Нодар Хатиашвили
СОДЕРЖАНИЕ
Келья отца Иллариона
Исповедь отца Иллариона
КЕЛЬЯ ОТЦА ИЛЛАРИОНА
Я пришел в церковь, когда отец Илларион кончил свою проповедь. Выждав, когда он останется один, я подошел к нему. Он обрадовался моему приходу и пригласил зайти к нему в келью, чтобы спокойно поговорить. Когда мы вошли в небольшую комнату, отец Илларион сказал, обводя взглядом спартанское убранство:
– Вот так и живем, сын мой! – и, указав на стул, возле небольшого столика, молвил: – Присаживайся.
Небольшой столик, покрытый белой скатертью, стоял у окна, по бокам которого расположились два венских стула. Слева от стола–прижатая к стене простая железная кровать, накрытая пестрым покрывалом. Над кроватью полки с книгами. Справа у стены на миниатюрном столике икона, свеча, молитвенник. Над столиком лампада, перед столиком маленький коврик. У той же стены шкаф, застекленный наполовину. В верхней части, которая застекленная – книги и портрет Сталина…
Увидев портрет Сталина, я мгновенно перевел взгляд на отца Иллариона. Он спокойно выдержал мой удивленный взгляд, едва заметно улыбнулся и, выдержав паузу, молвил своим приятным баритоном.
– Ты еще молод, сын мой, когда доживёшь до моего возраста, и не будешь питаться общими заблуждениями, тогда поймешь меня.
– Всего мог ожидать, но увидеть в келье портрет Сталина рядом с иконой Христа.... Простите, отец Илларион, а не боитесь ли вы своих братьев?
– Слава Богу, я давно отбоялся, потом, в этом нет никакой крамолы, – он подошёл к шкафу и достал папку. Развернув её, нашёл среди вырезок из газет телеграммный бланк:
– Вот телеграмма Патриарха Москвы и Всея Руси Алексием посланная епархиальным архиереям: «Правительственное сообщение о неожиданной тяжкой болезни, постигшей Иосифа Виссарионовича Сталина, глубокой скорбью отозвалась в сердцах всех русских людей. Наш долг, долг всех верующих, прежде всего, обратиться с мольбою к Богу об исцелении дорогого для нас болящего.
Благословляю во всех храмах всех Епархий совершить молебствия во здравие Иосифа Виссарионовича Сталина. Церковь наша не может забыть того благожелательного к ней отношения нашего Правительства и лично Иосифа Виссарионовича, которое выразилось в целом ряде мероприятий, клонящихся ко благу и славе нашей Православной русской церкви, и Ея долг соответственным ей образом, т. е. горячей молитвой отозваться на постигшее наш народ испытание – болезнь дорогого всем нам Вождя и мудрого строителя народного блага».
А вот как Патриарх Москвы и Всея Руси Алексий I высказывается, узнав о смерти Сталина: «Великого вождя нашего народа Иосифа Виссарионовича Сталина не стало. Упразднилась сила великая, общественная сила, в которой наш народ ощущал собственную силу, которой он руководил в своих созидательных трудах и предприятиях, которою он утешался в течение многих лет. Нет области, куда бы ни проникал глубокий взор великого Вождя…» – и так далее… Заканчивает Алексий I так:
– « Как человек гениальный, он в каждом деле открывал то, что было недоступно для обычного ума».
Дабы ты не подумал, что хвала Сталину была связана с его кончиной, приведу слова Патриарха Александрийского Христофора, высказанные им в 1945 году: «Маршал Сталин… является одним из величайших людей нашей эпохи, питает доверие к Церкви и благосклонно к ней относится…. Маршал Сталин, Верховный Главнокомандующий, под руководством которого ведутся военные операции в невиданном масштабе, имеет на то обилие божественной благодати и благословения, и русский народ под гениальным руководством своего великого вождя с непревзойденным самоотвержением наносит сокрушительные удары своим вековым врагам».
Я мог бы тебе еще почитать, видишь вот эту стопку, но думаю, достаточно и этого. А чтобы ты не считал, что я прячусь только за высказывания пусть и очень авторитетных представителей Церкви, покажу документ.
Отец Илларион достал из другой стопки газетную вырезку.
– А это коммюнике, опубликованное в газете «Известия» 5 сентября 1943 года, которое для Русской Православной Церкви было историческим: «4 сентября с.г. у Председателя Совета Народных Комиссаров СССР товарища И.В. Сталина состоялся прием, во время которого имела место беседа с патриаршим местоблюстителем митрополитом Сергием, Ленинградским митрополитом Алексием и экзархом Украины Киевским и Галицким митрополитом Николаем. Во время беседы митрополит Сергий довел до сведения Председателя Совнаркома, что в руководящих кругах Православной Церкви имеются намерения созвать Собор епископов для избрания Патриарха Московского и всея Руси и образования при патриархе Священного Синода.
Глава правительства товарищ И.В. Сталин сочувственно отнесся к этим предложениям и заявил, что со стороны правительства не будет этому препятствовать.
При беседе присутствовал заместитель Председателя Совнаркома СССР товарищ В.М. Молотов».
Сталин не только помог Русской Православной Церкви, но и спас ее от уничтожения.
Увидев мое удивление, добавил, чуть понизив голос:
– Сейчас я тебе покажу, то, что не многие могли знать. Поверь мне, хотя они переписаны моей рукой, это подлинные документы, только без грифа секретности, который стоял на них. Об этих документах долгий сказ, ежели ещё раз посетишь, поведаю. А теперь сам читай, – отец Илларион, достал шкатулку, спрятанную за книгами, отомкнул её маленьким ключиком, протянул мне несколько пожелтевших листов.
С первых же прочитанных строк меня охватило волнение, которое, очевидно, испытывают те, кому открывают секреты для избранных.
Циркулярное письмо ЦК РКП (б) №30
«Об отношении к религиозным организациям»
16 августа 1923 г.
ВСЕМ ГУБКОМАМ, ОБКОМАМ, КРАЕВЫМ
КОМИТЕТАМ, НАЦИОНАЛЬНЫМ ЦК И БЮРО ЦК.
ЦК предлагает всем организациям партии обратить самое серьезное внимание на ряд серьезных нарушений, допущенных некоторыми организациями в области антирелигиозной пропаганды и вообще, в области отношений к верующим и к их культам.
Партийная программа говорит: «Необходимо заботливо избегать всякого оскорбления чувств верующих, ведущего лишь к закреплению религиозного фанатизма».
Далее Сталин приводит многочисленные примеры надругательства над православными храмами и репрессий духовенства:
«Исходя из сказанного, ЦК постановляет:
воспретить закрытие церквей, молитвенных помещений… а где такое закрытие имело место – отменить немедля;
воспретить ликвидацию молитвенных помещений, зданий и проч. путем голосования на собраниях с участием неверующих
воспретить ликвидацию молитвенных помещений, зданий и проч. за невзносы налогов….;
воспретить аресты «религиозного характера», поскольку они не связаны с явной контрреволюционными действиями «служителями церкви» и верующих;
при сдаче помещения религиозным обществам и определении ставок строжайше соблюдать постановление ВЦИКа от 29.3-23 г.
