1997 год.
С крыши луна кажется особенной. Отсюда она на несколько метров ближе, чем с земли. Если протянуть руку, то можно попробовать ее погладить. Луна мохнатая как котенок и если ей понравится прикосновение, она замурлыкает. И если бы я умел играть на пианино, то непременно бы посвятил сонату луне.
Жаль, что санитары нас согнали. На крыше было очень красиво. Медсестра сказала, что мы могли упасть и расшибиться насмерть. Было бы очень жалко.
Тем не менее, я понял, что наконец-таки дома, когда впервые попал в приют для душевнобольных. Здесь все казалось родным: грязные окна, истерзанные временем кушетки и даже скрипучий деревянный пол. Жителей приюта я сразу нарек своими братьями и сестрами, и роднее людей в жизни не было. Чем по-настоящему радовало это место, так свободой. Тут никто не боялся показать себя с какой-то неправильной стороны, человек такой, какой есть – открытый или замкнутый, пугливый или крикливый, злой или наоборот.
В приют, из лучших побуждений, меня определили родители в прошлом году, потому что я перестал говорить. Ну и как такое поведение можно было ожидать от парня, окончившего престижный институт и вот-вот вышедшего на хорошо-оплачиваемую работу? Конечно же, он сбрендил, сошел с ума, у него крышу снесло.
Все люди без исключения сумасшедшие, даже королева Англии и Папа Римский. Но понять им, это не дано, поэтому они свято уверены в своей нормальности. А я вот сосредоточился. Однажды остановился напротив овощной лавки и удивился, что помидоры красные. Вы когда-нибудь могли представить себе черный помидор или розовый, фиолетовый? Он Красный. И с того момента моя жизнь круто изменилась, я вдруг стал задавать вопрос: кому нужно, чтобы помидор был красным? А ответы не приходили. Трава зеленая, потому что в клетках стеблей и листьев находится зеленый хлорофилл, но зачем? Зачем сердце перегоняет кровь? Ведь кому-то же нужно? И хотелось бы сказать хоть слово, возразить невидимому потоку мыслей, но я не смог, будто разучился говорить.
А еще я дома, потому что здесь встретил Петру. Мы познакомились на процедурах. Когда психолог рассказывал нам о разнице между нормальными и ненормальными, Петру подсел ко мне и взял за руку. Я тогда подумал, что ему страшно, потому что сам испугался. Психолог говорил, что все заложено в нас, мы способны контролировать свои поступки, научиться мыслить, осознавать. В тот день, год назад, ладонь Петру показалась мне самым приятным, что я когда-либо трогал в своей жизни, будь то грудь девушки, с которой встречался до болезни или самый мягкий шелк.
Петру двадцать один год и он молчал. Стал шизофреником, не смог сойти с автобуса. На него уже и водитель ругался, чтобы он, наконец, покинул транспорт когда они приехали к конечной остановке, но парень тупо пялился в окно с отрешенным видом, будто потерялся. Его пришлось вытащить силком. У него все было хорошо, но потом что-то пошло не так. И это «нетак» повлекло за собой еще больше «нетаков», что Петру оказался по уши в «нетаке».
С тех пор мы ходим, вместе держась за руки, боимся друг друга потерять. Я очень его люблю.
***
Смешно – из-за какого-то красного помидора случилось так, что сейчас я стою в столовой в окружении других ненормальных братьев и сестер, крепко сжимаю руку моего друга и писаюсь в штаны, с безразличием рассматривая толстую медсестру Лючию, которая как раз спешит на помощь.
Она подхватила меня за локоть и, указав санитарам на оставленную лужу, повела в душевую. Помогла мне раздеться, причитая, что у нее сын в трехлетнем возрасте писался, а я здоровый парень – горе луковое. От толстухи пахло лекарствами и духами. Случись такой казус год назад, я бы от смущения в обморок упал, ведь совершенно чужая женщина видит меня голым, но не сегодня, пусть смотрит.
Раньше санитары поливали умалишенных водой из шланга, таким нехилым напором, что с ног сбивало.
Лючия завела меня в душевую кабину и на некоторое время оставила в одиночестве измерять взглядом размер своего члена. Я бы хотел похвастаться им перед Петру, сравнить у кого больше.
