Европеец

Европеец

Все  началось  с доктора, принесшего в палату запах теплого дождя. Седьмого или восьмого  доктора за этот год.
- С кальцием у вас все в порядке. Дело в конституции ткани. Она у вас, она у вас…. Господи, как трудно разговаривать с неспециалистом, который смотрит тебе в рот.
- В своей болезни человек невольно становится специалистом.
- Не в вашем случае. У вас не болезнь, а сбой биологических часов. Что-то не сработало еще при выходе из младенческого возраста. Обычно в организме хватает регуляторов для исправления случайных перекосов. Мешает….
- Неужели меланхолические мысли? Или нелюдимый характер?
- Ваш собственный вес. Вместе с костями.
- В воде надо жить?
- Год в воде, и все в порядке. А в невесомости хватило бы пары месяцев. 
Слова доктора попали на благодатную почву. Голова Гиппарха ждала достойной задачи. Сколько можно пробавляться умозрительными конструкциями, пригодными только для авангардистских выставок?
- Когда следующая выставка?
- «А какая разница» – ответил Гиппарх сам себе, и стер из памяти готовую конструкцию. Он откажется от участия в выставке, больному все простят. Он сейчас же, сейчас же, книги в сторону, обход окончен, гостей сегодня не предвидится, вечер свободен, полнолуние в помощь, он к утреннему уколу нарисует в первом приближении приспособление, позволяющее отправить больного человека в те края, где всегда невесомость.
Где всегда невесомость, невесомость, это нежные волны, прозрачные струи, дна не достать, горизонт колышется, солнце еще не взошло, но уже осветило толщу воды снизу, за спиной кто-то безуспешно заводит катер.
Гиппарх открыл глаза. К его койке подкатила полная дребезжащих склянок тележка. Медсестра достала перчатки. Но он успел узнать ее по пальцам.
- Неужели вам приходится стирать вручную? – шепнул он, едва она наклонила к нему маску, переносицу, и глаза, гигантские, как увиденные на экране кинотеатра из первого ряда.   
- Только вам, и только на ухо: трусы и воротнички по-другому не отстирываются.
-  И манжеты?
-  И манжеты.
- Что же вы раньше не сказали? – Я бы для вас придумал волшебную машину.
- Это вам не сто колесиков заставить вертеться на выставке. Надо еще уговорить скупого промышленника пустить вашу конструкцию в производство. А впрочем, придумайте что-нибудь. Я вчера все перестирала, пару недель могу подождать.
- Пара недель, парадокс, парашют, параллакс…. Хорошо. За две недели справлюсь. А потом – в космос.
- Значит, я гробила руки в порошке, а вы ракету изобретали? Ракеты давно созданы, зачем вам еще?
- Мне приятно, что вы не сомневаетесь в моих изобретательских способностях.
- Я была на прошлой выставке. Полчаса у вашего стенда простояла. И у вашей койки пять минут стою. А у меня еще десять уколов.
Тележка утащила девушку за собой, и осталась легкая щекотка в верхнем ободке уха, которого коснулся миниатюрный, почти кукольный, носик. Гиппарх бросил изобретать ракету, и взялся за машину для стирки  трусов и воротничков, и все получалось, пока солнечный луч не начал щекотать ободок все того же уха.  И казалось, что девушка трется носом о жесткий ободок, и дышит прямо в доверчивое ухо, и шепчет в мягкотелую, на все готовую, мочку:  « Ну придумай, ну сделай что-нибудь для меня, чтобы кожа на пальчиках не стачивалась как резьба на разболтанных болтах, чтобы пальчики, тонкие пальчики…».  Так в новом агрегате и получалось: вместо разнокалиберных щеток материю терли пальчики, искусственные, но пальчики, с тремя  фалангами, слегка припухлые, распаренные, с разводами  мраморными по коже. Такое на выставку не пойдет.
 Гиппарх вертел головой, но луч его преследовал, поглаживал брови, щекотал нос, и не позволял наморщить лоб.  Но лоб все равно морщился потому, что в конструкцию  вклинивался кукольных размеров носик, контролировавший качество работы, количество порошка, и вкрадчиво шептавший инструкции на ухо. И ухо изобретателя становилось частью механизма, а это в жизненные планы не входило.
Но солнце ушло, и пришел старый друг.   
- Аристокл, ты пришел.
- Гиппарх, тебе не до меня.
