Хрестоматия чувств

   
      Они были такими разными, такими непохожими, и лицом, и одеждой, и душой, и мыслями, что люди удивлялись их дружбе. И дружба их была тоже неровной, странной: через день – ссора, через два – примирение, потом снова непременно – ссора. В этом, вероятно, была определенная логика, ведь они были - блондинка и брюнетка - как две разные планеты, как Солнце и Луна, ни в чем не схожими, а вот, не могли расстаться, тянулись и крутились вкруг друг друга.
     Блондинку звали Слава, брюнетку – Сара. Если точнее, то Слава была Владиславой Андреевной Силаевой, и Сара тоже была не совсем Сарой, а - Сирануш Павловной Симонян.
     Но у подруг, понятное дело, все-таки всегда найдутся общие черты – вот, к примеру, имена и фамилии у обеих были на букву «с».
    А еще они обе были коренными бакинками, жили в замечательном старинном доме в самом центре города, учились в не менее замечательном вузе - Пединституте имени Мирза Фатали Ахундова и готовились получить диплом с совсем уже замечательной специальностью «Учитель русского языка и литературы в нерусской школе».
     Их громадный, даром что трехэтажный (три этажа позапрошлого века были равны хрущевским шестиэтажкам) дом на углу улиц Низами и Красноармейской тоже вызывал публичный интерес. Волей архитектора его разместили буквой «г», и короткую часть этого «г», смотрящую на Низами, украшали огромные балконы с красиво выгнутыми пузатыми решетками. На первом этаже – еще один шик! - квартир не было, вместо них – универмаг «Военторг». Парадный вход располагался в высоченной, шикарно орнаментированной килевидной арке, которая образовывала как бы фойе, и уже в этом фойе имелись две двери: левая, всегда закрытая, дубовая и скрипучая, вела на мраморную лестницу в малую часть «г», а правая, металлическая, на колесиках, всегда распахнутая, шла во двор. Там вдоль длинной «г», смотрящей на Красноармейскую, шли три этажа открытых веранд, обращенных во двор.
     С боковой улицы эта сторона дома выглядела скромнее, не имела балконов (может, это и оправдано, потому что на узкой Красноармейской вы бы на своем балконе чувствовали себя непрошенным гостем в квартире напротив), не было и магазинов – здесь первый этаж был жилой, но зато какая драгоценная памятная доска украшала эту стену! Прикопченая временем доска гласила: «Здесь родился и жил академик Лев Давидович Ландау».
      Вот и получалось, что живя по одному адресу, Слава обитала в доме «Военторга», а Сара – в доме Ландау.

  СЛАВА

      Когда Славе исполнилось семь лет и ее надо было записывать в школу, ее мама, Вера Владимировна, дала, наконец, согласие переехать к Илье. Она морочила ему голову все эти семь лет. Впрочем, это он так говорил – «морочила голову», «семь лет». Вера же всегда четко говорила ему «нет».
       А она ничего не могла с собой поделать – не верила никому, ненавидела ухажеров, гнала от себя мужчин. Такой она стала после Андрея. Она побыла замужем едва полгода. Красавец, весельчак, остроумец – не влюбиться в этого молодого успешного дантиста, в котором души не чаяло все женское поголовье их санатория, было нельзя. Тем более, что он открыто предпочитал Веру, свою скромную медпомощницу. И они оба и не скрывались. Побежали в загс («нам уж замуж невтерпеж»!), расписались, а вечером в казенной холостяцкой квартире Андрея во флигеле санатория устроили пышный а ля фуршет, который, правда, сильно походил на переполох в курятнике – столько сюда набилось вериных соперниц, которые, потеряв теперь надежду, возбужденно кудахтали и хлопали крыльями, не скрывая своей досады и зависти.
       Так вот, свадьба, загс – это все хорошо, но только через полгода Андрей волею судеб был направлен в Ригу то ли на повышение своей квалификации, то ли, наоборот, чужой. И тут -  недели не прошло! - как он прислал коротенькое письмо, почти телеграмму. Три слова: прости, полюбил другую, квартиру оставляю тебе. А Вера не успела даже сказать ему, что беременна...
       Еще через полгода в июле 1958–го родилась Славочка.

       Вера и сама не понимала, почему столько лет она морочит голову такому привлекательному, так нежно  любящему ее Илье. Вертлявая маленькая Слава тоже приставала к ней: это мой папа? Нет, ты же знаешь, это просто дядя Илюша. А он будет мой папа?
      Вера никак не могла решиться. А он действительно был привлекательным – голова римского патриция, плотная курчавая шапка волос над высоким лбом, нос с горбинкой, умный взгляд. Архитектор, из интеллигентной семьи, готовится стать кандидатом наук. Полная корзина одних положительных качеств. Может, этого Вера и побаивалась? Но ведь не того же, что он ходил с палочкой и едва заметно прихрамывал? Все тянула свое: нет, не сейчас, позже, может быть...
      Пока не сказала – согласна.
    
      Всю свою взрослую жизнь Слава вспоминала именно этот момент – как она появилась в новом доме.
      Мама подвела ее к парадному, а потом почему-то сказала: «я на минутку в магазин, а ты иди, тебя ждут». Явно волновалась. А Слава спокойно поднялась по мраморной лестнице на последний, третий этаж. Вот – «кв. 29». Встала на цыпочки и нажала на звонок. На двери блестела медная табличка: «Проф. Г.А...» и фамилия. Пока Слава читала по слогам фамилию, дверь широко раскрылась. Низенькая старенькая бабушка в каком-то серебристом платье и с пышным-пышным таким же серебристым валиком волос, щуря глаза, смотрела на Славу. Потом протянула ей узенькую мягкую руку - Слава, испугавшись, протянула свою - и улыбнулась. «Входите, будьте любезны», сказала. Вошли в огромную полутемную комнату. Бабушка показала на стул за столом: «располагайтесь». Слава прислонилась к краешку стула. «Ну, милая, рассказывайте». У Славы присох язык к небу. «Как вас зовут, сколько вам лет?» Слава набрала воздуху для ответа, но вместо этого...  залилась слезами.
      И тут из другой комнаты раздался любимый голос:
     - Кто тут рыдает? Кто льет слезы, как жираф? Мой Славик? Ну-у-у... Не годится! А ну, пойдем со мной.
     Он взял ее за руку и повел через столовую, через кабинет, через длинную веранду к окну во двор. Раскрыл обе створки, и к ним влетел громкий нестройный, но отчаянно веселый хор голосов:
                Джиб, джиб, джуджялярим!
                Джиб, джиб, джиб, джиб, джуджялярим!
    
       Пятеро ребят, мал-мала меньше, пели эту нескончаемую азербайджанскую песенку, взявшись за руки и кружась в хороводе. Кто-то спотыкался, падал, снова поднимался - весь хор, заливаясь смехом, истошно выкрикивал слова: 
               
                Мяним гяшянг джуджялярим!
                Тюкю ипяк джуджялярим!

       С последними словами куплета вся компания дружно и с визгом повалилась навзничь, и Слава не удержалась от улыбки. Слезы ее мгновенно высохли. Дядя Илюша помахал детям рукой, все пятеро, еще лежа на земле, помахали в ответ.
       С того дня эта давно знакомая и любимая песенка про цыплят, стала для Славы знаковой, как бы собственной маленькой одой «К радости». Хорошее настроение и эта мелодия равнялись друг другу: когда все было хорошо, она сама начинала звучать в голове, а стоило услышать ее по радио, в душе волшебным образом возникало чувство радостной приподнятости: жизнь прекрасна, все идет правильно, все будет хорошо.
      
     САРА
    
    Сара въехала в этот дом гораздо позднее Славы. Наблюдавшая за переселением соседка, зная историю ее семьи, сочувственно вздыхала, качала головой, и наконец, сказала: не было бы счастья, да несчастье помогло. Сара резко захлопнула дверь перед самым ее носом. Д-д-ура! - вырвалось невольно. Та, наверное, слышала.
     Какое такое счастье? Жить в вашем помпезном доме? Дура.
     И она и мама, Софья Марковна, третий год не могли отойти от горя.
     Отец Сары, карабахский армянин Павел Суренович Симонян, ученый, химик-нефтяник, то ли изобрел нафталан, то ли открыл нафталан... Нет-нет, эту нефть открыли еще сто лет назад. Нет, Павел Симонян придумал какие-то новые способы применения нафталана в медицине, в частности, для спортсменов, и очень успешно продвигался со своими открытиями. Он был уважаемым гостем на разработках этой особой нефти под Гянджой. Но судьба жестоко обошлась с ученым. В очередной командировке он погиб в страшном пожаре, пытаясь вынести из огня ребенка. Жестокость судьбы, а, вернее, жестокость иронии состояла в том, что горел не промысел, не скважина, – нафталановая нефть не горит, -  пожар случился в маленьком деревянном сельском клубе...
     Страшное горе Симонянов подействовало даже на главу азербайджанской столицы и он, скромно гордясь милосердным жестом, дал распоряжение передвинуть на первое место их многолетнюю очередь на переселение из тесной коммуналки. Осиротевшие мать и дочь получили две прекрасные комнаты в углу второго этажа - в доме Ландау.
     Отсутствие балконов в этой части здания компенсировалось «прибавочной» площадью благодаря упомянутым выше верандам, что тянулись вдоль всех квартир.
И конечно жильцы прилагали все усилия, чтоб из общего сделать частное – обживали, как могли, прилегающий к их личной двери кусок веранды, оставляя свободным лишь проход вдоль окон. А вот Симонянам и вовсе повезло, им достался тупичок веранды, и стоило Софье Марковне выставить поперек коридора старый гардероб, как получилась приличная дармовая жилплощадь, мимо которой уже никто не шастал – тупик! 
     Свою дочь Софья Марковна боготворила. А какая еврейская мать не обожает своего ребенка? Для истории нужно уточнить – Софья Марковна была из рода Давидашвили, из грузинских, кутаисских, евреев, но это на сути дела не отражалось, разве что на кулинарной стороне жизни. Словом, в новой квартире она настояла, чтобы дочь поселилась в лучшей комнате, «с первым светом» (то есть с окнами на улицу), свою же тахту поставила в средней, где был «второй свет», идущий из веранды. Ну, а Сара тут же и подсуетилась: вынесла из своей комнаты - во имя полной  независимости - старинный мамин сундук со свято хранимым родовым шмотьем и прочими реликвиями и мамину швейную машину... «Куда?» «На веранду, мам! Там ведь так же светло, как и в моей комнате!» Потом приспособила бра на стене, протащила шнур под дверью и включила свет. «Вот! Я бы и сама здесь жила и шила. Только не умею».
      Загадочная какая-то получилась фраза. Что - не умею?
      Вообще Сара жила рефлексивно. Задумчиво. Медлительно. И при этом – порывисто! В смысле – порывами души. Почему и получалось иногда грубо, неуклюже. Могла фыркнуть, демонстративно замолчать, уйти от разговора и вообще уйти, повернуться и уйти, когда не нравился разговор или тот, кто его вел. 
      Да что уж скрывать, Сара и внешне была грубоватой, нескладной. Не повезло девушке. Она вся была большая, не толстая, а именно больших размеров, огромные ступни,  слишком пышные, слишком черные волосы, большие выпуклые глаза, а уж нос... Всего много. И все усилено. Грудь не помещается в платье, брови густые, с соединительным кустиком посередине. Те же два легких кустика - по краям верхней губы.
А вот кожа ее была – неожиданно – белоснежной, даже как будто просвечивала розовым, это, вероятно, мамины гены, рыжеволосой Софьи Марковны.
      Словом, Сару можно было бы отнести к той породе женщин, которых можно одновременно считать и красавицей и уродкой, смотря, как говориться, как свет ляжет. Но если свет ложился неудачно, то Сара сильно напоминала большую нахохлившуюся птицу, ну, конечно же – пингвина.               
     Зато душа Сары была нежной и открытой миру. Поскупившись на внешние параметры, природа одарила Сару восприимчивостью и воображением, а, помнится, Эйнштейн, к слову сказать, готов был ценить воображение выше ума. Эти способности были у Сары так развиты (все в больших размерах!) что усложняли ей жизнь. Все что западало ей в душу – пусть вчерашняя хулиганская драка на улице или трагедия «Титаника» вековой давности, – могло волновать ее долго и мучительно, до тошноты.
     Легко представить себе, как она переживала смерть отца.
     Весь первый год, а трагедия случилась на другой день после выпуского школьного бала, Сара пролежала на диване в их узкой нелепой коммунальной комнате. Мать находила силы вставать и идти на работу в свою нотариальную контору, а Сара смотрела в потолок и рассматривала там ритмически возникающий и пропадающий рисунок: сгорбленная старуха в лохмотьях, с клюкой, бредущая куда-то вдаль по пыльной дороге. Время от времени эта старуха останавливалась, чтобы оглянуться на пройденный путь, и когда она медленно поворачивала голову, Сара видела... свое лицо...
      Она пропустила этот год, не пошла в вуз, потом пропустила второй – не выдержала конкурс в Университете.
      На третий год безо всякого вдохновения отправилась сдавать  экзамены в Педагогический. Когда пришла искать в списке свою фамилию, не сразу нашла. Букву «с», заслоняли чьи-то пальцы. Она молча отодвинула их и прочла, что было заслонено: Силаева Владислава, Симонян Сирануш.
    
   
      ДОМ
    
     Слава обожала своего нового папу («старого» и не видела), смеялась, когда он переделал ее из Славы в Славика. Она полюбила его сразу и всей душой, хотя так и не стала называть папой, а только дядей Илюшей, как привыкла в детстве, когда еще только училась говорить.    
     А вот новый дом Слава осваивала долго и боязливо.
     Надо было привыкать к правилам поведения в этой громадной пятикомнатной квартире с высоченными окнами и блестящими натертыми полами, к страшному балкону (выходишь - словно в небо ступаешь), к большой новой семье. Подсчитала на пальцах. Бабушка Ревекка Аполлоновна, ее старший сын (то есть, дядя Илюша), ее младший сын, то есть, дядя Арик, жена дяди Арика тетя Ида и их малыш, Максимка. Да! И – мама, мама! Шестая. И еще я! Седьмая.
     Мама, правда, не сразу переехала, ее еще полгода не отпускали с работы. Слава, конечно, скучала без мамы, но не так, чтобы очень.
     Дядя Илюша устроил ей «рабочее место» - так это торжественно звучало - рядом со своим огромным письменным столом. Для этого позвали Вагана с первого этажа, придворного плотника. Вообще в этом доме «нещадно эксплуатировался» труд придворных специалистов. Приходила няня, которая ухаживала за Ревеккой Аполлоновной. Постоянно приглашалась портниха с первого этажа – в доме почему-то все время накапливались горы шитья. Время от времени выходил из строя так называемый «ледник», некий неподъемный холодильный агрегат на гнутых чугунных ножках (уже появились и «Саратов’ы» и «ЗИЛ”ы», правда, в жутких очередях, но дядя Илюша все чинил дедову старую колымагу). В этом случае вызывали знаменитого на всю улицу электрика-умельца, и бог знает, как ему удавалось справляться с этой конструкцией, ровесницей, по меньшей мере, паровой машины Уатта, но ее моторчик после починки снова начинал мелко дрожать, мирно ворчать и наполнять агрегат холодом! 
     Итак, Ваган-джан пристроил у торца стола не просто столик для Славы, а парту! Изящную гладенькую копию школьной парты (много лет спустя до Славы дошло, что это было невольным психологическим просчетом дорогого дяди Ильи: парта в школе, парта дома, ужас). Так или иначе, ни у кого такого рабочего места не было и все Славины подружки, приходя в гости, впадали в восторг.
      А Слава, пока была малолеткой, очень любила приглашать к себе девочек (до 9-го класса существовало раздельное обучение) - приятно было похвастать, какие у нее в доме водятся прекрасные вещи. Потом, став старше, она поняла, что прекрасными вещами надо не хвастаться, а – наслаждаться, и не «вслух».
      Квартира снизу доверху была наполнена книгами, портретами, антикварными разными штуками. В кабинете дяди Ильи этих штук было целое собрание – статуэток из слоновой кости, окимоно и нэцкэ, розенталевский фарфор, кованые охотничьи ножи в футлярах из кожи архара... Самые ценные стояли на каминной консоли, и сам этот камин, то есть изразцовая печь от пола до потолка тоже была антикварной – мастер использовал, как объяснял дядя Илюша, только два цвета глазури из обычных пяти, только белый и синий, зато синего в ней было пять разных оттенков!
      Но главное богатство составляла, конечно, библиотека, которая собиралась сначала дедом дяди Илюши, известным педиатром, потом его отцом, врачом во втором поколении  (это его имя на табличке не сразу прочла Слава: Гайк Арамович Мелкумян, он умер задолго до славиного переселения) - а теперь пополнялась и самим дядей Ильей, страстным книгочеем.
      Сами вместилища этого книжного богатства составляли любопытное зрелище: это были не те легковесные «чешские» полочки, которые в конце шестидесятых наводнили собой все интерьеры – по каким-то неписаным законам их следовало вешать на стены непременно в шахматном порядке. Нет, здесь стояли тяжелые «двухэтажные» шкафы. Первый этаж, невысокий, по грудь взрослому человеку, но глубокий (здесь книги стояли в два ряда), держал на себе второй этах, - узкие высокие шкафы для книг в один ряд. А перепад по глубине между ними образовывал длинную удобную полку – клади на нее нужную книгу и просматривай. На край этой полки опиралась красивая лакированная лесенка, которая легко переносилась от шкафа к шкафу.
        Свободных стен в кабинете дяди Ильи – из-за книг – не было, только полоса сбоку от камина. Здесь висели два полотна, копия «Девятого вала» Айвазовского и небольшой пейзаж Грабаря «Белая зима» - подлинник. Со временем Слава узнала, что эту ставшую семейной реликвией картину Игорь Эммануилович Грабарь лично подарил Реббеке Аплоллоновне в 1906 году, когда они встречались на парижском вернисаже русского искусства, устроенном С. Дягилевым.
        А все остальные необычайные картины и портреты висели в столовой. Слово «гостиная» в Баку не имело почему-то хождения, говорили – столовая, и это всегда была самая большая комната, играющая роль центра притяжения – всех домочадцев, гостей, соседей. А Славину (теперь уже) столовую вполне можно было назвать еще и музыкальным центром.
        Помимо обеденного стола бильярдного размера, стульев с высокими бархатными спинками, здесь поместился хорошо сохранившийся «Стейнвей» (чему Слава необычайно обрадовалась, потому что умела немного брякать на пианино) и еще красивая и загадочная вещь – лакированный квадратный шкаф орехового дерева с тяжелой выпуклой крышкой. Граммофон. Открываешь крышку с изображением собаки, слушающей музыку, осторожно вынимаешь из ложемента рупор, ставишь звукосниматель на пластинку и... и вместе с собакой склоняешь набок голову и слушаешь старинные романсы. Сами пластинки – их было сотни – размещались в нижних полках этого шкафа. И что это были за пластинки! Одни из толстого черного эбонита весом граммов в 200, другие в железных плоских коробочках, третьи с яркими картинками – кудрявый амурчик, подперев ручкой подбородок, слушает звуки из громадной золотой трубы.
       Однажды дядя Илья трепетной рукой развернул особую гофрированную упаковку и показал Славе толстый одностороний диск (не давая его в руки!) с барельефом на оборотной стороне. Истинный раритет, сказал он, эта пластинка сделана из шеллака. Слава выпучила глаза  - дядя Илюша всегда радовался проявленному с ее стороны интересу, - да, из шеллака. Это смола, которую вырабатывают особые тропические насекомые, их зовут «лаковые червецы». Вот из этой смолы пятьдесят лет назад и делали пластинки, пластмасс же не было...
      Любопытного здесь было много. На стене – большой живописный портрет Ревекки Аполлоновны в шляпе с перьями, а на крышке пианино - целая коллекция фотографий. На некоторых можно было разобрать личные подписи в уголках (С.Рахманинов, 1930, Г. Нейгауз, 1940, Узеир Гаджибеков, 1931). В красивой макагоновой рамке стояла фотография из какого-то иностранного журнала - на ней поместилась часть оркестра: хорошо были видны лица скрипачей в первом ряду, неистовая фигура дирижера с поднятыми руками и прекрасный профиль Ревекки Аполлоновны за роялем...
       ...Со временем, когда Слава набралась ума, когда научилась жить вдумчиво, она поняла, что новая реальность, в которую ее вдруг перенесли и поселили, это был бесценный подарок судьбы.
      
