Учитель Краб

 
Власов Владимир Фёдорович

УЧИТЕЛЬ КРАБ

«Устрица во время полнолуния раскрывается, и если краб видит ее, то бросает ей внутрь какой-нибудь камешек или стебель, и она уже не может закрыться, отчего и становится пищей того краба. Так бывает с тем, кто открывает рот, чтобы высказать свою тайну, которая становится добычей подслушивателей».
Леонардо да Винчи



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


 
РАССКАЗ УЧЕНИКА
 

1

«Дорогой мой ученик!
Посылаю тебе эту рукопись с Вокзала Бессмертия. Вверяю ее в твои руки как свою душу. Через несколько минут я совершу прыжок в область четвертого измерения, где мне уже ничего не понадобится. Это будет последней моей исследовательской работой. В этом мире я оставляю тебе все мои сомнения и колебания.
Я допускаю, что шел неправильным путем в постижении Вечных Тайн, но я оставляю тебе возможность исправить меня своими жизненными деяниями и избежать моих ошибок. Вместо напутствий и советов я хочу пожелать тебе, не останавливаясь, двигаться к своей заветной и таинственной звезде прямым ходом, если даже все будут считать его ошибочным. Ибо работающий над разгадкой Тайны человек уже делает свою жизнь духовно выше и благороднее, чем тот, кто пытается только критиковать, сбивая других с пути Истины. Любой неустанный поиск приближает человека к бессмертию и величию.
И еще мой совет, небольшая истина, которую я вывел из горького опыта: Великие Тайны открываются только через Великий Порядок. Если ты не достигнешь в себе духовной и моральной чистоты, ты не сможешь оторвать себя от земной придавленности и улететь в возвышенные пространства мироздания.
Не сердись на меня за те муки и несчастия, в которые я вверг тебя по своей человеческой слабости и малодушию. Постарайся меня простить, иначе мне будет трудно постичь те трансцендентные Вечные Тайные Истины, ради которых я жертвую своим тленным существованием.
Твой учитель Краб, которого так странно окрестили».

Когда я получил бандероль с его рукописью и этой запиской, я еще весь горел огнем обиды и ненависти к нему. А совсем недавно он был моим кумиром и самым близким другом в университете. Случается и такая любовь, переходящая в ненависть. Впрочем, особой ненависти я к нему не испытывал. Так только, от обиды, твердил: «Ненавижу, ненавижу…», – а в глубине души, возможно, любил его по-прежнему.
Когда я прочитал эту записку, то обида и ненависть мгновенно улетучились. Я испытывал страх за его жизнь, боль потери и пустоту… Такая резкая перемена может произойти только при великой симпатии к человеку.
Несколько дней я не ходил в университет. Читая рукопись, я думал о его жизни. Это побудило меня записать воспоминания, связанные с ним.
Он читал нам лекции по истории философии и вел семинары по иностранной литературе. Довольно высокий и худощавый, он имел большую залысину, но лысина только подчеркивала его недюжинный ум. Во всей его манере движения скрывалась какая-то настороженность, граничащая с застенчивостью, как будто он был готов к внезапному проявлению чего-то неожиданного и непостижимого. Почему я так думаю? Во-первых, он совсем не был застенчивым человеком. Наоборот, стоило кому-либо из студентов заговорить с ним о философии или, не дай Бог, заспорить, он тут же двумя-тремя доводами, словно щелчками, расправлялся с их надуманными философемами. Во-вторых, он обладал железной логикой, потому-то его ничем невозможно было сбить с толку. Только после прочтения его рукописи я понял, как он сомневался в себе и во всем, что его окружало.
Мы знали, что Краб был направлен в университет из Москвы. До этого он учился в аспирантуре, писал диссертацию по истории литературы Италии, в течение года стажировался в Риме, знал хорошо латынь, итальянский, эсперанто.
С двумя чемоданами книг он появился у нас в общежитии, где ему выделили комнату, но через две недели уже съехал на квартиру, снятую им не без моей помощи. Студенты прозвали его Крабом. Впрочем, я не знаю, какая существует разница между крабом и раком, но он был настоящим раком-отшельником. Он избегал всякого общения с нами, студентами, вне университета, потому и переехал из общежития. Я всегда размышлял над тем, как так случилось, что он, живя в нашем обществе, как бы выпал из его жизни. Его одиночество было не простым затворничеством, а какой-то необыкновенной отчужденностью от мира.
Отгородившись от всех наших радостей и печалей, Краб поместил себя в своеобразный вакуум, куда, при всем желании, никто не смог бы проникнуть. Его болезненное воображение попало в мир, который никак не соприкасался с действительностью. Вероятно, это было его психическое расстройство, и он, как и все больные, нуждался в помощи и чутком отношении к себе. Но вместо этого он натолкнулся на стену непонимания и отчуждения. По правде сказать, причины для этого были. Я сам возненавидел его перед тем, как навсегда с ним расстался.
Читая его записи и вспоминая наши короткие встречи и разговоры, я начинаю понимать его большую мятущуюся душу. И если что-то мне в нем не нравилось, и я воспринимал враждебно кое-какие действия, касающиеся меня лично, то сейчас я понял причины этих поступков. А раз понял, значит, простил. Установившийся между нами вечный мир – это не необходимость примирения с ушедшим из этого мира человеком, а любовь, простая человеческая любовь, и еще немного жалости, которая примешивается к любви, когда имеешь дело с таким человеком, и досада на себя, что ты поступил не так, как нужно было, чтобы удержать его от последнего безумства.



2

Я присутствовал на первой его лекции, когда Краб впервые переступил порог нашей аудитории. Он вошел в зал какой-то нетвердой походкой. Подойдя к кафедре, он долгим взглядом рассматривал нас, каждого по отдельности. Мне казалось, что он пытается запомнить наши лица. Нас же в аудитории более сорока человек. Пауза затягивалась, а он не произносил ни слова. Это походило на ситуацию с актером, забывшим роль. Мы, загипнотизированные, притихли, боясь пошевельнуться, и смотрели на него, как кролики на удава. Но глаза у него были добрыми. Он, казалось, гладил взглядом каждого из нас.
Обычно на лекции я садился вместе с Олей в последнем ряду. Если лекция была интересной, то мы слушали и конспектировали ее в тетрадях. А если же она нам не нравилась, то мы читали книги или шепотом болтали. На заднем ряду есть одно преимущество: там всегда остаешься незамеченным. При желании можно даже вздремнуть.
Оля, увидев Краба, шепнула мне:
– Какой странный у нас преподаватель.
– Почему?
Правда, и мне он показался странным в те минуты, но чем, я еще не мог понять.
– Он какой-то погруженный в себя. Видишь, он смотрит на нас и, мне кажется, нас не видит, думает о чем-то своем.
Я согласился с ней, хотя мне казалось, что у него был пристальный взгляд и совсем не самоуглубленный. Впрочем, с Олей я никогда не спорил. Чтобы ей угодить, я даже сказал:
– Надо бы вывести его из этого состояния.
– Хочешь, я это сделаю? – спросила Оля.
– Как? – удивился я.
– А вот так, – Оля улыбнулась и прищурила глаза.
В следующее мгновение она уже встала и обратилась к Крабу:
– Скажите, пожалуйста, у нас будет сегодня лекция?
Студенты засмеялись. А Краб извинился и начал читать лекцию.
Голос у него был какой-то особенный, в его тембре звучали звонкие и певучие нотки. Этот голос лился, как музыка, если можно сделать такое сравнение по отношению к мужскому голосу. С первой же минуты он захватил наше внимание. Все слушали его, казалось мне, разинув рты. Помню, в эту лекцию ни я, ни Оля ни разу не обмолвились словом, так мы впервые попали под его влияние. Мы даже забыли законспектировать эту лекцию.
У него была довольно странная манера ходить по аудитории во время своего выступления и держать руки в карманах брюк. Он как бы гулял по саду, бросая праздный взгляд на разные диковинные плоды. Но к этому мы быстро привыкли.
Вначале он прогуливался перед кафедрой, а потом стал ходить по проходам. Его изложение казалось нам простым и понятным. Он обладал особым искусством захватывать слушателей целиком и владеть их вниманием безраздельно.
Когда он остановился возле Оли и посмотрел на нее, она покраснела. Я не видел ее глаз, но мне показалось, что она как будто напряглась и отдалилась от меня.
Я перевел взгляд на Краба и заметил, что он смутился. Вернувшись к кафедре, он уже больше не подходил к нашему месту. Более того, я почувствовал, что его походка изменилась. В ней появилась напряженность. Это не совсем соответствовало темпераменту его речи и той свободе изложения мыслей, которые струились из его необыкновенного ума. Я употребил слово «струились», потому что оно, как никакое другое, подходило к предельной ясности и непринужденности его мышления, похожего на струение света.
Лицо Краба с самого первого раза поразило меня. Оно, казалось мне, помимо одухотворенности, было отмечено той благородной особенностью ума, которая никогда не переходит в высокомерие. Я бы не сказал, что его лицо отличалось особой приветливостью. Было сразу видно, что он человек замкнутый, живущий своим внутренним миром. И это само погружение в свои тайные мысли являлось, скорее, порогом, препятствием в общении с ним. Даже когда он разговаривал, было видно, что он обращен к каким-то своим недоступным сферам сознания.
Иногда его глаза озарялись. Это походило на появление солнца из-за тучи. Как будто его внутренний мир взрывался тысячами ослепительных искр и, не находя себе простора внутри, прорывался во внешние сферы его бытия. Это сопровождалось такой игрой ума и высокой степени увлеченностью, что человек, разговаривающий с ним, терял способность осмысленно оценивать то, что обрушилось на него, отдаваясь полностью его обаянию. Ум того человека как бы парализовывался под действием льющегося на него лавиной света. Я сам часто купался в струе этого дивного ума, и мне было порой трудно возвращаться к той действительности, которая бледнела в сравнении с его высокой фантазией. В такие минуты его красноречие могло зажечь целую толпу, превратить в безумца любого здравомыслящего скептика. Он смеялся с какой-то особенной, радостной непосредственностью. Но когда возбуждение спадало, и волнение души успокаивалось, его улыбка становилась странно печальной и по-детски доброй.
Неудивительно, что Оля влюбилась в учителя. Он и меня сразу же расположил к себе. Отчуждение Оли я почувствовал с той первой лекции, с того самого первого взгляда, которым они обменялись.
Лекция Краба произвела на всех студентов глубокое впечатление. Я сам, находясь еще под ее влиянием, хотел поделиться с Олей своими мыслями о Крабе. Но она отвечала мне односложно, казалась рассеянной. Когда я предложил проводить ее домой после занятий, Оля отказалась, сославшись на то, что ей необходимо поработать в библиотеке. Когда я попробовал за ней увязаться, она просто прогнала меня, сказав, что желает побыть одна. Мне ничего не оставалось, как всем своим видом показать, что ее поведение меня обидело. Однако ее это мало тронуло.



3

На следующий день меня еще больше озадачила ее перемена ко мне. На мои шутки она отвечала сухо, и во всем ее облике сквозило желание быстрее отделаться от меня. И это после целого года нашей нежной дружбы, моего ухаживания, тайных надежд.
Хорошо помню, как меня огорчила первая встреча Оли с Крабом. Это произошло на третий день после его первой лекции. До этого в моем сердце гнездилось только предположение об истинных причинах перемены Оли в отношении ко мне, но не было уверенности. Я еще надеялся, что ее раздражительность вызвана усталостью, в последнее время она много занималась, и ее плохим настроением, иногда и это с ней случалось.
Я увидел их в коридоре, увлеченно беседующих о чем-то. Возможно, в этот момент в моей душе шевельнулась ревность, подозрение и еще Бог знает, что, словом, вся сложная гамма чувств, труднообъяснимая мне самому, о существовании которой я и не подозревал. И я убежал, чтобы предаться отчаянию. Однако, принимая во внимание исключительную импульсивность характера Оли, способную толкнуть ее к безрассудному поступку, я также учитывал предположительную добропорядочность Краба и его явное желание избежать неприятностей от связей преподавателя со студенткой. В этом отношении Краб был моим союзником. Я страстно желал, чтобы мои опасения оказались напрасными. Но порой мне казалось, что между Олей и Крабом возникают взаимные симпатии, и мысль об этом мучила меня, возвращаясь каждый раз, как бумеранг, усиливала мои сомнения и мешала сосредоточиться на каком-либо деле.
Через два дня я узнал, что Краб поселился в нашем общежитии. Будучи заинтересованным лицом, я стал шпионить за ним не только из-за простого любопытства.
Ректорат выделил ему отдельную комнату в самом конце коридора, и она с первого же дня стала объектом моего внимания. После занятий Краб возвращался в свое общежитие и уже никуда не выбирался. Что там делал этот отшельник, никому не было известно. Однажды студенты пригласили его на чей-то день рождения, он отказался.
Как-то раз я случайно увидел Краба в городе. Не скрою, мне было интересно наблюдать за ним. Долгое время я шел в некотором отдалении следом, стараясь не попадаться ему на глаза. Меня занимало, как он, словно помешанный, бродил по узким улочкам города, останавливался возле деревянных домиков и подолгу рассматривал их, как невиданные диковинки. При этом так увлекался, что забывал обо всем на свете и своим довольно комичным видом обращал на себя внимание прохожих. Я терялся в догадках, что он мог думать, глядя на эти вросшие в землю по самые наличники домики, какая тайная работа мысли занимала его настолько, что он застывал, как вкопанный столб, посреди улицы.
Я уже не опасался, что он увидит меня, потому что в это время вряд ли кто-либо из прохожих мог привлечь его внимание. Его лицо отражало тонкую работу духа. Он походил на поэта, подбирающего редкую рифму, или на художника, стремящегося поймать неуловимое очарование древней эпохи. В этот момент он как бы поднимался над своей отчужденностью и духовно сливался с объектом своего созерцания. В ту минуту мне казалось, что у него в душе открывалась еще одна потайная дверь за завалами сухой эрудированности. И за этой дверью, вероятно, таилось его настоящее духовное начало, открывающее вход в его поэтический мир.
Он мне казался совсем беззащитным. Почему-то в тот момент я устыдился моего тайного наблюдения за ним, как будто совершил святотатство, и поспешил уйти.
Мне вспоминается, как однажды студенты решили организовать философский клуб и делегировали меня к Крабу с предложением возглавить его. Идея мне показалась чрезвычайно оригинальной. С появлением Краба в университете у студентов повысился интерес к философии. Практически я сам вызвался выполнить это поручение. Я и еще один сокурсник отправились с этой миссией к Крабу.
Это знаменательное событие начала моих отношений с Крабом сохранилось в моей памяти благодаря особому яркому впечатлению, произведенному на меня простотой и отменным порядком комнаты Краба. В ней не было ничего лишнего: голые стены, застеленная по-солдатски кровать, стол, два стула и аккуратно сложенные у стены высокой стопкой книги. На столе лежала открытая толстая тетрадь. Вероятно, когда мы постучали в дверь, Краб писал.
Он пригласил нас в комнату и предложил сесть на стулья, а сам сел на кровать. Когда мы изложили свою просьбу, он стал всячески отнекиваться. Нам так и не удалось уговорить его стать президентом философского клуба. Однако он согласился сделать на ближайшем заседании клуба доклад.
Мы были несколько обескуражены и не скрывали своего разочарования. Мы ожидали увидеть нашего кумира, идущим к нам навстречу с распростертыми объятиями, всей своей душой готовым оказать помощь в любом нашем начинании, но вместо этого он просто дал нам понять, что вся эта «суетная затея» не стоит ломаного гроша. Видя разочарование, так явственно написанное на наших лицах, он улыбнулся, всем своим кротким видом, пронизанным мягкой иронией, извиняясь за свой отказ.
Затем печально, но с той же иронией сказал:
– Я не смогу повести за собой современную молодежь, потому что не способен дать вам глубоких знаний.
После такого заявления мы рты открыли от удивления. Краб продолжал:
– Я очень сомневаюсь в пользе философии и считаю ее даже вредной для ваших молодых умов. Думаю, что ее общие положения вполне достаточны для вас, чтобы иметь поверхностную духовность. Чем дальше вы будете проникать в ее дебри, тем глубже вы будете погружаться в марево сомнений. В этой стихии нет границ. Вы будете счастливы, если ваш взгляд охватит только настоящее время, но если он проникнет дальше, и перед вами откроются все изъяны нашего времени, то вы, не дай Бог, еще развяжете революцию, которая вас уничтожит. Но хуже будет, если вы засомневаетесь в разумности существования всего человечества. От этого ваши сердца наполнятся душевной болью, которая сделает вас несчастными, потому что подобные сомнения порождают неуверенность в смысле и разумности человеческой жизни вообще.
Я смотрел на этого диковинного мудреца и не мог понять: то ли он все это говорит всерьез, то ли шутит. После нашего ухода я не раз возвращался к этим высказываниям Краба. Мне казалось, что его неуверенность в себе исходила из неспособности вовремя поставить точку, остановиться и оглянуться на пройденный путь своей жизненной философии, почувствовать себя в гармонии с миром и ощутить свою значимость и завершенность, что дает чувство полноты. Он весь как бы истощался в своем движении вперед. Его несчастием было стремление пробежать в очень короткое время непосильное для него расстояние. Убегая вперед, он отрывался от действительности, как бы растворяясь в собственной философии. Страдая от невозможности достичь внутренней гармонии, Краб испытывал бессилие, несмотря на свое духовное богатство и таланты, проникнуть в видимые только им запредельные сферы, постигнуть какую-то придуманную им самим Совершенную Истину.
В то время я так и не смог понять до конца причин его пессимизма.



4

В другой раз мне повезло больше. Меня послали к Крабу из университета сообщить, что поменялось расписание лекций. Эту вторую миссию к нему я выполнил с большим рвением. Я застал Краба в той же обстановке. Мне казалось, что в его атмосфере никогда ничего не меняется, все всегда остается по-прежнему, просто и скромно до аскетизма, ни одна вещь не привлекает внимания. Я подумал, что, может быть, именно такая среда создает условия для постоянной работы мысли.
Странно, но с Крабом я не чувствовал никакой подавленности его превосходством. Более того, он всем своим видом поощрял меня к проявлению моей духовной деятельности. Его благожелательный, умный и испытывающий взгляд всегда служил некой стартовой пружиной, приводящей в движение мою мысль, этаким гаечным ключом, укрепляющим внутреннюю дисциплину и уверенность в своих силах.
Он имел на меня влияние катализатора, ускоряющего раскрытие душевных внутренних сил и проявление моей личности. Я нисколько не боялся высказывать ему свои суждения. Напротив, делая это, я удивлялся появляющейся вдруг оригинальности моего мышления, что стимулировало меня говорить о том, о чем раньше не думал.
Мы говорили с Крабом об университете, студентах, занятиях, о свободном времяпрепровождении.
В это время у Краба не было с Олей никаких отношений. Оля продолжала дуться на меня, но, по-видимому, она также сердилась и на Краба. Вероятно, где-то он дал ей понять о своем желании сохранять с ней дистанцию. Оля на лекциях по-прежнему сидела рядом со мной, но избегала каких-либо разговоров о Крабе. Меня эта перемена радовала, и мои надежды оживали. Поэтому во время второго визита к Крабу я явился, преисполненный чувства благодарности. От возникшей в первые дни неприязни не осталось и следа. Мне было легко и приятно разговаривать с Крабом, и, когда он обратился ко мне с просьбой, я радостно пообещал исполнить ее.
Однако его просьба показалась мне странной. Он меня спросил:
– Можно ли в вашем городе снять комнату в деревянном домике?
Я всем своим видом выразил недоумение, чем ему здесь не нравится.
– Общежитие хорошее, но очень шумное, – ответил он.
Я удивился: обычно наше общежитие отличалось особым спокойствием и тишиной. Студенты редко устраивали шумные вечеринки.
– Видите ли, – сказал Краб, – мне бы подошел деревянный дом где-нибудь на глухой улочке, но не очень далеко от университета. Я бы очень хотел, чтобы в этом доме моя комната была полностью изолирована, чтобы в доме не было ни радио, ни телевизора. Меня раздражают шумы. У себя дома я останавливал даже часы, их тиканье действовало мне на нервы.
Я впервые видел человека с такой легко возбудимой психикой. К тому же выяснилось, что Краб совсем не переносит табачного дыма. Он как бы стремился надеть на себя непроницаемый колпак, изолировать себя от мира, от пространства и, как я позже узнал, от времени тоже. Он почти не читал газет и не слушал радио, был совсем не в курсе событий, происходящих в мире.
Мне было непонятно его желание замкнуться в своей скорлупе, но тогда я видел объяснение всему этому в других причинах. Мне казалось, что Краб отметает от себя все преходящее и сиюминутное ради постижения чего-то вечного и неизменного. Чего? Я тогда не мог понять, как смотрящий вдаль не может разглядеть парусник за горизонтом. Этим я и объяснил его ограничения по отношению к себе самому.
Одним словом, я согласился посодействовать ему в поисках комнаты. Это явилось предлогом поближе познакомиться и почаще бывать у него. Почти каждый день я приходил к нему в комнату и докладывал о результатах своих поисков. Внимательно выслушав меня, он задавал вопросы и, как только находил первое, что ему не нравилось, тут же отказывался от моего предложения. Затем мы говорили о философии и литературе, и это было как бы своеобразной платой за те труды и заботы, которые я проявлял по отношению к Крабу. Мне нравились вечера, проводимые с учителем. Каждый раз я познавал что-то новое, мой мозг привыкал работать неординарно. Учитель давал мне первые уроки своих Великих Сомнений.
Иногда из моего описания Крабу казалось, что комната отвечает его требованиям, и мы вместе после занятий шли ее осматривать. Но Краб постоянно находил какой-либо недостаток, его всегда что-нибудь не устраивало. Если бы не ежедневное духовное общение с Крабом, я бы давно оставил эту затею вместе с его капризами.
Но меня даже забавляла эта игра. Мне доставляло некоторое удовольствие заранее угадывать, по какой причине Краб отклонит следующую предложенную мной комнату. Так за довольно короткий срок я изучил его вкус и, наконец, нашел нужную ему комнату.
Она находилась на втором этаже небольшого двухэтажного домика. Это был даже не второй этаж, а мансарда. Хозяйка, опрятная старушка, жила одна в большом доме. Узнав меня, она приветливо улыбнулась и вопросительно посмотрела на Краба.
– Это и есть я, – сказал он. – Я пришел по поводу комнаты, которую вы сдаете.
Мы втроем поднялись по лестнице в мансарду. Краб осмотрел с довольной улыбкой небольшую, но уютную комнатку, где ему предстояло жить, старомодную кровать, мебель из орехового дерева, оставшуюся со старых времен. Все это ему очень понравилось, но главное – в этом доме не пахло затхлостью, все кругом блестело чистотой и дышало опрятностью.
Он внимательно выслушал условия хозяйки и тут же согласился с ними. Плата за жилье оказалась совсем небольшой, и, если бы хозяйка запросила втрое больше, мне кажется, Краб не изменил бы своего решения переехать к ней. Он тут же договорился с ней, что поселится на следующий день, и попросил ее ничего не менять в обстановке комнаты.
Уходя, мы осмотрели апартаменты самой старушки. Я заметил, что в углу ее комнаты висели иконы, телевизора не было. От всего дома и от хозяйки веяло далекой стариной, это то, к чему так стремился Краб. Она предложила нам остаться попить чаю, но мы, сославшись на занятость, отказались.
Когда мы вышли на тихую улочку, Краб заметил:
– Ты не представляешь, как я мечтал пожить в таком доме.
В это время мы уже перешли с ним на «ты".
– Мне кажется, что я когда-то жил здесь, но, разумеется, и дом, и хозяйку я увидел сегодня впервые.
– Так бывает, – ответил я, – иногда новое кажется давно забытым старым.
Вдруг он меня спросил:
– Ты обратил внимание на небольшую картинку, висящую на стене сразу же за дверью?
По правде сказать, я совсем не заметил никакой картины в комнате наверху.
– На той акварели изображен вход в железнодорожный туннель на берегу озера. Странно, я никогда не видел этой картины, но этот простенький пейзаж постоянно возникал и раньше в моем воображении. Неудивительно, что ты не заметил картины, потому что она была закрыта дверью. Но, когда я только входил в эту комнату, мне показалось: что-то скрывается за дверью. Я даже решил про себя, что это – картина. Осматривая комнату, я как бы невзначай заглянул за дверь и увидел то, что хотел. Ты можешь не верить, я сам мало верю в ясновидение.
Мне это показалось какой-то мистикой, и я заподозрил, что Краб попросту разыгрывает меня. Тоже мне, чудотворная икона! Картонка, размалеванная красками. Вероятно, это было одно из начальных проявлений странностей Краба.



5

На следующий день я помог Крабу перебраться на новую квартиру. Когда я наблюдал, как он распаковывает свои чемоданы на новом месте, то заметил у него много книг на латинском и итальянском языках с множеством бумажных закладок. Среди книг по литературе и философии изрядную часть составляли произведения итальянских писателей и сочинения древнеримских мыслителей. Я взял одну из них в руки. Судя по потрепанной обложке, опус Тита Лукреция Кара «О природе вещей» пользовался у хозяина особым вниманием.
Краб, заметив мой интерес к его книгам, улыбнулся и, хлопнув ладонью по пыльной стопке, заметил:
– Дом, в котором нет книги, подобен телу, лишенному души.
При этом облачко пыли, выбитое из кипы фолиантов и похожее на душу, покинувшую тело покойного, повисло в воздухе, а затем медленно стало опускаться в косых лучах солнца, проникших в комнату сквозь мозаичные стекла чердачного окна.
– Хорошо сказано, – похвалил я.
– Это не мои слова, Цицерона, – и Краб показал томик сочинений знаменитого оратора.
Я впервые пожалел, что не знаю латынь.
Мне показалось, что Краб по-особому относится к своим книгам, как к вполне одушевленным предметам. Возможно, что для него эти книги являлись истинными друзьями и собеседниками. У него имелись оригинальные точки зрения на книги и литературу. Так, вытащив из стопы сочинение Джакомо Леопарди, Краб заметил:
– Этот писатель полагал, что всякую книгу, если она не учебник, начинают изучать только тогда, когда она становится классической. А Полибий серьезно думал, что среди современных авторов всегда будет немало таких, которые по своей остроте наблюдений и полезности выводов уходят намного дальше великих классиков. И следует обращать внимание не на имя писателя, а на содержание его книги. Однако, как замечает тот же Леопарди, легче посредственной книге произвести шум, если автор уже достиг популярности, чем начинающему автору добиться популярности посредством превосходной книги.
– Отчего же так получается?
– Я думаю, что в этом сказывается инерция нашего мышления. От природы мы все консерваторы, мы привыкли жить в определенной атмосфере, блюсти свое жизненное кредо, охраняя его от вторжения всего чуждого нашему духу. Мы отдаемся течению жизни и довольны этим. Мало кому нравится плыть вперед, если плыть по течению, устанешь, а если против – быстрина легко поглотит. Вероятно, поэтому, чтобы жить в этой жизни, нужно перестать думать. То есть не то, чтобы вообще не думать, а так, лениво думать согласно со временем.
Позже я заметил, что Краб обладал изумительной памятью. На любой случай жизни он приводил соответствующее высказывание какого-либо мыслителя. Я также заметил, что иногда он прибегал к манипуляции, когда это было ему нужно, и словами великих людей говорил совсем противоположные истины. В этом скрывалась еще одна его загадка, секрет антиномии его души.
Однако общение с ним доставляло мне особое удовольствие, и самыми лучшими часами моей студенческой жизни были часы, проведенные с ним в беседах. После занятий меня, как магнитом, тянуло к этому отшельнику, но иногда у меня возникало опасение, не становлюсь ли я слишком назойливым с моими частыми визитами. Однажды я пропустил четыре вечера, провел их скучно и бестолково в общежитии. Краб, встретив меня в университете, остановил в коридоре и спросил:
– Ты перестал у меня бывать, не обидел ли я тебя чем-либо? А может быть, у тебя завелась подружка?
Что я мог ему ответить? Заговорить об Оле я ни разу с ним не решился: несмотря на всю нашу откровенность, я избегал затрагивать в разговоре с ним эту больную тему. Пообещав ему прийти вечером, я подумал, что Краб в своем одиночестве, созданном искусственно им самим же, тянулся к общению с людьми.
В тот вечер он сказал:
– Мне всегда приятно говорить с тобой, потому что ты доверяешь все свои мысли и тайны. Это великий подвиг, когда люди истинно откровенны друг с другом, когда они способны открывать свои боли, именно через боль они и связаны между собой в своем высшем предназначении. Вероятно, мысль человека родилась тоже от боли, от тоски и стремления друг к другу.
В этот момент я вспомнил об Оле и подумал, что никогда не смогу быть откровенным с Крабом до конца. Меня с ним разделяла тайна.
Однажды мы встретились с ним в университетской библиотеке, некоторое время болтали о малозначимых вещах, и вдруг он изрек:
– Каждый человек обязан быть достойным своего появления на свет.
– Как это достойным, – возразил я ему, – разве человек, появившись на свет, уже не получил право на жизнь?
Он кротко улыбнулся и сказал следующие слова, которые прозвучали для меня почти с библейским смыслом:
– «Кто не ценит жизни, тот ее не достоин» – слова Леонардо да Винчи. Я же говорю, что человек рождается с определенным предназначением, и смысл его жизни – оправдать это предназначение.
Когда он произносил «я же говорю…», то походил почти на Иисуса Христа, и я подумал, уж не новый ли пророк это. Но он тут же меня разубедил, как будто прочитал мои мысли.
– Но я не хотел бы быть пророком. Потому что пророками восхищаются, им завидуют, а в обычной жизни ненавидят, и только после смерти их поднимают на пьедестал, а если к тому же их умудрятся при жизни распять, то тогда превозносят этих мучеников и страдальцев как истинных святых во имя искупления своих грехов. Такова психология людей, ничего здесь не поделаешь.
Мне показалось, что о предназначении он знает больше меня, и я спросил его, что значит предназначение. Он смотрел куда-то вдаль сквозь меня и как будто не слышал моего вопроса. Но затем он рассказал мне притчу. Не знаю, имеет она отношение к предназначению или нет.
– Однажды у Верховного Владыки хранилища душ спросили, можно ли выпустить душу такого-то умершего на свет Божий. Тот спросил: «А чем проявила себя душа в прежней жизни?» «Ничем» – последовал ответ. «Так зачем ее выпускать вторично, – удивился Владыка, – подберите другую кандидатуру».
Он вдруг рассмеялся и сделал жест, охватывающий читальный зал.
– Глядя на шкафы с книгами, я вспомнил эту притчу и подумал, что также и среди книг есть души никчемные и забытые, души, достойные время от времени появляться на свет, и души, способные властвовать над умами других поколений. Ну как? Скажи, интересную модель мироздания я тебе начертал?
После таких слов я окинул новым взглядом читальный зал. «Хранилище душ! Какое странное сравнение нашел Краб библиотеке, – подумал я.– И в самом деле, интересная модель мироздания. В таком случае, библиотекарь – Верховный Владыка хранилища душ. Забавно».



6

С Крабом мы находились не только в разных интеллектуальных категориях, но и в разных пунктах движения по восходящей кривой жизненного опыта. Как-то он привел мне одно восточное изречение, смысл которого древние мудрецы сокрыли в языке символов: «Дикий гусь стремится к морю, мотылек – к цветку, краб– в свою нору». Я понял это так, что вначале человек ищет себя, стремится познать мир, как гусь, летящий к морю. Затем находит свою половину, возлюбленную, и подобен в этот период мотыльку, летящему к цветку, отдаваясь красоте и наполняя красотой мир. И наконец, ищет смысл жизни, становясь отшельником и создавая «свой поздний труд из зыбких озарений». Я находился в начале этого пути, Краб – в конце. И я не мог не проиграть Крабу в любой жизненной ситуации.
Погруженный в свои мысли, я стоял у дверей ректората, когда Краб нам объявил:
– Хочу вас обрадовать. Завтра мы едем на уборку картофеля. Я буду руководителем группы. По всей вероятности, две недели мы проведем на свежем воздухе.
Студенты, как дети, закричали ура, а я в душе содрогнулся, проклиная ленивых колхозников. Там нам предстояло очутиться втроем: Оле, мне и Крабу. Я как предчувствовал начало моей катастрофы.
Утром, когда мы садились в автобус для отправки в колхоз, я сразу понял, что между нами что-то переменилось и прежних отношений уже быть не может. В мою сторону Оля ни разу не посмотрела. Краб, проверив, вся ли группа в сборе, дал распоряжение отправляться. Я сидел на последнем сидении, Краб рядом с водителем, а Оля в середине автобуса. Оля время от времени бросала на Краба задумчивые взгляды, Краб же избегал смотреть в ее сторону. Я мучился догадками, что происходит между ними. В глубине моей души зарождалось смутное чувство тревоги. Я продолжал любить Олю, даже когда она не отвечала мне взаимностью.
Я вспомнил, как однажды я попытался выяснить их отношения и спросил ее напрямую: – Что у вас произошло с Крабом?
Оля посмотрела на меня своими отливающими золотистыми искорками глазами и сказала, как отрезала:
– А вот тебя это уже совсем не касается.
Как сейчас, помню ее взгляд, от которого мне до сих пор становится не по себе.
Еще вчера мы были с ней друзьями, а сегодня в автобусе мы держались, как незнакомые люди, почти враги. Всю дорогу Оля рассеянно смотрела в окно, а Краб, повернувшись к сидящим рядом студентам, рассказывал что-то очень интересное. Они постоянно хохотали. Что он мог им такое рассказывать, этот рак-отшельник? Мне страшно хотелось к ним присоединиться, но я оставался на месте, сердился на себя, на него и сильно ревновал Олю к нему.
По дороге мы сделали одну остановку на ферме, где остались почти все парни со старостой группы. Оттуда можно было вечерним автобусом возвращаться в город, а утром приезжать на работу. Я, Славик и Краб вместе с женской группой отправились дальше. Освободившиеся рядом с Крабом места заняли девушки. Он продолжал развлекать их. Оля осталась на своем месте, я – тоже. К обеду мы прибыли в село, куда нас направили работать.
Нашим временным общежитием стал просторный дом, стоявший у самой речки за деревней. В этом доме, разделенном на две части коридором, в одной комнате расположились мы трое, в другой – девушки. В обеих комнатах – длинные полати от стены до стены, покрытые соломой, сверху – матрацы, одеяла, простыни, обстановка предельно простая. Обедать ходили в деревенскую столовую.
За суетой устройства быта я забыл о своих переживаниях и томлениях. В столовой во время ужина мы сидели вместе с Крабом. Я, как бы невзначай, посмотрел в сторону Оли. Она скользнула по мне взглядом, как по неодушевленному предмету, ее глаза остановились на Крабе, смотрели вопросительно, а губы притягивали к себе, как лепестки цветка. Я вновь испытал настоящие душевные муки.
Мне запомнилась первая ночь, проведенная на новом месте. То ли от сознания, что рядом, в соседней комнате, находится Оля, то ли от жесткого ложа, я долго ворочался и никак не мог заснуть. Вдыхая запах свежего сена, я пытался уловить в ночной тишине присутствие своей возлюбленной, однако слышал только ровное дыхание Краба. Я думал, что Краб уже спит, как вдруг в тишине спящего дома услышал его негромкий голос:
– В этом селе отбывал ссылку Иосиф Поджио, и эта река является свидетельницей, что женщина оказывается большим злом, чем все беды, вместе взятые. Эти берега реки, эти камни, вероятно, могли бы многое поведать о разочаровании Поджио.
Я ничего не ответил. Мне показалось, что Краб хочет о чем-то рассказать, облегчив свою душу.
– Мужчина может быть уверен только в себе, но не в сердце женщины, которую любит.
Я слушал Краба и думал об Оле, такой недоступной и так близко находящейся от меня, о Крабе, который, казалось мне, в своей жизни тоже испытал горькое разочарование в любимой женщине. Краб еще долго говорил о непостоянстве женщин, о скоротечности их чувств, иллюзии долговечности любви. Однако, чем кончились рассуждения Краба, я так и не дослушал, уснул. Видел сон, как над тихой рекой взошла луна. Река серебрилась в сиянии ее безжизненного света. От чистой воды поднимался легкий туман. И в этом тумане навстречу друг другу брели двое с закрытыми глазами, как два лунатика, Оля и Краб. Они легко ступали по воде, как два бестелесных призрака. Вот они коснулись друг друга, обнялись, оттолкнулись и побрели дальше в разные стороны. Сон казался настолько странным, нереальным и до боли в сердце красивым, что я невольно любовался им, как сверхъестественным таинственным видением. Когда я открыл глаза, солнце уже светило в окна нашего дома.



7

Утром девушки с ведрами отправились в поле на сбор картофеля, а мы втроем пошли работать на загрузке его в овощехранилище. Краб работал с нами, демонстрируя свою демократичность, хотя в его обязанность входило только руководство нами, сам же он мог не работать.
Самая трудная работа начиналась ближе к вечеру, когда у окон овощехранилища скапливались груды картофеля, который нужно было протолкнуть в окна и раскидать по закромам. После ночей с заморозками неубранный картофель годился только для перегонки спирта. Поэтому вечерами мы работали до изнеможения. Иногда девушки приносили нам ужин прямо на работу. Возвращаясь в общежитие поздно вечером, усталые, мы валились на полати и засыпали сном убитого.
Как-то после работы Краб заметил:
– Только занимаясь сельским трудом, я чувствую истину суждения Ницше, что праздность – мать всякой психологии. Раньше в мягкой постели я часами не мог уснуть, мучаясь бессонницей, сейчас же стоит мне коснуться головой подушки, засыпаю, как новорожденный младенец.
Цвет лица у Краба посвежел, и весь он помолодел от физического труда.
В деревне я почувствовал какой-то холодок в наших отношениях с Крабом. Странное дело, раньше мы виделись редко, но когда встречались, говорили подолгу о высших материях, сейчас же спали, работали вместе, делили трапезу, но говорили о пустяках и то от случая к случаю. Краб часто погружался в свои мысли, и я обычно оставлял его в уединении, а сам пытался ухаживать за Олей. Но Оля сторонилась меня, особенно, когда я пытался завязать с ней беседу на глазах у Краба. Сколько раз я представлял себе, как возьму Олины руки в свои, загляну ей в глаза и скажу: «Любимая, ты не представляешь, что я могу сделать ради тебя». Я по-прежнему продолжал предаваться иллюзиям.
В один из первых вечеров нашего пребывания в селе произошел неприятный инцидент. В наш дом ворвались деревенские парни. Краб, как руководитель группы, вежливо предложил им убраться, но те и слушать не хотели. Атмосфера быстро накалялась. Мы со Славиком почувствовали приближение грозы, приготовились к драке.
Вспоминая тот решающий момент нашей ссоры с деревенскими парнями, я не могу не подумать об огнях Эльма, и вот по какой причине. Я уверен, что и Краб, и Славик испытывали одно и то же волнение, которое возникает у всех перед дракой. Наше положение становилось критическим, на каждого из нас приходилось по нескольку человек. Их предводитель с пьяной рожей сжимал кулаки от злости. Краб отвечал ему спокойно, остроумно, с чувством собственного достоинства, что еще больше распаляло того. Наконец, потеряв всякие аргументы, Пьяная Рожа приказал Крабу, прислонившемуся к полатям, встать:
– Я не бью лежачего.
Краб спокойно поднялся. Мы со Славиком тоже встали. И тут мне показалось, что произошло то самое явление. Голова Краба засветилась непонятным сизым огнем. Как будто ореол святости или мученичества воссиял над его макушкой. В этот кульминационный момент я не мог не подивиться, глядя на это чудо. Девушки закричали:
– Постыдились бы – на троих всей деревней.
Это и в самом деле устыдило парней, они вывели за руки Пьяную Рожу, девушки закрыли за ними двери на все запоры.
– Они теперь нам все стекла повыбивают.
Но стекла остались целыми, а с улицы еще долго доносились голоса.
Однако после этого инцидента и начались беспокойства Краба. Девушки в поле знакомились с трактористами, заводили среди них дружков. После работы некоторые из них уходили на свидание и возвращались поздно ночью. Краб переживал за каждую из них, потому что не был уверен в порядочности парней:
– Не вышло бы какой истории, – говорил он.
Несмотря на усталость, он засыпал спокойно лишь тогда, когда возвращалась со свидания последняя студентка. И тут он пошел на гениальную хитрость. Как-то вечером он мне сказал:
– И как у них хватает сил после тяжелой работы тащиться еще куда-то на свидание?
– Любовь силы удесятеряет.
– Верно, – согласился Краб. – А вот, по мнению Овидия, страх силы отнимает.
Тут он вдруг хлопнул себя по лбу и воскликнул:
– Эврика! Ты знаешь такой знаменитый афоризм Тацита: «Страх и ужас – непрочные узы любви».
Я этого афоризма, разумеется, не знал. Краб, улыбнувшись, продолжал:
– Почему-то я вспомнил эту фразу и подумал, что страх и ужас – непрочные союзники любви. Стоит только их посеять, как те, которые начнут бояться, перестанут ходить по ночам на свидание.
С этого вечера Краб стал рассказывать девушкам страшные истории, а он был непревзойденным рассказчиком, и о его фантазии я уже говорил ранее. Если бы он записал только часть своих потрясающих рассказов, то великие мастера ужасов Эдгар По и Стивенсон перевернулись бы в гробу от зависти. При этом Краб всегда сохранял необыкновенную серьезность, и, глядя на него, я вспоминал как-то приведенные им слова Цицерона: «Удивительно, как это жрецы-предсказатели, взглянув друг на друга, могут еще удержаться от смеха». Но мне было не до смеха особенно в те минуты, когда я поддавался всеобщему настроению. Именно тогда я воочию увидел, как кровь стынет в жилах.
Вначале девушкам понравились вечера ужасов с гаданиями, спиритизмом, вызовом духов усопших. Они визжали от восторга, принимая участие в погружениях Краба в сферы тьмы. Кстати, замечу, что Краб достигал большой выразительности своих рассказов, создавая соответствующую обстановку. Тушился свет, в самых напряженных местах, когда он делал паузы, обязательно что-либо происходило невероятное: вдруг с потолка начинала сыпаться штукатурка или раздавался неожиданный стук в окно. Как это ему удавалось, мне остается только ломать голову. В конце концов, от ежевечерней игры на нервах и острых ощущений девушки приуныли и (потрясающе, рецепт Краба начинал действовать) стали бояться. Как только начинало темнеть, ни одна овечка не отваживалась переступить порог дома.
Наше общежитие превратилось в затворнический женский монастырь не только в фигуральном смысле. Краб одержал еще одну победу, добившись своего, – девушки оставили своих дружков. Я подумал в то время, что религия, возможно, возникла из тех же истоков и побуждений, из которых родилась игра Краба в нагнетании страха, – из человеческой заинтересованности.
Все Крабу доставалось легко. Он родился победителем, не знающим поражений. С его умом и талантами, если занять активную позицию, можно было многого добиться.



8

Эксперимент Краба породил странную тенденцию к переселению девушек в нашу комнату. Через несколько дней после начала вечеров ужаса две девушки, ссылаясь на боязнь оставаться на ночь среди своих подруг, перебрались в нашу спальню. Места на полатях хватало, Краб не возражал, и вскоре все полати заполнились, и случилось так, что постель Оли оказалась рядом с постелью Краба.
При ее переселении я испытал противоречивые чувства. С одной стороны, меня радовало ее присутствие, ночью мне казалось, что я слышу ее ровное дыхание. Одна мысль, что Оля спит в нескольких метрах от меня, делала меня уже счастливым. Но, с другой стороны, меня огорчало, что она лежит ближе к Крабу, чем ко мне. Впрочем, откровенно говоря, я уже тогда раскусил ее хитрость. Оля перебралась в нашу комнату из-за Краба, а не потому, что ей было страшно спать в соседней комнате. В один из следующих дней ее бесстрашие и храбрость вызвали восхищение не только у нас, но и у жителей всего села.
Говоря о ее поступке, Краб привел высказывание Гвиччардини: «Настоящий пробный камень для испытания людей – это неожиданно нагрянувшая опасность: кто устоит перед ней – может действительно называться твердым и неустрашимым. Храбр тот, кто осознает опасность, но не боится ее больше, чем следует». Мне кажется, что в тот день Краб поднял женский авторитет Оли до уровня своего уважения, так как ее поступок он приравнял к поступку мужчины.
Девушки, возвращающиеся с поля на обед в столовую, услышали со стороны реки крики, взывающие о помощи. Прибежав к реке первой, Оля увидела, что трое детей возбужденно бегали по берегу, кричали и показывали на середину реки. Там то появлялась, то исчезала голова еще одного мальчика. Он упал в одежде с перевернувшейся лодки и от страха успел наглотаться воды. Оля бросилась в воду, схватила мальчугана и выплыла с ним на берег. Так Оля стала для нас героиней, а для бедной матери, вдовы Марии, – спасительницей единственного ребенка.
Краб встретил Олю словами Сенеки:
– Похвальна доблесть, когда она уместна.
Краб мог бы сказать ей что-нибудь более теплое, но он был не способен на глубокие сантименты, во всяком случае, их проявление я ни разу не наблюдал.
Оля подружилась с Марией, и каждый вечер проводила у нее. Она сердилась, когда кто-нибудь в ее присутствии начинал говорить об этом поступке, так как считала, что любой, оказавшийся на ее месте, сделал бы то же самое.
Как-то, порвав брюки, я отправился в общежитие, чтобы их починить, и застал там Олю. Она встретила меня приветливо и даже предложила свою помощь. На этот раз она сама заговорила со мной о Крабе. Она спросила, почему Краб старается нагнать на девушек страх. Я не мог не объяснить ей причину. Она улыбнулась и сказала:
– А разве даже ради общего блага стоит прибегать к нечестным путям в достижении цели?
– Вероятно, стоит, – ответил я.
– Даже идя на хитрость, инсценируя подобные вечера ужасов? А он не подумал, что может нанести девушкам душевную травму?
– Все это ерунда, – заявил я.– Подумаешь, две недели они проживут без ухажеров, ну, потрясутся немного от страха для своей же пользы.
– А, вообще, как он относится к хитрости и лжи?
– Кто?
– Ну, он.
Оля избегала называть Краба по имени или прозвищу, и, когда она произносила «он», я всегда знал, кого она имеет в виду. Я ей ответил:
– Думаю, что его мнение не расходится с суждениями великих мыслителей.
– И ты можешь хотя бы одного из них привести для примера?
– А как же, – сказал я важно, надевая брюки в соседней комнате. – Сколько хочешь.
И подумал, что во всем этом есть что-то странное. Ученик цитирует своего учителя. Тот, в свою очередь, цитирует слова другого мыслителя. Как будто у нас нет собственного мнения о лжи и справедливости. М-да, я явно попал под влияние Краба. Но с другой стороны, равняясь на эталоны вечности, не впадешь в ошибку. Это тоже правильный путь. Если составить схему передачи всех знаний человечества, то нужно начертить цепочку связи от столетия к столетию, а память в этой цепочке играет роль Бога-отца.
– Что же ты молчишь? – вывела меня из задумчивости Оля. – Не можешь вспомнить?
– Почему же, – и я привел высказывание Леонардо да Винчи. – «В числе глупцов есть такая секта, называемая лицемерами, которые беспрерывно учатся обманывать себя и других, но больше других, чем себя, а в действительности обманывают больше себя, чем других».
– Все это ты слышал от него? – Оля рассмеялась. – Странно, что он, цитируя подобные изречения, сам прибегает к хитрости. Почему бы открыто не запретить девушкам выходить из дома по вечерам?
Я пожал плечами:
– Ты же знаешь, что с одной можно как-то договориться, но, когда вас много, извини за выражение, вы превращаетесь в неуправляемое стадо.
Оля, кажется, обиделась, но я остался доволен, впервые она говорила со мной о Крабе спокойно. Странное дело, но в тот же день Краб спросил меня, что я думаю об Оле. О, если бы я мог открыть ему тогда душу, поведать о своей пламенной любви, которая сводила меня с ума, может быть, ничего и не произошло. Но вместо этого я допустил ужасную оплошность, сказал Крабу совсем не то, что думал. Из моих слов он заключил, что я к Оле отношусь равнодушно. Почему я так сделал? Да, вероятно, потому, что в ту минуту мне вспомнился стих Овидия: «Опасно бывает хвалить любимую другу. Он и поверит тебе, он и подменит тебя».
Лучше бы я тогда не хитрил с Крабом, а выложил ему все начистоту. Я сам себя лишил своего же счастья. Но тогда мне и в голову не пришло, что все пойдет прахом. Я очень верил в Краба, почти обожествлял его, я даже не подозревал, что у него могут быть человеческие слабости. Он сам говорил мне о предостережении Джордано Бруно: «Кто не хочет быть очарованным, должен быть весьма осмотрительным и ставить сильный караул в глазах, которые, особенно в любви, являются окнами души».
И грянул гром среди ночного неба. Я проснулся, словно кто-то меня толкнул в бок. Некоторое время лежал с открытыми глазами, всматриваясь во тьму. Вдруг мое ухо уловило среди ровного дыхания спящих шорох, я приподнялся на локте и посмотрел в ту сторону. Мои глаза, привыкшие к темноте, различили голову Краба. Краб наклонился к Оле и поцеловал ее в губы. Мне хотелось крикнуть: «Не делай этого!», – но я не мог произнести ни слова. Оля не сопротивлялась, более того, она обняла Краба за шею и притянула к себе.
Утром, когда все еще спали, я тихонько выбрался из дома и вышел на дорогу. Вскоре меня подобрал грузовик и довез до города. За самовольный отъезд из колхоза меня могли исключить из университета, но Краб все уладил, меня даже не сняли со стипендии.
Я возненавидел Краба по-настоящему после его разрыва отношений с Олей. Оля вдруг перестала ходить на занятия, исчезла из города. У меня с Крабом произошло бурное объяснение. Многое я высказал ему тогда. Но даже, когда с моего языка слетали жестокие слова, в моем сердце шевелилась какая-то жалость к нему. Он совсем не оправдывался, напротив, выглядел до такой степени подавленным и беспомощным, а вскоре произошла эта трагическая развязка, после которой я получил его рукопись и записку.
Перечитывая эту рукопись, я сознаю, что замеченные мной тогда странности, происходившие с Крабом, являлись не чем иным, как отголосками таинственных событий, описанных в его рукописи и так повлиявших на его жизнь. Я теряюсь в догадках. Кто он? Пророк или сумасшедший? Если пророк, то ничего не понимаю ни в его мировоззрении, ни в его жизни. Как будто я соприкасаюсь с холодной, чуждой, хрустальной гранью некой далекой поверхности, на которой я не смог бы зацепиться, ни тем более существовать. Как-то, размышляя, я назвал свое видение его мира «окном в область планеты из четвертого измерения». Впрочем, я допускаю, что если существуют такие люди, как Краб, то существуют и подобные планеты. Если же он сумасшедший, то я испытываю еще большее чувство вины, что вовремя не смог остановить его.
Я решил опубликовать записки Краба, так как после его смерти имею право распоряжаться ими как своей собственностью. Последнее время многие бросились в поиски четвертого измерения, и я хочу предостеречь всех на этом пути, пожелать, чтобы они извлекли урок из жизни учителя и ясно увидели, чем это может кончиться. Пусть они сами сделают свои выводы и вынесут собственные суждения. Возможно, эти выводы будут противоположны моим, но каждый человек волен оставаться под судом только своей совести.





ЧАСТЬ ВТОРАЯ

РУКОПИСЬ УЧИТЕЛЯ  КРАБА





Io vedo il terribile treno,
Che va senza freno
E senza stazione(
Con interminabili vagoni:
Lunedi, Martedi, Mercoledi,
Govedi… e sempre cosi.
Voi non vedete e ridete,
Perche voi siete
Ciechi fin dalla cuna
Per vostra fortuna.
Bino Binazzi

Я вижу ужасный поезд,
Который идет без тормозов
И без станций
С нескончаемыми вагонами:
Понедельник, Вторник, Среда,
Четверг… и так всегда
Вы не видите и смеетесь,
Потому что вы слепы
Благодаря вашему счастью!
От рождения.

