чтобы купить буханку «Бородинского», «Московского» или «Украинского» хлеба, хотя их вкус слабо напоминал оригинал. Помню, как приехав в Киев летом 2000 года и зайдя в фирменный хлебный магазин, мы, вдохнув знакомый запах, тут же купили две «городских» булочки и съели их, как говорится, не отходя от кассы.

     Приехали мы в Израиль накануне праздника Ханука. Везде в большом количестве продавались сладкие ханукальные булочки под названием «сувгания». Сортов было множество: просто пустышек, присыпанных сахарной пудрой, начиненных кремом, шоколадом, облитых разноцветной глазурью. Лину больше всего интересовал вопрос,  куда они деваются, если утром появляются свежие и в еще большем количестве.

      Гуляя по улицам, мы удивленно разглядывали израильтян. Голубоглазые блондинки, длинноволосые брюнетки с такими черными глазами, что зрачков не видно, курносые и с ровными носами, курчавые и с прямыми волосами, рыжие с мелкими колечками завивающихся волос, как на портретах Лукаса Кранаха, красивые эфиопки с абсолютно европейскими лицами, явно выраженные монголоидные типы. Короче говоря, если вспомнить «Суламифь» А. Куприна, то на улицах Тель-Авива можно было встретить всех представительниц большого гарема любвеобильного царя Соломона. В равной степени это относилось и к мужской половине населения, но мой привычный взгляд чаще останавливался на дочерях, а не сынах израилевых.
      - Неужели это тоже еврей? - на каждом шагу дергала за руку Лина Сашу. – Нет, этого не можт быть. Это же совершенно нордический тип.   
      Иногда, уже чуть-чуть освоившись, гуляя вдвоем, мы прислушивались к тому, на каком языке говорят, ну совсем не похожие на евреев, прохожие. И слегка натренированное ухо ловило знакомое – «беседер» (порядок) или «ма питом» (чего вдруг).
      Самое забавное, когда «наши русские», говоря по-русски, вплетают в разговор ивритские слова. Как-то, уже живя в Израиле, мы пришли на концерт и, войдя в зал, услышали: - «Давка не жарко бифним»   (как раз не жарко внутри).
 
      В Израиле немало неевреев по происхождению, которые по тем или иным причинам прошли гиюр (процесс принятия еврейства) и стали считаться евреями. Гиюр – это очень сложная процедура посвящения в евреи. Она требует большого труда и много времени.    Здесь есть очень известная актриса Орна Порад, немка по происхождению, которая после войны приехала сюда во искупление вины немецкого народа перед евреями. Нам рассказали, что на севере страны есть целое поселение немцев, приехавших из Германии по той же причине. Я знаю свою коллегу, украинку, принявшую гиюр и любящую страну всем сердцем.

      Каждая страна имеет свой колорит. Но вряд ли сейчас в центре Киева, на Крещатике, встретишь девушек в украинских веночках, а на Тверской, в Москве - в кокошниках и сарафанах. А вот колорит Израиля – это ортодоксы в шляпах с развевающимися пейсами. И почему-то их всегда старается запечатлеть каждая телекамера у Стены Плача или в религиозных кварталах Иерусалима. Создается впечатление, что это и есть израильский народ, читающий, раскачиваясь молитвы. Правда, мы видим их на экранах телевизоров при каждом очередном теракте, скрупулезно выполняющими свою во всех отношениях нелегкую работу. Есть и другой Израиль. Это элегантные женщины в концертных залах и на театральных премьерах, это спортивные юноши, ловко управляющие серфингом во всегда неспокойном море, это стайки милых, стройных созданий с сигаретами во рту и автоматами через плечо. Но это впечатление от израильтян только визуальное. Узнать их глубже мы смогли уже только тогда, когда стали постоянными жителями, а не туристами, которым обычно здесь все очень нравится. Так вот, они просто другие. Я не жил в других странах и мне трудно их сравнить с еще каким-либо народом. Но я думаю, что не так они отличаются от нас, как мы отличаемся от всех. Ведь мы выросли и воспитаны в определенных рамках, начиная со строгих правил школьной дисциплины и самого ужасного  обвинения учителей и школьных товарищей, что «ты хочешь быть не таким как все». Здесь не стремятся к тому, чтобы каждый был как все. Здесь не ругают ученика в присутствии всего класса или на родительском собрании. Иногда тот или другой ученик не знает даже, какая оценка за работу у его соседа по парте. Каждая школа работает по своей программе. А если ученик овладел определенным заданием, он может продвигаться дальше. Но это, так сказать, то, что нам импонирует. Однако потрясла нас, прежде всего, их жуткая необязательность, их привычка всегда опаздывать. Даже театральные спектакли никогда не начинаются вовремя. Правда, говорят, что все это характерная особенность всех жителей средиземноморья – левантийцев.

      Лина любит вспоминать рассказ одного киевского профессора  тридцатилетней давности, который побывал в Швеции и по возвращении поведал про тамошние порядки. При нем уволили лаборантку, которая не уследила за подопытной мышкой, и та удавилась в своей клетке. Все жалели бедную девушку, ругали капиталистов, но при этом не забывали приводить этот случай своим лаборантам, как пример высоких требований к проведению научного эксперимента. Естественно, мы думали, что и здесь точно так же за малейшую провинность выгоняют с работы. Не тут то было. Здесь есть такое понятие как «квиют», означающий «постоянство». Многие считают, что это издержки социализма. То есть, если вы на работе получили «квиют», уволить вас невозможно. И мы с этим столкнулись. Через какое-то время по приезде  наша внучка стала посещать кружок танцев. Но в танцклассе часто было грязно и пыльно. Лина пыталась выяснить, есть ли здесь уборщица. Ей ответили, что есть, но у неё «квиют», она хочет - убирает, не хочет – не убирает. 
     В Израиле я встретил некоторых старых знакомых. Я позвонил и встретился с известным мне по Киеву ортопедом Ионой Дегеном. Это человек, прошедший войну. Он был тяжело ранен в ногу. Как настоящий фронтовик оставался честным и бескомпромиссным. Уже, будучи кандидатом наук, работал в поликлинике и подрабатывал дежурствами в одной из больниц города. Ходил он, опираясь на палку. Однажды при встрече на улице он дал мне её подержать. Она оказалась  очень тяжелой. Он улыбнулся, отвернул ручку. Палка внутри была полой, и в ней лежали свинцовые биты.
      - Для самозащиты, - объяснил Иона, – это после того, как на меня с криками  «жидовская морда»  напали уличные хулиганы. Теперь они обходят меня стороной.
      Я присутствовал на апробации его докторской диссертации, проходившей на заседании Киевского городского общества ортопедов-травматологов. Вместе с ним на защиту пришел легендарный автор повести «В окопах Сталинграда» Виктор Некрасов. После доклада соискателя выступили оппоненты. Двое из них дали отрицательные отзывы, а третий – положительный. Большинство выступавших, настроенных противниками Ионы Дегена, также дали отрицательную характеристику его работе. С непривычной для этой аудитории речью выступил Виктор Платонович.  Он, не взирая на лица, расставил все точки над - і, не преминув сказать об антисемитизме, как истинной причине провала диссертации.  Несколько месяцев спустя Иона Деген с блеском защитил свою работу в Москве в ЦИТО.

       И вот теперь в машине марки «Вольво», которую он получил как инвалид войны    (вспомним драматурга Виктора Розова и его проблемы с «Запорожцем»), он повез нас в Центр реабилитации солдат Армии обороны Израиля. Мы были поражены! В бассейн на специальной установке опускали  парализованного в результате ранения в позвоночник молодого парня. В воде его поддерживал прикрепленный к нему социальный работник. Мы увидели тренировку команды баскетболистов на колясках. В свое время они были чемпионами мира в этом виде спорта среди инвалидов. В кафе, расположенном в этом же огромном комплексе, вошел высокий молодой человек со следами ожогов на лице, который вел за поводок огромную овчарку. Иона пояснил, что он горел в танке, вследствие чего и ослеп. В армии нет орденов и медалей. Защита страны – долг каждого и это не пустые слова. Тогда же мы узнали, что после окончания школы, молодые люди обоего пола стремятся пойти в армию, причем многие юноши рвутся именно в боевые части, особенно в летные и десантные войска, которые считаются элитными. Есть такие рода войск, в которые не берут без согласия родителей, особенно если в семье один ребенок. И практически всегда родители такое согласие дают.

      Мы встретились с шумной и веселой компанией одесситов, с которыми познакомились ещё в 1969 году, приехав с Каневскими на майские праздники в Одессу. Все они живут в Нетании. Хозяева огромной виллы Галя и Юра Кармалюки, известные художники еще в Союзе, собрали как можно больше тех, кто нас знал. Я привез им в подарок любительскую кинопленку, на которой было запечатлено наше пребывание в их городе почти четверть века тому назад.

      Мы много времени провели со школьной подругой Лины Диной, о которой я еще расскажу, и по её просьбе я выступил по русскоязычному каналу радио, рассказав о своих израильских впечатлениях. Дина даже умудрилась связаться по телефону с Ереваном, где в то время находилась наша дочь, и взять у неё интервью в прямом эфире в связи с обострением армяно-азербайджанских отношений.
      На праздник Ханука Каневские привезли нас в один из престижных и дорогих городов Израиля Герцлия-Питуах к настоящим израильтянам, адвокату Арону и его жене Илане. Шикарная двухэтажная вилла, дорогая обстановка, притягивающие взгляд картины на стенах. Со слов Саши Каневского, публика здесь собралась респектабельная – журналисты, поэты, врачи, бизнесмены. Но гости были в джинсах и кроссовках, вели себя непринужденно. Я же при костюме и галстуке почувствовал себя очень неуютно и, воспользовавшись моментом, быстро снял галстук и сунул его в карман. Застолья, как такового, не было. Был фуршет с очень изысканной едой и песни. Самое интересное, что израильтяне поют наши песни на иврите, но считают их исключительно своими и очень удивляются тому, что, например, песни на мотив «По долинам и по взгорьям» или «Полюшко-поле», в принципе, не имеют к ним никакого отношения.

       Мы познакомились с нашей соотечественницей врачом Таней Лившиц и её мужем израильтянином, профессором-стоматологом Бадри. Познакомила нас сестра Лины, которая к тому времени с мамой, со своей дочерью и внучкой жила в Иерусалиме. И мы с интересом и удовольствием приняли приглашение и посетили их роскошный дом  под Иерусалимом. Это знакомство имело продолжение и, забегая вперед, мне хочется об этом рассказать. Впрочем, как и предыдущее знакомство с Ароном и Иланой.

     Гости из Израиля 
 
     Как-то придя с работы, я увидел в гостиной  Илану, а из ванной с мокрыми волосами вышел Арон. Они приехали в Москву вместе с Машей Каневской, и она привела их в наш дом. Потом мы поездили по Москве, вышли на Красную площадь. Взглянув на Арона, я увидел, что он взволнован. Я спросил через Машу, иврита я тогда не знал, о причине его состояния. И он пояснил, что, стоя на этом месте, испытывает двойное чувство: с одной стороны он находится в сердце страны, благодаря которой создано государство Израиль, а с другой, оружием этого государства, которое оно поставляло арабским странам, он был несколько раз ранен. 
     Теперь, живя в Израиле, я могу его понять. Мягко говоря, очень неуютно я себя чувствую, когда в сводке новостей сообщают, что северные границы Израиля обстреливаются «Катюшами».
      Через какое-то время после нашего приезда из Израиля позвонила Таня Лившиц и сказала, что едет с мужем на Международный конгресс в Сочи, что хочет заехать в Москву, и спросила, не смогу ли я взять ей билеты из Москвы в Ленинград. Таня харьковчанка, училась в Ленинграде. Я пообещал, и мы договорились созвониться. Прошло ещё какое-то время. И вот звонит Таня и сообщает о дате своего прибытия в Москву. Лето, у нас отпуск,  мы с дочкой и внучкой на даче. Накануне приезда израильтян мы едем в Москву, чтобы подготовиться к встрече, понимая, что хоть один раз, а принять их придется. А времена были тяжелые. Продуктов не было, а те, что были в магазинах, стоили непривычно дорого.
     В назначенное время звонит Таня, сообщает номер вагона и поезда, которым они приезжают из Харькова. И тут Лина, словно очнувшись, спросила меня, где они остановятся.
     - А у неё тут есть институтская подруга и тётя, - небрежно ответил я.
     - Да, но куда ты их повезешь с вокзала? – повторила свой вопрос Лина.
     - Да что ты волнуешься. У них есть, где остановиться, - уже не так уверенно сказал я. 
     Но Лина заставила меня перезвонить в Харьков (телефон я предусмотрительно взял). Уже не помню, какой я нашел предлог, но после короткого разговора я, как бы невзначай, задал вопрос о том, где они собираются остановиться.
       - Как где, - удивилась Таня, – у вас!
      Первые полчаса после этой новости мы были в легком шоке. Нас не пугали гости в принципе. У нас всегда было много гостей, мы к этому привыкли. Но это были не просто гости. Это были иностранцы, вернее иностранец. И не это главное. И иностранцы у нас бывали. Но в настоящее время холодильник был пуст, квартира не первой свежести, в ванной комнате куча привезенного с дачи белья для стирки.
      - Ты понимаешь, - твердила Лина, - что унитаз должен сверкать, а постельное белье должно быть не просто чистым, а идеальным!

      Мы бросились по магазинам. Утром я встретил гостей. Их было трое, с ними была их двенадцатилетняя дочь. Пришли они с подругой, которая их тоже встречала, но у которой они почему-то не остановились. Лина накрыла к приходу гостей стол. Как напоминание о том, где они находятся, на столе красовались блины с икрой. Но к икре они не притронулись – холестерин. Где-то я с ними гулял, куда-то возил. Привез в свою поликлинику. Мне очень хотелось наладить контакт с Бадри, который занимался имплантацией зубов и был известным  в мире специалистом в этой области. В Москве этот метод только начинал внедряться в одной из специализированных клиник. На встрече с Е. Б. Нечаевым и А. И. Бурштейном Бадри предложил бесплатно обучить наших стоматологов, которые впоследствии смогли бы внедрить этот метод у нас. Он был согласен периодически приезжать для консультаций. Но видимо Евгению Борисовичу это предложение не пришлось по душе. Он начал рассказывать о достижениях поликлиники. Профессора это мало интересовало, но как интеллигентный человек он слушал внимательно. Затем Нечаев показал гостю стоматологическое оборудование, привезенное недавно из-за рубежа, подчеркнув его стоимость. Бадри  окинул взглядом то, что предлагалось его вниманию, а уже потом сказал мне, что это оборудование давно устарело и на мировом рынке стоит значительно дешевле. Договориться нам не удалось. Встреча ничем не закончилась, но неприятный осадок, вызванный высокомерным поведением человека, которого я всегда очень уважал, остался.

      В пятницу вечером мы посадили гостей на ленинградский поезд, а утром, сделав какие-то покупки, помчались на дачу. Через полчаса после нашего приезда у ворот остановилась машина, из нее вышел наш приятель Зураб Налбандян, собственный корреспондент газеты «Труд» по странам Ближнего Востока, с женой и подругой жены. Лина, расцеловавшись со всеми, гордо произнесла:
       - А вот теперь мне ничего не страшно!
      Мы прекрасно провели этот день, а сюжет – «Как мы встречали  иностранцев» был достойно оценен нашими дачными гостями, которые прокомментировали его, делясь своими наблюдениями из ближневосточной жизни.

      Возвращаясь к пребыванию в Израиле, замечу, что  кроме встреч со старыми и новыми знакомыми мы поездили по стране, побывали в старом Иерусалиме, побродили по древним улочкам Яффо. Согнувшись, вошли в Храм Гроба Господня, разочарованно уставились на Голгофу, которая в настоящее время представляет собой кусок скалы, одетый в стеклянный колпак.