       ДВОР

      Как и театр, двор этого углового дома тоже начинался... ну, почти что с вешалки: в упомянутой шикарной арке, то есть в фойе перед парадным входом, сидел в своем скворешнике Махмуд-али, старик-сапожник. Скворешник его был шедевром архитектурного авангарда, его зеленые деревянные створки раскрывались в считанные секунды, хоть засекай время. Две – в стороны, одна наверх, из середины сначала вынимался стул для клиента, а потом раскладывались две внутренние створки – получалось сиденье для самого Махмуда.
       Вообще, Махмуда неправильно называть сапожником, он был чистильщиком, все мужское население двора, исключая, конечно, мальчишек, ходили в начищенной им обуви. «Своим» он делал и набойки, чинил дыры, но «с улицы» - никогда! Гордо держал знамя узко-высокого профессионала - только чистим! Кстати, денежные отношения с дворовой публикой у него тоже были упрощены донельзя, он никогда не называл цену сделанной работы, а люди никогда не спрашивали об этом – кто сколько мог и хотел, столько и платил. А для всей дворовой поросли Махмуд и вовсе был и другом, и братом, и нянькой, и сообщником. Махмудик, папа уже вернулся? В каком он настроении? Махмудик, портфель подержишь, я еще немного поиграю... Они оставляли у него сумки, шапки, занимали недостающие копейки на мороженое.
      Махмуд был немногословен, русский знал плохо (приехал по «сэмэйный апстаятельст» из какой-то армянской деревни) часто лишь кивал головой (да, согласен), а, заканчивая драить чью-то обувь, ставил сам себе скромную оценку: «временно пайдет...» Только один раз – четвероклассница Слава была тому свидетельницей – взволнованный Махмуд разразился целой тирадой. Обращаясь к каждому, кто входил или выходил через арку, он горячо восклицал, показывая на свою замызганную «Спидолу»: «Ты слышал? Я слышал! Первый человек американский летчик ногу на Луну наступил!»
      
      Во дворе напротив веранд шла глухая стена соседнего дома и к ней под прямым углом примыкал невысокий каменный забор, за которым шел скверик. Таким образом «буква Г» изнутри замыкалась, двор был и уютным, и комфортным, особенно для мальчишек: на высокой пустой стене были обозначены футбольные ворота, приделана баскетбольная корзина. И конечно же, в нее были вбиты крючки с роликами – для протянутых поперек двора бельевых веревок. 
      Жильцы как на подбор - все уважаемые люди. Врачей почему-то было больше всего, Марья Петровна Антонян, кардиолог, зубной врач Яков Борисович Витт (по дворовому прозвищу «ДваТ» - Яков Борисович при знакомстве уточнял это) ну и доктор Арам Мелкумян, Славин новый дядя, хирург. Это – третий этаж.
      На втором самым популярным был Котик Мовсесян, морской буровой мастер, победитель всех соцсоревнований, его портреты то и дело мелькали в газетах. Пока Котик был в море на вахте, его жена, парикмахерша Регина, ожидаючи мужа, тихо напевала грустные армянские мотивы, но соседи знали: когда Котик вернется, и настроение и репертуар Регины резко изменится, все десять дней – до следующей вахты – она будет громко и даже немного демонстративно петь одну «Хабанеру»: «У любви как у пташки крылья...»
      Самым солидным человеком старался быть дядя Аббас, большой чиновник в тресте «Азнефть». Он ездил на работу на машине, которую вызывал по телефону, стоя у окна, чтобы всем во дворе было слышно. Он привык и дома соответствовать должности и все время  строго хмурил брови, а когда к нему обращались, то высоко поднимал правую бровь, отчего правая ноздря его тоже немного поднималась и тогда от хмурости дяди Аббаса не оставалось и следа. А все и так знали, что толстый Аббас Мамедов и мухи не обидит. Он немного стеснялся своей баламутной дочери, Томки-артистки, потому что у нее в голове были только танцульки да свиданки, а школу она закончила на одни тройки, и то – поставленные по блату. Вернее, из уважения к дяде Аббасу, который лично приезжал в школу за каждой тройкой, чем в свою очередь выказывал уважение учителю.
      Вообще двор был дружный, жили открыто и исповедовали этот миролюбивый принцип – ты мне делаешь уважение, я тебе делаю уважение. Нужен билет в Русскую Драму - попросят тетю Иду, она, вроде, для того и работает в театре, чтобы помогать с билетами. Ну и что, что бухгалтером. Записаться в поликлиннику? Идут к Марье Петровне. Если предстояло куда-то уезжать и требовались билеты, никому и в голову не приходило пойти в кассу железнодорожного вокзала. Просто человек чесал в затылке и вспоминал: теща племянника жены двоюродного брата имеет соседа, который работает на вокзале. И странно! Эта привычка непрестанно искать знакомого через знакомого должна была бы усложнять жизнь, а вот, нет, наоборот. Связи – как смазка, как опора. Одно дело сидеть, выпрямив спину, на жестком табурете, другое дело – развалясь на мягком диване, среди уютно подпирающих тебя теплых подушек...
       Еще надо упомянуть одинокую – правда, с сынишкой Асланчиком – красавицу на втором этаже. Ее за красоту почему-то прозвали Казачкой. У нее, надо сказать, был приходящий муж, но он почему-то чаще уходил, чем приходил. Когда она, сильно перегибаясь через перила веранды, вешала выстиранное белье, то сосед, старый чайханщик, вечно дремлющий у своего окна напротив, моментально просыпался. Он срочно выключал малюсенький радиоприемник, который транслировал только мугамы, хватался за четки от волнения и закатывал глаза: пах-пах-пах! какая фигура! пах-пах-пах, какая женщина! Казачка улыбалась в ответ и откидывала за спину заслоняющую грудь толстенную косу,  и уже от этой картинки сосед просто лишался чувств. Мужчины, в общем, и здесь проявляли свое природное благородство: они любовались красотой Казачки, женщины же испытывали к ней зависть, тихонько переходящую в хорошо скрываемую ненависть.
      На первом этаже жила загадочная старушка, согнутая проклятым сколиозом буквально пополам. Как ни странно, это не мешало ей носиться весь день по двору из угла в угол, как шарик по бильярдноу столу. При этом она беспрерывно разговаривала сама с собой. Звали ее странно – Майко. С ударением на последнем гласном. Ни полного имени, ни точного возраста, ни рода-племени ее никто не знал, даже тетя Ида, а что она и дворничиха, и уборщица, и прачка, и поломойка в соседнем «Военторге», вот это про нее знали все. Подобно Акакию Акакиевичу, который как бы уже на свет родился мелким чиновником да с готовой лысиной на макушке, Майко тоже как бы с рождения была старухой-дворничихой и обитала в этом дворе, как и герой Гоголя в своем «присутствии», всегда и вечно. Весь день она суетилась без устали, а вечером – святой час! – пристраивала свою скамеечку под аркой, рядом со скворечником Махмуда, и торговала семечками трех сортов.
       Умолчать о Грише Каграманове, особо яркой фигуре среди дворовой публики, никак нельзя, это значило бы обесцветить и всю публику. Тем более, что Славе Силаевой, нашей героине, пришлось одно время поневоле с ним соприкасаться – в то время, когда она была отстающей по математике шестиклассницей, а Гриша – ее репетитором. Но об этом – в свое время.
      
        Может сложиться впечатление, что в этом бакинском дворе всегда царили только  тишь да гладь, но нет, это вовсе не так. Здесь жил живой и пестрый народ, случались и стычки, и ссоры. Поднимала шум чаще всего та же Майко, ругая и детей, и взрослых за - само собой, - неуважение к ее труду. Ссорились хозяйки, не поделившие, скажем, бельевые веревки. Случались и более серьезные скандалы, например, из-за молодого хулиганствующего лоботряса, живущего в полуподвале и периодически переселяющегося, разумеется, не по своей воле, в другие, казеные, помещения. Когда он приводил домой своих веселых собутыльников, и потом вся компания из подвала перетекала во двор, где начинало пахнуть дракой, старый чайханщик, под чьими окнами и проходило это веселье, не выдерживал, колотил длинной шваброй по перилам лестницы, ведущей в подвал, и кричал юному бездельнику все, что он думает о нем и его маме. Диалог звучал примерно так: «Эй ты, сукин сын! Прекрати дебош, не позорь свой народ!» «Ты на себя посмотри! Это ты позоришь свой народ! Зачем водишь дружбу с соседом, грязным армяшкой? Я этого вонючего армянина когда-нибудь вышвырну со двора!». В этом месте обычно вступал чей-нибудь третий – миротворческий - голос и звучала традиционная бакинская фраза, которая как бы опускала занавес в спектакле: «Эй, оглан! Что хочешь говори, - нацию не задевай!»
       И все-таки: двор жил дружной, спаянной семьей. А вспышки ссор – они быстро испарялись из памяти, как испаряются следы краткого дождика, неожиданно случившегося жарким летним днем.
      

      ДРУЖБА

       Итак, обе их фамилии – Силаева и Симонян – стояли в списке рядышком, обе девушки были зачислены на первый курс факультета «Русский язык и литература». Прочтя свои имена, они одновременно охнули, потом ахнули, завизжали, всплеснули руками – все в унисон, как будто перед этим репетировали – и бросились в объятия друг другу. Получилось, что они обнялись еще будучи незнакомыми. Это, разумеется, их обеих рассмешило и, смеясь, они выбрались из толпы ребят, из дверей института и Слава первая представилась: «Я – Слава, а ты – Сирануш?» «Я Сара, - сказала Сара. – Идем?»
      Болтая о том, о сем, они не заметили, как дошли до угла Низами и Красноармейской.
«Ну, вот, - сказала Слава, - я здесь живу». Сара широко раскрыла свои и так огромные черные глаза: «Давно?» Слава чуть сощурилась, будто считая в уме: «Ну-у, десять лет уже». «А я – десятый день сегодня!» И снова – визги и объятия.
      Так родился их союз, их долгая, до самой смерти, дружба.

      Войдя на другой день в квартиру Славы, Сара осталась в ней до самого вечера. Из-за книг. Медленно, скрупулезно она рассматривала их корешки, залезала на лесенку, переносила ее от шкафа к шкафу, вынимала книги из вторых рядов. Наконец, вынесла вердикт: ваша библиотека богаче моей. Потом, видя вопрос в глазах Славы, добавила спокойно: я имею ввиду «моей» – Некрасовской. Что на углу Гаджибекова и Хагани.
      Выяснилось, что целый год Сара проработала в библиотеке имени Некрасова... сторожем. В год смерти отца она вообще не могла выходить на улицу, видеть людей, а потом Софья Марковна уговорила ее поискать работу, где не нужно всего того, чего она боится, не нужно общаться, разговаривать, улыбаться. И Сара придумала – ночной сторож! Но кто девчонку возьмет в сторожа? И вопрос решился чисто по-бакински: через знакомых уговорили директрису ближайшей библиотеки оформить Сару уборщицей, и уж потом она сама выпросила – кроме обязанности убирать – разрешение оставаться в библиотеке на ночь, ну как бы сторожихой. И постепенно горе в душе ее затихло, растопилось, Еще бы, пустили щуку в реку: второго такого страстного книголюба не найти на всем свете!
      Хотя, как же? А дядя Илюша?
      Знакомство с дядей Илюшей и вообще с семьей Мелкумянов – со Славой, ее мамой Верой Владимировной, их родственниками - резко изменило хмурую Сару. Она увидела счастливую семью, всем сердцем потянулась к ней, и как это случается с истинно добрыми душами, желала лишь одного – чтобы счастье никогда не покидало этих людей.
      Но при этом природная стеснительность в Саре как бы возросла, рядом с порхающей легкой Славой, с такой же изящной, улыбчивой ее мамой, а главное – с шумным, добродушным красавцем дядей Ильей Сара сильнее ощущала свою неуклюжесть, внешнюю неприглядность. И старалась, в буквальном смысле, занимать как можно меньше места в их квартире. Как только дядя Илья возвращался с работы, она уходила домой. Правда, позволяла себе перед этим маленькую вольность – просмотреть всю пачку новой литературы, которую дядя Илья приносил с собой подмышкой.   
      А это была одна из многих симпатичных привычек дяди Илюши - ритуальный обход по дороге домой всех книжных магазинов и газетных киосков.
       С книжными новинками с начала 70-х стало гораздо лучше, уже забыли, как составлялись долгие списки любителей подписных изданий, как ночами собирались в саду «на Парапете» на перекличку, теперь за новыми изданиями можно просто идти в магазин, но это - если успеешь! Раскупались! А дядю Илюшу знал и уважал каждый продавец, каждый киоскер – вот и оставлял для него отдельно завернутый пакет. Дядя Илья расплачивался без расспросов, забирал пакет, не глядя, и только дома узнавал, те ли книги и журналы ему достались, что он заказывал. И, представьте, был даже доволен, когда обнаруживались дубликаты – будет, с чем идти в очередной раз в гости!
      
       Слава тоже быстро привязалась к Саре, почувствовав в ней доброту и надежность. А еще, чего греха таить, Слава интуитивно, глубоко скрытой эгоистической жилкой видела свое ну, если не превосходство, то по меньшей мере выгодное внешнее отличие от  Сары, чувствовала, как Сара искренне любуется ею, как тушуется рядом с ней, особенно на людях. Это ей импонировало, но она не злоупотребляла душевным расположением к ней Сары, и в ответ была искренней и верной.
       А умная Сара легко и безоговорочно приняла свою... второстепенность, свою фоновую роль, понимая, будучи старше Славы на пару лет, какими разными палитрами пользовался Творец, создавая их обеих: для Сары использованы тяжелые, бархатно-бронзовые тона, как у тяжелого занавеса в оперном театре, на Славу, разумеется, пошла золотисто-розовая, как бы воздушная гамма. Слава – как в песенке, думала Сара, «золото волос, чуть курносый нос». Плюс тонкая талия, плюс легкая походка. Хотя проницательная Сара видела и нечто другое, более глубокое, она разгадала счастливый дар своей новой подруги – привлекательная внешность сочеталась в ней с природным благородством и порядочностью.
       Конечно же, они открылись друг другу, не таясь.