Бино Бинацци



ГЛАВА I

Как только поезд отправился с Ярославского вокзала, как только за окнами замелькали привокзальные постройки и телеграфные столбы, я почувствовал Движение в далекое и неизведанное будущее, в Страну, о которой не имел ни малейшего представления, хотя и много думал о ней. Стоя в коридоре купейного вагона, я наблюдал за снующими пассажирами, стараясь угадать ту силу, которая увлекала их в Дальние Дали. У каждого из них – своя судьба, свои мысли, переживания, и у каждого своя неповторимая Душа.
Кто долгое время живет уединенно, подобно мне, приучая себя воспринимать жизнь только через книги, тот убеждается на собственном опыте, попав в круговорот Движения, что жизнь намного интереснее самого интересного романа. Еще на вокзале, стоя в одиночестве и боязливо озираясь по сторонам, я вдруг понял, что совсем разучился разговаривать с людьми, оставаться простым и открытым, перестал быть самим собой. И в эту минуту мимо меня прошел незнакомец. Он как-то странно заглянул мне в лицо своими небесно-чистыми глазами, и что-то хотел мне сказать, но передумал и прошел мимо. И в эту минуту я вдруг ощутил какой-то электрический щелчок внутри, как будто кто-то включил лампочку в одной из потаенных каморок моей души и осветил мое «Я» изнутри. И я вспомнил о моей болезни – болезни одиночества.
В купе попутчиков не оказалось, и я воцарился как полновластный хозяин в своем кратковременном убежище. Я считал одиночество лучшим состоянием моей жизни и чувствовал себя только тогда по-настоящему счастливым, когда ничто инородное не вторгалось в мой покой. Есть люди, для которых уснуть на вокзальной скамейке так же легко, как у себя дома. Таких людей в этом мире большинство. Но я принадлежал к той категории людей, которым трудно уснуть даже в своей собственной постели. Даже в глухой темной комнате, при желании, можно услышать странные звуки. Эти звуки, порождаемые мириадами разумных и неразумных существ, населяющих нашу планету, своим движением наносят царапины и уколы незащищенному сердцу. Древние люди гордились тем, что, оставаясь в темной комнате, могли чувствовать сердцем весь мир, мне же никак не удавалось уберечь свое сердце от вторжения этого мира.
Сидя у окна и всматриваясь в мелькающий калейдоскоп пейзажей, я до сих пор не мог осознать, как это я пустился на подобную авантюру, бросив насиженное гнездо, очертя голову, ринулся в далекую страну, о которой не имел ни малейшего представления. О будущем думать не хотелось. Будущее наводило на меня страх.
В некоторых местах уже чувствовалось приближение осени, пожелтела листва на деревьях. Поезд остановился на станции. В купе вошел пассажир.
– День добрый. Свободно у вас? – спросил он и сел.
По-видимому, я ответил не совсем приветливо, окинув беглым взглядом моего попутчика. Человек средних лет с умными глазами, бородой и длинными волосами робко покосился на меня.
Такие люди, как я, во избежание дорожных сюрпризов обычно напускают на себя маску неприступности. Это – черствые сухари, жестокие и бесчеловечные эгоисты, которые любое веселье превратят в похороны, а хорошее настроение – в уныние.
Немного расслабившись, я все же спросил его:
– Едете по делам службы?
– Совершенно верно изволите заметить, – вежливо наклонил голову в мою сторону попутчик, – еду в Староместную церковь заменить умершего архидьякона Николая, Царство ему Небесное, упокой его душу.
Голос попутчика перешел на шепот, творя молитву, он перекрестился. У меня появилось такое ощущение, как будто ворона, пролетая, коснулась моего лица своим крылом. Я не любил попов.
Наступила неловкая тишина. Сознавая комичность и бессмысленность этой паузы, я ничего не мог поделать с собой, иногда кажусь себе таким дураком из-за своего заторможенного рефлекса, часто у меня возникает желание во время разговора закрыть глаза и уснуть.
– Вы едете, вероятно, из Загорска? – выйдя из ментального штопора, спросил я.
– Из Загорска. Получил новое назначение.
– Должно быть, и повышение в сане?
– Нет. Повышения в сане не получил.
– Тогда что же это? Ваша ссылка?
– Господу Богу везде нужны его верные служители, – сказал он уклончиво и отвел глаза.
Я еще раз окинул взглядом его сухощавую фигуру, на этот раз он показался мне совсем молодым. Мне даже показалось, что в его умных глазах поблескивают искорки бунтаря, попавшего в опалу среди своей святой братии. Жутко интересно встретить бунтующего попа – дьявол непокорности сражается с ангелом смиренности. В другой обстановке я никогда бы не задал такого банального и глупого вопроса:
– Вы верите в Бога?
Некоторое время священник смотрел на меня испытывающим взглядом.
– Почему вы меня об этом спрашиваете?
– Мне кажется, вы в чем-то сомневаетесь.
– Но только не в существовании Бога, – в его голосе прозвучала убежденность, и сам голос приобрел оттенок металлического звучания.
– Отчего же не усомниться в существовании Бога? – спросил я его спокойно.
– Я вижу, вы умный человек, – заметил он, – но кто может сказать, что он не верит в Бога?
– Какие существую! доказательства? – промолвил я.
– Целесообразность убеждает в сверхприродной, разумно-упорядочивающей мир причине.
– Это я знаю. Более того, я уверен, что сейчас вы начнете говорить об абсолютно необходимом существе, в котором нуждаются случайные вещи, о первопричине в цепи действующих причин, об абсолютном совершенстве и прочей дребедени Фомы Аквинского из понятий нулевого класса. Но каковы ваши личные доказательства Бога?
– Бог есть Бог, и он не нуждается в доказательствах. Он существует сам по себе, и ему безразлично, найдем мы доказательства его существования или нет. Вы же не требуете доказательств вашего существования у этих людей, – и он кивнул в сторону крестьян, работающих в поле, – только люди, стремящиеся к Богу, способны найти подобные доказательства. Даже вы, человек разума, не можете объяснить многие явления в нашем мире, но уверяю вас, существуют такие области мироздания, в которые вы никогда не проникнете, которые останутся существовать, даже если вы их никогда не познаете.
Теологические опусы и умозрительные дискуссии, как, впрочем, и душеспасительные проповеди закалили мышление этой духовной иерархии, сделали их магами в манипуляциях с понятиями нулевого класса, виртуозами убеждения, которое, несомненно, стало их стихией за многие столетия безграничного господства над верующими. Но я не принадлежал ни к числу верующих, ни к числу атеистов. Я был сам по себе. Единственное, в чем был прав поп, я считал себя человеком разума.
– По-вашему, Бог является той тайной, которая недоступна человеческому разуму. Но не боитесь ли вы, что и эту тайну человек когда-нибудь разгадает.
– Нет. Не боюсь. Даже после этого человек еще не станет Богом. Он останется абсолютным природным совершенством, продуктом совершенного Абсолюта. Ибо только тогда человек станет Богом, когда он обретет способность создавать материю из ничего, творить из неживой природы живую, превращать живую материю в мыслительную субстанцию и, кроме всего этого, должен обрести бессмертие в вечности.
– Но человек уже идет по этому пути, он творит роботы и кибернетические машины!
Священник мягко улыбнулся моему восклицанию.
– Эта техника, несомненно, нужна человеку, но она является только не очень искусной подделкой природы, пародией на природу. Представьте, что на земле возникает неизлечимая женская болезнь, которая в короткий срок истребит весь женский род. Разве могут компьютеры и роботы заменить вам женщину?
Я невольно улыбнулся, представив эту картину.
За фасадом вековой церковной догматики пробивались лучи живого человеческого ума, мои взгляды тоже не претендовали на критерий носителей объективной ценности. Каждый из нас по-своему поднимался дорогой, ведущей к вершинам духовного совершенства. И это даже прекрасно, что пики нашей мудрости имели противоположные полюса. Биполярность всегда способствовала поиску в решениях антиномии. Кто-то из немецких мыслителей сказал, что духовная жизнь – это пульсация взаимодополняющих противоположностей.
Мы все больше углублялись в лабиринты сложной умозрительной дискуссии, открывая друг другу новые этажи своей духовности. Наша беседа струилась, как ручей, мирно обтекающий острые камни, и в какой-то момент я подумал, что смог бы примириться с церковью. Поистине, права пословица: «С умом повстречается ум, и в мире живут меж собой, с талантом столкнется талант, и вмиг загорелись враждой».
Мой собеседник открыл портфель, вытащил два бумажных стаканчика, гроздь винограда и несколько спелых яблок. Все это он расположил на столике в виде аппетитного натюрморта, затем извлек бутылку коньяка, что вызвало мое крайнее неудовольствие. Я избегал кутежей в дороге. Видя, как я поморщился, священник виновато улыбнулся:
– Это не коньяк, а церковное вино, очень слабое, – сказал он. – Прошу отведать, оно успокаивает и поможет нам быстрее заснуть, а коньяк действует возбуждающе и прогоняет сон.
Я посмотрел в окно. Было уже темно. Я не заметил, как стемнело, и в купе зажегся электрический свет. Священник открутил крышку бутылки и наполнил вином бумажные стаканчики. На темном стекле его профиль отражался, как в зеркале, и это отражение казалось мне бегущим, так как в темноте близкие и далекие огоньки перемещались с движением поезда. Мне казалось, что священник движется в небесном пространстве среди звезд, невесомый и неосязаемый, как символ заблуждающегося человечества. Я с его стороны, наверно, выглядел таким же.
Мы выпили вина. Вскоре наше внимание в разговоре переместилось на идею абсолютного совершенства. Даже когда мысль отрывается от действительности, другими словами, сходит с рельсов здравого смысла, и воспаряет фантазией в необозримые дали, всегда найдутся чувствительные весы для определения в них степени реальности в поисках неземных ценностей. Но в этот вечер я с удовольствием ставил свой мозг под нагрузку этих ценностей, и наши летучие, подвижные фантазии уносили нас в такие запредельные сферы, откуда рай нам казался вполне реальной землей обетованной.
– Вы верите в загробную жизнь? – спросил я.
– Да, – убежденно ответил он мне.
И его отражение в окне вдруг осветилось фейерверком бегущих огоньков – поезд пронесся через небольшую станцию. Как будто комета пролетела сквозь его взлохмаченные волосы и бороду. Передо мной запечатлелись два образа: один в статике, другой в движении. И мне казалось, что тот, который за окном скакал и прыгал сквозь мрак и несущиеся звезды за поездом, был реальнее, чем тот, кто сидел передо мной и смотрел на меня умными глазами.
Мы выпили еще, и я ощутил, что в моей голове наступило вдруг полное просветление, мысли рождались от какого-то внутреннего озарения и, обгоняя друг друга, вливались в Океан Мировой Гармонии. Потекли самые легкие и светлые минуты вечера, минуты расцветающих надежд. Мне стало жарко, и я почувствовал себя в купе уютно, как младенец в люльке, и уже не боялся будущего.
Утром, когда я проснулся, священника не было. На столике лежала записка: «Не хотел будить Вас. Желаю здравствовать и побольше верить в чудеса жизни».
Голова болела, я чувствовал тяжесть во всем теле. И, как всегда в минуты депрессии, на меня навалилась черная меланхолия. И так уж глупо был устроен мир, что, не имея возможности на секунду прервать ход своих мыслей, постоянно возвращающих меня на орбиту моих сомнений, я вновь услышал этот голос: «Чем так мучиться, открой дверь в тамбуре и прыгни под колеса встречного поезда». В самоубийстве есть тоже какой-то выход, когда своей рукой останавливаешь вращение колеса судьбы, прерываешь надоевшее мелькание земных событий, ставишь точку в высшем Абсолюте смен бытия: жизни и смерти. Родившись один раз, нужно хотя бы один раз умереть. Это так легко – выйти из временного цикла, переместившись в пространство вечности. Перед мгновенной и неожиданной смертью у меня нет страха. Страшно постепенное увядание, медленное старение, сознание неминуемого приближающегося конца. Но самоубийство – это тоже бессмыслица, такая же, как и сама жизнь. Войти в состояние покоя никогда не поздно. Впрочем, иногда мне казалось, что меня в жизни ничто не удерживало, кроме сомнений и тайн. Еще одно сомнение заронил мне в душу священник – тайну о потустороннем мире. Что это? Область четвертого измерения? Возможно ли общение с потусторонним миром? Есть ли разгадка шифра, открывающего этот секретный сейф?
Четвертое измерение, потусторонний мир, область, простирающаяся по ту сторону нашего сознания, – сфера инобытия, постоянная и вечная, в то время, как наш мир подвижен и изменчив. А существует ли в природе что-либо постоянное и вечное, неподвижное и изменчивое, кроме духовных ценностей, таких, как долг, честь, любовь? Но раз нет в природе вечных и постоянных величин, значит, потусторонний мир – м и р а ж, и нет никакого четвертого измерения. Но если хотя бы на минуту допустить, что эти два мира все же существуют в природе независимо друг от друга, то тогда должны быть и пути вхождения в мир иной.
У меня еще больше разболелась голова. Я физически почувствовал, как моя мысль постоянно натыкается на непреодолимую стену, отталкивается и вновь бьется о нее. За этой стеной скрывалась Великая Тайна человечества, и мне казалось, что если я не разгадаю ее, то сойду с ума. Я потер виски, боль не проходила.
В вагоне-ресторане все столики были заняты. Я остановился в нерешительности, отыскивая себе место. Вдруг в дальнем углу я увидел человека, который мне запомнился еще на Ярославском вокзале. В моей памяти запечатлелся не он сам, а его небесный взгляд, проникающий в душу, эти глаза, словно две звезды, светящиеся в сиянии дня. Наши взгляды встретились, он кивнул мне как старому знакомому и указал свободное место напротив себя. Невольно повинуясь этому жесту, я уселся на стул и попал в плен его обаяния. Еще тогда, на вокзале, у меня возникло предчувствие, что еще раз обязательно увижусь с ним, вероятно, так душа своим внутренним чутьем предугадывает ход и развязку событий.
Он вторично одобрительно кивнул мне головой, но его поощрительная улыбка больше походила на ухмылку.
– Присаживайтесь, это место свободно, – его голос был мягок до вкрадчивости и чист, как горный ручей.
Я поблагодарил его, взял меню. Пока я выбирал блюдо и поджидал официантку, он не проронил ни слова, доканчивая свое второе. Но как только официантка отошла, он вдруг спросил меня:
– И часто у вас бывают головные боли?
Я удивленно посмотрел на него.
– Почему вы полагаете, что у меня головные боли? Вы кто, ясновидец?
Но вдруг в левом полушарии моего мозга резко кольнуло, возможно, лопнул капилляр, и произошло микрокровоизлияние. Я поморщился от боли.
– Вот видите, – сказал мой сосед, – я же вижу, что у вас болит голова.
– Да, – признался я, – вчера вечером я выпил немного вина, видимо, поднялось давление.
– Ваша голова болит не от этого, – уверенно заявил незнакомец.
– А от чего? – удивился я.
– Видите ли, когда человек пытается решать сложные задачи и напрягает свой ум до предела, то головная боль возникает вполне естественно. Еще хуже, если он ищет ответы на неразрешимые вопросы.
– Вы психолог или умеете читать чужие мысли? – спросил я и опять не получил ответа.
– Человек, который мнит себя исследователем и покорителем природы, якобы способным постигать ее тайны и даже управлять ею, заблуждается в своем всесилии и величии. Его жалкое органическое начало живет за счет расщепления продуктов природы под действием солнечной энергии на элементы, присоединяемые к его биологической схеме строения, кстати, по способу и процессу, ничем не отличающемуся от биологии мха. Основа человека скрыта в его среде обитания, в природе. Там его корни, там и его жизненная среда. Разве можно покорить среду, в которой ты живешь, и которая тебя питает? Думать так – все равно что, являясь эмбрионом, пытаться из утробы матери повлиять на исход своего рождения. Второе, не умея управлять ни своей биологией, не своей энергетикой, вы мечтаете проникнуть в иные формы бытия.
Незнакомец расхохотался. Его смех, похожий на звон колокольчика, распространился по всему салону, но никто не обратил на нас внимания. Мне казалось, что моя голова раздувается до размеров вселенной, и я вхожу в беспредельное пространство.
– Вы полагаете, что есть иные формы бытия? – робко спросил я.
– Их мириады, как во вселенной, так и здесь, на земле.
– Но где же они? – воскликнул я.
– Здесь, вокруг вас, – и незнакомец окинул взглядом пространство над моей головой.
Я устремил взгляд вверх, но увидел лишь потолок вагона-ресторана.
– Этот мир существует меж мириадами переменных величин: бытием и небытием, рождением и смертью, ожиданием рождения и ожиданием смерти. По-вашему, бытие одухотворено и временно, а небытие вечно и не имеет одухотворенности, потому что стоит по другую грань вашего превращения и является космическим минусом всего сущего для вас. Но вы в этом ошибаетесь так же, как ошибаетесь в том, что ваш разум может дать вам подсказку в открытии тайн инобытия. И чем дальше вы будете продвигаться в познании природы, тем больше будут множиться гипотезы ваших заблуждений.
Я слушал незнакомца с напряженным интересом и почти забыл о еде, которую поставила передо мной официантка.
– Так вы верите в загробную жизнь? – слетело у меня с губ.
– Загробную жизнь? – повторил незнакомец и лукаво улыбнулся. – Иными словами, вы хотите спросить, есть ли потусторонний мир?
– Да! Да! – возбужденно воскликнул я. – Вот именно, потусторонний.
– Есть, – просто ответил он, – и думаю, что в скором времени вы в этом убедитесь.
– Надеюсь, что не в скором времени, – буркнул я.
Незнакомец загадочно посмотрел на меня и улыбнулся. Его снисходительная улыбка вызвала во мне противодействующую реакцию.
– Можно подумать, что вы знаете дату моей смерти, – сострил я.
– Знаю, – спокойно ответил незнакомец.
Мне стало не по себе. У меня даже пересохло в горле. Незнакомец произнес последнее слово так уверенно, что в моей голове пронеслась мысль: «Да кто он такой?» В эту минуту я даже подумал: «Уж не специально ли он высадился с летающей тарелки, чтобы встретиться со мной?»
– Да что вы себе позволяете! – возмутился я. – Кто вы? Бог? Чтобы говорить мне такое.
– А разве вы верите в Бога? – также спокойно спросил меня незнакомец.
– Тоже нашелся мне Иисус Христос, – я пристально посмотрел незнакомцу в глаза.
Но не я, а он смотрел на меня, как удав на кролика. Мне ни разу не приходилось встречаться с гипнотизером.
– Не сердитесь, – невозмутимо сказал он, – я вижу, вы в самом деле не верите в чудеса.
– Еще бы, считаю все эти фокусы чистейшей воды шарлатанством.
– Ну что же, это ваше право.
Я с остервенением накинулся на свой завтрак и прикончил его за две минуты. Незнакомец не уходил, он с интересом наблюдал, как я проглатываю яичницу с ветчиной. Я же испытал неловкость за минутную вспышку гнева, пытаясь исправить положение, я с иронией заметил:
– Признайтесь, вы пошутили по поводу даты моей смерти.
Незнакомец улыбнулся, его радужная оболочка глаз отразила в себе глубину вселенной. Он воскликнул:
–Нисколько. Я даже знаю, как и отчего вы умрете.
– От чего же?
– Вам это очень хочется знать?
И здесь со мной произошло то, чему я никогда не найду объяснения. Я пал духом, струсил. По правде признаться, узнать о своей точной дате смерти и обстоятельствах, при которых она произойдет, удовольствие не совсем приятное.
Даже шутка по этому поводу казалась мне в то время глумлением, до такой степени я считал свою смерть актом священным и таинственным. И чтобы не искушать дьявола, я ответил:
– Нет. Мне совсем не хочется знать того, что у благоразумных людей не может быть предметом шуток. К тому же, я немного суеверен. Зачем испытывать судьбу.
– Тогда и не будем об этом говорить, – охотно согласился собеседник.
Мы расплатились и поднялись из-за стола. На выходе из вагона-ресторана незнакомец меня спросил:
– Вы часто страдаете от головной боли?
– Довольно часто.
– Хотите избавиться от нее совсем?
– Вы еще спрашиваете об этом.
– В таком случае, я могу вам помочь.
– Как? – удивился я.
Мы стояли в тамбуре вагона-ресторана. Незнакомец попросил меня закрыть глаза и расслабиться. Затем он поднес руки к моей голове, но я не почувствовал их прикосновения, а ощутил холод, исходивший от его ладоней. Мне даже показалось, что со стороны его ладони подул ветер. Но вдруг рука незнакомца неожиданно начала нагреваться. Если бы я не знал, то мог подумать, что над моей головой держат раскаленную сковороду. Я услышал щелчки электрических разрядов, возникших между его ладонью и моей головой. Головная боль мгновенно прошла. Я ощутил небывалую легкость в теле и ясность в голове. Когда я открыл глаза, незнакомец мне сказал:
– Вот и все. Полгода у вас не будет болеть голова.
– А потом?
Он оставил мой вопрос без ответа. Я поблагодарил его за чудесное исцеление, и мы расстались. Он отправился в один конец поезда, я – в другой.
Открыв двери купе, я увидел человека средних лет с интеллигентной внешностью. Интеллигенты обладают особенностью двух видов: одни располагают к общению (при их виде так и хочется сказать им servus), другие же, напротив, кажутся настолько высокомерными и замкнутыми, что пропадает всякое желание с ними разговаривать. Этот не подходил ни под один из этих видов.
Я уселся напротив моего нового соседа, и мы обменялись испытывающими, но доброжелательными взглядами. На меня вдруг нашел приступ вдохновения, и я неожиданно сказал:
– Только что меня удивительным образом излечили от головной боли. Полгода у меня не будет болеть голова.
– Как же это? – с интересом спросил мой новый собеседник.
– Очень просто, он подержал свою руку над моей головой, и боль мгновенно улетучилась.
– Ерунда, – самоуверенно заключил он, – это от самовнушения.
– Но я совсем не ожидал такого исцеления.
– Это не важно, – авторитетно заявил тот, – достаточно и того, что вы допустили только одну мысль, что он может вас излечить. Дальше все произошло благодаря самовнушению.
– И вы не можете допустить, что он обладает каким-то неизвестным нам биополем, способным действовать на наш организм?
– Это исключено. Наука отрицает наличие каких-либо биополей. Это все предрассудки, бабушкины сказки, обще бытующие заблуждения, которые используют в своих целях шарлатаны и бродячие целители.
– Однако есть еще в природе много необъяснимых явлений, к разгадке которых наука подбирается ощупью, и многое угадывается интуитивно.
– Чушь собачья, наука не должна занимать промежуточное звено между фактом и домыслом. Она должна строить свои выводы на научно проверенных фактах. Представьте только на миг, что было бы, если бы мы, ученые, строили бы какую-нибудь научную систему на домыслах. В один прекрасный день она бы рухнула и погребла бы нас со всеми нашими трудами. Нет, милый батенька, мы не можем допускать домыслы.
– Но так можно закрыть глаза повязкой неверия и не видеть в упор самых явных явлений и истин, которые природа преподносит нам как загадочные аномалии, и все потому, что наш разум не в силах их постичь, победить свою инерцию мышления.
– Я по профессии врач, – представился мой собеседник, – работаю в научно-исследовательском институте медицинской географии. И я вдоволь насмотрелся на своих пациентов, которые в свое время обращались к шарлатанам и целителям-чудотворцам и запустили свои болезни. Мне надоело выслушивать бредни молодых людей, защищающих оккультные нелепости, профессиональных фокусников с их эстрадными номерами, которые преподносятся людям в качестве доказательств существования «сверхъестественных сил». Эти всякого рода мистические учения расцвели, как сорняки, усеяли сознание людей, как грибы-поганки.
Врач достал из портфеля кипу газетных вырезок.
– Вот посмотрите сами, – он разложил передо мной на столике вырезки из газет, – сколько энергии затрачивается на подобные бредни, уму непостижимо. Достижения науки сопровождаются созданиями лженаучных мифов, вроде посещения земли инопланетянами или прилетов летающих тарелок. Нет. Нужно вести решительную борьбу со всякого рода мифами, будь то общение с духами или сказки о потустороннем мире, способствовать тому, чтобы люди отворачивались отдутых чудес и обретали подлинно научный взгляд на мир, – такова цель, стоящая перед нами, учеными.
Я слушал учёного и думал, что он говорит вполне убедительно, но что-то в его речи всё же вызывало во мне сомнение.
В общем, вы жаждете экзотики и чудес, либо вы на стороне научного знания, – закончил своё критическое выступление врач-учёный.
Я пожал плечами, не зная, что ему ответить.
– Вот-вот! – воскликнул он, – стоит только в себе посеять сомнение, и вы – пропащий человек. Вера обладает огромной силой убеждения, это как воображение, вы только на минуту допускаете возможность какого-либо чуда, и в то же самое мгновение то, что вы считаете невозможным, начинает происходить на ваших глазах. Вы уже не в силах защитить своё восприятие от этого влияния. Но это не значит, что всё, что вы видите и слышите, и даже чувствуете, – в реальности, наяву, оно происходит в вашем расстроенном воображении. И чем больше вы хотите в него верить, тем правдоподобнее вам будет казаться видение. Это и есть первый шаг к помешательству. Стены раздвигаются, и вы видите такие чудеса. Я сам попадал в подобные ситуации, когда ездил по деревням с лекциями о вреде самолечения. Вы не представляете, какие ведьмы и колдуны живут в нашей глубинке. Но я – материалист, и не верю в эту чертовщину, и главная наша цель – это забота о душевном спокойствии людей.
Врач ещё долго и убедительно говорил, стараясь вытащить меня из мутного омута суеверий, чудовищных измышлений и мистицизма. Поезд подходил к станции, где попутчик должен был выходить. Он поспешно собрал вещи и протянул мне руку на прощание.
– Я вижу, вы интеллигентный человек, и надеюсь, что наш разговор рассеял некоторые сомнения относительно чудес в нашем простом, как выеденное Колумбово яйцо, мире. Смотрите на все вещи проще, и никогда не теряйте связи с материей. Мне приходилось встречаться с умными людьми, которые сходили с ума от устремлений своего взора в запредельные миры. Я бы очень не хотел, чтобы вас постигла подобная участь.
Учёный врач вышел на перрон и приветливо помахал мне рукой. Я вежливо поклонился.
В эту минуту мне очень захотелось встретиться с тем загадочным субъектом, с которым я познакомился в ресторане. Впрочем, я даже не знал его имени. Меня охватило страстное желание поговорить с ним ещё один раз. Беседа с учёным врачом только распалила мой интерес к оккультным сферам знания, а его предостережения показались мне по-детски наивными. Я не причислял себя ни к разряду легковеров, ни к разряду фанатиков. Моим критерием познания являлась объективность, с которой я соприкасался посредством своих, допускаю, несовершенных ощущений при помощи органов чувств и, надеюсь, совершенного разума, склонного к аналитическому мышлению.
И тут же мне в голову пришла мысль, что таинственный незнакомец мог сойти на последней станции, и я поспешно отправился через все вагоны в конец поезда на его поиски. Чем ближе я приближался к последнему вагону, тем сильнее у меня колотилось сердце. Когда я достиг последнего вагона, то заметил в другом конце прохода у окна знакомую фигуру окулиста. Он стоял ко мне спиной, и мне показалось, возможно, от оптического преломления света, проникающего из окон, от его фигуры исходило странное лучезарное сияние. Я приблизился к нему, и сияние исчезло. Он повернулся и заглянул своим небесным взглядом прямо в мою душу.
– Я уже собирался покинуть поезд, но почувствовал, что вы желаете со мной встретиться, и задержался.
– Благодарю вас, – ответил я, не совсем поверив в искренность его слов. – я действительно хотел с вами увидеться.
– И вас привели ко мне сомнения?
– Совершенно верно, – подтвердил я, переходя в наступление, – То, что вы говорили в прошлый раз, как-то не очень увязывается с логикой.
– Милый мой! – воскликнул незнакомец. – Весь процесс жизни основан на постоянном нарушении жизнью ваших логических аксиом. Иногда действительности даже трудно пробить брешь в ваших за герметизированных сферах понятий, сотканных из ложных категорий. Для вашей логики понятий тождественно только то, чему тождественны ваши понятия. А ваши понятия и ваша интеллектуальная логика вращаются в пределах низменной ограниченности, тождественной вашим убеждениям и разделенной с реальностью. Вы же удивляетесь, когда видите в кунсткамере Петра Великого двуглавого теленка, но даже мысленно не можете допустить существования быка с человеческой головой.
– Но возможно ли такое в действительности?
– Разумеется, что вы этого не допускаете, потому что, по-вашему, происходит якобы смещение понятий. А все непонятное и необъяснимое вызывает у вас страх. Вероятно, вы не верите и в существование черта.
– Естественно, я отношу это понятие к нулевому несуществующему классу.
– Допустим, что вы правы, но разве можете вы проиграть все вероятные варианты аппликаций природы и постичь все ее возможности вашим слабым интеллектом? Я очень просто могу вам доказать, что ваш интеллект несоизмерим с непрерывной текучестью бытия и не способен к адекватному постижению тех непрерывных изменений, которые протекают в природе. Все ваши понятия фиксированы и прерывны. Единственным способом привести их в соответствие с жизнью является произвольное предположение остановок в самой жизни, что, в свою очередь, подобно смерти. Этими остановками вы и сообразовываете ваши понятия с действительностью. Поймать вашим интеллектом действительность так же трудно, как пытаться вычерпать воду сетью, как бы ни были мелки ее петли. Разве понятия могут дать вам познание? Основное назначение вашего сознания состоит в различении и разделении, однако в разделении вы теряете способность вступления в связь с действительностью. Вы как бы поверхностно соприкасаетесь с ней. Постигать; жизнь посредством понятий – значит остановить ее движение, отсечь содержание от формы, снять с живого движения ретроспективный снимок. В этом и заключается вся несостоятельность интеллектуального сознания, построенного на понятиях.
– Но что вы можете предложить взамен интеллекта? Интуицию? Это уже не ново. Впрочем, это не ваши мысли, все, что вы сказали, я давно читал в трудах Джеймса.
– Неважно, но именно они вызвали у вас сомнения в свое время.
– Да. Но я их отмел, как и несостоятельное учение Бергсона. Вся эта логомахия, маскируемая бутафорским призраком интуиции, взывающая к алогизму, имеет одну цель – очернить человеческий интеллект, доказать его бесполезность. А это единственное оружие, данное человеку природой, которое он может использовать даже в борьбе со стихией.
– Так же, как и для самоуничтожения, – с сарказмом заметил незнакомец.
– Во всяком случае, в интеллекте я вижу единственного гида, способного вести нас к постижению реальности, – парировал я.
– Ха-ха-ха! – рассмеялся мой собеседник. – Удивляюсь вашей наивности. Если даже вы усеете всю внешнюю поверхность кажущегося вам реальным мира понятиями, созданными вашими теоретическими познаниями, то и тогда, как бы ни была огромна эта поверхность по своему протяжению в пространстве и Времени, вы не проникнете в глубину этого мира ни на один сантиметр. Для этого вам необходима совсем другая система координат, совсем иное вхождение в область, скрытую от ваших чувств.
– Область четвертого измерения? – воскликнул я.
– Может быть. В вашей же системке вы отделены от природы, закупорены от мира в своей герметической сфере, потому что вы не в состоянии постичь простых законов. Вы никогда не будете иметь связей ни с прошлым, ни с будущим, ни с вечностью. Вы обречены жить в этой оболочке, прорвав которую, вы рискуете погибнуть. Ваша жизнь похожа на мертвое яйцо, из которого никогда не вылупится птенец. Вы не верите ни в бога, ни в черта. Возможно, даже понятие «совесть» относится к вашему нулевому классу.
– Но, позвольте, – запротестовал я, – совесть всегда живет в человеке, она руководит его поступками.
– Но совесть бестелесна, невидима, а, следовательно, несуществующая, – возразил он мне и злорадно заметил: – а может быть, в вашем понимании, стоит относить ее к запредельному четвертому измерению?
От огорчения я закусил губу, потому что не находил веских аргументов, чтобы сломить его нахальное наступление. Но вдруг он изменил тон и уже приветливее сказал:
– Я вижу, что вас ничем не переубедишь. На прощание я вам покажу чудо. Но боюсь, что и оно вас ничему не научит.
Я недоверчиво заглянул в его глаза. Он предложил мне выйти в тамбур. Сквозь стеклянную дверь были видны убегающие вдаль рельсы. В голове мелькнула мысль: «Уж не собирается ли он выбросить меня из вагона и этим покончить со всеми нашими спорами?» Незнакомец посмотрел на меня и улыбнулся, как будто прочитал мои мысли.
– Способны ли вы поверить, что я, не прикасаясь к вам, подниму вас над полом?
– Магнитом?
– Это уже мое дело.
– Нет. В это я поверить не могу, – решительно заявил я, – существуют физические законы.
Незнакомец отошел от меня, насколько позволяла теснота тамбура, и попросил расслабиться. Я резко опустил плечи вниз, расслабляя мышцы рук, переступил с ноги на ногу и в это самое мгновение почувствовал, что мое тело начинает терять вес. Тяжесть покидала мои члены, я ощутил состояние невесомости. Не знаю, что чувствует в таком состоянии космонавт, но я ощущал, что вся моя полнота, мое содержание выливается из меня, оставляя мне одну форму – мою пустую оболочку. Сердце бешено стучало, отдаваясь в висках. Я был настолько взволнован новизной моего состояния, что не сразу заметил, как мои ноги оторвались от пола, и я повис в воздухе, сохраняя при этом полную ясность мышления и восприятия. Я поднялся над полом всего не более, чем на метр, повинуясь какой-то невидимой силе, но этого хватило, чтобы ощутить всю невероятность происходящего явления.
Я возбужденно воскликнул:
– Так это вы меня чем-то поднимаете в воздух?
– Разумеется, – спокойно ответил он, – не ветер же вас держит в пустоте.
Я пошевелил ногами, под ними зияла пустота, мое тело ни на что не опиралось. Как утопающий хватается за соломинку, я ухватился за последний аргумент:
– Но у вас-то есть точка опоры. Вы стоите на полу, а значит, и поднимаете меня каким-то образом.
Незнакомец засмеялся и ответил:
– Это не имеет никакого значения. Я тоже могу подняться в пустоту.
И к моему большому удивлению он так же, как и я, повис в воздухе рядом со мной. Картина выглядела потрясающей. Если бы кто-нибудь в эту минуту вошел в тамбур, то принял бы нас за повешенных. В мчавшемся на восток поезде никто из пассажиров не подозревал, что в тамбуре последнего вагона, зависнув в воздухе, подобно шмелям, разговаривают два незнакомых друг другу человека.
– Но как вам удалось достичь такого мастерства? – воскликнул я, приходя немного в себя.
– Простая тренировка, такая же, как при умении ходить, – ответил он. – Как видите, нет никакого мошенничества.
Я ощупал свое тело, даже ущипнул себя за локоть и почувствовал боль. Нет, это не сон. Меня цепко в своем плену держала явь, перевернувшая мое сознание, поставившая с ног на голову все мои представления о законах физики. «Если люди способны держаться в воздухе без всякой опоры, освободившись от земного тяготения, то, что говорить об остальном? Можно смело верить в любые чудеса», – подумал я.
– Вам не надоела такая поза? – шутливо осведомился незнакомец.
– Несколько непривычно, – признался я и попросил опустить меня.
то же мгновение тело стало наполняться тяжестью до естественного состояния, и я плавно опустился на пол тамбура.
– Что скажете? – весело спросил незнакомец.
Я пожал плечами. Что я мог сказать? Незнакомец вдруг погрустнел и вздохнул.
– Но даже после таких доказательств вы не поверите в чудеса. Ваши глаза закрыты от априорных истин, и виной всему является ваша мнимая ученость. Вы жили жизнью книжного червя, шагая все это время по ложному пути. Если бы вы хоть раз в жизни обратили внимание, как высыхает земля после дождя, как растет трава из-под тающего снега, раскрывается бутон цветка утром… Вы тратите время на прочтение толстых фолиантов, иссушая мозг, но у вас не хватает терпения, чтобы наблюдать жизнь, видеть то, о чем вы создаете иллюзорное представление, выуживая лоскутные обрывки знаний из книжной рутины. Вам отпущен короткий отрезок бытия, а вы попусту тратите время на всякие глупости, которые не приносят радости. Учитесь жить. И тогда вы сможете не только поднять себя в воздух, но и унестись в Неизведанные Дали Небесного Океана. И запомните, что вы не самое разумное существо природы.
Незнакомец умолк. Я уже не возражал. Он посмотрел на меня долгим испытующим взглядом и сказал:
– Мне пора. Я должен сойти с поезда.
– Но как? – удивился я. – Вы же не будете прыгать на ходу?
– Вот видите, вы только что видели чудо и уже забыли, что я способен творить чудеса. Я выйду через эту дверь, – и он показал на стеклянную дверь, из-под которой убегало вдаль железнодорожное полотно.
Я не возражал, парализованный навалившимся на меня оцепенением. Незнакомец открыл дверь, и в тамбур ворвалась струя свежего ветра.
– Прощайте, – произнес он.
– Мы с вами больше никогда не увидимся?
– Как знать, может, и встретимся на суде совести.
Смысла последних слов я не понял, но уточнить уже ничего не смог. Он шагнул в пустоту. Я в ужасе подскочил к двери, ожидая увидеть на рельсах распластавшееся тело, но вместо этого увидел то, что выходило за рамки моего понимания: незнакомец повис в какой-то неподвижной точке над землей, которая быстро удалялась по убегающим вдаль рельсам. Он повернулся на этом пятачке пустоты, приветливо помахал мне, опустил руки и вдруг стремительно стал подниматься ввысь. Подобно птице со сложенными крыльями, он вскоре исчез в синеве бездонного неба. Вот и все чудеса. Мурашки пробежали у меня по спине. Я обалдело захлопнул дверь и только в эту минуту подумал, что, возможно, нахожусь под гипнозом. Я обшарил углы тамбура– тщетное и глупое занятие. За несколько последних минут я изрядно поглупел. Одураченный, я еще раз посмотрел на убегающие вдаль рельсы, на синее с редкими облачками небо, на сияющее по-осеннему солнце и отправился в свое купе.
Так, в этом поезде я познакомился с человеком, который верил в чудеса, человеком, который не верил в чудеса, и человеком, который творил чудеса.