разъяснить членам партии, что наш успех в деле разложения церкви и искоренения религиозных предрассудков зависит не от гонений на верующих – гонения только укрепляют религиозные предрассудки, – а от тактичного отношения к верующим при терпеливой и вдумчивой критике религиозных предрассудков, при серьезном историческом освещении идеи бога, культа и религии и пр.;
ответственность за проведение в жизнь данной директивы возложить на секретарей губкомов, обкомов, облбюро, национальных ЦК и крайкомов лично.
ЦК вместе с тем предостерегает, что такое отношение к церкви и верующим не должно, однако, ни в какой мере ослабить бдительность наших организаций в смысле тщательного наблюдения за тем, чтобы церковь и религиозные общества не обратили религию в орудие контрреволюции.
Секретарь ЦК И. Сталин. 16/V111- 23 г.
Когда я закончил читать первый документ, Отец Илларион спокойно сказал, как будто и не прерывался наш разговор:
– Это было не противостояние Сталина Троцкому, а защита Православной Церкви от уничтожения. А теперь погляди как он, став главой государства, относится к служителям Православной Церкви и православно верующим.
Развернув следующий лист, я начал читать, про себя.
Всесоюзная Коммунистическая Партия (большевиков)
ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ
№ 1697/13
11. 11. 1939 г. товарищу Берия Л. П.
Вопрос религии.
По отношению к религии, служителям русской православной церкви и православно верующим ЦК постановляет:
1) Признать нецелесообразной впредь практику органов НКВД СССР в части арестов служителей русской православной церкви, преследования верующих.
2) Указание товарища Ульянова (Ленина) от 1 мая 1919 года за № 13666-2 «О борьбе с попами и религией», адресованное пред ВЧК товарищу Дзержинскому и все соответствующие инструкции ВЧК – ОГПУ – НКВД, касающиеся преследования служителей русской православной церкви и православно верующих, – отменить.
3) НКВД СССР произвести ревизию осужденных и арестованных граждан по делам, связанным с богослужительной деятельностью. Освободить из-под стражи и заменить наказание на не связанное с лишением свободы осужденным по указанным мотивам, если деятельность этих граждан не нанесла вреда советской власти.
4) Вопрос о судьбах верующих, находящихся под стражей и в тюрьмах, принадлежащих иным конфессиям, ЦК вынесет решение дополнительно.
СЕКРЕТАРЬ ЦК И. Сталин
– Ежели бы Сталин, как утверждают некоторые, говорил одно, а делал другое, – отец Илларион подал мне следующий лист, – то, наверное, он снял бы секретность с таких постановлений, и людей не освобождал. Прочти вот это.
ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ СССР
НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ ВСЕСОЮЗНОЙ
ВНУТРЕННИХ ДЕЛ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ
22 декабря 1939 г. (большевиков)
№ 1227 «Б» СЕКРЕТАРИАТ
г. МОСКВА 22. 12. 39 г.
товарищу СТАЛИНУ И. В.
СПРАВКА
Во исполнение решения ПБ ЦК ВКП (б) от 11 ноября 1939 года за №1697/13 из лагерей ГУЛАГ НКВД СССР освобождено 12 860 человек, осужденных по приговорам судов в разное время. Из-под стражи освобождено 11 223 человека. Уголовные дела в отношении их прекращены. Продолжают отбывать наказание более 50 000 человек, деятельность которых принесла существенный вред советской власти.
Личные дела этих граждан будут пересматриваться. Предполагается освободить еще около 15 000 человек.
НАРОДНЫЙ КОМИССАР ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СОЮЗА ССР
(Л. Берия)
Отец Илларион терпеливо ждал, пока я прочитаю документ, затем аккуратно сложил листок и положил обратно в шкатулку, закрыл её на ключ и спрятал за книги в шкафу. Потом повернулся ко мне лицом и, отвечая на мой вопрос, молвил:
– За несколько лет служения в Церкви, особенно во время войны я понял насколько изменился человек к лучшему. То, что не удалось проделать Церкви с сознанием людей за двадцать веков, Сталин сделал за каких - то 20 - 30 лет…
Поэтому у меня портрет Сталина рядом с Христом, возможно, если бы он прожил дольше…
Интересно сопоставит их судьбы, – видя, мое недоумение добавил, – послушай сын мой. Кто предал Христа за тридцать СЕРЕБРЯНИКОВ? Кто от НЕГО отрекся? Его ученики Иуда и Павел. Кто послал Христа на муки, унижение, и смерть? Не Понтий Пилат, а церковь его руками. А почему? Да потому, что почувствовала, что теряет власть. А кто помогал Пилату – люди, которым Христос помогал и ради которых принял мучительную смерть, дабы они прозрели. До прозрения было далеко. Римлянам понадобилось столетие, чтобы перестать истреблять верующих во Христа и возглавить его учение.
Кто помог умереть Сталину? Его ближайшие «соратники». А почему? Теряли власть. – Видя, что я совершенно сбит с толку, погладив свою бороду и закрыв глаза, выдержав небольшую паузу, продолжил: – На Пленуме ЦК Сталин попросил освободить его от должности секретаря партии, ссылаясь на старость. Партийные руководители понимали, – это предлог, что бы освободиться от партии, так как дел у Председателя Совета Министров куда больше, чем у одного из десяти секретарей партии. А что это означает? Да то, сын мой, что власть переходит в Совет Министров, ведь где Сталин – там и власть. А партия из «нашего рулевого» без Сталина становилась чисто политической силой, без власти, без кормушки, без особого положения.
Кто от него отрекся – руководство партии? Кто предал – народ – после ХХ съезда партии, ради которого он не щадил ни себя, ни врагов. Спас от фашистов, перед которыми пала почти вся Европа. Сделал Союз – Державой… поднял промышленный и технический уровень до такой высоты, что спас мир от атомной дубинки США… да что там толковать, сам знаешь не маленький, сын мой.
Как в случае Христа, так и Сталина, народ предав ИХ, убил не ИХ, а себя на долгие годы. ИХ – физически, себя – духовно. Римская Церковь, правда, не сразу, осознала величие подвига Христа и двадцать веков является единственной духовной силой во всем мире удерживающая человека от скотства. А что сделала партия?.. А сейчас иди сын мой, я чего-то притомился. И не откладывай свой приход в долгий ящик.
Когда я стоял уже в дверях, отец Илларион, перекрестив меня, молвил: «Да хранит тебя Господь».
ИСПОВЕДЬ ОТЦА ИЛЛАРИОНА
Пришел я к отцу Иллариону в назначенное им время. Он уже ждал меня, и едва мы поприветствовали друг друга, как он сразу, как говорят: «с места в карьер» приступил к задуманной беседе.
– Я решил исповедоваться перед тобой, и постараюсь, говорить на привычном для тебе языке, – начал он тихим, неторопливый, хорошо поставленным голосом. – Не удивляйся сын мой, и не думай, что я сошел с ума, и позабыл, что исповедуются только перед священнослужителями. Некоторые думают, что исповедь дает возможность Богу понять, как ты относишься к прожитой жизни и осознал ли ты свои грехи. Бог и без покаяния прекрасно знает все о нас.