      Три недели пробежали быстро. Грустно было расставаться с близкими людьми, с теплой страной и возвращаться в холодную и тогда непредсказуемую Москву. Но когда под крылом самолета мы увидели заснеженные поля, сердце все же защемило от знакомого чувства, которое всегда охватывает, наверное, каждого человека по возвращении домой. Вспомнив глупый, но смешной анекдот, Лина сказала: - Тоже красиво! - И мы, пристегнув ремни, стали с волнением ожидать встречи с неизменным встречающим - Сашей Курляндским (Саша нам когда-то признался, что очень не любит провожать и обожает встречать).
   
      И снова будни. Развал Союза. Отставка М. Горбачева. Б. Ельцин. Надежды на изменения к лучшему. Перемены в поликлинике, о которых я уже рассказывал. Израильские воспоминания постепенно уходили в прошлое. Надо было жить сегодняшним днем. Полки магазинов пустели, цены на рынках взлетали вверх. Медперсонал поликлиники в перерывах между приемами и консультациями находился в ожидании получения продуктовых заказов, которые как председателю профкома, мне приходилось доставать. Короче говоря, каждый крутился, как мог.

   
                ПРЫЖОК В НЕИЗВЕСТНОЕ

      Едем!

      В феврале 1993 года Маша Каневская, которая в последнее время часто приезжала в Москву по служебным делам, пригласила Лену в гости в Израиль, и та решила туда поехать с Ниночкой, нашей внучкой. Мы тоже хотели, чтобы она немного развеялась. В семейной жизни у неё было не совсем гладко, муж жил и работал в Ереване, она ездила туда и обратно, «Современник-2» распадался. Уезжала она на три недели. Но через десять дней поставила нас в известность, что решила остаться.
      - В Москве с моей внешностью, особенно в последнее время, мне было не совсем комфортно, - потом рассказывала она нам. – Иногда на меня пристально смотрели в магазинах, на улице, в метро, пытаясь, как мне казалось, понять кто я. А однажды услышала обращенное, как будто в пространство высказывание о том, что всех жидов и кавказцев пора выгнать, чтобы русским людям жилось хорошо. Особенно мне стало не по себе, когда родилась Ниночка. Было тревожно за неё.

     В Москве дочь не делилась с нами своими переживаниями. Она никогда ничего не говорила нам из того, что могло бы нас огорчить.
      Наша дочь красива, по крайней мере, так говорят. Но внешность у нее, скажем прямо, не славянская. Её национальную принадлежность определить было трудно, но в Израиле все стало на свои места. Внешне она похожа на коренную израильтянку, «сабру», так называют родившихся здесь, хотя наша младшая внучка, истинная «сабра», с моей точки зрения, выглядит абсолютно «русской». Неисповедимы не только пути господни, но и сюрпризы генетики. И кроме всего прочего, к нашему большому удивлению, наша дочь стала действительно истинной израильтянкой. Мы иногда думаем, откуда в ней это? Ведь наша семья и наше окружение были далеки от, если можно так выразиться, «еврейства», а Израиль еще десять лет тому назад был для нас страной из «1001 ночи». Но как будто из глубины веков, если верить в реинкарнацию (лично я отношусь к этому скептически), в неё вселился дух далеких предков. Она полностью приняла страну с её иногда невозможной жарой, так как всегда любила солнце, а зимой, словно в норку забивалась, людей с их абсолютно другим, чем у нас менталитетом, стараясь их понять и во многом оправдать. Ей здесь комфортно и тепло. Она многого добилась на профессиональном поприще и органично вписалась в израильское общество. Все это было уже потом, рассказ об этом еще впереди. А когда она сообщила нам о своем решении, что делать дальше уже стало вопросом времени, причем  ближайшего. Уже все, что у нас было и что нас окружало, стало терять смысл: Москва и московские улицы, по которым я ходил и сам себе завидовал, иногда, все еще не веря, что я здесь живу, наша прекрасная квартира на Фрунзенской набережной, из окон которой был виден Нескучный сад; наша дача, к которой мы так привязались, потому что многое было сделано своими руками и потому, что там так много дорогих людей. Я чувствовал почти физическую боль в сердце, когда думал о том, что моя дочь и внучка далеко от меня, что вдруг что-то произойдет, и наша встреча может не состояться. Желание поскорее увидеть их доминировало над всеми другими чувствами. Даже возраст, что было немаловажно, а ведь мне уже исполнился шестьдесят один год, не останавливал меня в моем решении. Лина сомневалась в верности нашего поступка, однако шла вместе со мной. Итак, мы едем!

      Третьего августа 1993 года наши друзья провожали нас в аэропорту Шереметьево. Признаться честно, нам было очень грустно. Но желание поскорей увидеть наших девочек заглушило горечь расставания с друзьями, с городом, который стал для нас уже своим, со всей прежней жизнью.
      Но как все-таки удивительно близко от Москвы находится этот таинственный, вроде бы далекий, раньше почти шепотом произносимый Израиль. Всего каких-нибудь три с половиной часа и вот уже под нами голубые просторы Средиземного моря, кромка берега, масса людей на пляжах, дома Тель-Авива и, наконец, аэропорт им. Бен-Гуриона. Быстро прошли паспортный и таможенный контроль, взяли свои два чемодана, уложили их в коляску, которых здесь полно и за них не надо было ничего платить, и вышли в зал встречающих. Мы сразу заметили дочь и подросшую внучку. Объятия, поцелуи. Увидев, сколько знакомых лиц к нам бросились, я понял, что в этой стране у меня тоже есть прошлое: Саша и Майя Каневские, Аня и Леня Каневские, подруга жены Дина с мужем. Снова объятия, поцелуи и, конечно, непривычная, вязкая августовская жара. Кортеж машин направился в Тель-Авив. Каневские жили все в той же квартире на бульваре Ротшильда. Уже был раздвинут стол. Сразу появились закуски, запотевшая бутылка водки и все мы подняли рюмки со словами:               
         - Со свиданьицем!
          Под традиционную фразу Лени Каневского:
         - И, наконец, когда остались только свои, - мы продолжили наше первое застолье на «земле обетованной».   
      Через несколько дней мы получили гражданство. Около двух месяцев жили у Каневских. Дочь с внучкой жили недалеко, но у них была очень маленькая квартира. В конце сентября мы переехали на съемную квартиру, состоящую из двух небольших смежных комнат. Но нас прельстило то, что дом был новый, и мы были в нем первые жильцы. А, кроме того, он находился в пяти минутах ходьбы от моря.
       С первых чисел сентября мы начали посещать ульпан «алеф» – начальные курсы по изучению языка иврит. Ульпан считался престижным. В нем учились не только выходцы из бывшего СССР, но и из Франции, Аргентины, Америки. И были не только евреи. Например, с нами учился молодой немец из Германии, который приехал в Израиль для прохождения альтернативной службы и собирался идти работать санитаром в дом престарелых.

      Иврит труден, но логичен. Говорят, что людям с математическим складом ума он дается легче. Говорят также, но научно это не подтверждено, что в русском языке есть слова, имеющие ивритские корни: колбаса: («коль басар» – всё мясо), холера  («холе ра» – болезнь плохая), история (от слова «тора» – древнееврейское название пяти книг Библии). А вот слово «шмон» и «шмонать» - из лексикона уголовных элементов происходит от слова «шмоне» или «шмона»  (в зависимости от рода) означает цифру восемь – время вечерней проверки в тюрьмах.
     Ульпан предусматривал не только занятия за партами, но и проведение экскурсий с целью ознакомления со страной. Незаметно промчались шесть месяцев. Потом нам кто-то сказал о начале занятий на курсах иврита для врачей, и мы успели туда записаться. Окончили  их. Теперь возникла проблема устройства на  «гистаклют», что в переводе с иврита означает – «смотрины». Этим приходится заниматься самому. Нужно попасть в одну из больниц, чтобы через шесть месяцев тебя допустили к сдаче экзаменов. Лина поначалу о работе не думала, так как много помогала дочери, которая в сентябре начала работать в театре, а уже в октябре уехала заграницу на гастроли.

      Первый посол

      В это время по инициативе посла Украины в Израиле Юрия Николаевича Щербака и председателя общества выходцев из Украины Моше Лайнера была организована встреча выпускников Киевского медицинского института, проживающих в Израиле. На встречу из Киева прибыли представители руководства института и министерства здравоохранения.
       С Юрой Щербаком я был знаком ещё со студенческих лет. Он учился на курс младше меня. Но в общественной и культурной жизни института наши пути часто пересекались. Юра принимал активное участие в работе общеинститутской сатирической газеты «Крокодил в халате», прекрасно играл на фортепьяно, нередко выступал на институтских вечерах, на которых всегда выступал и я. Уже тогда он был яркой личностью. Его врачебная и творческая карьера была успешной. Он стал доктором медицинских наук, известным писателем, драматургом, публицистом. Его пьесы шли на сценах многих театров, по его сценариям снимались художественные и научно-популярные фильмы, а правдивый рассказ о Чернобыле, опубликованный на страницах журнала «Юность», раскрыл читателям истинную картину одной из самых крупных трагедий ХХ века. Именно он написал рецензию на мою повесть «Право на риск». Потом наша неожиданная встреча в Доме творчества писателей в Пицунде, и месяц тесного и беззаботного времяпровождения. А потом звонок в Москву, чтобы сообщить, что он с женой едет в Дубулты,  и мы радостно ответили, что едем туда же и в это же время. И опять месяц вместе.
      Помню, как однажды в Москве ко мне в кабинет вошел взволнованный Юра и сказал, что писательская делегация Украины, в том числе и он, на следующий день должна вылететь за рубеж, но не может этого сделать, так как не хватает каких-то прививок. Нужно отдать должное Евгению Борисовичу Нечаеву. Хотя был уже вечер, но он по моей просьбе созвонился с начальником санитарно-эпидемиологической службы МЗ СССР и попросил помочь в разрешении создавшейся ситуации. Рано утром следующего дня прививки были сделаны, и делегация улетела.

      Потом мы следили за его политической карьерой, часто видели его по телевидению во время трансляций заседаний Верховного Совета, где он был в качестве депутата от Украины.
      В 1991 году мы приехали на празднование Нового года и одновременно юбилея нашего друга в Киев. 30 декабря позвонили Юре. Это было уже после того, как он стал заметной политической фигурой. Он нас пригласил.  Мы очень тепло встретились, пожурили его за то, что он нам не звонит, когда бывает в Москве. Но он  рассказал про свой распорядок дня в период заседаний, и вопрос был снят. Пока Мариша, жена Юры, заканчивала приготовления к ужину, мы зашли в его кабинет. На письменном столе, на штативе красовался бело-голубой флаг с шестиконечной звездой. Мы удивленно подняли брови. Тогда Юра рассказал, что в составе писательской делегации посетил Израиль и был в восторге от  увиденного. Мы же месяц как возвратились из гостевой поездки по Израилю, поэтому нам было о чем поговорить.

     И вот прошло совсем немного времени, и мы в гостях у Чрезвычайного и Полномочного посла Украины в Израиле. Мы пришли с Сашей и Леней Каневскими, которые с ним тоже были дружны, ну и с нашими женами, конечно. Пили горилку с перцем. Юра показал морозильную камеру холодильника, забитую салом. Засмеявшись,  сказал, что каждый приезжающий из Украины, привозит ему кусок добротного сала.
      Потом он уехал послом в Америку, был послом в Канаде. На книжной полке у меня хранятся две подаренные им книги. На одной – «Добрый час добра» - он написал:
      «Игорю Бараху – моему другу в медицине и литературе от всего сердца. Юрий Щербак. 14. 10. 1981 г».
      На другой – «Гармоническое вдохновение» - «Дорогим друзьям – Лине и Игорю Барахам – на память о прекрасных днях и вечерах Пицунды, с любовью и нежностью. Ю. Щербак. 17. 08. 87 г.».
      Юра Щербак – замечательный писатель, публицист, политик и просто прекрасный   человек.   

     Я вживаюсь…

     На встрече врачей я прочитал стихи, посвященные годам учебы в Киевском мединституте, где вспомнил профессоров, у которых мы учились, перебежки с одной кафедры на другую, располагавшихся в разных концах города, ситуации, знакомые всем бывшим студентам этого ВУЗ-а. Мое выступление было тепло принято присутствовавшими.   
     О необходимости прохождения «гистаклюта» я поделился с Моше Лайнером. Его хорошим знакомым оказался профессор Гарель, который в прошлом был главным врачом больницы «Ихилов» в Тель-Авиве.  В свое время он был послом Израиля в СССР. При его содействии я был принят на «гистаклют» в ортопедическое отделение этой больницы. Моему удивлению не было предела, когда я увидел оснащение операционной, инструменты и приборы, облегчающие труд врача-ортопеда, требующего от него порой недюжинной силы. Покупать или не покупать их решает заведующий отделением, в ведении которого находятся заработанные его сотрудниками деньги. Никаких согласований с вышестоящим руководством.

      Шесть месяцев пролетели незаметно. Теперь все зависело от характеристики, которую должен был направить в Министерство здравоохранения заведующий отделением. Им  был недавно назначенный на эту должность доктор Ицхак Отремский. Это был блестящий хирург, как говорится, врач от Бога, он оперировал с осторожностью сапера, идущего по заминированной местности, обходя сосуды, останавливая кровотечение, стараясь не повредить окружающие ткани. Движения его рук то замедлялись, то становились быстрыми. Особенно это было заметно при операциях на позвоночнике, когда приходилось манипулировать вблизи спинного мозга и отходящих  от него нервных корешков при удалении грыжи диска. Коллектив слушался его беспрекословно. При этом я никогда не слышал, чтобы он повышал голос. Его отношение к сотруднику не зависило от происхождения последнего. В отделении был врач араб, три врача - репатрианта из бывшего Союза. Его интересовали только деловые и человеческие качества сотрудника. Отремский дал мне положительную характеристику и, несмотря на более чем тридцатилетний стаж врачебной деятельности, меня ожидал экзамен по всем медицинским дисциплинам.

     Следует подчеркнуть, что до 1991 года врачи со стажем более двадцати лет не должны были сдавать экзамен или, как его более мягко называли, собеседование. Сказать, что я не волновался, когда получил приглашение на экзамен, было бы неправдой. Ведь экзамен нужно было сдавать на иврите. И все-таки мне было почти шестьдесят три года. Я вытянул четыре билета. Мне нужно было выбрать правильный ответ, то есть поставить  диагноз, перечислить анализы, которые необходимо было сделать для его подтверждения, и назначить соответствующее лечение. Через десять дней пришло письмо, в котором меня поздравили с успешной сдачей экзаменов и сообщили, что документ, разрешающий врачебную практику в Израиле, будет прислан мне по почте в ближайшее время.
      В трудоустройстве в ортопедическое отделение больницы «Ихилов», где я проходил «гистаклют», мне помогли два человека. Это выходцы из бывшего СССР, профессора Григорий Лившиц и Евгений Кобылянский, он же – Яир Бен-Давид, в то время заведующий кафедрой анатомии и антропологии медицинского факультета Тель-Авивского университета. Два раза в неделю я работал в отделении, а три раза в университете, занимаясь научными исследованиями, которые проводились кафедрой анатомии и антропологии совместно с этим отделением. На кафедре и в больнице меня приняли хорошо. Работа в операционной  была мне знакома. Кроме срочных операций по поводу травм, здесь производились операции по замене тазобедренных и коленных суставов, ущемления диска позвоночника, ряда заболеваний опорно-двигательного аппарата.   
     Должен отметить, что каждого врача, а особенно оперирующего, медицинское учреждение страхует на довольно значительную сумму на случай предъявления судебного иска со стороны пациента или его родственников. Перед операцией пациент подписывает договор о согласии на операцию, а в случае непредвиденных обстоятельств, разрешение врачам на  расширенное вмешательство.
     Становление врача как специалиста в Израиле значительно отличается от той подготовки, которую получали мы. В свое время молодых врачей, окончивших институт, направляли в сельские, а иногда в районные больницы. Те, у кого были связи, получали назначения в городские и областные больницы или, что считалось наиболее престижным, в научно-исследовательские институты. Там им давали научную тему для работы над диссертацией. Тот, кто отработал в сельской или районной больнице, пытался попасть в ординатуру или аспирантуру для приобретения врачебной специальности. В Израиле специализация проводится по американской системе. Молодой врач сам ищет место в профильных отделениях для прохождения специализации. Для того, чтобы стать специалистом, например, ортопедом, он на протяжении года работает в отделении, дежурит под пристальным наблюдением опытного врача. Затем происходит ротация: детская ортопедия, хирургия, пластическая хирургия, акушерство и гинекология, отделение реанимации и так далее. По окончании практики в каждом вышеназванном отделении его заведующий пишет на будущего специалиста характеристику. Через два-три года он допускается к экзаменам на вторую степень (первая – получение диплома врача). Через несколько лет работы и интенсивной подготовки он сдает экзамен на третью степень. Бывает, что претендент сдает экзамен несколько раз. Лишь после этого он становится специалистом. Для последующего трудоустройства очень важно после получения третьей степени пройти специализацию в престижных клиниках Европы или Америки. Итак, я прикоснулся к израильскому здравоохранению и начал в него вживаться.