- Мне было не до тебя, пока ты не пришел, а теперь мне ни до кого иного нет дела.
- Ты ждешь рассказа о жизни города?
- Нет, мне, пожалуй, не до города.
-Значит, ты ждешь моих ушей.  У тебя есть что-то новое.
-  Не знаю, с чего начать.
- Начни с того, что касается тебя.
- Доктор хочет отправить меня на небеса. Я почти придумал, как это сделать. Кое-что успел записать, но гораздо больше сидит  под лобной костью.
-  Давай записи. Я буду листать, а ты одновременно рассказывай.
- Не читай. Посмотри в потолок. Представь себе шахту или трубу, заполненную вязкой жидкостью, например, растительным маслом. По мере взлета, ты, как топор, вязнешь в масле, действие перегрузок снижается в разы, а когда коснешься дна шахты, ракета будет уже на орбите.
- Длина трубы?
-  По моим расчетам, все получается, но надо проверять.
- Мне по сегодняшней погоде не все понятно, но мы проверим. Но допустим, мы  тебя, как болванку, запускаем в космос, ты два месяца летаешь и лечишься, а потом… .
- Не потом, сразу. Сразу начинается самое интересное.
На этом месте Гиппарх закашлялся, схватился за стакан, сделал несколько отчаянных глотков, и в миллионный раз окинул взглядом больничные стены.  Беленькие, ни трещинки, ни паутинки, никаких шероховатостей.  За окном освещенная солнцем зелень, трепетная, свободная, говорливая, забывшая о существовании ветвей. Но Гиппарх знал, что стоит тени многоэтажного корпуса, в котором каждый день кто-нибудь умирает,  накрыть заоконное пространство, как там станет черно и холодно, и листва зашуршит тяжело, и голоса невидимых людей будут доноситься как из другого мира.
- Гиппарх, тебе все надоело?
- Просто нечего терять.
- Давай следующую новость.
И Гиппарх увидел на белой стене указательный палец, приставленный к тонким губам, и подушечка пальца упиралась в смешливый носик, и слегка приподнимала его, и было невозможно разжать зубы, чтобы рассказать  о том, что белоснежное существо в хрустящем халате стирает себе трусы, пусть тоже белоснежные.  А без этой тонкой подробности как объяснишь попытку создания новой стиральной машины?
Гиппарх покраснел, снова закашлялся, в два глотка выпил стакан воды, но друг, на то и друг, перевел взгляд на дверь, перевел разговор на футбол, взвесил шансы тех и тех, и пообещал, что к финальному свистку  Гиппарха на земле не будет.
Пока решаются технические вопросы, поговорим о друзьях.  Еще подростками Гиппарх с Аристоклом провели несколько месяцев в больничной палате, разделенные лишь двумя тумбочками. Аристокл вылечился и ушел, а Гиппарх  остался.  Но подросток, познавший угрозу пожизненной неподвижности, не забыл друга, и навещал его,  много лет уже навещал, несмотря на вихреобразные явления молодой жизни, которые обычно укорачивают память до событий прошедшего лета.  Аристокл терял друзей, обзаводился новыми, бывало, по три-четыре месяца не заглядывал, но  спохватывался, вырывался из суеты, из вихрей, из клещей, и приходил к другу, который не крутился в жизненных водоворотах, не терял и не находил друзей,  а крутил, и заставлял крутиться в  невообразимой гармонии воображаемые колесики, шестеренки, валы, шкивы, и подшипники.  Лишь немногое из воображаемого доходило до выставок. Но о конструкторских талантах Гиппарха уже сказано, о многом уже сказано, о чем еще надо вспомнить прежде, чем отправить больного гения в безлюдный космос, предписанный ему доктором?
Несколько слов надо сказать о маме. Мама встретила сына из больницы слезами, объятиями, смехом, снова слезами, семейными новостями, пирогами, и опять слезами. Сын долго не решался рассказать ей о задуманном. Но Аристокл зачастил в дом, дарил маме цветы, ел пироги, ел борщ, искал нейтральные темы для разговоров, но разве маму обманешь? Мама все узнала.  То она всхлипывала, то молчала, так молчала, что лучше бы ревела. Но отпустила сына в неизвестность.
Когда Аристокл пришел в очередной раз, мама приняла цветы,  поцеловала гостя, она  старалась быть приветливой, и больше часа  не решалась оставить друзей наедине.  Когда наконец, мама вышла, Аристокл  сказал: «Пробный запуск обойдется в шестьдесят миллионов евро. Любой самолет, крутящий фигуры в Ле-Бурже, стоит больше».
