Глава 11
Кампредон, французский посланник при русском дворе, отличался наблюдательностью. В ноябре 1724 им было отписано в Версаль следующее: «Император стал подозрителен. Он сильно взволнован тем, что среди его домашних и слуг есть изменники. Говорят о полной немилости князя Меншикова… и также царского секретаря Макарова. Императрица тоже боится. Её отношения к Монсу были известны всем, и хотя государыня всеми силами старается скрыть огорчение, но оно всё же ясно видно на лице и в обхождении её. Всё общество напряженно ждёт, что с ней будет».
Император, в который раз, поразил Двор. Молодой герцог Голштинский был прглашен на аудиенцию и назван сыном! Карл Фридрих не ожидал милости и обомлел, предполагая и в этом каверзу. Ему так и не объявили имя невесты, и он трясся, как осиновый лист: а вдруг за него выдадут, да не ту? Вдруг, вместо умницы Анны Бель, обручат с этой вертушкой Елизаветой? Пётр Алексеевич посмеялся над Фридрихом: что, мучается? Пускай! Его занимала игра в кошки-мышки с будущим зятем. «Итак, которую выдадут за меня?» - гадал жених, не известно пока, какой невесты, да так и отбыл в свои хоромы, что находились недалеко от Летнего огорода и туда кинулись русские сановники, до сей поры, только что не плевавшие на голштинскую немчуру. Жених, по правилам, каждый день задавал обеды, выслушивал скороспелые поздравления и маялся неизвестностью. Итак, которая же? Анхен? Лизхен? Конечно, женитьба сулила ему большие выгоды: финансовые и политические, но желал он только одну из цесаревен – Анну Бель. Мучился, не спал по ночам, напивался и, шатаясь, обязательно тащился будить своего камер-юнкера Берггольца, чтобы пожаловаться и помечтать.
Наконец, Пётр Алексеевич натешился и объявил, что отдаёт за него старшую дочь Анну. Помолвка была назначена на Катеринин день - 24 ноября. Карл Фридрих от счастья едва не умер – Пётр отпоил его игристым венгерским вином и приказал выслушать свадебный контракт, пока, правда, тайно. Фридрих с радостью на всё согласился, а его придворные и так бурно восхищались и радовались, что именно Анна доставалась в жены их повелителю. После того, как дело уладили, счастливый жених отправился к невесте. Он нашёл Анну за привычным занятием, за столом с книгами, и она, поднимаясь навстречу, подала ему концы пальцев. Встав на колени, жених приложился к невестиной руке, но так и не отважился обнять и поцеловать в губы. Анна отняла руку и холодно-робко, отстранилась. Жених устраивал… и не устраивал старшую дщерь Петрову. Лизета знала, что сестра мучается отцовым выбором. Герцог Голштинский вельми родовит, но беден. Его генеалогическое древо уходило корнями во времена Карла Великого. Собственно, Голштейн-Готторпы – младшая ветвь Ольденбургской династии, правившие в части Шлезвиг-Голштейна с середины 16 века. К роду ольденбургов принадлежали датские короли. Отец Карла Фридриха – Карл IV взял в жены принцессу Гедвигу Софию шведскую, старшую сестру Карла XII. Их единственный сын родился в год начала Северной войны, а через два года осиротел: в битве при Клиссове Карлу IV пушечным ядром снесло голову. Маленький Фридрих с матерью нашли приют при шведском дворе. Датчане оккупировали его земли, оставалась надежда на шведское наследие, поскольку Карл XII не имел склонности к деланию детей. Спустя ещё шесть лет, восьмилетний голштинский принц осиротел полностью, Гедвига София умерла, а в 1718 году, после гибели дяди-короля, притязать на шведскую корону не позволила тётка, Ульрика Элеонора. Бедный родственник при шведском дворе, Фридрих мечтал вернуть земли на севере Шлезвига, но мир шведов с датчанами похоронил и эту последнюю надежду. Голштинская партия во главе с министром Бассевичем, однако, упорно отстаивала права своего государя, и в 1721 году юноша прибыл в Петербург - искать союза с могущественным царём Петром, и содействия в борьбе за отнятое наследство. Кроме того, у Петра были две дочери – обе невесты. А жениться на старшей из них, прекрасной Анне Петровне, к тому же, очень нравившейся молодому человеку, означало стать сыном Петра, и отцом, чего уж греха таить, наследника русского престола. Анна, со своими будущими детьми, теперь стояла первой в очереди на наследство. Разве ей не нужен был супруг с голубой кровью?
