— Привет, — её шепот обжег ледяным ветром. — Пошли.
Поманила пальчиком и, надев вязаную шапку, умчалась в зиму.
— Стой, — крикнул я вдогонку из осени на диване. — Сейчас поймаю.
Тень мелькала среди деревьев, подсвеченная снегом и внезапной радостью. Она будто порхала над землей, посылая воздушные поцелуи тем, кто сомневался в её жизни.
— Илларион, давай сделаем снежного ангела! — сказала она и плюхнулась в сугроб, закрыла глаза и одновременно задвигала руками и ногами. Раньше на её щеках появлялся румянец, теперь — они были белее снега.
— Ну же, давай ко мне!
Это странное счастье парализовало.
— Ты сегодня такая.... — не сумел договорить и сдвинуться с места.
Она замерла так, что захотелось её растормошить, растолкать кровь внутри и оживить тело:
— Я умираю.
Поднялась и, посмотрев на оставленный след, сказала:
— Это не ангел. Это чудовище.
***
Белые плечи призывали к объятиям. Я не помнил их расправленными и тёплыми. Плечи постоянно дрожали и просили о помощи.
— Что сказал доктор? — я попытался согреть её голосом.
— Ты знаешь, что такое Пульс? — глаза озорно сияли.
— Колебание стенок кровеносных сосудов? — я погладил её волосы, думая: пульс — то, чего скоро не будет....
Она прижалась ближе, пряча под плед и меня:
— Пульс — это песочные часы. Бесконечное время из точно отмеренных шагов нашей крови. Можно рассчитать количество ударов и узнать дату своей смерти. Эти часы можно остановить и завести вновь, будто маленькую музыкальную шкатулку.
— Кто тебе это сказал?
— Не знаю. Мне про это сон приснился. Точнее сон про тебя и меня.
— Расскажешь?
В ответ она протянула дневник и тихо произнесла:
— Лучше ты почитай.
Закладка в виде папируса с глазом Ра повела меня по строкам небольшой бежевой книги:
«Это место чем-то похоже на заброшенную больницу. Мне кажется, что раньше здесь проводили запрещенные эксперименты, на полках вдоль стен стоят разные колбы и банки с эмбрионами внутри. Стены испачканы в свежей крови, кое-где проступила плесень. Над испорченными временем кушетками беспрерывно кружат странные светящиеся пчелы, будто светлячки. Они летают не просто так, а говорят со мной на языке танца. Пчелы говорят о Смерти и Пульсе, что всякое живое существо имеет право на вечную жизнь. И Пульс — это шаги времени, их количество предопределено, но его можно продлить и даже повернуть вспять.
Я прикована тугими кожаными ремнями к проржавевшей кровати. Надо мной свисают металлические крюки, и с каждым пробуждением опускаются ниже и ниже.
Я понимаю, что в этом мире так везде. Это альтернативная реальность нашего города, где всякое здание порабощено временем и Смертью, поэтому в них уныло и пусто. А что же случилось с людьми?
Рядом со мной стоит Илларион. Или… нет, кажется, сидит в кресле-каталке, но он кричит, чтобы я не сдавалась.
— Пульс, — я чувствую, как несвязная речь доходит до сознания. — Пульс.
Он повторяет одно слово, но смысл мне не дано понять.
Пчелы затевают новый танец. Они указывают на железную винтовую лестницу, ведущую в потолок, прямо к ржавым крючкам.
— Я пойду наверх…
Лицо Иллариона стирается туманом, растворяется в свете люминесцентных ламп. Искажается, искривляется, засвечивается.
— Я буду просить Смерть…
Хочу его остановить, но понимаю, что не могу даже заговорить, лишь судорожно вожу глазами.
— Что с тобой?
Илларион снова тут. Я слышу его дыхание, чувствую стук сердца. Он вклинивается в мои стенания, принося волнение и неприятные спазмы в груди.
— Нет, потерпи! — кричит он. — Подожди, не умирай…
Я зову его мыслями, когда он взбирается по шаткой винтовой лестнице. Закрываю глаза и просыпаюсь».
— Я не хочу умирать, — мы как будто только проснулись и встретились взглядами.
Нет смысла спрашивать о прогнозах доктора. Нет смысла утешать и лгать, что всё обойдётся. Её слезы начинают отсчёт последнего месяца и сближают нас ещё сильнее.
***
На подушке лежит волос. Одинокий путник бесконечной пустыни белых тканей, в поисках оазиса или спасенья; но не смеет сдвинуться с места, обессилен, так же как и я. «Я не хочу жить!» — кричу в подушку, но меня слышит только волос.