А потом меня обдало водой, и я заорал, что есть сил. НЕ-НА-ВИ-ЖУ ВО-ДУ! Это замкнутый круг - если я нассал в штаны, значит, меня поведут мыться, если меня поведут мыться, значит обязательно, будет вода, если будет вода, значит, я обязательно ее попью, если я попью воды, значит я нассу в штаны… и так далее. В такие моменты я представляю, чем занимается Петру, может он чувствует негодование или злость, чувствует как мне плохо?
Я часто думаю о сексе. Вспоминаю, как мне было здорово с бывшей девушкой. Еще неплохо бы трахнуть Лючию, ей наверняка не хватает в жизни тех самых мгновений из молодости, когда она ночи напролет любилась со своим мужем. Толстуха, зная, что я никому не разболтаю, иногда рассказывала мне всякие истории из прошлого, когда вела на ту или иную процедуру. У нее умер сын, примерно в моем возрасте, поэтому наверняка, медсестра питает ко мне материнские чувства и возится со мной как с ребенком.
Иногда я представлял, как буду заниматься сексом с Петру. И может, стоило бы как-то ему это предложить, но боялся, что он меня не поймет. Не знаю, занимался ли Петру сексом, до того как стал шизофреником.
***
- Клюп-клюп, я как лошадка, клюп-клюп. Мирка, смотри я как лошадка, клюп-клюп. Мирка! – радовалась Зои, вприпрыжку гарцуя вокруг лавки, на которой неподвижно восседала Мирка – еще одна медсестра.
Она делала вид, что смотрит на больную женщину, но мыслями была далеко дома, в Гливице. Это ясно как божий день, когда Зои споткнулась и упала, поцарапав локти об асфальт, медсестра еще секунд пять продолжала оставаться на месте.
Я мог помочь Зои подняться и слизал бы кровавые подтеки с побитых локтей, но мне страшно, мгновения назад счастливее ее на свете не было, но вдруг упала и разревелась так сильно, что вызвала жалость у невозмутимой Мирки, которая принялась ее успокаивать. И в этом плаче было столько горя и страдания, со стороны даже все казалось наигранным, но я увидел в этом что-то новое, непохожее на все что я видел раньше.
На крики быстро сбежались другие пациенты, кто-то подхватил ее завывания, некоторые запротестовали и закрыли уши руками, ее вопли мешали им сосредоточиться. Мы с Петру тоже подошли, но остановились возле лавки, так было удобнее наблюдать. А Зои продолжала голосить во все горло:
- Горе мне. Горе мне, какое горе.
По морщинистому лицу женщины катились крупные слезы, сопли из носа попадали в открытый рот, она даже не пыталась как-то прикрыться, просто проклинала свою жизнь. И тогда меня осенила мысль, что может она никакая не сумасшедшая и не теряла рассудок. Она осознала свою обреченность - быть такой непонятой до конца жизни и пыталась как-то этому воспрепятствовать. Я засомневался, что у Зои просто болели локти или она испугалась крови. Интересно, а что чувствовал Петру, и думал ли он об этом вообще?
Рыдания не заканчивались пока не пришли санитары и не отвели ее в здание. Женщине наверняка вколют успокоительного, чтобы она выспалась и забыла о своем маленьком несчастье, снова погрузилась в холодное забвение, где проблески сознания так редки, что порой и их не замечаешь.
У старого Тадуеша была мечта сходить в магазин за хлебом, самостоятельно, без посторонней помощи и чьего-то надзора. Он часто говорил сам с собой, а когда кто-то проходил мимо он вдруг замалчивал и строго пялился на проходящего, будто ему помешали вести интересную беседу. Но так было со всеми кроме меня и Петру. Когда мы рядом, старик быстро переключался и начинал рассказывать об ужасах, которые он перенес во времена второй мировой войны. Он жестикулировал трясущимися руками и брызгал слюной, чесал плешивую лысину и ковырялся в носу, казался нормальным.
Доктор Милош уверен, что мы с Петру благоприятно влияем на Тадэуша во-первых, потому что оба молчим и во-вторых, мы единственные молодые люди в застенках этого грязного и старого здания. А неделю назад он выписался, за ним приехали родственники. И это произошло так быстро и глупо, что я до сих пор не могу в это поверить и, кажется, даже слышу его меланхоличное бормотание под нос.
Незадолго до выписки старик подозвал нас с Петру к себе и охотно поделился самым важным знанием, которое он приобрел за долгие годы существования:
- Мне крышу снесло.
В булькающей, как у тролля, манере говорить я услышал не твердость, но уверенность.