ГЛАВА  II

С самого начала путешествия, как только мой поезд тронулся с Ярославского вокзала, у меня возникло ощущение причастности к Великому Странствию в Неодолимом Движении. Уже позднее, делая записи в дневнике и анализируя пометки моих внезапно пришедших в голову мыслей, я подсознательно понял, что навсегда порываю с прошлым, с годами неудач и разочарований, и вступаю в новую эпоху жизни – время переосмысления ценностей.
Чем дальше я отдалялся от прежней жизни, тем все более спокойным и просветленным становилось течение моих мыслей. Оно походило на поток родниковой воды, который становится тем чище, чем выше поднимаешься в гору. И я предчувствовал, что там, в вышине, в конечном Абсолюте восхождения, где должно закончиться мое Великое Странствие в Неодолимом Движении, меня ждали пики ледниковых вершин, ослепительное сияние снега и солнца, чистый горный воздух и несравнимая ни с чем радость любования миром. Я уже заранее предвосхищал этот миг радости и неземного счастья, когда смогу взглянуть на мир, распростертый у моих ног, с пика вечного Абсолюта моего восхождения. И от этого моя душа пьянела. Мне казалось, что с той точки я не только увижу весь мир как на ладони, но и все мирские заботы покажутся мне столь ничтожными, а путь восхождения в бесконечность столь желанным, что я хоть сейчас готов был отринуть от себя земную оболочку и вознестись в сияющие сферы мироздания, подобно птице-духу, как это со мной уже случалось во сне.
Встреча с моим таинственным незнакомцем казалась мне уже не такой невероятной. «Возможно, человек способен возноситься в небесные чертоги, – подумал я. – Встречусь ли я с ним?» Я даже не мог предположить, как скоро станет возможной такая встреча.
Первые дни пребывания в городе, месте моего нового назначения, прошли в беготне и суете. Трудно фиксировать события в определенной системности, когда их ход выбивается из рамок спокойного осмысления. Университет, поиски квартиры, знакомство с преподавателями и городом полностью заполнили мое время. В этом городе я остро ощутил запах старины. Думаю, что не только будущее, но и прошедшее содержит в себе неизведанные пласты таинственности. Порой бывает так, что происшедшее оказывается намного красочней и богаче любой выдумки. Здесь каждое дерево, каждая доска забора, резные украшения на ставнях свидетельствовали о великих событиях и драматических сценах прошлого, глазницы окон хранили память о минувшем.
Я бродил по тихим и неприметным улочкам города, пытаясь среди естественных декораций воссоздать картины, канувшие в Лету. Порой мне чудилось, что я вижу тени тех легендарных героев, джентльменов удачи, той вольницы, которая наводняла город и влекла из всех уголков России сильных духом, отправляющихся на поиски счастья в неведомые края. Мое воображение целиком уносило меня в эту эпоху, разрушая границы временно-пространственных измерений, и я ощущал запах той атмосферы, погружаясь в поток пережитых фантазий, открывая образы, возникающие из глубин времени.
Из мира грез и фантазий к реальности меня возвращали только занятия в университете.
Когда я переступил порог аудитории и увидел десятки пар глаз, устремленных на меня, я смутился. Мне всегда было приятно находиться в кругу молодежи. Юные глаза, проникающие в душу, не только радовали меня, но и вызывали чувство причастности к людям, которым предстоит переустроить весь мир, обновить его и сделать лучше и красивее.
С ними я дышал свободнее и казался сам себе моложе и добрее. Я как бы вспоминал свои студенческие годы и несбывшиеся надежды, свою повышенную восприимчивость и жадность, с которой я впитывал в себя все, что попадало в поле моего зрения.
Мне нравилось общение со студентами, но мой скверный характер всегда ставил мне подножку. Я не мог полностью разрушить встающий между нами барьер из-за своего сознания, что я – преподаватель, а они – студенты. Поэтому отношения у меня с ними всегда получались сухими и официальными.
К тому же в некоторых своих высказываниях я допускал резкость и все, что думал, то и говорил. Так было не всегда. Когда-то я думал одно, а говорил другое. Эта линейная прямота в моем характере появилась совсем недавно, когда меня озарило Великое Сомнение. Именно тогда я сделался неуживчивым, потерял всякую гибкость в общении, стал нелюдимым. Меня раздражала в людях манера говорить одно, а думать и поступать по-другому. Когда-то я уживался с этим, находясь в согласии и мире со всеми, но как только я восстал, все ополчились на меня. Я никогда не раздражался, а говорил лишь то, что думал, но это раздражало других. Тогда я научился смягчать свои слова иронией, но это привело к тому, что меня стали ненавидеть и бояться. В молодежи я видел ту отправную точку, с которой нужно было начинать ломку порочно сложившейся структуры нашего морального состояния.
Но я, кажется, очень затянул с паузой. Одна девушка, симпатичная студентка с последнего ряда, вернула меня к действительности.
– Скажите, пожалуйста, у нас будет сегодня лекция? – спросила она.
Вот за эту прямоту и непосредственность я и любил молодое поколение. Все студенты засмеялись. Угораздило же меня задуматься! Я извинился и начал читать лекцию.
Во время чтения лекции я уже приучил себя думать в двух уровнях. Думая о чем-либо своем, я прекрасно слышал то, что говорил. Эти два уровня мысли шли параллельно и независимо друг от друга. Они почти не мешали друг другу. Я употребил слово «почти», потому что иногда они все же друг на друга влияли, как бы переплетаясь. Впрочем, реакция аудитории всегда возвращала меня к действительности. Одного странного взгляда кого-либо из аудитории, обращенного ко мне, было достаточно, чтобы почувствовать, что я увлекся. Но такое случалось крайне редко. Обычно мое подсознание довольно хорошо контролировало мой выходной уровень, то есть то, что я произносил вслух. А ошибки случались лишь тогда, когда на втором уровне я делал какое-либо открытие или меня осеняла необыкновенная идея, захватывающая настолько, что я терял нить своего изложения.
У меня была манера, от которой я никак не мог отучиться, ходить во время лекций. Я делал это так же бессознательно, как и мыслил во втором уровне. Когда я дошел до последнего ряда, то невольно обратил внимание на симпатичную студентку, которая в начале лекции вывела меня из задумчивости. Она покраснела. Наши взгляды столкнулись каким-то необыкновенным образом. Я физически почувствовал на себе ее действие, как будто лазерный луч сверкнул в воздухе и скрестился с моим взглядом. Это длилось лишь одно мгновение. Я увидел белизну ее белков и черноту зрачков – неразгаданную тайну отражения души человека, секрет вечной контрастности. Это походило на давление какой-то нематериальной силы. Мне показалось, что если я не сделаю шаг назад, то потеряю равновесие.
Мне уже приходилось проверять на себе взгляд гипнотизера, но тот взгляд я не ощущал так чувствительно. В этот момент у меня возникло предчувствие, что что-то должно произойти в будущем между мной и этой девушкой. Предчувствие нехорошее, быть может, ожидание беды. Я поспешил вернуться к кафедре и уже не доходил до этого прохода, избегал встречи с ее взглядом. Во время лекции меня не покидало чувство, что я, как триединое начало, владею не только вниманием студентов, а через него и их сознанием, но и держу в своих руках их судьбу, а может быть, и жизнь. Все они, затаив дыхание, внимательно слушали мои объяснения, а я, подобно трем древнегреческим богиням судьбы, расплетал целый канат нитей, тянущихся к ним. Одна часть моего сознания, подобно мойре Клото, вила этот канат, переливая в их головы интерес и жажду познания, другая, мойра Лахосис, проводила их через дебри науки, а третья, богиня Антропос, притаилась в ожидании, чтобы в какой-то момент перерезать нить.
В эту минуту я мог сказать самому себе, что владею бессмертием и излучаю бессмертие, что я, подобно божественному началу, эманирую свою субстанцию в их души, даю им новое рождение и вдыхаю в них более возвышенную и вечную жизнь, чем та, которую они получили от своих родителей. Эта мысль наполнила меня радостью и счастьем истинного творца душ. Однако одна нить, соединяющая меня с симпатичной большеглазой девушкой, вдруг получила затяжку, которую, мне показалось, я был не в состоянии распутать. Этот маленький узелок уплывал из моих рук и тянулся к ее сердцу.
После занятий я увидел девушку в коридоре. Она стояла задумчиво у окна, облокотившись на подоконник, и смотрела во двор. Я инстинктивно понял, что она поджидает меня, поэтому свернул в боковой коридор, спустился по лестнице и вышел на улицу. Мне запомнилась реакция девушки, когда в последнюю минуту она заметила мое удаление. Мне показалось, что она вздрогнула и растерялась. Еще секунда, и она, наверняка, окликнула бы меня или устремилась за мной, если бы я не исчез в глубине лестничной клетки. Последнее, что я увидел, – отчаяние в ее глазах. Тогда у меня родилась уверенность, что она легкомысленно влюбилась в меня, но вступать в любовную связь со своей студенткой не входило в мои жизненные планы.
Через день или два после этого для меня уже не было сюрпризом, когда девушка, преградив дорогу, заговорила со мной в коридоре. Сейчас я уже не помню весь ход нашего разговора, но его начало хорошо отложилось в моей памяти. Она мне тогда заявила:
– Ваша лекция мне не понравилась.
– Почему же? – удивился я.
– Потому что вы ведете нечестную игру с нами, студентами. Вы, как бы это сказать, толкаете нас к свету через теневые дорожки. И очень трудно почувствовать ваше отношение к предмету, о котором вы говорите.
И правда, она верно подметила, в своих лекциях я много использовал побочного, второстепенного материала, который, по моему мнению, ставил слушателей в тупик и заставлял думать, иногда подводя их к главному выводу.
Я как бы нарочно раскрывал перед ними врата сомнений или принуждал пройти через лабиринт ошибочных суждений, ведущих к заблуждениям, прежде чем истина проникала в их сознание, открывалась в своем полном сиянии. В этом и состоял секрет моего преподавания.
Подобный метод мышления я не считал софистикой, это была основательная исследовательская работа в защиту истины, и я пользовался им в своей жизни. Подходя к порогу кажущейся истины, я начинал по кирпичику разбирать фундамент всего здания, лишая идеи второстепенных доказательств. И, если при всей своей шаткости идея, опираясь только на одни свои основные железные доводы, сохраняла свою жизнестойкость, это значило, что она соответствовала истине, и ее можно было на какое-то время считать истиной, пока железные конструкции, поддерживающие ее, не рушились под воздействием эрозии новых открытий.
Слушатели моих лекций, продирающиеся через расставленные мною силки и ловушки сомнений, в конце концов, приходили к общему знаменателю и становились убежденными защитниками выведенной ими самими истины. Однако, я не подал вида, что ее мысль мне ясна, и, сделав удивленное лицо, спросил:
– Не понимаю вас. Вам не нравятся мои лекции?
– Да, – повторила она, пытаясь еще раз объяснить мне что-то очень важное для нее. – Вы как бы ведете игру в кошки-мышки со студентами, бросаете их из одного угла в другой, при этом ваше личное мнение всегда остается в тени. Ваши лекции могут слушать и понимать только подготовленные и очень сильные в философии студенты.
– К какому же разряду вы относите себя? – К полу подготовленным, – ответила она. – Слишком много неясностей в вашем изложении, тем более что вся информация ваших выступлений наполовину насыщена опровержениями или утверждениями, противоречащими вашим же собственным умозаключениям.
– Я не запрещаю спорить со мной. Наоборот, мне было бы приятно в вашем лице иметь оппонентов. Так вы быстрее разберетесь в сути дела, установите истину, которая будет выведена вашим собственным мышлением и защищена личным убеждением.
– Но вы сами можете ошибиться, претендуя на роль судьи в решении споров.
– Очень даже может быть. И я буду публично аплодировать своему победителю, истинность суждения которого не премину отметить.
Она доверчиво посмотрела на меня своими большими глазами и улыбнулась.
– В таком случае я всегда буду с вами спорить.
– В спорах рождается истина, однако нужно спорить не из чувства противоречия, а из чувства убежденности в своей правоте, – сказал я, невольно улыбнувшись, а сам подумал: «Все есть только вхождение в туннель истины, сама же истина настолько отдаляется от человека, насколько он к ней приближается».
Мы с ней еще долго говорили о человеческом мировоззрении, как системе разумного миропонимания.
Так я познакомился с Олей. Она жила, как я позднее выяснил, не в общежитии, а на квартире у своей тетки. У нее обнаруживался интерес к литературе, истории и философии, но знания были бессистемными и поверхностными.
В другой раз я сам спросил ее мимоходом:
– Ну, как, вам все еще не нравятся мои лекции и семинары?
– Уже нравятся, – ответила она и смутилась, то ли от того, что мой вопрос показался ей нескромным, то ли от того, что ее замечание, сделанное мне прежде, сейчас, по ее мнению, выглядело не совсем вежливым.
Подобная перемена в ее поведении меня несколько озадачила, я привык видеть Олю всегда напористой и находчивой, и вдруг я подметил и внутренне одобрил еще одну открывшуюся черту в ее характере – скромность, граничащую с застенчивостью. Но в то время я не придал этому особого значения. Мы не раз еще встречались с ней в общественных местах и болтали на разные темы. Наши отношения были вполне приемлемы для преподавателя и студентки. Так продолжалось до тех пор, пока она не постучала в дверь моей комнаты в общежитии.
Я увидел ее на пороге моей комнаты, охваченную борьбой противоречивых чувств, где покорность и растерянность, граничащие с безысходностью и безумием, отражались в ее болезненно блестящих глазах, а во всей напряженной фигуре угадывалась скрытая решимость. В это мгновение в моем извращенном мозгу мелькнула мысль: «В таком состоянии я могу с ней делать все, что захочу».
И мое терпение лопнуло. Я решил разом покончить со всеми ее сомнениями и надеждами. Очень холодно, но вежливо попросил ее пройти в комнату и сесть на стул, сам сел на кровать. Мы молчали. Она сидела напротив меня с опущенными глазами, то краснела, то бледнела. Я сознательно не прерывал паузу, стараясь придать своему лицу как можно больше отчуждения и недоступности. Оля в любую минуту могла сделать признание, и, чтобы не допустить этого, я начал сам:
– Вам не кажется, что наши отношения могут показаться кое-кому странными?
– Кому же? – чуть слышно одними губами произнесла она.
– Например, студентам и преподавателям. Я не хочу, чтобы в университете о нас ходили всякие слухи.
Она подняла на меня глаза. В них стояли слезы.
– Но вы мне нравитесь…
С ней опасно говорить, но еще опаснее иметь дело с ее прямолинейностью. Настал решительный момент, когда я должен был немедленно положить всему конец.
Я уже не помню, какие выбирал слова, потому что сам пришел в возбуждение настолько, что еле сдерживал себя. Очень невежливо я растолковал ей, что ее поведение выходит за рамки приличия и что нам лучше всего не встречаться и ни о чем не говорить. Она вскочила со стула, расплакалась и выбежала из комнаты.
Сознавая, что своими словами я, быть может, нанес ей смертельную обиду, унизил ее, а в более возвышенном понятии, совершил преступление против любви, я все же, испытывая душевные муки, не раскаивался, потому что не мог поступить иначе. Слишком огромным был искус, и внутренне я едва устоял от соблазна, едва не поддался ее обаянию. Как хирург, я решил одним ударом скальпеля отсечь то, что могло нас обоих избавить от боли и треволнений.
После этого случая Оля смотрела на меня, как на своего личного неприятеля. Я думал, что на этом отношения между нами кончились, но судьба распорядилась по-иному. Я влюбился в Олю и потерял голову самым безумным образом.
Это началось в колхозе, куда послали меня со студентами на уборку картофеля. Вообще-то, женщины, встречавшиеся на моем жизненном пути, оставались для меня всегда большой загадкой, которую я даже и не пытался разгадать. Одно мне было ясно, что женщина на некоторое время могла сделать мужчину счастливым, в этом я убедился еще раз, встретившись с Олей. В противоположность утверждениям отца древней истории Геродота я полагаю, что круговорот человеческих дел не допускает, чтобы одни и те же люди всегда оставались несчастными, и доказательством этого служит моя пасторальная идиллия. Я назвал этот короткий отрезок времени идиллией, так как он являлся праздником, апофеозом моих чувственных взлетов.
Самая яркая картина этого воспоминания – магический круг нимф, их распущенные волосы, задумчивые глаза, в которых отразился огонь костра, и прекрасное мелодичное пение нежных девичьих голосов, поднимающееся в ночное небо и уносящееся в звездное пространство. Я возлежу возле этих сказочных нимф, подперев рукой голову, и смотрю на таинственный танец язычков пламени костра. В какое-то мгновение я теряю чувство реальности, но вместе с тем вдруг обретаю что-то новое – прозрение. Мой взгляд охватывает ночную тьму, и мне ведомо все, что творится вокруг нашей полянки. Но, прежде всего я вижу Олю. Оля, самая красивая нимфа и королева волшебного хора, перебирает пальцами струны гитары. Эти звуки и голоса несутся в поле, к роще у подножия холма, над лугом у речки, они напитывают природу жизнерадостной силой. Аромат полевых трав становится благоуханнее, контрастность ночных красок ярче и сочнее. Засыпающая природа проникается радостным трепетом, а тени от костра, превращаясь в фантастические образы, начинают театральное представление прямо на лужайке на фоне естественных декораций. Поправив жабо и лацканы своего фрака, жук вынимает из потертого футляра любимую скрипку и подыгрывает волшебной мелодии. Полянка заполняется ликующими тварями. Божья коровка вдыхает ночной воздух, смотрит на звездное небо и восклицает: «Как прекрасно! Какой необыкновенный мир! Как здесь хорошо и как не хочется его покидать!» Разбуженная пением стрекоза взлетает на увядшие лепестки и замечает ей: «Зачем об этом думать? Радуйся, что живешь, видишь и любуешься этой красотой. Разве этого недостаточно? Посмотри, какой яркий огонь. Этой ночью судьба нам посылает праздник, так давай веселиться и забудем все прошлые невзгоды, не будем печалиться о будущем».
Я смотрю в глаза Оли и вижу в них отражение пролетающей мимо стрекозы. Ее голова, обрамленная вьющимися темными локонами, чуть склонилась над гитарой, и длинные ресницы затеняют глаза. Рядом с ее лицом пролетает бабочка, за ней – другая, и вот уже целый рой ночных плясуний вьется над костром. Многие из них, обжигая крылья, падают прямо в костер. В роще начинают кричать пернатые жители, потревоженные волшебной музыкой ночи. Их голоса то затихают, то вновь разносятся по лесной ложбине у подножья холма. Настоящий концерт земных обитателей. Муравей, встав на задние лапки и пытаясь рассмотреть ночное веселье, неодобрительно покачивает головой: «Виданное ли дело? После тяжелого трудового дня у них еще находится время на такое пустое занятие». Я жалею, что не знаю его языка, а то непременно поспорил бы с ним. Только сейчас, радуясь этим мелочам, я начинал догадываться о многих скрытых тайных радостях в маскараде жизни.
Триумфальное шествие распространялось все дальше, трава прямо так и шевелилась от толпы спешащих на ярмарку веселья крохотных частичек жизни. Комары на время праздника торжественно поклялись никого не кусать. Они принесли с собой новую волну веселого возбуждения. Подлетая к костру и разлетаясь во все стороны, эти маленькие задиры взяли на себя обязанность оповещать всех о происходящих торжествах Большого Праздника последней летней ночи перед наступлением холодов. Их веселье передавалось всем жителям округи, которые спешили насладиться красотой ночи, унести с собой в пустоту смерти кусочек земной радости.
В этот ночной час пробудился и ожил лес. Звери выглядывали из темной листвы кустарников на поляну, желая приобщиться к общему веселью. При восходе луны с развесистых лап высоких елей вспорхнула стая глухарей, выряженная в серебристые кафтаны, опустилась недалеко от полянки у берега реки и, мерцая в лунном свете перышками, устроила небольшой танцевальный птичник. Рыбы, поблескивая чешуей, совершали в воздухе замысловатые пируэты, чтобы хоть краешком глаза обозреть их веселье. Даже дождевые черви не казались себе в эту минуту ничтожными, обделенными существами. Из дупла старой сосны вылез странный зверек в тигриной шкуре, бурундучок. Поднявшись на задние лапки, долго смотрел на безумства, творящиеся на •поляне, заразился шумным весельем и вдруг стал описывать круги вокруг ствола, воображая, что кружится в веселом хороводе. Между тем ветви сонной березы под бледным сиянием луны плавно покачивались в такт песне, доносившейся с лужайки.
Мой друг, студент Р., связал венок из полевых цветов и, как только закончилась песня, возложил его на голову Оли, королевы ночного бала, при этом ее щеки порозовели то ли от смущения, то ли от удовольствия. И эта картина навсегда осталась в моей памяти. О, как не хотелось мне, чтобы этот волшебный круг нимф распался и смешался с унылым, бесцветным пространством повседневной действительности.
В те дни я пережил не одно чудодейственное мгновение радости, когда вся моя плоть трепетала, словно я вновь вступил в пору своей зрелой жизни. В окно нашей гостиницы ночью долетали пьянящие запахи полевых трав. Сквозь деревья я улавливал мерцающий отблеск отражения луны в реке. В такие минуты река превращалась в широкую серебряную ленту, и в ночной тиши мне казалось, что я слышу всплески ее волн о прибрежные камни и журчание ручейков, стекающих с холмов. Глубокой ночью я выходил на берег, чтобы полюбоваться безмолвной игрой рыб.
Мне чудилось, что в прозрачной глубине реки среди мерцающих бликов белых камней и зеленых зарослей водорослей, свернувшись калачиком, спит русалка, и ее златокудрые волосы плавно колеблются в спокойном течении воды, а рядом видна голова зарывшегося в ил дракона, который чутко дремлет, сторожа ее сон. Я подолгу сидел на прибрежных камнях, предаваясь грезам и радуясь сказочным видениям, рождающимся из смешения тени и лунного света. Временами я ощущал приступы безнадежного одиночества. Мое сердце сжималось от тоски и желания каких-то неясных и давно забытых чувств. И вдруг среди искрящегося калейдоскопа ночных галлюцинаций перед моими глазами всплывало видение далекого и желанного образа, черты которого прояснялись и принимали очертания глаз, овала лица и фигуры Оли. Я видел то ее темные локоны, ниспадающие на лоб, то нежный изгиб бровей, то миниатюрную мочку уха. Меня неудержимо, как магнитом, тянуло к этой девушке. Я был готов приковать себя железными цепями к столбу своего цинизма и холостяцкого убеждения, но не мог ослепить себя, чтобы каждый день не видеть ее легкой походки, не мог лишить себя слуха, чтобы не слышать ее певучего ангельского голоса. Сознавая, что с ее стороны нет никаких препятствий к сближению со мной, я старался любыми средствами затормозить свое скольжение к ней, но каждый день сдавал свои позиции.
В тени плакучих ив чернел противоположный берег, вдаль уходила серебристая лагуна, сливаясь с поднимающимся от воды туманом. Я думал, что если бы время остановилось и земля застопорилась в своем вращении, оставив из всего своего быстро меняющегося многообразия только один кадр: луну, реку, убегающую вдаль, и тишину, то и в таком очаровании мир остался бы прекрасным и загадочным. Мне захотелось окунуться с головой в эту искрящуюся стихию и, подобно сому, нырнуть на самое дно реки, а затем поплыть в туманную манящую даль далеко на север, соединиться с Океаном и раствориться в его необъятной пучине. Там, где эта необъятная стихия, покрытая холодным белым саваном блестящего снега, отделена от бездны вечности с сияющими звездами кристально чистым эфиром, царствует Полярная Звезда, неповторимая в своем величии, как символ женской красоты. Там, далеко на Севере в районе Полярной Звезды я достиг бы своего вечного предела, своей конечной точки, исчезнув в загадочных вратах рождения и смерти. А затем, переродившись, вернулся бы вновь, подобно байкальской нерпе, через огромные пространства акватории к берегу, где всегда светит луна, отражаясь в реке, убегающей вдаль, и где в ночной тишине звезды ласково взирают на землю.
Я попробовал рукой воду. Она была холодной. Слишком холодной. И мое желание путешествовать прошло. Еще одна заманчивая попытка самоубийства рухнула, как карточный домик.
От реки вдруг потянуло пронизывающей прохладой. Далеко в роще никак не могла угомониться потревоженная пичужка. А луна все выше и выше взбиралась по небосклону. Я услышал легкий всплеск и посмотрел в сторону берега, скрытого ивовыми кустами, туда, где кто-то осторожно входил в реку. Едва различимая в темной листве кустарника тень растворилась в воде. Это видение походило на мираж или сон. «Кому могло взбрести в голову купаться в такой холодной воде?» – подумал я.
Но вот плывущее привидение показалось на мерцающей лунной дорожке, и я увидел русалку. Она выплыла на середину реки и встала на отмели. Это была Оля. Вода доходила ей до пояса, кончики волос намокли и прилипли к груди, а лицо светилось радостью и мальчишеским озорством. У меня перехватило дыхание. Она не видела меня, плескалась в полном самозабвении, поднимая фонтаны брызг, а затем поплыла в мою сторону и вышла на берег совсем недалеко от того места, где я затаился. Я видел ее стройную девичью фигуру, резко очерченные линии силуэта в сиянии луны, капельки воды стекали с ее плеч и грудей.
– Оля, – позвал я негромко, – милая моя.
Она вздрогнула от неожиданности и оглянулась вокруг, но я не подал признаков жизни, скрываясь в кустах. И сам этот возглас слетел с моих губ непроизвольно. Оля прислушалась, но, вероятно, решила, что мой голос ей почудился. Я побоялся в последний момент все испортить. Так она меня не заметила и прошла мимо к тому месту, где оставила одежду.
Я слишком долго жил прозой жизни и очень далеко ушел от источников поэзии, а Оля помогла мне найти один из оазисов моей былой духовности, заставила вновь испытать притягательную силу красоты. Именно эта очаровательная девушка обладала особым умением так проложить мостик между моим духовным миром и той реальной действительностью, которая меня окружала, что ей удавалось не только не нарушать гармонии между двумя противоположными берегами, но и слить воедино мои душевные переживания с тем состоянием мира, которое могло бы ему наиболее соответствовать. При этом она каким-то особым чутьем угадывала мое настроение.
Помню хорошо, как однажды после работы мой друг Р. вырезал из ивового прутика дудочку, настоящую свирель, и подарил Оле. Она тут же сыграла простенькую мелодию, какую-то незамысловатую песенку. Мы все развеселились, взялись за руки, образовали хоровод и стали плясать импровизированный деревенский танец. И чем задорнее и сильнее звучала мелодия, ускоряя свой ритм, тем живее мы скакали и прыгали. Со стороны, вероятно, это выглядело забавно, походило на балаганное представление клоунов. Мы плясали, как дети, и, к моему большому удивлению, я принимал самозабвенное участие во всех этих глупостях. При этом Оля была преисполнена такой комической серьезности, что всем становилось еще веселее.
Иногда я видел ее грустной, скитающейся, подобно тени, по берегу реки. В такие минуты я еле сдерживал себя, чтобы не оказаться рядом с ней и не натворить глупостей.
И вот наступила одна странная ночь, когда Оля вдруг неожиданно оказалась возле меня. До сих пор не могу понять, как это ее постель переместилась к моей. Ночью я долго не мог заснуть, от Оли исходил необыкновенный аромат свежести. Повернув в ее сторону голову, я любовался точеным овалом ее щек, маленьким носиком и нежными, словно лепестки розы, губами. В ту минуту ее образ становился для меня лишь наполовину реальным. И мне захотелось прикоснуться к ее чистым, как родник, губам, наполнить этим дыханием жизни свои легкие. Я поцеловал Олю в губы. Я смутно припоминаю этот момент, потому что совершал этот поступок в каком-то помрачении ума. Я боялся, что Оля испугается и закричит или ударит меня по лицу и устроит скандал, разбудив весь дом, но вместо этого она обняла мою голову и нежно притянула к себе.
– Тут я явственно увидел перед глазами сердитое лицо незнакомца из поезда, который резко крикнул мне:
– Не смей этого делать! Подумай, хочешь ли ты этого? Нужно ли тебе это?
Это видение возникло всего на какую-то долю мгновения, как блеск молнии, затем все исчезло, и я увидел сияющие радостью глаза Оли. Ее губы прошептали:
– Милый, я давно люблю тебя.
Иногда случается так, что осенью вдруг наступает весна, когда слишком ярко светит солнце, цветы опять расцветают, как бы радуясь долгому лету, надеясь прожить еще одну жизнь и пережить еще одну радость. Но потом они замерзают под шапками снега. Так и в этом году осень выдалась на редкость теплой и длинной.
Еще с самого приезда в деревню я облюбовал небольшую полянку среди кустарника на дне оврага, по которому протекал чистый ключ. В этом тихом укромном месте природа, как будто специально, решила устроить рай для влюбленных, собрав все многообразие цветочного мира. Тропинка вела через овраг и терялась в лесу среди пожелтевших берез, а в овраге все еще зеленело, цвело и дышало жизнью. После той ночи, когда я впервые поцеловал Олю, мне почему-то очень захотелось посетить этот райский уголок. Оля выглядела настолько смущенной, что во время обеда не только не подошла ко мне, но даже не посмотрела в мою сторону. Я подумал, что будет лучше дать ей время самой разобраться в своих чувствах. Поэтому после работы я решил в одиночестве обдумать все, что произошло между нами, и мои ноги сами понесли меня к той укромной полянке возле родника.
Сойдя с тропинки, я углубился в заросли кустарника. Ветви молодой поросли ивняка, изгибаясь, обтекали мое тело, как волны нос корабля. Я вдыхал всей грудью аромат цветущей жизни оврага. Каково же было мое удивление, когда на заветной полянке я увидел Олю. Я хотел неслышно подкрасться к ней, но она тут же повернула в мою сторону голову и испуганно вскочила. Она ждала и, увидев меня, смутилась. И я захотел обнять ее, приподнять над землей и закружить в воздухе, как сорванный цветок. Но я только обнял ее за плечи и больше ничего не делал. Потом мы медленно опустились на траву. Цветы склонили свои головки, смущенные этой сценой.
Я уже не помню, что говорил Оле в этот сладостный миг любви, помню, что потом она плакала, и я не мог понять, почему она плачет. В те минуты весь мир сузился для нас до размеров этой маленькой полянки. Мы лежали под шатром синего неба до появления первых звезд, прозрачный эфир колебался от нашего дыхания, и мы дышали в унисон со всей Вселенной. И звезды приветливо посылали нам свой мерцающий свет.
Поздно ночью мы вернулись в гостиницу вместе, и все сразу поняли, что между нами что-то произошло. Вскоре, окончив сельскохозяйственные работы, наша группа вернулась в город, и жизнь потекла совсем иначе.





ГЛАВА  III

В городе Альберто Моравия подарил мне свою книгу «Равнодушные». При чтении книги мои глаза задержались на фразе: «Поздно возвращаться к успокоительным картинам, подлость в мыслях ничем не лучше подлости содеянной».
Прошло уже три дня, как мы расстались с Олей, но желание вновь ее увидеть почему-то во мне не возникало. Я избегал встречи с ней и вынужден был себе признаться, что уже раскаивался в содеянном поступке, считая крайне легкомысленным мое вступление в связь со студенткой. После некоторых размышлений я пришел к твердой уверенности, что не собираюсь на ней жениться. Я устал, потерял все силы, чтобы начать новую жизнь с молодой женой. Я не хотел подвергать себя вновь испытаниям уже пройденного пути. Сама мысль о том, что необходимо что-то изменить в моей жизни, тяготила и повергала меня в уныние. Я желал оставаться свободным, независимым, одиноким до конца своей жизни. Но можно ли оставаться по-настоящему свободным от всех связей? Вместе с обществом заболеваем и мы, вместе с миром сходим с ума.
В подтверждение этой мысли мой блуждающий по странице взгляд натолкнулся на следующие сроки: «И он понял, что станет с ним, если он не сумеет побороть свое равнодушие. Одинокий, без желаний, без любви, он, чтобы спастись, должен либо принять устоявшиеся жизненные принципы, либо навсегда выйти из игры».
Альберто Моравиа, этот живой бессмертный, выстрадал на себе безумие мира, подумал я. Это безумие, подобно болезни, иссушая человеческие умы, распространяется по земле, и мы вынуждены или бежать от него, укрываясь за броней своей личностной философии, или растворяться в нем, ускоряя приближение к своему концу.
За все время пребывания Альберто Моравия в городе я ни разу не виделся с Олей. Сопровождая его в качестве переводчика, я вообще на некоторое время забыл о ее существовании. Еще в Риме я мечтал с ним познакомиться, но он казался мне недосягаемой звездой, бессмертным, не снисходящим до общения со смертными. С ним путешествовали его секретарь австриец Андреас и жена секретаря югославка Рада. Их простые человеческие отношения являлись своего рода примером примирения древнего антагонизма римлян, германцев и славян, подтверждающим закономерность, что все нации независимо от их культурного уровня и убеждений рано или поздно сольются в свой единственный уникум, именуемый Человечеством.
В ресторане на берегу озера группа итальянских туристов дружно приветствовала своего кумира: «Auguri, Moravia!» И я подумал: вот она, слава бессмертного, даже здесь, на краю земли, все его знают и приветствуют. Что нужно сделать, чтобы стать бессмертным? Бессмертным прощается многое, они ведут себя несколько странно, совсем не так, как мы, простые смертные. Возле могилы Иосифа Поджио на бывшем Иерусалимском кладбище, превращенном властями в парк отдыха, Альберто даже не вышел из машины, чтобы воздать соотечественнику долг уважения памяти, но согласился посетить деревню, где далеко от города отбывал ссылку декабрист.
По дороге мы заглянули в один деревенский магазинчик. Андреас заинтересовался шелковым ватным одеялом и попросил продавца показать ему товар.
– Это одеяло на одного или на двух? – спросил он.
Ответ продавца был достоин глубокомысленности Сократа:
– Если тонкие, можно на двоих, если толстый, то на одного. Здесь я стал свидетелем довольно забавного семейного совета.
Андреас спросил Раду:
– А что если купить два одеяла и сшить их вместе?
Рада рассмеялась, сказав:
– Ты хочешь в такую даль вести одеяла?
– В Италии такое одеяло стоит раз в пять-шесть дороже, почему бы не купить его здесь? Когда мы еще попадем в эту деревню?
– Не смеши людей.
Тогда Андреас обратился за советом к бессмертному, и тот ответил:
– Сколько я езжу по свету, никогда нигде ничего не покупаю. Ты же знаешь, что я против вещизма.
И Андреас, не раздумывая, купил одеяло.
М-да, в этой веселой компании мне было приятно проводить время. Так незаметно пролетела почти неделя. Мы побывали в деревне, где совсем недавно мои студенты в поте лица убирали для колхозников урожай с картофельного поля. Мы посидели на каменной скамейке, сделанной, как нам сказали в сельсовете, руками самих братьев Поджио. Бессмертный любовался осенним пейзажем и рекой, петляющей по зарослям ивняка, я же пытался представить укромный уголок в овраге, приют недавней любви. И вдруг в моем воображении поляна превратилась в кровать с измятыми простынями. Я тряхнул головой, отгоняя это нелепое видение, силясь представить образ Оли, призывая на помощь воспоминания прекрасных минут, проведенных с ней среди цветов, но напрасно.
И вдруг мне явственно почудилось, что я слышу негромкий голос Альберто Моравиа: «Поздно возвращаться к успокоительным картинкам, подлость в мыслях ничем не лучше подлости содеянной». Я вздрогнул от неожиданности и с удивлением посмотрел в сторону старика. Но он сидел молча, устремив из-под седых бровей задумчивый взгляд в даль, где небо сходилось с землей. Вряд ли он мог произнести в ту минуту подобную фразу. Он думал о чем-то своем. Мне были неведомы мысли бессмертного, так же, как и всем, находящимся рядом с ним, потому что тайна бессмертия скрыта от умозрения преходящего мира.
Этим же вечером моя неприязнь к Оле еще более усилилась после неприятного разговора с Греком-философом, преподавателем педагогического института, с которым меня связывала недавно возникшая дружба. Отправившись навестить своего собрата по профессии и духу в восточную часть города, где он жил со своей собакой Диогеном, чрезвычайно умным животным и тоже склонным к философии, я прямо с порога его квартиры был ошарашен вопросом:
– Ты собираешься жениться?
– С чего ты это взял?
В ту минуту мое лицо, вероятно, выражало неподдельное удивление. Поэтому Грек-философ сразу же поверил в мою искренность и сочувственно произнес:
– Да-а! Плохи, брат, твои дела.
– Это почему? – еще больше удивился я.
– Об этом говорит уже весь университет.
– Не может быть, – невольно вырвалось у меня, а сам я подумал: «Если об этом знает он, то, значит, по всему городу прошел слух».
– Ты же не будешь отрицать, что в колхозе закрутил со студенткой из университета?
– Но откуда такие сведения?
– Слухами земля полнится.
– Это верно, – вздохнул я.
– Вот видишь, – подхватил Грек-философ, вероятно, приняв мою реплику за признание. – Незавидное у тебя положение. Если эта неприятность вырастет до размеров скандала, тебе придется или жениться на ней, или покинуть город.
– Ни того, ни другого я не желаю.
– Старик, я тоже не монах, хотя и убежденный холостяк. У меня было много женщин, впрочем, это неизбежно, когда ищешь свой идеал. Лучшее – враг хорошего. Но я всегда придерживался золотого правила: ничего не иметь со студентками из своего института. Хотя ты знаешь, что самые красивые девушки города учатся у меня.
– Но кому какое дело, какие отношения у меня с этой студенткой?
– Не скажи, старик, есть моральные принципы, к тому же мы живем не в лесу, и нужно соблюдать, так называемые, писаные и неписаные правила общества.
– А какое право имеет общество вторгаться в мою личную жизнь?
– Дорогой мой, дай тебе волю, так ты, как козел, всю капусту в огороде сожрешь.
Не будь у нас приятельских отношений, я сильно бы поссорился с ним.
На следующий день в университете я почувствовал на себе косые взгляды студентов и преподавателей, и у меня испортилось настроение.
Прямо с вокзала я решил позвонить Оле и назначить ей встречу, чтобы внести ясность в наши отношения. Я не знал, что скажу и как поступлю, когда увижу ее, но был одержим желанием действовать. Я полагал, что все решит случай. Сделаю предложение или разом порву все отношения.
Трубку сняла сама Оля. Как только ее нежный взволнованный голос ответил мне на другом конце провода, моя решимость несколько поколебалась.
– Алло, это ты? Куда ты пропал? Я так ждала твоего звонка, милый. Почему ты не звонил?
– Я был занят.
– Все это время? А сейчас что делаешь? Где ты?
– Звоню с вокзала. Только что проводил бессмертного.
– Кого проводил?
– Писателя.
– Какого писателя?
– Альберто Моравия.
Оля рассмеялась и не поверила:
– А почему не Эмиля Золя? Что собираешься делать?
– Хотелось бы увидеться с тобой.
– Тогда приезжай ко мне.
– Куда?
– Домой, на квартиру.
– А как же твои родные?
– Их нет дома, и не будет сегодня. Они ночуют на даче.
Я задумался, потому что не был готов к такому повороту дела.
– А это удобно? – попробовал я найти лазейку.
– Еще как удобно. Нам никто не будет мешать.
– не совсем понял, что она имеет в виду, но не стал уточнять. Собравшись с духом, наконец, вымолвил:
– Хорошо, еду.
– А ты знаешь мой адрес?
Откуда было мне его знать? Оля назвала улицу, номер дома и квартиры. Я сказал, что буду через полчаса, и повесил трубку. Но как только я вышел из телефонной будки, меня одолели сомнения. Оля жила у родной тетки, которая души не чаяла в своей племяннице. «А если это ловушка?» – мелькнула у меня мысль. И тут же в моем испорченном воображении возникли картины, одна хуже другой. Мне виделось, как я приезжаю на квартиру и попадаю на семейный совет, где начинается обсуждение проблемы: «Как жить дальше? И что я намерен делать?»
Но если даже это не так, я остаюсь у нее ночевать, чего Оля, несомненно, желает и непременно добьется, то где гарантии, что ночью не вернутся с дачи ее родственники и не найдут нас, сонных, в одной постели. Нет, в этом таился не только риск, но присутствовала вероятность большого скандала.
Садясь в автобус, я напрасно пытался разобраться, что меня толкало на необдуманный шаг. Неужели неудержимое влечение к Оле? «Странное дело, – думал во мне психоаналитик, – не хочу ехать к ней, но еду, не желаю оставаться ночевать у нее, но уже знаю, что останусь, в мои планы не входит женитьба на ней, но с тревогой допускаю мысль, что рано или поздно мне предстоит это сделать». Что же меня, в таком случае, заставляет идти против своей воли, вступать в противоречие со своими убеждениями? Нет, совсем не чувство долга и не боязнь, к примеру, нарушить данное слово или показаться в глазах девушки трусом. Тут, несомненно, присутствовал еще некий скрытый и неясный элемент неизбежности, нечто такое, что толкает самоубийцу к петле, а гибнущего – к пропасти. Поистине, наши чувства не подвластны нашему разуму, потому что сотворены верховным началом, в то время как разум – творение наших собственных рук.
Мучимый противоречивыми чувствами, я проехал остановку, в пяти минутах ходьбы от которой находилось мое уютное обетованное гнездышко, свитое на мансарде. Неведомая сила влекла меня навстречу неизвестности и приключениям. Я быстро отыскал дом, где жила Оля, юркнул в подъезд и поднялся по лестнице на третий этаж, моля провидение, чтобы никто из ее соседей не заметил меня. Кончиками пальцев негромко постучал в дверь, в то время как мой взгляд задержался на кнопке звонка.
Дверь сразу же открылась. Вероятно, Оля поджидала меня в прихожей. Она смущенно улыбалась, се большие лучезарные глаза светились радостью.
– Ты все же приехал, – тихо произнесла она, пропуская меня и запирая на задвижку дверь.
– Как же я мог не приехать, когда обещал?
– А мне показалось в твоем голосе колебание.
– Напрасно.
Мы прошли в зал. Я беглым взглядом окинул квартиру. «Это же настоящая ловушка, – мелькнуло у меня в голове. – Если внезапно нагрянут ее родные, мне некуда будет исчезнуть. Из окна не выпрыгнешь, слишком высоко». Быть может, догадываясь о моих тревогах, Оля чувствовала себя неловко, она растерянно остановилась посреди зала и, покраснев и как бы извиняясь, повторила:
– Мои сегодня не будут ночевать дома. Они – на даче.
– Пожалуйста, задвинь шторы на окне, – попросил я.
Она послушно исполнила мою просьбу, вернее, почти приказ.
– Я зашел к тебе ненадолго.
– Как? – воскликнула она, резко повернувшись у окна. – Ты не хочешь остаться? И ты думаешь, что я тебя отпущу после того, как так долго тебя ждала?
Мы с ней не виделись всего каких-то пять-шесть дней. Мне показалось, что она вот-вот заплачет, стало её жаль. Я приблизился к ней и обнял за плечи, она сразу вся обмякла и прижалась к моей груди, потом откинула голову и, смежив веки, отдала мне для поцелуя губы, нежные и немного влажные, как утренний цветок. Я пил из ее уст чарующую свежесть молодости. Мир снова разорвал свои границы, стены комнаты отступили, сомкнувшись с бесконечностью, и мы опять очутились с ней одни с глазу на глаз и только друг для друга.
Я стал целовать ее глаза, нос, рот, подбородок, шею. Оля все ниже наклоняла голову, как будто теряла силы в моих объятиях. Еще немного, и мы упали бы на ковер, но Оля прошептала одними губами:
– Не здесь. Идем в мою комнату.
И сразу же все вступило в свои границы: комната, увешанная коврами и заставленная мебелью, людские условности и чувство опасности быть схваченным en flagrant dеlit. Я покорно последовал за ней в ее маленькую комнату. Оля деловито принялась разбирать свою узкую постель, и в ее движениях уже появилась привычка семейной женщины, готовящейся ко сну со своим мужем. Она стянула покрывало с кровати, сложив вчетверо, повесила на спинку стула, разостлала одеяло, взбила подушки, и супружеское ложе с чистенькими простынями было готово. Оля начала раздеваться сама, тем временем я разглядывал ее обитель.
Платяной шкаф, кресло, письменный стол, стул и книжная полка на стене составляли ее скромную мебель. Я пробежал взглядом по корешкам книг. Фет и Есенин, романы Толстого, Тургенева, Эмиля Золя, Бальзака. Тут же стояли вперемешку книги по музыке, вязанию и домоводству. Ни одной книги по философии я не увидел. На верху каждой полки сидело несколько кукол. «Она еще совсем девочка», – подумал я. Рядом с книжным шкафом висел офорт неизвестного автора. На картине светило огромное солнце, пробивающееся лучами сквозь ветви берез, создавая светлое и радостное настроение. Таковым выглядел скрытый от посторонних взглядов мир Оли, чистенький и уютный.
Возбуждение от первых объятий прошло, и я, холодный и безразличный ко всему, улегся в постель рядом с Олей. Солнце уже давно село, только на офорте оно белело радостно, быстро сгущались сумерки, но я отчетливо видел ее кукольное личико с разметавшимися по подушке волосами. Она лежала тихо, не шелохнувшись, как будто ждала какого-то необыкновенного чуда, которое вот-вот должно было с ней произойти. Мне, пресытившемуся в жизни телесной любовью, уже была неведома новизна тех чувств, которые испытывала Оля. Я высвободил из-под простыни ее нежную девичью грудь, поцеловал соски и стал медленно стягивать одеяло, пока, наконец, не добрался, целуя, до ее стройных ног. Когда же я приблизил свои губы к ее глазам, они светились счастьем.
– Я никогда не думала, что кто-то будет целовать мне ноги. И это сделал ты.
После первого безудержного насыщения друг другом мы лежали расслабленные, истомленные сладостной негой. Оля положила голову на мое плечо, прильнув ко мне всем телом, казалось, заснула. Я лежал с открытыми глазами, смотрел на белеющий в сумерках диск солнца с офорта и думал о том, как Оля перед сном, вероятно, тоже подолгу смотрит на эту картину, вселяющую надежду на завтрашний день.
От Оли исходил нежный аромат свежести, и вся она походила на прекрасный юный цветок, но в эту минуту меня вдруг одолели грустные мысли. «За это блаженство нужно платить и, может быть, даже своей свободой». Олю я знал совсем мало, в чувственном отношении даже ее любил, но ее характер, наклонности, внутренний мир все еще оставались для меня загадкой. Девушки в этом возрасте все кажутся ангелами, и трудно разглядеть в этой молодой нежной душе симптомы будущего эгоизма, алчности, жестокого коварства, дьявольской хитрости и сладострастного распутства. Союз мужчины и женщины зависит от множества случайностей, где самоотрешённость и самопожертвование легко превращаются в нетерпимость и ненависть друг к другу– Все эти девушки, переставшие вчера играть в куклы, умные, добрые и красивые, вступая в настоящую жизнь, с ее соблазнами и перипетиями, подвергают себя слишком большой опасности ожесточить свою душу. Трудности, но в еще большей степени легкость отношения к жизни, не всегда сохраняют чистоту их нравов. В этом возрасте они слишком много ждут от жизни и часто обманываются в надеждах. От этого их доверчивость, помноженная на легкомыслие, возводит в куб разочарование. Когда не оправдываются ожидания счастья, бабочки, летящие на огонь, обжигают крылья и превращаются в ос, беспощадно жалящих всех на своем пути. Я много видел таких в Москве. Но большинство из них и после поражения все еще находятся под наркозом грез и ждут своего сказочного принца. И если даже принц посетит их во сне, а не наяву, то, как обычно, наступает пробуждение с печальным концом.
Думая обо всем этом, я незаметно задремал и увидел сон. Тетя Оли вернулась с дачи и нашла нас вдвоем в кровати. Она вначале очень рассердилась, упрекая меня в подлости и развратности, но вдруг сменила гнев на милость и доверительно сообщила мне, что я должен стать отцом Олиного ребенка, а поэтому, как глава семейства, обязан позаботиться о будущем своего сына.
Я проснулся в холодном поту. Тревога сжала мое сердце. На светящемся циферблате ручных часов стрелки показывали второй час ночи. Рядом со мной спокойно спала Оля. Стараясь не разбудить ее, я попытался бесшумно подняться с кровати, но Оля тут же почувствовала мое движение и проснулась.
– Ты куда, милый?
– Мне нужно идти.
– Что ты такое говоришь. Среди ночи. Транспорт уже не ходит. А как же я? – по-видимому, она еще не совсем проснулась
– Но я должен идти. Хозяйка будет беспокоиться.
– Не отпущу. Или прикажешь с улицы привести другого мужчину?
– Слишком поздно. Кроме пьяного, ты никого не найдешь, – попытался я поддержать неудачную шутку, от которой меня покоробило.
– Ты, в самом деле, уходишь? – ее голос звучал умоляюще и в то же время недоверчиво, как будто я бросал ее.
Она удерживала меня за локоть. В темноте я не видел ее лица, чувствовал лишь горячее дыхание. В окне светился, словно затухающая лампада среди облаков, убывающий серп луны. Я на мгновение заколебался, но мне все разом ударило в голову: и разговоры в университете, и слухи, распространяющиеся по городу, о моей якобы предстоящей свадьбе, и только что виденный мною сон с дурацкими поздравлениями по поводу рождения моего сына, и последняя реплика Оли о мужике с улицы. Меня вдруг взорвало, захотелось закричать на Олю, назвать ее шлюхой или еще более обидным словом, но вместо этого я разжал ее руки, встал с кровати и сел в кресло напротив неё.
– Ты на меня обиделся? – спросила Оля.
– Что толку во всем этом, – сказал я.
– В чем? – недоуменно спросила она. – Как что толку?
– Во всем этом, – я покачал головой. – Не будет никакого толку. Ровно никакого…
И тут мне на память пришли слова объяснения между Микелем и Лизой из романа Моравиа «Равнодушные». И я почти невольно вымолвил:
– Тут ничего не поделаешь… Все вы такие!
– Какие? – испуганно вскрикнула Оля.
«Ничтожные, скудоумные… Болтаете о любви, только чтобы затащить в постель», – мысленно докончил я.
В темноте повисла зловещая тишина. «Оля, наверное, превратилась в соляной столб», – подумал я и вдруг услышал всхлипывания, перешедшие в рыдания.
– Что ты такое говоришь? – давясь слезами, вымолвила она. – Чем я тебя обидела?
– Но почему ты пустила слух, что мы должны с тобой пожениться?
Оля на какой-то миг перестала плакать, видимо, сказанное мной настолько поразило ее.
– Я пустила слух? О чем ты говоришь?
– Может быть, не ты, – сконфуженно поправился я. – Но об этом говорят все в университете, и не только в университете…
– Я никому ничего подобного не говорила.
– Тогда кто пустил слух?
– Не знаю. А что здесь такого? Разве мы не любим друг друга?
– Но я не собираюсь на тебе жениться.
– Почему? – еле слышно произнесла Оля.
– Потому что я уже женат.
– Как? – выдохнула она.
Черт дернул меня сказать ей об этом сейчас. С Олей началась настоящая истерика. Мне пришлось долго с ней отваживаться, прежде чем она немного успокоилась. Я попытался снова улечься в постель, чтобы ласками успокоить ее, но она холодно оттолкнула меня.
– Ты вправду женат? – спросила она, когда обрела способность говорить, вытирая ладонью лицо.
Подушка намокла от слез.
– Да, – ответил я и поспешно добавил: – Но я не живу с женой.
– Почему
– Она изменила мне.
– Как это произошло?
– Когда я жил в Риме, моя жена завела себе любовника. Мы еще не разведены с ней официально, но развод – дело времени. Поэтому пойми правильно меня и мое отношение к браку.
– И долго вы были женаты?
– Почти семь лет.
– У вас не было детей?
– Не успели завести.
– Если мы поженимся с тобой, то я сразу же рожу тебе сына, – из груди Оли вырвался протяжный дрожащий стон, похожий на вздох облегчения.
– А ты любил свою жену?
– Любил.
– А она?
– Не знаю. Думаю, что тоже любила.
–Так почему же она это сделала?
– Вероятно, встретилась с человеком, более достойным, чем я.
– Но разве такое возможно?
– В этом мире все возможно.
Оля положила свою руку на мою грудь и прижалась ко мне всем своим телом.
– Я буду всегда любить тебя. Хочешь, я поклянусь?
– Не нужно клятв. Клятвы рано или поздно делают человека клятво-отступником, потому что все живое меняется. Меняются наши души, привязанности и чувства. Клятвы и обещания напоминают искусственно устанавливаемые барьеры на жизненном пути, которые со временем все сложнее становится преодолевать. В конце концов, о них можно расшибить голову. Только смерть избавит такого человека от его преступления и позволит ему вечно хранить верность клятве и не нарушать данного обещания. В свое время я тоже совершил глупость, связав себя одной клятвой.
– По отношению к твоей жене. Но она…
– Совсем нет. Я имел неосторожность поклясться, что |не остановлюсь ни перед чем, пока не изживу до конца все |свои сомнения. И вот я, как Вечный Жид, обречен на вечное странствие в своих умозрительных сферах до тех пор, пока не доищусь истины.
– В чем же заключаются твои сомнения? Какие вопросы мучают тебя?
– Об этом я скажу тебе как-нибудь в другой раз.
Оля хотела еще о чем-то спросить меня, но я поцелуем сомкнул ее уста, и мы оба погрузились в почти космическое состояние невесомости. Когда я, усталый и обессилевший, наконец, растянулся во всю длину кровати возле Оли, она благодарно погладила мою грудь.
– Но скажи все же, что тебя мучает? – не унималась она, не в силах побороть своего женского любопытства.
– Три великих сомнения, заключенные в трех великих вопросах.
– Что же это за вопросы?
– Как-нибудь я тебе о них расскажу, а сейчас у меня к тебе три вопроса, вернее, три просьбы.
– Говори.
– Тебе хорошо со мной?
– Очень.
– В таком случае давай оставим наши отношения так, как они есть.
– Согласна. Какая вторая просьба?
– Если тебе не в тягость, не будем пока говорить о нашей женитьбе и постараемся скрыть наши отношения ото всех.
Оля задумалась, но затем поспешно согласилась.
– Какая третья просьба?
– Мне с тобой тоже очень хорошо, но сейчас мне необходимо уйти. Ты не обидишься?
– Нет, – просто ответила Оля.
Я тут же встал и начал одеваться. Пока я натягивал брюки, Оля сбегала на кухню и принесла тарелку с двумя сардельками.
– Хочешь подкрепиться? – просто предложила она.
– Нет. Спасибо. Я не голоден.
Оля откусила кончик одной сардельки и заметила:
– Ты – настоящий сверхчеловек. Никогда не испытываешь ни жажды, ни голода, ни усталости.
Ее слова в глубине души приятно польстили моему самолюбию. Я попрощался с ней, поцеловав в губы, и вышел на улицу. Перед тем, как выпустить меня из квартиры, Оля просительным тоном сказала:
– Приходи завтра. Мои еще не вернутся.
– Хорошо, – сказал я необдуманно и, только когда вышел из квартиры, пожалел о сказанном.
Из подъезда дома я окунулся в темноту ночи. Уличные фонари не горели. Минул третий час. Я брел почти ощупью по вымершей улице и думал с досадой: «Чего я добился в разговоре с Олей? Хотел внести ясность в наши отношения, но еще более все запутал. Практически я закрепил с ней свои отношения как с любовницей. И ради чего? Между нами не было никаких духовных уз. Любовь? Влечение?! Секс!»
Два раза я чуть не упал и не сломал себе шею.
«От секса я уже не испытываю почти никакой радости, я произвожу его механически, как робот. Да и на свое тело я смотрю, как на нечто чуждое, обособленное от моей самости, от моего внутреннего Я. Я вижу свои руки, ноги, как детали некой машины, этакого биологического механизма. Я смог бы их хладнокровно отрезать, если бы при этом не испытывал боли. Единственное, что мне по-настоящему дорого, что удерживает меня в этом мире, это – моя голова. Я весь сжался до размеров моей головы. Мне было бы искренне жаль, если бы какой-нибудь пьяный размозжил ее кирпичом в этой темноте, потому что это мой самый прекрасный хрустальный дворец, в котором я живу сам, и храню свои сокровища. Даже когда я засыпаю, закрывая глаза, мне кажется, что я запираю ставни окон своего дома. И в этой обители своего существования я аккумулировал все самое лучшее. Omnia mea mecum porto – «Всё своё нашу с собой» С тех пор, как у меня прошла головная боль, я стал очень дорожить своей головой. Она не требует ни пищи, как желудок, ни покоя и отдыха, как руки и ноги при усталости. Даже во время сна она превращается в кинозал, где прокручиваются ленты волшебных сновидений. Я могу вечно работать ею, возгоняя из глубины сознания самые совершенные и фантастические образы. Они дружной чередой кружатся в моем воображаемом эфире мироздания, рождая все новые и более совершенные идеи, системы, философемы. Я ощущаю их физически, могу их как бы собрать вместе, рассредоточить или полностью уничтожить. Я овладел не только игрой воображения, но и из своей собственной самости создал некую духовную твердь, которая стала не только моим миром, но и моей истинной субстанцией. Возможно, эта твердь погибнет вместе с моим домом, моим хрустальным дворцом, но все равно что-то ведь останется. Я не верю в свое полное исчезновение. Не может кончиться работа жизни. Может быть, я после своей смерти растворюсь в мириадах частиц созданного мной же самим мира и обрету в нем свою новую жизнь. Что знает человечество? Оно ничего не знает, оно не способно ответить даже на самые простые вопросы. Никто из этих фарисеев ученых не сможет опровергнуть существование открытого мной мира, мира во мне самом. Они даже не могут объяснить, что такое электричество, насколько бесконечен атом в своем делении, как из неживого возникает живое, имеет ли Вселенная начало во времени и обладает ли актуальной бесконечностью, я уже не говорю о раскрытии тайн нашего разума. Они не знают начал, а пытаются говорить о мироздании в целом. Они ничего не знают».
В это самое время я оступился и полетел куда-то вниз. Больно ударившись коленом о каменную плиту, огляделся по сторонам и увидел во мраке ночи, глазам своим не поверил, древние развалины, как после археологической раскопки, от которых исходили запахи Вечного города. Именно так. Я ощутил всем моим существом, что нахожусь не где-нибудь, а в сердце древней империи – Риме. Но странное дело, Капитолийский холм выглядел совсем не таким, каким я привык видеть его в Риме. Это был Капитолинус Монс, застроенный храмами, и самый величественный из них, храм Юпитера, возвышался на самом видном и красивом месте, где должен был стоять Дворец Консерваторов. Я также не увидел ни Капитолийского дворца, где находились музеи, ни Сенаторского дворца, отданного под городское управление.
Но, несомненно, я находился в древнем Риме, потому что на площади возвышалась конная статуя Марка Аврелия, которую народ почитал, считая, что она изображает императора Константина Великого. Я прошел мимо статуи богини Минервы, покровительницы древнего Рима, у подножия которой с левой стороны скульптура Тибра – Западное царство, пересек площадь и, спустившись по улице виа дель Кампидолио, вышел в долину между тремя холмами, именуемую Форум Романум. Я еще раньше задумывался над этимологией слова форум и пришел к выводу, что происходило оно от слова «фора», которым древние жители определяли место, находящееся вне жилых кварталов, то есть мертвое место. К тому же, когда Рим возник на холме Палатин и стал разрастаться, Форум долгое время являлся кладбищем, впоследствии заброшенным. И я подумал, что развалины Форума являются не только кладбищем древней истории, но и обителью душ бессмертных.
Я ни разу не был в этом Риме, поэтому с большим интересом решил осмотреть его достопримечательности. Напротив Табуляриума, хранилища списков государственных знаков, высился храм императора Веспасиана в том виде, в котором соорудили его сыновья Тит и Домициан. Недалеко от него с портика на меня с любопытством взирали древнеримские боги Нептун, Аполлон, Диана, Марс, Венера, Юнона и Юпитер. Они проводили меня взглядом до храма бога урожая Сатурна, где в древние времена хранилась казна республики. Я задержался возле арки Сентимия Севера, воздвигнутой в честь его военных подвигов, рельефы которой изображали сражения римлян с партами, и проследовал мимо совсем новенькой колонны императора Восточной империи Фоки. Подойдя к зданию Курии, где на протяжении веков собирался сенат для обсуждения проблем Рима, я с большим изумлением заметил, что площадь Комитум заполнена народом. Перед людьми, одетыми в платья времен Римской империи, ораторы с трибуны произносили речи на прекрасной латыни.
Я прислушался к разговору ближе других стоящей ко мне кучки людей. Красивый атлет в тоге патриция говорил:
– Когда царь Эвмен прибыл в Рим и сенат принял его с чрезмерным радушием, а первые люди государства наперебой искали его дружбы, Катон не скрывал недоверчивого и подозрительного отношения к нему. Кто-то ему сказал: «Это прекрасный человек и друг римлян». «Возможно, – возразил Катон, – но по своей природе царь – животное плотоядное».
Собеседники атлета рассмеялись, а я по словам рассказчика понял, что говорил не кто иной, как сам Катон Старший.
Катон Старший окинул меня своим взором бессмертного, при этом его глаза как бы пронизывали пустоту, смотрели сквозь меня куда-то вдаль. «Так смотрят только на пустое место» – подумал я. Однако Катон Старший приставил палец к губам и сказал:
– Осторожно. Здесь находится чужой, – и, как ни в чем не бывало, продолжал. – Порицая одного толстяка, он сказал: «Какую пользу государству может принести тело, в котором все, от горла до промежности, – одно лишь брюхо?»
В этот момент еще кто-то из толпы воскликнул: – Будьте осторожны в разговоре, не выдайте случайно какого-нибудь своего секрета.
И меня вдруг осенило. Неужели я случайно попал на форум бессмертных, которые, почувствовав мое присутствие, предупреждают друг друга, боясь разгласить чужаку какие-то свои особые тайны? Напустив на себя безразличный вид, я остановился у квадратной плиты черного мрамора, называемого Лапис Нигер, взятого, по преданию, с гробницы Ромула, и принялся с интересом ее рассматривать, в то время как мои уши, подобно локаторам, улавливали каждое слово, сказанное бессмертными.
Человек, стоящий ко мне спиной, произнес:
– Одна из самых грубых ошибок, допускаемых людьми ежедневно, состоит в том, что люди думают, будто бы другие хранят их секреты. Не только тот секрет, который они открывают по доверчивости, но даже тот, что без их ведома и против их воли был замечен или узнан как бы то ни было и что следовало бы действительно держать в тайне, – никогда не бывает секретом.
Я вспомнил, что эти слова когда-то принадлежали Джакомо Леопарди, и подумал, что, вероятно, и он попал в сонм бессмертных.
Его слова одобрил Алессандро Мандзони:
– Поэтому нужно взвешивать свои слова, а главное – говорить поменьше. Помолчишь – никогда не прогадаешь.
Тут опять заговорил человек, который первым заявил, что нужно хранить тайну. Им оказался Гвиччардини.
– Будьте осторожны, чтобы не сказать в разговоре без нужды такие вещи, которые при передаче могут не понравиться другим; такие слова, часто не продуманные вовремя и должным образом, сильно повредят вам всем. Не говорите никому о вещах, которые хотите скрыть, ибо причины, побуждающее людей болтать, разнообразные: один поступает так по глупости, другой – из-за выгоды, третий – из тщеславия, чтобы казаться всезнающим; и, если вы без нужды сообщили другому свою тайну, не удивляйтесь, что тот, кто дорожит ее значением меньше, чем вы, поступит так же.
– Совершенно верно, – поддержал его Сенека. – О чем хочешь, чтобы другой молчал, сам молчи.
– Не говори всегда, что знаешь, но знай всегда, что говоришь, – согласился с ним Клавдий.
Тут опять вступил в разговор Катон-старший:
– Однажды кто-то из приятелей сказал: «Катон, люди порицают твое молчание». – «Лишь бы они не порицали мою жизнь, – отвечал Катон. – Я начну говорить лишь тогда, когда буду уверен, что мне не лучше было бы помолчать».
Бессмертные вдруг разом замолчали, и мне не оставалось ничего другого, как углубиться в толпу. Бессмертные обступали меня со всех сторон, они говорили о непреходящих вещах, о вечных символах Истины. Проходя сквозь толпу, я жадно ловил их реплики. Говорящие бессмертные спорили, обсуждали законы бытия человечества, высказывали оригинальные идеи.
До моего слуха донеслась реплика Тацита:
– Редкое счастливое время, когда позволено чувствовать, что хочешь, и говорить, что чувствуешь.
Это было, как сон. И над всем этим скоплением бессмертных, как звуки колокольного звона, разносились во все концы площади страстные слова Цицерона:
– Наложить пятно на славу своих предков – это преступление, это нечестие.
Я стал пробираться к трибуне, слушая по дороге сентенции, высказываемые бессмертными. Справа доносился голос Эпиктета:
– Когда ты хочешь показать своему собеседнику в разговоре какую-нибудь истину, то самое главное при этом – не раздражаться и не сказать ни одного недоброго или обидного слова.
Слева я услышал обрывок фразы Петрарки. Он кому-то, горячась, доказывал:
– Ложно мыслить есть признак невежества, а бесстыдно упорствовать в ложной мысли обличает равно и невежество, и гордыню.
На всю площадь гремел голос Цицерона:
– Не философы, а ловкие обманщики утверждают, что человек счастлив, когда может жить сообразно со своими желаниями: это ложно. Преступные желания – верх несчастья. Менее прискорбно не получить того, чего желаешь, чем достичь того, что преступно желать.
И вдруг мимо меня промелькнула тень человека, заставившая меня остановиться. Я обернулся и, пристально вглядевшись в черты лица, признал моего незнакомца. Он преступил мне дорогу и удивленно спросил:
– Как вы очутились на Форуме Бессмертных? В этой запретной цитадели, недосягаемой для простых смертных при их жизни? Кто вас пропустил сюда?
Вначале я растерялся, но затем, мгновенно осмыслив свое положение, показал разбитое колено и шутливо попытался выпутаться из не совсем обычной ситуации.
– По-видимому, я свалился сюда с неба, не без ущерба для себя. Но я до сих пор не могу поверить во все то, что вижу вокруг. Это – как сон, как полет фантазии моего ума, алчущего познания. Во всем виновато, наверное, мое стремление проникать в чужие тайны.
– А также в тайны бессмертия, – иронически заметил незнакомец.
– Также в тайны бессмертия.
Совсем близко от нас раздался голос Теренция:
– Ум не только в том, чтобы видеть, что под носом, а чтобы предвидеть также дальнейшее.
– Одним словом, вероятно, меня привели сюда поиски истины, – заключил я.
– А не боитесь ли вы своим присутствием осквернить это священное место? – задал мне каверзный вопрос мой иезуит-искуситель.
– Почему? – удивился я.
– Можете ли вы поклясться, что всегда были возвышены в своих помыслах и честны в своих поступках? Ведь сюда вступает только тот, кто получает право судить других.
Я замешкался с ответом. В то время, как незнакомец смотрел на меня осуждающе, мимо нас прошел Эпиктет и обронил:
– Не берись судить о других, прежде чем не сочтешь себя в душе достойным занять судейское место.
Немного покривив душой, я решил, что с некоторой натяжкой могу считать себя честным и устремленным к возвышенным идеалам человеком. После минутного колебания я все же ответил незнакомцу, что пока не ведаю за собой больших грехов, и что жизнь свою прожил в согласии со своей совестью.
– А если у вас на этот счет сомнения, то вы можете устроить мне суд совести, – такими словами я закончил свою речь. – Это мы сделаем в другой раз, – согласился незнакомец. – Сейчас же я хотел поговорить с вами о другом. Как вы намерены поступить с Олей? Вы несете ответственность за ее судьбу.
– Это вас не касается, – отрезал я.
– Если вы дадите мне слово, что поступите с ней честно, я навсегда останусь вашим другом.
Карло Гольдони, стоявший недалеко от нас и, несомненно, слышавший наш разговор, заметил:
– Прежде чем давать слово, надо подумать, сможешь ли его сдержать.
– А если нет? – спросил я незнакомца, все больше поддаваясь чувству противоречия.
– Тогда я вас лишу разума, – ответил он.
Я громко расхохотался:
– А вы способны такое сделать? Лишить меня разума?! Хе-хе, забавная шутка. Это все равно, что вынуть из меня мои внутренности. Разве можно из человека вынуть душу?
На меня вдруг нашло бравурное веселье, и я самонадеянно воскликнул:
– Какую чушь вы говорите! Я слишком силен в своих интеллектуальных способностях, поэтому спокоен за свой разум. Что бы ни случилось, при всех обстоятельствах жизни я останусь в здравом уме.
– Но иногда сила переходит в свою противоположность – слабость, – возразил мне мой собеседник.
– Только не со мной! – прокричал я запальчиво, а затем уже почти спокойно закончил: – А с моими личными делами я как-нибудь разберусь сам.
И, повернувшись, пошел прочь.
А над площадью гремели слова Цицерона:
– Искренней дружбе присуще давать советы и выслушивать их.
Гораций, как бы мимоходом, обронил в мою сторону:
– Гнев не что иное, как кратковременное бешенство.
Я подумал: «Неужели какие-то пустяки привели меня в бешенство, вывели из душевного равновесия? Но что могло меня так взволновать? Не его же угроза лишить меня разума. Это смешно. Разумеется, причина здесь кроется в другом. Нас бесит, когда о нашем поведении судят другие. Просто, мы внутренне полагаем, что только сами себе можем быть судьями. Откуда это в нас? Мы уже давно не признаем никакого Суда Совести над собой, потому что мы не верим ни в Бога, ни в черта».
А вокруг бессмертные говорили о ценностях человеческой жизни, и я вдруг понял, что в последнее время потерял всякий интерес к жизни, потому что пропала четко выраженная цель жизни, и все чаще меня начинал мучить вопрос: «Ради чего я живу?» Во мне пропало всякое желание заниматься научной работой. Ни к какому занятию, кроме праздной болтовни и эфемерных мечтаний, не лежало сердце. Даже любовь превратилась для меня почти в наказание. Эти бессмертные, ушедшие в разные эпохи, казались в тысячу раз счастливее меня, в то время как я, уставший бороться и преодолевать препятствия, отдал себя течению стихии, именуемой временем, которая рано или поздно поглотит меня.
И тут грянул гром среди ясного неба. Я увидел, как сквозь толпу бессмертных пробиралась женщина. И даже не просто женщина, а само юное совершенство женской красоты. Простая тога, свободно облегающая ее фигуру, при каждом движении чуть натягивалась, обозначая плавные изгибы совершенного тела. От ее грации и изящества я не в силах был оторвать глаз. Она шла через площадь, не обращая внимания на бессмертных, и когда поравнялась со мной, то обронила в мою сторону случайный, но глубоко запавший мне в душу взгляд. От этого взгляда тоска сжала мое сердце, тоска по недосягаемой красоте.
И вслед ей понеслась реплика Овидия:
– Когда без рогов ты проходишь, девичий лик у тебя.
Погруженный в свои мысли, я уже не слушал бессмертных, я видел только ее удаляющуюся фигуру. Оставив бессмертных с их Вечными Истинами, я последовал за незнакомкой, которая, пройдя площадь, свернула на священную дорогу via Sacra. Виа Сакра тянулась через древнее кладбище, форум от Палатина до Капитолия. В другое время по ней проходили триумфальные шествия полководцев и императоров, приносящих жертвенные дары в храм Юпитера на Капитолии. Сейчас же по ней шествовала настоящая богиня, с которой Венера, Юнона и Диана не смогли бы сравняться красотой. Я следовал за ней на некотором отдалении, не решаясь приблизиться и боясь потерять ее из виду. Вскоре красавица скрылась, как утренняя звезда, за воротами храма богини домашнего очага Весты, покровительницы города и всей Римской империи. Там горел вечный огонь, символ могущества Рима.
Несомненно, красавица служила жрицей в этом храме, месте особого поклонения римлян. Перед тем, как скрыться, эта весталка-девственница обернулась и подарила мне улыбку простой смертной женщины. От ее улыбки у меня потемнело в глазах, и я увидел свет фар где-то высоко над своей головой и услышал сердитый голос:
– Черт их всех подери, нарыли котлованов и даже никакого ограждения не поставили. Чуть вместе с машиной не влетел в эту стройку.
Я замахал руками и закричал:
– Постойте, подождите, не уезжайте.
Человек наклонился над ямой, пытаясь в темноте разглядеть меня.
– Ты чего? Упал что ли туда?
– Помогите мне, – я протянул ему руку и с его помощью поднялся по отвесному склону.
– Шею себе не сломал?
Я ощупал голову, голова была в порядке и даже не болела, а вот колено больно саднило.
– Как же тебя так угораздило?
– Так вы тоже чуть не влетели с машиной в яму.
– Верно, – согласился таксист и выругался. – Сволочи, и когда только они успели вырыть этот котлован. На прошлой неделе здесь еще ничего не было.
В котловане в свете фар белели вбитые в землю бетонные сваи. «Нет, – подумал я, – с моей головой что-то не всё в порядке, если я принял частокол из этих свай за развалины древнего Рима».
– Ты чего там сидел? Потерял сознание?
– Не знаю. А сколько времени?
– Пятый час.
– Значит, три часа я пролежал здесь без сознания.
– Ну, ты даешь! Куда тебя везти?
Я назвал адрес, сел в машину и через десять минут уже был дома. Хозяйка спала. Открыв двери и стараясь не шуметь, я поднялся по лестнице на свою мансарду. Как только я закрыл дверь и включил свет в своей комнате, сразу же скинул с себя брюки и стал рассматривать поврежденное колено. Кровь запеклась вокруг содранной кожи, ноющая боль не переставала. Смочив ватку в одеколоне, я обработал рану и обмотал колено бинтом. Некоторое время я сидел, вытянув ногу на стул, и бездумно смотрел на акварельную картинку с видом входа в железнодорожный туннель на берегу озера. Вероятно, в этом положении меня и сморил сон.
Не знаю, сколько я проспал, но когда открыл глаза, то увидел, что на стуле сидит человек. Я соскочил с кровати и хотел натянуть брюки, но человек жестом остановил меня:
– Не стоит беспокоиться, мы люди свои.
Я очень удивился и признал в человеке того незнакомца с небесным взглядом, который грозился на площади Комитум лишить меня разума, а еще ранее в поезде так чудесно исцелил меня от головной боли. Человек улыбнулся и спросил:
– Я вас не разбудил? Вы так сладко спали.
– Как вы меня нашли? – удивился я и тут же вспомнил, что он не простой смертный.
– Вот именно, – сказал он, вероятно, отвечая на мою догадку, и пристально посмотрел на меня своим проникновенным взглядом.
– Что вам угодно? – вежливо спросил я.
– Мы с вами не договорили до конца.
– Слушаю вас.
– Как вы решили поступить с Олей?
– Я вижу, вы нигде не дадите мне покоя. Ну что же, объяснимся. Честно говоря, я не люблю ее настолько, чтобы считать своей единственной и неповторимой. Поэтому не собираюсь жениться на ней.
– Зачем же ты тогда преступил пределы?
– Слабость. Самая элементарная человеческая минутная слабость и, может быть, та же минутная иллюзия очарования в поисках призрачного счастья. Грешен, был такой момент, когда мне показалось, что именно она мне и нужна. Она была так близка ко мне, так доступна. И я поддался своей слабости.
– Но разве в последний момент ты не слышал моего голоса, когда я пытался тебя предостеречь?
– Слышал. Но тут ничего не поделаешь. Это как стихия. Она сама виновата. С ее стороны я не встретил никакого противодействия.
– Она совершила ошибку из-за большой любви к тебе. Д ты и рад, не смог удержаться, чтобы не обесчестить девушку. Ты говоришь обо всем этом с раскаянием не как о Великой Любви, а как о содеянном грехе.
– Свою вину я не перекладываю на чужие плечи, но думаю, что между нами не может быть духовной общности, и в будущем мы все равно охладеем и отдалимся друг от друга.
– То есть, иными словами, ты хотел бы ее навсегда покинуть? Но в таком случае встает другой вопрос: должен ли ты считать себя негодяем?
– Это уж слишком. Какое вы имеете право говорить мне подобные вещи? Я сам волен решать, что считаю нужным делать.
– А что говорит твоя совесть?
– По правде говоря, я испытываю угрызения совести, но это мое личное дело. Разве человек виновен в том, что не может удержаться от своей природной слабости?
Незнакомец саркастически усмехнулся:
– Вспомните еще о первородном грехе. Лучше всего бичевать тысячи негодяев в других, чем нанести обиду одному негодяю в себе. Человеческий эгоизм не имеет пределов. Мы всегда воспринимаем себя как некое магическое чудо, наша плоть нам кажется самой драгоценной и неповторимой в мире. Даже в своих любимых мы в первую очередь любим вначале самих себя.
– Но почему же, – возразил я. – Я верю в Великую Любовь. Допускаю, что может существовать самопожертвование ради любимой и что даже я при определенных обстоятельствах смог бы отдать жизнь за любимую.
– Неужели вы способны на такое?
– Когда человек по-настоящему теряет голову, он ради любви готов на все.
– Красивые слова. Это вам говорит сердце или разум? Однако вы дифференцированная личность. Неужели вы способны на Великий Поступок?
– Думаю, что да.
– И вам недостает случая, чтобы себя проверить?
– По правде сказать, настоящего случая еще не представлялось.
– И если представится такой случай, и вы по-настоящему влюбитесь, обретёте, так сказать, возвышенные чувства, то, надо полагать, что вы приведете себя в гармонию с мировым целым и, отряхнув с ног пыль бренного мира, введете себя в вечный, вневременной порядок?
– Думаю, что смогу это сделать.
Незнакомец расхохотался, глядя на меня осуждающе своим небесным взором. Вдруг он стал уменьшаться в размерах, вскочил со стула на акварельный рисунок и по шпалам железной дороги побежал в глубь картины. Перед тем, как скрыться в туннеле, он оглянулся и крикнул:
– Посмотрим!
В эту минуту я окончательно проснулся. В комнате горел свет, я лежал на кровати с перебинтованным коленом. Стрелки часов показывали шестой час утра.
Подойдя к картине, я долго вглядывался в темноту туннеля, как бы заново переживая все происшедшее со мной во сне. Мне все еще казалось, что этот странный человек только что покинул комнату. «Однако он очень оригинально ретировался», – подумал я, невольно улыбнувшись. Затем я потушил свет и лег в постель с мыслью, что обязательно объяснюсь с Олей и положу всему конец.
Но следующим вечером, лежа в ее постели, я опять мучился угрызениями совести, но так ничего и не сказал ей. Все оставалось на своих прежних местах. Поздно ночью, крадучись, как вор, я вышел из подъезда ее дома. На душе было скверно. Я остановился недалеко от того места, где закладывался фундамент нового здания. В темноте стройка являла собой почти мистическое зрелище. На фоне чернеющей ямы, как остовы разрушенных зданий на раскопках древнего города, белели вбитые в землю бетонные сваи. Я погладил забинтованное колено, боль напомнила мне о событиях, происшедших здесь накануне.
Вдруг мне почудилось, что там, внизу, между сваями и плитами, кто-то блуждает по лабиринтам стройки. Я присмотрелся в темноте и увидел движущуюся фигурку человека, который мне крикнул:
– Как ты выбрался из этой ямы? Ты нашел выход?
Может быть, это был пьяный, но его голос показался мне до боли знакомым. Мне стало жутко, как будто я увидел черта. Отпрянув от ямы, я со всех ног бросился прочь. Улицы города погрузились в кромешную тьму, от реки поднимался густой туман, заволакивая пространство между деревьями и домами. Не встречалось ни одного такси. Боясь заблудиться, я вышел на центральную улицу города.
Шел третий час ночи. На центральной улице царили те же мрак и покой, как будто всё вымерло – ни машины, ни одного пешехода. Я остановился, удивленный этой картиной безмолвия, потому что никогда в дневное время в сутолоке не мог бы представить ее такой ночью. И я подумал: город каждый день рождается, чтобы ночью умереть. Витрины нескольких магазинов светились безжизненным светом. Я шел по тротуару, и мои шаги гулко дробили тишину.
Напротив, на другой стороне улицы, я увидел кинотеатр, расцвеченный всеми цветами радуги. Среди океана темноты он выступал, как островок света, яркий и неземной, как упавший с неба горящий метеорит. Я заворожено смотрел на это старинное здание, построенное в начале столетия. Оно искрилось в своих лучах и походило на какую-то сказочную бутафорию. Я перешел улицу и внимательно прочитал афишу. Там висело довольно странное объявление, артистически выписанное огромными буквами:

