Дедушка Апокалипсиса
I. Знакомьтесь - Иероним Виктор!
Иероним Виктор (Виктор - это его странная фамилия, звучащая как имя, однако с ударением на второй слог "Ор") был произведён на свет шестьдесят семь лет назад в Лондоне и с тех самых пор нигде, кроме как в этом городе, он не нашёл себе иного дома - он немного путешествовал по Европе, но это уже в середине своей жизни, потом изрядно пожил в России, но не из любви к туризму, а из долга - Иероним - человек культуры, одухотворённый домосед, мечтатель, а потому с малых лет был увлечён живописью, кинематографом и, конечно, литературой. Книги он любил и ценил, даже почитал, поэтому не удивительно, что своё обучение он закончил (не так буквально, не забудем о том, что учится человек всю свою жизнь) будучи доктором философии по русской литературе (оттого и поездки в Россию - он изучал страну своих любимых авторов, заодно читал лекции в местных университетах, не чурался и школ - русский он знал не в совершенстве, говорил с забавным акцентом, но разборчиво и не торопливо, благодаря этому и понятно) и потом устроился преподавателем в том же университете, где сам когда-то сидел за партой. В свои сорок пять он решил отойти от преподавания и серьёзно заняться наукой и следующие десять лет провёл в постоянных разъездах по Англии, Франции, Италии, Испании, России, побывал на острове Корсика, прослеживая пути персонажей из полюбившихся ему произведений, прослеживая жизнь авторов, что эти произведения написали. К пятидесяти пяти его пыл поостыл, да и здоровье дало слабину - постоянные перелёты и переезды в машинах и поездах давали о себе знать - подступил ревматизм... Но как подступил, так и отошёл, новые методы лечения смогли не избавить от болезни, но значительно отсрочить срок её прихода.
Любовь... любовь имела место в жизни и молодого и старого Иеронима, но он был душой мечущейся, непостоянной - страсть в нём вспыхивала, как в романах, а потом пропадала, как в жизни и ни семьи, ни детей он так и не завёл. Лишь окружил себя друзьями из числа студентов и некоторых преподавателей. Вообще именно друзьями Виктор мог гордиться - они у него имелись по всему свету, не все верные, но открытку прислать на Рождество не забывали. как и он им. Когда к миру подступилась атомная третья мировая Иероним был уже стар, он, окружённый любимыми книгами, заперся в своей квартире, но ещё до первых разрушительных разрывов бомб его, меланхолично любующегося пейзажем, уже никогда неповторимым, схватили, силой ворвавшись в дом, военные, ответственные за сокрытие граждан в убежища...
И сокрыли, и заперли, и спасли. Он тогда был разут, лишь свитер натянут был на торс и брюки, уже тогда неновые, с белыми меловыми пятнами, на ноги. Последнее, что он смог забрать с собой из дома - это военную шинель, российскую, подаренную ему там по случаю особенно успешно прочитанной (и разрекламированной) лекции каким-то местным чиновником. Его, с босыми ногами, волочили по улице к обитой свинцом толстой двери бункера. Внутри кто-то. заметив его истёртые носки, из жалости протянул пару сапог. Кто? Время уже стёрло и лицо его и имя... Да и не обращал внимания на такие мелочи едва соображающий старик.
Прошла война. Сгорел город. В чём был из убежища, вместе с другими, вышел чудом уцелевший Иероним Виктор. Человек никак не пригодный для жизни в таких условиях. Негде было преподавать, да и некому, некуда было уезжать, да и незачем. Иероним, отбившись от общей толпы, долго блуждал по руинам города, пока не нашёл одноэтажный почерневший от пожара, кирпичный домик, на втором этаже которого когда-то жил. Изрядно погрустневший он вернулся к людям, а потом... А потом просто жил, доживал, не бросаясь в лапы к смерти добровольно, но и не слишком отстаивая право жить. Скромно бродил по Лондону и искал книги. Теперь это стало его работой - обосновав в одном далёком от основных обиталищ, а значит и от мародёров, подвальчике библиотеку от стал стаскивать в неё всё, что находил - художественные произведения, юмористические журналы, какие-то вывески, рекламные купоны. И этим продолжает заниматься поныне.
