7.5.55. Суб. 200-летие университета прошло незаметно не только для страны, но и для студентов, профессоров и преподавателей МГУ. Оно как бы затерялось между торжествами 1 мая и Днём Победы. Между прочим, все прежние юбилеи университета проходили гораздо ярче.
Более того, до Октябрьской революции дни его рождения отмечались ежегодно 12 января, в Татьянин день. Но мы знали об этом лишь из истории. Чтобы обойти Татьянин день, ЦК партии решил провести 200-летие не в январе, а в мае 1955 г. Так же, как год назад, с января на май, перенесли 300-летие воссоединения России с Украиной.
Одной из причин тусклости 200-летия МГУ стало незаметное событие осенью 1952 года. По слухам, в Кремль поступило анонимное письмо по поводу речи Сталина на XIX съезде партии. Мол, гвоздевая фраза доклада «Буржуазия выбросила за борт знамя борьбы за демократию» была опубликована в статье М. Розенталя, вышедшей в «Вестнике ВПШ» весной 1952 г., за полгода до съезда. Это бросало тень на «историческую речь» вождя, которую объявили новым словом марксистко-ленинской философии и программой деятельности партии. На самом деле, Сталин лишь дословно повторил опубликованное в «Вестнике ВПШ».
Далее университетский фольклор излагал события так. Секретарь Сталина Поскрёбышев не мог не показать ему это письмо. Вождь, видимо, «грозно повёл бровью», чего стало достаточно для начала расследования. И выяснилось, что письмо отпечатано на пишущей машинке «Ундервуд» в профкоме философского факультета МГУ, той самой, на которой я как-то написал новеллу «Закат в Забайкалье». Ещё больше дознаватели возмутились тем, что копии пасквиля появились и у филологов, историков и даже на мехмате. Но первоисточник засекли на философском факультете. Тогда пишущие машинки ставились на учёт вместе с образцами текста. Своеобразный банк данных позволял спецслужбам быстро находить, где напечатано то или иное письмо.
Наш факультет, один из трёх коренных, учреждённый наряду с юридическим и медицинским ещё при основании университета, не раз оказывался в опале. Против философов выступали Александр I в начале 19-го века и Николай I - в 1826-м, после восстания декабристов. И каждый раз расправа осенялась словами: «Польза философии сомнительна, а вред очевиден».
«Когда революционное движение 1848 и 1849 годов приблизилось к нашим границам в Пруссии, и Австрии, - писал И. Сеченов, - император Николай нашёл нужным принять экстренные меры против проникновения к нам вредных идей с Запада, и одной из таких мер явилось сокращение в Московском университете… числа студентов на всех факультетах, кроме медицинского, до 300».
(Как схоже то сокращение с нашим, в 1954 году! И как мало студентов, всего триста, было тогда в университете!)
Незадолго до своей смерти в 1855 г. Николай I повторил фразу о вреде философии и закрыл философский факультет. «Философия, как опасная наука, - писал Б.Чичерин, - была совершенно изгнана из преподавания, и попу Терновскому поручено было читать логику и психологию… Московскому университету, да и всему просвещению в России нанесён был удар, от которого они никогда не оправились».
Однако, как писал выпускник Московского университета писатель И. Гончаров: «Где бы, казалось бы, и проявляться свободомыслию, как не в философии?» И потому «проблески этой, не научной, свободы проявлялись более вне университета; свободомыслие почерпалось из других не университетских источников».
В те годы поэт Афанасий Фет приказывал кучеру останавливать карету на Моховой, чтобы плевать в сторону университета, где он учился в 1838-44 гг.
Мало кто знает, что царский запрет философии действовал и после Октябрьской революции. Философию преподавали лишь в Институте красной профессуры (ИКП), Институте философии, литературы, истории (ИФЛИ), Коммунистическом университете трудящихся Востока (КУТВ). Там учились герои Гражданской войны, малограмотные участники коллективизации и индустриализации, а также выпускники совпартшкол. И уровень преподавания философии, мягко выражаясь, потерял классические черты.
После выхода книги Сталина «Вопросы ленинизма» его соратники заявили, что эта книга – подлинная вершина марксистко-ленинской философии:
«Отныне пропаганда идей коммунизма невозможна без глубокого изучения трудов Сталина, ставшего живым классиком марксизма-ленинизма. А для этого нужно воссоздать философский факультет МГУ».
Предложение понравилось вождю, но из-за многих «сложностей» 30-х годов его решение откладывалось, и было принято лишь в декабре 1941 года. Иосиф Виссарионович гордился этой датой возрождения факультета. Пусть все поймут, что марксистко-ленинская философия - главное оружие партии, неслучайно о нём вспомнили в столь трудную пору, когда враг осадил Москву и потерпел первое поражение.
Мы, студенты МГУ, не знали этих тонкостей истории. Нам казалось, что философский факультет безмятежно существовал с 1755 г. И то, что его возродили в грозном 1941 году, прибавило философам самоуважения и гордости за свой факультет. Мол, «все мы вышли из сталинской шинели».