КИНЕМАТОГРАФ ДОНАТЕЛЛО
АТРАКЦИОН ВЕКА – ВСТРЕЧА С БЕССМЕРТНЫМИ
И ПРИЕМ В ИХ ОБЩЕСТВО
ПЛАТА ЗА ВХОД – РАССУДОК
ТОЛЬКО ОДИН РАЗ В СТОЛЕТИЕ
НЕ УПУСТИТЕ СЛУЧАЯ
ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ

Я долго смотрел на слепящую рекламу, так что вокруг меня все потемнело. Что за чертовщина! Кому нужен этот розыгрыш?
Я нерешительно топтался на месте. Двери в кинематограф были открыты. Они приглашали войти, манили своей загадочностью.
А вдруг это то, о чем я подсознательно мечтаю всю свою жизнь? Материализация мечты. Реализация желания. Это же небывалый случай в моей жизни. Еще бы! Встреча с живыми бессмертными, и не во сне, а наяву. Когда еще такое удастся?
Но меня смущала плата за вход. Самое ценное, чем я дорожил в жизни, это был мой рассудок. Расстаться с ним значило для меня расстаться с жизнью. Но соблазн вкрадывался в мою душу. Мое чувственное «Я» доверительно шептало: «Ты что же, дурачок, растерялся? Хочешь упустить такой случай? Да ты до самой смерти будешь жалеть, что не вошел в это здание. Иди же скорее, пока еще не поздно. Ну чего ты медлишь?» И оно толкало меня в спину, тянуло за подол плаща к сияющим огням кинематографа. Но рассудок все же сопротивлялся: «Зачем это тебе нужно? Разве из-за часа удовольствия стоит рисковать всем, что у тебя есть? Разве, потеряв рассудок, сможешь ты оставаться самим собой? И разве после этого мир не опротивеет тебе окончательно? Опомнись!»
«Да не страдай ты так, – говорил другой голос. – Ну что произойдет? Эка потеря! Рассудок только мешает тебе в жизни. Именно потому ты такой несчастный, что слушаешь его и поступаешь так, как он тебе скажет. Ну, пляши, пляши под его дудку. Упусти такую возможность в жизни. Да плюнь ты на него. И иди, и будь, что будет. Там же бессмертные, а ты всю жизнь жаждешь попасть в их общество. Подумать только, один раз в столетие выпадает такое счастье, а он куражится. Но где еще увидишь такого дурака!»
Я хотел бежать прочь от этого места, но мои ноги не слушались меня. Они направлялись к таинственному входу, туда, где находились бессмертные. В вестибюле, залитом светом, меня никто не встретил. Ковровая дорожка вела по лестнице на второй этаж. Там, в небольшом кинозале, тускло горел свет, и слышались негромкие голоса через приоткрытую дверь. Как только я приблизился к двери, она распахнулась настежь, и человек пригласил меня войти. Он провел меня в зал, где в креслах сидели люди, одетые в патрицианские тоги, средневековые итальянские костюмы и парадные военные мундиры. Они негромко говорили между собой на знакомых мне наречиях итальянского языка и латыни. Впрочем, когда постигаешь сущность языка, не обращаешь внимания на его форму. На одном из гостей я успел разглядеть красный эллинский хитон. Неизвестно откуда струившийся свет не позволял хорошо рассмотреть всех собравшихся, но многих я уже встречал раньше на площади Комитум в Риме.
Когда я вошел в зал, их взгляды устремились на меня. Это были взгляды бессмертных. Я сел в кресло и стал ждать. Меня охватило волнительное ожидание чего-то необычного. Я вспомнил, как в детстве с таким же замиранием сердца и нетерпением ждал начала ночного сеанса, на который приводили меня мои родители, не имея возможности оставить с кем-нибудь дома. Вспомнил, как иногда, чтобы ускорить показ фильма, закрывал шапкой лицо и представлял, что в зале уже потушен свет. И здесь, сидя среди бессмертных, я почувствовал себя ребенком.
Экран мерцал неясным матовым светом. Он уходил в глубину и множился, как отражение зеркала в зеркале. Перспектива сужалась и где-то вдалеке превращалась в точку. Я всматривался в экран, и меня захватывала его глубина. Мне казалось, что, чем больше я напрягал зрение, тем глубже погружался сам в этот бездонный коридор. Экран приближал меня к точке смыкания перспективы. Это походило на мое рождение и жизнь, мое появление на свет и приближение к настоящему моменту жизни. И эта перспектива мне казалась историей зарождения всего человечества, бездонным колодцем, уходящим в глубь пространства и времени. Но вот в какой-то момент вся эта картина вдруг представилась мне вершиной огромного дерева, самым кончиком которого было мгновение, что я смотрел в зеркало вечности. Основанием дерева являлся ствол, разросшийся во весь экран и уходящий за обозримые рамки, подобно расплывающейся памяти.
И вдруг я явственно увидел недалеко от вершины этого дерева небольшую веточку, а на ней свою собственную почку жизни. Эта почка, приближаясь ко мне, набухала, превращалась в бутон, а затем – в цветок с моментально отлетающими лепестками. Этот постоянно меняющийся цветок походил на причудливый калейдоскоп моих озарений и мгновенно гаснущих воспоминаний. И в его лепестках я увидел себя, маленького запеленатого ребенка, только что появившегося на свет. Видел склонившихся над колыбелью моих родителей. Затем шли картины моей жизни: первый запомнившийся детский сон, доброе лицо воспитательницы в яслях, маленькие друзья моего младенчества, первая драка, первый страх, первое наказание. Я увидел первый удавшийся мне рисунок – мое достижение и гордость. В кадре мелькали молодые лица моих родителей.
Всё это прокручивалось с неимоверной быстротой, но все это тщательно фиксировалось в строгой последовательности. Я увидел своих школьных товарищей, учителей, каникулы, проведенные у моря, мою первую любовь, первый поцелуй, первое подаренное счастье, радость и разочарование. Я увидел себя рабочим на заводе, солдатом в армии, студентом в университете, преподавателем в институте, стажером в Риме. Потом опять Москва, лица моих знакомых и друзей.
От основной линии движения отходили целые пучки моих локальных воспоминаний и переживаний неудач, успехов, поражений, бегств. Все это успевало проявляться со стремительной скоростью, нисколько не мешая общему движению основного кадра, приближаясь ко мне. Наконец, началась жизнь в этом городе. Еще раз я пережил все, что лежало в последнем пласте моей памяти, и вот появился кадр, в котором я увидел себя. Мое отражение входило в зал, оглядывало бессмертных и садилось среди них. Стоп. Я больше не хотел смотреть на экран. Я закрыл глаза ладонью.
– Почему вы перестали смотреть? – удивился мой сосед. – Вы можете увидеть на экране свое будущее.
Это говорил тот самый человек, который встретил меня у двери.
– Зачем? – я посмотрел на него и сразу же узнал в нем моего незнакомца с небесным взглядом, ставшим последнее время спутником моей жизни. – Зачем? Я могу подождать свое будущее таким, каким оно будет. Если забегать вперед, станет неинтересно жить. Интерес к будущему – это одно из основных моих стимулов, то, что заставляет меня жить. И еще надежда. Dum siro spero – «Пока дышу, надеюсь».
– Вы странный человек, горите желанием узнать все о своей жизни, но когда вам предоставляется такая возможность, отвергаете ее.
– Я бы не хотел, чтобы моя надежда рассеялась, как струйка дыма. Вдруг я узнаю, что через несколько часов наступит моя смерть. Какая уж после этого надежда или делание планировать свое будущее.
Тут из первого ряда повернулся ко мне красивый человек в средневековом платье и сказал:
– Этот молодой человек прав. Надежда и желание взаимно подстрекают друг друга, так что когда одно холодеет, то другое стынет, а когда одно разгорается, то занимается другое.
Я узнал в нем Петрарку. Но тут заговорил Джакомо Леопарди:
– Хотя надежда и не имеет пределов, но блага человека ограничены.
– Вот именно, – подхватил мой сосед. – Можно питать надежды, строить иллюзии, всю жизнь добиваться чего-то, а к концу жизни прийти полностью во всем разуверившимся и без ломаного гроша в кармане.
Но ему тут же возразил сам Леопарди, не желая, чтобы его мысль была так понята:
– Даже самые старые люди питают надежды и составляют планы как-нибудь улучшить свое положение.
В разговор вмешался Джованни Боккаччо, он даже соскочил со стула и повернулся в нашу сторону:
– Надежда – это спасение человека, это его путеводная звезда. Надежда имеет обычай скрываться даже в несчастье, так что тот, кто при всяком положении дел надеется, никогда не сможет прийти в отчаяние.
– А кому не на что надеяться, тому не в чем отчаиваться, – с иронией заметил Сенека.
Леонардо да Винчи задумчиво произнес:
– Да, это правда. Где умирает надежда, там возникает пустота.
Бессмертные враз заговорили, и в зале был слышен только гул, переходящий в перезвон колокольчиков различной величины и тембра звучания. Все эти люди произносили свои мысли, где-то уже прочитанные мной. Все они говорили вечные истины, но, может быть, эти истины стали вечными именно после того, как их произнесли бессмертные. Но сейчас они произносили их в непосредственном общении со мной и высказывали их мне. С этой минуты реальность как бы становилась для меня сном, а сон превращался в реальность.
В это время незнакомец встал и изрек громким голосом:
– Почтеннейшие бессмертные и совершенномудрые, прошу соблюдать тишину. К нам пришел гость, который еще не удостоился носить венец бессмертного, но который ради постижения духа истины отринул от себя скверну тленного мира, изъял свое дарование из поприща славы и пользы человеческих дел, похоронил себя заживо среди книг и схоластической рутины, утаил свой избранный ум от людской толпы, поместив себя среди серой толпы посредственностей. Похвально, что наш кандидат в бессмертные направил свои усилия на постижение духа истины и стал на верный путь в наше общество. Поэтому я предлагаю вам сегодня уделить ему внимание, выслушать его, дать ему советы и, если он в чем-либо ошибается, наставить на путь истины.
Бессмертные одобрительно закивали головами, после чего незнакомец продолжал:
– Прежде всего я сам хотел бы задать вопрос нашему гостю. Никто против этого не возражает?
Бессмертные опять кивнули головами, и незнакомец обратился ко мне с вопросом:
– Скажите, милейший, вы знали, что за вход сюда нужно заплатить разумом?
– Да, – утвердительно кивнул я.
– Однако вы отважились войти. Что вас к этому побудило?
– Вероятно, то же, что когда-то побудило Еву и Адама, когда они в раю сорвали яблоко с древа мудрости, – любопытство.
– Браво! – захлопали в ладоши бессмертные.
От удовольствия у меня по коже побежали мурашки, не каждый день получаешь похвалу от бессмертных, но, по правде сказать, я ничего умного не сказал. Тем временем незнакомец продолжал:
– Совершенномудрые! Прежде чем выслушать его и дать ему наши наставления, мы должны знать, что он собою представляет, каковы его мысли и достоинства. Поэтому я предлагаю задать ему вопрос: считает ли он себя достойным стать бессмертным, оказаться среди нас.
– Согласны! – послышались возгласы со стороны бессмертных.
Я должен откровенно признаться, что этот вопрос показался мне не из легких. Сказать им, что я достоин этой чести, было бы нескромным с моей стороны, однако я не мог признаться и в обратном, так как такой ответ закрывал мне дорогу в их общество. Поэтому я ответил уклончиво:
– Моя совесть чиста!
– Вы слышали, что сказал наш кандидат? – воскликнул незнакомец. – Он считает, что его совесть позволяет ему ставить вопрос о его вступлении в наш избранный круг. Поэтому я предлагаю устроить ему Суд Совести. Если он оправдается, искренне отвечая на наши вопросы, и мы признаем, что он может войти в наше общество, как достойный нас, то он станет бессмертным еще при жизни.
Бессмертные опять закивали головами. Он обернулся в мою сторону и спросил:
– А вы с согласны с таким решением?
Я кивнул головой, как это делали бессмертные.
– Превосходно, – воскликнул он. – В таком случае, разрешите мне стать спикером Суда Совести, а также его обвинителем, защитником и судьей и одновременно предоставить дело на рассмотрение.
Незнакомец обратился ко мне:
– Прошу вас выйти на сцену. К сожалению, у нас нет скамьи подсудимого, поэтому вам придется воспользоваться стулом.
Я подошел к сцене, взяв из первого ряда стул, и устроился на нем, как на троне, открытый для обозрения со всех сторон.
По правде говоря, в душе я чувствовал себя не совсем уютно. Быть под пристальным вниманием публики, да еще такой проницательной, – удовольствие ниже среднего. К тому же в глубине души у меня шевелились некоторые сомнения и даже угрызения совести относительно моих достоинств и притязаний. Но отступать было уже поздно.
Мой триединый судья обратился ко мне:
– Я думаю, что нет необходимости предупреждать вас, что мы желали бы слышать только правду. Ложь, в каком бы она ни была обличий, на Суде Совести не пройдет. Поэтому отвечайте на наши вопросы так же искренне, как отвечали бы перед самим Господом Богом. Итак, мой первый вопрос. Считаете ли вы себя хорошим человеком? Предупреждаю, что ложную скромность вы должны на время оставить в третьем измерении.
– Да, считаю себя хорошим человеком, – ответил я через несколько секунд колебания.
– Как, по вашему мнению, вы обладаете простой или сложной душой?
– Думаю, что сложной.
Тут я услышал из зала возглас Марциала:
– Хороший человек всегда простодушен.
– Чувствительны ли вы к людским похвалам и почестям, а также порицаниям и презрению? – спросил спикер.
– Нет, не чувствителен. Я считаю, что человек должен быть сам себе мерилом. Человеческая похвала, так же, как и порицание, не имеет вневременной ценности. Они так же эфемерны и изменчивы, как набегающие на скалы волны. Презрение одних иногда оборачивается восхищением других. В жизни я никогда не гонялся за наградами и почестями.
После этих моих слов встал со своего места Джакомо Леопарди и сказал:
– Порядочный человек с течением времени почти всегда становится нечувствительным к похвале и почестям. Но, как мне кажется, он не может быть нечувствительным к порицанию и презрению.
За Леопарди поднялся Цицерон и произнес:
– Я тоже не согласен с подсудимым. Нечего ждать чего-либо от человека, уши которого закрыты для истины, и который не может слышать ее даже из уст друга, какой бы она ни была горькой.
Судья поднял руку, что могло означать: «В этом деле и так все ясно». Затем он обратился ко мне:
– Чистосердечно ли вы признаете свои ошибки?
Тут я опять начал кривить душой. «В мире существует столько же мнений, сколько людей, – думал я. – Кто может указать на ошибки другого, если сам не может избежать своих ошибок, ну, а если даже он считает себя правым, то не является ли его правда для другого ошибкой или заблуждением? Что ответить бессмертным? Я не замечал за собой ошибок, если я что и делал, то руководствовался только здравым смыслом и придерживался одного общего принципа: принося себе пользу, не наносить вреда другому, и, принося пользу другому, не наносить вреда себе».
По-видимому, бессмертные умели читать мысли, так как, не дожидаясь ответа, Квинтилиан встал со своего стула и изрек:
– Гиппократ, знаменитый врач своего времени, чистосердечно признавался в некоторых ошибках своих, дабы других предостеречь от подобных погрешностей.
За ним вставил свое слово Цицерон:
– Однако в своих мыслях подсудимый прав. Существует два первоначала справедливости: никому не вредить и приносить пользу обществу.
Судья, выслушав его, обратился в мою сторону:
– А каковы ваши понятия о справедливости? Я думаю, что человеку, не признающему за собой ошибок, трудно быть объективным в вопросе о справедливости.
Оказавшись в этом положении, я решил пойти на хитрость и, обратившись к бессмертным, заявил:
– Прежде чем высказать свое суждение о справедливости, я бы хотел выслушать мнение бессмертных, ибо нахожусь под их судом и хочу знать, насколько их суд справедлив по отношению ко мне.
Судья лукаво подмигнул мне и объявил:
– Предложение подсудимого принимается. Высокочтимые, совершенномудрые, высказывайте свои мнения. А вы, – он обратился ко мне, – можете задавать им интересующие вас вопросы. Как видите, в данном случае я, как ваш защитник, учитываю ваши права. Вы должны убедиться в справедливости Суда и законности вынесенного вам приговора.
– Потому что осуждение невинного – есть осуждение самих судей, – кинул с места свою реплику Сенека.
Его поддержал Тацит:
– К тому же мы не должны забывать, что судим не только человека, но и всю его эпоху. И нелегко приписывать одному вину, которая принадлежит всем.
– Что касается его эпохи, то вы знаете мое мнение, – подхватил судья. – Человечество неисправимо, оно нисколько не умнеет оттого, что шагает дорогой прогресса. Если бы человечество придерживалось хотя бы библейских заповедей, то на земле давно бы царили справедливость, мир и счастье. Но войны также продолжаются, как тысячи лет назад, кровь льется рекой, хотя во всех религиях есть заповедь: «НЕ УБИЙ». Человечество нисколько не стало лучше со времен Римской империи, может быть, только намного опаснее. Я уже не говорю о таких заповедях, как «НЕ ОБМАНИ», «НЕ УКРАДИ». Человечество постоянно наказывает эти преступления, но преступления, по-видимому, неискоренимы.
– Лучше предупреждать преступления, чем наказывать, – вмешался Чезаре Беккария. – В этом главная цель всякого хорошего законодательства, которое является искусством вести людей к возможно большему счастью или к возможно меньшему несчастью или говорить об общем итоге добра и зла в жизни.
– Если бы все люди были способны повиноваться законам и своей совести, – вздохнул судья.
– Судья прав, – заметил Саллюстий, – чем испорченнее человек, тем меньше он способен повиноваться.
– Однако этот вопрос спорный, кто кому должен повиноваться и кто кому приказывать, – сказал судья. – Ведь законы, устанавливаемые людьми, помимо того, что они могут стоять на страже справедливости, способны также защищать интересы одних и ущемлять интересы других. Власть, закон, справедливость – сложный комплекс вопросов. Но для ясности дела прошу вас рассмотреть и его. Так ли уж необходима власть человеку на земле?
Тацит с места заметил:
– Тем более что власть, приобретенную бесчестным образом, никто никогда не поддерживал хорошими средствами.
Но тут с места вскочил Цицерон и произнес страстную речь в защиту власти:
– Без власти, без правительства не может существовать ни народ, ни человеческий род, ни весь мир. Дело здесь в другом. Направлять, приказывать делать то, что справедливо, полезно, согласно с законами – такова задача должностных лиц. Законы приказывают должностным лицам, должностные лица – народу. Можно сказать, что правительство – говорящий закон, а закон – немое правительство. Счастливы правители государства, если они, подобно законам, вооружаются против преступления только во имя справедливости и никогда – по чувству гнева. Главная задача государства и власти – это обеспечение и охрана свободы своих граждан. Только то общество, в котором народ пользуется верховной властью, есть истинное вместилище свободы, которая выше всех благ и которая, не будучи равной для всех, уже не есть свобода.
– Свобода – главный дар природы, – воскликнул Леонардо да Винчи.
– Итак, что же такое справедливость? – как бы вспомнив обо мне, судья вернул всех к первоначальному вопросу и посмотрел на меня.
– Justitia, fundamentum regnorum (Справедливость – основа государственной власти), – ответил я.
– Справедливость – это простое понятие, но имеющее бесконечное влияние на счастье всех людей, – мечтательно произнес в своем кресле Чезаре Беккария.
– По справедливости всегда, в случае несогласия или борьбы, винят того, кто сильнее, – вставил Саллюстий. – Если он и терпит обиду, то в глазах прочих он считается обидчиком потому, что он в состоянии предупредить ее.
– Это верно, – воскликнул Цицерон, – кроме того, хочу добавить, что лучше быть страдающим лицом в правом деле, чем торжествовать в неправом.
Бессмертные вдруг все разом заговорили. Каждый хотел высказать свое мнение по этому вопросу, но судья остановил их жестом.
– Совершенномудрые! Не забывайте, что вы находитесь на Суде Совести этого человека, поэтому он имеет право на высказывание своего суждения, ибо это и есть его защита. Мы все слушаем его мнение.
Взгляды бессмертных устремились на меня, и я под тяжестью их внимания смутился.
– Итак, все понятно, справедливость заключается в освобождении человечества от рабства и угнетения, – промямлил я трескучие официозные фразы, – в борьбе за свободу и счастье всего человечества.
– Как? – удивился судья. – Неужели у вас на земле где-то еще осталось рабство?
Бессмертные удивленно переглянулись.
– А вообще-то, скажи-ка нам, существует ли свобода в твоем отечестве?
Я покраснел, пожал плечами и понес какую-то несуразицу вроде такой:
– Не мне судить, со стороны виднее.
В зале воцарилось тягостное молчание.
– Но, может быть, ты приложил свои силы к тому, чтобы свобода восторжествовала в твоем отечестве?
– Нет, – я смутился и замолчал, не зная, что ответить.
В своей жизни я занимал пассивную позицию, не причисляя себя ни к диссидентам, ни к конформистам. Я, вообще, стоял вне политики.
– Но любишь ли ты свою Родину? – последовал вопрос.
– Да, – ответил я, не задумываясь.
– А за что ты любишь свою Родину?
– За то, что она – великая держава.
С последнего ряда подал голос Сенека-Старший:
– Родину любят не за то, что она велика, а за то, что она своя. Но ты даже не пытался что-либо сделать, чтобы изменить положение вещей?
Мысленно я старался найти какое-либо оправдание в свою пользу. Разве один я занимаю пассивную позицию в жизни, не сопротивляюсь насилию? А другие? Эти конформисты, послушные бараны, даже не задумываются о том, о чем я думаю постоянно. Почему я должен за них взойти на Голгофу? Стоит мне только открыть рот, меня тут же упрячут в психушку.
Мои глаза встретились с глазами Гвиччардини, и он мне тут же ответил:
– Нельзя пренебрегать исполнением долга из одного только страха нажить себе врагов или кому-нибудь не понравиться. Исполнение долга дает человеку славу, пользы от которой больше, чем вреда от возможного врага. Кроме того, борьба за добро должна быть нацелена на пороки, а не на людей. Недаром еще у римлян была пословица: «Живи в мире с людьми, веди войну с пороками».
И я подумал, что римляне были мудрым народом, и мне стало жаль, что они вымерли.
– Ради свободы и справедливости для своего народа можно терпеть лишения и гонения, – поддержал Тацит слова Гвиччардини. – Слава людей, потерпевших гонение за свой свободолюбивый ум, от этого лишь возрастает.
– И нет такого человека, – вторил ему Чезаре Беккария, – который обдуманно согласился бы на полную и вечную потерю своей свободы и свободы своего народа.
В эту минуту все бессмертные смотрели на меня осуждающе, и судья взял слово:
– Подведем итог, – сказал он, и в его голосе зазвучали нотки обвинителя. – Ты отстранил себя от участия в жизни, изъял свое дарование из поприща славы и пользы человеческих дел, заживо похоронил себя среди книг и схоластической рутины, утаил свой избранный разум от людской молвы, спрятавшись средь серой толпы посредственностей. Твоя позиция – это позиция предателя по отношению к своей Родине, негодяя, потому что ты оказался негодным для свершения благих деяний. Можешь ли ты претендовать после этого на бессмертие?
Я сидел на стуле подсудимого, низко уронив голову, не смея взглянуть бессмертным в глаза. Краска стыда заливала мое лицо. Суд Совести предъявил мне тягчайшее обвинение.
Триединый судья, повернувшись лицом в зал к публике, продолжал свою речь:
– Совершенномудрые! Я думаю, что нам даже не стоит ставить на голосование вопрос о том, достоин ли он причисления к лику бессмертных, так как ему еще рано даже думать об этом. В ходе следственного разбирательства мы выяснили, что он занимает пассивную позицию в жизни в силу своего повышенного эгоизма, страдает болезнью безразличия к нуждам других и чаяниям своего Отечества, кроме того…
Тут речь судьи прервал резким жестом протеста Цицерон. Он вскочил с кресла и пламенно заявил:
– Когда выступают с обвинением против кого-либо, то нет ничего несправедливее останавливаться на длинном перечне фактов, говорящих против обвиняемого, и умалчивать о фактах, говорящих в его пользу. Таким приемом легко можно было бы дискредитировать самый суд, соединив все погрешности судей.
– Цицерон прав, – поддержал его Сенека. – Кто принимает решение, не выслушав обе стороны, поступает несправедливо, хотя бы решение это и было справедливое.
– Правильно! Слово подсудимому! Пусть скажет что-нибудь в свое оправдание! – сыпались реплики из зала.
Бессмертные предоставили мне слово. Но я не знал, что им сказать. Любые мои оправдания выглядели идиотскими под тяжестью такого обвинения. Бессмертные, видя мою беспомощность, сжалились, и сами пришли мне на помощь.
– Пусть расскажет о своей жизни. Чем он занимается? Чем живет?
Мне не хотелось рассказывать им о своей жизни, тем более о моих последних проблемах. Поэтому я сказал просто:
– Я живу философией.
Из зала раздался смех, иронический голос Джакомо Леопарди заметил:
– Нет лучше доказательства того, что человек не философ и не мудрец, как то обстоятельство, что он хочет всю свою жизнь сделать мудрой и философской.
– Для чего тебе философия? – спросил судья таким тоном, как будто сомневался в ее пользе для меня.
– Чтобы быть мудрым, – мучительно выдавил я из себя фразу и подумал: «Быстрее бы они кончали этот свой Суд Совести. Для меня в нем нет уже никакого толку».
Теренций, пристально посмотрев на меня, заметил:
– Быть мудрым – значит видеть не только то, что перед ногами, но и предвидеть будущее.
– А я думаю, – сказал Саллюстий, – прекрасная наружность, большие богатства, телесная сила и все остальное подобного рода скоро проходят и исчезают, но славные действия разума остаются бессмертными.
Судья, подняв обе руки вверх, повернулся к бессмертным и произнес:
– Совершенномудрые, время приближается к рассвету, и мы должны расстаться с нашим гостем. К сожалению, мы не можем принять его в свое общество бессмертных. Но мы не откажем ему в нашей дружбе. Даже если у него превратные понятия об истине, мы не должны лишать его нашего расположения. Истинная дружба учит исправлять человеческие пороки, благодаря дружбе человек делается лучше, чище, честнее.
Бессмертные своими возгласами выразили общее согласие.
– На этом я бы хотел окончить Суд Совести, – продолжал судья, обращаясь ко мне, – но мы бы хотели, чтобы ты жил под судом совести всю свою оставшуюся жизнь.
Бессмертные одобрительно закивали головами.
– Так давайте проявим к нему нашу добрую волю, одарим его нашей дружбой, позволим ему общаться с нами на «ты».
Он подтолкнул меня в зал и произнес негромко:
– Пойди, пожми им руки.
Сойдя по ступенькам со сцены в зал, я жал каждому бессмертному руку и от прикосновения к их холодным ладоням чувствовал, как мудрость, покалывая иголками, впивается мне в душу, наполняет мое тело. Холодная мудрость бессмертных – магнитный стержень человеческой вечности.
Бессмертные, тепло прощаясь со мной, высказывали свои заверения в дружбе. Цицерон разразился целой тирадой:
– Бывает ли что-либо приятнее друга, с которым можно беседовать, как с самим собой. Сколько различных выгод соединяет в себе дружба! Куда бы вы ни обратились, она к вашим услугам, она повсеместна, никогда она не докучает, никогда не приходит некстати, она придает благополучию новый блеск, а неудачи, которые она разделяет, в большей степени теряют остроту. Как много прелести утратило бы счастье, если бы никто не радовался ему с нами! Как трудно было бы перенести наши несчастья без друга, который испытывает их еще сильнее нас!
Эпиктет заметил, в свою очередь:
– Нет ничего легче – найти друга в счастье, нет ничего труднее – в горе.
Но больше всего меня тронули слова Гвиччардини, который, пожимая мне руку, произнес:
– Нет ничего драгоценнее друзей, не теряйте, поэтому, случая приобрести их, когда только можете. Где истинная дружба, а где ложная – покажет время. У человека, слава которого гремит, никогда не будет недостатка в друзьях, в приязни и доброжелательстве людей.
– Вот именно, – воскликнул Цицерон. – Ласточки к лету быстро являются, но, застигнутые морозом, улетают, так и ложные друзья.
Незнакомец проводил меня к выходу и подал мне руку. Его рука была такой же холодной, как у бессмертных. Растроганный теплым расставанием с ними, я совсем не сердился на него за жесткое судейство, напротив, я был благе дарен ему за то, что он познакомил и помог мне подружиться с бессмертными. Выражая ему свою признательность, я даже заметил:
– Я вам очень благодарен за то, что вы не опозорили меня перед бессмертными за мое отношение к Оле.
– Это – ваши личные дела, – сухо ответил он, – Е которые я не хочу вмешиваться.
– И все же я очень признателен.
Незнакомец посмотрел на меня холодно, но с интересом.
– Вы странный человек, – заметил он. – И все же, по каким критериям женщина соответствует вашему идеалу? Какую бы вы хотели встретить девушку? Кто мог бы вас захватить целиком?
– Я думаю о такой девушке, – признался я, – и представляю ее с интеллектом, похожим на мой. Но лучше, если бы она превосходила меня в своих мыслительных качествах. Кроме того, мой объект обожания должен быть недоступен для меня или, по крайней мере, труден для завоевания. И как необходимое правило, она должна обладать неувядаемой небесной красотой.
Незнакомец усмехнулся.
– Стало быть, вам нужно послать с неба звезду.
– Пошлите, – улыбнулся я, поддержав его шутку.
– Ну что же, и пошлю.
Меня мучил еще один вопрос, который я никак не решался задать. Видя мои колебания, незнакомец спросил:
– Что еще?
– Кто вы? – выпалил я.
– А вы как думаете? – Если бы я верил в Бога, то решил, что вы Святой Дух.
Незнакомец ничего мне не ответил, на его губах блуждала загадочная улыбка.
– Но как вас можно найти? – В созвездии Южного Креста, – сострил он и закрыл за мной дверь.
Я очутился на темной улице. Над крышами домов, покрытыми инеем, простиралось звездное небо. Поеживаясь от предутренней прохлады, я подумал, что недаром человек сравнивает свою мечту со звездой, ибо в своих стремлениях к высшему идеалу он так же далек от своей мечты, как далек от этих звезд, и ему никогда не преодолеть расстояние, отделяющее его от этой бесконечности. Странный незнакомец решил послать мне звезду с неба. Безумец!
Когда хозяйка открыла мне дверь, пробило четыре часа утра. Она всплеснула руками.
– Господи Иисусе! Как я за вас переживала. Откуда вы идете в такое позднее время?
– В такое раннее время, хотите сказать, – засмеялся я. – Я иду со встречи с бессмертными.
– С какими это еще бессмертными? – удивилась она.
– С теми, кого уже нет среди нас, но чьи мысли живут вечно.
– Что же это вы? Хотите сказать, что встречались с покойниками на кладбище? – она подозрительно стала принюхиваться, не пахнет ли от меня спиртным.
– Считайте, что так, – ответил я и, поднимаясь к себе в комнату, подумал: «Как часто в жизни случается так, что мысли бессмертных мы сами превращаем в кладбище».
После всех этих треволнений моя голова соображала плохо. Раздеваясь и ложась в постель, я признался себе, что все пережитое мной походило на сон и что мне нужно обратиться к психиатру.





ГЛАВА IV

В кассе я взял предпоследним билет на автобус до города. Мне повезло. За мной остались стоять в очереди шесть-семь человек. В последнюю минуту все они подошли почти одновременно, но автобус уже был полон. «Они останутся, а я уеду», – мелькнула в голове мысль-эгоистка.
Войдя в автобус, я сразу же увидел ее. Она сидела в левом ряду на предпоследнем сидении. Рядом с ней пустовало место. Ближе к водителю в правом ряду было еще одно место. Я показал водителю билет и двинулся по проходу автобуса. «Жизнь – это лотерея. Как будто все специально Подстроено. Невероятный шанс». За мной оставалось право выбора – сесть на свободное место в правом ряду или сесть рядом с ней. Я продолжал двигаться по автобусу.
Странное дело, но с красивой девушкой мужчине довольно трудно знакомиться, особенно, если он считает ее недоступной для себя. Красота повергает многих в растерянность, а иногда и в бегство. Попробуйте-ка подойти к незнакомой красавице и заговорить с ней, сохраняя при этом естественность, хладнокровие и присутствие своего обычного остроумия. Нужно быть весьма храбрым или иметь привычку в таких делах.
Я прошел свободное место, как бы не заметив его, и приблизился к ней. Она сидела с краю.
– У вас свободно?
– Да, пожалуйста.
Она убрала колени и пропустила меня на сидение у окна. Я опустился, как на императорский трон, самым счастливым среди смертных. Последний пассажир занял свое место, и автобус тронулся.
Я окинул беглым взглядом ее профиль. Мне казалось, что я видел ее где-то уже раньше. Она походила чем-то на весталку из моего сна. Очень трудно описывать красивого человека, особенно, если к нему неравнодушен. Это случается, вероятно, оттого, что видишь не саму форму красоты, а в милом сердцу образе улавливаешь некое таинство, которое не поддается описанию, являясь в конечном итоге содержанием ваших чувств.
Мы ехали молча. Как трудно заговорить с красивой незнакомкой! В город автобус прибывал через час, а я оставался в бездействии. Ей – лет двадцать или около этого. Волосы у нее светлые, а глаза – огромные. Ни одного изъяна, ни одной незаконченности. Природа поработала на славу. Совершенная красота не имеет ущербности.
Девушка расстегнула сумочку, вынула яблоко, вытерла салфеткой и надкусила. У меня бешено билось сердце. Я пытался себя успокоить, но не мог. «Сейчас сосчитаю до десяти и заговорю с ней». Мысленно я начал медленный отсчет: «Раз, два, три…». Время до десяти тянулось очень долго. Но даже когда я в уме произнес слово «десять» и пришел в великое возбуждение, то все равно не смог раскрыть рта. «Неудача!» Я отступил. Попытался себя успокоить и предпринять вторую попытку. Вскоре мне пришлось совсем отказаться от этой затеи. Я начинал злиться на самого себя.
Я осмотрелся. Вокруг меня сидели спокойные скучающие люди, кое-кто даже дремал. Никто из них не подозревал, какие страсти бушевали в моей душе. Если бы я не оказался на этом месте, то мои мысли не проносились бы стремительней встречных машин. Чем дальше я ехал молча, тем хуже мне становилось.
Девушка съела яблоко, завернула в салфетку огрызок, спрятала в сумочку и извлекла книгу Теодора Драйзера. Сейчас я уже смутно помню, какое именно произведение американского писателя она держала в руках, но тогда эта книга стала для меня вопросом жизни и смерти. Я судорожно переворошил в памяти все, что знал о писателе, его произведениях и героях. Незаметно подглядев страницу, я обнаружил, что произведение мне не знакомо. Девушка углубилась в чтение, я опять упустил подходящий момент и в душе ругал себя за свою нерешительность. Мы проехали уже половину пути. Я приходил в отчаяние. Почему я такой робкий, почему не могу по-человечески просто заговорить с понравившимся мне человеком?
Эта девушка, наверняка, уступает мне в интеллектуальном развитии. Я не мог допустить мысли, что женщина может быть умнее мужчины. Она, оторвав взгляд от книги, посмотрела на меня. Наши глаза встретились. Я был готов целовать следы ее ног. Но она продолжила чтение. По ее глазам я видел, что она скучала, что не прочь была поболтать с умным собеседником в дороге. Но как это сделать? Как побороть эту чертову робость? Я оказался трусом и в душе презирал себя. Автобус шел на большой скорости. Скоро мы прибудем в город, я выйду из автобуса и расстанусь с ней, даже не узнав ее имени. Она будет жить в этом мире, а я буду думать всегда о ней и проклинать себя, что не нашел в себе храбрости в нужный момент сказать ей два-три слова и этим, возможно, открыть новую, более счастливую страницу в своей жизни.
Девушка, устав читать, спрятала в сумочку книгу и, сомкнув свои прекрасные очи, задремала, а может быть, о чем-то думала. Она казалась мне недосягаемо очаровательной. Belle endormie. Спящая красавица. С ума сойти можно. Я любовался ею украдкой, как будто воровал красоту, таящую в себе разрушительную опасность. О, лучше бы я этого не делал! Чем долее я на нее смотрел, тем более чувствовал, как разбивается мое сердце. В очередной раз я пришел в апатичное состояние и подумал: «Что поделаешь? Все равно битва проиграна. Зачем себя мучить? Не будить же мне ее». Я достал из портфеля сборник латинских стихов и открыл наугад. И о чудо! Мне сразу попался стих Квинта Валерия Катулла:

Жить и любить давай, о Лесбия, со мной!
За толки стариков угрюмых мы с тобой —
За все их – не дадим монеты медной.
Пускай восходит день и меркнет тенью бледной.
Для нас, как краткий день зайдет за небосклон,
Настанет ночь одна и беспокойный сон.