- Нам всем крышу снесло! – продолжил он и захлопал в ладоши. Петру обрадовался и тоже захлопал, потому что так мало надо для счастья. – И тебе, и тебе, - старик поочередно ткнул в нас пальцем. - Мы остались на этой чертовой крыше! - прокричал Тадеуш. – Живем мы на крыше,… на крыше мы живем, на ней мы летим, на ней мы плывем, на ней мы умрем.
Мой друг даже порвал на себе рубашку и стянул пижамные брюки вместе с трусами, так он был рад, а я невинно стоял и писал в штаны, в надежде, что Лючия не заметит.
Но после ухода старика мы с Петру редко пересекались. Не знаю почему. Он вдруг куда-то пропал, я не видел уже очень давно.
***
Три ночи назад я онанировал на портрет принцессы Дианы, который вырвал из газеты одного санитара, представляя, как буду заниматься с ней сексом. Она очень красивая женщина и признаться честно, правда об ее гибели заставила мое сердце сжаться. И за неимением ничего другого, ценного, кроме семени – я отдавал ей последнюю дань, на пожелтевший пол туалетной комнату. Санитары не всегда следят за тем, спим мы или нет, они тоже люди и порой дремлют на рабочем посту, предоставляя страдающим бессонницей возможность походить.
Поэтому и я решил воспользоваться случаем и незаметно проскользнул в холл, оттуда по стене прошел к направлению туалета и уже там избавился от преследования Эрота.
Еще, тогда же я наблюдал, как спит Петру.
У него крепкий сон, не то что мой, я часто ворочаюсь.
В окна с решетками заглядывала луна, и свет ее как раз падал на лицо моего молчаливого друга. Тогда я подумал, что у него очень красивые черты, это заметно только ночью, потому что днем он находится в постоянном напряжении. Он был спокоен, бледен. Совсем ничто его не волновало.
Утром я лелеял воспоминания о лице Петру. Я искал его везде, хотел увидеть моего друга. Ведь это тоже такое необычное состояние, когда понимаешь, что в мире существует кто-то, кто тебе небезразличен. Интересно, а кто был небезразличен принцессе Диане? Принц. Королева. Или совершенно посторонний, никому не известный человек, которого знала только она.
***
Когда Лючия снова повела меня в столовую, в коридоре я обратил внимание на Весу, женщину никогда не расстававшейся со своей маленькой черной сумочкой. Кошелка уже давно истрепалась, кое-где виднелись дырки и торчали нитки, но видимо для Весы она много значила. Женщина каждый раз рылась в ней, что-то искала, шепча под нос. Доктор Милош сказал, что у нее провалы в памяти, на самом деле Веса ищет фотографии своих детей. Но она не догадывается, что сумка пустая. Она проверяет ее досконально, прощупывает, стирая тонкую ткань своими корявыми пальцами до дыр. В какие-то моменты даже понимает, что ничего нет, но то ли забывает, то ли не теряет надежды, начинает все сначала. А вдруг повезет! И на этот раз будет!
Лючия замерла, когда я отстранился от нее и заковылял к женщине. Медсестра решила понаблюдать за моим поведением, затаив дыхание от волнения.
- Вы знаете, мои дети изумительны, маленький Йозеф и старшая Натали, сейчас-сейчас я покажу вам их фотографии, в прошлом году мы собирались вместе в Египет, но не поехали, остались дома, у меня был дом на берегу Дуная, но он сгорел, знаете, на кухне висели такие чудные занавески, зеленые, а под окнами росла береза, я люблю больше дуб, мой муж был тупой как дуб, за это и люблю дубы, муж давно сбежал к любовнице, я тоже времени зря не теряла и нашла себе любовника на двадцать лет младше меня и кажется, это он поджог мой дом, где жили мои дети, - Веса на мгновение замолчала, перестала рыться в потертой кошелке и уставилась перед собой. Неужели она, наконец, приняла горькую правду? – Мои дети, - повторила она как можно тише. – Вы знаете, мои дети изумительны, маленький Йозеф и старшая Натали, сейчас-сейчас я покажу вам их фотографии… - и она снова окунулась с головой в поиски своего прошлого.
Мне стало жаль женщину, я понял, что причина ее негодования кроется в старой сумочке, тогда я резко выхватил у нее кошелку. Столько счастья, что избавил страдалицу от черного потертого до дыр проклятья. Ведь на самом деле, дети ее целы и невредимы, они уже выросли и навещают мать каждый месяц, а она их не узнает. Наверное, я бы поделился своей находкой с Петру. Отдам сумку ему, может быть в ней, в черных тканях он найдет лекарство и станет говорить. И вот здорово, если первым словом будет мое имя: Тома.