                НАШИ В ИЗРАИЛЕ

      Профессор  (Григорий Лившиц)

      В Израиле я встречал многих людей, которые приехали сюда, сорвавшись с благополучных насиженных мест по глубокому убеждению, что евреи должны жить в своем государстве, раз таковое есть. Но есть и такие, которые, впоследствии полюбив страну всем сердцем, оценив все её достоинства и отбросив недостатки, все-таки поначалу оказались здесь в силу обид, нанесенных, скажем прямо, малокомпетентными, малообразованными и недальновидными «товарищами».
      Григорий Лившиц, о котором я упоминал выше и, с которым меня тесно свела жизнь, в 1971 году окончил биологический факультет Крымского университета в Симферополе. Его студенческие научные работы были высоко оценены профессором этого университета С. Л. Деламуре и он пригласил Григория в аспирантуру. Казалось, что открывается отличная перспектива для исследовательской работы. Однако, первый удар! В аспирантуру не взяли. Как выяснилось впоследствии, из-за «пятого пункта». И Григорий Лившиц отправляется работать в школу преподавателем биологии и химии в старших классах. Затем служба в армии. Во время отпуска – поездка в Москву, и встреча с руководителем лаборатории популяционной генетики института Общей генетики Академии наук СССР, профессором Ю. П. Алтуховым. И вновь приглашение в аспирантуру, только в заочную. На моллюске «Хондрос биденс» молодой ученый проверяет ряд сложных процессов популяционной генетики. По рекомендации академика Н. П. Дубинина, директора этого института, результаты научной работы публикуются в престижном журнале «Доклады АН СССР». Вскоре выяснилось, что популяционный генетик, которых в стране были единицы, нужен в Крымском университете. Академик  Н. П. Дубинин и профессор Ю. П. Алтухов, авторитеты в этой области, дали Г. Лившицу рекомендацию.
    Но ректор университета отверг кандидатуру молодого ученого. А когда вновь назначенный ректор все же утвердил его на вакантную должность, горком партии категорически отверг это предложение. И уже к тому времени кандидат наук снова в качестве школьного учителя едет в село Партизаны. Однажды в автобусе Григорий услышал разговор сидящих впереди пассажиров. Они обсуждали вопрос о создании лаборатории по борьбе с филоксерой (опасный вредитель винограда). Как впоследствии оказалось, более опасным для виноградников оказался член Политбюро Е. Лигачев. Но это, к слову. В лабораторию был срочно необходим популяционный генетик. Но где его взять здесь, в Симферополе? Когда попутчики вышли из троллейбуса, он подошел к ним и представился. Заведующий лабораторией, которым оказался один их них, не поверил своему счастью. Григорию было предложено на следующий день выйти на работу. Документы сразу же отправили в Одессу, где был филиал НИИ защиты растений. Основная база ВАСХНИЛ находилась в Ленинграде. И снова удар! Категорический отказ из-за отсутствия  сельхозобразования! Буквально через неделю Григорий встретил своего сокурсника, у которого с «пятым пунктом» было все в порядке, и тот рассказал, что принят на должность популяционного генетика в вышеназванную лабораторию.
   - Но ведь ты ничего не понимаешь в популяционной генетике! – не смог удержаться он от возгласа.
   - Ничего, не святые горшки лепят, покопаюсь в учебниках, разберусь, - ответил тот.

       Григорий Лившиц по культуре, по языку, по воспитанию, считавший себя русским, прозрел! Он понял, что в стране, где он родился, ему ничего не светит. Он подал заявление в ОВИР на выезд в Израиль и продолжал работать в селе. Однажды вечером раздался телефонный звонок из Ленинграда. Звонил заведующий лабораторией сравнительной цитологии животных института цитологии АН СССР, профессор Б. П. Ушаков. Он сказал, что прочитал статью Григория в «Докладах АН СССР» и просит его срочно приехать в Ленинград. Статья произвела на него огромное впечатление. Но Григорий Моисеевич был школьным учителем и не мог посреди учебного года уехать даже по приглашению уважаемого профессора. Тогда тот спросил, может ли он приехать на несколько дней, чтобы они смогли побеседовать. Григорий был ошеломлен таким поворотом событий. Через два дня Борис Петрович  приехал в Симферополь. Была весна 1978 года. С утра до вечера эти два человека проводили вместе. Пару дней профессор жил в гостинице, а затем переехал к Григорию. По выражению последнего – это была их медовая неделя.
      Борис Петрович понял, что надо что-то предпринять. Он связался с академиком-секретарем отделения естественных наук АН СССР. Григорию Лившицу было сказано, что если он заберет из ОВИР-а заявление о выезде в Израиль, то будет принят на работу в один из НИИ научным сотрудником. Григорий Лившиц ответил, что изменить уже ничего не может, так как боится, что на жизненном пути его сыновей могут не встретиться такие люди как Ю. П. Алтухов и  Б. П. Ушаков.

      Через два месяца пребывания в Израиле Григорий Лившиц был принят на  биофак Тель-Авивского университета. А через два года на кафедру анатомии и антропологи по теме «Генетика и биология человека». В 1987 году крупнейший американский ученый  Масатоши Ней (японского происхождения) пригласил его работать в лабораторию Техасского университета в Хьюстон. Переезжать туда на постоянное  место жительства Григорий  отказался. В 1990 году другой известный ученый профессор Роберт Сокал пригласил его в университет Нью-Йорка в Стони Брук. Учеными совместно была разработана новая методика генетического анализа человека. В 1991 году Г. Лившиц работает с Питером Смаусом в университете Ратгарс в Нью-Джерси. Затем в Центре исследования рака в Германии. Потом работа в Центре Корнельского университета. Он часто бывает во многих странах мира, куда его приглашают для чтения лекций и проведения семинаров. В 1998 году в Кембриджском университете ему было присвоено звание «Человека года».

      Я специально так подробно остановился на жизненных перипетиях Григория Лившица. Понятно, что достижения мировой науки не определяются национальной принадлежностью того или другого ученого, внесшего свой вклад в её дальнейшее развитие. Они принадлежат человечеству. И все же, то, что сделал Григорий Лившиц в области гонимой в свое время в его стране науки, могло стать в первую очередь её достоянием. Но талантливый ученый оказался ей не нужен. Вот так готовился кризис страны. Вот так покидали её лучшие из лучших. Пресловутая «утечка мозгов» была заложена в самой идеологии КПСС, которую проводили в жизнь её «достойные» представители.    
      Он живет в прекрасной пятикомнатной квартире, оборудованной по самым современным меркам. У него очаровательная жена и двое сыновей. Он ещё полон сил, ему чуть больше шестидесяти, весел, остроумен, очень подвижен, прекрасный собеседник, хороший товарищ, неутомимый в поиске ученый.

                                                Актриса  (Дина Фиялковская)

     С Диной, школьной подругой Лины, и ее мужем Янкелем мы встретились в 1991 году,  когда были в Израиле в гостях. Как-то раз, когда мы жили еще в Москве, позвонил из Израиля Саша Каневский и радостно сообщил:
       - Вы знаете, кого я сегодня встретил на радио? Вашу Дину!
       Вот тогда мы все узнали о ней, а она о нас. До этого мы не знали, что она в Израиле, а она, увы, не знала, что мы переехали в Москву. А ведь в 1990 году была там на гастролях. 

     Нельзя в моем коротком повествовании рассказать о том, как она и ее муж Янкель Альперин  (приехал в семидесятые годы из Румынии) - популярный актер, для которого, в принципе, мы были совершенно чужими людьми, нас принимали, сколько внимания нам уделили. Потом Дина побывала у нас в Москве, ну, а когда мы приехали в Израиль окончательно, она очень помогла нам наладить новый быт и новую жизнь.
Не могу не вспомнить один забавный случай во время ее пребывания в Москве. Это был 1993 год, полки магазинов пустовали. Я с Диной  шел по ул. Горького. Вдруг неожиданно какая-то женщина хватает Дину за рукав пальто.
       - Вы сыр не встречали? – заглядывая нам в глаза, спросила она.
       Дина сразу не поняла вопроса, но когда поняла, не рассмеялась. Это уже здесь мы смеемся, вспоминая об этом эпизоде, когда в Москве выбор сыров ничуть не меньше, а может и больше, чем в израильских супермаркетах. Нет, не безразличны люди, покинувшие свою бывшую родину, к ее проблемам, нуждам, тревогам. Они так же неизменно, как слушают сводки израильских новостей, приникают к экранам телевизоров, включая попеременно российские каналы, чтобы узнать, что нового в политике, экономике, культуре.

      Динка Бурштейн, Дина Фиялковская, Даниэла Линор – это все одно и то же лицо, одна и та же девочка, которая жила в Киеве по ул. С. Халтурина в большой многонаселенной коммуналке с мамой и старшей сестрой. Я там бывал несколько раз. Я помню комнату, приветливую маму и портрет погибшего на войне отца. «Динка – артистка», так ее называли в школе, потому что она с детства мечтала стать актрисой. Она ставила в школе сцены из спектаклей «Молодая гвардия» (при этом играла Олега Кошевого), «Богдан Хмельницкий», вдохновенно читала рассказ Б. Полевого «Мы советские люди», бегала в студию при РАБИС-е (Дом работников искусств). И вот окончена школа. Она едет в Москву и поступает в училище эстрадно-циркового искусства. В те годы (1955) с такой фамилией это было не просто. Она рассказывала о подвохах при поступлении, о том, что пришлось апеллировать к именам А. Райкина, Ф. Раневской и других знаменитостей еврейской национальности. В общем, ее приняли. Из Москвы она приезжала уже другой. Бойко рассказывала о своих новых знакомых, о московских культурных новостях, о том, что скоро выйдет фильм с нашей Лолитой Торес - Люсей Гурченко и, что Василий Лановой, в которого были влюблены все девочки от пятнадцати до восемнадцати лет после выхода картины «Аттестат зрелости», женился на Татьяне Самойловой.
                  
      О ее дальнейшей жизни можно было бы написать роман. В Москве она познакомилась с польским студентом, вышла за него замуж (мы были на свадьбе в Киеве) и уехала в Варшаву. В течение десяти лет работала в Варшавском еврейском театре, который возглавляла знаменитая Ида Каминская. Когда в 1968 году в связи с политикой тогдашнего правителя Польши, евреи стали ее покидать, Дина поняла, что тоже не может там оставаться. Кроме всего прочего, семейная жизнь не складывалась, бракоразводный процесс тянулся бесконечно, и с какими-то сложными ухищрениями, через множество границ вместе с маленькой дочкой она добралась до Израиля. Стала диктором в передачах «Голос Израиля», длительное время работала в Вене, Нью-Йорке, где и познакомилась со своим нынешним мужем. С 1991 года, с момента создания радиостанции РЭКА, передачи которой предназначались для русскоязычной части населения Израиля, Дина, под псевдонимом Даниэла Линор, вела несколько программ.

      У нее замечательная квартира, в которой всегда достаточно места для многочисленных детей, внуков, племянников, друзей, и нас всегда поражает, что у нее на всех хватает любви и терпения. При всей своей занятости она никогда не забывает поздравить всех с днем рождения или праздником, в том числе нас и наших внучек, всегда старается их чем-то побаловать.
      Тяжело нам вспоминать 4 февраля 1997 года, когда при столкновении двух военных вертолетов погибли семьдесят три солдата, в числе которых был внук Янкеля, которого она считала и своим внуком. И пятого февраля вместо встречи за праздничным столом (день рождения Лины) мы встречаемся на военном кладбище и плачем все вместе и каждый в отдельности, потому что эта трагедия никого не могла оставить равнодушным.

      В Израиле привыкли к смерти, но надо сказать, что воистину никто не забыт и ничто не забыто. Ежегодно в День независимости в течение суток и более один из каналов израильского телевидения транслирует списки всех погибших солдат и офицеров, начиная с 1948 года. Каждое имя и фамилия – это новый стоп-кадр, где указаны даты рождения и смерти. При входе в каждую школу можно увидить доску, на которой значатся имена учеников, погибших за Эрец-Исраэль (Земля Израиля).
      Да, к смерти здесь привыкли. Но жизнь ценят превыше всего. В израильской армии есть пункт, что офицер или солдат имеет право раскрыть любую военную тайну, если от этого зависит его жизнь. До сих пор мы время от времени слышим по радио о том, что идут поиски пропавшего много лет тому назад штурмана Рона Арада.

     Как странно все-таки устроена жизнь! Разве могли эти две когда-то киевские девочки - такие советские, такие комсомолки, которые плакали над судьбой маленького негритянского мальчика по прозвищу «Снежок» (спектакль с одноименным названием – первая режиссерская работа будущей актрисы), и, которых так надолго разбросала жизнь, представить себе, что линия этой жизни длинною в  пятьдесят лет сомкнется в круг, стирая грани между годами, расстояниями и судьбами.
 

      Диссидент   (Ким Фридман)
    
      Многие, приехавшие в Израиль из бывшего Советского Союза, приписывали себе диссидентство. Но по большому счету диссидентов было не так уж много. Это были смельчаки, хорошо знавшие, чем чревато их инакомыслие. В студенческие годы у меня был такой друг – Ким Фридман. Мы были молоды, беспечны, верили в светлое будущее, которое нам обещали, и мало внимания обращали на то, что происходило в повседневной жизни. Веселые компании, песни под гитару, встречи на пляжах Днепра. Там я и познакомился с Кимом. Острый на язык, он был заводилой в компаниях и отличным товарищем. На одной из наших посиделок я познакомил его с очаровательной девочкой по имени Энна, которая в свое время училась со мной в одной школе, но была на несколько лет младше. Эта мимолетная встреча соединила Энну и Кима на всю жизнь. Я с Линой присутствовал на их свадьбе. Затем наши пути разошлись, и я на многие годы потерял его из вида.

Затем я узнал, что Энна с ребенком уехала в Израиль, а Кима, который одно время работал на радиозаводе, считавшемся закрытым предприятием, не выпустили. Около двенадцати лет он находился в отказе. Его посадили в тюрьму с формулировкой «за антисоветскую агитацию». Ему удалось выжить только благодаря тому, что он был в списке лиц, преследуемых властями, находившемся  у Президента Соединенных Штатов Америки.