       ДОВЕРЧИВОСТЬ
      
       Слава рассказала, как она прожила эти десять лет.
       Когда она перешла в четвертый класс, умерла бабушка Ребекка Аполлоновна. А еще через год у тети Иды с дядей Арамом родилась дочка, сестричка Максимки. Жить общим домом, с общей столовой и кухней стало затруднительно. И дядя Илюша – архитектор! - взялся за переделку территории. Ровно год длился этот многострадальный передел и ремонт, но зато было очень весело.
       На кухню ходили, держась за стенку, по временно проложенным доскам, и снизу за ними с опаской следили соседи второго этажа. Разрушенными туалетом и ванной тоже нельзя было пользоваться – снова приходилось тревожить соседей. Но – зато в итоге! Оба брата остались довольны – большая столовая была разделена стеной надвое, и каждый получил по две с половиной изолированные комнаты и по отдельной кухне. Конечно, не обошлось без жертв: семье дяди Илюши пришлось расстаться в парадной дверью и ходить теперь через двор по «черной» лестнице и через веранду. А дядя Арам предпочел как раз оставить парадный вход себе, чтобы его приходящие пациенты по-прежнему звонили в знакомый звонок на двери.
       В шестом классе у Славы чуть не случилась катастрофа. Беспросветная борьба с математикой и твердая двойка во всех трех четвертях грозила второгодничеством, - вот тогда и пришел на помощь сосед со второго этажа Гриша Каграманов.
       Вот кто был человеком-загадкой.
       Зимой и летом он ходил в длинном черном драповом пальто с развевающимися полами, надетым... на голое тело. Когда он был бритым, можно было говорить о возрасте: лет тридцать пять - тридцать семь, но он месяцами не брился и потому из-за заросшей по самые глаза черной щетины ему можно было дать и шестьдесят. Гриша не ходил, а носился, всегда был обуян какой-то идеей, мыслью, толкающей его вперед и вперед. Когда ему открывали дверь, он стремительно – без здрасьте – проходил по веранде, по столовой и поворачивал в кабинет к дяде Илюше  И сразу сходу: «я нашел ее, Илья Гайкович!» Или: «я выписал данные, вот они!» Это значило – он нашел книгу, о которой они с дядей Ильей говорили накануне или нашел данные об авторе, о котором давеча спорили.
        Где-то, когда-то Гриша учился, то ли на физика, то ли на биолога, но с нормальной размеренной жизнью у него не получилось, что-то очень серьезное и интимное помешало этому (шептались, то ли болезнь, то ли тюрьма), и вот он жил один, без родни, без денег, и - без определенных занятий. Работал ночным санитаром в клинике, что на Сурена Осепяна (никому из бакинцев не надо расшифровывать, что это за клиника, прячущаяся за какие-то длинные «реабилитационные» слова, все говорили просто и ясно – Сумасшедший Дом), а дневное время проводил в библиотеках. Гриша был невероятно начитанным, читал системно, умело, вел критические записи, и если про Гришу говорили – «без определенных занятий», то это от стандартности мышления. Его интерес в этой жизни был совершенно определенным, он отслеживал развитие мировой науки, его увлекала история научных открытий и в этой сфере он был широко образован. А еще был у него пунктик – погибшая Атлантида. Дядя Илюша, которого подкупала широта и серьезность гришиных изысканий (почему он и прощал ему все остальные мелочи - бестактность, беспардонность, дикий внешний вид) постоянно подсмеивался, когда речь снова заходила об Атлантиде: «ты, Гриша, копаешь так глубоко, что затонувший остров скоро всплывет над океаном». Гриша на это отвечал со всей убежденностью: «да-да, непременно!»
         Он был страшно близорук, носил толстенные очки, но читая, поднимал их на лоб и буквально шастал по книге носом. Было впечатление, что он и страницы перелистывает носом. Однажды, увидев в шкафу новое приобретение дяди Илюши – «Наполеон» Е.В.Тарле – Гриша уткнулся в нее и сказал: «Я читал ее в первом издании, 33-его года, а эту издали... когда? 25 лет спустя. Любопытно было бы сравнить текст! А знаете, Илья Гайкович, я ведь однажды слушал лекцию Тарле в Москве, да, да. Очень смелый мыслитель! Знаете, это он надоумил Сталина бросать на Параде Победы фашистские знамена к подножью Мавзолея – по примеру триумфальных побед римлян над варварами. А у Сталина, говорят, была другая идея – провести по площади и забить камнями доставленных в Москву советских пленных солдат, воевавших в немецкой армии».
       Дядя Илья благодарно слушал Гришу. В итоге, захлопнув книгу, Гриша засунул ее в безразмерный карман своего пальто. «Я возьму Тарле, нет?» - сказал формально, не ожидая ответа.
      Слава про себя называла Гришу по-простому – «этот ненормальный».
      И вот этого ненормального Вера Владимировна попросила подтянуть Славу по математике.
     Слава рассказывала Саре об этом эпизоде своей жизни с видимым удовольствием. Еще бы. Говоря сегодняшним языком, это был кайф - вволю поиздеваться над честным Гришей, серьезно взявшегося за роль наставника. В условленные дни он как всегда влетал в квартиру, и хотя его успевала перехватить Вера Владимировна: «может, сначала все вместе перекусим?», Гриша быстро и неизменно отвечал резким отказом (заметьте, без всяких этих церемоний – спасибо, благодарю): «я не голоден!» и продолжал свой бег. А все в доме знали, что Гриша ест один раз в сутки, ночью на дежурстве, и то, если вспомнит о припрятанной для него тарелке с едой – дневные нянечки жалели Гришу.
       Пододвинув к Славиной парте стул, Гриша хватал учебник и, листая его со скоростью счетной машины, пересчитывающей купюры, спрашивал: что задали? какие задачи? Слава, развалясь, насколько позволяла жесткая спинка парты, не спеша и нараспев отвечала: от тыщи до две тыщи и еще 1126. И Гриша – верил! Находил первый названный номер, за три минуты прочитывал все задачи до конца, восклицая время от времени «какая чушь!», или «нелепый идиотизм», или «некорректное условие» и диктовал: «Итак, номер 1000 – сначала сложишь общий вес, потом извлечешь корень из ста двадцати и вычтешь вес последнего мешка. Номер 1001 – найдешь разницу между расстояниями, умножишь на число бегунов, а дальше – ну сама знаешь. Номер 1002...»
      Так он понимал свою задачу репетитора, он решал вслух сотни задач зараз, а Слава в это время рисовала изящные орнаменты – на листе в клеточку это было очень удобно...
      Однажды Слава смотрела-смотрела на уткнувшегося в учебник Гришу и решилась вдруг спросить:
      - Гриш, а почему ты... какой-то не такой?
      Гриша нахмурился.
      - Не такой?
      - Ну... - Славе уже было ясно, что она говорит грубость, но решила дожать вопрос до конца: - Ну не такой как все люди, понимаешь? Какой-то... другой?
      Учебник он не отложил и даже не посмотрел на Славу, а произнес - как будто сам себе:
       - Сократ говорил: другой – это ты.

      ... В седьмом классе у Славы вдруг проснулась страсть к истории, а именно – к археологии. Цепочка шла такая. Сначала была найдена в шкафу книга Н. Кона «Легенды и мифы Древней Греции». Гомер, Илиада, Троя. Интересно – жуть! Потом подоспела подсунутая дядей Илюшей книга о Шлимане и его поисках Трои. Потом – плавно – еще одна книга (дядя Илюша сам зачитал ее до дыр) о знаменитом антропологе Михаиле Герасимове, который по скелетам и черепам восстанавливал облики древних людей. И наконец, уже с прямой подсказки, Слава переключилась на древние сооружения на территории Апшерона. А это, между прочим, был главный научный интерес самого дяди Илюши – как раз в эти годы он приступил к докторской диссертации под обширным названием «История архитектуры Азербайджана».
      Слава увлеченно рисовала, точнее, перерисовывала с помощью кальки, полуразрушенные средневековые апшеронские замки и башни. У нее получались красивые альбомы. Все по научному, по категориям: один альбом – все круглые башни Апшерона, другой – все четырехугольные... Сердце дяди Илюши таяло, он уже грезил, что дочь пойдет по его стопам.
      Выяснилось, однако, что это было очередным Славиным хобби.
      Архитектуру сменил кружок вязания, потом долгое время Слава была «флористом» (изготавливать искусственные букеты захотелось из-за модного слова «икебана»), но в десятом классе вдруг нахлынула меланхолия – надоело все, все эти «поиски себя», приставания родителей, и даже приставания кавалеров, которых образовалось почему-то сразу целая куча.
      Слава погрузила себя в облако грусти и одиночества. Сначала это отдавало игрой, некоторой демонстрацией – я непохожа на всех, сижу дома, не ищу развлечений, - а потом стало привычкой. Она обожала ежесубботние вечера, когда родители уходили вдвоем то в гости, то в театр, то в кино, отключала телефон и развлекалась по-своему: или рылась в книжных шкафах, или читала вслух, словно со сцены, Цветаеву или Ахматову, держа книгу на отлете, или просто зарывалась в подушки на диване, ставила долгоиграющие пластинки и слушала симфонические концерты.   
      
      Ну вот! А теперь у меня есть ты, есть институт, и вообще все это было детством, - закончила свою исповедь Слава. И теперь твоя очередь, Сарочка. Рассказывай!

      Сара не так словоохотливо и гладко, но все-таки откровенно и с немалой долей самоиронии рассказала все. Про погибшего папу, запинаясь и останавливаясь, про труженицу-маму, вытащившую ее буквально за волосы из депрессии, про свою смешную службу сторожем и почти мошенническое ночное бдение.
       Сара слыла «прирожденным педагогом», «образованнейшим человеком», «добрейшей личностью». Где – слыла? В кругу родителей, чьи дети пользовались библиотекой Некрасова, они души в Саре не чаяли!
       А все потому, что она имела в отличие от Славы не двадцать два увлечения, а всего лишь одно – театр. Он был ее давней, тайной и неизбывной страстью. А начался театр... с сундука.
       Огромный деревянный сундук ручной работы был вовсе не мамин, а папин, вернее, папиной бабушки, которая, по домашней легенде, была великая мастерица- вышивальщица, шила заказы для больших особ в своем армянском селе. И этот сундук был полон настоящими сокровищами!
       Сара буквально впадала в транс, вынимая одно за другим тяжеленные расшитые золотом женские одежды. Софья Марковна не запрещала ей, она и сама когда-то, в молодости примеряла эти великолепные наряды, чем вызывала улыбку Павла Суреновича. Она легко выучила наизусть все их армянские названия и теперь учила Сару. Вот приталенный архалук, вот кафтаны - чухи с разрезанными от локтя рукавами, вот парадные бархатные передники с золотыми орнаментами по краям, вот нательные рубахи – халав называется, вот фартуки - гогнац, стянутые у талии шарфом. А это! Это платья с тремя разрезами у подола – «ерек пешкани», то есть, три полы. Ручное золотое шитье. Больше всего умилял  Сару шелковый поясок с вышитыми по всей длине надписями. Надписи ни Сара, ни мама разобрать не могли,  алфавита не знали, но Сара не поленилась, перерисовала буквы, и папа потом ей расшифровал: «храни тебя, Господь», «счастье и радость твоему дому» и другие подобные заклинания.
      Разумеется, Сара тоже все это надевала, и они с мамой замирали перед зеркалом. О чем думала Софья Марковна? Сара думала о театре.      
      Почти два года – до поступления в институт – просуществовал организованнный ею в некрасовской библиотеке «БДТ» (ты не думай, сказала она Славе, мы не украли название у ленинградского БДТ, это был наш Библиотечный Детский Театр!). Сара сама писала пьесы, ловко адаптируя любимые тексты к детской психологии - вплоть до рассказов о Шерлоке Холмсе! - сама придумывала сценографию, делала костюмы, таская подходящие вещи из сундука.
      Но теперь! Сара так же торжественно, как и Слава, закончила свою историю: теперь у меня есть ты! И есть Институт - с театром я завязываю.
 
       Кто мог ожидать, что эта их задушевная беседа закончится... ссорой! Первой серьезной размолвкой.

       Выслушав Сару до конца, Слава вскочила, подбежала к маминому гардеробу, покопалась и притащила на диван ворох шелестящих тканей.
      
        Джиб, джиб, джуджялярим!
        Джиб, джиб, джиб, джиб, джуджялярим!
      
       - Ты, что, не в себе? – Сара вытаращила глаза на приплясывающую Славу.
         - Цып, цып, мои цыплятки! Цып, цып, цып, мои хохлатки! – Слава рассыпала вещи по всему полу. - Я все про тебя поняла, моя дорогая! – Ты хочешь стать артисткой! Ты – будущая Сара Бернар.
       - Да ничего подобного! – отбивалась Сара. - Ты что, с ума сошла? С моей уродской фактурой?
       Но Слава уже надевала ей на голову мягкую велюровую шляпу, лихо заломив один край, потом завязала вокруг шеи что-то очень яркое, очень шуршащее, на запястье накрутила длинную нитку жемчуга, потом велела подбородок положить на кончики пальцев и сделать томный взгляд – «у тебя ресницы как у Греты Гарбо, тоже подрезать придется!» - потом отошла в сторону и, как бы любуясь сидящей дамой, нараспев продекламировала из Блока:
              ...И веют древними поверьями,
                Ее упругие шелка,
                И шляпа с траурными перьями,
                И в кольцах узкая рука...
         - Ты будешь артисткой, Сара! Посмотри, какая ты эффектная и загадочная...
        Сара в сердцах сбросила шляпу, размотала шарф.
        - Ты издеваешься?
        - Почему-у-у? Я не издеваюсь. Ты так любишь театр. Я сейчас же пойду к тете Иде,
пусть она что-нибудь придумает, устроит тебя...
        Но Сара уже бежала к дверям. Обернулась, что-то хотела сказать, но только хлопнула дверью.

         СОПЕРНИЧЕСТВО

        ...Прежнее, еще с досоветских времен название улицы Низами – Торговая – исчезло давно, уж лет пятьдесят назад. Исчезли и другие названия: Бондарная, Водовозная, Мельничная, говорящие о том, кто жил на этих улицах, кто хозяйничал на них, - а как было удобно и уютно, нет? На Мельничной, видимо, мельник со своей мельницей жил и весь город обслуживал. По Водовозной ездила скрипучая арба с бочкой... Но советское время беспощадно: зачеркнуло, смыло с лица города и Дворцовую, и Гимназическую, и Докторскую, и Биржевую. Удержалась каким-то образом Ольгинская, названная, кстати, в честь великой княжны Ольги, первой дочери Николая II, и еще пару старых названий, Малая Морская и Большая Морская, например. И Торговая, можно считать, тоже удержалась, потому что дело не в табличке – ее давно нет, а в людской памяти.
       
      Торговая испокон веку была главной городской магистралью, здесь вся жизнь, и будничная и праздничная, бурлила с раннего утра и до темноты, когда уже закрывались лавки и затихали крики зазывал. Такой – полнокровной и центральной – она и осталась, любимая пешеходная улица бакинцев. «Выйдем вечером на Торговую?» - говорила молодежь. Не говорила – «Выйдем на Низами?». Существовали, впрочем, и неписанные правила. Например, девушкам не полагалось разгуливать в одиночку, и вообще, приветствовалась девичья скромность, «тихость».
       Слава Силаева ненамеренно, конечно, но заметно нарушала все принятые нормы. Она как раз предпочитала ходить-бродить одной, да еще с распущенной гривой волос цвета спелого овса, да еще – подумать только! – в брюках, да впридачу – ужас! - с собакой. На первом курсе Вера Владимировна сшила ей входящий в моду брючный костюм, а дядя Арам как раз в это время подарил щенка ротвейлера своему первокласснику Максимке. Ротвейлер рос почему-то в три раза быстрее своего хозяина, выгуливать его стоило Максимке немалого труда, почему он всякий раз и увиливал от этой обязанности, предпочитая ей возню во дворе с Асланчиком. Слава с удовольствием вызывалась подменить племянника, надевала на шею грозной собаки столь же грозную гремящую цепь и выходила из арки, – бедный сапожник Махмуд буквально съеживался в своей скворешне, пока дышащая жаром собачья морда проплывала мимо него.
       Словом, с собакой или без, но яркую золотоволосую девушку Славу с ее летящей походкой – все шагали по земле, Слава летала по воздуху, - не заметить было нельзя. При всяком ее появлении на Торговой гуляющая толпа, как река от брошенного камня, вздрагивала, расступалась и как бы шла кругами. Парни приостанавливались, отходили в сторону, а старики, бывало, шептали ей вслед: «дай, Аллах, тебе здоровья!» Парадоксально, но ни осуждающих взглядов, ни тем более грубых слов (разве что совсем уж сельские ребята, никогда не видевшие женщин в брюках, шептали вслед «шалвара бах!») она не слышала – кому придет в голову осудить бабочку, опустившуюся на цветок? или разневаться на луч солнца, блеснувший из-за туч?
        Кстати, Славу на факультете вовсе не считали красавицей, но весь мужской корпус (правда, всего-то пятеро ребят) кружил над ней, как рой пчел над медоносным цветком. Витя Зотов высказался за всех: Слава берет не красотой, а очарованием. Гарик Маркарян, поэт местного разлива, столкнувшись с ней однажды на улице, отодвинулся на метр назад и, оглядывая ее с головы до ног, мрачно проговорил:
         - Женщина – божественный источник мужского... отупения.
         - Красиво сказано, но длинновато для первой строчки! – съязвила Слава.
         - Это не я, это сказал один гениальный испанец. А я по-русски скажу: хороша Маша, да не наша.
          А Маша, то есть Слава, была ничьей.
          И ей это очень нравилось.

          Она без труда сдавала сессию за сессией – словно бегала в магазин за хлебом. Заходила, брала билет, отвечала и уходила. Иногда даже с букетом цветов в руках.
          Не надо, впрочем, преувеличивать: это случилось всего лищь однажды на втором курсе, когда растроганный Юрий Васильевич, всеми любимый преподаватель зарубежки, в порыве восторга схватил лежащий на столе букет (ему и предназначенный) и вручил его Славе. Оба выглядели очень взволнованными – ЮВ от великолепного ответа, Слава – от собственного энтузиазма: заканчивая рассказывать о Ромео и Джульетте, она вдруг вдохновенно прочла наизусть коду.

            Приносит утро мрачный мир всем нам,            
            И солнце грустное не хочет встать.
            Пойдем. Еще придется думать нам –
            Кого помиловать, кого карать.
            Ведь горше не было во все столетья
            Рассказа о Ромео и Джульетте.

            Разумеется – очередная пятерка.
            
            Сара в свою очередь тоже прилично училась, на экзаменах отвечала не так изящно, но без напряжения. Она снисходительно прощала Славе ее стремление – может быть, подсознательное, - к соперничеству. И даже больше, не только прощала, а слегка и завидовала, - сама-то Сара привыкла жить как бы в тени, а не в луче света, но Славе дух соперничества очень даже шел, он украшал ее. 
          Кстати, инцидент с Ромео тогда закончился не гладко, а опять – ссорой. По дороге домой Сара заметила:
            - Между прочим, ты сделала маленькую, но смысловую ошибку, читая концовку.
Я вообще-то не люблю переводы Анны Радловой. Щепкину-Куперник как-то легче воспринимаешь, но раз уж ты цитируешь, то надо – точно. «Приносит утро мрачный мир всем ВАМ», а не «НАМ». Князь же упрекает их, этих Монтекки и Капулетти...
             Слава передернула с досадой плечиками:
             - Ой, вечно ты со своим чистоплюйством! И охота тебе сейчас копаться в этих мелочах. ЮВ даже не заметил! А твое педантство просто невыносимо. Ты же не можешь заснуть, если твои тапочки у кровати лежат не в идеальной параллели! Ты в ЖЭКе ерзаешь на стуле, когда нет возможности подойти и поправить за спиной начальника косо висящего Левитана. Ты меня просто выводишь из себя!
            И Слава перешла на другую сторону улицы.

           Так и шла их дружба, скачками и зигзагами, но это, как ни странно, только прибавляло задора - увидевшись в институте снова, обе мирились быстро, без натуг, тактично оставляя пережитые обиды за скобками.
          А зачем было терять время на пустые объяснения! Слава легко смотрела на жизнь и постоянно советовала тяжеловесной Саре делать то же самое.               
         