О поцелуях я не мог уже читать и перевернул несколько страниц. Мои глаза бегали по строчкам, кажется, стихов Публия Овидия Назона, но смысла их я не понимал, мои мысли постоянно возвращались к красавице. Каким-то чутьем я почувствовал, что она смотрит в мою книгу. И это было так, мне не показалось. Позднее, возвращаясь мысленно к этому моменту, я всегда удивлялся, как иногда обостряются чувства.
Кто-то впереди открыл верхнее окно, и в автобус ворвалась струя свежего воздуха. Как флаг, затрепетала занавеска на окне. Я боялся, что мои волосы разметает ветер. Я боялся показаться перед ней смешным. И тут ударили барабаны, зазвучали литавры, и оркестр души возвестил, что родилась решимость, которая вдруг стала наполнять душу, переливаясь через край и превращаясь в лавину, способную раздавить все на своем пути. Я повернулся к красавице и спокойно заговорил с ней.
– Вы любите Теодора Драйзера?
– Боже! Как это легко было сделать, произнести несколько человеческих слов. Автобус приближался к городу.
– Я не очень хорошо знаю его произведения, – ответила она мне.
Этот голос мог принадлежать только богине.
– Вам нравится этот писатель?
– Пишет интересно.
Я должен был постоянно задавать вопросы или говорить сам, чтобы не возникало пауз, иначе мог потухнуть маленький огонек, высеченный с таким трудом.
– Вы, наверное, где-нибудь учитесь? – спросил я.
Задавая глупые вопросы, я ничего не мог поделать с собой, времени для размышления не оставалось. Она посмотрела на меня, улыбнулась и не ответила.
– Вероятно, вы учитесь в институте иностранных языков? – почему я спросил так, сам не знаю, девушка читала книгу на русском языке.
– Нет.
– Странно, – сказал я, – что девушки читают сейчас Теодора Драйзера.
– Что здесь странного? – удивилась она.
Я тоже удивился нелепости своего замечания. Но я уже чувствовал, что внутренне понемногу отхожу. Напряжение спадало. Я мог спокойнее мыслить и умнее выражать свои мысли, но времени для разговоров уже не оставалось. Автобус въезжал в пригороды. Нужно было спешить. Я старался направить наш разговор в русло выяснения ее образа жизни. Однако она отвечала уклончиво. А когда я спросил, как она проводит свободное время, то заметил ироническое прищуривание ее глаз.
Тут я вспомнил, что до сих пор не знаю ее имени. Она назвала свое имя:
– Стелла.
– Какое красивое имя!
Она улыбнулась. В моих устах это прозвучало как комплимент, но мне хотелось сказать совсем другое. Когда девушке говоришь, что у нее красивое имя, она выражает явное удовольствие, но когда признаешься, что ее красота затмевает ум, то почти всегда девушка начинает сердиться, считая это невоспитанностью. Странный пол. Я думаю, что мы любим цветы не за их красивые названия, а за их живую красоту.
Она тоже обратилась ко мне с вопросом:
– Скажите, какую книгу вы читали?
– Латинскую. Это – сборник стихов древнеримских поэтов.
– Как интересно, – совсем по-детски удивилась она. – А я думала, что этот язык уже всеми забыт. Я сама знаю немного итальянский. На этот раз пришлось удивиться мне.
– А как вы сюда попали?
Но она не успела ответить. Автобус остановился на вокзале. Люди повставали с мест, выгружаясь из автобуса. Стелла хотела поднять большую сумку, но я опередил ее. Мы встали. Время утекало, как песок в песочных часах.
– Я тоже знаю итальянский, – сказал я.– Год прожил в Риме. Пишу диссертацию по истории итальянской литературы. Мы могли бы встретиться с вами, поговорить об Италии.
Стелла подняла на меня свои прекрасные очи и не ответила. Мы вышли из автобуса.
–Вас можно проводить? – спросил я.
– Только до остановки такси, – ответила она.
– А дальше?
– Дальше не нужно.
– Но почему?
– У меня есть муж.
Я почувствовал, как ее сумка в моей руке вдруг потяжелела, как что-то невидимое придавило меня к земле. Мне стало трудно дышать, чуть было не подкосились ноги, отчаяние сдавило горло. Я не мог произнести ни слова, так мы дошли до остановки такси.
Не знаю, какой у меня был вид, но Стелла, вероятно, меня пожалела. Она посмотрела на меня и улыбнулась.
– Ну что? Будем прощаться? – и она протянула мне руку.
– Но у вас нет на пальце кольца, – я, как утопающий, цеплялся за соломинку.
– Это ничего не значит. Я, в самом деле, замужем.
– И мы с вами никогда не увидимся?
Она на секунду задумалась.
– Почему же? Мы с вами живем в одном городе. Может быть, когда-нибудь и встретимся.
– Я так хотел бы с вами пообщаться, – вымолвил я в отчаянии. – У нас столько общих интересов. Нам, может быть, больше никогда не представится случая увидеться еще раз. Я вас очень прошу.
Она внимательно посмотрела в мои глаза, и ее губы произнесли:
– Мы можем увидеться. Но мы встретимся как друзья, если вы не возражаете.
– Да, разумеется, – воскликнул я с радостью.
Я был согласен на любые условия, лишь бы не потерять ее в этот момент. Мы договорились с ней встретиться через два дня у фонтана центрального сквера. Она села в такси и уехала, а я долго еще стоял взволнованный и потрясенный, смотрел в ту сторону, куда скрылась эта звезда.
После расставания со Стеллой я жил два дня в каком-то сомнамбулическом состоянии. Я двигался, ел, пил, говорил, думая только об одном, как заведенный и поставленный на определенную программу автомат. Вероятно, в то время мой отсутствующий взгляд выдавал состояние моей души, так как в университете коллеги, останавливая меня, спрашивали, не болен ли я. Но я никогда не чувствовал себя так превосходно, как в те дни. Я спал, как младенец, и видел волшебные сны. Спать можно по-разному: впадать в летаргический сон, дремать, полу бодрствуя, или забываться в тяжелый кошмарах, машинально вставая каждое утро с постели и каждый вечер укладываясь в нее. Все эти два дня у меня перед глазами прокручивалась одна и та же кинолента памяти. Я видел в самых мельчайших подробностях каждую черточку ее лица, каждый ее жест, каждое движение. Стелла не только вошла в мою жизнь, она жила во мне своей независимой жизнью. Она сидела в моем сердце, как осколок Вселенной, как сияющая звезда, озаряющая меня изнутри. Иногда я чувствовал прикосновение ее руки, подобно легкому ветерку, как в тот вечер нашего прощания, и теплота обволакивала все мое тело, то вдруг в тихой комнате я отчетливо слышал ее голос.
Я вспоминал с наслаждением каждое мгновение того рая, той сладостной жизни с первой идо последней минуты нашей встречи и расставания. Эти мгновения, интерполировавшиеся в мое серое, скучное существование, стали моей настоящей жизнью, моей отрадой в течение двух дней, и мне стоило огромных усилий заполнить это время ожидания какой-либо полезной деятельностью.
А когда наступило воскресенье, и я проснулся в лучах осеннего солнца, пелена спала с моих глаз. Я увидел мелкие пылинки, парящие в утренних лучах, крохотный обрывок паутинки, свисающий с потолка. Эта маленькая ниточка-паутинка колебалась от движения воздуха в комнате. Даже статика заявляла о жизни и движении. Я встал, сладко потянулся и открыл форточку. Всей грудью вдохнул свежий утренний аромат увядшей листвы. Солнце растапливало иней на опавших листьях, на голых стволах деревьев, на крышах домов. Иней превращался в невидимый пар, как бы воскресая и поднимаясь в небо, он исходил неуловимой радостью пробуждения. Как это походило на воскресение моей души!
Я ожидал многого от того вечера, может быть, даже решения своей судьбы. Именно в свидании со Стеллой заключалась для меня в тот день вся ценность моей жизни.
Я был готов ради этого возвышенного момента, ради ее единственного взгляда принести себя в жертву, положить на плаху свою голову. Был ли я влюблен? Я испытывал чувство, намного сильнее любви. Это было безумие. Стоило мне подумать о том, что Стелла не сможет прийти на свидание, не захочет пойти на сомнительную связь с незнакомым человеком, побоится ревности мужа, как под ложечкой у меня начинало сосать, я ощущал неприятную тошноту во рту и пустоту под собой, как будто меня сбрасывали с самолета без парашюта.
В этот день мне казалось, что я, наконец-то, постиг смысл жизни. Соединиться со своей мечтой – вот та цель, что «в путь нас гонит неотступно», но соединиться со свое! любимой – это значило проявить себя, оставить частичку себя в вечности, которая начнет свою эманацию уже независимо от своей субстанции. В этом великом свершении таинства природы я видел в тот день свое высшее предназначение, в этом я становился немного богом уже не от своего разума, а от своего естества. И чем сильнее я стремился к Стелле, тем уверенней я освобождался от своих колебаний и сомнений.
Но наступала минута, когда к моей радости примешивались угрызения совести. Накануне я встретил в университете Олю. Еще совсем недавно день светлел от одного ее появления, на душе становилось спокойно и радостно, как будто я встречался с добрым ангелом-хранителем. Но в тот момент я готов был провалиться сквозь землю.
Рано или поздно в своей жизни человек испытывает на себе удар грома, как это случилось со мной в автобусе, и что-то меняется в его сознании и восприятии, и за его спиной сгорает мост, соединяющий его с прошлым, и его безумные глаза устремлены только в будущее. Опасно становиться у него на дороге в эти минуты.
И я понял, что потерял Олю, оставшуюся по другую сторону сгоревшего моста, и в то самое мгновение я почувствовал, что мы начинаем отдаляться друг от друга, как два небесных тела, следующих каждый своей траекторией. И я сказал ей:
– Вряд ли я смогу с тобой встретиться.
И она огорчилась, но надежда еще теплилась в ее глазах.
– А завтра?
– Я тоже буду занят.
– В кинотеатре идет фильм Федерико Феллини «Сладкая жизнь».
– Сожалею, но не смогу с тобой пойти.
– У тебя много работы?
Я кивнул головой.
– Ты выглядишь устало. Может быть, ты болен?
– Нет, я здоров. Просто слишком много работаю.
– Раньше ты находил время, чтобы встречаться со мной.
Я ничего не ответил, и тогда Оля пристально посмотрела мне в глаза и вдруг сказала:
– У тебя появилась другая.
– Не говори глупостей. С чего ты взяла, – я сделал удивленное лицо, но в душе еще более удивился женской проницательности.
– В последнее время ты переменился ко мне, стал невнимательным. Сегодня дважды прошел мимо меня, делая вид, что я для тебя больше не существую.
– Извини, не заметил.
– Я об этом и говорю. Раньше ты всегда замечал меня. По всему видно, как ты изменился ко мне.
– Видишь ли, – попытался я оправдаться, – сейчас меня постоянно преследует навязчивая идея. Куда бы я ни пошел, что бы я ни делал, всегда думаю о ней.
– Вероятно, эта идея имеет воплощение в женском образе?
–я произнесла эти слова с убежденностью в голосе.
– Уверяю тебя, совсем нет, – мне оставалось или признаться ей, или сойти на тропинку лжи.
«Как это легко – уйти от правды, стоит только соскользнуть на тропинку лжи и исчезнуть в чаще вымысла», – подумал я.
– Когда мы с тобой встретимся? – спросила Оля.
– Позже. Я скажу тебе об этом.
– Вероятно, таким образом расстаются с теми, кто надоел.
– Не говори глупостей.
– Глупо то, что мы оба понимаем это, и ты не хочешь признаться.
– Ты хочешь со мною поссориться. У тебя сегодня плохое настроение.
– Но виною этому только ты.
– Ты всегда все преувеличиваешь.
В глазах Оли блестели слезы. Одна слезинка скатилась по щеке. Оля повернулась и пошла прочь.
– Оля! Подожди!
Но она удалялась, не оглядываясь. Я не стал ее догонять. Зачем? Что я мог ей сказать? Опять лгать? Мне нужно было самому побыть некоторое время одному, чтобы разобраться в себе, подумать обо всем. На душе было тяжело, словно камень лежал на сердце.
«Не делай этого, потом пожалеешь…»
Мне вдруг послышалось, что опять тот же голос прозвучал в пустой комнате. Что за наваждение?
Словно очнувшись от забытья, я стоял с горячим утюгом за гладильной доской, тщетно пытаясь разгладить морщинку на воротнике рубашки. Даже в такой момент я мог проанализировать свое состояние с объективной беспристрастностью. Очень часто долг заставляет человека делать насилие над собой, но насилие над своей природой никогда не проходит бесследно, оно мстит нам безумием. Если я соединю свою жизнь со Стеллой, то, возможно, моя жизнь превратится в ад и мучение, но в этом мучении будет заключено все мое счастье. Духовная жизнь невозможна без озарений, а озарения вспыхивают от внезапной и возвышенной страсти. И я ни о чем не жалею. Счастье длится всегда очень недолго, но за него стоит расплачиваться самой дорогой ценой, потому как, кроме счастья, в жизни человека нет ничего, ради чего стоит жить.
Когда я спустился к завтраку и весело поздоровался с хозяйкой, она заметила:
– Вы изменяете своим привычкам. Раньше вы никогда не делали гимнастику.
Еще больше удивилась она, когда я попросил утюг, чтобы погладить брюки и рубашку.
– Случайно, вы не влюбились?
– Совершенно верно заметили, милейшая моя, влюбился по уши, как студент.
– И красивая девушка?
– Небесная звезда, само очарование, только жаль, что она замужем.
Хозяйка посмотрела на меня широко открытыми глазами, затем она осуждающее покачала головой.
– Как же так? Вы, в вашем возрасте, умудренный опытом жизни, начинаете ухаживать за замужней женщиной.
Другой реакции я не ожидал и уже пожалел, что сказал правду. Однако я ничего не мог поделать с собой. С того самого момента, когда я влюбился и потерял рассудок, все здравые рассуждения прекратили свое существование в моем воспаленном мозгу, и я во всем поступал непоследовательно и нелогично. Что я мог ей ответить? Это было выше моих душевных и физических сил. Если бы мне сказали, что после свидания со Стеллой меня ждет смерть, то я все равно бы пошел на встречу.
– И не совестно вам встречаться с замужней женщиной? – не дождавшись моего ответа, вновь повторила свой вопрос хозяйка.
– Видите ли, – попытался я объясниться, – в жизни бывают случаи, когда ни разум, ни совесть не могут вразумить человека. Он как бы теряет способность соображать и не ведает, что творит. Я согласен с вами, это безумие – встречаться с женщиной, у которой есть муж. Более того, это нечестно по отношению к ее мужу и аморально по отношению к обществу.
– И грешно, – добавила хозяйка.
– И грешно, – повторил я за ней.
Я никогда не смог бы убедить в разумности своего поступка ее, воспитанную в строгих границах общественной морали, и очень сожалел, что открылся ей.
– Что же вы намерены делать?
– Пойти на свидание, – чистосердечно признался я.
Хозяйка покачала головой и сказала:
– Бог вам судья. Поступайте, как знаете. Видать, у каждого своя судьба.
Я встретился со Стеллой у фонтана. Она появилась в те самые минуты, когда заходило солнце, как бы на границе света и тьмы. Из фонтана выпустили воду, так как по ночам уже были заморозки, и дно бассейна устилал ковер из желтых листьев. Я терялся в догадках, как попали туда листья: занесло их ветром, или дворники сваливали их в кучи, очищая площадь? Глядя на этот желтый ковер, я услышал стук женских каблучков по асфальту и, обернувшись, увидел Стеллу. Волосы, щеки, плащ – все сияло в розовом свете от лучей заходящего солнца.

Любовь, любовь золотая,
Как то розовое облачко
На фоне тех гор.

Я вспомнил стихи Гёте. Конечно же, Стелла была необыкновенной женщиной, прекрасным созданием, феей поэзии.
Необыкновенным показался ее вопрос, обращенный ко мне:
– А где же цветы?
– Какие цветы? – не понял я, бестолково озираясь по сторонам, как будто в эту пору на клумбах могли цвести цветы.
Стелла засмеялась задорным ангельским смехом. Я показался, вероятно, ей очень смешным. Но меня ее смех нисколько не обидел, наоборот, мне почему-то даже хотелось показаться ей смешным, лишь бы сделать приятное.
– Как какие, – смеясь, сказала Стелла. – Цветы, с какими мужчины приходят на свидание к женщине.
Я хлопнул себя по лбу. «Боже, какой я кретин, самое главное не предусмотрел».
– Извините, в следующий раз обязательно принесу букет цветов, – попытался я оправдаться. – Я думал, что мы встречаемся как друзья.
– Поэтому ты решил, что если женщина твой друг, то не обязательно дарить ей цветы?
Она мне сказала «ты», я ушам своим не верил, мне показалось, что я ослышался. Однако, Стелла пристально посмотрела мне в глаза своим звездно-бездонным взглядом и сказала:
– Так как мы с тобой друзья, я хочу, чтобы мы друг к другу обращались на «ты».
– Согласен, – с готовностью воскликнул я.
– Но помни, что между друзьями должны оставаться всегда дружеские отношения.
– Трудно сохранить с женщиной, которая нравится, только дружеские отношения.
– Но это одно из моих основных условий, при которых мы можем встречаться.
– Хорошо. Я постараюсь быть с тобой только другом, – слово «с тобой» я произнес с некоторым трудом.
– И не больше.
– Да, – нехотя согласился я.
– Вот и прекрасно! – обрадовалась Стелла. – Что мы сегодня будем делать?
– Может быть, пойдем в кино? – робко предложил я.
– Какой фильм?
– «Сладкая жизнь» Федерико Феллини, – и вдруг я вспомнил, что на этот фильм хотела пойти со мной Оля.
Мне стало немного не по себе.
– Тебе действительно хочется посмотреть этот фильм со мной?
– Разумеется, – ответил я, а сам подумал: «Неужели она способна читать мысли?»
– Тогда пойдем. Но знай, что со мной ты должен быть всегда откровенным, как с другом, иначе ты потеряешь мое доверие, и я перестану с тобой встречаться. Если тебя что-либо смущает, ты можешь не говорить мне об этом. Но запомни, что ты никогда не должен мне лгать. Это и есть мое второе условие. Когда между людьми возникает ложь, кончается дружба.
Я шел рядом с ней и думал: «А ведь она может научить меня простым человеческим отношениям, от которых мы все так давно отвыкли».
Стелла посмотрела в мою сторону:
– Тебе как другу я разрешаю говорить со мной обо всем.
Мне было легко с ней. В душе я ощущал приятное спокойствие и тихую радость. «Что же, если необходимо, чтобы я был ее другом, а не любовником, то мне ничего не остается, как подчиниться судьбе, – подумал я. – Как бы ни развивались наши отношения, я не должен с ней расставаться». Для меня эта женщина стала символом новой нравственности.
Мы подошли к кинотеатру. Перед его входом на плитах, отполированных обувью посетителей и временем, проступали буквы «ТЕАТРЪ ДОНАТЕЛЛО». Я вспомнил ночное приключение, происшедшее со мной на этом самом месте. Оно показалось мне до смехотворности нереальным, как эпизод какой-то фантастической истории: «Плата за вход – разум», – пронеслось в моей голове. И все же я переступал порог этого театра второй раз, и в этот раз я входил в него безумцем.
В кассе я свободно купил билеты, и мы со Стеллой прошли в фойе. Глядя на ковровую дорожку, ведущую на второй этаж, я подумал, что там, за дверью, есть небольшой кинозал, где можно увидеть, как под микроскопом, свою жизнь и иметь обстоятельную беседу с бессмертными о смысле жизни.
Вряд ли я познал какую-либо сокровенную тайну о смысле жизни, заплатив за это своим разумом, но вдруг мне пришла в голову мысль: а не послана ли мне эта женщина бессмертными, чтобы проводить меня по оставшемуся отрезку жизненного пути?
Мы со Стеллой прошли в общий зал и сели на свои места. Впрочем, в почти пустом зале не было необходимости искать именно наши места, но я, как человек до занудности скрупулезный, а что касается общественного порядка и дисциплины, до щепетильности послушный, потащил Стеллу к отведенным нам судьбой местам. Сразу же погас свет, и пошли кадры лживой кинохроники. Мои глаза постепенно привыкали к темноте. Я украдкой посмотрел на Стеллу. Ее лицо, освещенное отраженным от экрана светом, казалось мне нереальным. Я вдруг вспомнил слова Фета: «Свет ночной, ночные тени, тени без конца. Ряд волшебных изменений милого лица». Как это подходило к ней, и в жизни она была такой же волшебной, ускользающей, эфемерной. Звездная фея, пришедшая из сказки, небесная звезда, упавшая на землю.
Ее близость манила, полумрак уничтожал преграды и расстояния. Мне захотелось сделать что-либо необыкновенное, безумное, обнять ее за талию, поцеловать в губы. Я стал сумасшедшим, человеком, заплатившим своим разумом за безумие, способным на любые сногсшибательные выходки и чудачества, к тому же при близости с таким небесным цветком можно ли оставаться спокойным. Мои пальцы коснулись ее руки. Она отняла руку и посмотрела вопросительно и недоуменно. Я понял, что преступил запретную черту, извинился и, оторвав взгляд от объекта моего обожания, стал смотреть на экран.
После кинохроники пошли титры фильма:

LA DOLCE VITA
di Federico Fellini
soggetto e sceneggiatura
Federico Fillini, Ennio Flaiano, Tullio Pinnelli
еt cetera, et cetera…

Когда в зале зажегся свет, я увидел, что мы со Стеллой остались вдвоем. Парочка влюбленных с заднего ряда исчезла. На Стеллу фильм произвел впечатление, некоторое время она оставалась задумчивой. Мы вышли на улицу. Было уже темно, горели фонари, кругом царило оживление. При выходе из кинотеатра меня опять одолели угрызения совести. Я подумал, что на этот фильм я должен был бы пойти с Олей.
Стелла лукаво посмотрела на меня и спросила:
– Что у нас следует дальше по программе?
– Может быть, поужинаем вместе? – нерешительно предложил я.
– Прекрасно! – воскликнула Стелла. – Куда мы идем?
– В «Арктику».
И мы отправились в «Арктику». По дороге мне вспомнилась басня Альберто Моравия о морже, живущем в Арктике. Эта басня была написана после посещения нашего города и, несмотря на жестокую цензуру, царящую в стране, напечатана в одной центральной газете. В ней звучала одна фраза приблизительно так: «На Севере мысли замерзают в воздухе, и каждый сосед может прочитать то, что ты думаешь. Поэтому жители Арктики стараются меньше думать и уж совсем ни о чем не говорить».
Я задумался и, неисправимый эгоист, совсем забыл о Стелле. Она коснулась рукава моего плаща, я обернулся и увидел, что мы чуть было не прошли мимо ресторана.
– А вот это уже никуда не годится, – улыбаясь, сказала Стелла. – Это непростительно, когда мужчина забывает о присутствии дамы. Ты совсем не умеешь ухаживать за женщиной.
Я извинился, открыл двери ресторана и пропустил ее вперед, ругая себя в душе за свою рассеянность. Затем я помог снять ей плащ и передал гардеробщику.
Поправляя свои златокудрые волосы перед зеркалом, Стелла спросила меня:
– А ты умеешь танцевать?
– Не умею, – растерянно признался я.
– Вот это здорово! – воскликнула она, пряча расческу в сумочку.
– Ты ведешь женщину в ресторан и даже не умеешь танцевать. Зачем же мы, в таком случае, пришли сюда? Перекусить можно было где-нибудь в кафе.
В моем представлении ресторан «Арктика» являлся самым респектабельным в городе. Нарядный вестибюль из белого мрамора в сочетании с большими зеркалами и большая парадная лестница, ведущая на второй этаж, дополняли изяществом стиля и строгостью вкуса впечатление аристократичности заведения. Визитной карточкой ресторана служил импозантный швейцар с бакенбардами a l’anglaise. В вежливости и чопорности он не уступил бы ни одному швейцару с островов Альбиона.
Мы со Стеллой стали подниматься по лестнице, ноги утопали в мягком ковре. Несмотря на торжественную холодность и свое название, в «Арктике» в кашпо росли пальмы. Галантный метрдотель поспешил к нам навстречу и проводил к нашему столику.
На столе, покрытом белоснежной скатертью, блестели хрусталь и серебро. Официант услужливо отодвинул стул, на который опустилась моя спутница. Подав мне меню, он вежливо встал в стороне, ожидая заказа. Обслуживание в этом ресторане славилось на весь город. В бесшумных и проворных движениях официантов в черных костюмах с накрахмаленными манишками и бабочками чувствовалась особая сноровка и выучка старой школы. Их можно было сравнить с пингвинами, если бы такое сравнение подходило к «Арктике» и расторопности последних. Музыканты небольшого камерного оркестра исполняли произведения Моцарта. Они играли даже очень хорошо. И оттого, что звучала настоящая музыка, а не разухабистые джазовые ритмы и пошлые мелодии угарного веселья, в зале царило настроение благовоспитанного душевного расслабления и приятного комфорта.
– А здесь хорошо, – откинувшись на спинку стула и окинув взглядом зал, сказала Стелла после того, как официант, получив заказ, бесшумно удалился. – И очень оригинально придумано со встроенными в стене зеркалами. От этого становится больше света и создается впечатление увеличивающегося пространства.
– Кроме того, можно лицезреть вашу красоту с разных точек обзора, – решился я поддразнить ее.
– Это необязательно, – ответила она, улыбнувшись.
А я подумал, что это обязательно, так как даже робкие при помощи зеркал могут любоваться ее красотой украдкой. Где бы мы ни появлялись, красота Стеллы становилась центром внимания всех окружающих. Мужчины заворожено впивались в нее глазами, а на себе я ловил их завистливые взгляды. Женщины тоже обращали внимание на Стеллу, но, в свою очередь, она должна была чувствовать их завистливые, а может быть, и ревностные взгляды. И в самом деле, Стелла ослепительно сверкала, подобно звезде, вокруг которой вращался весь мир. Как только мы вошли в ресторан, ее красота не только отразилась во всех зеркалах, но и в глазах всех, кто там находился. «Жаль, что эта красота не принадлежит мне», – подумал я. И вообще я почти ничего не знал о моей спутнице.
– Твое имя с итальянского переводится как звезда, и откуда ты взялась такая…, – я никак не мог подобрать метафору, но Стелла не дала мне закончить фразу.
– Ты еще не догадался? Ну, конечно же, упала с неба.
– С какого созвездия?
– С того, что на крайнем севере, ведь в данный момент мы находимся в «Арктике», – она обвела победоносным взором зал, который вдруг закружился вокруг нее.
– Ты Полярная Звезда! – воскликнул я.
– Выходит, что так. А как ты угадал?
– Потому что все вращается вокруг тебя.
Она негромко рассмеялась, и ее смех походил на серебряный звон колокольчика.
– Может быть, у тебя в голове все вращается?
– Это точно. Жаль, что я не могу быть всегда с тобой, – сокрушенно вздохнул я.
– Почему? – спросила она удивленно.
– Потому что у тебя есть муж.
– Но тебе только стоит взглянуть на ночное небо, и ты увидишь меня. А мой муж далеко. Мы с ним живем на разных полюсах. Я – на северном, а он – на южном.
Мое сердце забилось сильнее, надежда пустила робкий росток.
– Моя прекрасная Полярная Звезда, моя маленькая небожительница, если бы ты знала, как много ты мне сейчас сказала. Кто твой муж? Полярник Антарктиды?
– Нет. Он – такой же небожитель, как и я, он живет в другом созвездии.
– Так вы не живете вместе? – мое сердце трепетало от радости.
– Нет. Только встречаемся.
– И как часто?
– Один раз в год. Это происходит седьмого июля, в день, когда сороки выстраивают свой мост через Млечный Путь и Волопас встречается с Пастушкой. По этому же мосту мой супруг приходит ко мне. Разве ты не слышал? Люди на востоке знают об этом.
Я впервые рассмеялся легко и непринужденно, Стелла улыбнулась и сказала мне:
– Наконец-то, я слышу голос твоего сердца. Ты скрытен, и за все время встречи со мной не смеялся от всего сердца. Когда же ты смеялся, то я не чувствовала радости в твоем голосе. А смех дан человеку природой для выражения радости, а не иронии или сарказма. Ты считаешь себя очень умным, потому что прочитал много умных книг, но они не научили тебя жить. Тебе нужно еще многому учиться у самой жизни, учиться радоваться, смеяться, танцевать.
– Если ты станешь моей учительницей, я буду самым прилежным учеником.
Она, улыбнувшись, тут же согласилась. В эту минуту официант принес бутылку шампанского и наполнил наши бокалы. Она отпила глоток и, кивнув в сторону зала, сказала:
– Люди заблуждаются, думая, что живут правильно. Все они глубоко несчастны из-за своего мнимого благополучия. Богатства человека хранятся внутри его, а не снаружи.
Слышать такое от женщины было для меня в высшей степени непривычно. Я впервые обратил внимание на одежду Стеллы. На ней не было никаких украшений, ничего не бросалось в глаза, и от этого еще больше выигрывала ее естественная красота. Но кроме того от Стеллы исходило еще какое-то внутреннее сияние, может быть, поэтому ее красота казалась такой лучезарной.
В это время оркестр заиграл веселую мелодию, но никто из сидящих за столиками не пошел танцевать.
– Вот видишь, – сказала она, – здесь холодно, потому что царит атмосфера скуки и отчужденности. Все они неплохие люди, но ведут себя неестественно. Во всяком случае, их можно еще исправить, вернуть на путь истины. Пойдем со мной танцевать.
Я не был к этому готов и стал отнекиваться. Стелла посмотрела на меня осуждающе и сказала:
– Ты тоже стесняешься вести себя естественно?
– Я просто не умею танцевать.
– Тогда начинай учиться сейчас.
– Боюсь выглядеть смешным в твоих глазах.
– Если только дело в этом, то это – пустяки. Я буду твоей учительницей, а учителей стесняться не нужно.
– Но что подумают обо мне другие? – я беспомощно окинул взглядом зал.
– Вот это другое дело, в этом и весь вопрос. Что о тебе подумают другие. Что же? Спроси у них разрешение на свое собственное удовольствие, если, конечно, тебе доставляет удовольствие танцевать со мной.
– Еще бы! – воскликнул я.
В ее голосе звучали нотки разочарования.
– В том-то и дело, – продолжала она, не обращая внимания на мое восклицание, – что мы, оставаясь наедине с собой, еще имеем определенную свободу суждений и поступков, но в присутствии других сразу же теряем эту свободу. Общественное мнение – это бич нашей личной свободы.
Меня забавляли суждения Стеллы, и я продолжал ей покорно внимать. В своей жизни я не встречал женщин с таким не женским философским складом ума. Стелла считала, что восстановить целостность человека можно только побуждением к игре.
– Что же в твоем понимании означает слово «игра»? – спросил я.
– Игра – это все то, что не есть ни объективно, ни субъективно, случайно, но в то же время не заключает в себе ни внутреннего, ни внешнего принуждения.
Она обвела взглядом зал, как бы подыскивая для сравнения необходимый объект, но так и не нашла его. Оркестр все еще играл веселую мелодию. И тут Стеллу как будто осенило идеей.
– Видишь ли, побуждение к игре – это противоположность принуждению. А моя роль в этом – способствовать твоему побуждению к танцу, но не принуждать тебя, а поэтому я начну танцевать с первым, кто пригласит меня.
Я все еще не решался, как человек, не умеющий плавать, боится вступить в воду. Стелла иронически улыбнулась и заметила:
– Удивляюсь, как ты вообще решился со мной познакомиться.
В этот момент к Стелле подошел молодой человек, тот, что сидел за соседним столиком, и робко попросил разрешения у меня пригласить Стеллу на танец. Что мне оставалось делать? Стелла пошла танцевать, и во время танца о чем-то весело болтала с ним. Я впервые испугался мысли, что могу потерять ее.
Когда танец кончился, и Стелла вернулась к нашему столику, иронически посмотрев на меня, заметила:
– Мы ничтожны нашим просвещением, но велики нашими чувствами.
– Но это же сказал Жан-Жак Руссо. Откуда ты знаешь высказывание?
– Ты забываешь, что я вечно живу на небе и мне ведомы мысли тех, кто жил недавно, и тех, кто жил в глубокой древности.
– Ты, как всегда, шутишь.
– Человек играет только тогда, когда он в полном значении человек, и он бывает вполне человеком лишь тогда, когда он играет.
– А это сказал Шиллер, – констатировал я.
– Какая разница в том, кто и когда это сказал. Существо истины вечно. Рано или поздно человек сам приходит к истинам или повторяет их, как мысли других. Игре мы должны учиться у детей, которые и развиваются быстрее нас только благодаря ей. Будь проще, будь ребенком. Твоими первыми шагами к игре будут танцы, но я не буду больше приглашать, когда захочешь, сам пригласишь меня.
В это время опять заиграла музыка, и к Стелле ринулись сразу два претендента. Я опять уступил свое право другому. Наблюдая, как легко и непринужденно вел в танце Стеллу партнер, я заражался незнакомым мне чувством игры. Ее гармоничные движения и притягательная женственность распаляли во мне страсть. Какое-то странное удушье сдавило мне горло, я залпом выпил полный стакан шампанского и сказал себе: «Следующий танец танцую со Стеллой». Когда партнер подвел ее к столу, я сразу же заявил:
– Следующий танец мы будем танцевать вместе.
Стелла посмотрела смеющимися глазами и сказала:
– Следующий танец мы пропустим.
– Почему? – удивился я. – Ты думаешь, что я опьянел?
– Нет. Я так не думаю. Просто с момента решимости до момента действия должно пройти какое-то время, чтобы форма твоей решимости наполнилась силой, иначе ты не сможешь танцевать так, как нужно.
Мы пропустили очередной танец. Стелла отказывала приглашающим, ссылаясь на усталость. Мы сидели и, улыбаясь, смотрели друг другу в глаза.
– Сейчас ты мне очень нравишься, – сказала она. – В тебе просыпается что-то от полубога.
Оркестр заиграл танго, и я, встав со стула и не думая о самом танце, легко поплыл с ней по залу. Как это было просто – переставлять ноги по паркету и поддаваться гармонии движения вместе со спутницей и вокруг своей спутницы!
В астрономии есть такой термин – периастр. Это – ближайшая к главной звезде двойной звезды точка орбиты ее спутника. Я ощущал, как плавно прохожу эту точку, и движение само подсказывало мне направление моего тела и тела моей звезды. Я чувствовал ее гибкую, сладострастную талию, тугие бедра и упругую грудь. Ее сияющие глаза, казалось, проникали в самые потаенные уголки души. Я смотрел на ее неземную красоту, отдаваясь обворожительности ее движений, сближающих и соединяющих нас в едином упоительном порыве самозабвения. Мой взгляд скользил по ее золотистым локонам, изящному изгибу ушной раковины, овалу лица, округлостям точеной шеи, плеч, рук. Я еще ни разу не находился в такой близости от Стеллы, от нее исходил небесный аромат свежести.
Когда танец закончился, и мы остановились посреди зала, Стелла захлопала в ладоши от радости по поводу моих достижений и восхищения, что я поборол свою неуклюжесть. Я ей вторил рукоплесканием в знак благодарности за ее искусство вызывать вдохновение.
Музыканты тут же заиграли другую мелодию, более веселую и жизнерадостную, и мы опять пустились в пляс, повинуясь ритму легкого танца. Своей светлой лучезарностью и радостным настроением Стелла заражала весь зал. Скучные лица людей словно таяли в улыбках, маски отчужденности слетали, оголяя живые, но несколько робкие души. Все становились причастными общему бурному веселью. Повсюду слышались шутки и смех. Я и весь зал кружились вокруг Стеллы, и она сияла своей ослепительной красотой, посылая людям лучи счастья и самозабвения.
Я танцевал вдохновенно и чувствовал полное раскрепощение своего тела. Музыканты играли громче, людской смех становился сильнее. Срывая дыхание, я крикнул Стелле:
– Ты же Полярная Звезда, должна быть холодной.
– Почему ты так думаешь?
– Потому что ты живешь на севере в зените Арктики.
– Общечеловеческое заблуждение. Разве звезда может быть холодной?
В круговороте танца я окинул взглядом зал, и он показался мне уже не холодным ледяным дворцом Севера, а раскаленной долиной тропиков с пальмами в кашпо.
В этой атмосфере мысли не могли повисать замерзшими в воздухе, потому что они суетились, подобно обезьянам, в то время как страсти скакали, подобно лошадям, а слова проносились мимо моих ушей, подобно птичкам колибри.
– Радость, свет моих очей, нет для нас разлуки…
– Я с тобой, моя краса…
– Что ты смолкнул, милый…
– Да здравствуют нежные девы и юные жены, любившие нас!
– Творец тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна…
– …А с ними поцелуй свиданья… Но жду его, он за тобой…
Мне стало жарко, и я ослабил узел галстука. Когда танец кончился, и мы вернулись на свои места, Стелла сказала мне:
– Ты просто молодец, никогда не думала, что так быстро человек научится танцевать. Вот видишь, как все просто в этом мире. А сейчас ты должен научиться общаться с людьми. Тебе нужно станцевать с какой-нибудь женщиной, попытаться ей понравиться, соблазнить ее, если хочешь.
– Танцевать? С какой еще женщиной? – удивился я.
– С любой. Выбирай. Какая тебе больше всех нравится в этом зале, ту и пригласи на танец. Вон, видишь, сидят три прекрасных русалочки, они все время скучают. С кем бы из них ты хотел танцевать?
– Но я ни с кем не знаком. Как же я могу пригласить незнакомую женщину на танец? – я слабо протестовал.
– Чудак, а как меня приглашают незнакомые мужчины?
– Но мне здесь никто не нравится, кроме тебя…
– Пустяки, присмотрись повнимательней к любой женщине, и ты найдешь у каждой из них свои достоинства.
– Мне это трудно сделать.
– Тогда я помогу тебе в этом.
И Стелла хлопнула в ладоши. Откуда-то из глубины зала появился клоун, он приблизился к нам и протянул Стелле две маски. Она поблагодарила его, одну взяла себе, другую протянула мне.
– Что это? – удивился я.
– Разве не видишь, маска.
Надев маску, она спросила:
– Ну, как я тебе нравлюсь в этом наряде?
Достаточно было узкой полоски на переносице, скрывающей брови и верхнюю часть щек, как лицо становилось неузнаваемым. Это была Стелла и, вместе с тем, как бы другая женщина. Ее можно было даже принять за Олю. Я нерешительно запротестовал:
– Стелла, зачем тебе маска? Она только скрывает твою красоту.
– Глупенький, – засмеялась она, – сейчас начинается маскарад. В настоящем общем веселье необходимо полностью себя обезличить.
Я оглянулся по сторонам и увидел, что все надевали маски или уже были в масках.
В один момент все преобразилось, как бы выпав из рамок реальной действительности, сменилось заставкой волшебного фонаря, предстало в смешном бутафорском и гротескно-веселом виде. Маски скрыли лица русалок. Папараццо и Скализе хохотали, показывая друг на друга пальцами, им достались маски бегемота и гиббона. Даже музыканты вышли на эстраду, вырядившись в живописные костюмы птиц, животных и клоунов. Поистине, это было второе чудо вечера. И мне показалось, что к этому чуду приложила свою руку Стелла.
Пока я напяливал свою маску на лицо, Стелла упорхнула танцевать с клоуном.
Оркестр потрясал раскатами весь зал. Эти звуки издавали уже не инструменты камерного оркестра прошлых столетий. В руках у музыкантов визжали и стонали электрогитары космического века. Гром децибелов, подобный реву реактивных двигателей, рвался протуберанцем к люстрам, раскачивая их хрустальные подвески, отразившись от искусственной небесной тверди, штопором обрушивался на беснующуюся публику, раскручивая ее в ускоряющемся вихре круговорота. Только в этом аду люди начинали обретать естество, возвращаясь в лоно природы.
Чопорный интеллигент, еще совсем недавно боявшийся показаться смешным и неловким в исполнении вальса, выделывал такие кренделя ногами, что окружающие расступались перед его вырвавшимся наружу буйством. Другой, степенный пожилой человек, наверняка, добрый семьянин, отплясывал вприсядку сложные фигуры, напоминающие нечто среднее между украинским гопаком и русской плясовой. Разодетый человек-ателье мод отбивал на паркете чечетку, как заправский матрос со шхуны «Святой Гавриил», а женщина-выставка драгоценностей кружилась в вальсе, как юла, теряя бриллиантовые запонки и рубиновые броши.
В этот вечер все посетители ресторана «Арктика», движимые необъяснимым массовым энтузиазмом, попали под влияние каких-то сверхъестественных сил. Отбросив обывательские предрассудки, изменив своим высоконравственным привычкам, они самоотверженно отдавались танцевальной вакханалии. Это походило на настоящее чудо. Мне в жизни не приходилось еще видеть, как люди могли по-настоящему веселиться.
Оправившись от контузии первых громовых ударов, я, обалдевший и оглушенный музыкой, стал искать глазами Стеллу среди танцующих, но ни в ком не мог ее узнать. Только на одно мгновение она появилась и бросила мне:
– Что же ты не танцуешь? Пригласи русалку Эмму, у нее как раз сейчас нет партнера, – и тут же исчезла среди хмельного хоровода масок.
Я посмотрел на женщину, которую Стелла назвала Эммой, и, подойдя к ней, робко пригласил на танец. У Эммы был чувствительный рот и очень милый подбородок. Мне казалось, что за маской скрывается красавица. Как жаль, что я раньше не разглядел ее получше. Глядя на нежную девичью кожу ее шеи, я почему-то вдруг страстно захотел вонзить в нее зубы. Вероятно, подобные дикие инстинкты испытывает волк при виде длинношеей газели.
Вихрь движения затягивал нас в эпицентр круговорота, прижатые со всех сторон танцующими, мы обнялись с Эммой и танцевали так более четверти часа. Музыканты играли беспрерывно. Одна веселая мелодия сменялась другой, еще более безумной и неудержимой. Ритмы, усложняясь и ускоряясь, цепко держали и властвовали над движениями людей. Эмма устала и попросила проводить ее на место.
Как только я довел ее до столика, то оказался в объятиях другой женщины, испанки Долорес. Ее длинные черные волосы разлетались в стороны, как шлейф сказочной испанской инфанты, горящие глаза жаждали страстной похоти и телесных наслаждений. Ее стройная фигура цыганки была наполнена такой чувственной силой, что от одного прикосновения к ней по моему телу электричеством пробегала дрожь. Ее талия изгибалась под моей рукой, как толедская шпага.
Когда нас вынесло из круга вращающихся масок и прижало танцующими парами в угол зала, я потерял голову и поцеловал Долорес в ее влажные сладкие губы. Она обняла меня за шею и вернула поцелуй в своих долгих и страстных объятиях.
Ощущение праздника и упоенности общим весельем проникло в меня до глубины души. Мое сердце было готово вырваться из груди. Оно трепетало, как радостный воробышек, очутившийся вдруг на воле.
Сквозь прорези в маске я видел разгоряченные глаза Долорес, они возбуждали меня лихорадкой вожделения, зазывали в таинственную темную ночь, такую же черную, как смоль ее волос. Ее сладостная улыбка, улыбка освобожденного от самого себя существа, манила раствориться в неземном блаженстве, забыться в опьяняющем удовольствии.
Одурманенный танцем, я блаженно озирался по сторонам, впитывая в себя радость всех и отдавая всем свою радость. Прошло уже более часа в безудержном танце с Долорес, и вдруг я увидел клоуна, танцующего с третьей русалкой – Сандрой. «С кем же танцует Стелла?» – мелькнуло у меня в голове, но эта мысль так же легко погасла, как вспыхнула. Я смотрел уже на красивые ноги Сандры. Танцуя с Долорес, обнимая ее гибкий стан, вдыхая сладкий запах земных радостей, я любовался красотой ног Сандры. Ее податливые колени перемещались в такт чувственного сладострастия, подчиняясь определенному ритму танца, а движение икр следовало своей собственной обворожительной музыке. На одно мгновение я мысленно раздел Сандру и увидел все прелести ее обнаженного тела. Я был ошеломлен ее красотой и несколько пристыжен. Но страстное желание овладеть Сандрой тут же, в зале, вдруг захватило меня целиком. Я выпустил из объятий Долорес и устремился к Сандре.
Но мне дорогу заступила Стелла. Она лукаво улыбнулась и прошептала одним движением губ:
– Я вижу, ты без меня даром времени не теряешь.
Я виновато потупился, но Стелла, одновременно подтрунивая и подбадривая меня, сказала:
– Полно! Выше голову. Я тебя именно таким и люблю.
– Стелла, дорогая, ты меня любишь?! О, как я счастлив, – и я закружил ее в вихре вальса.
Стелла рассмеялась, счастливая и веселая, ее голос походил на звонкий серебряный колокольчик.
Мы выбрались из круговорота танцующих. Стелла сняла маску и спросила:
– А который сейчас час?
– Без четверти двенадцать.
– Уже так поздно? – удивилась она и вдруг заторопилась. – Я должна до полуночи попасть домой. Провожать меня не нужно, будет лучше, если ты остановишь мне такси.
– Милая Золушка, а ты не боишься потерять в дороге свой хрустальный башмачок?
Я расплатился с официантом, и мы быстро спустились по парадной лестнице.

Швейцар, сбросив маску своей холодной вежливости, в которой он походил то на английского лорда, то на папу римского, растаял в улыбке при виде Стеллы. Он с готовностью помог ей надеть плащ, а на прощание произнес бархатным баритоном:
– Сегодня вечер удался на славу, приходите, пожалуйста, к нам еще, – и услужливо открыл перед нами дверь.
Даже мне, черствому сухарю, были приятны знаки внимания, оказываемые стариком красивой женщине.
Мы вышли из ресторана в полуночную тишину улицы. Было свежо. Над нами в глубине небосвода светились мириады звезд. Вглядываясь в ночное небо, я никак не мог отыскать Полярную Звезду. Шампанское бродило в моей голове, я видел ковши Большой и Малой Медведицы, созвездия Кассиопеи и Цефея, но, как ни странно, на севере, там, далеко над Арктическим полюсом, где должна сиять яркая звезда, было пусто.
– А где же Полярная Звезда? – воскликнул я.
Стелла засмеялась и сказала:
– Ты ее не увидишь до той минуты, пока я не вернусь к себе домой.
Мне стало смешно, и я задорно рассмеялся вместе с ней, как маленький ребенок.
– Хорошо! – воскликнул я. – Допускаю, что ты звезда и живешь на небе. Но как ты объяснишь свои же слова, сказанные еще при знакомстве, что ты наполовину итальянка и что твои корни есть на Апеннинах?
– Очень просто, – ответила Стелла, – звезды сияют и над Апеннинами, и над Сибирью.
Я пошарил в карманах и достал горсть серебра.
– Вот, возьми на такси.
Стелла засмеялась и оттолкнула мою руку.
– Мне не нужны деньги. Вознестись на небо? я могу прямо с сидения автомобиля, стоит только мне опустить стекло дверцы машины. Представляешь, каково будет удивление шофера, когда он не обнаружит меня рядом.
Свободное такси остановилось у обочины тротуара. Я открыл заднюю дверцу и пропустил Стеллу на сидение, незаметно высыпав в карман мелочь. Дверца захлопнулась, и тут я вспомнил, что забыл назначить Стелле свидание. Я рванулся к машине, но она уже тронулась с места. Я замахал руками, и Стелла высунулась из окна.
– Что ты забыл?
– Мы же не договорились о встрече. Жду тебя завтра в это же время, на том же месте, – крикнул я вслед удаляющемуся автомобилю.
– Договорились, – донесся до меня голос возлюбленной.
Машина скрылась за поворотом. Я посмотрел на часы. Без трех минут полночь. Повернувшись на север, я стал ждать появления звезды на небосклоне.
Ровно в двенадцать часов над самым центром Арктики загорелась яркая звезда. Стелла не обманула меня. Это явилось ее третьим чудом. Она вовремя вернулась домой, и я спокойно отправился к моей доброй хозяйке, тихо радуясь своему счастью.