      Однажды в Израиле раздался телефонный звонок и в трубке я услышал голос Энны, который можно было узнать среди множества голосов. Грассирующее «р» и звонкий девичий смех. Затем голос Кима, который звучал так же бодро, как в те давние времена нашей юности. Живут они за Хайфой. Мы встретились и окунулись в воспоминания о юности, о промчавшихся трудных и в то же время радостных годах. Ким рассказал о своей жизни в период отказа, о слежке за ним, об арестах, об угрозах следователей карательной системы. А ведь тех, кто следил за ним, он знал в лицо. Иногда даже разговаривал с ними. Он выстоял, не сдался, не побоялся вступить в противоборство с системой, которая в то время казалась незыблемой. Жизнь научила его быть осмотрительным, уметь обходить своих преследователей, доводить сведения об ущемлении прав человека до корреспондентов зарубежных «голосов», которые выдавали в эфир все то, что с ним случалось. А ведь хотел он только одного – воссоединения со своей семьей. В конце концов, в связи с потеплением отношений между бывшим Союзом, Западом и Америкой, это ему удалось. Но он не кичится тем, что был настоящим диссидентом, прошел через слежку, тюрьму, ограничение в правах. Тогда это был его выбор, и он не сожалеет ни об одном прожитом дне. С присущим ему юмором он вспоминает о тех давних временах, о встречах с поддержавшим его в самые трудные минуты Виктором Некрасовым, с которым он был дружен. Если бы все это рассказывал не человек, который был внутри всего водоворота событий и на себе не испытал всю нелепость поведения славных органов безопасности, можно было бы подумать, что мы слышим в прекрасном актерском исполнении  рассказ Эфраима Севеллы или писателя, которому также присуще огромное чувство юмора - Михаила Веллера.
          
      Писатель   (Александр Каневский)

      Когда по приглашению Саши Каневского в ноябре 1991 года мы приехали в гости в Израиль, он уже во всю развернул свою бурную деятельность. Издал книгу «Мое открытие Израиля», организовал выпуск юмористического журнала «Балаган» и детского «Балагаша», проводил творческие вечера, на которых всегда было много наших бывших соотечественников. Энергии у него было хоть отбавляй, он никогда ни на секунду не останавливался, не поддавался обстоятельствам, которые другого уже заставили бы опустить руки. Его глаза светились знакомым огоньком, и это был хороший симптом. В 1995 году он организовал Международный центр юмора и открыл театральную гостиную, в которой некоторое время работала Лина. В гостиную приглашались знаменитые актеры, приезжающие в страну на гастроли. Здесь выступал Ю. Ким, А. Городницкий, Р. Карцев, В. Гафт и Л. Ахеджакова, А. Баталов, М. Светин, джазовый пианист И. Бриль и многие другие. Гостиную посещали также и израильские любимцы публики – актеры театра «Гешер», поэт И. Губерман, певец П. Дементьев, ветеран КВН Я. Левинзон. Здесь же снимали одну из передач «Белый попугай» и нам посчастливилось услышать «Анекдоты от Никулина» в исполнении самого Юрия Владимировича.

      Для детей по пятницам и субботам устраивались детские представления, проводилась игра «Поле чудес», устраивались новогодние праздники с елкой и подарками. На столиках стояло угощение. Но Саше этого было мало. Он стал организовывать фестивали юмора, которые проходили в огромных залах страны и объединяли выходцев не только из бывших республик Союза, но впоследствии из разных точек планеты. Его поддерживало Министерство абсорбции и муниципалитеты городов. Это была огромная работа, справиться с которой, было дано не каждому. Саша прилагал невероятные усилия, так как нес еще ответственность за людей, которые шли с ним рядом и, которым при всей их преданности делу надо было платить зарплату.
      - Раньше мне снились женщины, а теперь счета и чеки, - шутил он.

       Мы часто подтрунивали над его бесконечной доверчивостью, которая иногда ему дорого обходилась. Он смеялся вместе с нами, но продолжал делать задуманное, которое временами казалось неосуществимым. Он организовал приезд в Израиль популярной телепередачи «В нашу гавань заходили корабли» с концертами в ряде городов. В течение нескольких месяцев мотался по Израилю в период интифады, проводя предварительный отбор участников.

      Во всех начинаниях ему, прежде всего, помогала жена, Майя. Его дела, его проблемы занимали большое место в ее жизни. Иногда она умела охладить его пыл, предостерегая от излишней поспешности. Сорок лет они были вместе. Она несла на себе всю домашнюю нагрузку, все семейные хлопоты. Она очень полюбила Израиль и старалась  придерживаться традиций страны. Как правило, по пятницам, в канун субботы, что здесь свято соблюдается религиозной частью общества, а для светских - еще один повод встретиться, мы собирались у них в доме. Устав за неделю на работе, она, тем не менее, становилась с утра в пятницу к плите и готовила наши любимые кушанья. Зная, что я очень люблю курицу (я иногда шутил, что именно это меня привело в Израиль), она подкладывала в мою тарелку все новый и новый кусок, останавливаясь только тогда, когда я делал решительный жест протеста. Мы знали Майю в обычной домашней обстановке с ее шутками, незабываемым смехом, умением сглаживать острые углы. Когда мы жили у них по приезде в Израиль, то ни разу не почувствовали, что мы не у себя дома. А до нас в течение месяца у них жила наша дочь с трехлетней внучкой. И они тоже были окружены вниманием и любовью.

     К большому удивлению израильтян она быстро овладела ивритом и сумела вписаться в израильское общество. Жизнерадостная, жизнелюбивая, строящая планы на будущее, она не предполагала и мы вместе с ней, что тот  роковой сердечный приступ 17 июля 2001 года, станет началом конца. Не обладая завидным здоровьем, но никогда это не демонстрируя, Майя ушла из жизни неожиданно и быстро. Возможно, если бы она после случившегося приступа не уехала в Москву, то ее можно было бы спасти. Со слов Саши ее лечение, вернее, не лечение в больнице им. С. П. Боткина, стоило ей жизни. И все те же бюрократические препоны, волокита с разрешением на перелет в Израиль, невозможность получить специализированную помощь кардиохирургов, то в связи с ремонтов отделения, то в связи с отсутствием кого-то из них.

      Майя работала в Министерстве просвещения в отделе адаптации семьи в условиях репатриации. Она читала лекции по психологии, связанные с этой проблемой, организовывала и проводила семинары, откликалась на любую просьбу о помощи. Майя любила свою работу, часто рассказывала нам о своих проектах, статьях, о непростых отношениях с сотрудниками-израильтянами. Но о том, что она сделала за относительно недолгий десятилетний период своей трудовой деятельности, мы узнали, как это нередко бывает, только после ее смерти.
      6 августа 2001 года. Теперь этот день, пока мы живы, навсегда в нашей памяти. Несметное число людей на кладбище, искренние слезы, многочисленные речи на русском и на иврите и, наконец, увековечение памяти. Посажено апельсиновое дерево во дворе огромного комплекса возле одного из зданий, в котором она проводила семинары, а под ним – мраморная доска. На ней высечено ее имя,  даты рождения и смерти. И еще существует Всеизраильский  центр семьи – «Майя» им. Майи Каневской.

      Саша тяжело перенес потерю Майи. Мы боялись, что он не справится с горем. Он осунулся и постарел. Надо отдать должное его сыну и невестке. Они окружили его заботой, вниманием и любовью. Думаю, это во многом способствовало его возрождению к жизни. Через какое-то время в его глазах зажегся слабый, знакомый только близким, огонек. Его сила духа, его энергетический потенциал постепенно пробудили в нем былую активность. В первый год без Майи все его начинания и деяния были посвящены исключительно ее памяти. Он провел ряд фестивалей в память о ней, опубликовал несколько статей, выпустил книгу, в которой собрал воспоминания о Майе друзей и людей, с которыми она общалась. Подготовил киноматериал, в котором запечатлены кадры, связанные с ее жизнью и работой.
          
      Обычно в Израиле, вспоминая ушедших из жизни, говорят: «Да будет благословенна память о них». Мы стоим у ее могилы, смотрим на знакомое изображение, мысленно просим прощения за возможные обиды и уносим с собой бесконечную благодарность судьбе за то, что она была в нашей жизни. 



      Классик   (Анатолий Алексин)    


      В Москве с Анатолием Георгиевичем я не был знаком. Несколько раз только видел его, когда он по какому-то поводу заходил в кабинет Е. Б. Нечаева. После ухода Евгений Борисович, не без рисовки, обычно говорил:
      - Заезжал Алексин. Просил кого-то проконсультировать. Посидели, поговорили.
      Он любил показать свою близость к именитым писателям и продемонстрировать, что с ними он на «ты», что впрочем, нередко соответствовало действительности.
      В Израиле Анатолий Георгиевич живет с 1993 года по приглашению И. Рабина. Я рад был увидеть его в зале Союза писателей в Тель-Авиве на презентации книги «Сага о Певзнерах». Не было ни одного свободного места. Ему задавали вопросы и внимательно прислушивались к тому, что он говорил. Чувствовалось, что точка зрения человека, книги которого дороги слушателям, очень важна для каждого из них. После окончания встречи собравшиеся обступили его плотным кольцом, чтобы получить автограф.

      Я помню, как уже, будучи взрослым, сам с упоением читал повесть А. Алексина «Мой брат играет на кларнете», потом следил за его новыми публикациями в журнале «Юность», членом редколлегии которой он был.
      В Израиле он продолжает писать и издавать новые книги, которые хорошо принимаются русскоязычными читателями. Очень часто проходят творческие встречи с почитателями его таланта. Недавно в России вышло полное собрание сочинений.
     Мы были на праздновании его 85-летия, которое проходило в резиденции посла России. Обстановка была неофициальной, но торжественной. Нам показали кинокадры, где молодой, вдохновенный Анатолий Георгиевич находился в самой гуще происходивших в стране событий.
   Часто встречаемся и в неофициальной обстановке. У него всегда в запасе есть забавные воспоминания, которые присутствующие слушают с неизменным интересом. Были у него и дома. В глаза сразу бросилось огромное число полок с книгами, что в Израиле не часто увидишь. Наши бывшие соотечественники подчас избавляются от произведений русских писателей, так как их дети, а тем более внуки, не всегда берут в руки книги на русском языке.

   К слову сказать, наша старшая внучка хорошо говорит и неплохо читает по-русски. Прочитав «Мастера и Маргариту» на иврите, она все-таки освоила книгу в оригинале и даже к большой радости Лины потребовала «Войну и мир» на русском языке, поскольку великий роман на иврите («Милхома вэ шолом») занимает почетное место в их библиотеке. А вот младшая внучка на русском языке говорит с небольшим акцентом. Лина научила ее читать, а с недавних пор та стала посещать курсы русского языка при Российском культурном центре. Но читать русские книги ей пока тяжело, особенно А. С. Пушкина, с которого всегда рекомендуется начинать знакомство с русской литературой. Приходится объяснять ей, что значит «ветхая землянка», «родился на брегах Невы», «кабы я была царицей».

      Но я немного отвлекся. Когда мы были в гостях у Алексиных, он показал нам книги, изданные в последние годы в Москве, в других странах на более, чем 40 языках. Есть переводы и на иврит. Несмотря на то, что книжный рынок сейчас заполнен современной литературой, книги А. Алексина сохраняют свою актуальность, так как затрагивают вечные темы: любовь, дружбу, взаимоотношения детей и взрослых. С ним легко и просто общаться, он весь в творческих планах. И, естественно, вдохновительницей его творчества остается любимая жена Таня, о которой он всегда говорит в превосходной степени.   



                ЕЩЕ ОДНА ПОТЕРЯ


     Вадим и Людмила Пинчуки


     Так уж случилось, что я всю жизнь приобретал новых и новых друзей, пытаясь опровергнуть утверждение, что их можно обрести только в юношеские и молодые годы. И, действительно, уже в зрелые годы мне судьба в лице Александра Каневского подарила Александра Курляндского. Но были в нашей жизни еще Вадим и Людмила Пинчуки.
      Мы познакомились с ними в 1961 году, вскоре после того, как Лина поступила на работу в Киевский НИИ гематологии и переливания крови, где тогда уже работала Людмила. Так получилось, что мы быстро и естественно вошли в их компанию, объединявшую представителей разных профессий: филологов, философов, инженеров и медиков. Многие писали диссертации – кандидатские, потом докторские, становились профессорами, директорами школ, крупными инженерами. Почти всегда своим друзьям я писал дружеские куплеты на дни рождения, юбилеи, памятные даты, праздники. Когда Вадиму исполнился сорок один год, мы всей компанией подарили ему магнитофон и озвучили на первой кассете мое поздравление, где я предсказал ему все, что впоследствии сбылось.

                ………………………..
                Поверь, мы рады, что наш друг,
                Пройдя сквозь творческие муки,
                С дипломом доктора наук
                Дошел до зама по науке.
                Мы верим, через малый срок
                В таком же дружеском собраньи
                Замочим*, даст нам ВАК и БОГ,
                Твое профессорское званье.
                Потом опять в какой-то день,
                Ведь время пролетает скоро,
                Собраться будет нам не лень,
                Чтоб замочить тебя, член-корра.
                И вот пройдет еще лет пять,
                И мы в составе неизменном
                С друзьями чокнемся опять
                Уж за  дей-стви-тель-ного члена.

• «Замочим» - в смысле «отметим».

     Последнюю фразу мы произносили хором и очень выразительно. Так все и произошло. Он стал профессором, членом-корреспондентом, действительным членом Академии наук Украины, директором Института экспериментальной патологии, онкологии и радиобиологии им. Р. Е. Кавецкого, ученым с мировым именем.

      Он был высокий и красивый, у него была застенчивая улыбка и смеющиеся глаза. Он рано поседел, но это только прибавило шарма его интеллигентному облику. Он был скромен, несмотря на то, что его папа в свое время был министром просвещения. Он не стеснялся ходить на рынок и в магазины, отвозить белье в прачечную, по утрам всегда готовил Люде овсяную кашу.
      Того, что произошло, никто не мог предвидеть. 29 марта 1996 года нам позвонили из Киева и сообщили, что Вадим застрелился. За три недели до этого Лина была в Киеве, жила у них. Она говорила, что на лице Вадима не было никаких признаков, предвещавших трагедию. Он приносил с рынка яблоки, которые она любит, они вместе ездили к нашим общим друзьям, по вечерам говорили о науке, политике, детях.

      Летом 2000 года мы приехали в Киев, и Люда нам обо всем рассказала. С распадом Союза, началом рыночных отношений государственные субсидии фундаментальных наук, разработкой которых занимался институт, возглавляемый Вадимом, значительно уменьшились. Он очень близко к сердцу принимал все, с чем ему приходилось сталкиваться. Его ранимая душа не могла вынести унизительного существования вверенного ему учреждения. Необходимость увольнения ценных сотрудников, многие из которых прошли с ним по жизни, отсутствие финансирования фундаментальных научных направлений, чувство безысходности и отсутствие какой-либо перспективы в ближайшем будущем - все это слилось воедино и заставило нажать на курок пистолета, хранившегося в семье еще с партизанских времен его отца. Как было написано в некрологе, Вадим хорошо знал анатомию и не промахнулся.
      И вот мы на Байковом кладбище молча кладем цветы к гранитному памятнику. В одно мгновение перед глазами проносится наша молодость, наши веселые застолья, вся наша жизнь, которая была тесно переплетена с Вадимом. В памяти всплывает улыбающееся лицо, мы слышим его любимое – «прелестно» - и вновь внутренне содрогаемся от непоправимости происшедшего.
      Людмила, Люда, Людочка – профессор, крупный ученый в области радиобиологии. Лина проработала с ней много лет. Они занимались проблемами лечения острой лучевой болезни в эксперименте на животных, не предполагая, что в реальной жизни придется давать новую трактовку ряду необъяснимых проявлений этого симптомокомплекса.
               
     Я в своей жизни сталкивался со многими умными и неординарными женщинами. О многих из них я уже писал выше. Но Люда обладает особым складом ума и очень большими знаниями не только в области медицины. Она блестяще  знает литературу, музыку, живопись, историю, философию. Иногда она бывает излишне категорична в суждениях, особенно, если это касается политики, довольно безапелляционной, если отстаивает свою точку зрения, но всегда бескомпромиссна, если речь идет о науке.
     С уходом Вадима многое изменилось в ее жизни, многое ушло навсегда, а добавилась дата, когда звонят и приходят друзья – 29 марта.



                И СНОВА ВСТРЕЧИ


     «В нашу гавань…»      (Эдуард Успенский)


     Сейчас в Израиль приезжает много наших бывших сограждан. Едут на отдых и в гости, едут театральные коллективы и отдельные исполнители, едут писатели и журналисты. Стало модным снимать здесь телевизионные передачи: «Белый попугай» в Израиле», «Утренняя звезда» в Израиле» и даже «Менты в Израиле». Но особенно ярким событием был приезд ведущих и участников популярной телевизионной передачи «В нашу гавань заходили корабли», о чем я уже упоминал. Концерты под таким названием прошли при переполненных залах в крупных городах страны.
               