Анну очень волновало происхождение жениха, ей больше нравилось то, что Карл Фридрих – обладатель, пускай и незначительной, но короны, и претендент на шведский престол, его личные качества привлекали гораздо меньше. Ей успели нашептать, что жених ищет в низших классах наёмной любви, волочится за немецкими «медхен», много пьёт и живёт вкусами миниатюрных германских двориков. Анна не была глупа и, после того, памятного ужасного дня, когда отец бушевал в их присутствии в покоях Екатерины, обе цесаревны знали, что толчком к обручению Анны и герцога стала измена матери.
Лизета откровенно жалела старшую сестру. Господи, а ведь могли выдать её! Что бы она тогда стала делать? Она и раньше с подружками насмехалась над «лягушонком Фридрихом», а теперь принялась смеяться воткрытую. Лучше всего у ней получалось передразнивать герцога, копируя его ужимки и голос. Выходило так здорово, что все помирали со смеху, даже сам будущий зять.
Аннушка хмурилась:
- Тебя не заботит, а что подумает о тебе Фридрих… когда отсмеётся?
- Ничуточки, - легко отмахивалась Елизавета, - главное, это что я о нём думаю! Дом, где он живёт – премерзкая смесь казармы и … пристанища вольных девок!
- О! Стыдись! Откуда тебе это известно… про вольных… ах, я не могу это произносить…
- Да это все слуги знают и мне рассказывают!
- Фи! Со стыда сгореть! Ты кого слушаешь?!
Лизета вздыхала и краснела, но обе сестры понимали, что их отец уже не отменит помолвку. Быть Аннушке за герцогом, так уж лучше поменьше знать о его талантах. Лизета знала, но молчала перед сестрой о некоторых талантах жениха. К примеру, летом, живя на даче, он забавлялся, точно мальчишка: составил войско из своей свиты и занимался, вполне серьёзно, его муштрой. Придумал награждать своих собутыльников и учредил ордена «виноградной кисти», «девственности» и «тюльпана». Были и другие глупости. Ох, нелегко придётся самолюбивой Анне! Высокомерной и, одновременно, наивной, Аннушке, до сих пор жившей интересами только классной комнаты и библиотеки.
Составили свадебный контракт. Императору помогали Остерман, с нашей стороны и придворные герцога – Бассевич и Штамке. А жених в это время, как и в тот, первый, раз, задавал музыкальные представления под окнами своей гордой невесты.
Накануне помолвки государь снова, вдруг занедужил. Сам же был и виноват! 23 ноября Пётр Алексеевич не удержался, чтобы не сесть в сани и не проехаться первым по льду вставшей Невы. Вот как! Проявил силу духа, да не совладал с телом. К ужину выйдя в халате, он сказал гостям:
- Не думайте, что я лентяйничаю!
Выпив водки и попыхивая носогреечкой, Пётр Алексеевич расхвастался утренним дебоширством:
- Гляжу, встала Нева, кричу, чтобы подали мне санки, сажусь, и еду по льду, прямо лечу, как по стеклу, а Ганс Юрген, береговой страж, заметил и орёт во всё горло: нарушитель! Немедля арестовать! И посылает навстречу мне офицера.
Осатанелый такой поручик, глаза как плошки, и тоже орёт: стой, шельма! И чуть не падает. Шутка ль, узнать в нарушителе своего государя?! Ха-ха-ха!».
Хрипловатый, такой родной смех Петра Алексеевича обнадёжил Екатерину. Она тоже засмеялась. Их совместное веселье произвело впечатление полного в семье лада, да надолго ли? Едва забывшаяся императрица проворковала на ухо мужу: «Мой дорогой дружочек, Пиотруша, пожалуйста, не пей и не кушай так много перцу», - государь ответил жене фразой, от которой у всех русских дух захватило, а иноземцы, ни лешего не поняв, заулыбались, кивая пышными париками:
- О! Мать! Мать! Её императорское величество есть лучшая матушка на свете!