ГЛАВА  V

Весь следующий день я жил под впечатлением радостных переживаний этой безумной ночи. На закате солнца я назначил Стелле свидание и с нетерпением ждал окончания занятий в университете. Мне повезло, в этот день я ни разу не встретил Олю, иначе мне было бы трудно с ней разговаривать, оставаясь самим собой, и не лгать при этом.
Отправляясь на свидание к фонтану, я купил в цветочном магазине роскошный букет роз. Солнце садилось в тучи, завтрашний день обещал быть ненастным. Дно фонтана вычистили, его уже не устилал ковер из желтых листьев, как это было накануне, и от этого оно выглядело неприглядным. Я отошел от фонтана и стал ходить по аллеям сквера. Прохожие смотрели с иронией на меня и мой букет роз. Стеллы все не было. Я достал из кармана два билета на оперу, которую ставили в драматическом театре бурятские артисты, повертел его, не зная, что с ним делать, и опять спрятал в карман.
Время шло. Пройдя еще раз вокруг фонтана, я бросил в него ненужный мне букет цветов и пошел прочь. На душе у меня сделалось скверно. Я не знал, где смогу найти Стеллу, она мне не оставила ни своего адреса, ни своего телефона. Я даже не знал ее фамилии. Разыскать человека в большом городе, зная только имя, почти невозможно. Только случай нас может столкнуть опять. Но этого случая придется ждать несколько лет.
В расстроенных чувствах я не заметил, как мои ноги принесли меня к ресторану «Арктика». Впрочем, это вполне логично, я находился под впечатлением вчерашнего дня, и мне доставляло некоторое облегчение вспоминать те радости, которые я испытал вчера здесь, веселясь со Стеллой. «Напиться, что ли?» – мелькнула мысль, и я почувствовал полную апатию ко всему.
В ресторан никого не пускали. Вместо вчерашнего импозантного швейцара с бакенбардами a l’anglaise стоял новый швейцар, возможно, даже не швейцар, а распорядитель торжества, ресторан был откуплен под какой-то банкет. Лицо этого человека показалось мне знакомым, но я никак не мог вспомнить, где его видел.
Я уже хотел повернуться и уйти прочь, как вдруг он поманил меня пальцем.
– Подождите, вам хочется посидеть в ресторане?
– Очень хочется, – я сделал жалостливое лицо.
– К сожалению, сегодня мы никого не пускаем, но вас я пропущу. Я благодарно кивнул ему головой. Когда он закрыл за мной дверь, я протянул ему мелкую ассигнацию.
– Да что вы, – обиделся он, – я чаевых не беру. У вас какая-то неприятность?
– Девушка не пришла на свидание.
– М-да, это – очень большая неприятность, – улыбнулся распорядитель банкета, – но ничего, вы с ней еще встретитесь.
– Да в том-то и дело, что встречи может уже не быть.
– Поссорились?
– Просто я не знаю ни ее адреса, ни телефона.
Распорядитель банкета посмотрел на меня с удивлением.
– Как же вы так пролетели, приятель? Нужно быть немного предусмотрительней.
– Случай такой, – я развел руками.
Мне было приятно сочувствие этого незнакомца, а в душе я удивлялся, что с такой легкостью рассказал незнакомому человеку о своих огорчениях. Мы поднимались по парадной мраморной лестнице на второй этаж. Я вспомнил, что еще вчера лестница и роскошное фойе были залиты ярким светом, сегодня же горели только настенные бра, и этот мерцающий свет создавал впечатление загадочной торжественности. Ноги утопали в мягком ковре, полумрак обволакивал, пьянил, превращал все вещи, замеченные мной ранее, в таинственные и непонятные.
Когда мы вошли в зал, я увидел, что такой же полумрак царил и там. За длинным столом, покрытым белой скатертью, сидели странные люди и негромко пели. Их бутафорское одеяние, освещенное тусклым светом свечей, кувшины, наполненные вином, диковинные угощения на серебряных блюдах создавали сказочную картину, как бы выхваченную киносъемкой из далекого прошлого. Я застыл на месте от удивления, не веря своим глазам. В центре многолюдного города на банкете при свечах пели стройными голосами какую-то песню древних римлян знакомые мне бессмертные. «Да возможно ли такое?» – воскликнул я про себя. Это походило на настоящую тайную вечерю. Хор апенинских бессмертных исполнял священный гимн, его возвышенная мелодия наполняла зал, еще вчера утопающий в безрассудном веселье, каким-то необыкновенным сакраментальным ощущением.
Я не разбирал слова, слыша только мелодию, и мне казалось, что так могут петь только ангелы с небес, но это пели бессмертные, и в общем хоре я отличал их чистые голоса, и они вплетались в общую гармонию, как серебряные ниточки, выводя неземную мелодию гимна. Я впервые в жизни слышал такое красивое пение.
Распорядитель банкета тронул меня за рукав и молча показал на два свободных стула в конце стола. Мы тихо сели. Хор апенинских бессмертных допел до конца мелодию гимна, и тут же возобновился разговор. В дальнем конце стола кто-то говорил на латыни:
– В хоре, как нигде, проявляется единение человеческих душ, а всеобщая гармония складывается из звучания каждого голоса. Другой голос его поддержал: – Если бы люди на земле могли составить общий хор, то гармония бы восторжествовала в человеческой жизни. Все народы стали бы единой семьей Человечества, и между ними, как и между людьми, воцарилось бы согласие, а согласие всегда порождает добро, ибо идущий по пути добра не может быть невеликодушным и неблагодарным. Тогда и труд всего Человечества преобразился бы, возымел новую истинную славу, потому как труд, направленный на созидание, – высшее благо.
– Да, – вздохнул первый голос, – не звучит еще всеобщий хор человечества. Не достигнуто еще единение людей.
Сидящий напротив меня Публий Сир, сделав глоток из кубка вина, заметил:
– Где единение, там и победа. А самая большая победа всего Человечества – это установление вечного мира на Земле.
Саллюстий одобрительно кивнул головой:
– Единодушие укрепляет малое, раздор же разрушает великое. При согласии возрастают и малые дела, а от раздора гибнут и величайшие, так же как согласием подымается и малое государство, раздором разрушается и великое.
Я ждал, что Саллюстий еще что-нибудь скажет, но он опустил бокал и свои соловые глаза. Мне показалось, что до моего прихода он основательно приложился к кубку.
В это время говорил уже Марк Аврелий:
– Только тогда настанет полное единение, когда чело век научится делать добро безвозмездно, не ожидая за это награды. Вот, к примеру, ты, Саллюстий, когда ты, сделав кому-нибудь добро, и это добро принесло плоды, станешь ли ты, как безумный, домогаться еще похвалы и награды за свое доброе дело?
– Не стану, Марк Аврелий. Но неблагодарность людей была бы мне неприятна.
Из середины стола подал свой голос Гвиччардини:
– Пусть неблагодарность многих не отпугивает вас от того, чтобы делать людям добро; ведь помимо того, что благотворение само по себе и без всякой другой цели – дело благородное, но делая добро, встречаешь иной раз в ком-нибудь столько благодарности, что это вознаграждает за всю неблагодарность других.
– Кроме того, – вступил в разговор мой сосед, – благо, совершенное тобой, призовет сердце другого вершить благо, так же как зло порождает в другом зло. Даже в борьбе нужно всегда оставаться честным и пользоваться только дозволенными, общеустановленными приемами.
Ему ответил Саллюстий:
– Для благонамеренного человека лучше пасть жертвой Доброго дела, чем победить, пользуясь всеми средствами без разбора.
– В людях! накопилось слишком много пороков, – сказал мой сосед, – но в них живет еще больше доброты. Важно – не стыдиться ее проявления.
– Нет ничего отвратительнее скупости, любви к удовольствиям и хвастливости, – подхватил Эпиктет,– но зато нет ничего благороднее великодушия, кротости, мягкосердечия и желания делать добро.
– А ты почему молчишь? – обратился ко мне сосед. – Или тебе нечего сказать?
– Почему же, – пожал плечами я.
– Если тебе нечего сказать, это глупо, но, если тебе есть что сказать, и ты молчишь, это ещё глупее.
Взоры бессмертных обратились ко мне, многие узнали меня и приветливо закивали головами. От их пристального внимания я почувствовал себя неловко. Вообще-то, я всегда страдал от застенчивости, тем более, когда от меня ждали чего-либо необыкновенного. В такую минуту лучше всего сказать какую-нибудь глупость, во всяком случае, сохранишь свое подлинное лицо. Так я и сделал, заявив во всеуслышание:
– Позволю себе заметить, что делать благо людей заставляет личный и даже корыстный интерес, так как содеянное благо в конечном результате награждает человека славой. Слава и служит для него стимулом для свершения блага. Жажда славы – внутренняя болезнь каждого человека. Я почти не вижу различия между славой и тщеславием, гордостью и честолюбием, ибо первые понятия – это проявления его внешней стороны, в то время как вторые понятия и являются его скрытой внутренней сущностью. Я не знаю ни одного человека, которому бы была неприятна похвала.
Бессмертные осуждающе покачали головами.
– Слава никогда не помогает мертвым, – заметил Петрарка. – Для живых она много раз была губительной.
Ему возразил Сенека:
– Слава не в том, чтобы пользоваться почестями, а в том, чтобы их заслужить. Слава и есть проявленная человеческая ценность в жизни, и добиваться славы должен каждый уважающий себя человек.
– Однако лучше не иметь славы, чем иметь ложную славу, – не сдавался Петрарка.
– Славы, почестей, власти одинаково жаждут и достойный, и недостойный, – вмешался в разговор вездесущий Саллюстий, – только первый идет к цели прямым путем, а второму добрые качества чужды, и он полагается на хитрость и обман.
– Верно! – воскликнул Петрарка. – Подобно тому, как тень не может родиться и держаться сама по себе, так и слава, если фундаментом ей не служит добродетель, не может быть ни истинной, ни прочной.
– Но гораздо постыднее лишиться славы, чем вовсе не обвести ее, – заметил Плиний.
– Но давайте подметим и еще одну сторону этой медали, – вмешался в разговор мой сосед. – Ведь трудно человеку беспристрастно самому провести грань между славой и тщеславием, гордостью и честолюбием. Только совесть может шепнуть человеку, что он сбился с большой дороги и уже давно идет узенькой тропой. И если его совесть молчит, кто ему укажет истинный путь?
– Справедливо замечено, – подхватил Саллюстий. – Честолюбие заставляет многих людей брать на себя личину того, чего нет, учит говорить одно, а думать совершенно другое, учит дружить и ссориться не по правде, а по расчетам, не столько быть добрым, сколько казаться им.
– Пустое тщеславие – домогаться славы одним блеском слов, – молвил Петрарка, – а унижать других – гораздо худший вид гордости, чем превозносить себя по заслугам.
– Другой обычай – взаимно хвалить друг друга, вкравшийся под именем вежливости, есть опаснейший враг. Ибо и труд, и прилежание сочтутся уже ненужными там, где на все похвала готова, – заметил Квинтилиан.
– А кто хвалит самого себя, скоро найдет насмешника над собой, – добавил Публий Сир.
Так разговор бессмертных, начавшийся с обсуждения единения, сделав круг, опять замкнулся на Публие Сире, сидящем напротив меня. Я незаметно посмотрел на часы. Было уже четверть восьмого. Еще через четверть часа в театре начиналось представление. Страстный любитель итальянской оперы, каким я являюсь, даже будучи на таком необыкновенном банкете, я не хотел пожертвовать удовольствием услышать милые моему сердцу арии великого Джузеппе Верди. Поэтому, коснувшись рукава моего соседа, прошептал:
– Я очень вам благодарен за доставленное мне удовольствие присутствовать на тайной вечери среди бессмертных, но я хочу уйти.
– Вам не интересно, – удивился он, – вы уже насытились?
– Нет, что вы, напротив, все, что я слышу, это удивительно, но все же я должен уйти.
Услышавший наш разговор Эпиктет обратился ко мне:
– Находясь на обеде, помни: ты угощаешь двух гостей – тело и душу, то, что ты даешь телу, ты скоро потеряешь, но что даешь душе, останется твоим навсегда.
– У вас какое-нибудь срочное дело? – опять спросил меня сосед.
– У меня билеты в театр на оперу «Отелло». Вы уж извините, но я очень люблю это произведение.
– Хорошо. Я сейчас вас выпущу. Мы бесшумно, не привлекая внимания, встали и отправились к выходу.
По дороге незнакомец меня спросил:
– Вы идете впервые на эту оперу?
– Нет. Уже в шестой раз. Один раз я даже имел удовольствие видеть ее в Риме в исполнении артистов театра «Ла Скала».
– Вы странный человек, – заметил незнакомец.
– Почему? – удивился я.
– Я понимаю вашу любовь к искусству, но эту оперу вы уже видели пять раз и идете на нее в шестой, а на тайной вечере бессмертных вы не были ни разу, но даже не досидели до конца. Я вас не виню, таков, видать, удел вашего времени, в суете и погоне за сиюминутным удовольствием вы отвергаете духовную трапезу с умами далеких поколений.
– Совсем нет, – запротестовал я. – Я люблю любое общение, впитывая прошлое, пытаюсь постигнуть будущее, но в данное время…
Я замялся.
– Вас одолевает суета, – закончил за меня незнакомец, – что же, идите, я вас не осуждаю.
– А вы хоть раз видели эту оперу?
– Ни разу, – ответил он.
– О, вы многое потеряли, – воскликнул я.
– Возможно. Но это даже хорошо, когда тебе в будущем предстоит открыть еще что-то. Мир стал бы скучен, если бы враз открыл нам все свои тайны, загадки и прелести.
Он подмигнул мне, и мы расстались, довольные друг другом, потому что каждый из нас в душе понял то, что не было высказано словами.
Я вышел на улицу и сразу же увидел Стеллу. Она поджидала меня недалеко от входных дверей. Как только я попал в поле её зрения, она махнула мне рукой. Не веря ещё своему счастью, я воскликнул:
– Стелла, дорогая, я думал, что потерял тебя навсегда. Ну, разве можно так шутить ж судьбой? Почему ты не пришла на свидание?
Она улыбнулась своей милой улыбкой и ответила:
– Небо закрыли тучи, и я никак не могла сквозь них пробиться к тебе.
– Ты всегда шутишь. Я не понимаю твоих иносказаний. А как ты нашла меня?
– Очень просто. Я решила, что ты придешь туда, где тебе было приятно со мной.
– Верно, – удивился я.
Вдруг она сделала озабоченное лицо и потянула меня за рукав в сторону.
– Давай уйдем отсюда, – оказала она, оглядываясь на ресторан.
– А что такое? Ты кого-то боишься?
– Да, я боюсь, что мой муж увидит нас вместе.
– Твой муж? Но откуда ему взяться? Ты не представляешь, с кем я сейчас сидел в ресторане…
– Представляю, – ответила Стелла. – Тебя только что проводил мой муж.
Я остановился, как вкопанный столб, и от удивления не мог произнести ни слова. Стелла тянула меня за плащ.
Поэтому давай как можно быстрее уйдем подальше от этого места.
Некоторое время мы шли молча. Когда я, наконец, пришел в себя, то вспомнил, что у меня в кармане два билета в оперу.
– Превосходно! – захлопала от радости в ладоши Стелла. – А ты не сказал моему мужу, куда собираешься пойти?
– Нет, – ответил я, прежде чем успел подумать.
Зачем я солгал Стелле, так и не мог понять сам. Когда начинаешь запутываться в чем-то, то перестаешь быть искренним даже в мелочах.
К театру мы подошли, когда прозвенел последний звонок, и нас пустили только в верхнюю ложу. Оставалось еще несколько волнительных секунд, когда в зале гаснут люстры и светится только рампа, когда музыканты в оркестровой яме прекращают настройку инструментов, когда наступает тишина, отделяющая нас от сказки, поэзии, гармонии и красоты, – одним словом, от искусства.
В ложе мы находились вдвоем со Стеллой, и от этого я испытывал вдвойне сладостное чувство упоения красотой Стеллы с предвкушением божественной музыки Верди. Оркестр играл увертюру, занавес поднялся, представление началось.
Но странное дело. Слушая пение артистов, наблюдая за их игрой, я никак не мог сосредоточить свое внимание на самом спектакле. Действие почему-то в моем восприятии дробилось на отдельные эпизоды, а мои мысли уносились постоянно то к ресторану, в котором справляли свою тайную вечерю бессмертные, то к мужу Стеллы, который в эту минуту виделся мне то вдруг моим злым гением, то роком судьбы.
Все это казалось мне ненормальным. Чем больше я думал, тем сильнее ощущал в своей голове возникающую пустоту и хаос, мысли спутывались в бесформенный ком, гордиев узел, месиво сумасшествия. Я терял способность трезво оценивать все видимое и переживаемое мной. Я попытался еще раз разобраться во всем.
«Допустим, – думал я, – тот незнакомец в поезде – это явь; прогулка по Риму среди бессмертных и трюк волшебника с тоннелем, нарисованным на картинке, – сон; но что же тогда театр Донателло, тайная вечеря в ресторане, муж Стеллы и, наконец, сама Стелла?»
Я украдкой посмотрел на Стеллу. Она с восторгом следила за игрой артистов. Я легонько прикоснулся к ее локтю, она оторвала взгляд от сцены и удивленно перевела на меня.
Нет. Стелла была осязаема, она не походила на фантом. Она больше походила на цветок, на распустившуюся розу.
Я сдавил голову до боли в висках.
«Странное дело, – подумал я, – но с того самого раза, с той встречи в поезде с незнакомцем у меня ни разу не болела голова. Уж не сглазил ли он меня тогда?» Я мысленно выругался: «Чушь собачья. Суеверия, как у старой бабки. Нет, я решительно схожу с ума. Нужно обратиться к психиатру или невропатологу. Но что это даст? Вдруг все видимое мной – реальность, и видима она только мной. Может быть, я сам в себе открыл интуитивную сторону видения, незримую для других. Ведь здравый интеллект не созерцает, а выбирает. Выбирает то, что ему нужно. Он выбрасывает, опускает все остальное, совершенно не считаясь с тем, насколько оно важно само по себе. Наше восприятие выделяет из реальности, как целого, то, что нас интересует, оно нам показывает не самые вещи, а то, что мы можем извлечь из них». «Тьфу, что за чертовщина, – выругался я опять мысленно, – это отдает философией Бергсона. Нет, у меня действительно что-то ненормально с головой. Но стоит ли показываться врачу? Начнутся охи-ахи, сожаления, лицемерные соболезнования. Прощай, диссертация, меня не подпустят близко даже к студентам. А если пронюхают про мои истинные воззрения, то упекут в психиатричку как душевнобольного диссидента на всю жизнь. Нет, людям нельзя открывать душу. «Только раскроет устрица раковину, как краб бросает ей внутрь камешек или стебель, и она уже не закроется, станет пищей краба». Вот тогда начнутся злоключения. Можно ходить сумасшедшим, только никому нельзя в этом признаваться или показывать. Может быть, так живут все, и, возможно, все люди сумасшедшие. Они бродят по улицам, здороваясь с Шекспирами и Верди, выдавая себя за Эдисонов или воплощая в себе самих свое безумие, от которого, если бы оно выплыло наружу, содрогнулся бы весь мир».
«А может быть, сумасшествие – нормальное явление, даже признак гениальности. Ведь мир с каждым днем становится все более гениальным и рафинированным, и не от того ли это происходит, что с каждым днем появляется все больше сумасшедших чудаков и безумных гениев».
Я посмотрел в зал, где в полумраке сидели загадочные для меня субъекты. Все они были захвачены зрелищем безумия, свершающегося на сцене. Тысячи раз Отелло у них на виду душил Дездемону, тысячи раз на сцене торжествовало зло, и тысячи раз в их сердцах разгорались огни безумия.
Я невольно посмотрел на нежные плечи Стеллы, на ее белую лебединую шею. «Интересно, смог бы я задушить Стеллу?» – мелькнула у меня мысль. Я тут же содрогнулся всем своим телом. И как мне такое могло прийти в голову? «Однако Стеллу может задушить ее муж, если застукает со мной», – подумал я.
В это время я заметил, как справа от сцены бесшумно открылась в зал дверь, и пустые места стали заполняться бессмертными. Вот появился Плиний Младший в тоге и в сопровождении Юлия Цезаря, выряженного в роскошное одеяние римского императора со всеми атрибутами императорской власти. За ним возникли в проходе философ Тит Лукреций Кар и историк Гай Кристи Саллюстий. На другом императоре – Марке Аврелии – был одет простой красный греческий хитон, на Данте – венецианский костюм, а фигуру Джакомо Леопарди обтягивал черный фрак. Вся эта живописная толпа неслышно просачивалась в зал, разбавляя своей пестротой серую массу зрителей. Казалось, что зал одевался в бутафорские декорации и вот-вот должен начаться бал-маскарад.
Но публика в зале не реагировала на появление вновь прибывающих, то ли считая их приход как само собой разумеющееся («А может быть, так задумано»), то ли была так захвачена оперой, что ничего не замечала. Никто, кроме меня, не обратил внимания на движение бессмертных, происходящее в зале.
Я не отрывал глаз от входа, откуда появлялись мои недавние духовные сотрапезники. Они на миг останавливались в проходе, искали глазами свободные места в партере и рассаживались без суеты и сутолоки. Все происходило чинно и мирно. Я обалдело посмотрел на Стеллу, увлеченную действием на сцене, и, коснувшись ее плеча, шепнул:
– Посмотри вниз.
Она взглянула туда, и вся затрепетала от волнения. В это мгновение в проходе появился мой незнакомец, муж Стеллы. Он, озираясь по сторонам, искал глазами кого-то среди зрителей, возможно, меня. Стелла побледнела, и вся сжалась в комочек от напряжения, а меня прошиб холодный пот. Не найдя искомый объект в партере, его взгляд взметнулся к амфитеатру, пробежал по бельэтажу и соседним ложам. Я отпрянул за занавеску. Стелла вскрикнула:
– Он меня узнал. Все погибло. Бежим!
Я без промедления распахнул двери ложи, и мы с ней выскочили в коридор.
Вероятно, в это время в зале началась суматоха. На первом этаже хлопнули двери, кто-то бежал по лестнице на второй этаж. Мы со Стеллой бросились к служебному выходу.
– Все пропало, – повторила на бегу Стелла. – Мой муж откуда-то узнал, что ты отправился в театр.
– Прости, Стелла, это я ему сказал.
– Почему ты меня не предупредил? – рассердилась она. – Он и так что-то подозревает.
– Не знаю. Как-то все само собой получилось.
– Но зачем ты солгал мне?
Я ничего не ответил, лишь подумал: «Как верно то, что нельзя, совершая подлость, всегда оставаться честным». По отношению к ее мужу, с моей стороны, это, вероятно, квалифицировалось как подлость. А по отношению к Оле?
Мы спускались по винтовой лестнице, ведущей за кулисы, и там, на наше счастье, возле гримерных комнат не оказалось ни души. Перед нами вдруг возник длинный темный коридор, подобный туннелю, и только в конце его горел свет.
– Бежим скорее, – подгоняла меня Стелла.
Должно быть, за нами кто-то гнался. И верно, добежав до середины коридора, я услышал за спиной топот человеческих ног. Справа открылся еще один коридор, и мы со Стеллой юркнули в него. Там над каждой дверью висела крохотная лампочка, освещая тусклым светом небольшую медную табличку, прибитую к двери. На бегу я успевал прочитывать некоторые выгравированные надписи:
«Здесь покоится вся кладезь мудрости».
Мы проскочили её, не останавливаясь.
«Сокровищница богатств человеческой души».
Мы бежали дальше.
«Собирательный образ всех проистекающих явления и эманируемых вещей».
«Тайна Перводвигателя, Первопричины, а также абсолютно необходимого Существа, в котором нуждаются все случайные вещи».
«Истина абсолютного совершенства, как высшая ступень существования Вселенной».
«Разгадка сверхприродной разумно-упорядочивающей мир причины».
Таблички проносились перед моими глазами одна за другой. «Но что это? Что за глупость?» – подумал я, увидев табличку:
«Содержательная форма формального содержания».
«Или еще не лучше», – удивился я, поймав глазами табличку:
«Квадратура круга, как стремление к совершенству».
Там были комнаты и с такими надписями на табличках:
«Астрография Вселенной с местами существования разумной жизни».
«Резиденция Бога в Метагалактике».
На ходу я прочитывал все вывески и дивился их содержанию, одна казалась забавнее другой. Но дверь с табличкой «Нулевой класс – наука для младенцев» была приоткрыта. Я крикнул Стелле:
– Спрячемся в этой комнате.
Мы заскочили в огромную комнату, и я захлопнул за нами дверь. Эта комната была залита ярким, почти солнечным светом. Впрочем, это была даже не комната, а лужайка, огражденная с одной стороны высокой белокаменной стеной. На лужайке, покрытой зеленой травкой, ползали младенцы и играли маленькие дети. Невдалеке росли пышные кусты сирени и черемухи, наполняя поляну пьянящим запахом благоуханной весны.
Как только мы со Стеллой спрятались за сенью молодой листвы кустов, на лужайке появился человек. Он брал в руки каждого младенца и внимательно осматривал его детскую головку, затем вновь опускал на зеленую траву. Покончив с младенцами, он перешел к играющим детям, каждому внимательно заглядывал в глаза. Его занятием заинтересовался мальчуган лет шести. Подойдя к нему, он спросил:
– Кого вы ищете?
– Ум и таланты, мой милый.
– А зачем вам нужны ум и таланты?
– Чтобы развивать науки и искусства.
– А для чего вам нужны науки и искусства?
– Чтобы помочь практике и воспитанию у людей понимания прекрасного.
– А что такое практика и прекрасное?
– Практика – это человек, а прекрасное – весь мир.
В эту минуту лужайка стала заполняться бессмертными. Одни гладили детей по головкам, брали их на руки, другие включались в их игры.
Тот, кто первым появился на полянке, а им оказался муж Стеллы, потрепал мальчугана за подбородок, взъерошил его вихры и сказал ласково:
– Иди, учись, ведь ученье – это как свет Святого Духа.
– А что дает ученье? – спросил мальчуган.
– Учение дает знания, которые приближают тебя к Богу.
– Стало быть, вы знаете все?
Незнакомец засмеялся и сказал:
– Многие знают многое, но никто не знает всего.
– Тогда зачем учиться, – удивился мальчуган, – если все равно не узнаешь всего?
Человек улыбнулся, ничего не ответил и легонько подтолкнул его к бессмертным. Тем временем из детей на лужайке образовался круг, каждый сидел на траве с книжкой в руках. Один рассматривал картинки, другой старался по складам разобрать, что там написано, третий вырывал страницы и запускал бумажных голубей. Учителя стояли кучкой в стороне и наблюдали за действиями учеников. При этом Квинтилиан говорил:
– Не излишним почитаю сказать, что детским умам вредит непомерная взыскательность учителя. Ибо рождается от этого робость, уныние и, наконец, отвращение к учению, и что еще гораздо хуже, опускаются, так сказать, руки при каждом начинании.
– Совершенно верно, – поддержал его Леонардо да Винчи. – Так же, как поглощение пищи без удовольствия превращается в скучное питание, так и занятие наукой без страсти засоряет память, которая становится не способной усваивать то, что она поглощает.
– Кроме того, – продолжал Квинтилиан, – я не одобряю обычая наказывать детей телесно, такое наказание мне кажется подлым. И справедливо для всякого другого возраста почитается за сущее оскорбление. Нужно приучать ребенка, чтобы не делал ничего по прихоти, злости или нерадению, и всегда помнить, что привычка, в малолетстве снисканная, есть великое дело. Мы, взрослые, должны помнить, что частое подражание обращается в привычку. Переимчивые дети должны быть вместе и добронравными; а иначе, пусть останется лучше с умом медлительным, нежели злым. Пороки нужно исправлять в младенчестве, скорее переломишь, нежели исправишь старое дерево.
Гораций как бы в наставление всем учителям произнес:
– Если ты учитель, старайся быть кратким, чтобы разум послушный тотчас понял слова и хранил бы их в памяти верно.
Дети постепенно увлекались книгами. И чем больше они читали, тем быстрее взрослели, превращаясь на глазах в юношей. У некоторых из них возникали вопросы, на которые не могли ответить книги. И они поднимали руки. Тогда бессмертные поодиночке отходили от своих товарищей к ученикам. Наконец, руку поднял последний ученик, не имеющий учителя. Эгидио Форчеллини, направляясь к нему, заметил: – Один может открыть больше другого, но никто – всего. На это ему ответил Леонардо да Винчи:
– Жалок тот ученик, который не превосходит своего учителя.
–Квинтилиан уже стоял в центре круга и давал наставления ученикам:
– Как должность наставников есть учить, так обязанность учащихся быть послушными. Одно без другого бесполезно. Ученикам надлежит искать одобрения от учителя, а не учителю от учеников своих. Юношам же в наставление скажу, чтобы своих учителей не менее любили, как и самое учение, и почитали их за родителей, не по плоти, а по уму. От такового сыновнего почитания много зависят успехи.
Груда книг около каждого ученика все росла и росла. Наконец, Леонардо да Винчи выступил вперед и сказал:
– Наука – капитан, а практика – солдаты. Сейчас вы на деле должны показать ваши знания.
Юноши отбросили книги и радостно вскочили. Петрарка сказал им напутственное слово:
– Истинно благородный человек не рождается с великой душой, но сам себя делает таковым великолепными своими делами.
Юноши стали разбредаться по лужайке. Стелла шепнула мне:
– Нам необходимо исчезнуть отсюда, иначе они нас обнаружат.
Мы незаметно стали пробираться к стене, где виднелась калитка. Открыв со скрипом дверцу, мы сразу же очутились в темном коридоре и побежали по направлению к выходу, откуда лился яркий свет. Но за нами распахнулась дверь, и в коридор высыпала ватага выросших на наших глазах юношей. Я схватил Стеллу за руку и затащил в первую попавшуюся комнату, дверь которой распахнул ударом ноги.
За дверью простиралось широкое поле, на котором работали женщины. Посреди поля возвышалась огромная гора из камней. Мы побежали к горе в надежде спрятаться за нее. На горе трудился силач. Он втаскивал огромные камни на ее вершину, но как только он спускался к подножию горы, камень скатывался вслед за ним, увлекая за собой другие камни.
Силач был упорен в своем бесполезном труде, мы со Стеллой, спрятавшись в овраге недалеко от горы, с интересом наблюдали за его работой. На поле появились юноши в сопровождении бессмертных и стали помогать женщинам. Один из них, заинтересовавшись работой силача, крикнул ему:
– Эй, мужик, что ты делаешь?
– Не суйся не в свое дело, молокосос, – сердито ответил силач.
Товарищи юноши засмеялись, но Катулл оборвал их:
– Нет ничего глупее глупого смеха.
Овидий, обращаясь к силачу, сказал:
– Лучше всего привлекает сердца обходительность в людях. Грубость, наоборот, сеет вражду и войну. Я вижу, на поле работают одни женщины, отчего так?
Силач, отряхнув натруженные руки, сел на камень и молвил:
– Из мужчин я остался только один. Все погибли в последнюю войну, вот и некому работать в поле.
– А что вы делаете? – спросил Овидий.
– Да вот, собираю с поля камни, за день набираю целую гору, а за ночь они опять раскатываются по всему полю. Так и тружусь целыми днями.
– Не проще ли было бы этими камнями засыпать тот огромный овраг?
Силач почесал затылок.
– И верно, – удивился он, – как я сам до этого не додумался.
По этому поводу Леонардо да Винчи заметил:
– Увлекающийся практикой без науки – словно кормчий, ступающий на корабль без руля и компаса; он никогда не уверен, куда плывет.
Цицерон воскликнул:
– Невежество – ночь ума, ночь безлунная и беззвездная.
Тем временем юноши стали носить камни к оврагу. Мы со Стеллой бежали по дну оврага и слышали, как сзади нас огромные валуны скатывались по крутым откосам, но прежде чем долететь до дна, они выстукивали какой-то нечеткий ритм, похожий на бормотание. Я старался уловить какой-то смысл в этом грохоте камней и услышал явственно, как они выкрикивали: «Правительства несут ответственность за свои народы». «Каждый народ достоин своего правительства».
Мы со Стеллой бежали все дальше и дальше. Грохот камней стих, но я продолжал слышать шёпот камней, попадающихся нам навстречу. Камни справа шептали: «Правительства несут ответственность за свои народы». Камни слева вторили им негромко: «Каждый народ достоин своего правительства». Я нагнулся, чтобы рассмотреть их получше, и увидел, что это могильные камни с высеченными на них именами павших солдат.
На землю опускалась ночь. Ночь безлунная и беззвездная. Мы шли, еле передвигая ноги. Стелла устала, часто спотыкалась, но молча двигалась вперед. Мне хотелось пить. Мы вошли в лес. В непроглядной тьме я ощупью пробирался сквозь ветви деревьев, цепляясь одеждой за кустарник.
Вдруг раздался возглас:
– Стой, кто идет?
Из темноты в глаза ударил луч фонарика и ослепил. Осветив меня, луч выхватил из темноты лицо и фигуру моей спутницы.
– Кто такие? – последовал вопрос.
Не зная, что сказать, я развел руками.
– Откуда идете?
Я беспомощно махнул рукой в сторону, противоположную нашему движению.
– Стало быть, беженцы, – констатировал голос.
– Почему беженцы? – удивился я.
– Если вы идете оттуда, значит, беженцы, – ответил он.
Я не стал с ним спорить.
– Следуйте за мной, – приказал он.
Мы подчинились приказу. Идти стало легче. Он освещал перед собой дорогу, мы следовали за его четким силуэтом.
Человек был одет в военную форму. Вскоре раздался такой же обезличенный резкий голос:
– Стой, кто идет?
Человек, идущий впереди, ответил паролем. Дозор нас пропустил в тыл, и через несколько минут мы вышли на поляну, заставленную палатками, полевыми кухнями, орудиями и танками. Несколько костров освещали пляшущими бликами все это беспорядочное нагромождение техники, выхватывая из темноты бледные лица солдат и забинтованные фигуры раненых на носилках.
Наш конвоир подвел нас к освещенной изнутри электрическим светом палатке и приказал подождать. Откинув полог, он юркнул в ослепительную полосу света и доложил командиру о нашем задержании. Нам не пришлось долго ждать. Тут же из палатки вышел подтянутый стройный военный. Отпустив солдата, он обратился ко мне:
– Кто вы и куда путь держите?
Мне пришлось повторить, что я простой человек, и показать направление, откуда мы пришли со Стеллой.
– Ясно, – произнес он, – значит, вы беженцы.
Я недоуменно пожал плечами, опять нас принимали за беженцев.
– С вами ваша жена? – спросил военный.
– Да как вам сказать…, – пытался я объяснить.
– Ясно, – прекратил мое замешательство офицер, – значит, невеста. Ее нужно отправить в тыл. А вас я призываю в армию.
– Как в армию? – удивился я. – Но я же свободный человек.
Вы хотите сказать, что вы штатский человек, – поправил меня офицер. – Были штатским, стали военным. Вы что же, не знаете, что идет война, и враг занял треть нашей территории? Отечество в опасности. Разве вы можете оставаться свободным человеком? Разве вы не сын своего народа и не защитите матерей, сестер и… – офицер посмотрел на Стеллу, – …и свою невесту? Или вы хотите остаться в стороне? А может быть, вы враг?
И он посмотрел на меня долгим испытующим взглядом.
– Нет, Боже упаси, не враг, – поспешил я заверить его.
– Вот и прекрасно. Сейчас вам выдадут обмундирование и автомат. Завтра у нас бой.
– Но мне никогда не приходилось стрелять, – растерянно забормотал я, – у меня нет навыка пользоваться автоматом, я никогда не убивал людей.
Военный на мгновение задумался.
– Какое у вас образование? – спросил он.
– Высшее.
– Это очень хорошо. Будете командиром. Рацией умеете пользоваться?
– Нет.
– Это несложно, вас научат, нужно только переключать тумблер на приеме и передаче.
Офицер выкрикнул чью-то фамилию, из темноты появился солдат.
– Принеси своему командиру рацию и пистолет.
Солдат отдал честь, повернулся и опять скрылся в темноте.
– Я не умею стрелять из пистолета, – слабо сопротивлялся я.
– Это вам и не надо. Я назначаю вас командиром разведки. Этот солдат поступает в ваше распоряжение, – офицер кивнул головой на исчезнувшего солдата. – А сейчас прощайтесь со своей невестой, вам нужно еще отдохнуть перед боем.
Я подошел к Стелле с опущенной головой.
– Прощай, милый, – чуть слышно произнесла она. – Береги себя.
Офицер приказал ординарцу проводить Стеллу, а мне подбадривающим тоном сказал:
– Не переживайте, у вас очень хорошая и красивая невеста. Она вас дождется.
Затем он, переходя на деловой тон, стал давать мне советы:
– Военной науки вы еще не знаете. Поэтому не стыдитесь учиться у вашего подчиненного, не отдавайте ему глупых приказов. Ваша задача – обнаруживать противника и сообщать нам о его передвижении. И учитесь военной науке, – он дружески хлопнул меня по плечу. – Кто сам не умеет читать и писать, не может учить этому других. Как не может указывать людям, что им делать, тот, кто не знает, что ему самому делать.
И только тут я вдруг заметил, что чертами лица он похож на римского императора Марка Аврелия, во всяком случае, последнюю часть фразы мог произнести именно этот стоический философ. Не успел я рта открыть, как офицер исчез в своей палатке.
Ко мне подошел солдат с рацией и пистолетом. До рассвета оставалось два часа, и мы с солдатом пошли спать.
Проснулся я от артиллерийской канонады. Где-то совсем рядом орудийная батарея залпами сотрясала воздух. Я вскочил на ноги и увидел, что в двух шагах от меня на стволе поваленного дерева сидит мой подчиненный и нервно курит сигарету. Он был в полной боевой готовности, за плечами у него висела рация, а на шее – автомат.
– Наши уже отвоевали плацдарм на том берегу, – сообщил он мне, – сейчас наводят понтонный мост. Минут через десять начнется переправа. Нам бы поспешить на тот берег с первым эшелоном, как-никак разведка.
Я согласно кивнул головой, сунул за пояс пистолет, и мы отправились к берегу.
Понтонную переправу через реку уже навели, и по ней шагали первые взводы.
Мы вдвоем перешли на противоположный берег и совершили восхождение на поросшую кустами и молодым сосняком гору. Я взобрался на макушку высокого дерева и стал обозревать сверху круговую панораму.
Внизу, на переправе, как в воронку, втягивались на мост войска и накапливались у подножия горы. Обзор был великолепным, но густой лес мешал разглядеть детали ландшафта.
Вдруг мое внимание привлекло движение на дороге справа. Я навел резкость окуляров полевого бинокля и отчетливо увидел колонну вражеских танков. Они на большой скорости неслись к переправе. Я включил рацию и вызвал Марка Аврелия.
Что случилось? – раздался его встревоженный голос в наушниках.
– Танки неприятеля.
– Сколько их?
Я передал ему их численность и координаты, спросив в конце, что делать.
– Что делать! Что делать! Если б я знал сам, что делать, – захрипел в наушниках его раздраженный голос– Защищайтесь, выбирайтесь, в общем, выкручивайтесь, как можете, мы вас поддержим артиллерией. Ну, сейчас начнется заваруха!
И его голос отключился. Последние слова, вероятно, предназначались не мне, а кому-то рядом с ним.
Я почти кубарем скатился с сосны и бросил солдату:
– Живо к переправе. Сейчас начнется заваруха.
Солдат стал натягивать ремни рации на плечи.
– Да брось ты ее куда-нибудь под куст, – крикнул я ему. – Потом подберем, возьми только автомат.
Мы побежали с горы вниз, ветви деревьев больно хлестали меня по лицу. Артиллерия с противоположного берега начала обстрел дороги, по которой двигалась танковая колонна. Но первые танки уже успели выскочить на берег и в упор расстреляли понтонный мост.
Я вспомнил слова Полибия: «Если все человеческие дела находятся в зависимости от времени, то военные наипаче». Обстановка осложнялась с каждой минутой.
Солдаты метались по берегу, расстреливаемые пулеметами вражеских танков, многие барахтались в воде, погибая там от пуль неприятеля. Кое-кто пытался оказать сопротивление, но что они могли сделать голыми руками против бронированных машин. Артиллерия прекратила обстрел, так как от снарядов больше гибли свои солдаты, чем поражались неприятельские мишени.
На берегу я скинул сапоги, галифе и гимнастерку, оставшись только в трусах. Из всего обмундирования я сохранил лишь ремень с кобурой и пистолетом. За утерю оружия в бою в любой армии полагался расстрел.
Подбежав к воде, я подождал солдата.
– Ты почему еще не разделся? – спросил я его.
Он беспомощно моргал своими голубыми глазами.
– Я не умею плавать, – выдавил он из себя.
– Тогда я не знаю, как ты выберешься из этого ада, – с досадой набросился я на него, как будто он был виновен в том, что его не научили плавать. – Беги в лес, может быть, тебе удастся отсидеться там до нашей подмоги.
Бросаясь в воду, я успел заметить, как его сразила пулеметная очередь.
Вода в реке кишела людскими телами. На поверхности, топя друг друга, захлебываясь и истекая кровью, барахталась одна часть человечества, хладнокровно истребляемая другой частью, именуемой врагами.
Я вынырнул из воды, чтобы набрать воздуха в легкие, и тут же за мои волосы, плечи и шею ухватилось сразу несколько утопающих. Я тут же нырнул на дно, боясь захлебнуться, увлекая за собой этих несчастных. Только на глубине они оставили меня в покое. Плывя под водой, я приоткрыл веки и увидел, что все дно реки уложено трупами. Одни лежали ничком, другие, согнув ноги в коленях, выставили перед собой руки, словно собирались кому-то аплодировать, третьи сидели в естественных позах, были и такие, которые стояли, как бы, не желая еще мириться со своей смертью. Картина, наводящая ужас, дополнялась барахтаньем обреченных, цепляющихся за жизнь. Там, за кромкой поверхности воды, смерть упивалась своей кровавой трапезой. Я поднимался к этой границе жизни и смерти, меняющихся местами, только при самой последней необходимости, когда в моих легких не оставалось воздуха.
«Правительства несут ответственность за свои народы», – вот о чем кричали камни, и я вдруг осознал боль их крика всем своим существом. Камни – вечные свидетели трагедий, обладающие наличным бытием, тем, в чем отказано человеку, взывали к человечеству беречь свою жизнь, это скоротечное мгновение бытия, повторяя только две фразы, в которые они вложили весь смысл вечности: «Правительства несут ответственность за свои народы», «Каждый народ достоин своего правительства».
Я вынырнул из воды у самого берега, напрягая последние силы, добежал до траншеи. Неприятельские пулеметчики не стреляли по одиночкам, которым удавалось спастись. Свое страшное оружие они купали в крови копошащейся людской массы возле своего берега.
Я бессильно повалился на дно траншеи. Солдаты, стиснув зубы, молча наблюдали за истреблением своих товарищей. Артиллерия опять начала обстрел вражеских танков, на противоположном берегу не осталось ни одного живого солдата. Подавленный всем виденным, я побрел вглубь укреплений.
В артиллерийской перестрелке прошли следующие два дня. Утром третьего дня вражеская армия перешла в наступление. Я проснулся в лесу от взрывов и воя авиационных бомб. Поляна, где стояли солдатские палатки и техника, превратилась в кладбище горящего металла и обугленного мяса. Противник, форсировав реку, развернул стремительное наступление в глубь территории. Над лесом пролетали самолеты врага, сбрасывая бомбы и расстреливая из пулеметов выходящих из окружения солдат. К вечеру я потерял всех своих товарищей и остался один.
Уже перед заходом солнца я выбрался на опушку леса. Передо мной расстилалось поле. Совсем недалеко виднелась деревня, но я боялся войти в нее, так же, как идти по открытому полю. Совсем недалеко стоял хутор, охраняющий, как часовой, границу, разделяющую поле и лес. Осторожно, как затравленный зверь, я приблизился к усадьбе, но только с наступлением темноты отважился войти в нее. Хозяева покинули хутор. Я валился с ног от усталости, но располагаться в доме на ночлег побоялся, зарылся в стог сена возле дома и заснул, как убитый.
Я проснулся утром от шума мотоциклетных моторов. Во дворе дома разговаривали люди. Я затих, боясь пошевелить затекшими от сна членами. Звонкий командирский голос приказал:
– Обыскать дом.
Через некоторое время другой, простуженный голос ответил:
– Осмелюсь доложить, в доме никого нет.
– Неплохое убежище для партизан рядом с лесом. – произнес первый голос и тут же отдал приказ: – Всё спалить!
Я слышал, как вспыхнуло пламя и затрещало сухое дерево. Вдруг я почувствовал запах дыма и шум пламени совсем рядом. «Сволочи, подожгли стог сена, – подумал я, – так и сгорю здесь заживо». Мне стало жарко, и я больше не мог оставаться в горящем стогу. Вытащив из кобуры пистолет и сняв предохранитель, я разметал копну горящего сена, выскочил на свет божий и стал стрелять. Так как я ни разу в жизни не стрелял в людей, то первые три выстрела промазал, четвертым выстрелом убил наповал вражеского солдата, пятым ранил другого. Последовали выстрелы в мою сторону, но офицер крикнул:
– Не стрелять, брать живым!
Солдаты спрятались за угол горящего дома и перебежками стали меня окружать. Я безуспешно дострелял всю обойму. И когда у меня не осталось ни одного патрона, и пистолет щелкнул впустую, я вдруг осознал всю безнадежность моего положения.
Убитый мною солдат лежал в пяти шагах от меня с горящим факелом в руке. Я совершил насилие над собой и преступил заповедь «НЕ УБИЙ».
Меня окружили солдаты. Глазки их автоматов в любую минуту могли изрыгнуть смерть. Разряженный пистолет я бросил на спину убитого солдата. Как хорошо, что я не видел его лица, он лежал, уткнувшись лицом в землю. Молодой симпатичный офицер подскочил ко мне.
– Попался, голубчик, – злорадно воскликнул он. – Иоанн, связать ему руки. Ты дорого заплатишь нам за убийство Луки.
Меня, связанного, привели в деревню и бросили в темный сарай. Там кто-то сидел. Перед тем, как меня впихнуть в сарай, мне развязали руки, и я разминал затекшие кисти.
– Будущее всегда кажется лучше настоящего, – сказал из темноты человек.
Я промолчал.
– Не подобает заноситься в счастье, памятуя, что мы люди и что нас может постигнуть всякое несчастье, – продолжал он.
Я ему опять не ответил, и он, как бы извиняясь за свою навязчивость, заметил:
– Большей частью люди меньше всего способны переносить легчайшее испытание, я разумею молчание.
– Да, вы, наверное, правы, – ответил я.
– Ужасные времена, – вздохнул он. – Природа, как мне кажется, вознесла истину в человеческом обществе выше всех божеств и наделила ее величайшей силой. Иногда случается, что истину все попирают, что на сторону неправды переходит всякая вероятность, и однако же истина собственною силою неведомыми путями проникает в душу человека, или тотчас проявляя свою мощь, или оставаясь долгое время невидимой, наконец, безо всякого содействия извне торжествует над ложью и несправедливостью и одолевает ее.
Мне показалось, что я когда-то слышал эти слова.
– Кто вы? – спросил я.
– Простой смертный, такой же, как вы, и так же, как вас, меня ждет расстрел.
Мы некоторое время помолчали. Трудно говорить о чем-либо осужденным на смерть.
Дверь сарая открылась, и нам приказали выходить. Выйдя на свет, я посмотрел на лицо моего товарища, по несчастью. По всей видимости, его уже до этого пытали, под рассеченной бровью глаз заплыл от синяка. Но мне показалось, что я раньше видел его лицо. И верно, он походил на Полибия, кстати, и то, что он мне недавно говорил, могло излиться только из уст бессмертного.
Нас привели в дом, где за столом сидел знакомый мне симпатичный молодой офицер. Когда нас ввели в комнату, он обратился ко мне.
– Я вижу, вы человек интеллигентный. Судя по вашим знакам отличия, в армии были командиром, да и у партизан, наверное, занимаете не последнее место.
– Я не связан с партизанами, – ответил я.
– Прежде, чем отвечать, подумайте. Вот этого бандита мы сейчас расстреляем на ваших глазах за то, что упорствует, не желает с нами сотрудничать. Такая же участь может постигнуть вас.
Офицер многозначительно посмотрел на меня и продолжал:
– Вы умный человек, не станете же вы из-за каких-то, может быть, и не совсем приятных для вашей совести поступков лишать себя самого дорогого, что вы имеете, – вашей жизни. Я говорю с вами при этом человеке откровенно и прошу не стесняться, потому что через несколько минут его душа пустится в странствие, а его тело мы скормим свиньям.
Офицер с иронией посмотрел на моего товарища.
– Что вы на это скажете?
Человек, похожий на Полибия, произнес с достоинством:
– Немногим дано говорить кратко, благовременно, напротив, произносить пространные, бесцельные речи сумеет всяк и каждый. Я же хочу только сказать, что никогда еще ни одному предателю не удавалось укрыться; если при свершении предательства виновный и оставался неизвестным, то последующее время обнаруживало всех участников. Потом, ни один предатель, раз он был открыт, никогда не пользовался благополучием; наоборот, те самые люди, в угоду коим совершено предательство, обыкновенно воздавали предателям заслуженной карой.
Я смотрел на этого благородного человека, говорящего устами Полибия, и благодарил судьбу за то, что она послала мне его для поддержания сил и укрепления духа.
– Я очень рад, что вы сейчас произнесли ваши последние слова, – злорадно заметил офицер, – и что вам больше никогда уже не придется утруждать себя произнесением подобных речей.
– Увести, – приказал он часовому.
Полибия расстреляли на моих глазах для моего устрашения из четырех автоматов прямо возле дома. Чтобы оборвать жизнь человека, достаточно одной пули, в него же всадили их несколько десятков, но разве можно убить бессмертного.
Офицер миролюбиво протянул мне портсигар.
–Курите, – предложил он.
– Я не курю, – ответил я, пряча руки за спину.
Офицер заметил мое брезгливое движение и усмехнулся.
– Ну, как хотите, – он спрятал портсигар и перешел на деловой тон. – Продолжим наш дружеский разговор.
– Нам не о чем разговаривать, – ответил я.– И о каком дружеском разговоре может идти речь? Вы – завоеватель, мой враг. Вы пришли с оружием на мою землю, чините насилие, убиваете ни в чем не повинных людей, сжигаете дома, не вами построенные, топчите посевы, не вами посаженные. Вы – чужак и временный в этой стране.
– Вы ошибаетесь, эта страна уже принадлежит мне и моим солдатам. Видите, они уже постепенно осваиваются здесь, – он кивнул головой на хозяйничающих во дворе солдат.
Один пытался подоить корову, другой ощипывал курицу, третий волок откуда-то огромное зеркало в витой оловянной оправе. Из соседних дворов доносились крики и плач женщин.
Вдруг кровь отхлынула от головы, сердце сжалось от боли. Я увидел, как двое солдат вводили во двор ее.
– Стелла, – невольно произнесли мои губы.
– Что? Что такое? – оживился офицер. – Как вы побледнели.
Один солдат приблизился к офицеру и доложил:
– Господин офицер, мы нашли для вас красивую девушку.
Офицер окинул ее оценивающим взглядом и заметил:
– Да, хороша собой, ничего не скажешь. Вы ее знаете?
– Нет, – ответил я глухим голосом.
– Хотите, я подарю ее вам, но для этого вам придется поработать на нас.
– Вы – подлец.
– Попрошу без эмоций. Ну, как хотите. Пожалуй, я отдам ее солдатам.
– Вы этого не сделаете.
– Почему? – удивился офицер.
– Потому что для этого нужно потерять все человеческое.
– Только и всего? – удивился он.
– Эй, вы, – крикнул он солдатам, – я вам отдаю эту девушку, можете увести ее в дом.
– Пока не поздно, одумайтесь, – сказал офицер, – ведь вы же ее любите, я это вижу по глазам.
Туман застилал мне глаза, я видел только её бледную тонкую шею.
– Неужели вы никогда не читали Горация, не видели бессмертных творений Леонардо да Винчи и вам чужды переживания Петрарки? Вас ничему не научил Квинтилиан? Кто вас воспитывал?
– Меня воспитывали мои папа и мама.
– Я очень сомневаюсь, что вас родила женщина.
Офицер ударил меня по лицу. Я бросился на него и схватил за горло. Мы вместе повалились на землю. Впервые в жизни я испытывал сильное желание задушить человека, лишить его жизни не при помощи хитроумных устройств и приспособлений, которые являются как бы посредниками между убийцей и жертвой, а сделать это своими собственными руками. Солдаты оттащили меня от офицера и заломили мне руки. Бледный офицер нервно расстегнул воротник мундира.
– Расстрелять, – последовал лаконичный приказ.
Меня повели к стене, у которой только что расстреляли Полибия.
– Иоанн, подожди, – крикнул офицер, передумав, – такая смерть для него будет слишком легкой. Зажарим живьём. Втолкни его в тот сарай, и подожги.
Меня втолкнули в темный сарай, и тут я увидел слева от себя свет. Это был тот темный коридор, по которому мы убегали со Стеллой от бессмертных. Пошатываясь, как пьяный, я пошел по коридору к далекому выходу, но вдруг мой слух привлекла песня, которая неслась из приоткрытой двери. Я заглянул туда и увидел накрытый стол, вокруг которого сидели молодые и пожилые люди. Когда песню допели до конца, то один из них сказал:
– Самый презренный вид малодушия – это жалость к самому себе.
Мне показались знакомыми слова и голос говорившего.
Я вошел в комнату и увидел Марка Аврелия. Перед ним стоял стакан с вином. Он посмотрел на меня своими соловыми глазами и, узнав, радостно вскочил из-за стола и заключил в объятия.
– Мой боевой товарищ, садись к столу. Выпьем за победу, она досталась нам дорогой ценой. Я сел к столу, передо мной поставили полный стакан вина. Мы чокнулись и выпили за победу. Марк Аврелий поставил пустой стакан на стол, передернул плечами и фыркнул:
– Фу, какая гадость, никак не могу привыкнуть к нему. Он стал тыкать в тарелку с закуской, у него были движения пьяного человека.
– Разметала нас с тобой судьба, – вздохнул он.
– А я думал, что ты погиб. – А я и так погиб, – ответил я.
Марк Аврелий посмотрел на меня своим затуманенным пьяным взором.
– Не гибнет ничто, что как будто совсем погибает, так как природа всегда порождает одно из другого, и никому не дает без смерти другого родиться, – произнес мой сосед слева.
Я удивленно посмотрел на него, им оказался Лукреций Кар.
За столом среди молодежи сидели бессмертные. Я им рассказал историю своей гибели. Эпиктет, чтобы меня утешить, произнес следующие слова:
– Жизнь короткую, но честную всегда предпочитай жизни долгой, но позорной.
Марк Аврелий ударил по столу так, что зазвенела посуда.
– Каков подлец, – возмущенно воскликнул он, имея в виду офицера. – Таких вешать надо. И откуда берутся такие люди?
– Таких людей рождает война и безнаказанность, – сказал я.– Войны плодят пороки и ненависть. Конечно, этот офицер – чудовище, но мне показалось, что к нему неплохо относились солдаты, возможно, даже любили его.
– Можно ли любить того, кого боишься? – воскликнул Цицерон. – Те, которые внушают ужас, могут в течение некоторого времени пользоваться знаками притворной дружбы; но, как только они падут, что случается почти всегда, обнаружится, как бедны они были друзьями.
– Мне жаль этих солдат, – посочувствовал Саллюстий, – бесчестно и пагубно приносить в жертву могуществу немногих себя, честь свою и свободу.
– Но как бы там ни было, наш народ – победитель, – радостно воскликнул я, – и я счастлив выпить за его победу.
Меня поддержали, и мы осушили бокалы с вином. Я положил руку на плечо Марка Аврелия и спросил:
– А когда пришло известие о победе?
– Сорок лет назад, – тупо уставившись в одну точку, проронил он.
– Сорок лет? – удивился я.– И ты все это время празднуешь победу?
– И что? – икнул он.
– И ничем другим не занимаешься?
– С меня довольно и этого.
– Так значит, эти молодые парни, не имея ни малейшего представления ни о войне, ни о победе, пьют за символ, цены которого не ведают? Возможно ли такое? – я показал на юнцов, которые, перепившись, горланили песни. – Знают ли они, что такое война?
– Все они родились после войны, – ответил Марк Аврелий.
– А тебе не кажется, что ты несешь ответственность за то, что они, не ведая за что, пьют и становятся ни к чему не пригодными пропойцами, участвуя в твоих оргиях?
– Это их дело.
– Как это их дело? – возмутился я.
– Давай лучше выпьем за того парня, который погиб на переправе. Помнишь его?
– Помню.
Марк Аврелий подлил вина в мой бокал и наполнил до краев свой. Но я не стал пить.
– Ты что, – удивился Марк Аврелий, – не хочешь его помянуть?
– Я помню героев, павших смертью храбрых. В моем сердце они будут жить до самой смерти. Я помню о них каждый день, а не вспоминаю, от случая к случаю, за стаканом вина, и считаю этот обычай оскорбительным для героев.
– Оставим это, – лицо Марка Аврелия вдруг начало багроветь.
Он смотрел на меня враждебно.
– Какой пример ты подаешь молодежи, – не унимался я.– Разве этим нужно заниматься, спаивая молодежь?
Марк Аврелий ударил кулаком по столу и угрожающе поднялся.
– Ты забыл, кто я? Или я не воевал, или я не терпел со своими солдатами страдания и горе, не спал в грязных траншеях, не кормил вшей? Я выстрадал эту войну, я вынес ее на себе. В чем ты меня обвиняешь? Я сам себе судья.
– Если ты хочешь быть беспристрастным судьей, смотри не на обвинителя, а в само дело, – заметил ему Эпиктет.
С конца стола подал свой голос Петрарка:
– Спор даже между друзьями имеет в себе что-то грубое, неприязненное и противное дружеским отношениям.
– Да как он смеет мне говорить такое, – не унимался Марк Аврелий.
– Сильнее всех – владей собой, – хладнокровно заметил Сенека.
–Я собой владею, – заявил Марк Аврелий, опускаясь на стул.
Я поймал осуждающие взгляды бессмертных, обращенные к Марку Аврелию.
– Вот что война делает с людьми, – сказал Апулий. – А каким он был стоическим героем!
Один из молодых людей поднял голову со стола и, таращась глупыми глазами на собравшихся, вопросил:
–Где я?
– Память от безделья притупляется, – заметил Цицерон.
– Пить хочется.
На что Петрарка ответил ему:
– Дурак страдает от жажды и у самой реки.
Я уже собрался со всеми прощаться и уходить, как возле двери возникла драка. Перепившиеся молодые юнцы дубасили друг друга с остервенением. Марк Аврелий вскочил и грозно крикнул:
– Да разнимите вы их, наконец! Связать всех дерущихся, – приказал он, – а за поступки в пьяном виде каждый пусть отвечает трезвый.
– Раб тот, кто не умеет владеть собой, – заметил Эпиктет. – Чем реже удовольствия, тем они приятнее. А мне пора домой с этого пира.
Эпиктет ушел. За ним ушел и я.
Выйдя на улицу, я очутился в столь прекрасном городе, что у меня перехватило дух. Полки витрин магазинов ломились от товаров и продовольствия. Красивые мужчины и женщины были одеты так изысканно, что я подумал: «Вот он, город будущего. Здесь все обуты, одеты, накормлены Им всего хватает для полного счастья». Но вдруг мое внимание привлек нищий, сидящий возле магазина со странной надписью: «Фабрика по производству шедевров искусства». Перед ним лежала шляпа, но в шляпе не было ни гроша. Люди, проходя мимо, не замечали его. Пошарив в карманах, я извлек горсть монет и высыпал ему, подумав при этом, что даже в городе будущего нищие не исчезают.
– У бедности недостаток во многом, у скупости – во всем, – поблагодарив, ответил мне нищий на вопрос, почему эти люди не дают ему милостыню.
Я внимательно посмотрел на нищего, и узнал в нем Публия Сира.
– Ах, это вы? – удивился.
– Да, это я, – ответил он. – В этом городе нет нищих, потому что все богаты, но, если бы даже и были нищие, им все равно бы не подали, это я уже испытал на себе в поисках сострадательной души. Но я рад, что хоть вы ею оказались.
– Я здесь тоже случайный гость.
– Это сразу видно, – кивнул головой Публий Сир, – в этом городе нет доброты. Скупая душа не насытится никаким богатством, ей чужды нужды и страдания ближнего. И чем больше богатства, тем больше скупость.
– И чем больше скупость, тем больше жестокость, – произнес кто-то за моей спиной.
Я обернулся и увидел Петрарку.
– Что? Не получил милостыню? – смеясь, спросил он Публия Сира.
– Дал только этот человек, – сказал тот, показывая на меня.
– Жадный беден всегда, – заметил Петрарка.
Из кафе вышли другие бессмертные и стали возмущаться нравами жителей города и отсутствием всякой добродетели.
– Нет никого, кто, любя деньги, удовольствия и славу, любил бы людей: их любит лишь тот, кто любит добродетель, – сказал Эпиктет.
– О какой добродетели может идти речь среди завистников? – воскликнул Тацит. – Людям вообще по природе свойственно смотреть сердитыми глазами на новых счастливцев и ни от кого не требовать столько умеренности в счастье, как от тех, кого они видели равными себе.
– Но счастливы ли эти люди? – не мог не задать я своего риторического вопроса.
– Эти люди живут хорошо, это неплохо, – заметил Квинтилиан, – однако кто, нашедши лучшее, ищет чего-нибудь еще, тот хочет попасть в худшее.
– Быть довольным тем, чем обладаешь, есть высочайшее и самое верное богатство, – поддержал его Цицерон.
С точки зрения бессмертных получалось так, что жителям города будущего не хватало чувства умеренности и от этого, будучи счастливыми, они чувствовали себя глубоко несчастными. И уж совсем для меня неожиданной прозвучала сентенция Гвиччардини:
– Счастье людей часто оказывается их величайшим врагом, так как оно часто делает их злыми, легкомысленными и заносчивыми. Поэтому самое большое испытание для человека – устоять не столько против неудач, сколько против счастья.
Мне очень захотелось осмотреть этот город, где люди достигли высших пределов мечтаний, счастья. И я вошел в первый попавшийся мне магазин – «Фабрику по производству шедевров искусства». Ко мне сразу же подскочила очаровательная девушка и мило улыбнулась.
– Что вас интересует? – спросила она.
– Покажите мне вашу фабрику, – простодушно попросил я.
Она провела меня в конвейерный цех, там на поточной линии двигались только что изготовленные произведения искусства, обернутые в целлофановую упаковку.
– Что это? – спросил я.
Она поймала пакетик, разорвала целлофановую обертку и протянула мне.
– Посмотрите, если вам это интересно.
В пакете оказалась трубка, нечто среднее между подзорной трубой и калейдоскопом. Этикетка гласила: «Универсальная энциклопедия искусства, самоучитель для абсолютного совершенства и красоты».
– Это у нас сейчас самый модный товар, – сказала девушка. – Пользуется большим спросом покупателя. Можете посмотреть.
Я приставил к зрачку окуляр и стал вертеть трубку. То, что я увидел, поразило мое воображение. Со стремительной скоростью в объективе прокручивались все известные человечеству произведения искусства, начиная со времен шумеро-акадийской культуры и кончая культурами будущих эпох и цивилизаций. Устав крутить, я отнял трубку от глаза. Девушка сказала:
– Это только каталог произведений искусств. Вы можете заказать в нашей фирме любое понравившееся вам произведение.
– Копию? – уточнил я.
– Почему копию? – удивилась девушка. – Вы можете заказать подлинник. Наши машины выпускают только подлинники.
– Значит, ваши машины воспроизводят эти произведения искусств?
– Видите ли, – объяснила мне девушка, – сейчас сложно насытить спрос покупателей. Если бы мы производили произведения искусства старым способом, при помощи труда человека, то никогда бы не смогли обеспечить каждого человека необходимым ему произведением искусства
– Но ведь искусство – это же нечто индивидуальное, не могущее возникнуть механически, запротестовал я.
– Это заблуждение. Многие машины работают по индивидуальным заказам и выдают продукцию, не только не уступающую творческим возможностям человека, но и превосходящую во много раз его творческую потенцию. Человек уже давно умер для искусства, его во всем заменила машина.
– Но живопись? Как может машина заменить художника?
Девушка проводила меня в другой зал, где по конвейеру шли картины.
– Вот полюбуйтесь, эти картины намного совершеннее того, что мог создать человек, и все они подлинники, – говорила она, показывая с гордостью бесконечный калейдоскоп красочных полотен. – Машины не только способны произвести все пейзажи земли и планет солнечной системы, но и художественно изобразить лицо или фигуру каждого живого человека. Я уже не говорю о массовых сценах нашей повседневной жизни, да и любой виток нашей фантазии, любой штрих нашего воображения могут запечатлеть на холсте красками или в другом материале, будь то камень, металл или бумага, любым стилем и способом. Кроме того, в машинах с огромным ускорением протекает революция творческой мысли. Если у нас движение в понимании прекрасного эволюционируется в арифметической прогрессии с накоплением еже векового культурного пласта, то у них это происходит в геометрической профессии.
Девушка поймала с движущегося конвейера картину.
– Вот посмотрите, – сказала она, – здесь изображен пейзаж в человеческом восприятии через двадцать миллионов лет, если, конечно, человечеству посчастливится дожить до таких времен.
Глядя на картину, я ничего не понял.
– А нельзя ли посмотреть что-либо попроще, – попросил я.
– Пожалуйста, – с готовностью ответила девушка.
Она показала мне еще несколько картин, смысл которых я тоже не понял.
– А есть ли среди вас художники, рисующие картины старым способом? – поинтересовался я.
– Вы имеете в виду творение тем примитивным способом, когда рисовали кистью на холстах? – засмеялась девушка. – Есть в нашем музее двое, мы их держим для показа экскурсантам.
Она ввела меня в большую комнату. Там под стеклянным колпаком сидели два человека. Один писал картину масляными красками на холсте, другой при помощи молотка и резца вырубал из куска мрамора статую. Я слышал их голоса.
– Искусство ревниво, – сказал один из них, – оно требует, чтобы человек отдавался ему всецело.
– Живопись – это поэзия, которую видят, а поэзия – это живопись, которую слышат, – отозвался другой, увлеченно выписывая кистью. – Живопись спорит и соревнуется с природой. Жалок тот мастер, произведения которого опережают его суждение; тот мастер продвигается к совершенству искусства, произведения которого превзойдены суждением.
Я приблизился к ним и признал великих мастеров Леонардо да Винчи и Микеланджело.
Девушка повела меня дальше.
– Интересно, а поэзия у вас еще существует? – спросил я.
– Поэзия? А, это архаическое построение речи для выражения своих эмоций? – уточнила девушка. – Нет, поэзию мы давно уже упразднили. Люди потеряли к ней интерес.
– Чем же интересуются люди теперь?
– О! Самое интересное в нашей жизни – это стерео-видение. Существует общая трансляционная сеть, управляемая компьютерным центром, есть и индивидуальная. Вся разница в том, что человек смотрит по каналам общие программы или погружает себя в камеру, создавая или переживая видения своей собственной фантазии. Но охотнее люди любят играть в абстрактные игры.
– И в чем состоит смысл этой игры?
– Это – игра символов, излюбленное времяпрепровождение наших клиентов. Посредством символов они создают сферы, преобразуя их в абсолюты, в конечном результате, они стремятся соединить все абсолюты в единый Абсолют красоты и совершенства. Впрочем, я вижу, что вы не очень разбираетесь в этих тонкостях.
– Не достаточно хорошо, – признался я.– Однако, в вашем понятии, что же означает искусство?
– Искусство – это восполнение недостатков природы, – ответила девушка. – Вы знаете, это прекрасное определение нашему производству дал еще во времена дикого невежества людей ученый Джордано Бруно.
– Хотите, я вам покажу нашу главную достопримечательность – конвейер женской красоты?
– У вас есть даже такой? – удивился я.
– Да, есть, – с гордостью сказала девушка. – Наденьте халат.
Я надел белый халат, и девушка провела меня в стерильный цех. Там, за пультами и перед экранами, стояли шесть-семь очаровательнейших девушек, похожих друг на друга, как близнецы, своей красотой. Они олицетворяли собой Абсолют женской красоты. Девушка подвела меня к конвейеру.
То, что я увидел, потрясло меня до глубины души. Я стоял в оцепенении, не в силах оторвать глаз. По конвейеру двигались челюсти с ослепительно белыми зубами, большие венские глаза всевозможных цветов с длинными ресницами, римские и греческие носы, стройные женские ножки и другие точеные части женского тела. Один женский глаз подмигнул мне, и я, весь содрогнувшись, увидел, что все они живые. Они двигались, дышали, дергались, стремились соскочить с конвейера, как маленькие дети, пытающиеся выбраться из люльки.
Я отшатнулся от конвейера. Челюсти залязгали, давясь беззвучным смехом, глаза смеялись до слез, ножки дергались от хохота, все члены, эти атрибуты женской прелести, тряслись, увидев впервые такую деревенщину, как я.
Мне стало дурно, и я попросил девушку проводить меня к выходу.
Я выскочил на улицу, где меня чуть не вырвало прямо на спину сидящего на тротуаре с протянутой шляпой Публия Сира. Мне просто чудом удалось проглотить подступивший к горлу комок и успокоить судороги желудка. Наблюдавший за мной Апулий с иронией заметил:
– Нет в мире ничего, что могло бы достичь совершенства уже в зародыше, напротив, почти во всяком явлении сначала – надежды робкая простота, потом уже осуществления бесспорная полнота.
С этой минуты меня не покидало ощущение пресыщенности этой красотой, я уже не мог видеть этих симпатичных прохожих, потому что знал цену их красоте. Но меня заинтересовал разговор бессмертных, вернее, их проблема. Как ни пытались заговорить они с жителями города, это им не удавалось. Прохожие только разводили руками или отрицательно кивали головами.
– Да что же это такое? – возмутился Квинтилиан. – Удастся ли нам с кем-либо поговорить в этом городе?!
После его восклицания возле нас остановился молодой человек, я бы сказал, не очень приятной наружности в сравнении со своими согражданами. Он извинился, представившись ученым физиком.
– В этом городе с вами могут разговаривать только ученые, сохранившие знания древнего языка общения.
От удивления мы все застыли, как соляные столбы.
– Но я только что разговаривал с девушкой из магазина, – воскликнул я, указав на вывеску «Фабрика по производству шедевров».
– У этой девушки ученая степень бакалавра искусств. С ее профессией просто необходимо знать мертвый язык.
– На каком же языке вы говорите?
– Мы не говорим ни на каком языке.
– Как так? Но как вы общаетесь? – посыпались вопросы бессмертных со всех сторон.
Ученый посмотрел на нас с большим удивлением и сказал:
– Вы, наверное, с неба свалились. На земле уже давно произошла ментальная революция. Человечество от звуковой речи перешло к мысленному и интуитивному общению. Практически мы слились с первоначальным абсолютным языком мыслящих организмов.
– Вот почему нас никто не понимал, – заметил Квинтилиан. – Смешно было бы говорить таким языком, каким говорили некогда люди, а не таким, каким они говорят ныне.
– Вот именно, – поддержал его ученый. – Если раньше люди общались только при помощи речи, то сейчас мы обрели возможность общаться друг с другом при помощи мысли. В наше время отпала необходимость произносить звуки речевым аппаратом, пользуясь этим несовершенным способом общения. Во-первых, дистанция передачи звуковой речи настолько мизерна, что люди когда-то прибегали к изобретению радио и телевидения, чтобы общаться друг с другом на более дальнем расстоянии. Мы уже упразднили эти несовершенные приборы, ибо в данное время не испытываем в этом нужды. Свои мысли мы научились передавать с одной планеты нашей солнечной системы на другую. Во-вторых, вообще отпала необходимость в использовании речевого аппарата. В данное время полость рта мы освободили от бремени двойной функции, утоление жажды и голода стало единственной природной обязанностью этого органа. Могу сказать, что у нас отпала необходимость в языке.
– Как же так? – удивился Джузеппе Парини. – Но ведь это часть тела, по которой медики распознавали всегда болезни телесные, а философы – душевные.
– Кстати, замечу, – сказал ученый, – нами доподлинно установлено, что душа, как таковое понятие, не существует. Есть мысли, и только мысли усваиваются или не усваиваются разумными существами. – Но как же вы не теряетесь в хаосе мыслей, витающих вокруг вас? – воскликнул я.
– Очень просто, – ответил лектор, – мы посылаем мысли направленно и достигаем нашего реципиента в том пункте, где он находится.
– А как вы определяете местонахождение вашего реципиента?
– Нам это указывает наша интуиция.
Я был настолько поражен прогрессом человеческой мысли, что не смел уже открыть рта. Бессмертные тоже стояли задумчивые.
– Но как вы дошли до такого? – воскликнул кто-то из толпы бессмертных.
– Во всех этих достижениях были свои негативные стороны, – охотно принялся объяснять нам ученый. – Когда люди еще говорили, а слова им служили для того, чтобы скрывать истинный смысл сказанного, то в конце концов они перестали отличать ложь от правды. Но в природе нет тупиков, поэтому у них быстро развилась интуиция, и настало время, когда, слушая одно, они читали в мыслях собеседника другое. Вот тогда-то и отпала необходимость в употреблении речевого языка.
«Как же так, – подумал я, – люди посылают свои мысли друг другу, как звезды – свои лучи. Может быть, сияние звезд в ночном небе и есть импульс посылаемых нам мыслей из Вселенной?»
Мои размышления прервал Квинтилиан, воскликнув:
– Не было бы между людьми красноречия, если бы всяк из нас говорил только один на один.
– Красноречие – это анахронизм прошлого, – сказал ученый, – ненужное претенциозное украшательство, которое практика отмела решительно, как обветшалое понятие.
Гая Петрония эти слова задели за живое, и он произнес:
– Истинно возвышенное и, так сказать, целомудренное красноречие прекрасно своей природной красотой, а не вычурностью и напыщенностью.
– Это нам не интересно, нам некогда болтать, мы слишком занятые люди, – сказал ученый и, поклонившись бессмертным, продолжил свой путь.
Я поспешил за ним увязаться. Разве я мог упустить случай поговорить с человеком из будущего. Когда я бежал за ним, до моего слуха долетел обрывок фразы Квинтилиана:
– Сила красноречия отнюдь не состоит в безостановочной болтовне…
–А чем вы занимаетесь? – спросил я, догнав ученого.
– Открытием перводвигателя и изобретением вечного двигателя.
Еще из школьных учебников я помнил о тщетных попытках подобного изобретения, именуемого perpetuum mobile, а о Перводвигателе я слышал только от Фомы Аквинского.
– Вы работаете над созданием вечного двигателя? – удивился я.
– Да, но пока в данный момент наш ученый совет стоит перед дилеммой: какой источник энергии использовать, кремний или воду.
– И к какому решению вы пришли?
– Это вопрос сложный. Я голосовал за воду, хотя считаю, что наиболее целесообразно использовать кремний.
– Почему?
– Используя воду как топливо, мы со временем обезводим землю, и когда настанет всемирная засуха, то общая гибель планеты неизбежна. Правда, это произойдет еще не скоро. Но даже не это главное. Кремниевый двигатель имеет преимущество перед водородным, взять хотя бы наши космические аппараты. Их можно будет заправлять при посадке на любую планету, не имеющую атмосферы. Можно даже заправиться от кремниевого метеорита, а вот возможность приобретения водорода в космосе чрезвычайно сомнительна.
– Почему же вы проголосовали против этого двигателя? – изумился я.
– Все мы – люди, – ответил ученый, – и ничто человеческое нам не чуждо. Для создания кремниевого двигателя нам понадобилось бы лет двадцать, а может быть, и тридцать. А водородный двигатель мы создадим уже через пять лет.
– Но разве ради сиюминутной выгоды можно рисковать будущим всего человечества? – возмутился я.– А другие? Неужели они этого не понимают?
– Прекрасно все понимают, – ответил ученый, – но и вы поймите их. Через пять лет они могут получить награды и премии за создание нового двигателя. К тому же наша держава не может позволить себе, чтобы противная держава раньше нас создала водородный двигатель и оснастила им свои космические корабли. Мы не можем в этой области допустить ее превосходства. Правда, это вызовет еще одну негативную тенденцию. Когда вся земная техника перейдет на работу водородных двигателей, то будет очень трудно в будущем переделать ее на новый вид топлива. Даже когда мы изобретем, наконец, кремниевый двигатель, потребуется целая техническая революция для его внедрения, в то время как водные ресурсы планеты могут уже истощиться. Кроме того, заведующий отделом изобретения водородного двигателя имеет сильные позиции в лаборатории, к нему благоволит председатель ученого совета. Кто пожелает с ним ссориться?
– А совесть? Неужели вас не мучает совесть? – возмутился я.
Ученый посмотрел на меня удивленно – иронически, как на простака.
– Сразу видно, что вы очень старомодный человек, – сказал он. – Совесть – это такое релейное понятие, что его можно передвинуть и вправо, и влево, при надобности включить на все напряжение, а при ненадобности выключить.
Некоторое время мы шли молча, и я только моргал глазами, глядя на суетливых прохожих.
– Как же так? – наконец вымолвил я, обретя дар речи. – Манипуляция с совестью не может кончиться для вас всех добром.
– Батенька вы мой, – воскликнул ученый. – Век совести давно уже умер, как и все прочее конкретное. Давно уже воцарилась эра относительности, век манипуляции. Вот мы и пришли к лаборатории.
Я посмотрел на здание, напоминающее культурный центр Помпиду в Париже.
– А как же perpetuum mobile? Когда вы сумеете его изобрести?
Ученый не успел ответить мне. Взрыв огромной силы разнес лабораторию и вовлек нас в движение, как легкие песчинки. Вероятно, я потерял сознание, а может быть, и жизнь. Но увлекаемый взрывом, я успел подумать, что мир будущего – не безопасный мир.
Очнувшись на развалинах сожженного города, я увидел вокруг себя обгоревшие, полу расплавленные камни, покрытые толстым слоем пепла. Кое-где высились остовы развалин и фундаменты домов, уцелевшие после взрыва. Я вспомнил известную картину «Последний день Помпеи». Именно такое место должно было остаться после извержения Везувия. Я ходил среди обломков глыб и запекшегося щебня, удивляясь, каким безжалостным образом стихия могла разрушить этот город. Бледная, равнодушная ко всему луна, словно погруженная в свои собственные думы, освещала мертвым сиянием это кладбищенское запустение и безмолвие. Другие небесные светила безучастно взирали на мировую скорбь земли.
Мое внимание привлекла небольшая звездочка, движущаяся по небосклону. Она описала в полете эллипс над разрушенным городом и остановилась на одном месте, затем стала увеличиваться до размеров пятака, превратившись в полусферический диск. Прошло еще несколько минут, и я глазам своим не поверил: на землю спускался странный космический корабль – НЛО.
Всю свою жизнь я мечтал о встрече с НЛО, но мне так и не пришлось своими глазами лицезреть этих посланцев далеких цивилизаций. Летающая тарелка совершила посадку в нескольких десятках метров от меня, на довольно ровной площадке, среди груд искореженного железобетона. Полусферическая крыша поднялась, и показалось бородатое лицо белого, как лунь, старца. Он поманил меня к себе рукой, а когда я приблизился к летающей тарелке, старец приказал мне:
– Садись живо.
Я, не мешкая, вскарабкался на металлический корпус машины, считавшейся долгое время у людей легендой, и с благоговением устроился на сидении рядом со старцем-полубогом. Он опустил прозрачную полусферу и включил двигатель. Машина резко оторвалась от земли и устремилась ввысь, но я даже не ощутил ни скорости машины, ни самого движения.
Мы поднимались все выше и выше к звездам, затем машина понеслась навстречу заре. Из-за черного горизонта вдруг показалось солнце, осветив лучами землю. Я посмотрел вниз и содрогнулся: далеко внизу чернела, словно выжженная лавой, мертвая земля. Ни зелени, ни городов, ни признаков жизни. Это была незнакомая планета.
– Где же города и люди? – воскликнул я.
Старец ничего мне не ответил. Мы пролетели мертвый материк, внизу в лучах солнца блестел океан. Вскоре показался другой такой же выжженный и пустой материк. Корабль повернул к экватору, мы пролетели перешеек, летели над Южной Америкой. Там, где должна была зеленеть бразильская сельва, чернела пустыня.
– Что же это такое? – простонал я.
Космонавт не обратил на меня внимания. Мы опять входили в зону тени. Я перестал смотреть на землю, в сердце у меня зияла пустота. Мы неслись навстречу ночи, и ночь окутала мою душу.
Вдруг я заметил, как от горизонта отделилась яркая точка и стала приближаться, двигаясь по своему почти параллельному курсу. Пилот повернул корабль к точке, которая, увеличившись до горошины, попыталась отклониться в сторону, но наш корабль продолжал стремительно нестись ей наперехват. Я следил за точными движениями пилота, его нервным напряжением и хорошо разглядел приближающийся к нам летательный аппарат, имеющий такую же форму тарелки. Пилот нажал на гашетку какого-то сложного механизма. Из машины вылетел направленный пучок света и трассирующей лентой в одно мгновение достиг летающей тарелки. Она рассыпалась в черном небе яркими брызгами фейерверка. Я только успел произнести:
– Что вы делаете? Вы же ее сбили.
На этот раз старец удостоил меня презрительным взглядом и ухмыльнулся.
– Объясните, наконец, что происходит? – настаивал я.– Вы что, с луны свалились? Не видите, что идет война.
– Война? Но с кем?
– С ними, – кивнул головой пилот в сторону сбитой тарелки.
Раньше я только читал в фантастических романах о звездных войнах.
– Против кого же вы воюете?
– А против всех, кто остался.
– Но сколько же можно воевать?
– До полного истребления.
– А за кого вы воюете?
– Уже сам за себя, – ответил летчик. – Моя армия уничтожена, страна лежит в руинах, не осталось ни одного живого человека ни в городах, ни в деревнях. Да и вообще, на земле ничего не осталось. Все живое успокоилось, погрузилось в нирвану смерти. Для них уже война кончилась…
И он кивнул в сторону земли. Мы помолчали некоторое время.
– Удивительно, как вы еще остались в живых, – нарушил он молчание. – Там, внизу, зараженность земли, опасная для жизни, сохранится еще два столетия.
– Как же вы, отважились приземлиться? – спросил я.
– Надоело мне оставаться одному. Не с кем словом перемолвиться, – старец вздохнул. – Мой товарищ умер от лучевой болезни две недели назад, после того как мы сели в океан заправиться горючим, и он решил подышать свежим воздухом. Надышался своей смертью.
Некоторое время мы летели молча.
– Стало быть, на земле уже никто не живет? – проронил я.
– Есть еще где-то у них тайная база, – ответил летчик, – но вот уже третий год летаю и не могу ее обнаружить.
– Как? – удивился я.
– Война длится уже третий год?
– Не совсем так, – ответил он, – война уже давно окончилась, и длилась она всего семь дней. Бог создал мир за шесть дней, а мы нашу планету разрушили за семь. Но разве не боги мы?!
У него хватало юмора еще шутить.
– Что же будет дальше? – произнес я.
– Ничего, – ответил он, – во всяком случае, жизни не будет несколько миллионов лет, пока опять океаны в своей природной лаборатории из амеб, инфузорий и водорослей не создадут более сложные организмы и растения. На каком-то этапе период развития жизни может ускориться, если вблизи планеты потерпит крушение космический корабль, и его пассажиры высадятся на Землю, как на необитаемом острове, найдя к тому времени необходимые для своего существования среду и корм.
– Стоило так долго эволюционировать, чтобы все начинать сначала, – с сарказмом заметил я.– А чем вы питаетесь?
Пилот показал на устройство, похожее на автомат-раздатчик.
– Искусственная пища. Сложный синтез молекулярных соединений, получаемых из воды. Основа та же, что и у горючего. Можете попробовать.
Он нажал на кнопку, и из отверстия выскочил кусок белого студенистого вещества, напоминающего желе. Я взял кусок в рот и тут же выплюнул. Вещество напоминало по вкусу густой клейстер.
– Не нравится, – засмеялся пилот. – Другого ничего нет. Я уже третий год питаюсь этим.
– Почему же вы не летите в другую звездную систему, где есть жизнь? – спросил я.
– Это исключено, – ответил он. – В свое время ученые непредусмотрительно создали двигатель на водородном топливе, который можно использовать лишь при наличии воды. С этим топливом я не дотяну и до ближайшей звезды.
– Насколько мне известно, рассматривался вариант создания двигателя на кремниевом топливе.
– Что поделаешь, не успели его создать вовремя, и сейчас я обречен летать в околоземном пространстве, вблизи огромного резервуара моего топлива, – пилот иронически кивнул головой на поверхность океана.
Вдруг его внимание привлекла движущаяся яркая точка на горизонте.
– Хотите пальнуть из лазерной пушки? – обратился он ко мне.
– Что вы! – я испуганно отстранился от этого дьявольского оружия.
– Как хотите, – усмехнулся он и направил корабль к объекту.
Однако через несколько минут он, передумав, сказал:
– Проследим, куда он направляется.
Мы последовали за летающей тарелкой на некотором расстоянии. НЛО летел точно на юг. Вскоре океан кончился, внизу белели льды Антарктиды. НЛО, замедлив скорость, стал снижаться, пока не приземлился на неожиданно открывшуюся из-подо льда площадку. Пилот резко спикировал к ней и включил лазерную пушку. На земле вспыхнул огонь, затем к небу устремился смерч, превратившийся в гигантский ядерный взрыв. Наша летающая тарелка резко взмыла вверх. Прямо передо мной я увидел созвездие Южного Креста.
– Ну, вот и все, – облегченно и радостно воскликнул пилот. – Долго я ждал этого момента! Наконец-то обнаружил последнее их прибежище. С ними все покончено. Может быть, осталось в атмосфере еще несколько их кораблей, но с ними будет уже полегче.
– Что же вы собираетесь делать? – спросил я.
– Буду сбивать их
– А потом? Когда собьете все?
– Тогда я останусь единственным царем на земле, богом этой проклятой планеты. А вообще-то, нас всех ждет один конец. Какая разница в том, собьют они меня, или я их. Все едино. «Нам пасть дано с окружности астральной лишь к сосредоточенью всех кругов». Но пока у меня еще есть цель – месть до полного истребления.
Мне стало нехорошо. Я смотрел на Южный Крест, как на естественный надгробный памятник всему человечеству. Стоило жить десятки тысячелетий, создавая культуру и украшая землю своим трудом, чтобы затем за неделю все уничтожить.
Мне очень хотелось посмотреть на Полярную звезду, и я попросил пилота направить корабль в северное полушарие. Пересекая экватор, мы летели над огромным континентом, колыбелью зародившейся когда-то жизни. Показалось продолговато-выгнутое полумесяцем зеркало самого чистого озера, светящегося таинственным сиянием в мертвой оправе берегов. На северном полюсе сияла далекая и недоступная Полярная звезда. Она посылала мне свой луч скорбного равнодушия, словно прощальный вздох или плач расставания, как мать, потерявшая надежду на спасение сына, как жена, созерцающая могилу погибшего мужа, как дочь, отчаявшаяся при виде безумия своего отца.
Я вспомнил Стеллу, эту недосягаемую и вечно прекрасную деву, наполненную земными радостями и небесными печалями. Я подумал о мужчинах, уничтожавших женщин на земле, корень своего существования и продления всего рода человеческого. А были ли на земле мужчины, достойные женщин? Звезда умерла, она перестала быть Стеллой.
Я попросил пилота как можно выше подняться к Полярной звезде. Пилот понимающе кивнул головой и устремил свой корабль ввысь. Но как долго мы ни летели, звезда оставалась такой же далекой и холодной.
Я оглянулся на землю и увидел ее повисшей в пространстве, как футбольный мяч, который бездумно зашвырнула нога человека в безжизненный океан космоса. Человек – это звучит гордо. С каким легкомыслием он выбросил этот бесценный дар природы в пустоту, а сам шагнул в неизвестность, в ничто.
Я почувствовал, как мороз пробежал у меня по спине. Пилот угрюмо молчал, углубленный в свои думы, куда я не хотел вторгаться.
– Хочу на землю, – промолвил я.
– Что? – удивился пилот. – Но там нет жизни.
– Здесь тоже нет жизни, – ответил я.– Смерть царит во мраке пустоты, но на земле спокойнее. Только там можно успокоиться, вернувшись в ее лоно.
– У вас, по-видимому, болезнь пространства, – понимающе кивнул мне пилот. – Хорошо. Я вас доставлю к самому шикарному кладбищу.
Наша тарелка устремилась к земле. Вскоре мы вошли в атмосферу, внизу показалась полоска моря с пустыней, покрытой серо-пепельным саваном, с египетскими пирамидами.
– Можете выбрать себе любую гробницу фараона. В них погребены счастливчики. Не завидую тем, кто остался после них, они сгорели на земле, как мотыльки. Пилот плавно посадил корабль на землю и поднял сферическую крышу.
– Может быть, ты и прав, – сказал он мне на прощание.
– «Из грязи выйдеши, в грязь войдеши…»
Я выкарабкался из летающей тарелки, которая тут же взмыла в небо и исчезла из виду. Осмотревшись, я увидел, что пирамида сфинкса настолько обветшала, что походила на побитую собаку. Возможно, такой она стала после того, как пережила семь дней, потрясших мир. Направляясь к ней, я вспомнил слова Ипполито Ньево: «Уважайте собак! Сейчас, может быть, их следует поставить наравне с нами, но, придет время – да не допустит этого бог! – когда их будут считать лучше нас. Но тогда наступит другая эпоха в истории человечества. Мы, двуногие, можем быть героями и палачами, ангелами и вельзевулами. Но собака никогда не меняется: она остается сама собой, как Полярная звезда! Любящая, терпеливая и преданная до самой смерти».
Можно ли создать более ироничный некролог человечеству! Я бросил прощальный взгляд на Полярную звезду и сделал решительный шаг во тьму коридора, зияющего меж передними лапами Побитой Собаки, при одобрительном молчании бледноликой луны, туда, где меня ждали успокоение и вечное забвение.
Я очутился опять в длинном коридоре, но в двух шагах от меня открывался выход в сквер, разбитый рядом с драматическим театром. Было уже темно. С неба падали густые белые хлопья снега, покрывая землю и деревья. Я стоял в сквере без плаща с непокрытой головой и вдыхал приятный запах моей земли и свежего снега.
Прохожие смотрели на меня, как смотрят на сумасшедшего или пьяного. Я весь дрожал то ли от возбуждения, то ли от холода, но побоялся вторично войти в театр, чтобы забрать из гардероба плащ и шляпу. Так и отправился, в чем был, к хозяйке, проклиная свой страх показаться психиатру.