Я решил исповедоваться перед тобой по двум причинам, сын мой. Помочь тебе понять всю сложность жизни и облегчить себе душу тем, что, возможно, тебе история моей жизни, мои метания помогут меньше делать ошибок в твоей.
Отец Илларион смолк, долго гладил рукой свою холенную белую бороду, смежив веки, а когда открыл огромные выцветшие голубые добрые и одновременно волевые глаза, покашляв начал исповедь:
– Я рос, как большинство городских мальчиков. Отец – инженер строитель – был неверующим, в отличие от мамы. Поэтому я воспитывался как бы между верой и неверием. Некоторые молитвы я знал и, они мне нравились, особенно перед сном. Стоило мне не забыть помолиться перед сном, и я засыпал быстро. Утром вставал бодрым, спокойным, веселым, но, к сожалению, этого осознания было недостаточно, для того чтобы молиться каждый день. В церковь я не ходил, но однажды, когда мы отдыхали в деревне летом, мама, чуть ли не силком, затащила меня на воскресную службу.
В церкви мне понравилось: тишина, прохлада, пение, запах ладана. Правда, поп со своей речью мне не приглянулся. Я начал ерзать, но осуждающий взгляд мамы заставил застыть на месте. От непривычки сидеть скованно вскоре я устал и как только почувствовал, что можно покинуть церковь, позабыв о маме, вылетел на свежий воздух, и только во дворе церкви вспомнил о ней.
Конечно, я начал ждать ее. Из церкви выходили люди ничем не примечательные, правда, более опрятно одетые, чем их можно было увидеть дома. И вдруг появилась девочка, чуть младше меня, и я забыл, что жду не ее, а маму. Я направился к ней. Она как будто ждала этой встречи давно, со спокойной уверенностью. Глаза ее засветились и, как мне показалось, она произнесла: «Вот мы и встретились». А может, это я произнес, не знаю. Хотя встреча и состоялась, но мы так и не успели ни поговорить, ни познакомится, нам даже не дали подойти близко друг к дружке наши чуткие родители, которые, и не подозревали о нашей встрече.
После этой встречи я зачастил ходить в церковь. Целую неделю ждал воскресного дня. И дождавшись его, как в лихорадке с утра мылся, чистил обувь, подгонял маму, чтобы не опоздать на воскресную службу. Мама радовалась моему прозрению, она беспрестанно рассказывала всем, что произошло почти чудо, после того как я прослушал проповедь батюшки, буквально изменился: «Вошел в церковь мальчиком-лоботрясом, а вышел… настоящим христианином: тихим, послушным, вежливым, предупредительным, любящим…». Мама была рада. Она даже гордилась, что смогла приобщить меня к церкви. Мы не пропустили ни одну воскресную службу за все лето. После службы мама ни на секунду не отпускала меня от себя, – я был ее гордостью. Только войдя в калитку, я мог позволить себе отлучиться от нее, но след моей избранницы пропал.
С местными ребятами я не дружил, не мог найти с ними ничего общего, поэтому бродил бесцельно по деревне и уставший возвращался домой. Однажды бродя в поиске моей незнакомки, я очутился на краю деревни. Солнце палило нещадно. Я решил найти удобное место в тени и, увидев старый раскидистый дуб, направился к нему. Вдруг огромная стая собак выскочила из-за него и направилась в мою сторону. Сердце заколотилось от страха. Я застыл на месте. В голове лихорадочно билась мысль, как птица в клетке. Когда псы поравнялись со мной, я уже не дышал, объятый страхом. К счастью они пробежали мимо меня, огрызаясь между собой. Метрах в десяти от меня вся эта масса остановилась и, начала крутиться возле одной, как потом я понял сучки, она огрызалась на всех, кроме одного кобеля, но зато все набрасывались на него.
В конечном итоге он все-таки добился своего но, получив удовольствие, с диким остервенением старался отцепиться от своей избранницы. Освободившись от суки, быстро убежал, оставив кобелям домогаться ее. Я возненавидел прекрасного кобеля, который бросил свою сучку, хотя понимал, что в их мире нет места тем законам, которыми живут люди, но и смотреть на это равнодушно я не мог и, ушел, чувствуя, что во мне просыпается похоть, неведомое мною доселе чувство, и я – начинаю уподобляться этой стае кобелей.
Так пролетело всё лето. Хотя я был не робкого десятка, но перед той незнакомкой робел. Я даже не мог себе представить, что могу подойти к ней, а тем более заговорить. Ни одной темы для разговора с ней я не мог себе представить, даже когда я закрывал глаза и видел ее, как живую. Мы только смотрели друг на друга не так как в церкви украдкой, а как в первый раз, во дворе – открыто, без стеснения, не видя никого и ничего вокруг.
Лето кончилось. Мы переехали в город. Начались занятия. Все меньше и меньше оставалось времени на наслаждения от воспоминаний. Церковь я, конечно, перестал посещать, к огорчению мамы. Всё это она приписывала тлетворному влиянию города на мою душу. Мама охала, папа улыбался, а я вместе со многими сверстниками увлекся идеями преобразования общества, в котором мы задыхались.
Богу угодно было устроить нашу встречу на новогоднем вечере у нас в школе. Потом я не только в тот вечер, но еще несколько месяцев был, как в тумане. Счастью не было конца. И вот первый удар. Ее родители запретили ей встречаться со мной. Мы не подходили друг к другу. Она дворянка, я простолюдин, хотя отец и выбился в люди. Ну, как не мечтать о свержении этих устоев?
Мои увлечения бросали меня из одной крайности в другую. Но жизнь не ждала, когда я, наконец, определюсь. Шквал событий потряс не только нас, молодых, но и устои государства. Царь отрекся от престола, война, временное правительство, большевики у власти. Слава Богу, по молодости меня миновала война. К этому времени я был сторонник анархистов. «Анархия – мать порядка» завораживала своей лаконичностью, кружила голову своей простотой, доступностью.
Любое государство – аппарат насилия, тогда где же СВОБОДА, ради которой мы собирались бороться? Анархисты единственная партия в основе, которой лежит СВОБОДА ЛИЧНОСТИ, а потом все остальное. В моем положении я просто не мог примкнуть не к анархистам. Мне нужна была Свобода и только СВОБОДА. Революция затоптала, стерла сословные неравенства, и вскоре родители Веры дали согласие на наш брак, но… та же революция заставляла меня мотаться по стране, добивать равноправие и для других.
Наш отряд вначале состоял почти из одних студентов. Первое дворянское имение мы распределяли весь день между крестьянами, а ночью спали на полу, уставшие и голодные. Благодарные крестьяне нас даже не накормили. Наученные горьким опытом, мы сначала брали себе, а только потом делили между населением. Наш отряд стал пополняться в основном, теми которым хотелось легкой жизни с маузером в руках. Кончилось тем, что наш отряд больше грабил, а что оставалось после нас, давал на разграбление местным жителям. Несмотря на мои протесты, никто уже не думал о справедливости, равенстве, равноправии. Меня даже перестали слушать, просто отмахивались.