- «Мое бесполезное лечение, два раза в год больница, и прочее, тянут на несколько тысяч в год» - объяснил со знанием дела Гиппарх.
 - «Неужели мы не найдем этих денег?  - продолжил Аристокл, не слыша друга,  -  если  пробный запуск  будет удачным, остальное произойдет почти само собой. Если что-то пойдет не так, идею придется похоронить. Но ты будешь знать, что попробовал».
От себя скажем, что испытательный полет  не просто состоялся. Профессиональный космонавт, весь в масле, улыбался с орбиты на весь мир, а заодно рекламировал какую-то дрянь. Вырученные деньги немедля пошли в дело. Дело пошло почти как предсказал Аристокл, но с поправками на реальность бытия и нереальность происходящего.  Оказалось, что по частям все уже придумано. Не хватало лишь отчаянного человека, готового все бросить,  и улететь в огромную, как глаза медсестры, Вселенную. Нашлись конструкторы и технологи, способные свести разрозненное в целое.  В очередь выстроились банкиры, не терпящие выкинуть бесполезные миллионы. Отбоя не было от желающих дать человечеству знать о тех или иных товарных знаках, или безумных идеях.
- Реклама, приуроченная к твоему полету, дороже, чем при трансляции финала чемпионата мира. Только лететь надо далеко.
К этому Гиппарх был готов. Что ему болтаться два месяца на орбитальной  станции, что ему терять, ему надо находить. А там, в окрестностях Юпитера, еще столько неизведанного, а вокруг столько жаждущих  исследовать леденящие космические тайны, а за ними тянутся гранты, лаборатории, первооткрыватели с китайским акцентом, одни идеи влекут за собой другие, и опять, и опять. 
К тому же смельчак истомился дома, почти все время один на один с мамой. Непривычно, неуютно, новые конструкции в голову не лезут, маму жалко, но сделать ничего нельзя. Но наконец, его отвезли в санаторий, где за окошком топорщились низкорослые пинии с иголками, огромными, почти как ресницы медсестры, чье исчезновение из поля зрения, он так бездарно проморгал. Три месяца предполетной подготовки в санатории прошли незаметно. Занятия, прогулка в коляске по аллее, через которую с пинии на пинию легко перелетали откормленные белки, опять занятия, опять прогулка с беседой или без нее, ни один разговор не запомнился, ни одно лицо не запало в те глубины себя, где оно должно бы  храниться  во все время полета. В памяти осталась лишь последняя вечерняя прогулка, когда сквозь пинии смотрел, не мигая, и притягивал к себе, да так, что брови дыбом, Юпитер, вольготно расположившийся между Альтаиром и Денебом, и казалось, занявший все летнее небо. Но это не было воспоминанием, которое берут на борт, это было частью полета. Юпитер превращался в партнера по программе, в собеседника, с которым можно эту программу обсудить. 
Потом был самолет через океан, пресс- конференция в тропиках, старт, неприятные ощущения, всего несколько минут, и вот, он на орбите, весь в масле. А когда отмылся, увидел комара  с ножками тоньше, чем иголка пинии, но длиннее. Тропический разносчик заразы не заметил перегрузок. А при первом невесомом кульбите едва не попался в паутину, которой перегрузки лишь добавили эластичности. И сразу заработала мысль: все мы неправильно сделали, надо было в сетке взлетать, расположив ее плоскостью под небольшим углом к линии взлета. Но теперь придется думать, как уберечь комара от западни. Тем более, что кровосос кувыркается, перебирает ножками, складывает и распускает крылья в самый неподходящий момент. Спрятать бы его в какую-нибудь емкость, пока не привыкнет. Да и паука хорошо бы оградить от неземных неожиданностей. А еще надо выполнять программу, докладывать о плановых и внеплановых наблюдениях, выслушивать инструкции,  что за скука скукоженная. А охота покувыркаться, побеситься, поплясать, ведь он так мало в своей жизни двигался, он все больше лежал и думал, да крутил колеса кресла. А теперь думать не тянет, не влечет, нет и нет. И вчерашний инвалид имитировал олимпийский  прыжок в воду, раскидывал руки, и летел, чувствуя сопротивление воздуха, изображал парашютный  прыжок, полет вратаря за мячом, танец африканского охотника, перелет обезьяны с ветки на ветку, перескок белки с пинии на пинию. Он открывал для себя свое тело, которое до сих пор казалось лишь помехой полноценному течению мысли. Ах, невесомость, легка, коварна. Летучи сны и воспоминанья. На дно не тянет пудовый камень, летишь как пух, чуть взмахнув руками.Ушли сомненья, свободна совесть,