         И студенческие годы – летели.
         В тесный союз Славы-Сары вдруг втиснулась – буквально самовольно – третья девица, Ляля Кулиева. В группе с ней не очень-то дружили, хотя она была вроде добродушной и незлобивой. Причина лежала глубже: Ляля принадлежала к той утомительной породе людей, что бесконечно влюблены в себя, в свою персону, считая, что окружающие существуют исключительно для обеспечения их жизненного комфорта.
Ее избалованность, барственность, снобистские манеры – все это переливалось через край. В разговоре она противно растягивала слова, даже команды раздавала вальяжно и как бы нехотя, слушала других небрежно, смотрела на всех свысока, словом от нее веяло нестерпимым чванством. При этом – несусветный жест! - кривила в сторону рот и сильно шмыгала носом, проводя под ним указательным пальцем. Но Ляля Кулиева – вот каприз природы! - была при всем при том безусловной восточной красавицей («на щечке родинка, полумесяцем бровь»), нежная, высокая, гибкая, с темными бархатными глазами. За ней тихим шуршащим шлейфом тянулось прозвище «шемахинская царевна».
        Дружба с новой подружкой не стала душевной и нерушимой, Лялино общение можно было терпеть периодически и малыми порциями, однако с наступлением сессий их тройка, на зависть всей группе, превращалась в крепкую, слитную бригаду: у Ляли была необъяснимая способность доставать все самые редкие книги, самые добротные конспекты и дефицитные учебники. И она бескорыстно всем делилась.
        В эти дни они втроем устраивались на Славином балконе, читали вслух,  экзаменовали друг друга. Вера Владимировна подносила им то фрукты, то чай. Кстати, не было случая, чтобы Ляля пришла бы с пустыми руками, зимой таскала торты и пирожные, а летом ее сумки ломились от шемахинской хурмы, винограда и орехов. Стоило появиться чаю, Ляля  первой объявляла перерыв – ей не терпелось понаблюдать за фланирующей по Торговой толпой, выискать кого-нибудь из знакомых. Разумеется, мужского пола - свой интерес к «этому предмету» она и не скрывала.
        Бригада честно трудилась до вечера, до прихода дяди Илюши с работы. Сара, как всегда, торопясь, проскальзывала к дверям бормоча на ходу: «здрасьте, Илья Гайкович», но Ляля – нет. Ляля должна была остановиться, поздороваться, изогнуть свой гибкий стан и нежно, с придыханием сказать, чуть поддав доброй зависти в голос, «Ах, какое у вас богатство, Илья Гайкович! Сколько книг!» или что-то в этом же банальном роде. Дядя Илюша непременно улыбался в ответ, а Ляля, подождав, когда он скроется в кабинете, шептала Славе на ушко уже безо всякого наигрыша: какой у тебя отец красивый мужчина...
       Однажды Слава задержала Лялю в дверях и прямо спросила: почему о тебе говорят «шемахинская царевна»? Ляля на удивление также прямо ответила: потому что мой отец был царь и я из Шемахи! И вдруг разоткровенничалась:
        - Мы переехали сюда, когда я пошла в шестой класс. Отец в Шемахе был правда царь и бог – председатель винного совхоза. Все ходили перед ним на цыпочках, он на всех рычал, а с меня пылинки сдувал. Я была самая младшая и единственная девочка – у меня пять братьев. Можешь представить, как надо мной тряслись! Я носу не могла высунуть самостоятельно. Мне вилку не давали в руки, вдруг уколюсь? Любой каприз – пожалуйста! Если б я захотела бегемота завести – папа достал бы бегемота... Дурацкое дворовое прозвище переехало за мной и сюда, в Баку. И вообще... Вот у вас дом такой тихий, культурный. У нас же – кармагал, Народу-у! Отец придет из министерства, он теперь первый замминистра сельхоза, обязательно целую свиту притащит. Шум, суета. Хоть и городская квартира, а все равно – деревенская. Дух этот не вытравишь...
       Слава ее перебила:
       - Ничего! Ты такая красавица. Царевна. Найдешь своего царевича, выйдешь замуж.
       - А я и ищу, - улыбнулась Ляля, жеманно приподняв бровь. А шмыгнув носом, добавила: - Только мне надо у-го-дить!
      
        Забегая вперед, скажем, что Лейла Кулиева первая из девчонок выскочила замуж, едва дотянув до третьего курса, бросила институт (надо было рожать первенца) и вообще сыграла - дважды! - серьезную роль в жизни и Славы и дяди Илюши.
        Но вернемся к хронологии.
       
         Баку – не северный город, в нем и зимой не скучно, но особенно приятная пора наступала с приходом весны.
         Стоило утихнуть мартовским мокрым ветрам, на Приморском бульваре оживало движение. Веселые собаки, не знающие поводков, первыми открывали парад весны. Беспорядочно носясь  по набережной, они вдруг замирали, скребли когтями сырую землю, пахнущую новыми запахами или тянулись носами навстречу потоку морского воздуха. Вылезали на воздух и бабушки с непременными детскими колясками, рассаживались на скамейках старики, устроив шляпы на коленях, - апрель, припекает! – пускаясь в долгоиграющие обсуждения нажитых проблем.
         Вообще Баку – город гуляющих людей и открытых окон.
       Привычка держать окна нараспашку восходит, наверное, к седой древности, к жизни стадной и открытой. А в так называемых «растворах» (чисто бакинская примета: комнаты в одноэтажных домах со входом прямо с улицы) держат открытыми даже двери  - просто потому, что окон нет! И отовсюду льется музыка! Небесный голос певца, выводящего качающиеся рулады мугама, всюду следует за вами, затихая в конце одной улицы и возникая в начале другой. Дневной зной и бесконечный мугам – без этого нет Баку, как нет живого существа без сердца.
       И привычка гулять (всякие ассоциации с понятием «шумел камыш» недопустимы!), тоже сложилась издавна: в выходные дни или по вечерам, когда жара спадала, уступая легкому дуновению норда, люди выходят продышаться, заодно встретить знакомых, посплетничать. Типичной была и другая категория – как бы в противовес первой: эти молодые люди по двое, по трое, не гуляли, а стояли, прилепившись к стене, этакие наблюдатели, «дежурные по апрелю». В привычной позе - на одной ноге, как аисты, вторая нога, согнутая в колене, опирается пяткой о стену, вернее, каблуком. Каждому из них полагается крутить на пальце цепочку с ключом – знак наличествующей транспортной собственности (какой именно, неважно, может это и вовсе ключ от кухонного шкафчика). Время от времени кто-нибудь из ключников отделяется от стены и преграждает дорогу стайке девушек. Девушки преувеличенно пугаются, шумно отвергают предложение познакомиться, да парень не сильно и надеется – в Баку на улицах не знакомятся.
       Маршрут прогулок – никем не объявленный, но всеми соблюдаемый, - начинаясь от Бульвара (по Ольгинской, через Парапет, через книжный Пассаж к кинотеатру «Вэтэн») как раз заканчивается на главной пешеходной трассе, на Торговой. Тут поток медленно разворачивается, как в фойе Большого театра, и, худея или, наоборот, пополняясь, течет в обратном направлении. 
         По утрам же, особенно, если наступало воскресное утро, работало другое золотое правило. Народ шел на базар.
         И Слава и Сара обожали эти веселые походы. Они отправлялись ранним утром, пешком, по холодку, пока солнце вело себя скромно и ласково. Бесшабашная Слава предвкушала удовольствие, рассудительная Сара обдумывала покупки.
       
         Улей, муравейник, рой саранчи – вот что приходило на ум, когда ты заходил под своды этого удивительного человеческого общежития. Здесь вялым рохлям не место –здесь надо действовать напористо, пробиваться к прилавку плечами, кричать в голос, чтоб тебя услышали, и не поддаваться нахально-льстивым приглашениям: «Эй, дэвушка! Самый красивый дэвушка на свете! Подходи! Бесплатно бери, что хочешь!»
        Женщины обычно торгуются, перебирают, перекладывают товар с места на место, но мужчины – нет! Мужчины, которых, кстати, больше на бакинских базарах, чем женщин, солидно вышагивают, глядя поверх голов, покупают молча, с помощью указательного пальца: это, это и это. Продавец с почтением упаковывает хрусткий бумажный пакет и мужчина гордо несет его у груди. Солидности и гордости так много, что они заслоняют момент расплачивания – да и не в этом же дело! Брошенная через плечо купюра найдется среди кистей винограда... А сдачи не надо!
        Но главное - запахи, запахи! Они здесь столь осязаемы, что, кажется, поднимаются к куполу базара прозрачно-цветными струйками, фиолетовыми от баклажан, оранжевыми от хурмы, зелеными – от рейхана и кинзы. Крики, ругань, смех, а поверх всего этого гомона стелется переливчатая музыка дудука – во-он старик сидит на верхней ступеньке и играет, прикрыв глаза. Что может быть гармоничнее и достовернее звуков дудука на восточном базаре?
         
         Разумеется, летом интеллигентный Баку снимался с места и разъезжался. Жару принято было переживать на дачах, у моря, или на соседних курортах. Дом на углу Низами и Красноармейской тоже летом затихал, пустел, как сдутый шарик.
         Сначала, наоборот, случался шум и гам, когда, например, собиралось на дачу  семейство дяди Аббаса. Сам он обычно пальцем не шевелил в этой суете - его дело  давать указания. Он празднично одевался: серый пиджак, не застегивающийся на пузе, новенькая тенниска в голубую полоску с аккуратно выложенным на пиджак остроугольным воротничком и шляпа, (солидные люди в Баку непременно носили шляпы, а мятые истертые кепки или новомодные плоские и огромные «аэродромы» - это для шантрапы), – и торжественно становился на пост у окна веранды, высматривая машину. Дать ему в руку подзорную трубу и это будет Наполеон на холме перед решающим боем под Аустерлицем. Правда, в той исторической битве кровожадный корсиканец победил, а у добряка дяди Аббаса командовать не получалось, его распоряжений никто не слушал. Женщины сами паковали и связывали узлы, дети путались под ногами, коробки падали и рассыпались и банки с грохотом катались по деревянному полу.
         У Марьи Петровны Антонян своей дачи не было, ее наперебой приглашали к себе все соседи, и в первую очередь тот же дядя Аббас, но ей, кардиохирургу, совершенно некстати было отдыхать в малоцивилизованной сельской обстановке, где умываются во дворе и чистят кастрюли песком у арыка, она предпочитала ездить в прославленные здравницы – в ближайшую, Кисловодск, или подальше, в Трускавец.
       Уезжал и герой-нефтяник Мовсесян. На дачу брата жены старшего сына. В течение недели до отъезда его Регина пребывала в очередном оперно-певучем настроении и сама порхала по коридору наподобие карменовской пташки – ей, пышноволосой жизнерадостной молодухе предстояло красоваться и выигрывать очки в сравнении с замотанной многодетной свояченицей.
       Семейство Мелкумянов тоже снималось с места и дядя Арам тоже любил Кисловодск, а вот дядя Илюша с Верой Владимировной уже лет десять подряд ездили на все два с половиной месяца (отпуск преподавателя!) в Ессентуки. Не в санаторий, а просто – в дом добрейшей бабы Марты.
       Время сборов – первая половина июня – было для дяди Илюши крайне нервным, точнее, нервно-вдохновенным. Он составлял долгий список предназначенных для депортирования вещей и вещиц, нужных для продолжения работы там, в Ессентуках, включая  самые крайние мелочи, как например, точилка для карандашей - дядя Илюша по привычке рисовальщика и писал карандашом. Потом раздвигал обеденный стол до размеров футбольного поля и принимался формировать багаж. Сердце его переполняла радость встречи с любимым флигельком, стоящим задом ко двору и передом к лесу, с тамошним рабочим столиком у раскрытого окна, с веткой пахучей жимолости, стремящейся проникнуть внутрь и лечь плашмя на его рукопись.
       Словом, эти ритуальные дни перед отъездом были для дяди Илюши самыми счастливыми в году. Это потом, потом, спустя годы, Слава, хороня дядю Илью и вспоминая многие его милые привычки, в том числе и эти святые сборы в Ессентуки, осознала тот грустный факт, что ессентукское дяди илюшино счастье шло от несчастья, от убожества жизни, от отсутствия свободы выбора. Доктор наук, историк архитектуры, фанатичный адепт своей профессии, всю жизнь молившийся архитектурным мировым шедеврам, он не был удостоен, он не мог даже представить себе, что ему когда-нибудь выпадет шанс воочию увидеть эти шедевры. Счастливым шансом выпадал лишь... отпуск в Ессентуках. Слава вспоминала и Ребекку Аполоновну – ей вот выпало выступать в Лондоне, играть в Париже, путешествовать по Италии, но она жила в другой жизни, жизни до 28 апреля 1920 года, недаром эти факты ее биографии трансформировались со временем в семейные мифы, которым верилось с трудом.
         Что ж, свободный выбор для дяди Илюши тоже существовал, просто несколько иного уровня: ему никто не мешал предпочитать популярному Кисловодску или Пятигорску именно Ессентуки и радоваться уютному флигельку с окнами в лес...

         До пятого курса Слава покорно ездила с родителями «на воды», послушно бродила по минеральному павильону, набирала в стаканчик тухло-кислую водицу из фонтанчиков, молчаливо скучала, робко протестовала. Но вот накатила летняя сессия – переход на пятый, выпускной курс - и Слава объявила: в Ессентуки ни ногой! Тем более, что Сара одна остается в городе – Софью Марковну вызвали к заболевшей сестре в Кутаиси, - и тем более, что в Баку едет на гастроли театр «Современник»!
        Вера Владимировна сильно возражала, а мягкий дядя Илюша лишь поставил условие – не болтаться без дела, а сделать за лето пять (дяди Илюша растопырил узкую пятерню) пять публикаций в газете!
        Слава с легкостью и даже с вызовом приняла это условие.

        ТЩЕСЛАВИЕ

         Дело в том, что некоторое время назад ее ровнотекущая студенческая жизнь вдруг сделала зигзаг. Слава написала заметку для бакинской «Вечерки» - что-то о студенческом научном обществе – и ее опубликовали! Потом – вторую, которую тоже взяли в печать. Кто больше всех радовался славиному успеху? Конечно, Сара, которая предрекала Славе журналистсткую... славу (они обе хохотали, когда Сара впервые произнесла этот каламбур вслух).
        Кстати, и у самой Сары были приятные перемены. Тетя Ида по славиному наущенью все таки составила Саре протекцию в театре. Нет, нет, дело касается не артистической стези, просто Сара в мгновение ока, только появившись в здании театра, стала самым незаменимым человеком. «Синтетический работник», однажды сказала о ней злоязычная прима (не будем называть имен). А ведь, действительно! Гардеробщица заболела? Сара заменит. Билетерш не хватает? Сару поставим. И кроме того, Сара стала
официальным «уполномоченым по распространению билетов», в чем проявила просто волшебные способности. Сколько бы ей не навязывали продавать билетов на неходовые спектакли, хоть пятьдесят, хоть сто пятьдесят штук, она их продавала – сама Мельпомена, даже прихватив с собою Талию, не смогла бы за пять минут заразить любовью к театру такое количество простых тружениц и тружеников!
      
       И вот однажды произошла такая приятная встреча.
       Как всегда втроем (Гарик пристраивался, не спрашиваясь) они шли с лекций домой и вдруг им преградили дорогу, расставив руки в стороны и загораживая проход, двое незнакомых парней. Но это Славе и Саре они были не знакомы, а Гарик бросился обниматься с ними.
      - Валерка, привет. Зафар, как дела? Слу-у-шай, Зафар, где пропадал?
      Зафар намеренно задержался с ответом и как бы небрежно, поглаживая усы, сказал:
      - В Москве был, рукопись в журнал сдавал. А это что за цыпочки? – бесцеремонно кивнул он на притихших девушек.
      Гарик сделал шуточный боксерский выпад со сжатым кулаком:
      - Извинись за цыпочек, болван!
      Потом он вклинился между ребятами, закинув им за плечи обе руки.
      - Это лучшие девушки города, интеллектуальная элита. Постарайтесь оба обрести их благосклонность!
       Если бы не напускное кривляние, эти трое – вот такие молодые, лучезарные, обнявшиеся – буквально просились на фотографию для какого-нибудь пропагандистского плаката на тему дружбы народов: Зафар Алибеков, богатырь, косая сажень в плечах, Валерий Князев, писаный белокурый красавец и тонкий, лиричный и насмешливый Гарик Маркарян. Три бакинца, три веселых друга.       
       - А вы, красавицы, - Гарик продолжал остроумничать, - в свою очередь лицезреете 
 двух начинающих гениев, которые непременно прославят свой родной город.
 Вот это Зафар, - тот положил руку на сердце и церемонно поклонился. - Сегодня он   великий боксер, а завтра великий писатель. А это Валера... – тут Гарик запнулся, - Валер, тебя еще не выгнали из театра?
      - Типун тебе. Вот иду на ковер к директору.
      - Что, в роли Хлестакова ты ему нравишься, а в роли зятя – слабоват?
      Валера тоже наигранно бросился с кулаками, но Гарик увернулся, поднял обе руки и закричал: - Все, все, молчу, молчу!
       И  быстро сменил тему.
      - Понимаете, девочки, у Валеры раздвоение личности, ну это понятно, всем гениальным творческим личностям полагается быть слегка... тронутыми. Валера родился актером, а стал фанатом джаза. Вот он и разрывается между левыми концертами в Клубе Фиолетова и спектаклями в Русской драме. Дирекция театра нервничает.
      Сара, обычно молчаливая, подала голос:
      - Странно. Музыка и театр, это так близко, и раздваиваться не надо. Кстати, я видела вас в «На качелях», влюбленного вы сыграли очень убедительно.
      - Спасибо. А, постойте, я, вроде, тоже видел вас в театре...
      - Наверно, в коридорах, с ведром и тряпкой в руках, - твердо, даже с вызовом сказала Сара. – Я работаю уборщицей в театре. А все-таки, актер и музыкант, какой же здесь конфлинкт? Если вы, Валера, напрочь лишены тщеславия, то тогда понятно, поднимайте лапки кверху и идите сдаваться! Но ведь у многих известных людей были куда более противоречивые пристрастия, и ничего им не мешало. – Сара даже раскраснелась от своей напористости. – Вот Набоков. Знаете такого писателя? – Тут она посмотрела на Зафара. – Ну, вы, я понимаю, читали Набокова. Помните, он же был еще и энтомологом, его именем названа какая-то неизведанная до него бабочка. А Эдгар По? Был вполне профессиональным криминалистом...
      Зафар перебил Сару.
      -  Или вот вы сами – оператор по уборке помещений и литературовед! Нет, я серьезно. С вами интересно поговорить. Кстати, ребята! Я иду сейчас в «Молодежку». На меня навесили вести семинар для начинающих. Пошли все вместе, а? Умрете от смеха.
       Но Валере предстояло объяснение с дирекцией театра, Саре нужно было идти туда же на дежурство, а Гарик угрюмо сказал, что не считает себя начинающим.
       В редакцию в тот день пошли Зафар и Слава, и день этот для Славы оказался судьбоносным.
       