     Мое знакомство с ведущим этой передачи, популярным детским писателем Эдуардом Успенским, произошло много лет тому назад в Киеве, когда Каневские пришли вместе с ним на день рождения Лины. Из-за огромного свертка с подарком виднелась макушка именитого гостя, приехавшего в Киев по каким-то творческим делам. Уже потом, узнав Эдика поближе, я понял, что при всей своей доброте, он очень задиристый и бескомпромиссный. Вечер не прошел незаметно. Помню, что он и наш приятель, журналист Саша Стельмашенко, долго спорили по какому-то вопросу. Досталось и мне. В то время по просьбе известного украинского композитора я написал песню к какой-то дате. Сегодня многие открещиваются от своего участия в целевых заданиях такого рода. Но можно полистать газетные подшивки тех времен, песенные сборники, программы концертов, видеозаписи и мы убедимся, что очень многие из ныне здравствующих, принимали в этом участие.
      Вспоминается травля, устроенная Виталию Коротичу, главному редактору «Огонька», популярнейшего издания времен перестройки, с которым, как и с Юрой Щербаком, мы учились в одном институте в одно время за то, что он опубликовал хорошую рецензию на произведения Генсека Л. Брежнева. Дело дошло до того, что в прессе появилась копия квитанции на полученный им гонорар. А теперь давайте возвратимся в те, уже далекие, времена. Думаю, что выдающиеся журналисты, написавшие произведение, которое было подписано Брежневым, не могли отказаться от этой работы, и сделали ее талантливо. Вдохнем воздух того времени, прислушаемся к ритму сердечных сокращений, к мыслям, которые бродили в наших головах, к поискам истины, которая скрывалась под мощным прессом армии пропагандистов ЦК КПСС - редакторов, цензоров и просто стукачей. Я уверен, что те, кто начал разоблачительную кампанию против В. Коротича, были бы рады получить престижный заказ и написать рецензию на книгу «популярного» в то время автора. А по прошествии времени, когда начались разоблачения времен застоя, укусить кого-либо стало, чуть ли не делом чести, особенно для тех, кто раньше не был востребован. Но они забыли, что тоже жили в те времена и изучали «знаменитую трилогию», материалы каждых очередных съездов и пленумов.

     Но были и такие, которые не скрывали своего отношения к существующему режиму. Правда, на улицы и площади они не выходили протестовать, но, как могли, выступали против выражения лояльности режиму. Именно таким был Эдуард Успенский. Он раскритиковал написанный мной текст не как стихи, а с точки зрения исторической правды. От него я услышал многое из того, что впоследствии стало прописной истиной о правде времен революции, о ее «героях».

      Следующая наша встреча произошла в Москве, когда я туда уже переехал. Саша Курляндский пригласил меня поехать с ним и с Инной к Эдику на Клязьминское водохранилище, где у него был дом. На улице был морозный вечер, а в комнатах было тепло и уютно. Несколько раз мы встречались в моем кабинете в поликлинике, куда он приходил на профосмотр. Со здоровьем у него было все в порядке.
      Говорили, что он мог быть резок, нетерпим к чьим-то недобросовестным действиям. Но то, что он честен в своих поступках и по-настоящему талантлив, это признавали все. Его побаивались. Он мог направить жалобу с разоблачением чьих-то махинаций во многие высокие инстанции. А подпись – член Союза писателей, да еще и фамилия «Успенский», в те времена действовали безотказно. С системой он боролся ее же методами.

      Эдик любит Израиль и часто приезжает сюда. В первый раз мы встретились на снятой для него Сашей Каневским вилле у моря, куда он с женой привез на отдых двух взятых на воспитание девочек. Одна из них была очень больна. Но дети были окружены такой заботой и любовью, что только за это можно ему простить все издержки непростого характера.
      Был он и у нас в гостях, дарил нашим внучкам свои новые книги, пластинки, передавал объемные передачи от Саши Курляндского. Я признателен судьбе, подарившей мне знакомство с неординарным и очень талантливым человеком, которого, слава Богу, мне не пришлось лечить – Эдуардом Успенским.




    «Еврей народный!»        (Андрей Дементьев)

    Как-то ко мне на прием пришел Андрей Дмитриевич Дементьев. Чувствовал он себя плохо и, прежде всего, жаловался на боли в спине. Несмотря на то, что стихами его тогда зачитывались, а песнями заслушивались с редакцией возглавляемого им журнала «Юность» отношения не складывались.
      Осмотрев его, я сказал, что на состоянии позвоночника отражаются стрессовые перегрузки, которые усугубляют имеющиеся у него возрастные изменения. Я назначил соответствующее лечение и рекомендовал ему избегать волнений, хоть понимал всю несостоятельность такого предложения. Выписав больничный лист, попросил раз в неделю показываться мне для корректировки лечебного процесса. Мне было очень приятно видеть, как ему постепенно становится легче. Однажды он не пришел на прием в назначенное время, а продлить больничный лист надо было обязательно. Я звонил ему домой, однако никто не отвечал. На свой страх и риск я продлил больничный лист, хоть это категорически запрещалось без осмотра пациента. А когда, наконец, Андрей Дмитриевич появился в моем кабинете, то рассказал мне, что неожиданно в составе небольшой делегации слетал в Штаты. Мое нарушение не было замечено строгой Варварой Степановной, заместителем главного врача по ВТЭК. А я был рад, что Андрею Дмитриевичу стало легче, что полет и пребывание в Америке не ухудшили его состояния.

      От всей души я аплодировал Андрею Дмитриевичу во время его юбилейного концерта в одном из лучших залов Тель-Авива, который вел Иосиф Кобзон. Это была серия прощальных концертов, так как он покидал свой пост заведующего Ближневосточным отделением корпункта Российского телевидения (РТР).    
      Мы много раз встречались с ним и его женой Аллой Пугач у общих друзей и знакомых, на банкетах и в более тесном кругу. Всегда он был открыт, обаятелен, по первой просьбе читал за столом свои прекрасные стихи так же вдохновенно, как это делал в больших концертных залах.
Много замечательных стихов он посвятил этой стране и ее людям, которые знают и любят его творчество. Да и он любит Израиль, говорит, что ему здесь очень хорошо работается. На юбилей, который он отмечал не только в России, но и в кругу израильских друзей Александр Каневский написал такие строки:

                …………………………
                Вы украшаете собой свой юбилей:
                Красив и молод, облик благородный…
                Предложат звание «Заслуженный еврей»,
                Не соглашайтесь: Вы – «Еврей народный».
               
      Собкор     (Георгий Зубков)

    В те, уже далекие времена, мы знали в лицо всех политических комментаторов и собственных корреспондентов телевидения в капстранах. Мы понимали, что они отрабатывают политический заказ своих хозяев, и малейшее отклонение от генеральной линии может стоить им карьеры. Среди них были такие, которые из кожи лезли вон, чтобы потрафить своему руководству, еще более доказать свою верноподданническую сущность. Примером тому может служить Фарид Сейфуль-Мулюков. В его репортажах с Ближнего Востока было столько желчи, столько ненависти к «израильским агрессорам» и столько любви к арабским братьям, что необъективность и ложь были очевидны.
      И полной противоположностью смотрелся на экране телевизора в своих репортажах из Франции Георгий Зубков. Как-то супруга секретаря СП В. Озерова, которая заведовала в журнале «Юность» отделом прозы, попросила меня посмотреть ее сына Михаила Озерова, тоже члена СП. Я принял его. Потом мы разговорились, но время для продолжения беседы явно не хватило, и я с удовольствием принял его приглашение на семейный ужин. Именно там я познакомился с Георгием Ивановичем Зубковым и его супругой. Это был прекрасный вечер, который запомнился надолго. Вскоре Миша Озеров уехал собкором «Литгазеты» в Лондон, откуда я получил презент в виде отличного виски и его прекрасных статей в вышеназванном издании.

      А встречи с Георгием Зубковым продолжались. Веселый, остроумный, умеющий во время и к месту подбросить хороший анекдот, он с каждой новой встречей располагал к себе все больше и больше. И если бы меня спросили, как я себе представляю человека с широкой русской душой, я, без всякого сомнения, назвал бы Георгия Зубкова.
     Очень трогательной была наша встреча возле Иерусалима, куда я привез Сашу Курляндского, совершавшего круиз по Средиземному морю с делегацией деятелей культуры России. В этой же делегации был и Зубков.
      - Игорь! – услышал я радостный возглас и увидел Георгия Ивановича, выскочившего из почти отъезжавшего автобуса. Мы торопливо обнялись. Обменялись какими-то фразами, еще раз обнялись на прощанье.
      - Ты правильно сделал, - успел он крикнуть, вскочив в автобус, которому я с грустью посмотрел вслед, так как он увозил и моего друга.


     Сказочник    (Лев Устинов)
    
     Лев Устинов – известный в России и за ее рубежами автор замечательных детских пьес. Мы познакомились у Саши Курляндского, с которым он жил в одном доме и на протяжении многих лет находился в приятельских отношениях. Лева, как он представился при нашем знакомстве, оказался очень эрудированным человеком, прекрасным собеседником, знающим все и вся. Его жена Саша полностью подчинила себя своему талантливому мужу. Красивая, умная, намного младше Левы она ласково называла его «Львенок», вкладывая в это обращение всю свою нежность и любовь. Пару раз мы отдыхали вместе в Домах творчества. Это уже было время глобальных перемен в стране, политических интриг и неожиданных коллизий. Лева давал четкие определения всему происходящему, предвосхищая грядущие события.
      - Почему ты так думаешь? – спрашивал я.
      - Я же сказочник, - улыбался он, - могу предвидеть, как будет развиваться действие.

      Теперь в Израиле чаще можно встретить знакомых, чем в Москве. И когда однажды мы с Линой шли по одной из улиц, ведущих к морю, то увидели идущих навстречу Леву, Сашу и их дочь Аню. Я их окликнул. Радостные объятья, возгласы, поцелуи. Мы пригласили их к нам. Благо жилье находилось рядом. Посидели, поговорили, выпили. А вечером пошли пешком в старый Яффо. Мы ходили по древним, узеньким улочкам, слушали шум морского прибоя и, казалось, что находимся в сказочном мире, созданном непредсказуемым полетом фантазии Льва Устинова.
    Великолепная четверка   («Доктор Ватсон»)

    Песню «Кохана» в Израиле я слышал нередко. Неоднократно она звучала на русском радио в передачах, посвященных украинской песне или в тех, в которых я принимал участие. Я слышал ее на официальных приемах, которые устраивало посольство Украины в честь Дня независимости страны, на концерте популярного украинского певца А. Василенко во время его гастролей. В Израиле ее исполняет актер и певец Павел Кравецкий, известный как исполнитель моего любимого романса «Белой акации гроздья душистые» в фильме «Дни Турбиных».

      Однажды мне позвонил из Москвы администратор группы «Доктор Ватсон» и попросил разрешения на исполнение песни «Кохана» вышеназванным квартетом, который должен был приехать на гастроли в Израиль. Я дал свое согласие.
      Концерт прошел замечательно. «Кохана» звучала в попурри украинских песен с одноименным названием. Меня, как это часто бывало, представили. Под аплодисменты зала я подошел к сцене, поблагодарил исполнителей. После концерта был небольшой фуршет, на котором я поближе познакомился с «великолепной четверкой». Они подарили мне два диска, выпущенных к двадцатилетию группы. На одном из них записано попурри «Кохана».
      И если исполнение русским коллективом украинских песен на еврейской земле, удивления не вызывало, то, когда я как-то будучи в Москве, услышал знаменитые еврейские шлягеры, которые пел африканский ансамбль… Согласитесь, это было забавно! 

                В МОСКВУ!               

       Заманчивое предложение

     Весной 1997 года мы переехали в свою собственную квартиру, в которой не было ничего, кроме встроенной кухни, стола, стульев и какого-то подобия спальных мест. Но вдруг в какой-то момент Лина сказала, что не хочет спальни, а хочет в Москву. За три дня нам удалось оформить визы, билеты, и едва сдерживая нетерпение, взяв внучку, мы улетели. Нас встречал Саша Курляндский. Инна была за границей.

      Вторая половина августа в Москве в тот год была очень жаркой. Это напоминало Тель-Авив, только с той разницей, что в Москве от жары нельзя было скрыться ни в магазинах, ни в автобусах. Спасительных кондиционеров, как в Израиле, здесь не было. Удивляли и радовали переполненные товарами и продуктами магазины, заполненные театральные, концертные и выставочные залы, толпы людей у прилавков книжных магазинов. 
      Первые дни мы просто гуляли по Москве, стараясь как можно больше интересного показать внучке. Когда мы вышли на Красную площадь и услышали по громкоговорителю голос, приглашающий совершить экскурсию по Кремлю и Москве, стало немного не по себе. Мы поняли, что здесь мы уже гости, и к нам это предложение тоже относится. Постепенно это ощущение притупилось, но окончательно не исчезло.

      Спустя несколько дней за нами заехали Валера Кремнев с Зюмой, и мы поехали в Алехново. Остановились у Виноградовых. Кремнев с упорством режиссера продолжал возводить свою «стену», желая непременно сделать все то, что задумал. В «нашем болоте» тоже многое изменилось. Выросли новые кирпичные строения, огороженные высоченными заборами, появился большой выбор продуктов в сельском магазине. Предприимчивые жители Алехново в выходные дни катали детей на лошадях.
      За все время пребывания на даче мы только то и делали, что перебегали от стола к столу. Все были нам рады, расспрашивали нас о жизни, говорили, что помнят. Было приятно. Естественно, что больше всего времени мы проводили с нашими друзьями. Однажды дали слово для тоста Ниночке. Она секунду задумалась и сказала:
      - Лехаим! (В переводе с иврита – «За жизнь!»).
      - Лехаим! – дружно повторили все присутствующие, не имевшие никакого отношения к «лицам еврейской национальности».

      По приезде с дачи я решил зайти в поликлинику Литфонда. Теперь она называлась поликлиникой Международного Литфонда. Слух о том, что я приехал, разнесся быстро. Увидев много знакомых лиц, ощутив искренние рукопожатия, я на какое-то время погрузился в атмосферу былых времен. Подошел к кабинету Толи Бурштейна. На нем красовалась табличка – «Главный врач поликлиники Литфонда заслуженный врач РФ». После первых приветствий и объятий я спросил, что происходит в поликлинике, так как о случившихся переменах я узнал еще в Израиле. И он мне рассказал.

     Какое-то время поликлиника держалась на плаву за счет денежных средств, поступавших за аренду части помещений и обслуживания прикрепленных граждан, оплачивавших медицинские услуги. Затем основные держатели акций уехали в Америку, появились другие. В конце концов, обладателем 98% акций, то есть полновластным хозяином поликлиники стал Валерий Борисович Хейфиц, владелец одного из московских банков, который в отличие от  прежних акционеров решил взять все под свой контроль. Нечаеву это не понравилось. Тем не менее, какие-то производственные вопросы они обсуждали. Однако все кончилось в тот день, когда Евгений Борисович решил силовым методом противостоять новому владельцу.
      - Женя не понимал, что его единовластие кончилось, что пришел настоящий хозяин. Он решил поговорить с Хейфицем с позиции силы, но силы оказались неравными, - продолжал рассказывать Толя. 
      Хейфиц предложил Толе возглавить поликлинику, став генеральным директором. Подумав, Толя отказался, дав согласие на должность главного врача.