растворена в  крови  невесомость. Нелепы ссоры, смешны обиды, и ты меняешь, шутя, орбиты.  Планетам скажешь: «мы невесомы». - и в путь все дальше, от дома к дому. Ты не комета, не астероид, не в стае птиц, не в пчелином рое, в круговороты миров не втянут, ты никому в небесах не в тягость. Тебе неведом вселенский холод, и ветер солнечный прочь не гонит. Долги простил, и тебе простили. Любовь была ли? – Да, что-то было. Да, что-то было, но упорхнуло, остыло в небе, в себе уснуло. Любовь случится ли в жизни новой, неповторимой, но невесомой?  А когда он стал привыкать к новому состоянию, ракета уже начала погоню за Марсом, так положено для дополнительного разгона.  Марс был еще далек, но в программе числились наблюдения, и Гиппарх, смирив неусидчивое тело, принялся за настройку прибора, напоминающего перископ: окошко во Вселенную, окуляр, четыре кремальеры, и куча всклокоченных проводов.  Крутил кремальеры, ругался, щурился, боролся  с  холодными  песками, с дюнами, с пыльными бурями, протирал глаза, и вытирал слезу.  А потом плюнул на прибор,  сбил настройки, посмотрел в иллюминатор, и все стало на места: впереди маячил тот самый, выбившийся из-под марли миниатюрный носик, уже больше года щекотавший ободок Гиппархова уха, и это была первая тайна Вселенной, за которой он и гнался.  Тайна, которой он ни с кем не поделится. 
Носик морщился, собирался чихнуть, раздувал ноздри, и … внезапно стал  щитом, которым Бог Войны преграждал дальнейший путь.  По мере приближения, все морщинистей становился лоб поверх бровей, все враждебней сводились брови, и вдруг, распахнулся единственный глаз в пол-лица. Но нет, не Циклоп, не Полифем, а он, Юпитер, смотрит в щит неповторимым своим правым глазом,  и видит тебя. Видит, и не замечает.
Мы удаляемся от Марса, он скоро снова станет носиком, в который попала пушинка, и хочется смотреть назад, чтобы не прозевать последней встречи с отдаленным воспоминанием, с чем-то, что еще содержит в себе хоть немного земного. Дальше только Юпитер, он уже тянет к себе, тянет так, что голова сама поворачивается, и отвернуться невозможно. И приходится осторожно заглядывать в окуляр в поисках взаимности. Но багровый глаз без ресниц, если он и видит тебя, то настолько не по- земному, что скорее в  глазах стрекозы найдешь понимание. 
За этими занятиями прошло время. Время, которого путешественник не заметил. Бескровное выпуклое раскаленное море не влезало в окуляр, Юпитер висел над головой.  Гиппарх стал осматриваться, и с удивлением обнаружил, что сигнал идет до Земли несколько часов, и ему это на руку. Есть о чем подумать. Например, о том, что он уже больше двух лет в космосе, а для поправки здоровья хватило бы двух месяцев. Обследование показывало, что немощь ушла, но прочувствовать это в невесомости он не мог. Впрочем, сейчас самая работа. Ио, Ганимед, Европа, то выплывут перед гостем нараспашку, то спрячутся за Юпитер в смущении. Один оборот, другой, третий, все осторожничают, присматриваются к пришельцу. Но постепенно, как отведавшая зерен  с ладони, птичка, привыкают к кормильцу, и возвращаются после каждого витка, и ничего не стесняются: наблюдай, землянин, записывай, снимай показания, бери нас такими, каковы мы есть. Впрочем, Европа то и дело, прихорашивалась, и жаловалась на грубые повадки быка. Зато уж Ганимед, едва поздоровавшись, норовил налить. Ио встревала   между исследователем и глазом Юпитера, и говорила, растягивая согласные до мычания,  о  молоке, разлившемся  по небу. Гиппарх заставлял себя поверить речам спутников.
Наблюдения, записи, отправка корреспонденции в один щелчок, получение – во второй. Не забыть покормить паука, один друг у него и остался. С комаром дружбы не вышло, хотя и не ссорились, надо помянуть неуклюжего летуна добрым словом.