II. Подвальчик в Вест-Энде
"Молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, - словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли..." - слова чеховской "Чайки", декадентство, отрывок из постановки Константина Треплева - одна мировая душа, вобравшая в себя души всех живших и почивших и один сатана, красноокий бес, пахнущий серой - они сойдутся в схватке, в финале, но спектакль прерван матушкиными смешками и победит душа ли, её элегия, или гневливое порождение ада - неизвестно и известным не станет. Ушёл из жизни тот, кто мог что-то объяснить, ушёл давно, до этой войны, до войны ей предшествовавшей - Антон Павлович - сатирик, посмеявшийся над этим миром. Но смеётся над ним сейчас? Вот он Апокалипсис, пришёл и прошёл Судный День, отбив нам всем макушки своими солдатскими сапогами, но где же трубы и горн? Где же ангелы, где же это единение и кто же теперь есть Зло? В книгах всё всегда так порядочно.... Нет, упорядоченно, как в картотеке - одна сюжетная извилина безусловно породит другую и завязка развяжется в эпилог. А тут всё как-то затянуто, нудно и грязно. Даже нищета и пьяницы Достоевского в их лохмотьях терзаются от мук совести. Конец Света наступил, но свет-то остался, а что обычно бывает после конца? Что после точки? Название редакции, тираж, имя автора, редактора, корректора? Просто белый форзац? Даже нищета и пьяницы Достоевского имеют совесть, а здесь! После точки человек лишился всего человечного. Вот, снова стреляют. никак не уймутся. Здесь и после того, как всё кончится никак не уймутся. Человек лишился человечного или человечное теперь и есть мерзота, гниль, желчь и жестокость. Бок что-то зудит..." - голова доктора не самых серьёзных, по мнению некоторых, наук кишела мыслями, которые цепочкой, словно схватившись за руки, бежали, сменяя друг друга как-то незаметно. Доктор думал о книгах, которые любил и читал и перечитывал и запоминал строки из тех наизусть, о конце, конце романтическом и том Апокалипсисе, невежественном, некрасивом, что упал на головы людям планеты. Доктор любил думать - когда-то именно это было его работой. Когда одни доктора раскрывали тайны вселенной, другие смотрели в глаза самой природе и плевали в лицо её законам, а третьи ломали голову над цепочками ДНК и рекомбинацией генов, он приканчивал ещё один роман, а потом думал над ним, размышлял, анализировал, пальцами, не глядя, находил закладки, открывал и перечитывал особенно понравившиеся моменты, вписывал что-то в тетрадь - ох! Сколько у него было таких тетрадей, от корки до корки исписанных умными мыслями умнейших из мыслителей. Красные, белые, синие, с пластиковыми обложками и бумажными - тетради были упакованы в папки, тщательно рассортированы - вот тут изречения философов Древней Греции, а здесь шутки из комедийных пьес, там фольклорные выдержки. Прекрасное было время, самое что ни на есть, а сейчас? Тогда он блистал в аудитории, ему хлопали, в Санкт-Петербурге он, на своём плохом русском мог увлечь российских студентов книгой, словно и не путал ударения в словах, а слог вёл, как мёд лил. А сейчас? Бок зудит. Иероним завёл левую руку под шинель, у которой и пуговиц не было, приподнял свитер и ногтями поскрёб правый бок - ничего опасного, просто чешется, не заразно. Доктор подкинул ещё деревяшек в печь - сваренная из кусков жести, труба которой выходила на улицу через форточное окошко - единственное в этом подвальчике. Эту буржуйку он откопал в груде хлама, собранного какими-то умельцами на переплавку, да забытую. Почему забыли? Скорее всего и нет в живых уж того работяги или тех работяг, если их было несколько. А вот у Иеронима зато есть печь, согревающая по ночам. В некоторых домах ещё сохранились оконные рамы, деревянные, найти сложно, по большей части находится оплавленный пластик стеклопакетов, но если уж повезёт, то ВиктОр тут же её выдирал, ножиком ослабляя гвозди или откручивая шурупы, а потом разламывал на примерно равные по размеру деревяшки, самое то для топки. Бледный сизый дымок шёл из трубы на пустую, далёкую от центра, улицу, бледный седой Иероним ВиктОр полусидя, по другому говоря - полулёжа, почёсывал бок, глядя на огонь, в правой руке держа подпаленный, местами без нужных страниц, роман о том, как Сатана решил устроить в Москве свой бал. Рукописи не горят. Солнце уходило за горизонт. Иероним каждый такой миг почему-то думал, что оно больше не вернётся... А зачем? Он бы не вернулся, будь он солнцем, он нашёл бы планету поинтереснее, чтобы её греть своими лучами. Старика окружала его небольшая по меркам прошлого и громадная по меркам нынешним, постапокалиптичным, библиотека, безусловно имеющая претензии называться крупнейшей в Лондоне. Книг сейчас мало, не найти, да и не ищет их никто, кроме самого Иеронима (ну, разве что какие-нибудь технологические схемы более-менее ценны), а он откапывает их из пепла. Рукописи не горят, даже если огонь этот начался со взрыва атомной бомбы.