Екатерина выдержала лицо, на полных губах её расцвела игривая улыбка, как будто, так и надобно, но цесаревны подметили, как она, на самом деле, боится и дрожит. Лизета, для отвода глаз, принялась хихикать с Бассевичем, своим соседом по столу, но Аннушка, до боли закусив губы, низко наклонила голову и молчала, не удостоив Фридриха ни одним словом за весь вечер. Ознакомившись с брачным договором, она с трудом скрывала ужасную досаду. Перед тем, как выходить к ужину, Анна сквозь зубы, коротко, передала сестре содержание пунктов своего брачного контракта. Признаться, не думала и не гадала, что ей и герцогу предстоит официально отречься от прав на российский престол и лишь за собой отец оставляет право призывать и назначать своим преемником одного из их сыновей, но вот какого? Выбор отец оставлял за собой! Час от часу не легче! Отец её разлюбил?
Анну порадовало, что ей не разрешено менять вероисповедание, но детей будут крестить и воспитывать по лютеранскому закону.
- Как ты думаешь, не означает ли это, что для меня есть ещё надежда на цукессию? – спросила Анна сестру.
- Наверное, - пожала плечиками Елизавета, - а сколько приданого назначено за тобой?
- Триста тысяч рублей в золоте, не считая драгоценностей, золотой-серебряной посуды и платья.
- А как насчет помощи Фридриху? Отец поможет ему вернуть отобранный у него Шлезвиг и получить шведскую корону?
Аннушка окончательно помрачнела, она вздохнула и ответила:
- Нет, в мой брачный контракт не включена статья, обязующая Россию помогать голштинской стороне в обретении Шлезвига и шведской короны. Наш отец счел это дело призрачным и неуспешным и отказал.
- И правильно сделал! – воскликнула Елизавета. – Слава богу! Лягушонок Фридрих и мизинчика твоего не стоит! Да вся его камарилья и так ликует, а уж сам лягушонок от счастья на седьмом небе. Подумать только, получил в жены тебя!
- А если бы тебя?
- Полагаю, он просто умер бы на месте! Ни ему, ни его придворным, не по нутру мой весёлый нрав! Голштинцы с самого начала мечтали о тебе! Ох, ты, моя умнейшая и прекраснейшая, обожаемая сестра!
Лизета обняла и чмокнула сестру в щёку. Анна ответила прохладным прикасанием губ, где-то возле её уха. Младшая цесаревна всё понимала правильно. Голштинцы ликовали, и камер-юнкер Берггольц поверил своему дневнику общие мысли.
«Надобно заметить, что несравненная, прекрасная царевна Анна назначена в супруги нашему государю, чего и мы все горячо желали. Таким образом, теперь кончилась неизвестность – на долю старшей или младшей принцессы выпадет этот жребий. Хотя ничего нельзя сказать против красоты и приятности последней, однако все мы, по многим основаниям, желаем от всего сердца, чтобы старшая, то есть, принцесса Анна, досталась нашему государю».
Само собой, «младшая» ничего не знала о дневнике камер-юнкера своего будущего зятя, но до конца ужина она не оставляла герцога своим вниманием, передразнивая его мимику и неловкие жесты рук. Это и внесло веселье и разнообразило застольную беседу.
Обручение состоялось на другой день. Дали скромный обед, потому что государю с опять недужилось. Присутствовали только члены императорского семейства, жених, его придворные, дежурные камергеры, статс-дамы, фрейлины и пажи. Праздничный стол, супротив пожеланий лейб-медикуса Блюментроста, изобиловал мясными блюдами под острыми соусами и крепкими напитками. Страдающий несварением и запором, Пётр Алексеевич не желал отказываться от тяжёлой и вредной пищи.
Первый тост император провозгласил за жениха и невесту. Он еле смогался с болями, но встал, чтобы произнести наставление дорогой дщери:
- Мужа люби и почитай, Аннушка, яко главу и слушайся его во всём!
Лизета приметила, что глаза папенькины смеялись. Зато будущий Аннушкин глава от удовольствия покраснел. Когда император тяжело опустился на своё место, Фридрих вскочил и выпалил:
- Чем скорее, тем лучше!
