С каждым моим приездом в Москву что-то менялось. Всегда возвращалась другая я, которая поняла больше, почувствовала больше, больше услышала.
Мне запомнился тот приезд, потому что тогда Осетия вселила в меня мудрость.
Когда я собирала вещи, то всегда брала с собой джинсы, кеды, которые так и оставались лежать в сумке до моего отъезда, выглаженные, пахнущие московской водой и стиральным порошком.
Я не чувствовала себя солдатом, мне не хотелось быть грубой, решительной и смелой.
Там я была самой искренней. Ей я никогда не лгала.
Никогда, и по сей день моя Осетия - единственная душа, которой я доверяю.
Платья, легкость, но всегда не вызывающая, нежная, теплая и тихая.
Там я замолкала, успокаивалась и опускала глаза.
Мня кажется, это именно то, что может сказать самое сильное - опущенные веки.
Там я вставала очень рано, с рассветом, умывалась родной водой. Аккуратно расчесывала длинные волосы, собирала их.
Повязывала на голову платок и спускалась к старшим.
Я очень редко видела там отца, но, когда он все же приезжал, то это пахло детством, где я не все понимала, но все старалась запомнить, чтобы потом понять.
Я никогда не подавала виду, но ловила каждое слово маленькими руками.
Никогда я не создавала впечатление девочки, которая хоть немного интересуется своим прошлым, но, когда я оставалась одна, то всегда искала в шкафу старые документы. Там было много свидетельств о рождении и смерти, были письма.
Письма о любви.
Это меня интересовало больше всего, как любили те, чье время прошло, к чьему поколению я бы очень хотела принадлежать, но не могла.
Их любовь всегда боролась, всегда поддерживала, никогда не было корыстной или отчаянной.
Я хотела научиться любить такой любовью, семейной.
Старые, пожелтевшие страницы, я старалась прикасаться к ним бережно.
Я опускала глаза.
Папа всегда был воплощением Осетии.
В Москве я была непослушной, всегда сбегала, что называется "трудный ребенок".
Но там все было иначе.
Когда я сталкивалась с отцом взглядом, я всегда опускала глаза.
В его взгляде было столько родного; здесь он был мальчишкой, а потом стал взрослеть. Здесь он возмужал. Здесь влюбился.
И потерял самых близких.
Я боялась потерять самых близких тоже.
Моя Осетия мне рассказывала об отце.
Я молчала, опускала глаза, сидя на траве, и теребила подол длинной юбки.
Тогда я вернулась одна, оставив родителей дома.
Москва.
Я, по привычке, пахла трепетом и сидела, опустив глаза. Мне было спокойно.
Первое, что я увидела, это было мужское, исхудавшее лицо. Все в шрамах и заросшее щетиной. Он сутулился. И смеялся.
Мне захотелось плакать, потому что я знала, что это не добрый смех. Не добрый знак.
Это называется "холостяцкая квартира". Стеклянные бутылки, окурки, пустой холодильник и разбросанные вещи.
Он не ездил на работу, ничего не говорил, был очень хмурый и подавленный.
Изредка, за очередных стаканом согревающего он восклицал - "ты понимаешь, я чуть не погиб!". И начинал смеяться.
Я молчала и опускала глаза.
Было тяжело, но мы выкарабкались. Я не прикасалась к нему, потому что понимала, что нельзя.
Отдала ему все деньги, убрала квартиру, купила еды.
Я готовила ему, стирала, говорила с ним, заставила побриться и пойти на работу.
И только мудрость, подаренная мне Осетией, помогла мне спасти человека, которого я любила.
Я молчала и опускала глаза.
Я молчу и опускаю глаза.
Мы скоро встретимся, Осетия.