От Аристокла все больше занудные письма: дела бесчисленных предприятий, созданных ради осуществления  межпланетного путешествия, идут  все лучше и лучше. Добрая дюжина больных богатеев отправлена в ближний  космос на излечение, все вернулись вприпрыжку. А отсутствующий на Земле Гиппарх, все богатеет. Дальше  следовали выкладки, от которых в любой невесомости голова тяжелеет как свинцовая. Отставим цифры в сторону: если вернусь на Землю, как-нибудь проживем. А вот и мама прислала фотографии: она гуляет по Австралии то плечом к плечу с кенгуру, то под ручку с утконосом, то рядом с Аристоклом.  Старый друг катает ее по экзотическим местам, и предупреждает любое желание, пусть нелепое, пусть детское, пусть не вдруг выполнимое.  Действительно, мама всегда мечтала побывать в Австралии. А он-то плохо подумал о друге… . Надо наплести маме паутинообразных фраз о том, что  у него все в порядке, и о том, как они замечательно заживут, когда он вернется. И другу надо написать о спутниках, о том, какие они общительные и  откровенные, так и хочется к ним приблизиться, прикоснуться, и не отрываться. И не оглядываться ни на Марс, ни на Землю.  Нет, об этом не  писать. Зачем Землянину знать, что связь  с родной планетой утеряна. На Земле другие президенты, звезды эстрады, герои Голливуда, чемпионы мира, а остальное все то же. Люди продолжают гадать на чемпиона, на президента, играть на бирже, строить дома, летать в самолетах, рожать, изменять. А Гиппарху все равно, он этой жизни не видит, не чувствует, и не тоскует по ней. Поэтому, его не взволновало известие, что к нему летит ракета с  новым приспособлением на борту.
«Тебе и делать ничего не надо,  – пишет похудевший в Австралии Аристокл,  – сама пристыкуется. Перейдешь из модуля в модуль, не успеешь удивиться, и ты на Европе. После трех лет невесомости потопчешься по спутнику, привыкнешь к тяжести своего тела, специальный скафандр сгладит неприятные ощущения. А что возвращение придется отложить на год, так тебе и без моих слов все равно». 
Гиппарх начал вглядываться в блестящую поверхность Европы, и ему казалось, что он видит Колизей, и туристов вокруг, аэропорт Шарль – Де – Голль, и автобус, переезжающий с терминала на терминал, и маму видит, и двоюродного брата на эскалаторе, и быстрого зверя в лесу, и блестящую рыбу в Рейне, и дремотного  рыбака над ней, и усталого водителя, съезжающего с автобана близ Геттингена, и нет ему места в этой Европе. 
А на настоящей Европе искрится на Солнце лед, ступишь, и ногу отдернешь, топорщатся торосы, каких в Антарктиде не выросло, скользит континент под подошвами, уходит из-под ног, норовит улететь обратно в космос, и приходится вставать на четвереньки, на коленки, на ладошки, и учиться ходить по-звериному. Герой наш, впрочем, в жизни на двух ногах не ходил, неудобств не ощущал. С четверенек даже лучше видно, как сквозь кварцевый Европейский лед прорастает белая, сочная, упругая трава. Вчерашний инвалид примял траву, лег позагорать, почувствовал, как травинка льнет к травинке, соломинка цепляется за соломинку, и вместе все тянутся к солнцу, норовят пощекотать лежачему в ушах и за ушами, шепчут что-то бесхитростное, через скафандр не разберешь, и засыпаешь под шепот, и видишь  стрекоз  с  лужеными глазами, в которых отражается глаз Юпитера,  жуков, закованных в доспехи, цокающих ножками по стеклу скафандра, кузнечиков с ногами на шарнирах, вот чего недостает на  авангардной выставке, скучающей по Гиппарху.   И проснулся конструктор, и вспомнил, что бросил паука одного в старом модуле с недельным запасом несвежей еды.  Как он мог! Как он мог? – Но силы ушли, но не встать, не присесть, не приподняться на локте. Гравитация вступила в права, пригнула траву, и шептала на ухо: «А ты как хотел?  Ты забыл, что это такое, ты устал от собственного веса, вот и спи, пока не выспишься, а до тех пор ничего не сможешь сделать».