Пётр Алексеевич едко произнёс:
- Дай только срок, зятюшка мой любезный! - и засмеялся. Зато потом, почти до окончания обеда, только морщился после каждого бокала. Выпил много, но, по обычаю, не опьянев, император первым пожелал удалиться в свои покои и отдохнуть, оставив во главе застолья Екатерину. Ожидали, что он появится к фейерверку, не дождались. Все радостно закричали, когда в северном зимнем небе, явилась золотая богиня Венус на серебряной колеснице, влекомой лебедями. Следом за ней с небес дождём посыпались золотые, серебряные и розовые купидоны, пускающие стрелы. В венке и развевающейся хламиде, возник Гименей, благословляющий обрученную пару. Под транспарантом вспыхнули огненные буквы: «Сей союз блаословляют Гименей и Венера!»
Всласть наугощавшийся герцог вскочил с места, загрохотав стулом и принялся громко выражать восторг. Ему вяло аплодировали. Маленький и худосочный, брызгающий слюнями во все стороны, он косноязычно рассуждал о том, чего быть не могло – о любви между ним и прекрасной Анной. На этот раз Елизавете уже не хотелось его передразнивать, и она заметила, что его место занято расстроенной Екатериной. Матушка гладила по руке беззвучно плачущую Анну и не знала, что дальше делать. Аннушка, в своей серебристой робе, украшенной на груди и рукавах ангажантом 30, выглядела совершенно несчастной.
На следующий вечер объявлен был ассамблей в доме графа Петра Андреевича Толстого, на Петербургской стороне. Императрица собиралась выезжать в пятом часу пополудни с обеими дочерьми и названным зятем. Государь оставался дома по болезни.
Лизета с утра загоняла мам и камеристок, примеривая наряды. В её будуаре и спальне лежали вороха платьев, корсетов и нижних юбок. Беда, когда старшая сестра невеста, надо стараться, чтоб не затмить Аннушку, хотя бы ненароком. Вчерась Анна впала в дикую меланхолию и оттого, бледная, будто не живая, сидела со своими книгами, запершись. Лизета знала, что считалась красивее сестры, только благодаря живости натуры, а теперь и подавно. Чтобы наряд не оказался чересчур броским, она отложила в сторону яркие, сочные цвета и остановилась на розовом, бархатном платье приподнятом с боков, с нижней юбкой из белого атласа. По низу нижней юбки – роскошная фалбала, собранная розетками. Маленькими белыми бутонами усыпан корсаж верхнего платья. Розоватые кружева тремя каскадами спадают до локтей, открывая красивые руки. Из украшений – только жемчуг. Жемчужные каплевидные серёжки – в ушах. На шее – жемчужное тройное ожерелье с сердечком из розового граната. На пышных волосах – жемчужная диадема. Только пальчики ничем не украшены – в знак того, что ещё не просватана. Анне приготовили белое бархатное платье с низким квадратным вырезом, всё в серебряных кружевах. Из украшений – жемчуга и алмазы. Лизета сама проследила, чтобы красивые, черные волосы сестры убрали в четыре косы и обе стороны головы украсили бриллиантами. От перстней Аннушка тоже оказалась, надев только обручальное кольцо. Всё скромно и баснословно дорого. Анна Петровна вышла на середину комнаты, и на неё возложили мантию из серебристой парчи, с горностаевой отделкой.
Восторженная Елизавета захлопала в ладоши и закружилась вокруг сестры:
- Шарма! Шарман! У нас самая красивая невеста! – запела она.
Глаза Аннушки превратились в два черных озера, она вдруг заплакала и вытянула вперёд обе руки – так широко было её платье, что до сестры не дотянешься.
- Угомонись, прошу тебя…
- Не плачь, Аннушка!
- Я плачу, но не о себе, об отце…
В эту минуту влетела гофмейстерина Марья Климентова, с пылающими щеками и присела, так низко, как только могла:
Ваши императорские высочества, пора выходить, жених прибыл!
Подскочили два арапчонка, подхватили шлейф мантии Анны и, в сопровождении свиты нарядных, ахающих женщин, невеста вышла в гостиную, где, путаясь в своих тонких ногах, к ней бросился жених, упал на колени и поцеловал край бархатной робы.