ГЛАВА VI

Зима вступила в свои права неожиданно скоро. Ночью на город обрушилась пурга, надолго укрывшая улицы и крыши домов снегом. С наступлением зимы люди обретают особую ясность мышления, так как летом их держит в своих тисках чувственный мир. Я тоже испытал духовный подъем, и моя мысль жаждала углубленной психоаналитической деятельности. Прогуливаясь по городу, этому сказочному зимнему царству, я скользил взглядом по деревьям, которые, сбросив свой пышный желто-зеленый наряд и обнажив свои талии, украсили себя лишь серебряными сережками и хрустально-игольчатыми куржаками.
Бабочки и стрекозы исчезли, а вместо них в воздухе кружили снежинки, эти странные небожительницы нового времени. О, как мне хотелось стать вечным свидетелем чередования снежинок и бабочек! Бабочки не подозревают о существовании снежинок, ибо снежинки рождаются после их смерти. Может быть, человеку дано высшее счастье, умирая, как-то сохранить свое запредельное существование. Самая прекрасная сказка человечества – сказка о загробной жизни. Почему бы в такой чудесный день в этом сказочном городе не предаться иллюзии, не поддаться обаянию этой сказки?
И тут вдруг я опять страстно захотел бессмертия, хотя бы не своего тела, только души. Как бы мне хотелось поверить в возможность бестелесного существования, когда смерть только устраняет внешнюю плотскую оболочку! Быть запахом, паром или эфиром в этом мире, но только продолжать взаимодействовать с этим миром, ощущать его и мыслить.
Я готов был пойти на компромисс со своей логикой, вообразить свое тело энергией, этаким электрическим зарядом. Ведь при пристрастном рассмотрении наше тело можно разделить на мельчайшие частицы, и чем меньше частицы, тем они становятся дематериализованней, превращаясь в конечном итоге в энергетическую систему. Мысль – это совсем дематериализованная энергия. Остается сделать всего один шаг, чтобы констатировать, что дух – это энергия тела, и высвободившаяся энергия тела, теряя источник своего порождения, способна существовать независимо и вечно, ибо ей ничего не остается делать, как существовать независимо после выхода из тела, а стать вечной ее вынуждает сама категория небытия.
Сделав такое умозаключение, я не обрел уверенности в его истинности. Для этого нужно было, отбросив здравый смысл, просто поверить. В конце концов, могу я хоть на один день поверить в бредовую идею? Поймав себя на этой мысли, я сразу же успокоился, выключил какой-то контролирующий центр в глубине мозговой коробки и отдался весь наслаждению красотой природы.
Моя душа ликовала, восклицая: «Существует же бессмертие красоты, так же, как и бессмертие человеческой мысли!» Человеку нужно только захотеть стать бессмертным, и он им будет.
Я вышел на многолюдную улицу и остановился. Вокруг меня спешили прохожие. Их суета чем-то напоминала вихрь снежинок. Я всматривался в их лица и не различал их облика, все они казались мне бесплотными тенями, похожими друг на друга, олицетворяющими только движение, и не более.
Именно на этом месте мое внимание привлек легкий шелест. Как будто бабочка коснулась моей щеки своим крылом. И вдруг я увидел знакомый до боли образ, милые черты лица. Я не верил своим глазам, это была Стелла. Она чуть не прошла мимо, но я заступил ей дорогу.
– Это вы? – чуть слышно произнесла она. – А я думала, что вы исчезли навсегда после вашего неожиданного бегства в тот вечер.
Мне мучительно хотелось спросить, что я натворил во время нашей последней встречи, но я произнес лишь свои извинения.
– А мне показалось, что вы меня забыли.
– Как можно, – возбужденно воскликнул я.– Все это время мои думы были только о вас. Я боялся, что мы с вами больше никогда не встретимся.
Стелла улыбнулась и зябко поежилась от холода.
– Хорошо бы где-нибудь погреться, – произнесла она.
Мы стояли на заснеженной аллее, ведущей в художественный музей, и я предложил зайти в музей погреться и осмотреть заодно экспозицию выставки.
В зале итальянской живописи под многими картинами висела надпись: «Автор неизвестен», так как во время гражданской войны большинство картин было экспроприировано коммунистами у владельцев и перекочевало в хранилища без какой-либо регистрации.
– Странно видеть безымянные шедевры, – заметила Стелла. – Великие мастера прошлого исчезли, канули в Лету вместе со своей славой, но их творения остались, их души как бы материализовались в эти произведения. Люди исчезают, а их дела продолжают радовать и волновать наши сердца.
Когда Стелла произносила слова «материализовались» относительно души, я вздрогнул и вопросительно посмотрел ей в глаза. Она только что произнесла одну из предпосылок так волновавшего меня умозаключения.
У «Портрета неизвестного» художника Пьетро Антонио Ротари мы остановились, и я долго всматривался в черты лица, изображенного на картине человека. И чем больше я смотрел, тем больше напоминал он мне отдаленным сходством кого-то, кого я не мог вспомнить.
– Вам нравится эта картина? – спросила Стелла.
– Его лицо мне кажется знакомым.
– Вполне возможно, в жизни часто встречаются люди, похожие друг на друга. К тому же все живые люди несут на себе отпечаток и подобие давно умерших.
Мне показалось, что я вот-вот вспомню этого человека, но в последний момент его образ ускользал из моей памяти.
В эту минуту я услышал четкие шаги в другом конце зала, обернулся и от неожиданности замер. В нашу сторону направлялась Оля. И тут я вдруг вспомнил, на кого походил неизвестный на портрете. То была точная копия незнакомца, повстречавшегося мне в поезде. Да, это был именно он, представивший меня на суд бессмертных. Я смотрел на Олю, как загипнотизированный. Ситуация не оставляла никаких сомнений. К чему лгать, зачем притворяться. Пусть все сразу выйдет наружу, так даже лучше. Одним махом будет положен всему конец.
Стелла, вероятно, почувствовала мое внутреннее напряжение, оценила обстановку и чуть слышно прошептала:
– Мне лучше уйти.
Я не стал возражать, и она исчезла в другом зале.
Оля приближалась ко мне с видом такой отчаянной решимости, что я в душе воскликнул: «Да она безумна, ревность лишила ее рассудка».
В этот миг я неожиданно решился нанести удар первым. Сделав несколько шагов ей навстречу, я спокойным голосом заявил:
– Успокойся и возьми себя в руки. Оля, выслушай меня и постарайся хладнокровно отнестись к тому, что я тебе скажу. Между нами все кончено. Я не люблю тебя, да и раньше не любил.
От этих слов Оля побледнела, ее глаза стали еще больше. Но я уже не мог остановиться, на одном дыхании продолжал говорить и говорить.
– Может быть, это жестоко, но ты должна знать всю правду. Нами руководило только плотское влечение, но ни ты, ни я не пережили по-настоящему возвышенных чувств, той гармонии любви, которая соединяет влюбленных как на земле, так и на небе. Наши пути пересеклись случайно. И хотя нам показалось, что мы полюбили друг друга, соединив свои тела, наши души оставались и всегда останутся чужими, потому что между нами подобное единение невозможно. И лучше сейчас это понять, чем потом всю жизнь оставаться несчастными. Я люблю другую женщину и сожалею, что все так получилось. Возможно, во всем этом есть и моя вина, я поддался минутной слабости и сделал то, чего не должен был делать.
Губы у Оли затряслись, и из ее огромных глаз побежали слезы. Она пыталась справиться с собой, но это было выше ее сил, ее губы только смогли вымолвить:
– Как ты можешь…
Резко повернувшись, она побежала к выходу. Я не последовал за ней. Совсем непроизвольно из моей груди вырвался вздох облегчения. Я сломал ее волю, я ее победил, не позволил нанести мне удара, но на душе у меня было скверно, как будто я только что разбил драгоценный сосуд.
Стоя посреди зала, я тупо взирал на глупых кур, гуляющих по двору на холсте Анджело Торчи. Как просто быть безмозглой тварью и не иметь никакой души! С картины Доменико Фети на меня осуждающе смотрела итальянка с перстнем, а с губ мадонны Ресцинио, казалось, вот-вот слетит презрительный упрек.
И вдруг у меня в душе закипело раздражение. Оно стало подниматься и расти, превращаясь в злобное бешенство против всего, против себя, против всех. Но в первую очередь я возненавидел «Портрет неизвестного» Пьетро Антонио Ротари, остановившись против него со сжатыми кулаками. С каким желанием я выбросил бы вперед кулак, чтобы он прошел сквозь этот ненавистный образ, сквозь эту абстрактную идею! Но тут я обнаружил, что неизвестный на портрете совсем не похож на незнакомца из поезда. Только что рожденная в мыслях ассоциация распалась, и мой незнакомец, позабавившись временным сходством с картиной, опять ускользнул от меня, растворив свой образ в пустоте.
Я обошел все залы музея, но Стеллу не встретил. Вероятно, она незаметно ушла из музея, опасаясь скандала.
После этого случая Оля исчезла из университета, а через неделю я получил от нее коротенькое письмо.
«Прощай. Не ищи меня. Я расстаюсь с тобой навсегда, жестокий, самовлюбленный эгоист. В тот день в музее я хотела сказать тебе, что у нас родится ребенок. Но успокойся. Я не доставлю тебе ни радостей, ни огорчений, потому что твердо решила избавиться от него. Плод нашей любви должен умереть, как умерла сама наша любовь.
Я мечтала родить тебе сына, но ты его недостоин».
Читая это письмо, я чувствовал себя убийцей. Не во сне, а уже наяву я нарушил самую важную библейскую заповедь «НЕ УБИЙ".