Я помахал Лючие и не сразу сообразил, что Веса сомкнула липкие морщинистые пальцы у меня на шее. И испугавшись, я очень сильно ударил ее по лицу. Реакция была незамедлительной, меня сразу облепили два санитара и под присмотром медсестры, сжав руки, быстро оттащили в закрытую палату, где вкололи успокоительное.
В мыслях не было сопротивляться, я покорный, не буйный и мне кажется, что могу быть настолько покорным, что в обществе люди бы меня сочли за половую тряпку. Я позволил бы им вытирать об меня ноги.
Проснулся ближе к вечеру от неспокойного сна, где старик Тадеуш вместе с Зои танцевали чардаш и громко кричали:
Нам крышу давно
Нам крышу снесло
Остались же мы
Веселиться на ней.
Живем мы на крыше,
На крыше своей
На ней мы летим,
На ней плывем
На крыше, на крыше,
На ней мы умрем…
Я старался не просыпаться как можно дольше, мне так хотелось увидеть Петру, взглянуть в его глаза, но, как и в реальности, во сне он тоже от меня прятался.
***
Я подслушал разговор санитаров, о том, что по распоряжению доктора, Петру Ивича должны куда-то увести и надо все подготовить к его отъезду, собрать документы, личные вещи, сообщить родным. Причины я не разобрал, ведь все мое сознание пыталось отвергнуть от себя мысль, что его я больше никогда не увижу.
А что его ждет там? Петру начнет другую жизнь, возможно, заведет друзей и никогда не будет обо мне вспоминать, а если и будет, то как? С сожалением, радостью?
Лючия, первая заметила, что я сник. Она с какой-то дрожью в голосе осторожно спросила:
- Милый, что случилось? Ты из-за чего-то переживаешь?
Однажды доктор Милош сказал, чтобы Лючия в разговоре старалась больше задавать вопросов, он уверял, что если у меня проснется интерес к беседе, то я, несомненно, отвечу. Но я молчал, единственное, мне хотелось поскорее увидеть Петру.
- Сумасшедшие – как дети, - грустно улыбнулась медсестра, наблюдая за моими страданиями. – Вы просто застряли в младенческой наивности. Ждете какого-то чуда, и пока оно не свершится – не уйдете.
Меньше всего мне сейчас хотелось ее слушать…
Больше всего хотелось побыть одному…
И тогда ничего не оставалось делать, как написать в штаны, а медсестра, прихлопнув себя по лбу пухлой рукой, выругалась и повела меня в душевую.
Голый я стоял и крепился изо всех сил, чтобы не разрыдаться, не из-за того что вода обжигает мое тело. Я снова услышал в голове этот вопрос. Зачем? Почему надо, чтобы Петру уезжал? Кому будет от этого хорошо?
В ушах стоял шум воды, а в нем я различил тихий голос Тадеуша: «Крышу снесло!». Шепот повторялся, становился все громче, постепенно заставляя меня терять сознание, казалось, что мысли утекали от меня в водосточный слив, покидая голову, перекрашивая воду в алый цвет…
***
Сквозь дремоту настойчиво пробивались голоса Лючии и доктора Милоша. Они перешептывались между собой на посторонние темы, но я был уверен, что оба ждали моего пробуждения.
И ненароком вспомнил, каков был самый первый разговор с врачом. Год назад я сидел у него в кабинете на коричневом диване и рассматривал портреты светил психиатрии, выстроенных как иконы над головой Милоша: Алоис Альцгеймер, Петр Кащенко, Герман Роршах, Эйгин Блейлер и пытался осознать, что если я не смогу сказать хотя бы слово, если я не поведу себя как нормальный человек, то на долгое время останусь в психушке. Доктор говорил много, показывал мне разные картинки с изображением клякс, ему казалось, что я симулянт.
Я заморгал и огляделся по сторонам. Сильно ныл затылок. Но боль резко сошла на второй план, ведь Петру уже уехал, так и не попрощавшись со мной.
- Как ты себя чувствуешь? – спросила Лючия, хотя и знала, что все равно не отвечу. – Ты потерял сознание в душе и ушибся затылком, - быстро объяснила она.