Единомышленников становилось всё меньше, недовольных мною – всё больше. Всё чаще мои споры заканчивались хватанием за маузер. Слава Богу, находились трезвые головы, которые не допускали дело до выстрелов. Не все, конечно, было так ясно мне, как я теперь рассказываю тебе, сын мой. Просто я взрослел, они наглели. Я видел и пережил многое: и отступление, и нападение, и разорение, и сожжённые деревни, и перепуганных жителей городов и сел, переходящих из рук в руки, расстрелы. Конечно, с этим трудно было смириться или привыкнуть, когда этому всегда находилось хоть какое-то оправдание, но страшнее было другое – с кем я. Да, я был в банде с ее равнодушием и надрывом, с мелким подходом к большим событиям, с жестокостью и раскаянием, с темнотой и безысходной тоской.
Я искал выход из сложившихся положений с меньшими утратами. Несколько раз просил нашего атамана отпустить меня к невесте, которая меня уже дано заждалась. Он каждый раз обещал: «Вот скоро соединимся с Батькой Махно и тогда, а пока не время заниматься «сердечными делами», надо думать не только о себе, но и о бедных замученных крестьянах и рабочих, да и об интеллигенции, к которой ты принадлежишь».
Доводы его были вполне правильными, но то, что я увидел за время пребывания в отряде, могло свести с ума любого, а тем более студента, который судил о жизни по книжкам или рассказам борцов за правое дело. Со всем, что он говорил, я был согласен, но только не с методами, которыми они пользовались. Я все чаще вспоминал и употреблял в спорах изречение: «Благими намерениями дорога вымощена в ад», но предложить реальный выход из этого положения не мог. С ними быть в одной упряжке я уже не мог, и уйти просто так – тоже. Нужно было найти вескую причину…
Как-то утром проснулся я бодрым, почти счастливым. Зорька выдалась ясная, небо чистое без единого облака; из-за горизонта медленно появлялось солнце и, казалось, вся природа только этого момента и ждала, чтобы, наконец, проснуться и, зажить во всю мощь своей ненасытной, неистребимой жажды. Полдня я гулял в лесу, который начинался сразу за избой, где жил я и ещё троя моих знакомых по университету. Хотя на дворе стояло лето, но на душе было по-весеннему радостно, светло, привольно. Я не могу вспомнить, почему мне было так хорошо в то утро, возможно, потому, что я принял какое-то решение или просто так, не знаю, но стоило мне войти во двор и увидеть, что он пуст, а в комнате нет никого, мне стало радостно.
Я вздохнул, как можно больше воздуха и готов был пуститься в пляс, как дверь с шумом отворилась и, я услышал:
– А вот и мы! – в проеме дверей стоял высокий, стройный юноша, с чуть нагловатой улыбкой, сверкая белизной прекрасных зубов – наш ловелас Василий.
– Что за манера вламываться в чужую квартиру? – возмутился я; в тот период я еще возмущался по таким пустякам.
– Ну, что я вам сказал? – поворачиваясь к кому-то, мне еще невидимому сказал он, хвастаясь своей наблюдательностью. – Вот так встречает нас ваш суженный, – манерно низко кланяясь, уступая дорогу Вере, сказал он под общий смех сопровождающих его всегдашних товарищей.
В дверях появилась Вера, вся пунцовая от смущения. Я от неожиданности не мог сдвинуться с места, чувствуя, что краснею от стыда и своей беспомощности. В те времена стыд нам не позволял целоваться прилюдно, как в современных зарубежных фильмах, а кроме этого желания у меня ничего не возникало.
– Оставим наших влюбленных на время, мы свою миссию выполнили, – сказал он, выпроваживая желающих поглазеть на нас.
Но, к сожалению ненадолго. До вечера нам так и не дали остаться наедине. Всегда они появлялись в самый неподходящий момент, их бесцеремонность под видом гостеприимности и сердечной привязанности ко мне, меня бесила, а Веру, как мне казалось, забавляла, ведь она была в центре внимания «галантных кавалеров». Вначале, когда они появлялись со своими знаками внимания, мне было стыдно не столько за них, сколько за себя, ведь я ей рассказывал совсем не то, что было в действительности. И не только чтобы ей понравиться, но и себе… и, оправдать не только свои заблуждения, но и свое участие в отряде.
Когда они исчезали, я подолгу приходил в себя, молчал, а когда, наконец, под влиянием близости Веры приходил в себя и меня покидали всякие страхи, они появлялись. Под вечер я даже начал злиться на Веру, так как мне начало казаться, что она рада их появлению. Никогда больше я не видел ее такой лихорадочно-веселой, словоохотливой, я бы даже сказал, кокетливой, как в тот вечер.
Когда стемнело, наш стол ломился от яств и самогона добытых неведома откуда. А когда внесли жареного поросенка, я вспомнил, как Василий «добыл для нас» такого же.
Мы отступали, покидали деревню, в которой почти все подчистили за месяц. Вдруг слышим раздирающий душу визг поросенка. Видим, как из сарая вылетает орущий поросенок и за ним дедуля. Василий спрыгивает с лошади, привязывает ее к калитке, и, обращаясь к нам, говорит: «Ребца, нужно подсобить старичку». И? войдя во двор, обращается к старику: «Дедуль, подсобить?». Тот не успел и рта открыть, как Василий, выхватив маузер, выстрелил в поросенка.
Стрелял он метко. Поросенок упал, дрыгая ногами. Крестьянин бросился на Василия с поднятыми в гневе руками, но, не добежав, упал сраженный выстрелом прямо в грудь. На второй выстрел выбежала молодуха с раздирающий душу воплем. А Василий, схватив поросенка за ноги, сводимые смертельной судорогой, оглядев молодуху, упавшую на грудь крестьянина, направился к нам. Бросив на подводу поросенка со словами: «Это вам от Василия» повернулся в сторону, где рыдала молодуха, буркнул: «Ежайте, догоню». И медленно направился к калитке.
Приехал он через три дня и только потому, что пришлось, уносит ноги от белых.
Конечно, после таких треволнений я к поросенку не притронулся. В этот вечер Василий много пил и мало ел. Быстро напился и начал приставать ко мне и все пытался выудить у меня причину грусти. Я отмалчивался, не желая скандала. Он, видно, помнил, как я смотрел на него, когда он подносил поросенка, да и его дружки нашептали ему, что я не притронулся к тому застреленному. Я долго терпел его выходки, но всему есть предел. Когда он с силой ткнул мне в зубы поросячьей ножкой, нервы мои сдали и, я вцепился в него.