 Вскоре генеральным директором был назначен молодой врач, который с работой не справился, не найдя контакта с коллективом. И вот теперь идет активный поиск нового генерального директора. Вдруг Толя сказал:
      - А почему бы тебе не стать нашим генеральным директором? Тебя знают и уважают в коллективе, ты не инородное тело и, как говорится, в теме.
      Разговор принимал неожиданный поворот. В Израиле, как я уже говорил, я работал в прекрасном ортопедическом отделении одной из крупнейших больниц страны, занимался научной работой в Тель-Авивском  университете, имел частную практику. И теперь все это бросить ради эфемерного будущего? О своих сомнениях я сказал Толе. Он со мной согласился, но вместе с тем, развивая так неожиданно пришедшую ему в голову идею, продолжал мягко настаивать. Я ответил, что должен подумать и обсудить это предложение с близкими. Но события развивались так стремительно, что, не успев опомниться, на следующий день я уже встретился с представителями В. Б. Хейфица, который в то время отдыхал в Израиле. Наш разговор закончился заключением предварительного устного соглашения. Я сказал, что окончательное решение приму по приезде в Израиль.

      Саша и Инна Курляндские, все наши приятели проголосовали за реализацию полученного мной предложения. Перед отъездом Саша открыл привезенную нами бутылку израильской водки. Недопитую часть он спрятал, сказав, что допьем ее после моего возвращения в Москву.
      В Тель-Авив мы прилетели 30 августа. На следующий день я позвонил Валерию Борисовичу, и мы согласовали время встречи. И вот передо мной стоит массивный человек среднего роста с прической «ежиком». У него был мощный торс бывшего спортсмена, короткая крепкая шея, накачанные бицепсы, проступающие сквозь облегающую тенниску.
      - Рассказывайте, - сказал Валерий Борисович после того, как мы расположились в салоне с видом на Средиземное море.
      Я кратко рассказал о себе, остановившись на основных этапах своей профессиональной деятельности. Валерий Борисович уточнил некоторые детали и пришел к заключению, что я именно тот человек, который им нужен.
      - Сколько времени вам нужно для принятия решения? – спросил он.
      - Три дня, - ответил я.
      - Думаю, - заключил Валерий Борисович, - что одного дня вполне достаточно. Так что завтра я жду вашего звонка в двенадцать часов дня.
      В его манере говорить чувствовалась уверенность волевого человека, привыкшего подчинять себе людей, но в то же время умеющего слушать и анализировать ситуацию.

      Родные и друзья считали, что не нужно рисковать. Ведь в Москве меня ждет, хоть и приличная должность, но и неизвестность, а здесь за это время я могу потерять многое. Правда, жена и дочь поддерживали меня, и это решило проблему. На следующий день ровно в двенадцать часов дня я позвонил Валерию Борисовичу и сказал, что согласен. Договор между нами был составлен быстро и заключен на шесть месяцев. Мы подписали его и я начал готовиться к отъезду в Москву. С заведующим ортопедическим отделением, в котором я работал, мы оговорили возможность моего возвращения на работу через шесть месяцев.

      Третьего октября 1997 года я вылетел в Москву. Меня встретил водитель «Нового московского банка», который возглавлял В. Б. Хейфиц. Он привез меня в знакомый дом по ул. Красноармейская, 23. Саша Курляндский был в отъезде. На Канарских островах вместе со съемочной группой готовил новогоднее телевизионное шоу. Утром мы с Инной пошли за покупками, а вечером встретились с Толей Бурштейном, с которым решили в неофициальной обстановке обсудить ситуацию в поликлинике.
      Сразу по приезде я позвонил Евгению Борисовичу Нечаеву. Но разговора не получилось. Несмотря на это я очень тепло к нему отношусь, помню обо всем хорошем, что он для меня сделал. В свое время мы встречались в Израиле, где он был несколько дней с женой. Разыскал меня, пригласил в ресторан. Что делать! Жизнь иногда диктует свои правила игры. Но я его не предавал и мне искренне жаль, что наши отношения так закончились.

      В поликлинике Литфонда все было по-старому. Оборудование, закупленное при Е. Б. Нечаеве, оказалось морально устаревшим. Перед поездкой в Москву я посетил самые престижные, технически оснащенные медицинские центры Израиля. Предварительно договорился о сотрудничестве с поликлиникой Литфонда и создании на ее базе их подразделений. Предполагалось также, что врачи для работы в этих подразделениях прошли бы бесплатно специализацию в Израиле. Многое из того, что внедряется в израильскую медицину, могло быть использовано в поликлинике Литфонда, которая должна была стать конкурентоспособным учреждением в море медицинских услуг Москвы.

      Однако очень скоро я понял, что моя точка зрения на организацию работы в поликлинике в новых экономических условиях не совпадает с точкой зрения новых хозяев. Я думал, прежде всего, о том, чтобы не ущемлять интересы писателей и, в то же время обеспечить достойное функционирование поликлиники за счет поступления средств от граждан, прикрепленных на медицинское обслуживание. Владельцы же поликлиники стремились сократить писательский контингент, а потом и вовсе его убрать. И сделать это они собирались моими руками. В конце ноября приехала Лина, которая, как всегда, разделила со мной трудности моей нелегкой работы. Но при всех каждодневных проблемах мы снова окунулись в московскую жизнь, радовались морозным и снежным дням, по которым соскучились, ходили по театрам и музеям, встречались со знакомыми и друзьями.

     Заветный талисман  (Григорий Горин)   

     Как-то идя с работы, я столкнулся с Гришей Гориным, который теперь жил на Аэропортовской в двух шагах от поликлиники. С Гришей и его женой, Любой, я познакомился еще в семидесятых годах на семинаре, организованном Министерством культуры СССР в одном из подмосковных санаториев. Здесь собрались популярные и начинающие авторы эстрады и музыкальных театров. Я несколько раз бывал на таких семинарах. Особенно мне запомнился один из них, где я был с Линой и, где мы очень тесно общались с Матвеем Грином, Борисом Ласкиным, с молодым Леней Натаповым, который уже в то время написал несколько миниатюр для А. Райкина. Однажды он пригласил нас на спектакль Аркадия Исааковича, и мы из-за кулис могли наблюдать за каждым движением кумира публики.

      О Грише рассказано и написано много. Уже тогда он был довольно известен, но при этом доступен и приветлив. Кроме того, мне импонировало, что он тоже врач, хотя с медициной уже давно распрощался. Люба излучала тепло и обаяние, она держалась очень скромно, была очаровательна, в ней чувствовалась внутренняя сила, а немногословность только укрепляла это ощущение. Затем, когда я уже работал в поликлинике Литфонда, мы несколько раз встречались или перезванивались, когда ему нужен был какой-то медицинский совет. Однажды я встретил его в поликлинике. Он спросил, чем я озабочен. Я ответил, что не могу достать, уже не помню какую, деталь к своему «Москвичу». Он тут же предложил мне сесть с ним в машину. Мы поехали в известную ему авторемонтную мастерскую и без проволочек нам принесли предмет моих поисков. Да еще и денег взять не захотели: я приехал с Гориным. Мне было приятно числиться в кругу его знакомых. У него был свой круг друзей и несметное число почитателей его таланта. К последним относил себя и я. Иногда он приглашал нас на свои спектакли в «Ленком».

      И вот мы в доме, где рождаются прекрасные пьесы и сценарии, где очень уютно, а хозяева настолько гостеприимны, что Лина, до того с Гришей и Любой встречавшаяся лишь мельком, начинает сразу говорить им «ты». Мы сидим за овальным столом в гостиной, едим вкусно приготовленное сациви и пьем водку фабрики «Кристалл». Гриша пояснил, что предпочитает покупать водку в специализированном магазине вышеназванного предприятия.
      - Получаешь оригинальный продукт и можешь быть уверен, что не отравишься, - улыбнулся он.
      Мы сказали, что на Новый год собираемся в Израиль. Тогда Гриша попросил купить ему золотой «Маген Давид» - нательную шестиконечную звезду, но только обязательно в Иерусалиме.
      - У меня был, но я его потерял, - извиняющимся голосом произнес он, - а без него как-то не по себе. Кажется, что он меня оберегает.

     Мы привезли ему «Маген Давид», купленный в одной из престижных галерей Иерусалима, и вскоре после приезда пришли к ним в гости. Он в тот же вечер его надел. Как библейски величествен он был с украшающей его лицо бородой, умными, проницательными глазами и «Маген Давидом» на груди! Но заветный талисман его не уберег. За две недели до поездки в Москву летом 2000 года с экрана телевизора мы услышали печальное сообщение. По приезде в Москву я позвонил Любе, и она пригласила нас зайти. Люба рассказала, как все произошло.

      Гриша был на одном из фестивалей за пределами Москвы. Там у него случился сердечный приступ, который купировала «Скорая помощь». Приехав в Москву, он обратился к кардиологу, и тот предложил сделать тест с нагрузкой на велоэргометре. Но так как у Гриши было небольшое расширение поверхностных вен на голени, предварительно следовало проконсультироваться у хирурга. Получив разрешение не проведение исследования, Гриша пришел на велоэргометрию, но там была очередь, а он куда-то спешил. И ушел. А вечером снова был сердечный приступ. Приехавшая кардиологическая бригада «Скорой помощи» не обнаружила на кардиограмме ничего угрожающего. Сделали укол, боль прошла, и бригада уехала. Ночью появились сильные боли в области сердца. Приехала та же бригада, но уже ничего нельзя было сделать.
      - Вот здесь, - Люба показала место на стене, - висел портрет Андрея Миронова. После смерти Гриши я его отдала. У меня было ощущение, что с портрета Андрей позвал его к себе.

      Но это грустное признание сменили рассказы о том, сколько Гриша сделал для родной сестры Любы, которая сейчас жила с ней, и многочисленных тбилиских родственников. А их друг, известный актер Театра Российской армии, Федор Чеханков, присутствовавший здесь, вспомнил множество интересных историй, связанных с долгими годами дружбы и общения с Гришей и Любой.
       К сожалению, у меня нет книг, подаренных Гришей. Остались только воспоминания о нем и о наших нечастых, но незабываемых встречах.            
 
     Вы еще  приедете!   (Нина и Саша Арсоны)

     Рассказ о моей жизни в Москве был бы неполным, если бы я не упомянул о людях, с которыми мы связаны почти три десятилетия.
     1985 год. Я с дочерью уже живу в Москве, а Лина еще в Киеве. Ищем обмен. Отпуск проводим вместе под Черниговым в Доме творчества художников, расположенном в очень живописном месте под названием Седнев. Это любимые места известных украинских  поэтов Т. Шевченко и П. Гребинки, автора популярного романса «Очи черные». Там даже стоит небольшая беседка с надписью, что в ней сиживал автор «Очей» и четверостишие из известного стихотворения Кобзаря, воспевающего этот райский уголок Украины. Это место отдыха очень любили москвичи и ленинградцы. Мы несколько раз там отдыхали, когда дочь была маленькой. Потом надолго перестали ездить, после того как автобус, который вез киевлян в Седнев, потерпел жуткую аварию, и пострадало много людей, среди которых были и наши знакомые.

     На территории Дома творчества находилось несколько коттеджей и двухэтажное здание, которое называлось «гостиница». Нас поместили на втором этаже в, так называемом, полу- люксе. У нас была комната, а удобства мы делили с соседями, занявшими вторую комнату. Это были москвичи Нина и Саша Арсоны. Они были нашими ровесниками. Нина с белокурыми волосами и легкой полуулыбкой была прелестна. Она напоминала мне кустодиевские портреты, а Саша, с виду «ершистый», оказался «своим в доску». В первый же вечер мы отметили знакомство и уже все двадцать дней проводили вместе. Лина, еще не очень хорошо ориентировавшаяся в Москве, как-то спросила у Нины, какие районы в столице считаются хорошими.
       - Фрунзенская набережная, - не задумываясь, назвала Нина место нашего будущего проживания.

       Переехав в Москву, я с ними перезванивался и еще до приезда Лины бывал у них в гостях. Как ни странно, но больше мы стали общаться в последние годы нашей московской жизни, хотя обычно новые знакомства чаще всего со временем сходят на нет. Оба они инженеры. С Сашей у меня в какой-то момент возникли деловые контакты, он помог мне в некоторых моих начинаниях, которые потом в связи с отъездом прекратились. Нас подкупала в них необыкновенная искренность и теплота. С ними всегда можно было поделиться своими проблемами и найти участие и поддержку. Перед отъездом в Израиль мы свезли в их маленькую трехкомнатную квартиру все, что не могли взять с собой, так как ехали по гостевой визе: чемоданы с какими-то вещами, коробки со старой кинопленкой и фотографиями, любимые, но громоздкие вазы, неподъемные настенные тарелки и многое другое. И четыре года до нашего первого приезда в Москву все это бережно хранилось в их доме. Мы все равно не могли все забрать в первый приезд, и было неловко, что мы их продолжаем обременять. Но Нина, не теряя надежду на новую встречу, все время повторяла, что мы еще приедем, приедем обязательно, и вещи нас будут ждать.

       Саша, кандидат технических наук, когда мы первый раз приехали, был не у дел. Уже потом Нина нам призналась, что для того, чтобы хоть как-то нас принять в наш первый приезд они собирали бутылки. Теперь у них все в порядке. Саша - талантливый инженер, изобретатель, его мозги, наконец, оценили и мы счастливы за них. Мы часто перезваниваемся. Они тревожатся за нас в связи с иногда неблагополучной обстановкой в стране и при каждом разговоре зовут к себе.       
      Милые, добрые, славные люди, неизменно присутствующие в наших московских воспоминаниях.

     Окончательное решение

    Мое положение в должности генерального директора поликлиники становилось невыносимым. Новые хозяева, наконец, поняли, что ни на какие уступки, нарушающие нормальную работу поликлиники и обслуживание писателей, я не пойду. Они стремились изменить штатное расписание, принимали новых сотрудников, пытались уволить старых, старались решать ряд вопросов без моего участия. В это же время я получил анонимное письмо с угрозами в мой адрес и предложением возвращаться в Израиль. О полученной анонимке я сообщил руководству Литфонда России, и был безотлагательно приглашен на заседание правления, где все присутствующие выразили мне поддержку. У меня до сих пор нет даже предположения в том, кто его мог состряпать. Явных недоброжелателей у меня не было. Писатели, даже признанные антисемиты, не скрывающие своей ориентации в этом вопросе, относились ко мне хорошо и даже пытались выступить в мою защиту.

      К концу февраля, т. е. через пять месяцев моего пребывания в должности, я уже принял решение не дожидаться окончания договора и в один из дней направил письмо Валерию Борисовичу с просьбой об отставке. Изложив причину, я закончил его следующими словами:
«… я превыше всего дорожу своим честным именем, а, следовательно, останусь верен тем обещаниям, которые давал не только Вам, но и сотрудникам поликлиники, и писателям. Все вышесказанное вынуждает меня просить Вас освободить меня от занимаемой должности».
       Мы пробыли в Москве еще два  месяца, так как мне поступили предложения, связанные с моей дальнейшей работой в Москве. Но, в конце концов, мы решили вернуться в Тель-Авив, пока еще оставалась возможность моего восстановления на прежнем рабочем месте.

      Жалел ли я о том, что согласился на предложенную должность? Признаюсь честно, что не жалел, несмотря на то, что за этот период у меня было два гипертонических криза. Но я признателен судьбе за то, что она перенесла меня вновь в Москву, за то, что я встретился с моими бывшими коллегами, за встречи с моими друзьями, с писателями, которые все еще помнили меня.

      В июле 2000 года я приехал в Москву в командировку на три недели. На кафедре антропологии МГУ нужно было внедрить одну из методик для совместной научной работы, проводимой в соавторстве с кафедрой анатомии и антропологии медицинского факультета Тель-Авивского университета, которую я представлял. В один из дней я зашел в поликлинику. Новый генеральный директор встретил меня как радушный хозяин. Провел по поликлинике. Я увидел некоторых старых сотрудников. Толя Бурштейн был уволен по сокращению штатов. Писательская общественность, которую он лечил и пестовал на протяжении нескольких десятилетий, молча проглотила это и даже не поперхнулась. Поликлиника фактически утратила свое первоначальное предназначение. Только члены СП, участники Великой Отечественной войны, а таких было уже не так много, обслуживались бесплатно. Остальные по желанию могли прикрепиться на обслуживание за определенную плату.