***
Почему бы не назвать крысу Мишлен? Это был молодой самоуверенный зверёк, как и почти всякая молодёжь он любил искать приключения на свою маленькую мохнатую жопку. Мишлен юркой бестией мелькал средь груд наваленных в подвале книг, от одной к другой, прятался под ними, иногда пробовал страницы на вкус, но те настолько пропахли дымом, что даже такому неприхотливому животному было неприятно их жевать. Целью крысы была тумба на другом конце этого помещения и достичь успеха в своих начинаниях очень хотелось. Вот маленькие лапки перебирают по полу, едва слышно стуча коготками, хвост бесполезно волочится позади. Нужно быть чутким, крыса принюхалась - когда-то здесь пахло лишь бетоном, теперь взвесь опустилась на пол и покрыла его серым пыльным слоем, а запах уступил место чему-то гнилостному, видно от покрывавшей всё плесени. Мишлен почти достиг цели, он уже видел её - предмет мебели, откуда доносился аромат, да, именно аромат, настоящей, свежей и точно сладкой, как беззаботная жизнь, пищи. Рядом с тумбой пыхтел какой-то подозрительный горб - опасности от него не чувствовалось, но крыса заподозрила неладное и остановилась, брусничного цвета глазки уперла в странный объект и повела носом, точно пытаясь обонянием опознать неведомую вещь. Будь он старше - дальше бы и шагу не ступил, с мерзким писком пустился бы назад, в щель в стене, голодать - это лучше, чем рисковать шкурой - без еды-то жить можно и двое суток, а шкура - она одна и никто её потом не заштопает и отчаянно бьющееся сердечко не заставит биться вновь, вытянув душу из смертных чертог. Но Мишлен был ещё слишком глупым и, потеряв к горбу интерес, побежал, как окрылённый, туда, где точно лежало что-то мясное, да-а, запах мяса крыса ни с чем не перепутает, и даже не гнилое, скорее всего, если доверять скромному профессиональному мнению именно этого представителя крысиного семейства, вяленое - грызть такое неприятно и неудобно, но голод не тётка.
Трах! Бах! Захрустели позвонки, плоть взорвалась кровавыми брызгами, боль застлала глаза, а через секунду лишила сознания.
Иеронима миновала старческая глухота, слух, наоборот, с возрастом, вопреки всем законам природы, обострился и сейчас старик, спрятав своё костлявое худое тело под шинелью сидел возле своей сокровищницы - тумбочки - и подавал признаки жизни лишь тем, что шумно от волнения сопел и как не пытался унять мандраж - не выходило. В такие моменты в изношенном за шесть десятков с лишним лет теле просыпался юный охотник и разжигался азарт. Вот уже почти... Шажки, похожие на лёгкие шлепки по воде, приблизились... Остановились - неужели сейчас уйдёт?! Нет, просто замешкался дружок, вот уже слышно, как дальше - шлёп! Шлёп! Шлёп! Близко, очень близко... Старик вынырнул из под своей одёжки с ножом в руках и одним ударом пригвоздил ползущую на запах еды крысу к полу лезвием через спину. Тушка грызуна недолго барахталась - посмертные конвульсии - а потом замерла. Иероним ловко, тем же ножом, освежевал грызуна, шкурку кинул в затопленную печь, требуху тоже, а вот мясо...