Зрение понемногу стало возвращаться, и теперь я мог рассмотреть их лучше. Доктор Милош как всегда был хмурым, будто он что-то обдумывает, планирует и кажется, что пообщавшись с пациентами, понемногу сам стал сходить с ума. Лючия же делала вид матери-страдалицы, ее второй подбородок подергивался от волнения.
- Тома, - тихо произнес доктор и подошел к моей кровати. – Я бы хотел тебе кое-что сказать.
Он кашлянул в кулак и сразу перешел к делу:
- Мы знаем, что вы с Петру были очень близки. Даже очень, - он сделал акцент на последнем слове и продолжил.
Странно, в голосе Милоша я не слышал привычной его манеры говорить, он не цитировал известных людей, не прибегал к помощи непонятных выражений. Сейчас его слова казались от самого сердца.
- Нам очень жаль, - вступилась Лючия, у нее дрожала нижняя губа.
- И мы не знали, как тебе это преподнести. Дело в том, что в последнее время он стал плохо себя чувствовать, поэтому мы часто клали его на обследования. И… К сожалению, Петру Ивич скончался.
Дальше я не слышал ничего, лишь в голове крутилось: «Петру Ивич скончался». Милош говорил что-то про слабое сердце моего друга, про нехватку лекарственных средств или мне это только казалось, но больше слушать его не хотелось. Я пересилил себя и не зарыдал, сымитировал непонимание, вылепил на лице безумный взгляд и, кажется, даже улыбнулся Лючие. На самом деле я жаждал, чтобы они быстрее оставили меня одного, хотел принять удар на себя, в тишине.
Когда за Доктором и медсестрой закрылась дверь, дал волю чувствам.
Теперь понятно, почему он казался таким умиротворенным ночью, понятно, почему я его так долго не видел. И от этого стало совсем худо. Перед глазами то и дело всплывало его лицо, вновь вспыхивали желания заняться с ним любовью.
Чем больше я обо всем этом думал, тем становилось страшнее. Но как бы я не старался заплакать, слез почему-то не было. Вместо этого пришла ярость, злость на Петру, за то, что он так легко меня бросил, на себя, что какие-то чертовы красные помидоры свели меня с ума. Злость на Зои, потому что она как лошадь, на тупую Весу, которая до сих пор не нашла своей идиотской фотографии, на толстую Лючию, которая возомнила себя моей мамашкой, на поганого Милоша, на своих родителей, на весь белый свет.
Я закричал.
Громко… еще громче…. Так сильно, что заболело горло и покраснели щеки, защипали глаза, перехватило дыхание.
Сделав глубокий вздох, я закричал снова…
Я бы мог кричать до тех пор, пока у меня окончательно не сядет голос или не хватит удар, но в палату вбежали Милош с Лючией. И дальше все поплыло перед глазами.
***
Недавно я весь день просидел во дворе, не смея сдвинуться с места. Я знал, что Лючия наблюдала за мной с удобного расстояния и, очень переживала.
Я думал, почему все остальные смогли так спокойно перенести потерю Петру. Некоторые и вовсе не заметили, что приют опустел на целого человека. На кушетке моего друга разлегся какой-то мужик, который был в глубокой депрессии. Ночью я посмотрел, как он спит. Неспокойно, будто ему что-то мешало, он чего-то боялся и он так на него не похож.
Я часто онанирую по ночам, тем самым отдавая последнюю дань моему другу. Может быть там, на небе он радуется за меня.
Со смертью Петру жизнь приюта никак не изменилась, Зои продолжала играть в лошадь, Лючия справлялась с ролью курицы-наседки, Веса при любом удобном случае путалась в тайнах своей сумки. Доктор Милош сказал, что Тадеуш сходил в магазин и купил хлеба. А я продолжал писать в штаны и задаваться вечностью.
Пока однажды, после процедуры, на которых психолог учил нас очищать сознание, мне не стало страшно. Глубоко внутри вдруг образовалась давящая пустота. Учащенно забилось сердце, пальцы похолодели и стали липкими от пота.
И после этого с каждым днем мне открывалась правда - без Петру комнаты старого приюта, моего дома, представали другими, обыкновенными, с решетками на окнах. Вокруг все снова приняло оттенок серой повседневности и помидор – вовсе не красный, а обычный.
Мир утратил свои краски. Может быть, стоит посмотреть на него с крыши? И он вновь наполнится непонятной бессмыслицей!
Что ж, пойду на крышу, оттуда Петру ближе… Ближе, чем с земли.