С императрицей и её пышной свитой, цесаревны и герцог соединились во дворе. К Толстому поехали семейно, в одной обширной карете Екатерины. Когда рассаживались, опять вышел курьёз. Фридрих, спеша, запнулся и угодил головой в пышную грудь будущей тёщи! Екатерина засмеялась:
Ай да, зятёк, ай да, милый мальчик! – и затем грубо швырнула герцога на его место.
Золотая карета императрицы и за ней несколько экипажей свиты помчались на Петербургскую сторону. Дорогой Екатерина вела себя не совсем обычно. Она зорко смотрела в окно кареты и когда выехали на Троицкую площадь, задёрнула занавески. Проехали мимо Сената, и скоро впереди открылась широкая аллея, обсаженная липами. В парке горели смоляные бочки и звучали любовные канты - честь обрученных.
Государь Пётр Алексеевич, хотя и лежал дома больной, духом своим присутствовал на ассамблее, задаваемой в честь его старшей дочери. Этот его дух улавливался хозяином и гостями, и потому все были веселы. Пиром и танцами заправлял Павел Иванович Ягужинский, дебошир и весельчак. В честь жениха торжество открылось церемонным немецким танцем. Жених повёл в первой паре Екатерину, его первый министр Бассевич - Анну свою будущую повелительницу, меланхоличный камер-юнкер Берггольц –Елизавету, едва сдерживавшую гомерический смех над этим философом.
- Вторым танцем объявили менуэт – только для обрученной пары. Придворные расступились и вытянулись шпалерами вдоль стен. Анна Петровна танцевала превосходно. Её щёки разрумянились от близости кавалера. Она не старалась скрывать, что в первый раз, открыто, принимает ухаживания жениха. Узкоплечий Фридрих был ниже её ростом, но рядом они не выглядели смешной парой.
Екатерина даже прослезилась, со стороны глядя на детей. "Герцог не так уж неловок, всё-таки древняя кровь?"-, спрашивала она хозяина ассамблеи, графа Толстого, стоявщего справа её кресел. На лице Петра Андреевича тоже играла довольная улыбка. Елизавета пожимала левую руку маменьки.
- Как два голубка, - трогательно шептала Екатерина. – Ох, молю Бога…
Елизавете хотелось танцевать и, когда Ягужинский выскочил об руку с молодой супругой, полыхнул кафтаном цвета пожара и выкрикнул: "Первая кадриль!" – она захлопала в ладоши и повлекла за собой и старика Толстого с Екатериной. Немедленно составилась цветная скачущая змея: танцоры долго прыгали по всем апартаметам, проносились по всем лестницам, не исключая интимных покоев. Время от времени ведущая пара менялась, иным становился темп танца. Бешеный (Ягужинский) переходил в чинный (Екатерина), за ним следовал величавый (Анна Петровна) и снова бешеный (Елизавета). Она то и дело меняла кавалеров. Из-за неё чуть-чуть не подрались Бутурлин с Апраксиным. За ужином было много выпито за счастливый союз, за богато накрытыми столами гости пили и ели с огромным удовольствием. В десять часов вечера грянули праздничные салюты и все бросились к окнам. В небесах сложился огненный образ столицы Голштинии, города Киля: замок, морская верфь и корабли под парусами. Картину увенчивали две короны с вензелями Карла Фридриха и Анны Петровны.
- Виват!- грянула зала. Лакеи стали разносить кубки с золотистым венгерским вином и крепкой анисовой водкой, любимой отсутствующим государем. Каждый пил много, и что хотел. Старшие гости потянулись к политическим разговорам, образовались кружки.
Молодёжь снова захотела танцевать, но импертрица, совсем неожиданно, послала Толстого за Елизаветой. Девушка нашла мать, беспомощно сидящей в столовой вместе с женихом и невестой. Вернее, нет - жених не сидел, а полулежал ничком, лицом уткнувшись в блюдо с кровяным бифштексом.
- Лапушка моя, - виновато обратилась к младшей дочке Екатерина, - побудь с нами. Видишь, какой стыд? – она указала веером на жениха. – Кругом люди, дипломатический корпус в полном составе… а этот - вот! Завтра же европейские дворы узнают… Боже! Давайте подумаем, как будем спасаться от позора.
- Эй ты, свинья! – Елизавета дернула Фридриха за ухо и посоветовала сестре. – Аннушка, а ты бы ущипнула его, что ли!