Однако «подмётное» письмо очень расстроило вождя. И он решил урезонить и даже, по возможности, урезать философов. Но в 1953-м он умер, но его намерение «урезать» реализовалось во время поисков автора письма. Для этого были задействованы все штатные и добровольные осведомители. Один из них, аспирант N, которого я хорошо знал, как-то подошёл ко мне.
- Слушай, Володя, хорошие у тебя статьи в последних номерах. Растёшь на глазах. А как ты их пишешь?
- Пишу очень трудно, столько поправок…
- А где печатаешь?
- Сам не умею, отдаю на машинку.
- Трудно поверить, что ты не пробовал печатать сам, - добродушно улыбнулся N.
- Да, однажды отстучал чью-то подпись под статьей.
- А где это было, не в профкоме?
«Стоп-стоп, - мелькает в голове, - о машинке профкома недавно спрашивал Игорь Чарских. Тут что-то не так!».
- Нет, в доме у нашей машинистки на улице Горького.
- Кто она?
- Вероника Киселёва, - ответил я и, видя, что он записал её фамилию, подумал: «Зря назвал её. Наверняка побеспокоит и насторожит её».
Разговор кончился тем, что N хлопнул меня по плечу, пожелал новых успехов. Но настроение у меня испортилось. Надо бы предупредить Роню. Но я не стал искать её, так как понял, что та машинка не интересовала его.
А беседа с Чарских происходила проще и жёстче. Без всякой дипломатии Игорь спросил, не печатал ли я на машинке профкома? Я не стал говорить, что писал на ней новеллу, и сказал, что не умею печатать. А потом с улыбкой спросил, какого чёрта он пристал с таким пустяком. Тот ответил грубостью, я послал его подальше.
- Ну, смотри! – хмуро сказал он, - Могу сделать так, что будешь всю жизнь жалеть!
Не придав этой стычке особого значения, я совсем по-иному воспринял её после беседы с N. А много позже узнал, что Игорь и N, были осведомителями. После бесед с ними я переписал от руки и сжёг печатный вариант новеллы «Закат в Забайкалье». Вдруг обыщут комнату в моё отсутствие и узнают, что я всё-таки печатал на той машинке, а, значит, мог напечать и то письмо.
М. Розенталь сумел доказать свою непричастность к подмётному письму, мол, он меньше всего заинтересован в нём. Просто кто-то из помощников, готовивших речь, заметил оплошность и решил досадить своему коллеге, автору цитаты о буржуазии, выбросившей за борт знамя борьбы с демократией. Однако Розенталю удалось пережить неприятности, связанные с этим.
Найти автора письма не удалось, но расследование выявило массу фактов «вольнодумства»: некоторые преподаватели порой позволяют себе весьма сомнительные суждения, уводящие в сторону от генеральной линии партии.
Отношение Политбюро к МГУ было настороженным. Поэтому никто из вождей не прибыл на открытие новых зданий на Ленгорах 1 сентября 1953 г. Впрочем, тогда по делу Берии в Политбюро шла жестокая борьба за власть, и вождям было не до университета. Однако в 1954 году философский факультет был основательно сокращён, а приём в аспирантуру закрыт.
А через год, буквально накануне юбилея университета, философы потрясли университет своими дерзкими выступлениями. Наш пятикурсник, фронтовик Андрей Могилёв заявил на партсобрании:
- Центральный Комитет должен оповещать рядовых коммунистов о своих действиях. Иначе может повториться Ленинградское дело, когда было арестовано все руководство Смольного и сотни честных коммунистов, отстоявших блокадный город.
– ЦК - не икона, - сказала преподаватель Г. Арефьева, - Мы должны знать всё о его работе и, если надо, критиковать его.
Их поддержали кандидаты философских наук А. Зиновьев, Э. Ильенков, В.Коровиков. А преподаватель Смирнов предложил ввести партмаксимум в зарплате ответственных работников. Оргвыводы последовали немедленно. Арефьевой объявили строгий выговор, Могилева и Смирнова исключили из партии, начались неприятности у Зиновьева, Ильенкова, Коровикова.
Курсом ниже подрастали острые на слово ребята - Генрих Волков, Вадим Межуев, Эрик Соловьев, Вена Пушкин. Среди аспирантов мне были хорошо знакомы Лен Карпинский, Мераб Мамардашвили, Иван Фролов, Арчил Ильин, Валентин Сидоров. Все они стали докторами наук, но продолжали писать прозу, стихи. Генрих, Эрик, Валентин стали членами Союза писателей. Но то пресловутое письмо мог написать кто угодно, только не они.
Весть о расправе над философами взволновала студентов. Филолог Светлана Козлова выступила в защиту исключённых из партии и снова призвала к борьбе с «бабаевщиной» – приукрашиванием действительности. Историки заговорили о гласности как показателе подлинного развития общества. Брожение началось на мехмате и других факультетах.
В такой вот обстановке университет и подошёл к своему юбилею.