- Тьфу же ты! И этот с гнильцой попался! Растудыж твою ж... - чёрные крапинки в филейной части точно означали, что есть это не стоит - какая-то новая крысиная зараза - они-то от этого не страдают, а вот если человек съест, то с неделю будет пучить. Старик был не настолько голоден и отчаян, чтобы угоститься "лакомством" и "лакомство" полетело в огонь, как и все прочие останки покойного Мишлена. Запахи тут же уносились с дымом в трубу и на улице, средь руин, стал распространяться котлетный аромат.
Иероним вытер руки, а потом и нож, о шинель и присел на прислонённый к стене матрас, макушку уперев в холодный её бетон.
- Раньше крысы умнее были, не попалась бы мне эта хвостатая бездельница в руки так просто, а сейчас? Мозги у них что ль атрофировались? Деградация нации... Да о чём это я? О крысах ли? Ха-ха... Бредни старого маразматика. Да-а, умнее все раньше были, а сейчас вот - ума нет, только мерзость в плоти своей носят. Чёрные крапинки, ну вот бы чёрт их побрал. Такая ведь мясистая тварь была, да и молодая - значит и нежная, а не резина, как у старых.
Пожилой мужчина, бедняцки одетый, ещё долго мог бы причитать и сетовать на жизнь, но мысли его с разочарования как-то вдруг метнулись к утолению голода разума и рука сама нащупала под матрасом недочитанную "Мастера и М" - обложка обгорела и название полностью было не прочесть.
- Порадуй меня, Михаил, порадуй в очередной раз!
Иероним Виктор, в прошлой своей жизни доктор философии по русской классической литературе, а в этой престарелый отшельник с манией собирать те редкие уцелевшие после войны книги, приступил к чтению. Губы беззвучно шевелились, повторяя впечатанные чернилами в бумагу слова: "Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов под гипподромом. Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды... Пропал Ершалаим - великий город, будто и не существовал на свете. Всё пожрала тьма, напугавшая всё живое в Ершалаиме и его окрестностях. Странную тучу принесло со стороны моря к концу дня, четырнадцатого дня весеннего месяца нисана"...
***
Ветер задорно, как маленький мальчишка, гонял по переулку, между развалинами домов, пустые консервные банки. Жестяное дребезжание раздавалось и эхом мчалось во все стороны и пропадало, десятки раз повторённое, где-то за границей видимости, за полуденным горизонтом. Небо было некрасивым - где та лазурь, где те густые, как мыльная пена, облака? Всё ушло, остался лишь тот серый тон, скучный и безрадостный, в это время всё теперь окрашено в него. Нет, не чёрным покрыт траурный, обгорелый мир, не красные языки пламени насыщают палитру и уж точно не бледно жёлтое, неохотно выбирающееся по утрам и с радостью сбегающее с закатом, солнце характеризует палитру современности, нет, теперь всё серое, невзрачное. Пепельный мир, погубленный венцом творения природы, её величайшим достижением и чудовищной ошибкой.
Банки, звучно громыхающие, оравой неслись куда-то вдаль, какие-то прибивало к вздувшемуся холму асфальта, какие-то отбрасывало к скелетам автомобилей, но не все - большой своей массой они, с ветром, промчались по улице и пропали и из виду и из слуха. Если закрыть глаза и не видеть, то можно представить счастливое лицо невесты, озабоченное расходами, но тоже светящееся лицо жениха, авто, не очень дорогое, немецкий "Фольцваген" или французский "Рено", с краской на заднем стекле выведенным словом "Молодожёны" и эти банки, верёвками привязанные к заднему бамперу, сообщающие о новой семье. Мечты... Но не было "Фольцвагена", не было пары влюблённых, было только запустение, оно-то тут надолго.