ГЛАВА  VII

Мы условились встретиться у гостиницы, но было уже без четверти два, а Стелла все еще не появлялась. Автобус отходил ровно в два. Пока я ждал, у меня стали мерзнуть ноги, но я не смел войти в автобус погреться. Удобно ли ждать даму в автобусе? Так я и стоял, притопывая ногами и сдерживая дрожь.
Наконец, она появилась в меховой шубке, ее щеки порозовели от мороза, и вся она была как нежная роза, укутанная в нарядную упаковку. В любое время года Стелла выглядела необычайно привлекательной, как сама вечно обновляющаяся красота. Глядя на нее, я подумал: «Неужели когда-нибудь Стелла может стать старухой?»
Она подошла ко мне и спросила:
– Ну, как я тебе нравлюсь?
Ох, уж эти мне женщины, всегда напрашиваются на комплименты!
Мы вошли в полупустой автобус, где температура ненамного отличалась от наружной. Выдыхающие пар мужчины устремили свои взгляды на Стеллу. Как всегда, где бы она ни появлялась, сразу же начинала привлекать к себе внимание. Я задержался возле старика-водителя, чтобы расплатиться.
– Вы платите еще за кого-то? – спросил старик.
– За даму.
Водитель посмотрел на меня удивленными глазами. Я подумал, что, возможно, когда-нибудь тоже перестану обращать внимание на хорошеньких женщин. Вероятно, в это время жизнь потеряет для меня свою основную прелесть. Мы сели на те же места, на которых когда-то познакомились. Водитель закрыл двери автобуса, и мы тронулись в наше небольшое путешествие.
За городом снег еще ярче искрился под лучами зимнего солнца. Поле сменилось лесом. Деревья в белом убранстве почему-то дали толчок ассоциации, мелькнувшей в моей голове, о трауре на востоке, где люди вместо черной одежды надевают белую. Какая разящая противоположность в восприятии скорби! Но что такое траур? Всего лишь отношение живых к мертвым. А в какую стихию попадает сам мертвый? В царство темноты или царство света? Впрочем, для самого умершего эти пустяки не имеют значения, когда он соприкасается с тайной вечности в другом измерении. Живые могут строить только догадки о том, что их ждет там, но они даже представить не могут себе тот мир, потому что оттуда нет возврата.
Но что это со мной? Даже в такой день, когда возле меня сидит самая красивая девушка, меня посещают грустные мысли из цикла «Momento mori», проносясь над моим сознанием тенью ласточек и постоянно напоминая мне о быстротечности всего происходящего.
Я усилием воли отогнал эти мысли и заговорил со Стеллой. Ее лучезарные глаза светились теплом и симпатией. От нечаянных прикосновений мне становилось жарко. Мы болтали о вздорных пустяках, забыв обо всем на свете, став друг для друга центром внимания, заставив весь остальной мир вращаться вокруг нас со своими коллизиями, эволюциями и катаклизмами. И этот податливый мир вдруг превратился в декорацию, на фоне которой разыгрывалось основное действие, где радовалось счастье, где трепетал восторг, где звучала вечная песня – Песня Любви.
Неожиданно перед нами открылось озеро, скованное ледяным панцирем и окруженное амфитеатром гор. Хрустальные торосы, подобно сцепившимся гладиаторам, застыли в напряженном сне. Солнечные лучи, отражаясь от остроконечных шлемов ледяных воинов, наполняли картину безмолвия сияющим величием.
– Как на поле битвы бессмертных гладиаторов вечности, – сказала Стелла, глядя на торосы, которые, к моему большому удивлению, породили в ее голове такую же ассоциацию, как и в моей.
Потом мы со Стеллой сидели в ресторане на берегу озера за бутылкой шампанского. И когда я наполнял бокал веселым искрящимся вином, она, вдруг погрустнев, произнесла:
– У меня странное предчувствие, что мы видимся с тобой в последний раз. Но как бы там ни было, я хочу, чтобы этот день навсегда остался в нашей памяти твоим и моим праздником. Мне очень хорошо с тобой. О, как я хотела бы, чтобы этот праздник никогда не кончился! Но все проходит. Праздники сменяются буднями. Самые приятные впечатления блекнут и стираются из памяти. Счастливые минуты протекают быстро, и в самом слове «счастье» этой радости отпущено только час. Вот если бы можно было остановить часы времени, остаться навсегда в этом часе, именуемом счастье!
– Так давай это сделаем, остановим часы времени.
– Разве это в наших силах? Человек может остановить свои часы только смертью.
– Но, если эти часы самые лучшие в жизни, – я пришел в отчаяние. – Если усталость от сомнений и бесплодных поисков загнала меня в тупик лабиринта жизни. Если вокруг себя я вижу одни сомнения, и любая система, кажущаяся мне целокупной и совершенной, настолько хрупка, что рушится от одного к ней прикосновения. Мне надоела эта вечная гонка за миражами, бесконечный поиск и разочарование. Я сомневаюсь во всем. Последнее время меня стала навещать мысль: а существую ли я сам, и существует ли этот мир? Когда я задумываюсь о своем рождении, о том, как я появился на свет, мне начинает казаться, что не только я, но и весь этот мир является не чем иным, как случайным и хаотическим подбором шифров в невообразимой лотерее случайностей и совпадений. Представить только, среди миллиардов людей на земле в точное время и в точном месте встретились родители, и между ними возникли влечение и близость. Но это только первый тур лотереи. Ничтожно маленькая мужская частичка оплодотворила женскую. Это еще один невероятный выигрыш лотереи, потому что если бы другая частичка столкнулась в это самое время с женской клеткой, то возник бы не я, а, предположительно, мой единоутробный брат. Но это еще не все. Третий тур лотереи. Меня все же решили родить, а не выковырять щипцами, как ненужное и досадное осложнение в жизни моих родителей. И когда я появился на свет, меня, беспомощного малыша, не отправила в царство теней раньше времени болезнь, хотя я рос довольно хилым и болезненным ребенком. Жизнь человека – это самая великая неустроенность в мире, постоянная борьба за самосохранение от простуд, стихийных бедствий, войн, от самого себя. И нет никаких гарантий безопасности, потому что жизнь, как дуновение ветра, в этом скоротечном мире нежна и преходяща. Не завтра, так через год или десятилетие меня ждет завершение моего биологического развития – смерть. И еще неизвестно, как я встречу свою последнюю минуту. Может быть, буду корчиться от невыносимой боли под колесами машины и просить Создателя быстрее приблизить мой конец. Может быть, я умру в таком бесчестии, что лучше было бы не появляться на свет в этом мире.
Стелла слушала меня, не перебивая, я продолжал:
– И вот, наконец, наступил самый лучший, самый счастливый час моей жизни. Когда счастье наполнило каждую мою клетку, и торжество моего существа соединило в единое душу и разум. Когда я поднялся на высшую точку слияния с Абсолютом, когда я обнял своим существом мир и мир обнял меня. Разве я не имею права задержать это мгновение? Разве я не могу сделать еще один шаг к бессмертию и раствориться в этом мире? Разве в это мгновение я не уйду в мир иной самым счастливым человеком на земле?
– В таком случае, уверен ли ты, что уйдешь в иной мир в ладах со своей совестью? В мир, о котором ты даже не имеешь представления. И тебе не будет неудобно за то, что подумают о тебе оставленные тобой?
Я смущенно замолчал, но подумал, что я – это Я и что моя жизнь принадлежит только мне, а не им. И меня создала природа независимо от них.
Но Стелла как будто поняла мои мысли:
– А твои родители, которые соединили свои клетки, чтобы дать тебе жизнь, а твоя мать, носившая тебя девять месяцев, отдавая тебе по клетке свою плоть. А люди, давшие тебе молоко и хлеб, чтобы ты не умер с голоду. Но они не только давали тебе пищу. Они научили тебя смотреть на мир не животным, а человеческим взглядом. Они вместе с языком вдохнули в тебя душу, научив тебя писать, читать, работать и еще многим вещам, о которых ты даже представления не имел. Они дали тебе культуру, открыли глаза на свою историю, уходящую в глубокую древность, они познакомили тебя с миром, о котором у тебя никогда не накопилось бы таких знаний. И ты еще считаешь, что не имеешь никаких обязанностей перед ними?
Я смущенно молчал.
Только после смерти я смогу принадлежать себе. Моя жизнь, несомненно, нужна живым, и они будут распоряжаться ею по своему усмотрению. К примеру, начнется война, и я буду обязан принести свою жизнь на алтарь отечества. Боже! Самое безысходное, что довлеет над человеком, как проклятие, самая ужасная несправедливость; которая не может сравниться ни с одной стихией природы, – это сознание своей зависимости от других.
Стелла заглянула в мои глаза и сказала:
– Ты, в самом деле, несчастный человек. Ты не умеешь радоваться простым человеческим радостям. Тебе трудно жить с людьми. Тебе лучше было бы, не родившись, сразу стать бессмертным. Зачем тебе твое Я, когда ты даже не можешь по-настоящему быть эгоистом? Эгоист прежде всего любит свою жизнь, а ты любишь свою пустоту, свое исчезновение. Ты стремишься к бессмертным. Ты хочешь с ними разговаривать на «ты». Потерпи немного. Время придет, и если тебе даже очень захочется остаться по эту сторону ворот, туда тебя все равно вынесут вперед ногами.
Я улыбнулся. У Стеллы был прямо-таки мужской склад ума. Она ответила мне улыбкой и подняла бокал.
–А сейчас живи и радуйся. С такими мыслями ты долго не проживешь.
Мы чокнулись и выпили. Я почувствовал во рту пьянящую сладость перебродившего винограда, вкус жизни через смерть гниения. Вот она – библейская истина: чтобы вновь родиться, нужно сначала умереть.
– Ты неисправим, – сказала Стелла. – Мне кажется, что если я отойду от тебя, то ты слетишь в пропасть и сломаешь себе шею. Но я не могу быть всегда с тобой, я – жена другого человека. А ты можешь найти себе другую возлюбленную.
– Самая любимая и неповторимая – это ты, – сказал я, и мне захотелось нежно погладить ей руку, но я не посмел. – Разве может человек изменить мечте, своему подлинному идеалу? Если я буду искать похожую на тебя во всем мире, то мне не хватит ни жизни, ни сил, да и такой, как ты, я все равно не найду. Если даже я свяжу свою судьбу с другой женщиной, то все равно во сне я буду видеть только тебя. Я буду искать тебя в других женщинах и не успокоюсь никогда, пока не обрету тебя вновь.
– В таком случае твое дело безнадежно. Твой идеал – не я, а ты сам. Если ты будешь искать в других самого себя, то ты его никогда не найдешь. Тебе предстоит выбор: или любить самого себя, или любить других. Я тоже только твое воображение и существую для тебя постольку, поскольку ты еще не достиг цели. Как только ты ее достигнешь, твой идеал сделает поправку на более высокие величины.
– Разве может быть в этом мире кто-нибудь красивее тебя?
– Предела совершенству красоты не существует, но главное мерило всему – сам человек. Только он может решить для себя, совершенно это или безобразно. Вся природа вокруг нас совершенна и красива, потому что она естественна, и только мы своими законами учреждаем для себя разграничение между отвратительным и прекрасным. К примеру, таракан вызывает твое отвращение своим видом. А ты спроси у таракана, не вызываешь ли ты у него отвращения. Кстати, он страдает от тебя больше, чем ты от него.
Стелла была убийственна в своих доводах. Я заметил ей:
– Но самое отвратительное – это убийство, это так неестественно.
Стелла улыбнулась и показала на мою тарелку.
– В этом тоже нет ничего неестественного. Почему же ты ешь мясо специально убитого для тебя животного?
– Я не об этом, я говорю о людях. Самое ужасное, например, видеть ров с трупами.
– Не спорю, это ужасно. Это все равно, что видеть смерть самого себя. Но когда человек видит смерть быков на корриде, это ему даже доставляет удовольствие. А давно ли человек перестал любоваться боем гладиаторов? Похоже, что для человека неприятна только смердящая смерть, я уже не говорю о том, что он постоянно кого-нибудь убивает, начиная с мухи и кончая себе подобными.
В Стелле, несмотря на ее ангельскую красоту, жил какой-то дух дьявола -искусителя. Она высказывала такие мысли, которые порой смущали меня самого.
–Вот ты, например, хочешь убить даже себя, остановив свои часы на минуте счастья.
Она была права.
– А сколько таких безумцев, которые лишают себя жизни от несчастья и безысходности? Уйти из жизни всегда легко, вот вернуться невозможно.
Мне показалось, что я немного захмелел от вина. Я наклонил к ней голову и заговорщицки спросил:
– Скажи мне, Стелла, а что там, в той сфере, где нет жизни?
Как будто могла она это знать. Но она же отвечала убедительно на все мои вопросы!
– Вероятно, пустота, не знаю, тебе лучше спросить об этом у своих бессмертных.
Стелла немного подумала и добавила: – Так же, как свою собственную жизнь человек переживает сам и пугается заглянуть в свое будущее, так же и свою смерть он должен пережить сам и заглянуть туда, откуда никто уже не сможет вынести этой тайны.
– Но я хочу переступить этот предел и раскрыть тайну. Это для меня вопрос жизни и смерти.
– Это для тебя вопрос смерти, и мне жаль, что ты торопишься так рано разрешить его для себя.
Стелла последний раз пригубила бокал шампанского и решительно сказала:
– Ну что, пошли, а то мы не успеем осмотреть туннели.
Я рассчитался, и мы вышли из ресторана на свежий, морозный воздух, в тишину заснувшей природы. Любуясь панорамой озера, я вспомнил, как осенью на этом же самом месте я стоял с живым бессмертным Альберто Моравиа. Это было время грустного увядания природы, когда горы, покрытые желто-зелено-оранжевым лесом, отражались в синих водах озера на фоне голубого неба. Сейчас же природа сменила декорацию, наложив на все белый оттенок смерти. Поверхность озера, скованная ледяным панцирем, простиралась на десятки километров, смыкаясь со снеговыми хребтами противоположного берега, и походила на хрустальное гигантское блюдо с заостренными краями матового цвета, доходящими почти до розовых облаков. Вряд ли можно было найти подобное изделие из хрусталя во всей Вселенной. У самого края озерной границы между двумя горами из-подо льда вытекала быстрая река с самой чистой водой в мире. Река отражала зимние лучи солнца, как бы оттеняя границу между жизнью и смертью, являясь символом самой жизни. Мне захотелось пройти по кромке льда, по границе жизни и смерти. Я предложил Стелле принять участие в этом аттракционе.
– Близко к воде подходить опасно. Можно провалиться под лед, – заметила она.
В ней говорил типичный дух женского самосохранения.
– Мы не будем приближаться к воде, – успокоил я ее.
Весело болтая, мы вышли на лед, и подошли к вехам, огораживающим опасное место. Мои ноги, как магнитом, тянуло к водоразделу, но Стелла удерживала меня. Она сказала:
– Ты – безумец. Совсем не дорожишь своей жизнью. Это глупо бравировать храбростью, показывая пренебрежение к жизни.
Кромка льда кончилась, но мы, не выходя на берег, направились по льду вдоль берега озера, прошли порт, поселок и вскоре вышли к железной дороге. Это была та самая дорога, туннели которой конструировал и строил легендарный инженер и поэт Пьетро Тинелли. Сейчас этой дорогой пользуются крайне редко.
Мы со Стеллой дошли до первого туннеля, взявшись за руки. Войдя в него, я вспомнил слова Пьетро Тинелли: «Жизнь, как туннель, рождение – выход, смерть – вход». В туннеле было темно, но эта темнота манила нас. Лишь когда мы дошли до середины туннеля, стал виден его выход.
Я обернулся назад. С двух концов пробивался свет, как два озарения – рождение и смерть. Я держал в своей руке ладонь Стеллы и думал, что если я сию минуту не поцелую ее, то уже никогда не смогу этого сделать. Я испытал такое же волнение, как в первый раз, когда мы познакомились в автобусе.
Мы шли по туннелю и молчали, эхо гулко разносило наши шаги. Я мучился, но не мог решиться. Мне казалось, что Стелла тоже ожидает чего-то необыкновенного, и я уже остановился, но она продолжала идти, и мне ничего не оставалось, как подчиниться этому движению вперед. Я не видел ее лица, но чувствовал ее дыхание и тепло. Ее рука временами вздрагивала, и эта дрожь электрическим током пробегала по моему телу.
Вдруг раздался грохот, я вздрогнул. Стелла испуганно прижалась ко мне. К нам приближалась грохочущая лавина, грозящая нас смять, раздавить, уничтожить. Как будто война ворвалась в нашу спокойную жизнь. Меня охватил страх. Я прижал грудью Стеллу к стене туннеля, как бы стараясь заслонить ее своим телом от надвигающейся опасности.
Тепловоз с вагонами промчался мимо нас. Это был единственный и последний поезд, идущий на юг. Я стоял, обнимая Стеллу, не в силах ни поцеловать ее, ни выпустить из своих объятий. В туннеле опять воцарилась тишина. Стелла сделала движение телом, и я выпустил ее из своих объятий. Также молча мы вышли из туннеля. На выходе я оглянулся, как бы прощаясь с несбывшимися надеждами, так, вероятно, прощаются с жизнью.
Мы шли некоторое время молча по пути. Я уже не держал ее за руку. Дорога поворачивала за скалу, откуда открылась небольшая бухта, довольно уютная и красивая. В этом месте скалы не так круто обрывались в озеро. Бухта была залита каким-то необычным светом, и мне почудилось, что откуда-то сверху струится загадочное сияние. Как будто солнце, отразившись в большом зеркале, осветило преломленными лучами небольшую полянку, образовавшуюся на месте залива. Меня заинтересовало происхождение этого света, и вдруг к моему сердцу подкатило страстное желание взобраться на эту гору. Я сказал Стелле:
– Посмотри, что там светится вверху на этой снежной горе?
– Там собираются боги Олимпа, – улыбаясь, ответила Стелла.
– Хочу туда, – я сказал это тоном ребенка, который просится туда, куда могут входить только взрослые.
Стелла посмотрела на меня смеющимися глазами.
– А ты не боишься, что боги накажут тебя за это?
– Не боюсь, – ответил я.– Но, может быть, ты устала?
– Нет. Если хочешь, пошли.
Мне со Стеллой очень легко. «Вот бы иметь такую подругу жизни», – подумал я. Мы стали взбираться по горному склону. Я протаптывал дорогу, делая в снегу ступени, и протягивал Стелле руку. Так мы добрались до площадки на самой вершине горы. Но здесь к своему великому изумлению я увидел целое сборище людей, работала съемочная группа. От вида их одежды у меня мурашки побежали по телу. Я поразился самоотверженности артистов: в такой мороз они были полуодеты, если не сказать, полунаги. Я вспомнил чье-то рассуждение о наготе тела, как самой совершенной одежде. Казалось, что им совсем не холодно, так они умели владеть собой и скрывать свои эмоции. Мужчины и женщины изображали древнеримских богов и богинь. Всего около двадцати человек, они стояли кучками и переговаривались, не замечая нашего появления. Мне показалось, что Стелла со многими знакома, так как сразу же направилась в центр съемочной группы, я же остался в стороне наблюдать всю эту сцену, как сторонний зритель.
Стелла подошла к Юпитеру и Юноне. Юнона, вероятно, являлась единственной, кто заметил наше появление, потому что после приветствий она обратилась к Стелле:
– Представь нам своего мужа. Почему он остался стоять там, как бедный родственник?
– Он не мой муж.
– А кто же он?
– Мой знакомый.
– Даже не родственник? – Юнона пристально посмотрела на меня.
Мне стало неловко, и я опустил глаза.
– Нет, – ответила Стелла.
– Так-так, – удивилась Юнона. – И ты с ним свободно появляешься в обществе. Ну, милочка, от тебя я такого не ожидала. Какая дерзость – пренебрегать общественным мнением.
Тут в разговор вмешался Юпитер:
– Юнона, милая, какое нам дело до того, кто с кем где появляется.
– А ты бы помолчал, – напустилась на него Юнона, – за твое беспутство нас уже покарала судьба, послав нам хромого сына. Оглянись вокруг, сколько среди них твоих внебрачных детей. Вот один из них, кстати, приближается к нам.
Подошел Меркурий и обратился к Юпитеру:
– Отец, дорога в полном порядке. Вот только где мы возьмем вагоны для бессмертных?
Юпитер вдруг вышел из себя, его глаза метнули молнии. Я подумал, что он – загримированный режиссер.
– Как же ты не позаботился об этом раньше? Мы устраиваем в честь бессмертных праздник, а оказывается, что ничего не готово.
– Как же я мог позаботиться об этом, когда прибыл сюда перед твоим появлением? А есть и такие, которые и вообще еще не появились.
– И кто же это?
– Марс, как всегда он мнит себя очень важной персоной.
– Как же это он не прибыл? – возмутился Юпитер.
– Но ты же знаешь, что он дальше всех нас живет отсюда, – язвительно заметил Меркурий.
– Но не дальше же, чем я, – удивился Юпитер.
– Разумеется, – заметила Юнона, – ближе его отсюда живёт только Венера.
– Ну, я ему покажу, где раки зимуют, ну, я ему устрою головомойку, пусть только явится, – бушевал разгневанный Юпитер.
– Так где же нам взять вагоны для бессмертных?
– Возьми наши колесницы и с Вулканом переделай на вагоны, а после торжества их нужно будет опять перековать в колесницы. А чтобы дело спорилось, можете делать это во время движения поезда. Так ни ты, ни Вулкан не будете сидеть без дела. А по прибытии поезда к конечной станции мы сможем все уже иметь готовые экипажи.
Я ничего не понял из их мудреных речей: какие-то вагоны, колесницы, экипажи. Эти артисты всегда изъясняются на какой-то смеси жаргона и арго. Я отошел от них и стал бродить среди съемочной группы.
Бахус, успевший уже приложиться к бутылке, приставал к Минерве со всякими скабрезными анекдотами и непристойностями. Брат Аполлон и сестра Диана обсуждали местность, оценивая ее достоинства. Диана сказала, что здесь должна быть отличная охота. Аполлон восхищался тишиной, он нашел, что это самое прекрасное место для музыки и ритуальных очищений. Нептун громко славословил озеро, по всему было видно, что он является хорошим специалистом в лимнологии. Церера разговаривала со своей дочерью Прозерпиной, ставшей без материнского согласия женой Плутона. Плутон стоял тут же и виновато смотрел на тещу.
Стелла подошла ко мне и спросила:
– Как тебе нравится Венера?
–А где она?
Стелла показала мне в конце площадки симпатичную женщину, разговаривающую с юношей-красавцем.
– Она со своим сыном Купидоном, – пояснила Стелла.
–Я сравнил ее со Стеллой и подумал, что Стелла красивее. Свою мысль я выразил вслух.
– Спасибо, – ответила Стелла, – но ты не прав. Венера – богиня красоты, эталон женского совершенства. А я – просто Стелла.
– Как ты можешь такое говорить мне, Стелла? Ты – самая красивая из всех женщин на свете. Ты – моя звезда.
К нам подошел Меркурий.
– Привет, Стелла. Тебя тоже пригласили на Олимп?
– Нет. Я попала сюда случайно. Послушай, Меркурий, объясни моему другу, в какой сфере обитают бессмертные. Он так мечтает попасть в их мир.
– Да я их только провожаю туда. Собственно говоря, это не моя стихия. Лучше всего ему обратиться к Плутону и Прозерпине, они дадут исчерпывающую информацию о мире мертвых. Я бы мог представить его им, но у меня сейчас дел по горло с этим поездом.
Он извинился и побежал к Вулкану, и они вдвоем стали спускаться с горы по протоптанной нами тропинке. Стелла шепнула мне:
– Церера отошла к Юпитеру. Плутон и Прозерпина остались одни. Давай воспользуемся случаем, пока нам никто не мешает, подойдем к ним, поговорим.
Мы подошли к ним. Стелла после приветствий представила меня:
– Вот этот человек стремится попасть в ваше царство.
Прозерпина посмотрела на меня с интересом, а Плутон засмеялся:
– Торопитесь попасть ко мне в подчинение? Разве вы не любите свободу?
Прозерпина заметила:
– Зачем вам туда спешить? Вы еще такой молодой.
Я смущенно переступил с ноги на ногу. Этот спектакль начинал меня раздражать. Стелла обратилась к Плутону:
– Ты объясни ему, какие условия жизни в вашем царстве.
– Да нет никаких условий, – ответил он, – ведь и жизни у нас нет. Каждый перебивается, как может. Мне самому это царство опротивело до тошноты. Заведуешь им, как тюрьмой. Если бы предложили мне где-нибудь другое место, ушел, не задумываясь, из этой богадельни.
– Потому-то у тебя такое отношение к твоей работе, – вмешалась Прозерпина. – Сколько ты уже у них не был? Пустил все на самотек. Когда-нибудь опомнишься, но будет поздно. Все твои дела развалятся, а люди разбегутся.
– Оттуда никто не сбежит, я в этом уверен. Да что и говорить, – махнул рукой Плутон, – пропади все пропадом.
Этот фарс мне надоел, и я потянул Стеллу за рукав.
– Давай уйдем отсюда, – сказал я ей, когда мы отошли от хозяина царства мертвых.
– Как хочешь.
И мы стали спускаться по тропинке к железной дороге.
– Как тебе понравился Олимп? – спросила Стелла.
– Чего-то мне не очень приглянулась эта публика. Я не люблю богему.
– Как непочтительно ты о них отзываешься, они же боги…
Мне стало холодно, и никак не удавалось унять дрожь. Ноги закоченели, я старался двигать пальцами ног, но это не помогало.
– Ты почему весь трясешься? Замерз?
– Да, – признался я, не попадая зуб на зуб.
– Обними меня, согреешься, – предложила она.
Я притянул её к себе, но поцеловать опять не решился. Мне стало теплее. Любовь согревает. Мы вышли на дорогу. Быстро темнело, нужно было возвращаться. Мне показалось, что мы ушли очень далеко от порта, потому что его огней не было видно. Стелла смотрела на небосклон и угадывала появляющиеся звезды. Как я убедился, она довольно хорошо знала астрономию. Но для меня огни порта в это время были дороже всех звезд на свете. Меня опять охватила дрожь. «Скорей бы в тепло, в любой дом погреться, – подумал я, – все же человек не может жить без очага жизни».
Вдруг вдалеке показались огни. Поезд быстро приближался к нам навстречу. «Вот бы оказаться в тепле в одном из его вагонов, – подумал я, – и ехать, ехать хоть на край света вместе со Стеллой».
Возможно, я произнес эти слова вслух, потому что Стелла ответила:
– Поезд можно остановить. Хочешь, я это сделаю?
– Что ты такое говоришь, разве это автомобиль, который можно остановить поднятием руки?
Стелла не стала со мной спорить, она подняла руку. И о, чудо! Поезд остановился перед нами. Он походил на игрушечный бутафорский поезд. Вагоны с ажурными наличниками и замысловатыми вензелями были подцеплены к локомотиву, построенному еще в начале века. Из трубы валил дым. «Вероятно, поезд арендовала съемочная группа», – подумал я. Так и есть. Вместо машиниста сидел знакомый мне Вулкан, которого я видел на вершине горы.
Мы со Стеллой сели в первый вагон, и поезд отправился дальше на юг озера. Начались туннели. Все они сияли, расцвеченные огнями юпитеров. На каждой станции в нашу честь давали салют. Это был грандиозный праздник, пышное торжество, карнавал, в котором мне еще никогда не доводилось принимать участие. Меня вновь охватило чувство возбуждения и радости. Я не только согрелся, мне стало жарко. Возле меня сидела Стелла, моя возлюбленная, и мы ехали неизвестно куда, может быть, на край света. Не мечта ли это?
Я осмотрелся и вдруг увидел на сидениях знакомых мне по кинематографу Донателло бессмертных.
– Где мы находимся? – спросил я Стеллу.
– Ты все еще не понял? Это же поезд бессмертных.
– А я видел их раньше, даже разговаривал с ними.
– Поздравляю, ты уже стал с бессмертными на «ты», – шутливо заметила Стелла.
Я ничего не мог понять, реальность опять перемешалась с иллюзией.
– Скажи мне, – обратился я к Стелле, – это, в самом деле, были боги римского Олимпа?
– А ты думал кто?
– Я думал, что идет киносъемка.
– И снимают скрытой камерой? – спросила с иронией Стелла.
– Как раз это и показалось мне странным.
– Это ты странно живешь. Тебе всю жизнь кажется, что вокруг тебя все играют или занимаются глупостями. Ты не видишь жизни вокруг себя. Не видишь всех чудес, которые происходят рядом с тобой. Ты просто ничего не замечаешь. Как же ты живешь? Разве это жизнь? Да это – сон. Когда же ты уснешь по-настоящему вечным сном, то жизнь тебя уже никогда не разбудит. Ты проспал лучшие годы своей жизни. Так хоть сейчас, в оставшиеся часы, открой свои глаза и порадуйся этой жизни, удивись всему происходящему.
В вагон вошел Бахус с подносом, уставленным бокалами вина. Он угощал всех бессмертных, как простой стюард. Я взял два бокала с его подноса и один протянул Стелле. Стелла пригубила вино, я сделал то же самое и ощутил божественный вкус напитка.
Мы прибыли на станцию Аполлона. Вдруг раздался взрыв хлопушек, и в небо взметнулись тысячи разноцветных ракет и шутих. Они осветили озеро до самого горизонта, стало видно, как днем. Зрелище потрясающее! Аполлон стоял на перроне и в нашу честь исполнял сольный номер на лире. Раздался еще один салют, затем еще и еще…
Поезд тронулся дальше. Он входил в большой туннель, освещенный снаружи и внутри. Снаружи туннель походил чем-то на Триумфальную арку в Париже. Стелла с восхищением смотрела в окно на захватывающий спектакль. Ее глаза светились радостью, как у маленькой девочки. Она выпила бокал до дна, я взял из ее рук пустой бокал и поставил на поднос проходящего мимо Бахуса.
Тем временем в поезде разговор бессмертных шел о жизни, смерти и бессмертии. Я не мог одновременно слышать речи всех говорящих, потому что разговор не был общим, а велся отдельными группами бессмертных. До моих ушей из разных концов вагона долетали отрывки их фраз и даже целые сентенции. Я даже не мог точно определить, кому они принадлежат, да в этом и не было необходимости. В вагоне металась из угла в угол и билась о стены одна и та же мысль о вечности.
– …жизнь сильнее смерти.
– …бессмертна только сама жизнь.
– Жизнь прекрасна, как жаль, что она не вечна.
– Чтобы совершить великие дела, нужно так жить, как будто мы не должны никогда умереть.
О! Это были великие мысли, и бессмертные произносили их все разом, вплетая свои голоса в общий хор.
– Где нет жизни – нет идеи, где нет бесконечного разнообразия – нет жизни.
– …безмятежная жизнь невозможна без чистого сердца.
– Долго жил лишь тот, кто жил, верша добро.
– Жизнь сама по себе – ни благо, ни зло: она вместилище и блага, и зла, смотря по тому, во что вы сами превратили ее.
Одна мысль меня настолько потрясла, что я попытался глазами отыскать говорившего. Но мысль, слетевшая с губ бессмертного, как бы стала общей:
– Смерть есть исчезновение; исчезновение является источником появления новых веществ. Оно есть единство и различие; оно есть место, откуда берет начало возникновение, оно есть место, куда все возвращается.
И тут же бессмертные подхватили эту идею и заговорили о бессмертии.
– Хотя мы смертны, мы не должны подчиняться тленным вещам, но, насколько возможно, подниматься до бессмертия и жить согласно с тем, что в нас есть лучшего.
– Бессмертие состоит в работе над чем-либо вечным.
– Бессмертие состоит в том, что человек принимает участие в бессмертном творении, то есть в искусстве, науке… добродетели и всех проявлениях добра и красоты.
–Когда достойный человек исчезает с лица земли и навеки покидает свой дом, его образ жизни служит примером для живых.
Я слушал голоса бессмертных, переплетающихся в едином хоре Вечной Мудрости, и почти проникал в сокровенную тайну, которая открывала передо мной запретные двери. Мне казалось, что я вот-вот постигну смысл Вечной Истины и сквозь раскрывающиеся двери услышу Музыку Вселенной, увижу Гармонию Мироздания. Я стану бессмертным, и все бессмертные примут меня в свое общество как равного, и сразу же исчезнет это чувство неловкости, с которым я еду в поезде бессмертных, как безбилетный пассажир. Я напрягал все свои интеллектуальные способности, но что-то мне мешало сосредоточиться. Может быть, Стелла? Нет, только не она. Стелла, улыбаясь, смотрела в окно, любовалась ночными пейзажами озера. Она не только не мешала, но, наоборот, ее присутствие воодушевляло меня, побуждая к высокой духовной работе.
Однако я чувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Осмотревшись, я вдруг заметил в дальнем углу вагона странного субъекта. Весь его вид был каким-то жалким и ничтожным. Он сидел, забившись в угол, стараясь не привлекать к себе внимания. Когда наши взгляды встретились, он поспешно опустил глаза, но я успел прочесть в них мольбу. Нет, этот субъект положительно являл собой жалкое зрелище. Этот тип мне чем-то мешал, я не мог еще понять, чем, но с первой же минуты возненавидел его. Было очевидно, что он ехал зайцем. Мне вдруг захотелось вывести его на чистую воду. Какое право он имел сесть в вагон с бессмертными!
Но тут я понял причину моего негодования. Я сам не имел права здесь находиться, я тоже был безбилетным пассажиром, ехал зайцем. Недолго думая, я решил действовать.
Воспользовавшись взрывом хохота бессмертных по поводу истории, рассказанной Саллюстием, я незаметно встал и направился к своему сопернику, этому жалкому претенденту на бессмертие. Но чем ближе я к нему подходил и чем яснее становились черты его лица, тем больше поражало меня сходство его внешности с моей, как будто я смотрел на свое лицо в зеркале. Напустив на себя грозный вид, я спросил его тоном кондуктора, требующего предъявить билет:
– Кто вы и как сюда попали?
–Он робко ответил мне:
– Как будто вы не знаете.
– И все же? – Я попал сюда так же, как и вы.
От его слов меня покоробило. Его дерзкий тон, с которым он обращался ко мне, как к заговорщику, выводил меня из себя. Однако я постарался овладеть собой и спокойно ему заявил:
– Я еду не один, а с…
Тут я не стал уточнять, с кем я еду, а кивнул головой в сторону говорящих бессмертных и Стеллы, так что не было понятно, кого из них я имел в виду.
– А я еду с вами, – поспешно заявил мне этот наглец.
– Ка-а-ак? – только и сумел произнести я от удивления.
В конце этой коротенькой фразы мой голос приобрел угрожающие нотки.
Этот жалкий субъект сразу же весь обмяк. Он пытался хитрить, изворачиваться. Но не на того нарвался. Внутри меня закипала злоба.
– Кто ты? – зловеще спросил я.
– Видите ли, – начал опять увиливать от вопроса этот тип, – я, как бы вам сказать, состою при вас, и никак мне по-другому нельзя. Я не могу вас покинуть. Я – ваше тело, если хотите, плоть ваша… и тень. Помилуйте меня, но я не могу с вами расстаться ни при каких обстоятельствах. Куда вы, туда и я…
– Довольно! – оборвал я его. – Выметайся отсюда. Чтобы духу твоего не было!
– Не могу, никак не могу, – замахал он руками. – Вы же сами, если хорошенько подумаете, не захотите со мной расставаться.
Это было уже слишком.
– Знаешь, что, – прошептал я, чуть было, не схватив его за грудки, но побоялся скандала. На нас могли обратить внимание бессмертные. – Давай-ка выйдем в тамбур, поговорим.
Субъект явно трусил, ему не хотелось выходить и, тем более, оставаться со мной наедине. – Не бойся, ничего тебе не сделаю. Субъект неохотно встал и поплелся за мной в тамбур. Я лихорадочно соображал, как поступить. Очень уж не хотелось марать о него руки, но что делать с этим проходимцем, как от него отвязаться и избавить бессмертных от его жалкого присутствия. С другой стороны, если его обнаружат в этом вагоне, то могут устроить проверку, и дойдет очередь до меня. Тогда и меня спросят, как я сюда попал и имею ли я право находиться в вагоне, куда посторонним вход воспрещен.
К счастью, в тамбуре никого не оказалось. Однако время от времени из одного вагона в другой переходили бессмертные, потому нужно было скорее кончать эту комедию.
Я повернулся к субъекту и спросил его:
– Ну, отвечай, кто ты и как сюда попал, а то…
– Я сказал вам сущую правду, – еле слышно пролепетал несчастный, побледнев, как мертвец.
Он вызывал у меня чувство жалости, но еще больше – раздражение.
– Последний раз спрашиваю, – грозно заявил я.
Он только хлопал глазами и бормотал:
– Честное слово, хоть чем могу поклясться.
– Ах ты, гад! – я схватил его за горло и стал душить.
Он почти не сопротивлялся, повинуясь злому року. Я чувствовал, как все его тело стало обмякать, а лицо начало синеть, и тут я обнаружил, что у него, ну, просто точная копия моего лица. Мне стало не по себе, и я решил как можно быстрее отделаться от него. Держа одной рукой его за горло, другой рукой распахнул двери тамбура и со всей силы швырнул прохвоста наружу.
Я толкнул его так сильно, что он, пролетев несколько метров по воздуху, стукнулся головой о каменную стену. Как раз в это время поезд выходил из туннеля, и я успел разглядеть, как его безжизненное тело распласталось внизу и осталось лежать у самой обочины железнодорожного полотна.
Я поспешно захлопнул дверь и спокойно прошел в вагон. Мне было жаль беднягу, но жизнь сурова, она диктует свои законы. На моей совести лежал уже второй труп.
Стелла встретила меня беспокойным взглядом. Я молча сел возле нее.
– С кем это ты только что разговаривал? – спросила она.
– Да так, с одним знакомым.
– А где он сейчас?
– Перешел в другой вагон.
Я посмотрел ей прямо в глаза, стараясь придать своему взгляду как можно больше правдоподобности. Но в ее глазах я прочитал немой вопрос.
– Ты его не убил?
В душе я ужаснулся женской проницательности, однако внешне остался спокоен.
– Что ты такое говоришь, разве я способен на подобные поступки?
Мой голос звучал до удивления уверенно. Стелла успокоилась. Мы ехали дальше.
Поезд с бессмертными проходил туннели, и на каждой станции какой-нибудь римский бог давал нам отправление. Возле станции Купидона, когда мы проехали Туннель Любви, Стелла вдруг забеспокоилась. Счастливая улыбка исчезла с ее лица. В ее глазах я увидел тревогу.
– Что происходит? – спросил я.
– Скоро мы прибываем на конечную станцию.
– Ну и что же?
– Я боюсь встретиться с моим мужем.
– Как с твоим мужем? Откуда он там возьмется?
– О! Ты не знаешь его.
И в самом деле я не знал его и уже совсем забыл, что у нее может быть муж. Неприятностей мне совсем не хотелось, поэтому ее волнение передалось мне.
Поезд замедлял движение, мы прибывали на конечную станцию. Стелла встала, опустив раму, высунула свою ангельскую головку в окно и посмотрела по ходу поезда на перрон приближающейся станции.
– Так и есть. Мы пропали с тобой. Он ждет прибытия поезда. Мне нужно скрыться.
Стелла вся трепетала от волнения.
– Как же тебе это удастся? – беспомощно спросил я.
Но она уже не слушала, подбежав к противоположном окну, где сидели Саллюстий и Овидий, она открыла окно и легко выпорхнула из вагона. Я глазам своим не поверил от удивления.
Поезд прибыл на станцию. Двери растворились, и послышался голос кондуктора-контролера:
– Граждане пассажиры, приготовьте билеты для проверки.
«Как? – удивился я.– В этом поезде предъявляют билеты по прибытию на вокзал? Вот так чудеса!» Пассажиры вокруг меня вставали с мест, доставали билеты и по одному направлялись к выходу. Я поймал за рукав туники проходившего мимо меня Плиния Младшего.
– Скажите, пожалуйста, какие билеты спрашивает контролер?
– Как какие, – удивился Плиний Младший. – Билеты бессмертия.
– А у меня такого нет, – растерянно промямлил я.
– Как нет? – вторично удивился Плиний Младший. – А как вы сюда попали? Как вы сели на поезд?
– Меня посадила девушка, вернее, женщина, – поправился я.
– Какое нахальство, – возмутился Плиний Младший, – влезть в поезд бессмертных при помощи женщины. Да как вы посмели?
– Если бы я знал, я бы ни за что без билета…– пролепетал я чуть слышно.
Наш разговор привлек внимание остальных пассажиров. Великие бессмертные смотрели на меня с презрением. Доехать до конечной станции зайцем в вагоне бессмертных – считалось для них не сравнимыми ни с чем наглостью и позором. Гай Петроний, проходя, бросил в мою сторону реплику:
– Ничтожество, желающее попасть в бессмертие на чужих плечах, отвратительно. Но еще отвратительнее попасть в бессмертие на плечах женщины.
Каждый великий, проходя мимо меня, считал своим долгом сказать что-нибудь колкое. Я сидел, униженный и пристыженный безбилетник, получая плевки в лицо от великих бессмертных. Это был самый позорный день в моей жизни, я готов был от стыда провалиться сквозь землю.
Когда вышел последний бессмертный и вагон опустел, с перрона послышался возглас контролера:
– Ну что, все вышли, или кто-нибудь уснул?
Мне волей-неволей пришлось направиться к выходу. «Ещё хорошо, если дадут пинка, – подумал я.– А если заставят заплатить за проезд?» Я даже не знал, чем расплачиваются за проезд в таком поезде.
У дверей, широко расставив ноги, вероятно, чтобы никто не проскользнул мимо, стоял контролер, подобно апостолу Петру с ключами от рая. Впрочем, я так подумал потому, что так написано в библии. Но контролер стоял не с ключами, а с компостером и протягивал ко мне руку за билетом.
– У меня нет билета, – дрожащим голосом вымолвил я.
Вероятно, в этот момент вид у меня был очень жалок, я не смел смотреть контролеру в глаза.
– Как это нет билета? – повысил голос контролер. – Вы что же, ехали зайцем всю дорогу?
Я хотел объяснить, но тут вспомнил слова Стеллы, что ее муж ждал на перроне. Через плечо кондуктора я быстрым взглядом окинул перрон, но никаких встречающих не увидел. У поезда оставался всего один вагон, все другие были отцеплены во время движения. «Значит,– подумал я,– контролер и есть муж Стеллы». Я впервые посмотрел на апостола Петра внимательно, и тут же узнал в нем незнакомца с небесным взглядом, который ехал со мной в одном поезде этой осенью. Я со страхом заглянул в его голубые глаза и вспомнил, что он способен читать мысли. Во рту у меня пересохло, язык онемел.
– Так как же вы попали в этот вагон? – спросил он меня. – Объясните вы мне, наконец.
Терять мне было уже нечего, и я пролепетал:
– Я ехал не один.
– Это я знаю. Где же ваша спутница?
– Вы уверены, что это была спутница? – я попытался еще выкручиваться, но надежды уже не было, а лгать было бесполезно.
– Уверен. Так где же ваша спутница? – повторил он вопрос с металлическими нотками в голосе.
Нагнув шею, через мое плечо он заглянул в вагон.
– Куда она делась? Я видел ее голову в окне, когда поезд подходил к станции.
– Она упорхнула в окно.
Я именно это слово и употребил «упорхнула» и подумал, как все в этом мире странно и нереально.
– Значит, она тоже была без билета, – заключил контролёр. – А вы знаете, что полагается за проезд в таком вагоне без билета?
Откуда мне было знать.
– Смерть – плата за проезд без билета. Но вы к тому же должны заплатить двойную плату – за себя и за свою спутницу. Это будет вашим штрафом.
У меня ноги одеревенели от страха, но любопытство все же взяло верх.
– Какая же еще может быть плата, если за себя я плачу смертью?
– Позор. Вы должны умереть позорной смертью.
Я уронил голову на грудь, мне совсем не хотелось уходить из жизни таким образом. Я стоял и не смел поднять глаза на этого человека. Как видно, контролеру стало меня немного жаль.
– А кто была ваша спутница? Как ее звали?
Мне, как осужденному смертнику, терять уже было нечего, хотелось покаяться. Вероятно, у всех грешников возникает такая потребность перед смертью. И я осмелел:
– Ее зовут Стелла, она – ваша жена.
– Моя жена? Очень мило! – он вдруг захохотал раскатистым саркастическим смехом. – Как же это так получается? Вы, милостивый государь, путешествуете с моей женой?
Его взгляд испепелял меня, его хохот вбивал меня в землю, как кузнечный молот. «Вот что такое настоящий позор, – думал я.– Когда подошвы твоих ног горят, как у вора. Вот она, расплата за человеческие прегрешения. Это хуже чистилища, когда на тебя так смотрят и смеются тебе в лицо».
– Моя жена – твоя спутница. Ха-ха-ха, – он хохотал, и его смех звенел, как колокол.
Этот набат выворачивал мою совесть наизнанку. Меня обдало жарким духом, как будто я провалился сквозь земную твердь в чертоги ада, где всех ждала расплата за грехи, спесь и сытость, похоть и страсть, за вожделение, лихоимство и жадность. Меня охватило душной гнилой волной. Я почувствовал всеми моими внутренностями, как будто кто-то острым ножом вспорол мне живот и вскрыл мою головную коробку. И из меня посыпались страх, злоба, распутство, тщеславие, зависть. И я ужаснулся пустоте и никчемности моей жизни. Я не подозревал, что в моей душе спит столько низости и подлости. Комок подступил к горлу, меня затошнило от этой гнили. И мне вспомнились стихи Германа Гессе:

Жадностью гонимый и тоской,
Душной гнилью сброд разит людской,
Дышит вожделеньем, злобой, страхом,
Жрет себя и сам блюет потом…

И я блевал, и мои изрыгания облегчали мою душу, и я чувствовал, что вместе со всем этим из меня выходит мой вес, и мои легкие наполнялись воздухом неземной чистоты. Я поднял глаза на моего судью, чтобы попросить его посторониться, иначе, я мог запачкать его униформу, но тут меня поразила перемена, происходящая с контролером. Он вдруг стал таять, уменьшаться в размере, садиться, как батарейка, разряжающаяся от неудержимого хохота, отчего тембр его голоса менялся, становился звонче и чище, почти переходя на звон серебряного колокольчика. Да, это был смех бессмертного.
И вдруг за его спиной я увидел идущую к нам вдоль вагона Стеллу. Она, виновато опустив голову, направлялась к нам. Все мое внимание сосредоточилось на ней. Нет. Она не была грешницей. За все наше знакомство я не поцеловал ее ни разу. Она была чиста перед своим мужем, перед людьми и Богом.
Вдруг я заметил, что она приближается к нам, не поднимая головы, идет прямо на столб. Еще несколько шагов – и она стукнется об него головой. Мне захотелось крикнуть ей: «Осторожно! Ты сейчас налетишь на столб!» Но неожиданно я увидел нечто потрясающее, во что невозможно было поверить. Перед столбом Стелла раздвоилась на двух девушек, и одна прошла слева, а другая – справа от столба. Эти девушки, похожие друг на друга, как две сестры, вместе с тем чем-то отличались. Одна больше походила на Стеллу, другая – на Олю, у одной волосы были золотистые, у другой голубые. Они, взявшись за руки и весело улыбаясь, подходили к нам.
Я перевел взгляд на Петра, и меня поразила метаморфоза, происшедшая с ним за то время, пока я взирал на это чудо. Он хохотал уже задорным детским смехом, его лицо от сильного перенапряжения одеревенело, нос вытянулся, и весь он, как бы растаяв, превратился в маленького мальчика. Он хохотал, заливаясь, как глупый вздорный сорванец. И его смех молоточками стучал мне в сердце. Из апостола Петра он превратился в маленького деревянного мальчугана Буратино, с длинным носом, в бумажной курточке и штанишках. Повернувшись к подошедшим девочкам (приближаясь к нам, они помолодели), он представил их мне поочередно:
– Это Мальвина, а это Фата.
Обе девочки легко присели в реверансе.
– У Мальвины есть жених – мой друг Пьеро, – пояснил мне Буратино, – а Фата – подружка моего брата Пиноккио.
Я полностью потерял чувство реальности, мне показалось, что и сам я изменился. Перрон наполнился деревянными куклами. Со всех сторон к нам бежали Арлекины, Пьеро, Домино, девочки с кукольными личиками, имен которых я не знал.
Обнявшись, к нам подошли Пиноккио и Пьеро. Пиноккио стукнул своего брата по плечу.
– Привет, старина, с кем это ты? Представь-ка меня.
Я пожал обоим их детские кукольные ручки.
– Что вы здесь стоите? Скоро же начинается представление.
– Где? Какое? – спросил я.
– Как где? В Театре Вечности Там уже собрались все бессмертные, ждут нас, артистов.
Пьеро и Пиноккио схватили своих возлюбленных и потащили к театру. Я подумал, глядя им вслед, что опять остался в дураках. Буратино вдруг расхохотался и крикнул им вдогонку:
– Эй вы, дурачки, куда это так спешите? Забыли, что ключ от сцены у меня в кармане.
И он, вытащив Золотой ключик из бумажных штанишек, покрутил им над головой. Затем он дернул меня за рукав и сказал:
– Идем на представление. Я тебя приглашаю.
И мы, взявшись за руки, отправились в Театр Вечности, чтобы разыграть еще одно представление перед требовательной аудиторией бессмертных.





ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ
 
1
Как-то раз мне удалось вытянуть Краба на концерт итальянской органной музыки. Вначале он сопротивлялся, считая себя приверженцем только итальянской оперы, но потом согласился с моим доводом, что музыка великих композиторов ему не повредит.
Мы опоздали к началу концерта, и когда вошли в пустой зал, уже звучала соната ре мажор Антонио Вивальди. То ли от того, что мы очень спешили и были возбуждены, то ли от того, что не подготовили себя к слушанию подобной музыки, нам никак не удавалось настроить себя на тон концерта. Я рассеянно вертел головой по сторонам, высматривая, нет ли среди слушателей знакомых, Краб задумчиво разглядывал готические своды бывшего польского костела, искусно переделанного под концертный зал.
Исполнителем был один заезжий итальянский органист-священник, имени которого я уже не помню. Его программа, составленная своеобразно, представляла собой перевернутый экскурс в прошлое, в историю музыки. Вначале шел Антонио Вивальди, затем – Арканжело Корелли, и заканчивал программу выдающийся органист Джироламо Фрескобальди.
Звучали allegro moderato, largo и vivace благозвучной музыки «рыжего аббата». На Краба этот композитор не производил ощутимого впечатления. Он сидел, думая о чем-то своем, отрешенный от музыки и окружения. Когда органист покончил с Вивальди, и все захлопали, Краб бросил мне короткий взгляд, выразивший критическое отношение к музыке и исполнителю. Его взгляд как бы вопрошал: «Куда ты меня привел?»
И вот зазвучала прелюдия ля мажор Корелли. В этой прелюдии преобладала яркая мелодичная линия, строгая и ясная гармония. И я увидел, как с первыми же звуками преобразилось лицо Краба. Он улыбнулся, как бы удивляясь возникшему откуда-то лучу света, расслабился и погрузил себя в его струение, отдавшись счастливому забытью. Казалось, что музыка уносила его в высшие сферы блаженства. Я думаю, что в эти минуты он видел сладостные грезы, и мне доставляло удовольствие больше следить за ним, чем слушать музыку. Когда прелюдия кончилась, он с восхищением посмотрел на меня.
Затем исполнитель начал канцону Фрескобальди. Ее звучание несколько походило, а в некоторых местах смыкалось с мелодией предыдущего произведения. Она лилась в том же тоне красочных переливов земной радости, и Краб как бы заново переживал радостное вдохновение. Но вот грянули звуки совсем уже неземной музыки, органист исполнял токкату Фрескобальди. Взволнованно-приподнятый тонус музыки возносил наши души в высшие сферы небытия, в необъятные пространства за порогом мироощущения. Звуки наполняли абсолютной фантастической свободой эти сферы, вершили в них построения и разрушения невиданных форм, сообразуя чувство и звук в высшей гармонии и полифонии творческого таинства души человеческой.
Я не смог удержаться, чтобы не посмотреть на Краба. Он весь застыл в каком-то оцепенении, вглядываясь в далекие просторы, его счастливо-мечтательная улыбка сменилась гримасой удивления, как будто он увидел некий символ завершенности. Мне стало не по себе, потому что я подумал, что в минуту смерти Краб может отойти в вечность именно с таким лицом.

2
Тело Краба нашли у входа в туннель рядом с железнодорожным полотном через несколько дней после его неожиданного исчезновения. На теле не было обнаружено следов насильственной смерти, поэтому сразу же возникло предположение, что человек просто замерз.
Когда весть о смерти Краба разнеслась по университету, все пережили состояние шока. История была не из приятных. Слухи о связи Краба с Олей гуляли в студенческой среде и среди преподавателей. Кое-кто говорил, что эта смерть не что иное, как самоубийство. Каждый судил и рядил по-своему, но никто ничего толком не знал, и все только строили предположения.
По правде говоря, многое во всей этой истории казалось странным и непонятным. К примеру, я до сих пор не могу объяснить, как ко мне попала рукопись Краба, на конверте не было штемпеля почтового отделения, хотя она пришла ко мне по почте.
Когда я отнес рукопись в милицию, следователь только развел руками. Возвращая рукопись мне, он сказал, что никогда не читал подобной галиматьи, и что автора нужно было засадить в психлечебницу.
И уж совсем никому не был понятен случай с женщиной, именуемой Стеллой. Некоторое время милиция искала ее по приметам, изложенным в рукописи, но безуспешно. Такой женщины в природе не существовало. К тому же никто из свидетелей, видевших Краба в последний день перед смертью, не подтвердил, что с ним была женщина. Нашлись и такие, которые утверждали, что Краб, прогуливаясь по улице, разговаривал сам с собой.
Сейчас трудно предположить, почему он это делал. Может быть, готовился к очередной лекции или занимался речевыми упражнениями на иностранных языках, а может быть, впадал в бредовый транс помешательства. Как бы то ни было, смерть Краба посчитали несчастным случаем.
Всего два дня Краб пролежал в морге, затем приехала из Москвы его жена и увезла своего мужа в оцинкованном гробу туда, откуда он в свое время бежал с надеждой начать новую жизнь.
Так уж получилось, что я не имел возможности не только присутствовать на его похоронах, но даже проститься с моим учителем.

3
Прошел месяц. История стала забываться. Все реже студенты вспоминали имя Краба, я же все чаще перечитывал рукопись. Меня не оставляла мысль об Оле. Я хотел, во что бы то ни стало, разыскать ее, но это оказалось не просто.
Еще на каникулах после зимней сессии я отправился в город, где жили родители Оли. Я случайно узнал их адрес и в надежде увидеть Олю, испытывая большое волнение, позвонил им в дверь. Мне открыла Олина мама и сказала, что дочь не собиралась приезжать домой на каникулы. Я сразу же сообразил, что мать ничего не знает о жизни дочери. По ее словам, выходило, что Оля переехала от тетки в общежитие.
След Оли терялся. Вероятно, в общежитии у нее было доверенное лицо, которое пересылало ей всю корреспонденцию. В университете мои поиски не дали никаких результатов. Никто не знал, где скрывалась Оля.
Пришла весна. Наступила горячая пора экзаменационной сессии. У меня появилось множество хлопот. Нужно было подтягивать хвосты, сдавать экзамены. На время я прекратил свои поиски. Но вот все осталось позади, наступили летние каникулы. Я не поехал в студенческий строительный отряд, как рассчитывал раньше, а решил все лето посвятить поискам Оли. Во мне проснулось такое страстное желание увидеть ее, что я все время пребывал в каком-то судорожном состоянии. Я предчувствовал, что она где-то недалеко от меня. Разглядывая географическую карту, я мысленно составлял маршруты своих поездок. И вдруг меня осенило. Как я раньше об этом не подумал? Она могла поехать именно туда, к той женщине, ребенка которой спасла.
В тот же день я отправился в деревню. Когда я нашел дом женщины и постучал в ворота, мое сердце колотилось так сильно, что казалось: слышно на всю улицу. Из дверей дома вышла Оля в домашнем халатике. Она ничуть не изменилась, только черты лица немного заострились.
Оля не удивилась моему появлению. Мы поздоровались, как старые друзья, она пригласила меня в дом. Ни хозяйки, ни мальчика не было дома. Как только я переступил порог, я услышал плач грудного ребенка. Трудно описать чувства, нахлынувшие на меня в ту минуту. Там, в комнате, плакал сын Краба, ее сын. Она поспешно прошла в комнату, оставив меня на пороге.
Потом мы пили чай и вели мирную беседу. Оля избегала говорить о Крабе, о его смерти она уже знала. Мы говорили об общих знакомых, о делах в университете. Оля призналась, что хотела бы продолжить учебу, но главный смысл жизни видит в воспитании сына.
Когда мы настолько разговорились, что стали шутить и смеяться, я вдруг неожиданно спросил ее о той женщине, которую она должна была видеть в музее. Оля очень удивилась.
– С ним никого не было. Я не думаю, что у него могла быть какая-нибудь женщина. Ему никого не нужно было, кроме самого себя.
Я еще раз подумал, что Стелла существовала только в воображении Краба.
Вечером я вернулся в город, охваченный самыми противоречивыми чувствами, а утром следующего дня был уже у Оли в деревне. Так я стал ездить к Оле каждый день, помогал по хозяйству. Она разрешила мне даже водиться с ее сыном. Оля постепенно привязывалась ко мне, я же и дня не мог прожить без нее.
В середине лета мы поженились. Когда я сделал предложение, Оля ничуть не удивилась, только спросила меня, не пожалею ли я о принятом решении.
Я ни разу не пожалел, что Оля соединила свою жизнь с моей. Я поистине был счастлив. Оля стала для меня самым дорогим человеком и верной женой. Ее сын стал моим сыном, которому мы дали имя Константин, так же, как звали Краба.
Что касается философии Краба, то последнее время я всё чаще вспоминаю этого странного философа и, читая украдкой его рукопись, думаю о тех вечных истинах, ради которых он пожертвовал своим тленным существованием.

Конец

Октябрь 1984 – ноябрь 1985