       Прежде всего ее сразила сама атмосфера в редакции, которая была, как бы это помягче сказать, нескучной. Русскую молодежную газету тогда в очередной раз наказали. За строптивость - то ли фельетон не про того написали, то ли начальству нагрубили. Журналистам в те застойные годы – конец семидесятых, начало восьмидесятых – полагалось ходить по струнке, не перечить и не самовольничать. А наказали тем, что переселили из пышного здания ЦК ВЛКСМ в замызганный подвал жилой пятиэтажки. Слава приготовилась войти в храм... ну, не религии, а в данном случае - печати (хотя, сдается, это были похожие предметы), то есть в  строгую рабочую тишину, а очутилась в каком-то перевернутом мире. В длинном полутемном помещении как-то суматошно и весело жужжала жизнь. Столы плотной кучей стояли посередине, по углам стрекотали машинки, все говорили одновременно. Из противоположной стены, словно нос корабля, торчком торчал каменный выступ, то ли печка, то ли нелепый недострой, который немного прятал от центрального пикника рабочий стол главного редактора.
       Зафар здесь был своим человеком. Он быстро проделал ритуал рукопожатий со всеми сотрудниками, быстро собрал тетрадки у четырех маявшихся в углу «начинающих» - «внимательно почитаю дома», сказал, - и заглянул за печку к редактору, таща за собой Славу. Вот, Акрам, придумай задание. Я привел тебе журналистку экстра класса, – и улыбнулся, - в будущем!
       Так произошло знакомство Славы с ее будущей деловой вотчиной.
       Зафар, провожая ее домой, очень смешно рассказывал о своей дружбе с ребятами (сам-то он был не журналистом, бери повыше – «сочинителем»), о главном редакторе – особенно.
       Акрам Мустафаевич был вообще-то детским писателем, точнее, поэтом. И переводчиком. Издал несколько книжек. Особенно трепетно относился к своим стихам, изданным на русском. Почему-то за перевод стихов Чуковского или Барто он брался смело, без сомнений, а вот свои стихи, написанные, естественно, на азербайджанском, сам переводить на русский не решался, платил переводчику, которого «нарыл в самой Москве». Когда его - за неимением другого кандидата с более-менее известными литературными заслугами - утверждали редактором русской «Молодежки», Акрам первым делом спросил: «Надолго?» Его совершенно не привлекал статус идеологического чиновника и вообще судьба служащего – каждый день в девять утра... Нет. Он был – поэт! Любил свободу, луну, дачу, шашлык. И он честно попросил, чтобы ему заранее искали замену. Впрочем, как скоро выяснилось, ему и здесь было комфортно: его правой рукой была крепкая русская комсомолка-красавица Ирина Матюшина (вторым лицом в руководстве в те годы непременно назначали русского или, в крайнем случае, армянина), которая со своим характером, закаленным в походах и пикниках, умела держать любой удар и принимать «единственно правильные идеологические решения»...
       Но в ту минуту, когда главный знакомился со Славой, он, как и полагается главному,, надул щеки и сдвинул брови – был строг и краток:
       - Какое задание? Зачем задание? Журналист – что? Журналист сам идет, смотрит, видит и пишет. Все!

        И что вы думаете? Так оно и случилось. Наутро Слава шла по улице, смотрела, увидела и – написала!
        По улице Кирова шел троллейбус №12. Подъехал к остановке. К нему изо всех сил бежала, точнее, тащилась, переваливаясь как утка, стопудовая старуха с двумя тяжелыми сумками. Не догнала, троллейбус тронулся. «Эй, оглан! – крикнула старуха мальчишке на другой стороне улицы. – Посмотри на номер, я тебя прошу! Если девятый, скажи, пусть остановится!» Мальчишка перегнал троллейбус, выскочил на середину улицы и крикнул: «Нет, бабушка, не девятый! Двенадцатый!» Старуха, отдуваясь, доплелась до остановки, плюхнулась на скамейку, воздела глаза к небу: «О, Аллах! Напрасно бежала, сердце сейчас выскочит! Пожалей меня, Аллах...»
        И Слава подумала – какая нелепая глупость! Или глупая нелепость. Стоит поставить табло с номером на заднее окно троллейбуса и люди издали будут видеть, какой это маршрут. И не надо будет надрывать сердце. Подумала и написала об этом. И заметку Акрам опубликовал! Более того, переслал в Управление гортранспортом. Не прошло и двух-трех месяцев, как эти добавочные табло появились на задних стеклах во всех автобусах и троллейбусах.
        Потом Слава написала целое эссе о «неповторимой красоте» бакинских балконов,
об их загадочных узорчатых решетках с  вплетенными в самый центр непонятно что обозначавшими буквами. Затем раскопала историю улицы Коммунистическая, которая трижды носила разные названия: сначала была Николаевской - в честь русского царя Николая I, после революции стала Парламентской, после 28 апреля 20-го года – Коммунистической. (Кстати, в 1991 году – Слава этого знать не могла, когда писала свое эссе, улица пережила в четвертый раз переименование и стала зваться Истиглалият, то есть Суверенитет).
       Особенно Слава гордилась статьей о прекрасном и забытом скульпторе Степане Эрьзе. Она сфотографировала на улицах города несколько его скульптур – пару лет в двадцатые годы он жил в Баку, - добыла редкую информацию о его необычайной судьбе (просила живущую в Москве родственницу покопаться в Ленинке). Мордвин Эрьзя (это слово и значит – мордва) покорял своей воле любой материал, от дерева до железных опилок, его скульптуры поражали глаз смелостью и экспрессией, экспозиция его работ проделала в 30-е годы триумфальное путешествие по всему миру, и сам он вдруг - на диву всему этому миру, и прежде всего родному отечеству - остался жить... в понравившейся ему стране Аргентине. А затем. Такие факты не принято было описывать, но Слава рискнула – Баку не слишком страдал от строгостей советской цензуры, и вообще, до Москвы далеко, шесть тысяч километров... - и рассказала в конце статьи о том, как именитый, всеми воспетый и сказочно богатый художник, не ведающий, что ждет его на родине, вернулся в 1950 году в Москву и как все его привезенные работы были сброшены ненужным хламом на каком-то складе, а сам он, добившись лишь одной единственной выставки на родине, закончил дни в жалкой подвальной мастерской с прогнившим полом...
       Словом, Слава действительно сама себе давала задания и писала о том, что любила в Баку. Ее стали ценить в газете, хвалил статьи даже сам дядя Илюша и очень быстро стало понятно, что учительская карьера – не ее путь. Как только она получила
диплом, ее приняли в штат.
       Молодая жизнь завертелась, не хватало ни дней, ни часов.
       
        Однажды в «Молодежку» ворвался Зафар, всклокоченный и потный, и объявил: всем бросить работу! Слушать меня! Потом заглянул в закуток к Акраму: редактора нет? Очень хорошо! Нет, очень плохо, Акрамчику тоже надо бы послушать!
        Все вскочили: ну в чем дело, что, что такое?
        Вот! Зафар помахал в воздухе какой-то тоненькой зеленой книжкой, - вот, как надо писать, люди! Вот гений, вот талант! Зафар бегал вокруг столов и просто захлебывался словами. Теперь можно жить дальше, ребята! Теперь с такой гениальной книжкой нам ничего не страшно! Человечество не погибнет!
         Он наконец остановился, раскрыл наугад страницу:
         «Винни-Пух был  всегда  не прочь  немного подкрепиться, в особенности часов в одиннадцать утра , потому что в  это  время завтрак  уже давно окончился, а обед еще и не думал начинаться.И, конечно, он страшно обрадовался, увидев, что Кролик  достаетчашки  и тарелки. А когда Кролик спросил "Тебе чего намазать - меду или сгущенного молока?" Пух пришел в такой восторг, что выпалил: "И того и другого!" Правда, спохватившись,  он,  чтобы не  показаться  очень  жадным, поскорее добавил: "А хлеба можно вообще не давать!"»...
         ...Еще недели три после этого Зафар все никак не мог успокоится, носил Винни-Пуха в кармане и каждому встречному читал кусочек...
       
        К Славиной дружной компании прибавились ребята из газеты. И в первую очередь
 двое фотографов, два Рафика, Рауф Касым-заде и Рафаэль Кацман, Рафик-темный и Рафик-светлый, по масти. Рафик-светлый, впрочем, был элементарно рыжим и конопатым, и при этом жутко плодовитым в смысле публикаций, что легко объяснялось тем, что в отличие от Рафика-темного, он был внештатником, а внештатнику полагается крутиться и вертеться с постоянным переключением скоростей. На зависть Рафику-темному у него был шикарный чешский кофр, что косвенно подтверждало его профессиональную успешность, зато Рафик-темный владел ключом от фотолаборатории, а этот факт был категорически важнее какого-то там кофра. Но Рафики уживались, пребывая в перманентных скандально-приятельских отношениях. А вот что их сблизило, разъединив окончательно, - они оба моментально влюбились в новую сотрудницу, Славу Силаеву.
       Славе было не привыкать. Она умела, если ее собственное сердце было спокойным и безоблачным, быстро снизить жар чужого пылающего сердца, бросить в кипящий котел страстей горсть кусочков льда и понизить температуру признательного монолога. Обычно после славиного резкого, но бесповоротного отказа, претендент, словно молодой шебутной пес, сникал, прижимал уши, пытаясь все-таки лизнуть руку, но в конце концов понимал, что лучше открыто принять предложенную добрую дружбу, чем таить и мусолить нанесенную мужскому самолюбию обиду; спрятать же надежду где-то глубоко-глубоко в душе ему никто не мешал.
        Рафик-темный, например, так и поступил, перестал приставать и напрашиваться. Он занялся другим. Если Рафик-светлый был чистым репортером, бегал, щелкал и то, и это, Рафик-темный, не скрывая легкого презрения к такой беготне, лелеял мечту стать великим фотохудожником – он обожал делать «психологические портреты». И он предложил Славе стать его моделью, посвятив ее в давно вынашиваемый – сейчас бы сказали «проект», но тогда говорили «задумку» - давно задуманную коллекцию под названием «Хрестоматия чувств». Я долго присматривался к нашей Ирке Матюшиной, сказал Рафик, но ее лицо, хоть и симпатичное, но какое-то малоподвижное, всегда только умное, хоть застрелись! А твое лицо живое и многослойное, я заметил. Давай попробуем сделать серию портретов-чувств: человек улыбчивый, ласковый, озабоченный, страдающий, влюбленный... Это трудно, я понимаю, зато интересно, нет? Это же хрестоматия! Постарайся в глазах отразить состояние души - радость, любовь, тревогу, страх, гнев, боль... Но – только глазами, учти, никаких примитивных гримас! Попробуем, может, получится...
        У них все получилось. У Рафика-темного и в самом деле было развито
художественное чутье, а у Славы - артистическая жилка: она заставила себя прочувствовать все эти разные оттенки душевных переживаний. Все стены фотолаборатории были увешаны ее портретами, а парочку самых удачных общим голосованием отобрали даже для редакции...
        Но сердце Славы все-таки, как говорили в старину, оставалось свободным. Она обожала своих друзей, никому не морочила голову, ей не было свойственно пустое и бессмысленное кокетство, а все это с лихвой компенсировалось хорошо развитым здоровым тщеславием – взять хотя бы эту, выставленную на публику галерею ее портретов, которая, конечно же, тешила ей душу. И вообще Слава была перфекционисткой, старалась все делать на отлично, ей нравилось быть лучшей, и работе она отдавала  всю себя.
       А Сара?
       А Сара, оказывается, ушла с головой в учительство. Она уехала.
       Как-то так получилось, что Слава этого и не заметила. Командировки, выездные редакции, статьи, встречи – всего было много и все интересно. Уже и лето и осень успели закончится, наступила вдохновенная пора предновогодней беготни, когда Слава, наконец опомнилась - где же Сара?

      ГРУСТЬ

       Вот такие загадки иногда задает жизнь. Время бежало, бежало и вдруг остановилось.
Споткнулось о невидимую преграду и потекло дальше ровно и равнодушно. Без всплесков. Месяц, другой, третий.
       Однажды стало совсем тошно и Слава пошла поболтать с Софьей Марковной. Но та и вовсе пребывала в тоске и растерянности. И ничего сама толком не знала о Саре – не пишет, не звонит.  «Несчастная моя девочка, - причитала она беспрерывно, - уехала работать в школу, и даже не в Кутаиси, а в какое-то совсем глухое село, названия даже не знаю, общаемся через родственников, за что только меня Бог наказал, живу без дочки, год как сто лет тянется...»
      
       Вот что такое взрослая жизнь, - скука. Сары нет, Валера уехал в Москву, устав от безответной любви, Зафара затащили на всесоюзный чемпионат по боксу, зачем ему этот бокс, спрашивается? Гарик, как и Сара, тоже таинственно исчез. Пусто. Мальчишки из редакции опостылели, надоели. Когда-то они все вместе, всей редакцией шастали по всему Апшерону, в Джангинском лесу собирали орехи, на ГРЭС Северную ездили ловить в скалах раков, в Нардаране целую неделю участвовали в обмерах знаменитого замка... Куда все это делось?
      Темный редакционный подвал убивал вдохновение, а тут еще – рутина с письмами! Славу, к ее неудовольствию, сделали заведующей отделом писем. «Делаешь карьеру, старуха! – прокомментировал как-то Зафар, - с этого отдела все и начинается, доедешь и до верха!» До верха всего лишь значит - до зама главного, флегматично подумала Слава,  главные ведь носят другие фамилии... Только мне и не надо! Мне бы вот научиться вежливо отвечать на письма, особенно на бессмысленно-жалобные: «прихожу с работы, а ее собака сидит на моем коврике!»
       И даже приближающийся день ее «натурального праздника», как называл дядя Илюша всякий день рождения, не радовал Славу. Наоборот! Какой же это праздник, когда ей должно «стукнуть» целых 25! Четверть жизни утекла сквозь пальцы! Кто-нибудь заметил это? И потом – где друзья? Где Сара? Одним тольео маминым пирожкам и радоваться? За столом будут те же лица, те же вечные соседи по этажу, доктор Антонян, доктор Витт - «ДваТ», и все те же тосты и анекдоты. Дядя Илюша, конечно, хороший рассказчик, но все дело портят две вещи – анекдоты позорно устаревают год от года, и смеется над ними лишь сам рассказчик...               
       Но как раз накануне этого нежеланного праздника все изменилось. В темном душном зале раздвинули занавес и зажгли свет.
      
      Слава шла домой из редакции и вдруг ей преградил дорогу... с неба свалившийся Гарик.
      Он раскинул руки:
          О, чудный день, о, чудное мгновенье!
          О, слава небу, ту ли встретил я?!
          Конечно, ту, чья нежность слаще пенья
          Сладкоголосой пташки-соловья!
      
     Слава даже раскраснелась.
       - Ты, Маркарян, должен сменить фамилию, ты же настоящий Саади!
       - Саади был мистиком и занудой: «Над горем людским ты не плакал вовек, так скажут ли люди, что ты человек?» Одни проповеди! А я – чистокровный и непотопляемый романтик. Вот смотрю на тебя - и все само собой сочиняется:
         
         Как ты мила и как прекрасна!
         Ты ярко светишь, как луна.
         Но это все небезопасно.
         Желать и ждать тебя - напрасно!
         Как та луна - ты холодна!
       
         Больше ничего не требовалось. От Гарика шли искры, волны, шквал энергии и жизнелюбия. Славе стало так хорошо, так радостно, она даже подпрыгнула и обняла его, как благодарный ребенок, которого обещали взять в цирк. Настроение ее быстро подчинилось гарикиному. Рассказывай, ну рассказывай, - тянула Слава его за рукав, - как, что? Где ты был?
        Они пошли рядом – он был выше на голову и его рука легко легла ей на плечо – не разбирая дороги, не глядя на людей.
        Гарик стал рассказывать.
        Напрасно я обругал старика Саади, сказал он с усмешкой, ему, конечно, далеко до меня, известного бакинского поэта, но вот в одном он меня перепрыгнул. Он пустился в путешествие и кочевал 30 лет, а я всего лишь два года! Мы с тобой не виделись два года, Слава! А ты и не заметила, правда? Когда в институте меня обманули и взяли на обещанное место этого блатного Алибейли, я впал в панику. А потом посидел, подумал, собрал все деньги, какие нашлись в доме, поцеловал маму и папу и уехал. Куда? Никуда. Сначала, конечно, в столицу нашей Родины. Потом кончились деньги, я сел на поезд на последние гроши и сошел... в Рязани. А почему – нет? Посмотрю паустовские места, подумал я, пойму, отчего он был таким лириком, таким всю жизнь вдохновенным. Между прочим, ты не замечала, Славик, такую странную вещь. В его рассказах столько света, столько восторгов, а на всех фотопортретах у него лицо – жесткое, суровое, даже я бы сказал, злое. В творчестве – свет, улыбка, теплота, а на лице, в глазах – нет. А? Нонсенс! Разве так бывает? Нет не спорь, я ведь был там, во всех этих действительно райских русских местах, от красоты которых он захлебывался – Мещера, Солотча, Таруса, Ильинский Омут... Почитай, перечитай его. А лицо – сухого, обиженного жизнью человека!
       Гарик долго качал головой, молчал, шел, смотря под ноги.
       Слушай дальше. Ты не представляешь, какую я жизнь за эти два года прожил, честное слово, Славик-джан! Знаешь, я был как чеховская Душечка. Влюблялся во все, что видел. В Приокском Заповеднике нанялся в лесничество, грибником. Да, грибник – это рабочая специальность, а что ты думаешь. Зарабатывал деньги, норму выполнял и перевыполнял. Очень нравилось. Мы собирали грибы ирландским методом. Да, не смейся, двумя руками и без ножа. А вообще грибы – это поэма. Столько интересного я узнал. Мы даже зимой собирали грибы. Вот - смеется, не верит. Зимние опенки – «опята» неправильно говорить – растут в дуплах деревьев, кучками. Внизу вокруг снег, а в дупле – урожай грибов! Ты, небось, знаешь три-четыре названия, а я – сорок четыре! А знаешь, что белые грибы бывают с фиолетовой шляпкой? То-то.
        Короче. Потом меня повысили – перевели работать на фабрику, на конвейер. Закатывали банки с грибами. Сто женщин, один мужчина – я! И еще – директор. Да, можешь смеяться, сколько хочешь, я был женихом ста невест! Трудно было, не скрою... Но знаешь, какая странная вещь! Именно там, как говорится, в чужом краю, я ночами лежал без сна, смотрел в черный потолок и четко видел - в мельчайших подробностях! - мой дом на Сурена Осепяна, нашу бакинскую бухту с высоты Баилова, наш Бульвар, Девичью Башню – наш самый красивый город в мире! И я каждую ночь сочинял по одному стихотворению! В том числе и о тебе, Славик-джан...
       Гарик засмеялся как-то ласково, тихо, сощурив глаза.
       Потом я был в Клину – захотел после Паустовского еще про Чайковского побольше узнать, Дом-музей посмотреть. Там и филармония рядом, я ходил на концерты. Потом меня занесло в Дубну. Закрытый город, между прочим, но я проник, с одним парнем познакомился. С ним и на лекцию попал, на одного опального профессора. Это ну-у-у, просто восторг! Переворот в мозгах! Этот историк рассказывал о своих исследованиях, конечно, неопубликованных. Он считает, например, что римский Колизей, это не цирк, а церковь. Вернее, и цирк, конечно, но и церковь – одновременно. Цирк и церковь – в одном месте! И что гладиаторы – это никакие не рабы на потеху жирным патрициям – ты же помнишь историю! – это тренировка будущих воинов. У меня голова шла кругом. Ребята дискутировали, шумели, а я сидел с открытым ртом... И вот, - признаюсь только тебе. Как не парадоксально, а, может, и наоборот, очень даже логично, но именно там, покрутившись среди этих высоколобых физиков, я решил для себя: все! Брошу, к черту, эти поиски преподавательской работы и буду поступать в аспирантуру. У меня диплом был - ашуги. Сколько я материала нарыл! Ты не представляешь себе, какая это потрясающая вещь – поэзия ашугов. Ну, ладно, потом... Подожди. Где это мы идем? Это же Черный город уже!
      