"...Светильники давным-давно погасли. На ложе лежал прокуратор. Положив руку под щёку, он спал и дышал беззвучно. Рядом с ним спал Бонга. Так встретил рассвет пятнадцатого нисана пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат. Глава 27 Конец Квартиры №50. Когда Маргарита дошла до последних слов..." - лишь две коротких главы прикончил Виктор, а потом книга вернулась в своё укрытие с положенной между страниц закладкой из оборванной пластинки рифлёного картона. Подкидывать в прогоревшую печь, где уже остывали угли, старик не стал, лишь плотнее захлопнул дверцу, потом на ноги напялил резиновые сапоги, притопнул, чтобы те лучше сидели, продел руки в рукава шинели, ворот свитера распустил до кончика носа, так, что нижняя половина лица стала скрыта, нащупал в широком правом кармане рукоять крупнокалиберного "Смит энд Вессон", а в левом две зимних рукавицы, перекинул за спину походный вещ.мешок и, задув лучинку, по скрипящей стремянке поднялся к люку на потолке, сдвинув его в сторону Иероним вылез из своего подвальчика наружу. Там, из-за нависающих над головой останков здания, пришлось становиться на четвереньки, в такой позе пожилой мужчина вернул люк на место и, развернувшись, пополз по давно выученному маршруту к дороге. Спустя минуту, может чуть больше, Виктор, разогнувшись во весь свой не внушительный рост, тяжело шагал по улице, на ходу надевая на голову шапку. Издали его можно было принять за солдата, правда не этого времени, а времён очень давно минувших, а вблизи он казался больше бездомным попрошайкой, лишь чистая, вычесанная аккуратная бородка могла сказать о том, что этот человек не растерял благопристойного облика.
Иероним Виктор шёл на охоту, но, в этот раз, не за крысами. Книги были его целью.
III. Улица Холборн
- Мой... Нет, нет, нет, Афанасия Афанасьевича заимею смелость перефразировать. "Всея прах уснёт забытый и холодный!", - изречение в никуда начал Иероним с глухой, как бы утробной интонации, пробурчал, но окончание, чуть им изменённую строку из стихотворения, произнёс выразительно, правильно расставив ударения, так, что от слов его повеяло действительно какой-то замогильной грустью. - "А для тебя настанет жизни май!" Да какой уж тут май? Какой май... Хоть и не заметает, но вот он, декабрь, первый у конца, последний с начала, месяц, где год отпускает свои цыфирные обозначения и одевает новые. Декабрь, да. С октябрьской погодой. Чувствую только этот грубый хлад, только забивающую глаза пургу, хоть никакой пурги и нету. Говорю сам с собой, дурак помирающий, потому что и говорить-то не с кем. Кто здесь читал Булгакова? Достоевского? Фета? Кто хотя бы слышал о Фонвизине или Маяковском? Кого восхищал Чехов и с кем я могу поспорить о Тургеневе? Да хоть бы О. Генри кто читал, чего уж я замахнулся на русскую литературу. Ан нет! Скучно жить стало, скучно... Люди - жалкое, безграмотное зрелище. А всё от насилия.
Сумасшедший бродяга, несущий околесицу - такое привычное зрелище, во все времена, ведь всегда человеческий разум имел риск помутиться, всегда ходили по тротуарам блаженные, чего уж этому удивляться теперь, после великой межчеловеческой резни? Но Иероним, к удивлению многих, был в здравом уме и памяти, просто он был столь одинок, так не понят в обществе новой формации со своими речами о литературе, о книгах, о просвещении и бессмертии культуры, что ни с кем другим, кроме себя самого, и не мог беседовать - бытовые склоки больше занимали людей, которых он встречал, чем интересная и даже полезная дискуссия. Они - выживают, целыми сутками целыми семьями вгрызаясь в новую работу, чтобы вечером грызть свой кусок хлеба, а он... Он для них блажен - мечтатель, затрагивающий какие-то невероятные и очевидно бесполезные на практике материи искусств и величия мастеров культуры прошлого.