Проснулся Гиппарх от прикосновения руки в перчатке, мягкой, не загрубевшей от стирки, руки. Откуда в космосе рука? Открыл глаза, но протереть не мог, замотал головой, и отпугнул перчатку вместе с рукой. Это была морда быка. Бык белый, без пятнышка, упади на него снежинка, показалась бы черной крапинкой, пасся у подножия тороса. Принюхивался, выбирал траву посочнее, послаще, бока его дышали непонятно каким воздухом, хвост отгонял неведомых мух, а глаз косил в сторону пришельца.
Бедный паук.  Читатель уже понял, что Гиппарх легко забывал друзей. Но что делать, он – мой герой, и я люблю его таким, каков он есть. Паук – тоже мой герой, и его я тоже люблю, но сделать ничего не могу. Быка тоже надо будет полюбить. Бык позволил Гиппарху обнять свою крепкую шею, встать, и сделать несколько шагов по пружинящему вереску. А когда Гиппарх устал от борьбы с гравитацией, бык оставил его отдыхать в самой вкусной, самой желанной траве,  и пошел пастись неподалеку. Вдруг, понадобится.
Пока Гиппарх спит на белой циновке, не удержусь от признания в любви к читателю, добравшемуся до этих строк, и готовому ко второй части рассказа. Не удержусь от признания в любви к другим героям, уже появившимся в нашем рассказе. Они продолжают действовать, хотя я не всем еще дал имена. Двоюродного брата Гиппарха зовут Креонт, маму – легко догадаться – Антиклея. Есть еще медсестра, о ней нельзя забывать.  Да я и не могу о ней забыть, потому что  Гиппарх спит, а девушка ему снится. Во сне наш европеец  видит белый, в трещинах и торосах, халат, плотную марлю, сверкающую на солнце, и отражающую лучи то справа, то слева, и … . Где же нос, где глаза? – Он должен их увидеть, без них он заблудится в ледяной пустыне.
-  Как же так?  Марлю не положено надвигать на глаза.  Опусти маску, сестричка, боже, я забыл, как тебя зовут, боже, автор, напомни.
- «Навсикая» – шепчет автор на ухо спящему.
- «Навсикая, не уезжай» – умоляет спящий.
Но Навсикая пользуется тем, что это сон, что все можно, и лихо вскакивает на мясистую холку, и это уже  сон не про сестричку,  а  про белого, про белого, нет, не бычка, а про быков, коров, телят, про огромное неповоротливое стадо, и не сон вовсе. Так Гиппарх познакомился с родней быка, с каждым членом семьи отдельно. Он, всегда звавший паука просто пауком, наделил новых друзей именами, у нашего путешественника  фантазия лучше,  чем у автора.
Между тем, Гиппарх выкатил из глубин корабля телегу с моторчиком и фургончиком, да и поехал с быками в поисках лучших пастбищ, забросил научную программу, забыл о переписке с Землей, да и не полезет Земля в голову, когда Юпитер заслоняет добрую четверть неба. Бросается бык на корову – Юпитер тянет его за рога выше и выше, учится теленок ходить – Юпитер не дает упасть. Трава под Юпитером вырастает за ночь до колена. Дрок и зверобой расцветают под Юпитером, не обращая внимания на Солнце. Отцветает черника, и лепестки летят  в небо. Кузнечики упражняются в затяжном прыжке,  волны проходят по лугам, как от предгрозового ветра, и подсолнух крутит голову вслед за никогда не заходящим Юпитером.  И снится Гиппарху, в основном, небесный гигант. Но о европейских снах мы уже говорили.  Может быть, поговорим о европейской кухне? – Гиппарх покинул корабль, где было многое, даже теплица с помидорами, салатом, и грибами.  На ледяных просторах Европы не было ни шоколада, ни пеммикана, ни рыбьего жира, ничего из обычного экспедиционного рациона. Но было молоко, сколько хочешь  молока, была трава, цветы, кустарник. Почти каждый день скиталец открывал под ногами новый вид растений, и не трудился засушить стебелек для науки. Но ягоды собирал, с трудом отличая чернику от брусники, или спелые от тех, что на Земле назвали бы зелеными. Он выбирал те, что помягче, и ел, пачкаясь незаметным на серебристом скафандре, соком. И никаких разносолов, и Гиппарх чувствовал себя прекрасно. Сколько он так проболтался с быками?  Под красным глазом, под облаками, среди торосов и белизны? – Да так ли уж сроки ему важны? – Окрепли ноги, твердели мышцы, он видел многое, а целил выше. Жевал траву, пил коктейль молочный, он не Юпитер, ему все можно. Он принимал у коровы роды, теленок терся о пузо мордой, пчелиный рой над скафандром вился, он нюхал мед, а Юпитер злился. Он – Ванька- Встанька и непоседа, скакал едва не до Ганимеда,  плясал в три горла, кипел стихами, забыл, о стыд, о Земле, о маме. И даже в черное небо глядя, не для себя, а науки ради, искал Тельца или Волопаса, и фантазировал, увлекался. Бежал вприпрыжку за белым стадом, а Землю даже случайно взглядом не находил на вечернем небе, он счастлив был, а Юпитер в гневе.