Драка кончилась тем, что меня привязали к стулу. Я не мог пошевелить ни руками, ни ногами, а в рот запихали какое-то тряпьё. Даже в таком состоянии я пытался сражаться, перемещаясь скачками, как кузнечик. Вскоре меня кто-то ударом в голову сбил. На какое-то время я потерял сознание. Васька, вылив на меня ушат холодной воды и теребя меня за уши, привел меня в чувство, и когда увидел, что я стал соображать, глядя на меня в упор, сказал: «Гляди, гаденыш на жизнь. Теперь не будешь больше выпендриваться, падла!». – И сильно ударил меня ногой в живот. Каждый, кто удовлетворял свою половую потребность, бил меня ногой, куда попало.
Иногда я терял от этого сознание, но оно возвращалось, как будто для того, чтобы я пережил весь ужас до дна. Лучше было бы, если они меня убили… То, что мне пришлось увидеть и пережить, не могу передать, даже сейчас голова кружится, стучит в висках, – отец Илларион дрожащими руками стиснул виски и умолк.
Не трудно было представить себе, что могли совершить пьяные, разъяренные вояки с женщиной, которая бросилась защищать своего любимого.
Я не помню, сколько мы так просидели, может вечность, может миг. Время, от переживаемого ужаса, теряет свою реальную протяженность.
Когда отец Илларион немного успокоился, он продолжил: «Когда все уснули, Вера избитая, заплаканная, с разодранном подолом, перерезая веревку, связывающую мне руки, шепнула:
– Решай, сможем ли мы дальше жить? Говорить я не мог, хотел броситься на спящих, но подкосились ноги, и я оказался на полу. Когда силы вернулись ко мне, я стоял с маузером наготове перед Васькой, который спал, как сто праведников вместе взятых. Но я так и не смог не только выстрелить в спящего, но даже навести дула на него. Дожидаться рассвета, чтобы драться с ними на дуэли, смешно. Прошли те времена. А рассчитывать на справедливое наказание этих мерзавцев, в этом сборище бандитов, не было шанса.
И я решил, вырезать ножом, во всю стену: «Ухожу, чтобы бороться с такими мерзавцами, как вы!»
До рассвета мы шли молча на север. Там, насколько я помнил, не было анархистов. Через несколько дней, совершенно обессиленные мы набрели на передовой отряд красноармейцев. Сначала нас приняли за лазутчиков и тут же хотели расстрелять. Потом, неизвестно почему, нас накормили и отвели к начальнику.
Мы с Верой рассказали всю правду. Ей нечего было скрывать, а я решил, если начинать новую жизнь, то только с чистого листа. Он нас выслушал, но несколько дней мы просидели раздельно, каждый в своем сарае, дожидаясь своей участи. Первый день мне было всё равно, какое они примут решение, но с каждым днем мне всё сильнее хотелось жить.
Пути Господни неисповедимы. Сидя в сарае, я, конечно, не был доволен тем, что мне не сразу поверили и не воздали почести за мою правду и решение уйти от анархистов и начать бороться против них. Но когда меня приняли в отряд, я был уже другим человеком. Не мстителем, а борцом за справедливость и не только когда это касалась меня. Там я открыл для себя, что справедливость возможна только тогда, когда все перед законом равны, не взирая ни на какие заслуги, а тем более занимаемые должности. Спустя много лет, когда я смог оценить ту переоценку ценностей, которая произошла во мне в сарае, я был благодарен Богу, что он предоставил мне такую возможность.
Когда мы встретились с Верой, в первый момент я готов был броситься к ней, но что-то меня остановило. Мы были рады встрече, но не счастливы. С обоюдного согласия мы наложили табу на тот вечер, возможно, напрасно – потому, что в каждом засела та обида, то недовольство другим, которое не давала нам трезво оценить случившееся. Обида как опухоль, со временем растет и часто перерастает в злокачественную. Возможно, она не могла мне простить того, что я был свидетелем, когда ее насиловали, и не отомстил за нее, не убил их, когда она развязала мне руки.
Помню случай, когда мы окружили одну из банд, которая выдавала себя за анархистов, а я совершенно не был уверен в этом, пытался взять их в плен, дабы не проливать напрасно кровь. Вера, услышав мое решение, гневно с презрением бросила:
– Тебя ничем не прошибешь… Мало тебе было, чтобы узнать их?
– Узнал, но насилие насилием не искоренишь…
– Легко бросаться этими словами, сразу видно – не тебя… – у нее чуть не вырвалось бранное слово, но она, овладев собой, бросила, – насиловали, – и, покраснев, резко отвернулась, почти бегом ушла, опустив голову.
В памяти вспыхнул самый жуткий момент того вечера. Когда я в очередной раз приходил в сознание, услышал, как Вера стонет в оргазме. Мне почудилось, что это мы, наконец, вместе. Я хотел обнять ее, но… в ужасе понял, что совершаю те же движения, что и тот, кто насилует ее…. Когда я понял, что эти стоны вернули мне сознание, я проклял тот инстинкт, себя и…
После этого разговора мы не могли смотреть друг другу в глаза, и хотя знали, что оба пострадали и, одному Богу известно, кто больше, но пересилить себя так и не смогли. Говорят: время лечит. Да! Только когда стечение обстоятельств благоприятные.
Девятнадцатый год был последним годом, когда мы виделись.
Я собирался прилечь после дневных учений, набраться сил и вечером поговорить с Верой по душам, но не успел. Дверь с шумом распахнулась, Вера буквально влетела в мою комнату и с порога гневно бросила мне:
– Дождался?!
– Чего? – удивленно спросил я как можно мягче, чтобы успокоить ее.
– Части Махно вошли в состав 2-й Украинской армии.
– Не может быть, – растерянно пробормотал я.
– Беги, труби, кричи везде, иначе мы будем в одной упряжке с этими бандитами…
– А что я сейчас,… когда… уже…
– Конечно, ничего, только учти, потом не отмоешься, а, возможно, и не захочешь… – и, не дав мне прийти в себя, также быстро исчезла.
Я никак не хотел верить услышанному. Махновцы и Красная Армия вместе… Во всем такие разные и не потому, что в моем представлении Красноармейцы с крылышками ангелов, а махновцы с рогами дьявола, нет! Слишком большая разница в их поступках.
Штаб, когда я пришел туда, был набит битком, я даже не смог войти, а стоял у открытой двери и слушал высказывания недовольных. Со многими из выступающих я был согласен. Выслушав всех, начальник штаба сказал:
– Во-первых, не забывайте, не мы решаем, а мы исполняем приказы командира армии, а во-вторых, сами прекрасно знаете, мы пока с петлюровцами справится не можем. Вот и решайте для себя, а выполнять приказ надо.
Я пошел искать Веру, но не нашел её, она куда-то всегда исчезала после наших размолвок. В тот день мне как никогда хотелось с ней поговорить и не столько о нас, сколько о проблеме, к которой она прикоснулась и породила во мне новую дилемму, после услышанного: «Что лучше – зло, приносящее пользу, или добро, приносящее вред?». Если первая часть справедлива, тогда должно быть и «зло – во спасение», и «добро – во вред».
Я промучился не один день над, казалось бы, простым вопросом и корил себя за тупость; но только спустя много лет, я узнал, что эта проблема стара как мир, и над нею мучился еще великий Микеланджело Буанаротти, сформулировав ее в письме к папе Клименту VII в 1526 году, так: «Не знаю, что лучше – зло ли, приносящее пользу, или добро, приносящее вред?».