"Ты понимаешь? Я не понят! Ты веришь в то, что я забыт?" - пришли на ум старика слова из написанного им, ещё когда он был зелёным студентом, стихотворения. Весь текст сквозил отчаянием, грустью, одиночеством - ничего примечательного, лишь депрессия одной бедной личности для неё же только ценность и имеющая. Но только сейчас, после войны, Иероним полностью проникся смыслом, который сам когда-то закладывал.
Он стар и в жизни не предвидится добра и света, а тут, ко всему прочему, ещё и скучающее, забвенное одиночество. Не так он себе представлял старость. Он хотел кровать и панорамное окно на любимый им Лондон. А сейчас тут нечем любоваться, да и окна нет, и кровати.
Шорох, слева, дальше по улице, метрах в пятнадцати-семнадцати. Там, откуда он доносился, в землю давным-давно упал снаряд и детонацией своей раскидал в стороны клочья асфальта и почвы из-под него, оставив двухметровую в диаметре в форме перевёрнутого конуса чёрную, утыканную шрапнелью, воронку. Время и ветер заполнили её всяким мусором и теперь, на глазах у Виктора, этот мусор - консервные банки, огрызки, фольга, гнилые сучья - зашевелился, зашуршал. Иероним уже слышал о мутантах, слух пронёсся по городу быстро, но видеть ему их не доводилось. Над поверхностью воронки показались мохнатые уши, затем вытянутый чёрный нос и, наконец, всё тело плешивого пса. Иероним проронил нервный смешок. Пёс, завидев человека, трусливо скуля удрал куда-то в переулки и среди них затерялся, видно прошлые встречи с людьми не прошли даром. Потная ладонь старика сжимала пистолет, палец дёргался и дрожал, положенный на спусковой крючок, руки ходили ходуном, особенная правая, вытянутая вперёд с оружием.
- От шавка! От сука! Чуть удар не хватил! Бобик ты драный! Беги, беги! - осипшим, от страха, голосом вслед зверю бросил Виктор и поспешно, будто тот загорелся у него в руках, спрятал револьвер обратно в карман. Он обошёл уже два, на вид не слишком затронутых бомбёжками, дома, но так и не нашёл в развалинах ничего для себя полезного - ни припасов, ни, уж тем более, книг и окна - всё сплошь стеклопакеты, даже дерева на дрова не набрать, ох уж этот фешенебельный район, хай-тек и мода... Очень далеко от своего подвала забредать Иерониму не хотелось, но и возвращаться обратно с пустыми руками - не вариант. Пришлось пожилому мужчине, страдающего одышкой, сойти с крупной дороги, где на добычу надеяться уж не стоило, и начать плутать дворами, переулками, узенькими пешеходными улочками, там, до куда ещё могли не дорваться другие мародёры.
***
Цепочка собачьих следов в пыли переулка привела Иеронима к тупику, глухой стене, сложенной из серых пористых кирпичей. В стене той, у основания, обнаружился лаз - подкоп, вырытый не человеком, животным - следы когтистых лап, рвавших и метавших в стороны землю, явственно об этом говорили, но, вот что поразило человека - почему же точно у этой стены земля обнажалась из под пешеходной мостовой? Может быть какой-нибудь дизайнерский ход прошлого... Нет, не стоит и заморачиваться. Старик уже полчаса топтал подошвы, но так ни до чего и не дотопал, кроме как до неприятной ломоты в костях. Выбора особенно не оставалось - предстояло отправиться в этот лаз, едва ли за стеной будет чем поживиться, но почему бы на старости лет по дурости не поверить в существование предзнаменования? Вдруг эта дворняга не просто так вылезла из своей кучи мусора и не просто так ломанулась, со всех ног, именно сюда? Набожным или суеверным Иероним не был, но и жить без веры вовсе не мог, поэтому, уверовав в свой счастливый лохматый талисман, он стянул с плеч лямки и перебросил рюкзак на другую сторону, а потом, на всякий случай схватив в правую руку револьвер, пополз, собирая одеждой пыль, через подкоп. Стена была внушительной по своим габаритам - в толщину составляла не меньше метра, кирпичи её были выстроены в три ряда и промазаны цементом.