       ...Они действительно пешком добрели до Черного города, Слава шла рядом, слушала как завороженная, молчала, не перебивала Гарика. Он сам перебил себя.
        - Вот смотри, интересная вещь. - он остановился, обернулся. – По какому маршруту мы прошли? Встретились на Коммунистической, пересекли кусочек Энгельса, спустились до площади Карла Маркса, завернули на Красноармейскую, там сбоку осталась площадь 11-й Красной Армии, потом через Кирова прошлись по садику 26 Бакинских Комиссаров, оттуда свернули на 28 Апреля... Заметила? Нет, ты заметила? Одни только Карлы-Марксы. Не улицы, а какой-то протокол революционного шествия! В том несчастном бедненьком селе Высокое я жил у бабки на улице Лазоревая, а за углом была хлебная лавка на улице Козочка. Да, честное слово! Просто – Козочка. И даже три просеки в лесу, где я служил грибником, их тоже для себя, для лесников, обозначили: Крутая, Тенистая и Лисья. Понимаешь? Тенистая и Лисья!
        Слава готова была расстроиться вместе с ним. Но тут он взял ее за руку.
        - Вот это блеск! Смотри! Обалдеть! Это как раз то, что нам надо, Слава. Давай пойдем перекусим...
      Улица вдруг кончилась, растеклась по пустырю. В гордом одиночестве на пустыре стоял низкий сарайчик, смахивающий на путевую будку, однако с нахальной вывеской над дверью... «Кафе Мулен Руж»! С той же беззастенчивостью косая будка позади него, явно служащая общественным туалетным нуждам, могла бы называться «Дворец Съездов»! На ней, впрочем, – в силу визуальной выразительности – вообще никакой вывески не было.
       Сарайчик загадочным образом удержался на клочке земли в перекрестии двух узкоколейных путей, ведущих когда-то куда-то, а сейчас надежно вросших в землю и густо заросших травой. Дверь в торце была закрыта, но окно в боковой стене – распахнуто настежь. И – самое поразительное: от двух крючков в стене к специально врытому столбу длинным треугольником тянулся кусок ярчайшего красного тента. То ли крыло самолета, то ли лопасть мельницы...Ну конечно же! Как же можно было по-другому назвать столь бесподобное кафе, наполненное розовым заревом? Не имени же «11-й Красной Армии»! В чьей же это осведомленной голове и тщеславном сердце вспыхнула ассоциация и взыграла фантазия иметь парижский Мулен Руж на бакинской обочине?
         Так или иначе Слава и Гарик с видимым удовольствием (все-таки весь город – пешком) нырнули под тент.
         Два столика были не убраны, третий - чистый. Под окном у стены стояла тумбочка, на ней – чистые перевернутые стаканы, ножи-вилки. Рядом – табурет. На табурете – круглый уютный человечек в почти белом фартуке. Он мог бы беспроблемно пройти кастинг на роль Винни Пуха, если бы требовался не мульти-Пух, а Пух во плоти. Аккуратно уложив жирный подбородок на согнутую кисть руки, он беззаветно спал. Что было логично: посетителей – никого.
        Правда, следом за нашими молодыми людьми под тент зашел довольно угрюмый человек в спецовке, Сел за грязный стол. Снял чепун с головы, обмахнулся им пару раз и тоже положил голову отдыхать на руке.
        В ту же минуту у Винни Пуха проснулась интуиция, но сам он просыпался, как бы это сказать, фрагментарно. Открыл левый глаз, ничего не увидел, закрыл. Открыл правый – наткнулся на спецовочника, закрыл. И так, с закрытыми глазами – профессионал есть профессионал! – крикнул в глубину сарая: «Симон! Два каша!» Спецовочник услышал, поднял голову, удовлетворенно кивнул. Жизнь шла без суеты.
        И тут на глаза Пуху попалась наша пара, и он окончательно проснулся. Сначала подошел к столику спецовочника, смахнул локтем в подол фартука весь мусор-крошки, соорудил жонглерскую пирамиду из четырех тарелок, четырех стаканов и прочих вилок-ложек, умело подхватил ее одной рукой и удалился. Когда он подошел к Гарику со Славой, он был само радушие, само гостеприимство.
        - Салам алейкум! Что хотите покушать?
        Слава и Гарик переглянулись.
        - Я не голодная, - сказала Слава, - что-нибудь легкое...
        - Что-нибудь легкое, - повторил за ней Гарик. – Салатик...
        Винни Пуха словно взорвало изнутри. Он отступил на шаг, сделал круглые глаза, возмущенно покрутил в воздухе поднятым указательным пальцем.
        - Вах-х-х! Такую красавицу нашел, такой стол заказываешь! Салатик-малатик...
Вах-х-х! Давай я сейчас барана зарежу, шашлык сделаю, люля, плов – что хочешь?!
      Видя ужас в глазах Славы, он стер с лица напускной гнев, искренне засмеялся и положил руку Гарику на плечо.
      - Шучу да! У нас только харчо-марчо, дарагой! Рабочий народ кормим.
      - А мороженое у вас есть? – осмелела Слава.
      - Вай ме! Гёзяль гызы, сердце мое, если бы я знал, что ты придешь, я бы бочку мороженого заказал. Мамой клянусь! Нет мороженого! Остальное счас принесу!
      ...На обратной дороге в такси Слава взяла слово с Гарика, что он придет к ней на день рождения.
 
      ЛЮБОВЬ
    
       Теперь приятные события по известному закону «полосатости» сменили вялотекущий тягостный период и снова градом посыпались на Славу.  Ох, если бы действительно человеческое счастье вдруг стало сыпучей субстанцией, Слава была бы засыпана по самую макушку.
       Сначала – как нам известно - нашелся Гарик.
       Потом целых три недели Слава «висела» на доске лучших материалов за разоблачительную статью о воровке-заведующей в детском саду. Перед публикацией обсуждали статью, после - увольнение воровки.
       А потом нашлась и Сара.
       И какая Сара!
       Счастливая цветущая молодая мама... с сыном.
       
       Одним прекрасным утром раздался неурочный звонок в дверь. Дядя Илюша был в Институте, Вера Владимировна ушла в магазин.
       Слава открыла дверь и замерла.
       Перед ней стояла Сара. Улыбалась во весь рот. Стояла, держа руку за спиной, как если бы хотела спрятать что-то, предназначенное для сюрприза.
       Слава невольно вскрикнула, кинулась к ней на шею, крепко обняв и зажмурившись. А  когда, не разжимая объятий, открыла глаза, то увидела внизу, за спиной у Сары тот самый спрятанный сюрприз.
       Напрасно люди не верят в ангелов. Никогда никем не виданные миры и галактики почему-то числятся как наличествующие, а в ангелов, которые конечно же, существуют, с которыми нас судьба нередко сводит тет-а-тет, люди не верят. Слава вот воочию увидела ангела и молитвенно склонилась над ним.
       Это было такое счастье! Потому что маленького живого ангела можно было потрогать, прижать к себе, погладить по золотым пушистым кудрям, поцеловать обе яблоком пахнущие ручки, долго не отпускать нежное теплое тельце...
       Что, как, где, когда? Незаданные вопросы повисли в воздухе. Слава и Сара смотрели друг на друга мокрыми глазами и молчали. Потом Сара, как месяцем раньше Гарик, изложила свою сагу.
      
      Помнишь, года три назад я вдруг сделала себе короткую стрижку и сильно похудела, ты еще называла меня Лилей Брик за прическу. Это я тогда, дура, хотела быть похожей на Гюльнару. Да, да, на дочку директора театра, в которую был влюблен Валера. А я была до смерти, поверишь, до смерти влюблена в него. Я просто ходить, есть, разговаривать не могла, я была буквально больна, жила в каком-то гриппозном бреду. Я даже тебе не рассказывала, мне казалось, что если я произнесу вслух имя Валеры, я взорвусь, не смейся! Меня буквально распирало от чувств к нему, он был для меня моим Богом. Я боялась даже тебе открыться. Боялась чтобы кто-то узнал о моем позорном состоянии. Вот.
       А он, я видела, просто сох по ней. Она вертела хвостом, блондины с голубыми глазами – не ее выбор. А еще и отец стоял на страже. Одним словом, он страдал и начал пить. И однажды я встретила его в гастрономе, он рассовывал по карманам две бутылки, а сам еле держался на ногах.
       Мама тогда как раз была в Кутаиси. И я его притащила домой. Дальше я опущу подробности, прости. Просто все случилось само собой. Только два нюанса: я пошла на это, потому что я хотела именно его, а он захотел, потому что ему померещилась она. Он ворошил мои волосы, гладил плечи и бормотал: иди ко мне, иди.
        Утром, когда я открыла глаза, меня как громом поразило: что я наделала!? Навалился стыд, страх и ужас – я была в панике. Еле дыша, я сняла его руку с моего плеча, он спал. Боже, как он был красив, ты просто не представляешь! Я смотрела на него, смотрела и просто тонула в счастье. Пригладила ему волосы, как ребенку. Ни страха, ни стыда больше не было.
         Я тихонько оделась и вызвала такси. Он молча сел в машину, глаза опустил. Уехал, не оглянувшись. А я готова была целовать следы от шин на асфальте.Ты не поверишь, потому что это, конечно же, сумасшествие, но я готова была шептать ему вслед «спасибо! спасибо!»
        Когда я узнала, что беременна, меня снова охватила паника. Меня от страха просто шатало. Реальность вокруг меня исчезла, я как будто ослепла. Небо упало на землю, и я шла не по земле, а по воздуху. А подо мной - пропасть. Но ведь я же хотела от него ребенка! Больше всего на свете хотела. А теперь прекрасно понимала – нельзя, нельзя! Не имею права. Это же ежу ясно. Мы живем в Баку! Меня била дрожь, сердце колотилось то от радости, то от отчаяния. Чуть не сошла с ума: представь себе – человек в пустыне прыгает в бассейн, чтоб охладиться, а в басейне... кипяток! Не знаю, как я выжила...
        Шло время, я продолжала подрабатывать в театре, главное было – не попадаться ему на глаза. А потом, помнишь, уже летом, ты, я и Гарик встретили на Торговой Зафара и Валеру. Гарик нас тогда знакомил. Помнишь, мы шутили, смеялись, пошли гулять вместе, а я со страхом смотрела на Валеру... Нет – он меня не узнавал! Ничего в нем не шевельнулось. Он силился просто вспомнить, что видел меня в театре, и все. И немудрено – я была уже на шестом месяце, толстая, волосы отрасли лохмами, клуша какая-то. Вот тогда-то я очнулась, меня словно хорошо встряхнули – вот она, реальность! В один миг всякие недомолвки с самой собой, всякие метания и сомнения – все как рукой сняло! Небо и земля крепко стали на свои места. И меня захлестнула вдруг дикая злоба, на все и на всех, никогда я такого не испытывала раньше. Хотелось сказать всем в лицо что-то резкое, убийственное... И особенно ему! Крикнуть ему – смотри сюда, вот здесь, в моем животе растет твой ребенок! И при этом, Слава, и при всем при этом я была счастлива видеть его, смотреть на него, ведь я не переставала его любить!
        Но дома я приняла решение – уезжаю. О ребенке знает только бедная моя мама, и никто больше не должен знать. Уеду в деревню, если будет девочка, назову Леной, как мамину кутаисскую сестру, а если мальчик – Павлом, как папу, в смысле – как его дедушку...

        И дядя Илюша и Вера Владимировна были искренне и радостно поражены. И счастливы. За Сару.
        Павлик, вернее, Павлик-джан, стал в их семье, да и во всем дворе для всех, светом в окошке. И Максимка и Асланчик, хотя уже и пятиклассники, наперебой вызывались погулять с маленьким ангелом. А уж что касается дяди Илюши, то он, если заставал после работы Сару с сыном, прежде всего бежал скорее мыть руки, а потом сажал Павлика на колени, раскрывал перед ним чистый альбом и высыпал кучу цветных карандашей. Упоительно смешно было смотреть на них, старого и малого, старательно что-то калякающих с высунутыми языками. «Мучаешь ребенка! – говорила Вера Владимировна, – ему и трех нет, он ничего еще не понимает!» «Это вы ничего не понимаете!» - спокойно отвечал дядя Илюша и тихо говорил: «а теперь, Павлик, возьми красный и нарисуй гранат».
        До пяти лет Павлик был убежден, что у всех мальчиков – как и у него – есть два дома и две мамы: вот у него один дом на первом этаже, другой на третьем, одна мама – мама Сара, другая – мама Вера. И когда его в детском садике стали разубеждать – «у всех только одна родная мама!», он уступил не сразу, а ступенчато: у меня одна родная мама Сара, а другая родная мама Вера...

         СЧАСТЬЕ

         По утрам, в выходные дни, Слава позволяла себе долго лежать в кровати с книгой. Так и было тем знаменитым ноябрьским утром, который она запомнила на всю жизнь. На всю новую жизнь...
         Вера Владимировна позвала: тебя к телефону.
         - Ты еще спишь, красавица? – секунды две Слава прислушивалась к звуку голоса, потом вспомнила!
         - Ляля? Кулиева? Это ты? Слушай, сто лет...
         - Не сто, а целых шесть лет! Моему Руфатику, старшему, уже седьмой пошел - вот сколько мы не виделись. Как будто не в одном городе живем!
        Слава сообразила:
        - Постой, Лялька, ты сказала – старшему? А что, есть еще и младший?
        Ляля фыркнула со смешком:
        - Целых двое, мальчишки, мал-мала меньше. Ну я же просто обыкновенная азербайджанская арвад, не то, что некоторые... недоступные интеллектуалки... И мой муж не остановится, пока я ему девочку не рожу. Девочек обожает! – и она снова фыркнула.
        Славе сразу все вспомнилось: балкон, учебники, лялькины вечные кошелки с виноградом, лялькина манера кокетничать, форсить и при этом быть простой и добродушной...
         - Короче, радость моя, - позвала ее Ляля. – Одевайся, наводи марафет, я через полчаса подойду к твоей арке. Там еще сидит ваш сапожник? Живой?
        - Ахмедик? Живой, живой, что ему сделается... Просто постарел еще больше.
        - Вот я и посижу у него на табуреточке, как раньше. Ну, давай, побыстрей. Дело есть.      

        Они кинулись друг другу навстречу, обнялись, расцеловались на глазах у Ахмеда. Попрыгали от радости. Он качал головой и улыбался - одобрял встречу.
        Ноги их сами понесли в скверик Самеда Вургуна, через дорогу. Сели на скамейку.
Ляля не стала ходить вокруг да около. Выпалила сразу.
        - Считай, что я пришла по заданию моего брата, ты же его знаешь.
        - Н-нет. Какого брата?
        - Тофик Кулиев, лучший студент твоего дяди Илюши. Торчал у вас дома, когда писал диплом, не помнишь?
        - А-а, такой высокий, в очках? Симпатичный...
        - Да, он у нас очкарик. А вот его закадычный друг, еще с первого курса, писаный красавец, а уж тала-а-антливый, ужас! Увидишь.
        - Увижу?
        - Ну да! Я же пришла тебя подготовить. Он завтра придет за тобой. Сто лет сохнет по тебе, а все не решается подойти. Знает – ничего хорошего не получится. Мы задумали собраться на 8 ноября, и тут он уже не вытерпел, сказал, если Славы не будет, мне неинтересно, я не приду. Тофик мой расхохотался и говорит – вот сам иди и пригласи ее. Этот Гера классный парень, увидишь.
       - Гера? Полное имя Геракл?
       - Смейся! Полное имя Александр. Гера – это Герштейн, фамилия. На факультете прозвали – Гера. Он выиграл какой-то архитектурный конкурс, какой-то там ультракомфортный котедж и его будут внедрять где-то в Подмосковье, в Подольске, кажется. Так что, подруга, смотри, какой перспективный жених, не упусти!
        Ляля по-привычке шумно втянула воздух и провела пальцем под носом.
        – А что, я не правду говорю? Тебе сколько, двадцать пять уже? Я тебе плохого не посоветую, ты же знаешь. Счастье тебе само идет в руки.
      
        Встреча Славы и Геры тоже стала судьбоносной – через два месяца они поженились.
        Родители жениха пришлись по душе всем Славиным родным. Оба подвижные, энергичные, сразу видно – схожи характером и умонастроением. Еще ленинградскими аспирантами-микробиологами поженились, потом молодыми учеными помотались по походным лабораториям в Закавказье, а когда в Ташкенте родился Саша, выбрали для жизни Баку, где дружно один за другим защитили диссертации.
       Наутро после свадьбы Саша Герштейн уехал в Москву, точнее в Подольск. Эти шестьдесят дней – от встречи до свадьбы - они прожили в раю.
       Их мысли, их желания, мечты и пристрастия плавно перетекали из одной головы в другую, из одной души в другую – два тела, две личности легко и гармонично соединились, став одним целым. Взгляд, жест, улыбка – этого было достаточно для бурной волны счастья, которая то и дело окатывала их. А на дворе стояла зима. Сильный бакинский ветер, сбивающий с ног, загонял людей домой, а они теснее прижимались друг к другу и вслушивались в звуки вихря. Затяжной моросящий дождь всем был в тягость, а они стояли у окна и радовались плавно стекающим по стеклу струям. Они были вместе и им было тепло.

        Целых полгода пробивал Гера прописку в Подольске – временную, как приглашенному специалисту – и вот, наконец, получив ее, измученный и счастливый, приехал за Славой. Проводы были и тяжкие, и веселые.
        Вера Владимировна проинспектировала и обновила Славин гардероб, подходя к делу весьма критично (все-таки – «в Москву, в Москву!» уезжала дочь), дядя Илюша подобрал и уложил в коробки целую библиотеку «чтобы комната в общежитии выглядела вашей, а не общежитской». А уж как готовились к Славиному отъезду ребята из «Молодежки»! Каждый вечер устраивались прощальные ужины то у одного, то у другого. И – подарки, подарки на память! Рафик-темный грустно протянул Славе большой желтый пакет, на котором было написано: «Владислава Силаева. Хрестоматия чувств» и мельче: «Твое лицо. Будешь вспоминать там, на чужбине, все, что переживала здесь».
       А Сара – Сара в день отъезда просто плакала и плакала, плакала и молчала.