Я так был захвачен этими проблемами и навалившими военными действиями с белогвардейцами и петлюровцами, что потерял из виду Веру, а когда спохватился, выяснилось, что она давно покинула нас, не оставив мне даже весточки. Первым чувством, породившем этой вестью, была обида, – нас все-таки многое связывало, была любовь… и вот так вдруг всё оборвать, даже не написав ни строчки… уехать… не простившись. От всех я мог ожидать такое, но только не от Веры. Несколько дней меня не покидала обида. Я все время думал о ней и вспоминал все случаи из нашей жизни, которые должны были вызвать чувства благодарности у Веры ко мне.
Я так увлекся своими воспоминаниями, потеряв чувство меры, что даже в тех случаях, где я должен был её благодарить, требовал этого от неё, но вспоминая её в той ситуации, не чувствовал этого с её стороны. Во мне нарастало недовольство, вначале я думал, что, потеряв иллюзии относительно её, я, наконец, смогу оценить Веру не сквозь розовые очки, смогу избавится от её чар и стать нормальным мужиком.
Солдаты, которыми я командовал, как-то притихли. В моем присутствии они реже стали балагурить, шутить, смеяться. Раз я поймал себя на том, что во мне вскипает злоба, когда я вижу или слышу веселье. Я настолько был поражен своим наблюдением, что не хотел даже верит ему, но…
Свалив все свои беды на Веру, я решил отомстить ей и переспать с нашей поварихой, которая вечно строила мне глазки.
Когда вечером я появился у неё, она удивилась, но обрадовалась. Уходя под утро от неё к себе, я впервые шёл по нашему лагерю как вор, боясь встречи с любым. К счастью, я никого не встретил, но волнение, которое меня охватило, когда я вышел от неё, не утихало даже тогда, когда я лежал в своей кровати. Я попытался припомнить её лицо в те минуты, когда мы были близки, но кроме ощущений её упитанного ненасытного тела и запаха столовой ничего не мог, восстановить в памяти, а вспомнил лишь её фразу: «Открой, наконец, глаза».
Мне становилось все труднее и труднее жить одними сражениями и убаюкиванием себя тем, что вот это кончится и начнется настоящая жизнь, разумная, добрая, справедливая. Я понимал, что это может наступить только тогда, когда изменятся люди, стряхнут с себя вековые пороки и станут, наконец, ЛЮДЬМИ, но для этого нужны столетия.
Помог случай. К нам приехал Феликс Дзержинский разобраться в скандальном деле. Я проходил как свидетель. Состоялся долгий разговор с ним, в котором мы затронули и проблему справедливости и права. Я спросил его:
– Можно быть всегда правым и справедливым?
– Думаю можно, но не всегда.
– Почему?
– Вот мы вынесли суровый приговор. Имели ли мы право выносить его? Да! Иначе пострадали бы сотни других, а вот справедливы ли мы в данном решении.… Не знаю? Вижу, это и тебя гложет… то, что тебя мучают эти вопросы, понятно, – ты молод, зелен, и даже, наверное, не знаешь, что права определяются законом в данной стране, а справедливость этическими и моральными нормами человечества.
– Значить, быть правым не всегда быть справедливым, и наоборот. А также быть правым на войне не значит быть правым в мирных условиях? – медленно проговорил я и утих.
Видно, я ему понравился. Он предложил мне работать у него. Я согласился. Так я попал в ВЧК.
Москва поразила меня невероятным скоплением самых разных людей и множеством красивых и доступных женщин. Торговали все и всем, воровали, убивали, ругались, молились, голодали, обжирались, хлестали водку и, мертвецки пьяные дрались, любили, ненавидели. После первых дней работы, когда изо дня в день приходилось ловить бандитов, преступников, раскрывать заговоры, покушения на отдельных руководителей или целую группу, – мир представился как сплошное скопление злодеев. Мне казалось, после того, что я пережил, меня ничем не удивить, а тем более не ожесточить. Но иногда я ловил себя на излишней жестокости в принимаемых решениях.
Трудно было представить, что найдется, в ближайшее время такая сила, которая усмирит хотя бы большую часть населения. Как мне казалось, это было посильно: церкви, благополучию в стране и коммунистическим идеалам. При тогдашней разрухе, зверином голоде благополучие масс виделось весьма немногим и то не в ближайшее время; так же обстояло дело и с коммунистическими идеалами. Оставалась только церковь, но… ее теснили со всех сторон, озлобляя верующих, служителей церкви, да и неверующую интеллигенцию насильственными методами борьбы с религией и уничтожением церквей – архитектурных памятников.
Я долго обдумывал этот вопрос, даже выучил наизусть, что говорилось в партийной программе об этом. По сей день помню: «Необходимо заботливо избегать всякого оскорбления чувств верующих, ведущего лишь к закреплению религиозного фанатизма». И когда, как мне казалось, я созрел для этого разговора с Дзержинским, я добился встречи. В тот день он был в хорошем настроении и, когда меня увидел, вместо приветствия спросил:
– По виду догадываюсь, что проблему добра и зла ты не решил. Пришел за советом?
– Да.
– Выкладывай.
Я ему выложил все, к чему пришел, что тем методы, которыми ЧК пользуется, да и её враги под маской ЧК, только вредят нам, озлобляя многих еще вчера наших союзников. Он спросил, верю ли я в Бога? Конечно, я ему сказал, что нет, но защищаю падших не только потому, что мать у меня верующая и я боюсь за неё, а потому, что хотя церковь, возможно и зло, но сегодня она может усмирить огромные массы от разгула, разбоя, преступлений, заполонивших нашу страну, а, следовательно, принести пользу, добро всей стране. В заключении я процитировал отрывок из программы о методах борьбы с религией.
Дзержинский походил, походил, потом, достав из сейфа документ, показал мне.
Российская 01. . 1919
Социалистическая Федерация СТРОГО СЕКРЕТНО
Советская Республика Председателю ВЧК
ВСЕРОССИЙСКИЙ тов. ДЗЕРЖИНСКОМУ Ф. Э.
ЦЕНТРАЛЬНЫЙ
ИСПОЛНИТЕЛЬНЫЙ КОМИТЕТ
Советов Раб., Кр. и Каз. Деп.
МОСКВА, КРЕМЛЬ
№ 1866672
УКАЗАНИЕ
В соответствии с решением В.Ц.И.К. и Сов. Нар. Комиссаров, необходимо как можно быстрей покончить с попами и религией.
Попов надлежит арестовать как контрреволюционеров и саботажников, расстреливать беспощадно и повсеместно. И как можно больше.
Церкви подлежат закрытию. Помещения храмов опечатать и превращать в склады.
Председатель В.Ц.И.К. подпись М. Калинин
Председатель Сов. Нар. Комиссаров подпись Ульянов (Ленин)
– Вот так! Запомнил!? Не нравится? Мне тоже, но мы солдаты революции и… постарайся не очень выступать, но и не … Да, что я говорю, ты и без моих советов не будешь зверствовать. Ты обратись к Калинину или Сталину, по-моему, они за программную линию, – и, увидев удивление на моем лице, улыбнулся и добавил. – Не удивляйся, Калинин подписал этот, да и многие составленные в таком духе Троцким документы по решению ЦК.