В узком земляном ходу здесь, под стеной, со всей округи собирались звуки. Эхом они летали от дома к дому, отражались от сгоревших машин и уцелевших стёкол, крались по прорванным трубам и мчались через шоссе, чтобы, в конце концов, столпиться здесь, в скромном глинистом подкопе, стены которого истёрлись и затвердели, а пол покрыт был комьями грязи и свалявшейся шерстью. И только благодаря этой замечательной акустической особенности и отточенному на крысиной охоте слуху Иероним смог уловить крадущийся мягкий шаг, шуршащий по земле там, куда он двигался. Старик замер, скрюченные пальцы давили на рукоять оружия, курок был взведён и стоило сунуться чьей любопытной морде сюда, вниз, и он тут же бы получил пулю промеж глаз. Но вот какая беда - подземная ниша, вырытая трудолюбивым псом под этой стеной, как ловила звуки, так и громко изрыгала их из себя и щелчок револьвера выдал Иеронима, неизвестный остановился. Ни один, ни другой не видели друг друга, но оба догадывались - где другой спрятался. Сначала натянутая медная струна гулко лопнула, а после будто гаечка выскочила и зазвенела, оббивая металлические краешки о камень - это чеку вырвали из паза и отбросили в сторону - а потом в укрытие Виктора закатилась ребристая, зелёная и смертоносная граната...
"Ты понимаешь? Я не понят
Ты веришь в то, что я забыт?
Ты знаешь, ведь не сложно помнить,
Что душу рвал, что вам открыт!
Я не пою стихи, как гимны!
Я не грешу, как старый чёрт!
Звенят на плахе кровью гривны...
Какой глупец из подберёт?!
В моих мечтах нет места грёзам!
Я вижу, что я стал незрячим!
Не ударяясь в вопли, слёзы
Лёг и умолк, как пёс бродячий.
Я не нуждаюсь в вашей ласке,
Мне нет дыханья с вашей лести!
В наш век никто не верит в сказки.
И я в пыли прогнивших лестниц."
Когда-то, очень давно, это стихотворение сочинил ещё молодой Иероним, студент первого курса, брошенный обществом чихать и кашлять на верхней койке кровати в общежитии в самый канун Рождества. Когда за окном громыхал салют, а за дверью (казалось, куда уж ближе!), хлопали пробки и шипело шампанское, он, мрачный и грустный, лист бумаги прислонив к стене, ручкой с чёрной пастой писал эти слова. Это было единственное произведение, написанное Иеронимом за всю его жизнь, больше он никогда не творил, не создавал своего, только лишь рецензировал и критиковал чужое. В этот самый момент, не в одинокое Рождество, а сейчас, в грязной яме, он подумал о том, что сожалеет, что в искусстве остался только зрителем, но никогда участником.
...Громыхнуло. Трещина поползла по стене, пыль вздыбилась с обоих концов подкопа, и, вместе с пылью, в воздухе летали и тлели неопознаваемые обрывки одежды. Переулки, по обе стороны, заволокло мутным белесым маревом в котором едва можно было различить сгорбленный над рюкзаком старика силуэт человека.
***
...Иероним лежал на боку, уши зажав руками, правая голень нещадно кровоточила, кровь из раны плевками с ритмом бьющегося сердца вырывалась из тела, было больно, но старик закатывал глаза, так, что походил на бесами одержимого, а зубами скрипел, как старая несмазанная телега колёсами. Нельзя было выдавать себя, мародёр никак не успокаивался и всё кричал, кричал, кричал, обрушая свои вопли на пустую улицу, но никто не шёл на помощь, его плоть рвали и жрали, недоеденное, в жадном порыве вгрызаясь во всё новые и новые куски, раскидывая вокруг. Иероним нашёл укрытие за дверью чёрного хода выходящего в этот переулок дома. Внутри, в неосвещённом закутке, пахло пылью и тёплой кровью. Старик, пересилив себя, на руках подполз к избитой временем двери наружу и привалился к ней спиной, захлопывая, всем сердцем и душой надеясь на лучшее...