НЕПРИКАЯННОСТЬ
      
      ... Первые месяцы в Подольске были просто пыткой. Славу сразила ошеломительная разница между ним и ее родным Баку, и она долго не могла войти в ритм, жила «не в ногу». Все было чужое, другое. Другие улицы, дома, деревья, окна, подъезды, люди... Вот-вот! Люди были очень другими! Не только обликом, а духом, настроением – молчаливые, неулыбчивые.
     Она не слышала, чтобы кто-то смеялся на улице, не замечала, чтобы кто-нибудь открыл окно и окликнул кого-то, не видела, чтобы мужчины оборачивались ей вслед! Слава ходила, никем не замеченная, и это было удивительно и непривычно. Да и не было народу на улицах, если кто и попадался навстречу – хмуро смотрел себе под ноги.
      В иные дни Слава просто была в отчаяньи, остро ощущала свою неприкаянность, никак не становилась «своей» на этой подмосковной земле. Но приходилось привыкать, хотя это привыкание было мучительным. Стараясь не расстраивать Геру, она молчала и не рассказывала ему даже о тех ситуациях, когда готова была просто рыдать от унижения.
      Как, к примеру, тот случай с молоком. На прилавках магазинов она его не нашла, молоко, оказывается, продавалась из бочки на улице, и когда, выстояв очередь, она добралась, наконец, до продавщицы, то получила, как пощечину, мощный окрик, исполненный необъяснимого презрения: где бидон твой, тупица? И очередь молча ее отпихнула...
       Или ежедневные мотания в Москву, когда, зацепившись внештатницей в областной газете «Ленинское Знамя», она, пока ехала в электричке, писала на коленке свои репортажи – под  тряску, тесноту и шум. Потом в редакции бегала в поисках свободной машинки, чтобы перепечатать текст и сдать к сроку...
       А какой унизительный страх и трепет они оба испытывали перед комендантшей общежития. Возвращаясь к ночи из Москвы они с Герой буквально пригибались к полу, чтобы не привлечь внимание этой стервозной воблы Линды, прозванную за длину и худобу Длиндой От ее ругани мурашки бегали по коже, а на лице у было такое застылое выражение злобы, как будто она встала на тропу зла еще в утробе матери... 
       Или эта опостылевшая телефонная будка на вокзале! Там вечно собиралась очередь, стоял шум и гам, стучали в стекло, торопили. Больше звонить Славе было неоткуда - комендантша не позволяла пользоваться телефоном «по личному вопросу». Однажды, разговаривая с Ираклием Андрониковым по заданию редакции, Слава едва удерживала одной рукой трубку у уха, а другой рукой дверь – ее тащил на себя пьяный бомж, которому непременно загорелось звонить в эту минуту. В конце концов он вломился в будку, вырвал провод из гнезда и разразился таким громогласным матом, что Ираклий Луарсабович, наверное, услышал его в Москве и безо всякого провода...
            
       На неприятных сторонах быта оба, однако, старались не зацикливаться. В назначенный час – от шести до семи вечера – Слава и Гера встречались у Главтелеграфа, когда оба оказывались в Москве. Они бродили и бродили по красавице-столице до дрожи в ногах, и как это нередно случается, увидели и узнали о Москве больше, чем иные коренные ее жители.
      Но ничто не могло принести большей радости, чем поездки в Баку: при малейшей возможности Слава вырывалась из серых будней и ехала домой.
      
       Это было – как погружение в прохладные волны в дневную жару. Как крепкое объятье друга. Это было полнокровное, физически ощутимое – можно потрогать руками! – счастье. Необъятную Москву она как бы «уважала», даже робела иной раз, и всегда восхищалась ее блеском и пышностью, - так смотрят с восхищением на шикарное дорогое платье за стеклом витрины, заранее соглашаясь, что оно не твое. А вот Баку... Что тут объяснять, Баку всегда был - «твоим», твоим родным «платьем», и даже - кожей.
       Слава намеренно бродила по городу одна, дышала родным воздухом. Забредала на базар – вспомнить азербайджанский, поболтать с продавцами. Шла вдоль моря и улыбалась. Город у моря – разве его забудешь, разве кто-то может оспорить его очарование? Да три Москвы не стоят одного Баку! Она не стеснялась улыбаться. Потому что, знала, всякий ее поймет. Добрый человек улыбнется в ответ, насмешника она легко прогонит – с ее-то опытом! В ней словно просыпалась собственница: постоит, как  раньше, в подъезде под сводами своей арки – моя арка! Остановится поглядеть на балконы – мои бакинские балконы! Пройдет дальше по Торговой – моя Торговая! Мой Баку!
        Разумеется, каждый раз натыкалась на перемены.
        Умерла Софья Марковна – поехала, как всегда, к сестре в Кутаиси, схватил приступ аппендицита, потом - перитонит, потом... Пока Сара ездила хоронить маму, маленький Павлик жил у Веры Владимировны с дядей Илюшей. И горе, и счастье – они души не чаяли в Павлике - их внук да и все! Да еще какой талант, оказывается! Шестилетний мальчишка нарисовал карандашем одной непрерывной линией дядю Илюшу так, что сам Бильжо позавидовал бы! В одной руке у дяди Илюши трость, в другой – раздутый портфель, выражение лица чуть потерянное, чуть вопросительное – куда я? Где я? Рисунок взяли в рамку, поставили на пианино рядом с портретом Софьи Аполлоновны – еще одна семейная реликвия
        Сара – вот характер! – тихой сапой утвердилась таки в Русской Драме. Впрочем, разве это не любовь к театру, не сила страсти вели ее? Сара стала сначала помощницей полуграмотной тетки, по блату поставленной завлитом, но после грандиозного скандала, когда выяснилось, что тетка путает Льва Толстого с Татьяной Толстой, ее всеобщим бунтом прогнали. Теперь завлит – Сара.
       А двор в целом - на месте. Все также льется из окон во дворе бесконечный мугам, все также охает от восторга старый чайханщик, глядя на прекрасные формы прекрасной «казачки», все также цыкает на внуков командор без подзорной трубы дядя Аббас и ворчит себе под нос неугомонная старая Майко.
        И когда Слава возвращалась в Подольск, воспоминания о поездке долгое время держали ее наплаву. В окне электрички мелькали сараи, заборы, крыши гаражей, сливаясь в одну бесконечную серую полосу, но Слава прикрывала глаза и видела череду других кадров – кружевные гребешки волн за каменным парапетом, синее небо над морем, качающиеся ветки тутовника, роняющие на землю спелые черные ягоды...
       И вдруг.
      
       СТРАХ

       Первого марта 1988–го (Слава хорошо запомнила это число, возненавидев потом март на всю жизнь), в ее волонтерское дежурство на выпуске газеты, Слава принесла замредактору первые две полосы на подпись. Не поднимая головы, он швырнул одну из них назад и сказал: «найди там в подвале какое-нибудь говно строк на 60 и выброси на хрен - ждем «сверху» срочный материал».
       Ее как всегда передернуло - она никак не могла привыкнуть к этому грязному сору в московской лексике, ничего подобного в Баку она бы не услышала от приличного человека. Замредактора несомненно нервничал.
       Срочный материал пришел о Сумгаите.
        Там - митинги, драки, убийства. «Межэтнические волнения», «экстремистские группы»... А Сумгаит всего в тридцати километрах от Баку...
       Слава бросилась в кабинет главного. Телефоном пользоваться в личных целях было настрого запрещено, да еще по междугородней связи. Пусть выгонят, плевать.
       Вера Владимировна ответила сдавленным голосом: ничего не происходит, у нас все спокойно, напрасно волнуешься. Слава воочию представила себе, как мама пожимает плечами и таращит глаза – ее манера отрицать очевидное. Позови дядю Илюшу! Ну, что ты, - совсем возмутилась Вера Владимировна, - три часа ночи! Он спит!
        Утром Слава чуть свет разбудила Геру: придумай, от кого позвонить в Баку, в театр, надо достать Сару.
        Сара рассказала, что узнала от соседей.
       
        К Регине и Косте Мовсесяну под утро приплелся семнадцатилетний регинин племянник, студент сумгаитского техникума. В одной порваной майке, с вывихнутым плечом – он ехал из Сумгаита в кузове грузовика, спрятавшись за бочками. В их сумгаитскую квартиру ворвалась целая толпа разъяренных азербайджанцев, все разбили кругом, расшвыряли, искали отца, технолога химзавода, - он на счастье был в это время на работе. Мать забилась глубоко под кровать, спряталась, а мальчишку за шиворот выкинули за порог, и он кубарем покатился с лестницы. Пока бандиты хохотали над тем, как он летит вниз, он нырнул под скос лестницы и выбежал через черный ход во двор. На углу стоял грузовик с бочкотарой – лучшего нельзя было придумать. Он протиснулся меж бочками, думал отсидеться до рассвета, но грузовик тронулся, и вскоре стало понятно, что о возвращении домой надо забыть – все улицы были полны толпами злых азербайджанцев, жаждущих крови, размахивающих кто палками, кто опустошенными бутылками, а кто и пистолетами. Все улицы кричали «бей армян!» Такая история.
         ...Домой шли молча. Славу шатало. В груди у нее возник ледяной ком, упершийся в горло – ни вздохнуть, ни выдохнуть. Остановившимися глазами она смотрела перед собой и видела лицо дяди Илюши, мягкое родное лицо. Густая шапка серебристых вьющихся волос, крупный рот, тонкие ноздри впечатлительной натуры. Он тоже сейчас смотрел на нее, оттуда, из своего кабинета, и почему-то именно сейчас Слава поняла, что за особенность таилась в его взгляде - это был удивительный сплав легкой грусти и неизбывного жизнелюбия. Как же она любит его! Разумеется, маму она тоже очень любит, но эта любовь дана с рождения, непререкаема и необсуждаема. А к дяде Илюше она сначала привыкала, узнавала его, разгадывала, а когда разгадала – полюбила всем детским сердцем. За то, что «он самый-самый добрый, самый-самый умный». С дядей Илюшей было интересно, весело и беззаботно. В нем сразу угадывались три главные черты: дружелюбие, терпеливость и ироничность, наверное, они и взрастили его личную житейскую мудрость. Он любил Славину маму, он обожал и лелеял Славу, он искренне поддерживал мятущегося беднягу Гришу, не жалея своего времени на завиральные его идеи, он был в ровных отношениях с начальством, своих студентов видел насквозь, но тоже всячески их поддерживал, а над собой он постоянно подсмеивался. Однажды, давно-давно, Слава услышала,  как кто-то сказал о дяде Илюше «светлый человек». Ее наивный детский ум сразу перекинулся мыслью на внешность дяди Илюши – совсем он был никакой не «светлый», а очень даже жгучий брюнет... Смешно! Как можно было быть такой балдой, думала теперь Слава, идя по подольской мостовой неровными шагами. Конечно брюнет, как и полагается быть потомком двух древних народов, еврейского и армянского, и конечно же – «светлый человек!» Боже, как же уберечь его? А Сара! Сара не будет прятаться под кровать. Что, если к ним ворвутся?.. Господи, что делать, что делать?
         Слава непроизвольно прижала обе руки к груди и ей показалось, что она прикоснулась ладонями к глыбе льда. Господи! Этот ледяной ком внутри – это страх, поняла она. И мгновенно увидела – дядя Илюша лежит недвижно на полу, стекляные шкафы разбиты, изразцовая печь расколота, «Белая зима» Грабаря покореженная висит на одном гвозде...
         Они никогда не ходили «под ручку» с Герой, этого еще не хватало, но как раз сейчас Гера крепко взял ее за локоть. Он стал что-то говорить, говорить и даже кричать. Наконец, Слава включила слух.
       - Этого никогда не будет в Баку, слышишь! - кричал Гера. - Никогда! Успокойся! - горячился он. -Ты же понимаешь, что такое интеллигентный, интернациональный Баку с его богатой культурой и что такое искусственный химгородок. Сумгаитские дикари – это темные сельские азербайджанцы, как говорится, «спустившиеся с гор». Безграмотные и ленивые, не учатся, не работают, почему и бедствут и живут в «нахалстрое». У армян квартиры, профессии, зарплаты, а эти умеют только анашу добывать и в нарды резаться. Вот им наврали, что в Ереване азербайджанцев притесняют, они и обрадовались – теперь «бей, армян, гони армян!» Успокойся, Слава, говорю тебе - в Баку такого не будет никогда!
       
        ...Потом, спустя годы Славе попалась в руки книга «Мятежный Карабах» какого-то офицера МВД СССР В. Кривопускова, очевидца сумгаитских событий, и Слава подивилась, как почти слово в слово говорил ей об этом в свое время Гера. Кривопусков писал:
       «Распространение клеветнических слухов о том, что в Армении убивают и насилуют азербайджанцев, возбуждение ненависти к армянским землякам на фоне профессиональной и бытовой неустроенности и лишений, призывы освободить квартиры от армян и самим поселиться в них позволили организаторам легко спровоцировать определённую часть мусульманского населения города на погромы и убийства... К вечеру 27 февраля трибунные выступления переросли в насильственные действия. Сотни сумгаитских азербайджанцев, распалённые митинговыми призывами, подогретые спиртными напитками, раздаваемыми бесплатно с грузовиков (следствием эти факты установлены), беспрепятственно приступили к погромам квартир армян, их массовым избиениям, убийствам, которые длились до поздней ночи».
         
        Но тогда, 1 марта 88-го, она не знала этих подробностей, газеты молчали, через день-два появились вялые сообщения о «межэтнических спорах и волнениях».
Слава постоянно звонила домой, в Баку и, в конце концов успокоилась.
         
         А на пятую весну их подольской жизни минусы, наконец, уступили плюсам. Видимо, Славин наставник - там на небесах - вспомнил и пожалел ее: случилось сразу три «приятности». Гера так и сказал, неприятностей мы навидались, наступило время приятностей. Во-первых, Гера успешно сдал экзамены и восстановился в аспирантуре МАРХи, во-вторых Славе вручили вкусно пахнущую хорошей кожей «корочку» штатного спецкорра, а в третьих подольский горсовет предложил Гере на выбор жилье - либо въезжаешь прямо сейчас в освободившийся старенький домик на окраине, либо ждешь (неизвестно сколько) квартиру в новостройке. На решение у Славы с Герой ушла одна ночь: пусть развалюха, пусть окраина, но это собственное жилье и прямо сейчас! Да еще с телефоном! У Славы был еще один веский аргумент, но она решила его «не озвучивать», чтобы не сглазить – как только они приведут дом в порядок, они позовут в гости родителей!
         Ремонту, правда, все не было ни конца ни края – провозились все лето и осень. И даже Новый Год встречали среди ведер и стремянок. Но вот под самый старый Новый Год был выброшен последний мешок строительного мусора. Домик преобразился, задышал чистотой и простором, зато в карманах тоже стало пусто и просторно. Прорвемся! – им обоим очень нравилось это новенькое словечко. На шампанское вот наскребли, и ладно. Ждем гостей!

        БОЛЬ
       
        Утром тринадцатого января 1990 года они наскоро выпили кофе и побежали из дому – первый их рабочий день в новом году!
        Уже в дверях услышали телефонный звонок.
       - Але, кто это? – не совсем вежливо спросила Слава, но она торопилась и сама себя простила.
       - Это тетя Ида, Слава!
       - Ой, тетя Ида-а? Здра-а-сьте! Не ожидала... Вы звоните из дома? А где мама? Что-то случилось, тетя Ида? А где дядя Илюша?
       - Боже мой, остановись. Ничего с ними не случилось. Я звоню, чтобы сказать тебе номер вагона. Шестой. Они завтра приезжают в Москву. Сами все тебе расскажут...
      Пауза.
      Славу медленно куда-то потащило-потащило и стало ввинчивать в воронку паники.
       - Что, что расскажут? Что случилось? Тетя Идочка...
       - А вы там в вашей Москве - что, ничего не слыхали? Встречай родителей!
       И повесила трубку.

       Нет, в редакции определенно должны были что-то знать.
       Слава помчалась в Москву.
       В их отделе, однако, сидел, развалясь на диване, один только Турин, фотограф. Все его так и звали по фамилии, Турин и Турин. И еще – Турин-кочевник, он постоянно был в разъездах. Славе и в голову не приходило узнать его имя, и вообще, он был такой беспардонный циник и болтун, что она старалась держаться от него подальше. Но в комнате никого больше не было.
       - О! Ка-а-кие люди-и-и! – Турин театрально раскрыл объятья. – Сама Слава советской журналистики! Привет, Славочка. Так ты вроде в отпуске?
       - Турин! Ты можешь мне сказать, что происходит в Баку? Ты слышап?
       - Кирдык-бардак. Или бардак-кирдык, как хочешь. – Он взглянул на Славу и осекся. – А, ну да... у тебя ж там родители. Ну, что происходит? Резня опять. У них же постоянная вражда. Сейчас опять армян режут. Знаешь, есть такой анекдот. Ашотик и Суренчик так похожи друг на друга, так похожи – особенно Ашотик. Вот и я говорю: азербайджанцы и армяне так ненавидят друг друга, так ненавидят друг друга, особенно азербайджанцы! Вообще, если кто хочет знать мое мнение, то я предсказываю – это не кончится никогда, эти два этноса – враги до гроба. А еще называются цивилизованными. Особенно армяне! Ха-ха! Говорят, сейчас там, в Баку, нашелся один олух, рабочий с завода, как его... какое-то зэковское имя у него... Наймит Паханов, вроде... который сказал, что второй Арарат из голов армян будут делать. – Он снова запнулся, увидев посеревшее лицо Славы. – Ладно, Славочка, ты, главное, не волнуйся. Подожди вот, главный вернется из обкома, расскажет подробнее...
       Не надо подробнее! Не надо подробнее, шептали губы.
       Слава вышла в коридор к окну, ей не хватало воздуха. Мысли путались. Наймит Паханов, Наймит Паханов... Что-то в этом имени не то, что-то не то. Но зачем ей это имя? Надо срочно решать, что делать. Ехать? Лететь? Но завтра надо встречать маму с дядей Илюшей! Вот! Вот! Встречать! Куда же ехать, когда надо встречать! Слава Богу, их надо встречать... С ними все в порядке. Най-мит Па-ха-нов. Господи, Турин же перепутал! Азербайджанское имя – Неймат, а не Наймит. Вот. И фамилии Паханов нет, есть – Панахов. Да. Надо запомнить. Неймат Панахов. Зверь! Зверей надо загонять в клетку!
       
        ...Ни один телефон в Баку не отвечал. Слава копалась в старой бакинской записной книжке. Сары ни дома, ни в театре. В смысле, в театре никто не брал трубку. Кому еще? Гарику! Как там Гарик? Вот когда ему надо ехать подальше от Баку...  Нет, тоже не берет... Даже в редакции ее родной «Молодежки» молчат.

         Поезд подплывал  к платформе, пыхтя и отдуваясь. Слава издали увидела Геру – он точно рассчитал, где остановится шестой вагон. Она побежала к нему, но чуть ли не носом стукнулась в корпус внезапно остановившегося прямо против шестого вагона фургончика «скорой помощи». Вот, бывает же, кому-то понадобилась «скорая», подумала Слава и обошла машину сзади. «Ты? Молодец!» - только и сказал Гера, обернувшись к ней. Дверь вагона открылась, в темном проеме показалась фигура проводницы и тут же скрылась. Зато по лесенке в вагон быстро-быстро, как акробаты в цирке, взобрались двое в белых халатах. Третий подтащил к двери тележку с носилками.