      Я позвонил Валерию Борисовичу, которому уже сообщили о моем приезде. Мы встретились тепло, пожали друг другу руки. Поговорили. У меня исчезло неприятное чувство, оставшееся после нашего телефонного разговора в то памятное для меня утро, когда я попросил отставку.
      В течение трех недель я каждое утро проходил мимо знакомого, но, увы, уже окончательно чужого здания. Несколько сложных месяцев, которые я провел здесь и, к которым иногда взывала память последних лет, казалось, давно забыты, как-будто, их и не было. Остались замечательные воспоминания о недолгом времени, вновь прожитом в Москве, и о людях, с которыми посчастливилось встретиться.
      Через три недели поезд №1 «Москва – Киев» мчал нас в позапрошлую жизнь, к новым встречам и новым воспоминаниям. Мы ехали в Киев!!!
               
                СНОВА ДОМА
     Испытание

     Итак, 3 мая 1998 мы вернулись в Израиль. С каким чувством я возвращался? С одной стороны, было жаль, что мои начинания ничем не завершились (обычно в большинстве случаев мне это удавалось), с другой – мы снова были все вместе, и это радовало. Наша младшая внучка была еще слишком маленькой, и дочери необходима была наша помощь и поддержка.

      Я опять вернулся на работу в клинику  и  университет, занялся частной практикой, возил старшую внучку на балет, в школу верховой езды, которой она очень увлекалась, на уроки живописи. Забегая вперед, скажу, что сейчас Нина учится в Риме, в университете  «Сапиенца». Она бы уже получила степень бакалавра, если бы не одно обстоятельство, о котором речь пойдет ниже. Она очень хорошо рисует. Все  стены в нашей квартире увешаны  ее работами (их более 30). Мы предполагали, что она поедет учиться в Италию именно по части живописи, но в последний момент она заявила, что хочет получить академическое образование. Она блестяще поступила на факультет гуманитарных наук, блестяще учится, изучая историю и право, и уже работает в крупной фирме, занимающейся переводами. Она много ездит по Италии, участвуя в международных конференциях, симпозиумах,  делая синхронные переводы с итальянского языка на английский, и наоборот. Даже неоднократно  сама готовила лекции и выступала с ними.

      Карьера  нашей дочери стремительно развивалась. Этому не помешало даже рождение второго ребенка. 13 лет Лена проработала в театре «Идишпиль», сыграв  в нем ряд ведущих ролей. Она хорошо поет и танцует, поэтому даже исполнила роль  одной  из сестер в спектакле, посвященному знаменитому дуэту «Сестры Берри», и главную роль в опере «Почему смеялась невеста». Театр много гастролировал, и она  побывала в Польше, Италии, ряде городов Германии, несколько раз в Вене, США, Украине. Еще в самом начале своего приезда она играла в антрепризе Михаила Козакова в спектакле  «Чествование» и в течение трех месяцев работала в Германии, участвуя в международном  театральном проекте в спектакле «Дон-Кихот», в котором  собрались актеры из многих стран, в том числе и из России. В 2002 году отрылся русскоязычный канал на израильском телевидении, и она стала ведущей ряда программ: «Женская территория», «На ночь глядя», «Солнечный удар»», «Золотая девятка»,  праздничных мероприятий. Этому сопутствовали встречи со многими известными людьми России  и Израиля  (адвокатами, медиками, спортсменами, актерами, писателями). Ее гостями были Г. Гречко, Ч. Абдуллаев, Б. Краснов, Л. Улицкая, Б. Моисеев и многие другие.   Вела также цикл передач на 10 израильском канале, принимала активное участие в  телепередачах во время войны в Персидском заливе. Говоря о войнах, которых здесь было немало даже в нашу бытность, помню, как во время 2-й ливанской войны она ездила на север страны, выступая в бомбоубежищах, и  во время телефонных разговоров с ней мы слышали  звуки разрывающихся снарядов. Она снялась в фильме известного израильского режиссера Амоса Гитая «Кедма», где играла главную женскую роль, и была с этим фильмом на Каннском кинофестивале. Мы слушали ее интервью в прямом эфире по французскому каналу.
 
    Потом был  короткометражный фильм «Темная ночь». Он был показан во многих странах, в том числе  на фестивале в Венеции, получил ряд призов  и наград. Фильм очень трогательный и волнующий. В нем Лена играла русскую жену палестинца, для чего ей пришлось заняться немного арабским языком. Арабо-израильскую тему любят устроители фестивалей. Если фильм представляет Израиль или Палестина, то подавай конфликт, связанный и этой многовековой проблемой. Когда в конце фильма на фоне титров зазвучала хорошо нам знакомая песня «Темная ночь» в исполнении М. Бернеса, никто не шелохнулся и еще какое-то время нетерпеливые израильтяне оставались на своих местах. Затем были еще фильмы и, наконец, «В пяти часах от Парижа», который также прокатился почти по всему миру, завоевал первое место на Хайфском международном кинофестивале, был отмечен на фестивале в Торонто, показан в странах Южной Америки, Китае, Гонконге, естественно, в Париже, а также в Ленинграде и Москве.
 
В 2006 году она была приглашена на работу в  один из ведущих театров - «Камерный». Это был уже переход на иврит и выход на более широкую аудиторию. Первый спектакль - «Это большое море», за участие в нем она получила престижную премию им. Авраама Бен-Йосефа, которую вручил ей мэр Тель-Авива. Потом был ввод в течение  двух суток  на центральную роль в еще одном спектакле и, наконец, она исполнила роль Хана Ровиной в спектакле израильского драматурга Э.Мазия «Было или не было». Хана Ровина – это реально существующее лицо, «леди израильского театра», еврейская Сара Бернар, хотя ее называли  не только израильской, но и российской актрисой, поскольку с 1918 по 1926 гг. она работала в Москве. Она одна из основоположников национального театра «Габима», ученица К. С.Станиславского и Е. Б. Вахтангова. Это был спектакль об израильской богеме 30-х годов и о непростых взаимоотношениях Ханы Ровиной с поэтом Александром Пэном. А. Пэн  также выходец из России, переводчик на иврит В.Маяковского, который для него был кумиром, человек с интересной и сложной судьбой, красавец и баловень женщин. Он был моложе Ровиной на 18 лет, и их роман до сих пор вызывает интерес. Х. Ровина умерла в 1980 году в возрасте 92 лет, пережив на несколько лет своего возлюбленного. С последней  семьей А.Пэна, его дочерью Синильгой и внучкой Александрой Лена  очень подружилась. Они считают нас тоже своей семьей, и теперь самые главные  еврейские праздники мы  отмечаем в их доме. Синильга говорит по-русски, помнит, как была с отцом в Москве, вспоминает о встречах с интересными людьми, говорит, что Пэну предлагали остаться в Москве, но он не согласился. Именно за роль Ханы Ровиной в 2008 году Лена получила приз театральной академии в номинации «Лучшая актриса года». Спектакль стал шлягером. Интерес к нему не затихал, казалось наоборот, он набирал силу.
 
    Вечер 22 октября 2009 года ничем не отличался от множества предыдущих. В 12 часов я лег спать, а Лина, как всегда, ждала звонка от Лены, у которой был спектакль  на севере страны, в Тверии. Лина никогда не засыпала, пока та не сообщала ей, что уже дома. По окончании спектакля Лена позвонила, сказала, что он прошел хорошо и, что они уже выехали. Минут через двадцать снова раздался звонок. Но это звонила не она, а ее приятель, кинорежиссер Леонид Прудовский. Он говорил очень сбивчиво. Сказал, что ему позвонила знакомая актриса из «Камерного» и сообщила, что микроавтобус, в котором ехала Лена, попал в аварию. На вопрос, что с Леной ответил, что она повредила руку. Мы помчались к внучке, которая уже спала. Лина осталась  с ней, а я с Леней, который за мной заехал вместе со своим приятелем, направились в Хайфу, в больницу  «Рамбам», куда, как мы знали, ее повезли. Когда мы подъехали к  больнице, Лену уже оперировали. Она единственная так сильно пострадала:  разрыв селезенки, перелом костей таза, перелом лучевой кости правой руки, перелом внутренней лодыжки левой ноги, переломы ребер и, в связи с этим,  двусторонний пневмоторакс (переломанные ребра прокололи плевру, и воздух проник в плевральное пространство), перелом левой лопатки. К счастью, позвоночник и голова не пострадали. А произошло вот что: на узком участке дороги встречная машина выскочила на их полосу. Двое в этой машине  погибли на месте. Удар пришелся на сторону, где сидела Лена. Обычно она впереди не садилась А тут…

   Как она потом комментировала в одной из телепередач, не нужно искать смысла в том, что  произошло:  как? почему? зачем? И на вопрос, не считает ли она мистическим совпадением то, что в 30-е годы прошлого столетия  на этом самом месте в аварию попала Хана Ровина, со свойственным ей юмором ответила, что это говорит лишь о том, что с тех пор дороги не стали лучше. Наконец, ее вывезли из операционной.  Трубки, трубки, трубки… Мне неоднократно приходилось видеть очень тяжелые травмы. Но как я не сопереживал пострадавшим, это были незнакомые люди. Я не мог не прокручивать в голове все возможные варианты и последствия случившегося. Наконец, ко мне подошел оперировавший хирург, рассказал, как прошла операция и что было сделано.

     После 7 утра мой телефон звонил с интервалом в одну минуту. Я еще не знал, что уже по всем  теле- и радиоканалам сообщили об автокатастрофе. И основной акцент приходился  на то, что в аварии пострадала известная актриса. Звонки были не только из Израиля, т. к. сообщение появилось в интернете,  то звонили ее и наши друзья из  Москвы, Европы, Америки.

      Во второй половине следующего дня приехала Лина с обеими  внучками. (Нина уже прилетела из Рима). Все мои девочки сохраняли удивительное спокойствие, не было ни слез, ни истерик. Я почувствовал, что Лина  внутренне собралась. Диночка, младшая внучка, ей было 13 лет, настояла на том, чтобы подойти к маме, у которой изо рта и носа торчали трубки, а сомкнутые веки слегка вздрагивали при каждом принудительном вдохе, производимом аппаратом искусственного дыхания. Старшая  внучка стала вести себя сразу по-деловому. Она нашла  общий язык с персоналам. Ей поставили большое кресло рядом с кроватью, и мы  поочередно находились возле Лены. Общение с журналистами она тоже взяла на себя, потому что приходилось давать очень много интервью, даже мне. Ведь ежедневно в средствах массовой  информации сообщалось о ее состоянии. Руководство «Камерного» театра организовало для  нас комнату в гостинице при больнице, в которой мы  могли поесть и немного отдохнуть. Меня очень беспокоило состояние жизненно-важных органов, особенно почек и легких. В конце концов, почки справились  с огромной нагрузкой (во время операции  по удалению селезенки ей перелили много крови), а пневмонии избежать не удалось. Но через какое-то время и ее купировали. Через пару дней она стала дышать самостоятельно, о чем незамедлительно сообщили СМИ. Ее очень любили и коллеги и зрители. Мне звонили совершенно незнакомые люди, не только русско -, но и ивритоговорящие со словами утешения и надежды. Все говорили, что молятся за нее, с просьбами о молитве призывали даже с экрана телевизора. И я, как впрочем, человек не очень верующий, должен был согласиться и признать, что сила коллективного желания, наверное возымела действие. В Израиле известны примеры, когда коллективное проклятие, например, приводило к непредсказуемо трагическим ситуациям. Лена все время находилась под морфием, но при этом не переставала шутить. «Что это «кликает» у меня в паху?» хитровато улыбнувшись, - спросила  как-то она. «Это скоро пройдет», - ответил я. Не мог же я ей сказать, что этот звук издают отломки костей поврежденного таза.

     Уже была предварительная договоренность с хирургом, одним из лучших специалистов по операциям при повреждениях костей таза, доктором Н.Шезаром, который работал в больнице «Шиба» в Тель-Авиве. Обсуждался вопрос транспортировки: вертолет или амбуланс. В конце концов, остановились на амбулансе и 25 октября во второй половине дня ее перевезли на «Маген Давид Адом» (машина «Скорой помощи») с мигалками из Хайфы в Тель-Авив. Я еще и еще раз прокручивал все от начала до конца. Мне не давали покоя мысли о предстоящей операции, которая была назначена на 27. Она длилась 6 часов. Кроме таза, были произведены операции на руке и ноге. За это время я неоднократно представлял себе все ее этапы и возможные неожиданности, которые нередко поджидают хирурга и анестезиолога. После томительного ожидания к нам вышел доктор Шезар. Он выглядел очень уставшим. Сказал, что операция прошла хорошо, а дальше будет видно.  Через 2 часа мы ее навестили. Она проснулась, была уже контактной, улыбалась.
 
    Надо сказать, что в Израиле нет тех строгостей при посещении больных, к которым мы привыкли. Только в отделении реанимации в «Рамбам» были регламентированы часы посещений. Попробуйте-ка у нас зайти в отделение реанимации?!  А здесь, пожалуйста. Только  в «Рамбам» мы набрасывали на себя одноразовый халат, а уже в отделении интенсивной терапии в «Шибе» не было ни халатов, ни часов посещений. Не больше двух человек одновременно (что, впрочем, тоже не всегда соблюдалось), и ходи хоть целый день и даже ночь. Только во время обхода и процедур посетителей вежливо просили выйти. Итак, наутро после операции Лену перевели в отделение травмы. Это фактически то же отделение реанимации, в котором одновременно находилось не более шести человек. Несмотря на великолепный уход, все-таки каждую ночь с ней кто-то ночевал. Чаще всего это была Нина, я, ее двоюродная сестра Ирма, Лина реже, потому что еще каждый день готовила и привозила свежую еду.

    Лене неоднократно переливали кровь, поэтому Лина, всю жизнь проработавшая в институте переливания крови,  хорошо знала, что такое посттрансфузионные осложнения, нередко участвовала в работе комиссий по рассмотрению таких случаев и потому во время переливаний мы всю ночь следили за показателями температуры, работой почек, общим состоянием. Но следует заметить, что в Израиле к переливанию крови относятся очень строго. Здесь обязательно не один, а два человека проверяют все данные, указанные на  емкости с кровью, сопоставляя их с сопроводительным документом. Так что, так называемый, «человеческий фактор» здесь практически исключен. Через пару недель после операции появилось осложнение - инфекция. И опять операция. Снова вроде бы все хорошо, и 22 ноября, ровно через месяц после аварии, она была переведена в отделение реабилитации. Перевод в это отделение дался ей тяжело, и я впервые увидел на ее глазах слезы. Как она потом объяснила, находясь в травме, понимала, что вокруг нее  такие же и даже более тяжелые больные. А когда ее перевозили в амбулансе, и она увидела солнце, людей, то поняла, что вокруг идет жизнь, а она  не может в ней участвовать. Поэтому первые два дня она была в угнетенном состоянии. Но за весь период  это был, пожалуй, единственный случай.
 
      В отделении реабилитации она провела 3 месяца. За это время с интервалом в 3 недели было еще  две операции. После последней она несколько дней находилась в отделении ортопедии. Не хочу отягощать рассказ подробностями, но это было очень тяжело.
      - Ты, наверное, на нас сердишься, - сказал ей как-то один врач.
      -  Почему? - ответила она. - Вы сделали все, что могли. Это уже моя проблема. Это я не могу справиться.

      Ее очень полюбил персонал и больные за ее выдержку и самообладание. Она умела сопереживать и в то же время вселять надежду. Очень много занималась, если можно так выразиться, «самореабилитацией», интуитивно чувствуя, что необходимо ее телу в данный момент. Вначале Лена была в инвалидном кресле, потом стала на костыли, потом взяла в руки палочку. Три месяца напряженной каждодневной работы: разработка плечевого, лучезапястного и тазобедренного суставов, ежедневные уколы в живот (в течение 6 месяцев) для предотвращения образования тромбов. Но она время даром не теряла: читала много книг, новую пьесу и сценарии, даже потихоньку  переводила новую пьесу для театра «Идишпиль» (она  еще и этим занимается: переводит с иврита на русский  язык все пьесы, которые идут в этом театре). В больнице ее ежедневно навещали коллеги и друзья. Посетил ее и Миша Ефремов, ее однокурсник и коллега по «Современнику-2».