Не доверяя своей памяти, я, как только остался один переписал бумагу, и хорошо сделал, так как впоследствии с этим документом можно было ознакомиться только с разрешения Сталина.
Пока я собирался с духом, чтобы обратиться к Калинину или Сталину, меня перевели в группу, занятую проблемой религии. Первое с чем я столкнулся, работая в этой группе, – звериная ненависть сотрудников к церкви, попам, верующим. После того документа, с которым меня ознакомил Дзержинский, трудно было представить другую реакцию сотрудников ЧК, но меня она поразила, очевидно, потому, что я придерживался больше линии партии, и шел в ЧК, чтобы не допустить надругательства над верующими и Церковью.
Конечно, говорить об этом было глупо, но раз были в ЦК люди, думающие как я, была надежда на перемены. Тем более, что в приказе Президиума ВЧК №21 от 28 февраля 1920 года, подготовленном при непосредственном участии Ф.Э. Дзержинского, говорилось: «…Прежде чем арестовывать того или иного гражданина, необходимо выяснить, нужно ли это. Часто можно не арестовывая вести дела, избрав мерой пресечения: подписку о невыезде, залог и т.д. и т.п., а дело вести до конца. Этим ЧК достигает того, что будут арестованы только те, коим место в тюрьме, и не будет не нужной и вредной мелочи, от которой только одни хлопоты, загромождение ЧК, что лишает ЧК возможности заниматься серьезным делом…» И мне стало известно, что после подавления Кронштадтского мятежа Дзержинский отдал распоряжение об освобождении из мест заключения всех рабочих и крестьян, оказавшихся втянутыми в мятеж, вне зависимости от степени их виновности.
Всё это вселяло надежду, что я на правильном пути.
А тут грянул жесточайший неурожай. Голод косил людей беспощадно. Глава Православной Церкви патриарх Тихон 22 августа 1921 года издал воззвание «О помощи голодающим». Ознакомившись с этим воззванием, я грешным делом подумал, не было счастья, да несчастье помогло. С этого момента, я думал, наконец, церковь вздохнет, но не тут-то было. Это всенародное несчастье обернулось для церкви трагедией. Под предлогом помощи голодающим началось разграбление церквей.
В городе Шуе служители церкви и некоторые прихожане не допустили грабежа церкви. Были жертвы с двух сторон. Как только эти события стали известны в нашей группе, почти все просили направить их в Шую, чтобы расправиться не только с попами, но и с прихожанами, как с контрреволюционерами, а церковь уничтожить, как гнездо контры. Страсти настолько раскалились, что пришлось собрать летучку, на которой выступил наш начальник – Антон Иванович Рыбаков.
Он довольно быстро усмирил почти всех. После небольшого вступления он обратился к сидячему напротив него чекисту: «Вот ты Иванов, что ты сделаешь, если на улице на тебя нападет мужик и захочет отнять у тебя маузер?». «Конечно, убью, как…». «Правильно, если он бандит или контра». «Так точно». «А если ему нужен твой маузер, чтобы убить или задержать контру?» «Ну, тогда, пусть скажет,… а не лезет драться…» «Во! Видишь? А если он подойдет к тебе, все расскажет, ты пойдешь с ним?» «Конечно, же…» «Разумеешь, по-хорошему и человека полезного не убьешь и контру поймаешь.
Вот так и мы должны поступать с попами и с их добром…» « Они это добро награбили, а мы его изымаем» «Во-первых, они его не награбили, а накопили, а самое главное нам работникам ВЧК Советская правительство доверило Карающий Меч. Такой меч можно вложить только в СПРАВЕДЛИВЫЕ руки, которые будут ЧЕСТЬЮ, СОВЕСТЬЮ этого государства. Мы всегда должны помнить об этом».
Мне этот разговор хорошо запомнился потому, что именно тогда я понял, почему я очутился в этой группе, без малейшего с моей стороны усилия и что я не одинок. Появилась надежда.
Несколько дней я никак не мог встретиться с нашим комиссаром, как потом выяснилось, его вызвали на Пленум ЦК, а когда, наконец, встретились, разговор не получился. Да и как мог получиться, – был разгневанный начальник и ни в чем не виновный провинившийся подчиненный. И хотя я, как ребенок, обиделся на него, послав его подальше – к одной маме…. Но когда узнал, что ему там пришлось выслушать, а затем и выполнять директивы Ленина, я пожалел не только Антона Ивановича, но и себя.
Для Православной Церкви наступили самые тяжелые времена – ее не только хотели ограбить, ее старались уничтожить.
23 марта 1922 г. – утверждается на заседании Политбюро ЦК серия предложений Троцкого по изъятию ценностей церкви и ее уничтожению. По предложению Троцкого для осуществления его антирелигиозной программы были созданы газеты «Безбожник» и журнал «Воинствующий безбожник», а также «Центральный Совет Союза воинствующих безбожников».
В работе по учету церковного богатства был привлечен епископ Антонин (Грановский) – чудовищно честолюбивый, угрюмый, внутренне надломленный и больной. И, несмотря на такую характеристику, в которую я не очень верил, во мне теплилась надежда, что участие епископа, почти святого человека, как-то смягчит и внесет элементы порядка и добросовестности в действия работников ВЧК и других органов, но, увы! Вскоре стало для меня ясно, что трудно было выбрать человека для цели, поставленной Троцким, более подходящего, чем этот епископ. И вот тогда я впервые открыл для себя простую истину: везде есть порядочные люди, и самые прекрасные идеи воплощаются в жизнь, пройдя через них.
Прошло несколько жутких месяцев. Многие служители церкви были либо расстреляны, либо засажены в тюрьмы, либо писали доносы на своих же «братьев во Христу».
Как-то брожу я по коридорам нашего заведения и встречаю Антона Ивановича. Увидев меня, он расплылся в улыбке, которой я давно на его лице не видел, и спрашивает:
– Ну, как дела?
– Как сажа бела, – отвечаю хмуро.
– А куда идешь?
– Расстреливать попов.
– Ну, ты мне это брось, идем, я тебе покажу, что этого уже делать нельзя. – И увлекая меня в свой кабинет, радостно добавляет: – За это уже можно и схлопотать…
Когда мы зашли в его кабинет, он показал мне обращение Сталина от 16 августа 1923 года ко «ВСЕМ ГУБКОМАМ, ОБКОМАМ…» с требованием прекратить уничтожать и грабить церковь.
– Я тебе давал читать, помнишь? Напомню, что мне кажется особенно важным.
«Исходя из сказанного, ЦК постановляет:
воспретить закрытие церквей, молитвенных помещений… а где такое закрытие имело место – отменить немедля;
воспретить ликвидацию молитвенных помещений, зданий и проч. путем голосования на собраниях с участием неверующих
воспретить ликвидацию молитвенных помещений, зданий и проч. за невзносы налогов;
воспретить аресты «религиозного характера», поскольку они не связаны с явной контрреволюционными действиями «служителями церкви» и верующих.