       Минута. Другая. Третья. Час. День. Вечность!
       Никого. В двери зияла пустота.
       Сердце Славы вдруг забилось немилосердно. Непонятно, откуда вдруг спустился туман. Как будто сверху опустили кисейный занавес. Потом почему-то выключился звук. В ушах зашипела тишина. Потом уменьшили скорость. Люди мимо вагона стали идти медленно, еле отрывая ноги от асфальта и медленно опуская их на асфальт. Кадр за кадром.

       Двое в белых халатах подвели к выходу из вагона, подпирая своими плечами, мужчину с опущенной на грудь головой, едва волочащего ноги. Осторожно спустили его с плеч на носилки.
       Слава ничего не разглядела, только белую копну волос надо лбом, но ноги сами потащили ее за носилками. Врач остановил ее рукой.
       - Ты кто будешь?
       Слава видела, что врач открывает и закрывает рот, но не слышала ни звука.
       Обернулась на вагон. В дверях, держась одной рукой за поручень (на локте сумка болтается) а другую протягивая Гере, стояла, тоже на полусогнутых, мама и смотрела на Славу наполненным страхом взглядом. Именно этот мамин взгляд – не носилки, не неподвижное тело на них, - запустил всей картине нормальную скорость, поднял туманный занавес и включил звук. И Слава услышала Геру.
        - Я отвезу маму, а ты езжай, езжай за отцом!
        - з-за отцом... – пробормотала Слава.
        - Значит, дочка. Залезай.
        Ее усадили на скамью сбоку от покрытых синим одеялом, вытянутых ступней. Сдерживать слезы, стоявшие в горле, больше не было сил, и Слава громко разрыдалась.
        - Кк-то эт-то льет сле-зы как жи-раф? Мой Сла-вик?..
        Слава прекрасно расслышала эту прерывистую, едва слышимую фразу – фразу из ее детства - и сердце ее до боли сжалось от любви к несчастному дяде Илюше. А двое в белых халатах ничего не расслышали и ничего не поняли.
         - Чего это он?
         - Бредит...
         - Не довезем, я вижу...

         Не довезли дядю Илюшу. Он умер от обширного инфаркта на пороге больницы.

         Даже когда сумрачные дни и хлопоты закончились, когда стало проясняться в голове, когда время суток выровнялось и утром стало наступать утро, а вечером надо было тушить свет и ложиться спать, Вера Владимировна все не могла собраться с силами и толком рассказать о случившемся в Баку.
         ...Сначала азербайджанцы составляли списки и адреса армян, потом ходили-угрожали, потом два дня митинговали, потом пошли громить квартиры и убивать... Ляля Кулиева, твоя сокурсница, купила нам билеты на поезд, а ее брат Тофик отвез нас на вокзал. Было шесть утра, мы сели в машину, подбежала Сара проводить, откуда ни возьмись наскочили двое... Тофик нажал на газ и мы умчались. Специально кружили по городу, чтобы замести следы...
          Я должна ехать, мама! Не возражай! Там – Сара, Павлик, что с ними? Там твои вещи, книги, одежда. Вы же приехали голые! Боже! Несчастный дядя Илюша...
          Ты не можешь ехать. Нет. Я тебя не пущу! Там ад. Гришу... Гришу Каграманова...
           Что, что с Гришей, мама?

           И снова – слезы, рыдания, потом забытье.

           20 января 1990-го стало известно, что в Баку вступили войска МВД.

           Теперь я поеду, мама.
           Ну подожди - хотя бы девять дней отметим...
           Втроем посидели в тишине. Отметили девять дней. Слава разложила на столе бумаги дяди Илюши, что были в портфеле – документы, ордена, медали, грамоты, дипломы, авторефераты диссертаций и... пара чистых носков... Слава уронила лицо в эти носки. За что не дали ему прожить жизнь до конца? Просто прожить свою жизнь? Он спас эти грамоты, медали... Жалкую атрибутику, жалкие несоразмерные оценочные знаки его неоцененной личности...

           25 января Слава приземлилась в бакинском аэропорту. Пока шла сквозь залы к такси, закипала гневом. Все углы, проходы, скамейки, кресла – все было завалено мешками, людьми, чемоданами. Словно весь город уезжал. Внутри и снаружи на всех перекрестках стояли вооруженные солдаты.
           - Такси надо? – верткий молодой азербайджанец раскрыл дверцу «жигулей». – Садись, дарагая.
           - Я тебе не дарагая! – отшвырнула его руку. Побежала к остановке автобуса.
          
           Сколько раз она приезжала домой с бьщимся сердцем, с явственным ощущением праздника, которым ее снова наградили, неизвестно за что. За то, наверное, что возвращалась в родной город, за то, что хранила любовь к нему. Город встречал ее теплым ветерком, и то же тепло разливалось в ее душе, и наступало некое счастливое равновесие между ней самой и реальностью вокруг. Сейчас не было и следа от прежних чувств. 
       ...Слава смотрела из окна автобуса и замирала от увиденного. При подъезде к центру картина становилась все ужаснее, все неправдоподобнее.
       Выбитые стекла в домах, сломанная мебель под окнами, кучи мусора, даже  обгорелые стены от пожаров.
        Что вы сделали с моим городом?
        Сердце готово было выскочить из груди. Она зажимала рот обеими руками, чтобы заглушить стон.
        Как понять произошедшее? Как смириться с этим ужасом? Где ты был, Зафар? Ты молчал, зная, что еразы, - азербайджанцы, якобы выгнанные из Еревана, - готовят погромы? Зная, что они бьют и убивают армян и занимают их квартиры? И где был твой Акрамчик? Он тоже молчал, и всем свои сотрудникам велел заткнуться?
         На повороте к улице Кирова, Слава вышла из автобуса. Вот здесь на этом месте я увидела тебя впервые, Зафар. Вы тогда втроем – еще Гарик и Валера - стояли, обнявшись. Вы шутили и смеялись. Значит, это было притворство, Зафар? Ты вовсе не считал Гарика другом? А Акрам? Когда он вместе со всеми пел на пикнике в Джангинском лесу армянскую песню «Ов, сирун, сирун!» – это тоже было неправдой и позой? Что ж, вот вы и получили за свое молчание разоренный город с трупами... А-а... Постойте, постойте!.. А может, вы согласны с этими бандитами? Вы тоже поверили, что азербайджанцев в Ереване преследуют? Может, действительно, надо выгнать теперь всех армян из Баку? Или убить?... И сделать второй Арарат из их голов? И Карабах от них очистить? А? Проклятье! Может, прав Турин, и этой вражде не будет конца?
      Ну, встретился бы ей сейчас хоть один знакомый азербайджанец! Она бы высказала все, что она думает о нем и обо всем цивилизованном Баку...
      Слава свернула на Торговую. Улица безмолвствовала. Прислонившись к столбам, стояли солдаты, по двое, по трое. Отпихивали сапогами катящиеся по асфальту банки, бутылки. Вокруг фонтана в садике Самеда Вургуна свалена гора домашнего скарба, сломанные, обгоревшие стулья, шкафы.
       Тут она вспомнила о своих книжных шкафах. И побежала бегом.

        Добежала до арки и остановилась. На месте ахмедовской сапожной будки - кучка обгорелых зеленых досок, и стена вокруг – черными сполохами.
        Нет, надо собраться с силами, успокоиться и пойти сначала во двор, к Саре.
        Подходя к лестнице, Слава по привычке бросила взгляд на второй этаж, на дверь в тупичке веранды, да так и застыла на месте – квартира Сары была заколочена. Дверь перечеркнута двумя досками, крест-накрест.
        Что это? А! Наверное, Сара теперь живет у них в квартире, у дяди Илюши.
        - Слава, это ты там? – прозвучал сверху голос тети Иды. – Поднимайся, я тебе открою.
        Слава поднялась по «черной» лестнице, ковыряясь в сумке, ища ключ. Тетя Ида стояла в дверях.
         Боже! Это – тетя Ида? Веселая, кудрявая, улыбчивая толстушка? Нет. Седая, неряшливая старуха...
          - Не ищи ключ. Дверь взломана. В тот же день, когда Илья и Вера уехали, они вломились, разбили вашу дверь. И все остальное... – Тетя Ида вдруг вспомнила о себе, расправила воротничок блузки, чуть взбила седые волосы надо лбом. – Ты наверное голодная... Пойду чай поставлю. А ты проходи к себе.
        Слава толкнула перекошенную дверь, вместо стекла в верхней половине - дыра. В соседней двери у тети Иды тоже выбито стекло - висит шторка.
        Тетя Ида судорожно вздохнула:
        - Заходи, заходи, девочка. И... держи себя в руках...

       Все это она уже видела - мысленно, когда мучалась в Москве бессилием помочь, оказаться рядом. Но теперь – вот она, реальность. По всему полу - горы стекол, они трещат и лопаются  под каждым шагом. Валяются отколотые плитки от печи, письменный стол перевернут, ящики сломаны. И всюду выброшенные из шкафов книги... Картины? Нет, картин нет, ни Айвазовского, ни Грабаря, нет и фотографий. Хотя вот на полу фотографии... и рисунок Павлика... истоптанные подошвами...
        Слава опустилась на диван.
        Теперь я тоже буду старухой. Никогда больше не буду молодой. Дом разорен. Жизнь кончена...

        Тетя Ида принесла две чашки чая. Одну протянула Славе. Другую поставила на стопку книг. И стала рассказывать.

        ...Ты только не перебивай меня как смогу расскажу... Павлику я дала книжку почитать да-да, он у меня пока... читает... он же теперь первоклассник... только в школу я его не пускаю... пока еще опасно... с его фамилией... это был настоящий ад Слава... теперь мы знаем что такое ад... три дня подряд... сначала ходили по дворам вынюхивали где живут армяне... потом орали на митингах а потом пошли громить... посреди улицы собирали костры из веток из листьев из тряпок...  выводили из домов армян и бросали их в костер... сапожную будку Ахмеда ты видела... сожгли... а его избили до полусмерти он отказался показывать где во дворе живут армяне... ему еще повезло!... тех кто спасал и прятал армян и вовсе убивали!.. а некоторых не поверишь...  Гришу Каграманова... он пришел к Илюше как всегда... сидели здесь в этом кабинете... трое ворвались через черную лестницу... там крючок у нас ничего не стоит... ворвались... Гриша им... подождите подождите кто вы такие... один схватил его за воротник и потащил к балкону... открыл дверь... Гриша кричит... а этот... мат-перемат по-азербайджански... тащит его на балкон... тащит и тащит к краю...  и выбрасывает через перила!.. как Илюша не умер от ужаса не знаю... он все видел... потом один подошел к Илюше и схватил его за ухо... сказал... если завтра ты еще будешь здесь я приду сначала тебе уши отрежу а потом тоже с балкона выброшу... господи, хорошо этого ничего мой Арам не видел... мои дети ничего слава Богу не видели... я их месяц назад отправила в Таганрог... как чувствовала... знаешь... в Таганроге у нас родня...  ну вот... в тот же вечер... позвонила Ляля твоя... Кулиева... если бы не она и ее брат... как его... Тофик... если бы не они... он же аспирант Илюшин был... Ляля позвонила и говорит... Илья Гайкович вам надо уехать... утром в шесть утра Тофик подъедет на машине вы с Верой Владимировной спуститесь без вещей без ничего... можете портфель взять... чтобы не узнали не заподозрили... он отвезет вас на вокзал... я там буду вас ждать с билетами... первым поездом... в Москву... ну вот... спасибо ей... я утром из окна все видела... они сели в машину... тут вдруг Сара появилась из-под арки... господи... что за судьба у этой несчастной... выбежала проводить попрощаться... сует какие-то свертки Вере... откуда ни возьмись двое азербайджанцев... выскочили как звери с криком... стали оттаскивать Сару от машины... хотели вытащить Илью... она молодец захлопнула дверь машины и крикнула гони!.. Тофик рванул с места... Сара... не уберегла себя... эти вдвоем схватили ее... она стала отбиваться кричать... и тут... малыш... господи... как забыть... Павлик выскочил со двора... не трогайте маму!.. подоспели еще двое бандитов... один из них схватил Павлика за шкирку и так отбросил со всего маху... как мышонка... тот по асфальту проехался аж до противоположной стороны... ударился и замер... я кинулась вниз... выскочила чтобы Павлика взять... а тут... Сара лежит в луже крови... убили сволочи... зарезали ножом... господи прости мне эти слова но хорошо что Павлик лежал в обмороке и ничего не видел... мы сказали ему потом что маму в больницу увезли... действительно вызвали скорую... только не дождались... истекла кровью... а Ляля... дай бог ей здоровья подержала у себя Павлика... пока мы тут с дядей Аббасом хоронили Сару... он машину достал... а потом дверь ее квартиры заколотил чтобы эти громилы не захватили... а потом Ляля уехала к себе в Шемаху... я вот все документы собрала для Павлика... у него ж никого нет... нет у мальчика теперь никого и ничего... ни отчества, ни отечества... вот судьба!... бедная бедная Сара... ты ведь не знаешь Славочка... никто не знает... покойница Софья Марковна все мне однажды рассказала когда Сара уехала помнишь в село армянское... рожать... мы две еврейки в одном дворе... сдружились... у нас представляешь даже девичьи фамилии похожие... да... Софья - Давидашвили а я - Давидсон... Сара сама о себе ничего не знала... думала что она армянка по отцу... но отец-то ей не родной!.. Павел Суренович... он женился на Софье когда она уже беременная была... ее так называемый жених... анашист-азербайджанец... обманул изнасиловал... его потом самого из дому выгнали... Софью приютила преподавательница из училища... она оказалась сестрой Павла Суреновича... ну он и увидел Софью... молоденькую несчастную... женился... а Софья мечтала если дочка будет назову Сарой... ну вот так и получилось... Сара стала Сирануш Симонян... и теперь Павлик... сама понимаешь никакой он не армянин... русский отец...  только где этот отец...  полуазербайджанка-полуеврейка мать... и матери нет... некуда девать Павлика... только в интернат... у нас в поселке Разина есть русская школа-интернат... я уже вещи его собрала... и свои тоже собрала... в понедельник у меня поезд в Таганрог... ой, Павлик!  Ты уже прочел книжку?.. Иди сюда! Посмотри кто к нам приехал!
         
         В дверях стоял не мальчик – призрак мальчика, маленького человечка, невесомая, почти прозрачная фигурка.
         - Славик... - сказала фигурка.
         Так Славу называли только они двое, дядя Илюша и Павлик.
          В мгновение ока – молнией! – блеснула мысль и сразу все изменила вокруг. И все поставила на свои места. Точно! Конечно! Как же иначе!?
          Слава перестала быть старухой, спина сама собой выпрямилась. Она улыбнулась и протянула руки Павлику.
          Он подошел мелкими шажками.
          - Помнишь, Павлик, ты всегда знал, что у тебя два дома и две мамы?
          Он посмотрел Славе прямо в глаза и ей показалось, что он угадал, что она скажет дальше.
          - У тебя и теперь будет два дома – один здесь, в Баку, другой в Москве. И две мамы – мама Вера и мама Славик. Ты же хочешь поехать к маме Вере?
           Павлик долго молчал, смотрел на нее огромными черными материнскими глазами. Потом обвил двумя руками-прутиками славину шею и прижался к ней.
          Это было согласие маленького призрака, это было его разрешение увезти его из разрушенной жизни, дать ему новый дом, окружить теплом и вернуть детство.

           НАДЕЖДА         
         
          ...В самолете Павлик спал, крепко прижавшись к славиному плечу. Он занимал даже не половину, я четвертушку сиденья. Слава откинула подлокотник меж ними и уложила Павлика поудобнее, с ногами, голову – к себе на колени. Укрыла своим пальто. Чуть отодвинулась от соседа слева, толстого суетливого старика в очках, шуршащего ворохом газет. И тоже заснула.
          Не заснула, а провалилась в сон. Плечи продолжали ныть и во сне. И она сама безостановочно продолжала работать и во сне. Складывать, укладывать, паковать. Книги, книги, книги. Одежда мамы, одежда Павлика... На минутку выглянула во двор. Напротив в окне стоял старый Аббас Мамедов и смотрел... в подзорную трубу... Высматривает машину, поняла Слава... Значит, собираются на дачу. Позади него женщины связывают узлы с вещами. Мальчишки – Максимка и Асланчик, как обычно, мешаются под ногами, возятся со своими машинками... Вдруг во двор влетает какая-то орава, шум, крики – слов не разобрать, но кричат что-то угрожающее... кажется «убью! убью!» Дядя Аббас хватает Максимку и сует его в узлы, запихивает и приговаривает «прячься, прячься...» Асланчик спрашивает: почему, дедушка, почему? Потому что убить могут, он - армянин!
Но он же хороший! – что есть силы кричит Асланчик. - Слышишь, дедушка, ну и что, что армянин, он хо-ро-ший! Слышишь?
       - Слышишь? – сосед слева толкает ее локтем. – Слышишь, что пишут. Ой, я тебя разбудил? Ну, ничего, вон сыночек твой спит и ладно. Вот, послушай. Правду не скроешь!
       Он порылся в газетах.
       - Читаю отчет про сессию Верховного Совета. Вот: «Председатель Верховного Совета СССР Евгений Примаков предварил свой доклад ситуационным анализом событий, на фоне которых совершалась резня. "Мы были свидетелями, - признался он, - как при создавшейся ситуации, когда начавшиеся дикие антиармянские погромы привели к многочисленным человеческим жертвам, в считанные дни десятки тысяч армян лишились крова, были депортированы из республики". 
        Он снял очки, потер глаза, вздохнул. Пробурчал: газету эту надо сохранить, - документ!
          Слава молчала. Закрыла лицо рукой, впилась обломанными ногтями в виски. Под пальцами билась нитка пульса: Са-ра, Са-ра, Са-ра...
        Павлик вытащил руку из-под пальто, машинально прошелся по белокурым вихрам и уютно уложил ее калачиком под подбородком. Теперь, когда он пригрелся под славиным боком, когда его теплая щека порозовела ото сна, он совсем не был похож на призрак. Это был безгрешный маленький ребенок, переживший, не успев начать жить, страшную неожиданную беду. Горячая волна нежности окатила все славино существо. Ей ужасно захотелось крепко обнять Павлика, прижать к себе, расцеловать, убаюкать. Но... сдержалась.
        Она наклонилась к нему и прошептала в самое ушко. Спи, Павел Александрович! Скоро у тебя будет новый папа и новый дом. Когда мне было семь лет, как тебе, у меня тоже появился папа и меня тоже привезли в новый дом. Спи, Павлик! Все у нас с тобой будет хорошо!
        Джиб, джиб, джуджялярим,
        Джиб, джиб, джиб, джиб, джуджялярим,
        Мяним гяшянг джуджялярим...
       
        А потом подумала: нужно срочно сделать две вещи - купить Павлику велосипед и родить ему братика.




       
         
       
       
 
         
 
          
         

      


       
      
       
      
      
         
         
      
                Чикаго
                20. 02. 14.