- Что ты! Что подумают? – откликнулась заплаканная сестра.
- Ну, а куда ты смотрела? – укорила императрица дочь-невесту. – Когда он успел нализаться-то так?
- Я не знаю! Я отказываюсь понимать, матушка!
- Ваше величество, необходимо срочно увезти герцога домой, - подсказал Толстой. – Ваши высочества, я сожалею, но и вам придётся пожертвовать танцами. Оглянитесь, иноземные резиденты рыщут вокруг, точно тати в нощи, и завтра же в Европу полетят компрометирующие русский двор, письма!
- Да-да-да! – Екатерина захлопотала вокруг жениха, точно наседка. – Лизанька, дочка, ты должна уехать с семьёй, иначе не избежать ненужных пересудов. Лакеев тоже не надо. Граф! Беги за Ягужинским, за Девьером, а мы попробуем разбудить эту свинью, - она несильно подёргала Фридриха за ухо. – Эй, дорогой сыночек, встряхнись, пробудись, тьфу тебе, поросёнок! Я тебе сейчас откручу головёнку-то… Schweihe!
- Мууууу, - пьяно ответил жених, - мееее… - и выпучил красные буркалы, потом издал булькающий звук горлом, сделал отчаянную попытку встать и не встал. Он повалился на невесту, как сноп, красным лицом уткнувшись прямо в маленькие, часто вздымающиеся полуобнаженные груди Анны Петровны. Аннушка жалобно вскрикнула, но Екатерина деловито велела ей:
- Делать нечего, надо спасать положение, ребятки мои. Целуйтесь!
- Но я не могу, маменька…
- Можешь, дочь! Теперь, девочка моя, тебе с женихом не запрещается целоваться! Целуйтесь скорей!
Она встряхнула жениха за плечи, и тут он содрогнулся и раздались характерные булькающие звуки: бульк… бульк… ик…
Подбежал Толстой вместе с полупьяными Ягужинским и Девьером. Они бросились к герцогу, будто бы обниматься, и потащили его… Граф Толстой громогласно объявил гостям об отъезде ея величества и их высочеств. Старик граф, расстроенный, проводил августейшее семейство до кареты.
Так печально окончился весёлый бал. В карете герцога положили на одно сиденье, а дамы уселись напротив и прижались друг к дружке. Екатерина укачивала дочерей. После многих дней ужаса, она нынче немного отвлеклась и размечталась о возвращении в постель к мужу. Прижимаясь к дочерям, она мечтала прильнуть к своему Пиотруше, хотя и знала, что найдёт дома одинокую постель. Глаза разомлевшей государыни закрылись. Тяжёлые ресницы густо легли на щёки черными полукругами. Казалось, что уже ничто не выведет её из состояния волшебного сна. Настроение матери передалось и только что пережившей потрясение Анне Петровне, но Елизавет, огорченная слишком ранним отъездом, притулилась возле окошка, прижатая матушкиным роброном. Окно было не занавешено! Снаружи валил снег, и стояла мягкая зимняя погода. Луна сияла в окружении снежинок! Ну, как тут не припасть носом к стеклу? Вот уж они выехали на Троицкую площадь, всю залитую лунным светом, а вот и Сенат. И… что это? Эшафот! Что это торчит? Кол?! И на колу…
- Аааа! - Лизета вскрикнула не своим голосом и кричала, пока мать не кинулась на неё, будто орлица на своего орлёнка, не сграбастала в охапку и не прижала к тёплой груди. Сильной рукой, она зажала ей рот и, трясущуюся, извивающуюся, как будто в эпилепсическом припадке, баюкала на груди.
- Лизет! О, Боже, моя маленькая пичужка…
На материнской груди девочка тряслась и дрожала, по-детски всхлипывая:
- Там, … там, … голова Виллима Ивановича! Я видела!
Остался позади ярко освещенный эшафот с колесом и лежащими на нём останками Виллима Монса, припорошенными чистым снегом. На колу торчала его мёртвая голова с закрытыми глазами. В красноватом свете факелов лик казнённого был мёртвенно-бледен – вся кровь давно вытекла. Над этим бледным челом плавно кружились большие пушистые снежинки, прикасались к нему, будто целовали то, что осталось от первого красавца и кавалера.