   22 февраля ее выписали, а уже 24 она была на спектакле другого своего однокурсника, актера и режиссера Михаила Горевого, который со спектаклем  «Люди и мыши» приехал в Израиль.  О ее появлении в театре «Гешер» незамедлительно сообщили в вечерних новостях по телевидению. Очень скоро она снялась в телесериале «Офис», приступила к репетициям нового спектакля по пьесе той же Э.Мазия «Аристократы», подготовила моноспектакль, участвовавший в международном фестивале и т. д., и т. д., и т. .д. Когда произошла авария, кто-то заметил, что ее, наверное, «тормознули небеса», дав ей возможность передохнуть. Но все доводы на нее по-прежнему не действуют. И нам остается только принимать правила ее игры. Не останавливаясь на деталях, скажу только, что 6 и 11 мая 2011 года ей сделали одну за другой еще 2 операции. В области таза разболтались шурупы, поэтому надо было извлечь их и металлические пластинки, которые они фиксировали. Первая операция прошла с большим осложнением. Была кровопотеря более литра,  коллапс, опять перевод на двое суток в травму. А после повторной операции, менее чем через двое суток с трубками и вакуумом, отсасывающим содержимое из раны, она к ужасу всего персонала играла в спектакле «Аристократы». А на следующий день еще два. После спектаклей Лена возвращалась в больницу и принимала внутривенно очередную порцию антибиотика.

      - Моя жена с подругой была вчера на спектакле, - сказал ей, войдя утром в палату, доктор Шезар. - Я был занят и очень этому рад. Я бы не смог этого видеть.
      О ней снято много фильмов, сделано много  радио- и телепередач. Ее портреты украшает самые популярные журналы, она получила несколько премий, в  том числе и денежную за вклад в развитие израильского искусства.
     - После каждой операции она становится все моложе и красивее, - заметил кто-то.
     Остается ей только пожелать такого же оптимизма, уверенности и, конечно же, здоровья в первую очередь.

    Лехаймо!

    Как-то еще в начале нашего приезда в Израиль Саша Каневский пригласил нас в популярный ресторан «Голубая лагуна» на празднование дня рождения своего друга, бизнесмена из Европы. Было шумно и весело. Вдруг оркестр заиграл знакомую мелодию. Я удивленно повернулся к сцене. Да, это была «Кохана», а исполнял ее руководитель оркестра и композитор Алекс Ческис. Он знал со слов  моего неуемного друга, что я в зале, представил меня. Присутствующие зааплодировали. Мне понравилась атмосфера ресторана, и я вместе с Алексом очень скоро написал песню «Голубая лагуна», ставшую визитной карточкой ресторана. Песня была очень мелодичной, нередко исполнялась по радио, я и даже получил за нее свой первый и единственный гонорар. Я написал потом еще много песен, они исполнялись в концертах и по радио, но денег за это я не получал. Здесь есть что-то, наподобие ВААП (Всесоюзное агентство авторских прав). Знаю, что можно стать на учет по охране авторских прав, но никак не могу этим заняться.
 
     После этой встречи мы с Алексом часто перезванивались, обсуждали какие-то планы, что-то писали. Потом он открыл свой ресторан «Дельфин» на набережной Бат - Яма, ставшим нашим любимым заведением такого рода. Здесь всегда уютно, еда вкусная, сервировка изысканная, не говоря уже об обслуживании и музыкальном сопровождении. Этот ресторан часто посещают многочисленные гости из России, Украины, Америки. Стены украшают фотографии И. Кобзона, Т. Гвердцители, А. Дементьева, Б. Ступки, М. Морозова, А. Градского, В. Толкуновой. Здесь любят устраивать посиделки известные израильские актеры, журналисты, музыканты.

      Алекс – профессиональный композитор, он окончил Ленинградскую консерваторию, им написано много симфонической музыки, но песенный жанр он любил всегда. Им созданы песни на стихи Андрея Дементьева, Виктора Гина, Юрия Гарина. Так как он выходец из Украины, то с радостью согласился на мое предложение написать несколько песен на украинском языке. У меня были готовые тексты, некоторые из них даже стали песнями, но это практикуется. Достаточно вспомнить популярную песню на слова Расула Гамзатова «Берегите друзей», написанную двумя разными композиторами.

      Весной 2005 года в зале Союза писателей Израиля в Тель-Авиве состоялась встреча представителей творческой интеллигенции, выходцев из Украины, с работниками посольства этой страны и новым Чрезвычайным и полномочным послом. Были приглашены и мы с Алексом. Здесь произошла моя первая встреча с Игорем Владимировичем Тимофеевым, новым послом Украины в Израиле, и началась наша дружба. Именно он привез из Киева дело моего реабилитированного отца, и только за одно это я ему бесконечно благодарен.
      Мне было приятно, хоть иногда и неловко, причислять себя к числу его друзей. Но он при каждом удобном случае неизменно это подчеркивал. Даже на торжественных церемониях, устраиваемых посольством, когда весь дипломатический корпус выстраивался для рукопожатий, он и его жена, Елена Владимировна, красивая, умная, образованная никогда этим не ограничивались.
     Это был уже политик новой формации, без привычных для нас когда-то условностей, не «зашореннный» высоким рангом. Он с восторгом слушал анекдоты и с таким же удовольствием их рассказывал. Любил современную музыку и танцы. Прекрасно танцевал. Самое замечательное, что мы почти всегда во время его каденции вместе праздновали чисто еврейские праздники: еврейский Новый год – Рош-а-Шана и Песах (Пасха). Первый бокал мы всегда поднимали с неизменным – «Лехаймо»! (от «Лехаим» и «Будьмо»), закусывая, да простят меня братья-евреи, настоящим украинским салом.
 
     Но мы часто видели его и на экранах телевизора уже совсем другим - деловым, сосредоточенным. Посольская работа в Израиле всегда нелегка, в особенности для посла Украины. Во-первых, потому, что здесь больше всего выходцев из нее, значит объем работы значительно больше, и, во-вторых, немало украинских женщин замужем за палестинцами и жителями пограничных арабских стран. Поэтому во время операции «Литой свинец» и 2-й Ливанской войны пришлось заниматься эвакуацией женщин и детей из сектора Газа и Ливана.

      Он и его жена намного моложе нас, они не намного старше нашей дочери, но это не мешало нам находить общий язык и в дружеских застольях, и в решении деловых проблем. Игорь Владимирович и Елена Владимировна сделали все, чтобы вышел наш с Алексом диск «Подаруй» с 12 украинскими песнями и способствовали проведению концертов-презентаций в трех крупных городах Израиля.

      И. В. Тимофеев приложил немало усилий для укрепления взаимоотношений Украины и Израиля. Не сомневаюсь, что его деятельность способствовала тому, чтобы произошла отмена визового режима между нашими странами. Он сделал еще одно большое дело, содействуя созданию украинско-израильского международного литературно-публицистического журнала «Відлуння», главным редактором которого я стал. Первый номер журнала вышел в свет в начале 2011 года и получил одобрение и здесь, и в Украине.

     «Відлунння» - емкое и многогранное слово. Оно может подразумевать и отголосок, и отзвук, и отклик, и эхо. Это отголосок прошлого, отзвук настоящего и эхо того, что произойдет в будущем, ибо то, что мы делали в прошлом, совершаем в настоящем, непременно отзовется эхом в будущем. Я признателен своему прошлому и не стыжусь его, счастлив в настоящем, радуясь каждому новому дню, и верю в будущее, несмотря на то, что в наше непростое время нельзя без снисхождения и определенной доли юмора относиться к словам небезызвестного философа-утописта: «Будущее светло и прекрасно. Любите его…».



                ПОДПИСИ  К  ИЛЛЮСТРАЦИЯМ,
                АВТОГРАФЫ               

 1. Юность. С Кимом Фридманом. Киев, 60-е годы.   
 2. Мы молодые. Сочи, 1961 год.
 3. Майя Каневская и Лина. Киев, 80-е годы.
 4. С композитором Леонидом Вербицким (сидит). Стоят (справа) Виктор и Леонид Триносы.    
     60-е годы.
 5. В операционной. Киевский НИИ ортопедии. 70-е годы.
 6. В редакции «Медицинской газеты» перед интервью. Москва, 80-е годы.
 7. С Юнной Мориц (справа Юра, её муж). Малеевка, 1986 год.
 8. Застолье в Дубовом зале ЦДЛ в период «сухого закона». На переднем плане
     Александр Виноградов.
 9. Е. Б. Нечаев (стоит). Центральная поликлиника Литфонда СССР. Москва, 90-е годы.    
  10. Впервые в Израиле. Декабрь, 1991 год.
  11. Элла Виноградова и Изумруд Кулиева. Болгария, 1989 год.
   12. Александр Каневский. Обложка книги. Израиль, 1991 год.
13. Майя Каневская. Обложка книги «Майя». Израиль, 2002 год.
14. Дина Бурштейн-Фиялковская (справа), её муж, Янкель Альперин (второй слева). Москва,          
         1990 год.
15. Людмила и Вадим Пинчуки. Голливуд, Звездный бульвар, 1995 год.
16. Инна и Саша Курляндские. Москва, 1996 год.
17. Наши посиделки. У Курляндских на кухне. Москва, 2000  год.
18. Григорий Лившиц в своем рабочем кабинете. Израиль, 2000 год.
19. Лена (Сильвия) в фильме «Вход в лабиринт». Киностудия им. М. Горького, 1989 год.
   20. Елена Яралова – ведущая программы «Женская территория». Рекламный буклет       
      израильского телеканала на русском языке «Израиль плюс», 2002 год.
   21. 55-й Каннский кинофестиваль. В центре – Лена. Май, 2002 год.
   22. Вручение приза «Актриса года 2008». Лена в роли Ханы Ровиной в спектакле «Было или не      
         было». В роли А. Пэна – И. Лазаров. Камерный театр, 2008 год.
23. Елена Яралова и Дрор Керен в фильме «В пяти часах от Парижа», 2009 год.
24. Первое интервью после аварии. Март, 2010 год.
25. Елена Яралова в спектакле «Аристократы». Камерный театр, 2010.
26. Лена на съемках сериала «Офис», 2010 год.
27. Лена с Михаилом Козаковым. Тель-Авив, 2010 год.
28. Наши внучки – Дина и Нина. Италия, август, 2011 год.
29. С композитором Алексом Ческисом. 2006 год.
30. Мы через 50 лет. Брюссель, 2010 год.
31. Я дома. Тель-Авив, 2011 год.

 
  АВТОГРАФЫ.
   
32. Л. Зорин
33. В. Каверин
34. Э. Графов
35. З. Паперный
36. Ю. Щербак
37. И. Кашежева

               
                ИЛЛЮСТРАЦИИ
               
                СОДЕРЖАНИЕ

       От автора ……………………………………………………………………        2
       Вода, конфеты и «кизяки» ………………………………………………..        3
       Возвращение
       Козин       7
       Хочу стать артистом      10               
    Киевскиинский медицинский
    Цена шутки …………………………………………………………………...       11
    Нас это тоже коснулось ……………………………………………………...       13
     «Скорая» ………………………………………………………………………      20

     «Клятва на веность халату»
     Курьезы и опасности …………………………………………………………      22
     Любовь ………………………………………………………………………...      24

     Становление
     «Право на риск» ………………………………………………………………      26
     «Нпм песня строить и жить помогает» ……………………………………...      27

     Неожиданный поворот
     «Мне везет на друзей» ………………………………………………………. .     30
     «Амосовка» …………………………………………………………………….     32
     Куда едем дальше (Саша и Майя Каневскик) ……………………………….     33
     За «рюмкой» чая ………………………………………………………………     34
     Встреча на Красноармейской (Саша и Инна Курляндские) ………………..     36

     Центральная поликлиника Литфонда
     Аэропортовская, 5 ………………………………………………………………   37
     Евгений Борисович Нечаев …………………………………………………        39
     Анатолий Исаевич Бурштейн ………………………………………………        42

     Чего только не было!
     Прекрасная дама ………………………………………………………………    43
     Как выпрямить пальцы? ………………………………………………………   43
     Партию обманывать нельзя! …………………………………………………    44
     Высший пилотаж ………………………………………………………………  46
     Накого учишься? ………………………………………………………………   47

     Памятные встречи ……………………………………………………………  48
     Первый автограф (Вениамин Каверин) ……………………………………      49
     Лагерная закалка (Лев Разгон) ………………………………………………     50
     Везу своего! (Инна Вишневская) …………………………………………          51
     Закрытое представление (Наталья Дурова) …………………………………      52
     Ненапечатанная статья (Анатолий Рубинов) …………………………………   53
     Она в порядке! (Лариса Васильева) …………………………………………      55
     Знаменитый тандем (Братья Вайнеры) ………………………………………     55
     Лучший в мире автомобиль (Евгений Евтушенко) …………………………… 56
     Неблагоприятный перелом (Инна Кашежева) ………………………………     58
     Скандальный спектакль (Михаил Рощин) ……………………………………   59
     Живая легенда (Зиновий Паперный) …………………………………………    60
     В поисках пятака (Юнна Мориц) ……………………………………………      60
     «Крокодил» против «Трезвости» (Алексей Пьянов) …………………………   61
     «Интеллигент ХХ-го столетия» (Леонид Зорин) ……………………………… 61
     Очарованная душа (Виктория Токарева) ………………………………………  61
     Удивительная пара (Алексей Герман и Светлана Кармалита) ………………   62
     Последний Новый год в Москве (Лидия и Эдуаод Графовы) ………………    63
     И смех, и грех! (Булат Окуджава) ……………………………………………     64
     Современное чудо (Эдваод Радзинский) ………………………………………  65
     Слушать будете стоя! (Сергей Михалков) …………………………………       65
     Королевство кривых зеркал (Виктор Розов) ………………………………        66
     Внучка великого деда (Бэл Кауфман) ………………………………………      66
     «Любицкий мой!» (Александр Любицкий) ………………………………         67

        Память уводит   
     Профессор – меломан (Владимир Кассиль) …………………………………    67   
     Мой подарок Л. И. Брежневу …………………………………………………    69
     Иста, деревня Алехново      
        «Наше болото!» …………………………………………………………………  71
         
        ЦДЛ былых времен ………………………………………………                74

        Перемены 
        В гости в Израиль ……………………………………………………………       76
        Гости из Израиля ……………………………………………………………………..   80
 
        Прыжок в неизвестное
        Едем! …………………………………………………………………………………..   82
        Первый Посол …………………………………………………………………………  83
        Я вживаюсь…   ………………………………………………………………………..  85

        Наши в Израиле
        Профессор (Григорий Лившиц) ……………………………………………………...  86
        Актриса (Дина Фиялковская) ………………………………………………………...  88
        Диссидент (Ким Фридман) …………………………………………………………...  90
        Писатель (Александр Каневский) ……………………………………………………  90
        Классик (Анатолий Алексин) ………………………………………………………...  92

        Еще одна потеря
        Вадим и Люда Пинчуки ………………………………………………………………  93
       
        И снова встречи 
        «В нашу гавань заходили корабли…» (Эдуард Успенский) ……………………….  95
        «Еврей народный» (Андрей Дементьев) …………………………………………….  96
        Собкор (Георгий Зубков) ……………………………………………………………..  97
        Сказочник (Лев Устинов) ……………………………………………………………..  98
        «Великая четверка» («Доктор Ватсон») ……………………………………………... 98

        В Москву!
        Заманчивое предложение ……………………………………………………………..  99
        Заветный талисман (Григорий Горин) ………………………………………………. 101
        Вы еще приедете (Нина и Саша Арсоны) …………………………………………… 102
        Окончательное решение ……………………………………………………………… 103

        Снова дома    
        Испытание ……………………………………………………………………………... 105
        Лэхаймо! ……………………………………………………………………………….. 109

        Подписи к иллюстрациям и автографы …………………………………………..  110-113

        Иллюстрации ………………………………………………