...Первое, что пришло в голову - умереть. Нет, не пойдёт, как же тогда библиотека?! Кто присмотрит за книгами? Нет, легко позволить истлеть своему телу, но не только за него старик был в ответе, книги - вот его груз. Первая мысль - дрянь, ушла, не успев появиться. Иероним не зажмуривал глаза, чтобы придумать план - не было времени, счёт шёл на секунду, может быть две. Граната готова была разорваться разрывающей шрапнелью, Виктор взял волю в кулак, адреналин впрыснулся в кровь и, не смотря на года, пожилой человек ловко выскользнул из лаза туда же, откуда в него и влез, но этого было мало. Он снял и скомкал шинель и бросил её вниз за мгновение до взрыва, чтобы изодранная взрывом одежда могла хоть на какое-то время отвлечь неизвестного и выиграть для Иеронима время.
Громыхнуло. Трещина поползла по стене, пыль вздыбилась с обоих концов подкопа, и, вместе с пылью, в воздухе летали и тлели неопознаваемые обрывки одежды. Переулки, по обе стороны, заволокло мутным белесым маревом в котором едва можно было различить сгорбленный над рюкзаком старика силуэт человека. Неизвестный, довольный удачей с гранатой, разорял сумку, но ничего ценного не находил, всё сплошь бесполезное, лишняя ноша.
- Кормить тебя в дырявое корыто, опять бомжара, что ж вас, мусора, развелось?! Граната была дороже его шкуры, а я, как дурак, бросил. М-м-мля... - сквозь зубы произнёс мародёр, пыль в переулке всё ещё не расселялась и дышать было тяжело, даже вредно и мужчина задерживаться не решил, поднялся и, в порыве объяснимой неудачей злости, пнул рюкзак, заставив тот шурша и скребя тканью мостовую проехать с добрые три метра.
- Кормить тебя в дырявое корыто, лажа, дерьмовая лажа, как же я это ненавижу, паршивая жизнь. М-м-мля...
Мародёр, нарочно стуча ботами, зло сжав кулаки полёш прочь от места, где, как он думал, убил бездомного, но ушёл недалеко, через стекло, разбив то вдребезги, из окна здания на него белой молнией вылетел обезумевший горожанин, взял человека за грудки и бросил в стену, захрустели кости, волосы на затылки слиплись от крови. Мутант не остановился и набросился на оглушённого мужчину, повалил его на землю и оседлал, руками стал рвать в клочья одежду, не обратил внимания на то, что всё его лицо было изрезано осколками стекла. После одежды он стал рвать и кожу. Мародёр завизжал, как свинья, которую потрошат заживо...
...Иероним шапку прижимал к ране - это от гранаты, всё таки зацепило. Неизвестный, эту гранату бросивший, уже не кричал. Мутант, насытившийся его плотью, сгинул где-то, неизвестно где. Остался только испуганный раненный старик, забившийся в тёмный угол и боящийся и носа высунуть. Крови на полу становилось всё больше, а в теле всё меньше, шапка насквозь ею пропиталась и липла к пальцам. Иероним хотел жить, но и остановить происходящее был не в силах. На закате нового дня силы покидали старика, его немощное тело слабело, расслабленные пальцы выпустили револьвер из рук и он с грохотом упал, ненадёжный старый механизм его дал промашку и пуля выскочила из ствола, оглушительный хлопок будто взорвал барабанные перепонки Виктору, умирающему в узком коридорчике. Раздавшийся выстрел только глухой мог не услышать, но округа была глуха.
Слипшиеся губы старика, красными полосами так отчётливо выделяющиеся на его контрастирующе бледном лице, приоткрылись и неровным шёпотом произносимые слова сорвались с языка.
- Книги мои, книги...
Иероним Виктор закрыл глаза и застывшие лёгкие его выпустили последний воздух, сердце замерло, а кровь, забирая с собой последнее тепло, уходила и уходила через открытую рану на ноге. Душа старика, если есть и рай и души, отправилась в рай.
Мир его праху.
Холодное тело так и осталось кормом для крыс за дверью в доме в переулке, примыкающем к улице Холборн. Небо не плакало, дождь не лил. Начинался обычный день без обычного человека, который был таким необыкновенным со своей любовью к книгам в этом мире, где любви такой недоставало.
Иероним Виктор умер.