Он никак не влияет на погоду или время. Я поднимаю его и роняю. Волос падает и теряется из поля зрения, становясь частью мусора. Он сразу перестает принадлежать ей, как она мне, когда выскользнула из рук жизни и оставила только дневник.
Искусственная кожа делает его похожим на магический гримуар, а меня превращает в преступника, расхитителя гробницы чужого прошлого. Но я не верю в её смерть и оставляю за собой право уничтожить напоминание об этом.
Вырываю первую страницу дневника. Сухожилия бежевой бумаги рвутся и успокаивают, я, будто казню убийцу. Зажженная перед её фотографией свеча послушно выжигает воспоминания, а копоть можно стереть тряпкой.
Я рву, а потом слушаю предсмертные вопли чётко-написанных слов. Ухмылка сатаны исчезает, когда я дохожу до трёх последних страниц. Почерк изменился, как спокойный бой сердца во время аритмии. Другой человек писал в её душе неразборчиво и дерзко. Перед смертью она торопилась рассказать мне продолжение сна.
Вонь жженой бумаги раздражает нос. Я чихаю и ловлю искры перед глазами, но они не принадлежат костру. Послание, точно помятый пергамент, втиснутый в бутылку из-под рома, найденную спасательным кораблем посреди океана.
Эта запись предлагает мне присесть на пол.
«Он входит в просторные залы заброшенного здания. Неприятный гнилой запах ударяет по носу, эхо рикошетит от кафельных стен. С потолка тянутся ржавые металлические крюки, слово корявые пальцы голодного существа. Илларион боится их прикосновения, поэтому ползёт по грязному полу. Разбитые стекла царапают живот, но боль только заставляет продолжать путь в пустоту. В этом мире даже она имеет значение. Чёрное ничто обладает запахом и звучит. Илларион протягивает руку…
Воздух отвечает ему приятным ощущением, будто поддерживает и помогает встать на ноги. Воздух спрятал его от железных крюков, точно приготовил для другого хищника или для алтаря. Кровь капает из мелких порезов на животе, привлекая зверя из темноты. Она — это цель Иллариона, каждого несмелого шага, сделанного с надеждой. Но поступь замедляется, когда он понимает, перед кем ему надо предстать и просить, молить, умолять…
Светящиеся пчёлки исполняют для него танец-знакомство. Они говорят, что рады его видеть и что ждали всю жизнь. Пчелки советуют идти следом, ведь самой Смерти не терпится с ним познакомиться.
Жужжание разбивает тишину и успокаивает Иллариона, точно медитативная музыка... Точно звук кофеварки на кухне… Точно звук фена в спальне.
В жужжании нет места смерти.
Он подчиняется ему, пока снующие тела насекомых освещают путь. Проходит сквозь сомнения нескольких дверей, лицом к лицу встречаясь с желанием убежать, как с собственным отражением в первый день одиночества. Но цель держит его за руку, не давая отступить назад.
Пчелки подлетают к последней двери и зависают в воздухе.
Склонившись над одной из них, он разглядывает блеклые крылышки, полосатое черно-желтое брюшко. Осторожно дотрагивается пальцем, и насекомое падает замертво, теряясь во тьме…»
Как волос с подушки. Как пепел сгоревшего дневника, - проносится мысль в моей голове.
«…дверь открывается, впуская в белоснежную обитель без конца и края. Она как полиэтиленовый пакет захватывает, лишает воздуха и ведёт к удушью.
— Илларион, — голос прогремел-прошептал в ушах, разнесся по телу тоннелями сосудов, вытек из ранок на животе вместе с кровью.
— Что привело тебя ко Мне? Ты что-то хочешь? Скажи, не бойся.
Это мог быть кто угодно: мужчина или женщина, ребёнок или старик. Но только не при жизни — люди говорят без эмоций.
— Я… — попытался сказать, но вдруг осекся. — Ничего не хочу.
— Зачем же ты пришел?
В тишине голос неизвестного осел на дно сознания страхом за своё существование.
— Ах, нет. Я понимаю. Пришёл просить жизни. У Смерти?
Ил со дна залепил рот, мешая дышать и говорить.
— И даже не для себя, а для неё. Хороший поступок. Знаешь, что соединяет тысячи миров между собой?
— Нет, — просипел Илларион.
— Пульс. Тоненькая, едва заметная бесконечная нить, но она же является временем, песочными часами, которые подвластны как остановке, так и…. Почему ты уверен, что Я помогу тебе?