Еще при жизни Ленина, несмотря на документ, показанный мне Дзержинским, и письма Ленина членам Политбюро о событиях в Шуе ни я, ни Антон Иванович не подумали о том, что это бунт на корабле. Мы решили, что Сталин переубедил Ленина и с его согласия появилось это обращение. Глубже мы и не вдавались только потому, что уж очень хотели прекратить эту жестокую вакханалию.
Мы сразу засели за обсуждение вопроса, есть документ, но как сделать, чтобы он начал работать. За эти несколько месяцев работники так привыкли к безнаказанности своих поступков и к сознанию своей непогрешимости, что искоренить это было нелегким делом. Ведь стоило сотруднику произнести слово поп, как дальше для многих можно было и не приводить никаких доказательств вины пойманного. Но если с этим можно было бороться в рамках самих органов, то с потоком доносов было гораздо сложнее.
После долгих обсуждений Антон Иванович предложил мне: «А что если ты возьмешь на себя эту задачу?» «Как это я возьму?» «Просто, мы тебя внедрим к ним» «Ну знаете!» – вырвалось у меня. «А ты подумай, не спеши… возможно, это самый лучший выход».
Меня не столько волновала моя учесть, ведь меня могли прирезать священнослужители, узнав, кто я, и расстрелять сотрудники органов, сочтя меня за попа, сколько другое... Я должен был лгать, и не один день, в церкви, ведь в то время я был неверующим. Я должен был стать шпионом или разведчиком в зависимости от цели моей деятельности. Я должен был лишить себя мирской жизни и ради чего? Ради спасения нескольких невинных и наказать нескольких нечестных.
Если бы я мог спасти тысячи, то, возможно, я бы принял это предложение, но с другой стороны…. После первых лет работы, когда к той картине, которая бросалась в глаза – экспроприация имущества у богатых, я добавил скрытую от всеобщего обозрения борьбу за власть, не гнушающихся ни чем, от предательства до убийства противника других убеждений, у меня опустились руки.
Отец Илларион надолго умолк. Мне даже показалось, что он собирает силы, чтобы продолжить исповедь. Вздохнув, он открыл глаза. Взгляд был отрешенный и только сейчас я заметил, как он устал, и как мало сил в нем осталось. Посидев еще некоторое время, погруженный в свои думы, он вдруг тихо проговорил:
– Передо мной выросла проблема, кого спасать: надо было спасать не только и не столько того, чья жизнь была в опасности, а и того, кому грозило стать убийцей. Слава Богу, Антон Иванович помог разрубить Гордиев узел, напомнив древнюю индийскую мудрость: «Лишь на деяние имеешь ты права и никогда – на его плоды; да не будут плоды твоего деяния побуждением к нему; да не будет у тебя оправдания бездеятельности».
А теперь иди сын мой. Я немного притомился. Завтра сможешь прийти?
– Завтра не смогу, а вот послезавтра обязательно. Может вам что-либо принести?
– Нет спасибо. Только не откладывай…
Я, конечно, искренне пообещал, что послезавтра я буду сидеть на этом стуле, с которого встал, и, пожелав отцу Иллариону спокойной ночи, ушел.
К сожалению, я своего обещания не сдержал. Пришел через неделю. Один из служителей церкви, который, как мне казалось, был наиболее приближенным к отцу Иллариону, увидев меня, подошел и, постояв некоторое время, тихо проронил, что отец Илларион отошел в мир иной. Мы постояли некоторое время молча. Видно, и он, как и я, не мог смириться с произошедшим.
– А когда это случилось, ведь я совсем недавно видел его…
– После твоего ухода он слег. Кроме усталости ни на что не жаловался. На следующий день был вял, но кушал и часто повторял: «Мне обязательно нужно собрать силы». На второй день он много волновался, все порывался встать, но я его просил не вставать и покушать. К вечеру силы его совершенно покинули. Он даже в туалет без моей помощи не в силах был пойти. Всю ночь он не смыкал глаз. Я несколько раз заходил к нему. Утром, когда я принес завтрак, он даже не взглянул на него. На мои увещания не отвечал, а когда я умолк, он тихо молвил: «Если придет мой мальчик, и ты увидишь, что он переживает, дай ему шкатулку, которую найдешь в шкафу за книгами, и вот этот ключ». Отвернулся к стенке и вскоре уснул. В этот день я почти не отходил от его кровати даже ночью. Он спал и едва слышно дышал. К утру я, видно, уснул, а когда подошел к нему, он уже отошел в мир иной. Царство ему небесное.
Я сидел оглушённый настолько, что не обратил внимания, когда служитель ушел, и как долго его не было, но сразу пришел в себя, когда увидел знакомую шкатулку, протянутую мне. Я, молча, взял ее и зеленную папку, немного постояв и поблагодарив, ушел.
В тот вечер я никуда больше не ходил. Открыл шкатулку, надеясь там найти предназначенное мне письмо, но… в шкатулке лежали мне уже знакомые документы, отпечатанные на машинке и среди них несколько листов, написанных от руки. Я с волнением взял его, думая, что, наконец, нашел письмо, предназначенное мне.
В личном письме В. Куйбышеву в 1926 году Ф. Дзержинский с горечью писал: Дорогой Валерьян!.. Я сознаю, что мои выступления могут укрепить тех, кто наверняка поведет партию в сторону гибели, т.е. Троцкого, Зиновьева, Пятакова, Шляпникова. Как же мне, однако, быть? У меня полная уверенность, что мы со всеми врагами справимся, если найдем и возьмем правильную линию в управлении на практике страной и хозяйством…. Если не найдем этой линии и темпа – оппозиция наша будет расти, и страна найдет тогда своего диктатора – похоронщика революции, – какие бы красные перья ни были на его костюме…. От этих противоречий устал и я».
Письмо меня поразило – такое пишет «железный Феликс»; но даже оно не тронуло меня, и вскоре, отложив шкатулку, я начал разбирать содержимое «Зеленной папки». В ней было множество вырезок из газет. В основном 30-37 годов. Мое внимание привлекло интервью Сталина, данное американцу Гордону насчет новой конституции, где он говорил: «Всеобщие, равные, прямые и тайные выборы в СССР будут хлыстом в руках населения против плохо работающих органов власти. Наша новая советская конституция будет, по-моему, самой демократической конституцией из всех существующих в мире».
Весь вечер я просидел над шкатулкой и «зеленной папкой». Не знаю, чего я ждал от этих даров отца Иллариона, сейчас они меня не трогали. Я вспомнил, когда отец Илларион впервые показал мне документы из этой шкатулки, ошеломив меня, приоткрыв неведомый мне мир, который заинтересовал меня и, я мог слушать его до бесконечности, потому что в таких случаях время для меня останавливалось. А сейчас я сидел уставший, с головной болью, просматривая сухую хронику давно прошедших дней, полную трагических событий, но без отца Иллариона я ее не чувствовал...