— Я не уверен, — Илларион жалел, что не может приглушить самого себя.
— А Я помогу. Но! Не все же так просто, Я не хочу остаться с пустыми руками. Готов ли ты пойти на жертвы? Её жизнь, в обмен на твою.
— Готов, — резко ответил он, чтобы не отказаться.
— Почему? Ты даже не подумал. Вы всё равно не будете вместе.
Сарказм безликого голоса добавил песка в пересушенный рот Иллариона:
— Она будет жить…
— Мучиться без тебя?
Ехидный взгляд скручивал его, опускал плечи, заставлял искать карманы для рук.
— Нет. Она будет жить…
— Что ты знаешь о жизни? Вечная жизнь — вечная мука, пока сам не попробуешь — не испытаешь гонку за временем, войну с самим собой, страх передо мной, наконец. На самом деле, Вы в вечности — в Моём пространстве. По вашим венам текут реки изо льда. Вы скованы знанием реальности, а ощущаете себя мёртвым ребенком в утробе матери. Я смотрю на Вас и плачу кровавыми слезами. Эти пчелки путают их с цветочным нектаром, а мёд отдаёт горечью. Человек, тянущийся к вечной жизни — искушенный, будто заново пытается поглотить плод с древа знаний, протолкнуть кусочек, застрявший в горле мужчины. До уха доносится музыка космоса — Я вою вместе с ней. Зелёная шелковая нить - постоянная тонкая нить, она отражает Мои мысли, как вечная жизнь, как плод с древа знаний. И музыка космоса — лишь её ежесекундный стон. В Моем же пространстве стены белые, их цвет успокаивает и он бесконечен, как маленькая тонкая нить Моего сознания... Подъём, падение, подъём, падение… протяжный писк…. И Земля теряет еще одну плоть, а с тобой это будет происходить постоянно. Готов ли ты, пожертвовать своей жизнью в обмен на её?
— Да, — отрешенно произнес Илларион, слушая биение собственного сердца со стороны.
— Канешь в вечность…
— Готов, — «го-тов, го-тов» отвечала грудь.
— Что ж. Будь, по-твоему…»
***
Конец фразы тянет на дно озера тяжёлым камнем. Фраза режет кончик языка и оставляет кровоточащую ранку. Солёный привкус — инструкция к действиям. Я понимаю, что надо сделать, принимая дневник, как таблетку.
От боли, раздирающей нервные клетки воспоминаниями. Сотни и тысячи секунд смешиваются до сумбура в голове. Слова впиваются в сознание пиявками и высасывают боль потери с привкусом дневника.
Я смотрю на запястье и вслушиваюсь в пульсацию крови. Как кровожадный вампир вижу бесчисленные лабиринты сосудов. Подобно зонду погружаюсь в них и путешествую до сердца. Оно говорит: «Её жизнь, в обмен на твою». Гулкое эхо дыхания отбивается от кафельных стен ванной комнаты. Над головой, монотонно покачиваясь, свисают железные крючья.
Они отражаются в стали острого лезвия.
Вместо пчёлок в ушах шумят сосуды труб с горячей водой...
Она подсказывает, насколько остыл воздух вокруг. Без дыхания двоих. Без свежего кофе и жужжания фена. Свинцовая тяжесть ползёт вверх по ногам и заполняет тело, вытесняя зрение, дыхание и тянет в водосточный слив. Уже не надо закрывать глаза, чтобы не видеть, как я тону в перекрашенной кровью воде.
***
Свет стучится в веки, словно в окно.
— Привет, — её шепот освежил морозным утром. — Пошли.
Поманила пальчиком и, надев вязаную шапку, умчалась в зиму.
— Стой, — крикнул я вдогонку из осени на диване. — Сейчас поймаю.
Тень мелькала среди деревьев, подсвеченная снегом и внезапной радостью. Она будто порхала над землей, посылая воздушные поцелуи тем, кто сомневался в нашей жизни.
— Илларион, давай сделаем снежного ангела! — сказала она и плюхнулась в сугроб, закрыла глаза и одновременно задвигала руками и ногами. На её щеках появился румянец — поцелуй мороза на ветру.
— Ну же, давай ко мне!
Это странное счастье вдохновляло.
— Ты сегодня такая... — не сумел договорить и прыгнул к ней.
Она двигалась так, что захотелось её обнять, и, расталкивая кровь внутри, слиться сердцами.
— Счастливая? — спросила она, оглядываясь на белые крылья.
— Потому что ты рядом, — сказали мы одновременно.