«Он счастлив был, а Юпитер в гневе» - о чем это я, на пустяке сбился. Юпитер, нет, Ганимед, нет, это моя ракета вся в паутине. Паук терся о скафандр как котенок,  жался к ногам, только что не мяукал, но смотрел, как смотрел, невозможно выдержать земной взгляд, кричащий: «Где ты шлялся?!».
- «Где ты шлялся? – были первые слова, прочитанные  скитальцем на мониторе. – Хорошо, что твою тарантайку видно в телескоп, мы хоть знали, что ты жив».
Кругом виноватый гуляка начал набирать ответ отвыкшими от клавиатуры пальцами, а паук быстренько прикручивал его паутиной к креслу, чтобы снова не убежал.
- Что за паутина, каков узор, какое изящество, вкус, мастерство, паук времени не терял, он преуспел в своем искусстве, умело  воспользовался слабой гравитацией. Каков, нет, каков, сейчас сделаю несколько фотографий, и на выставку его, на Землю. Посмотри, Аристокл, отвлекись  от земного, и посмотри: человек, нет, землянин такого не придумает. 
Между тем, землянин объяснил, что за время скитаний Гиппарха многое изменилось. Доктора собрали огромный букет болезней, излечимых в невесомости. Появились неисчислимые фонды, страховки, схемы, и прочие, как говорят финансисты, инструменты, позволяющие  отправить в космос небогатого человека.  В результате, на Земле не осталось необитаемых островов – все заняли космодромы.
- Нет, не думай, теперь не то, что раньше. Меры принимаются, в ста метрах от  взлетной площадки пчелы собирают съедобный мед, а все же… . Многим жалко.
Потом пришло письмо от Креонта. Он открыл свое конструкторское бюро, и разрабатывал приспособления, делающие жизнь человека в космосе все более удобной. Их уже испытали на себе смотавшиеся на орбиту знаменитости, чьи имена ничего Гиппарху не говорили. Кое-что изобретатель был бы рад отправить на Европу, да пока летит, Гиппарх наверняка пустится в обратный путь.   Далее, брат писал, что купил небольшой семейный самолетик,  научился им управлять, и  катается в свободное время по миру с родней, в том числе, с его, Гиппарха, мамой.  Мама писала об острове Пасхи, береге Маклая, озере Танганьика, море  Лаптевых, вулкане Толбачек, Дрезденской галерее, соборе в Солсбери, планетарии в Копенгагене. Она писала, что к возвращению сына ей уже некуда будет ездить, и она все время будет с ним. Будет помогать ему привыкать к новой жизни, радоваться его первым шагам, первой пробежке, первой партии в бадминтон, первой прогулке с девушкой, и чтоб не сглазить, будет ждать первого внука.
Гиппарх не находил, как отвечать на письма.  Его рассказы о быках никто не комментировал: то ли полагали, что он всех разыгрывает, то ли  считали сошедшим с ума. Надо бы сфотографироваться в  обнимку с быком, да как назло, его новые друзья ушли на Южный Полюс, у них сезонная миграция. Быка сейчас не предъявишь, но  белая трава, вот она, под ногами, но навоз никуда не делся, неважно, что белый. Вот, фотографии, спектрограммы, этого довольно, чтобы убедиться, что я не сошел с ума. 
Ни друзей, ни родню белая трава не впечатлила, но вскоре пришло письмо от светила биологии с просьбой провести такие и такие наблюдения. Гиппарх письма не дочитал. Через некоторое время брат сообщил о новой ракете, летящей в сторону Европы: там куча новейшей техники для грядущих исследований, но Гиппарх может спокойно возвращаться домой, автоматика за него поработает.  Снова Аристокл с отчетом о заработанных миллиардах. Мама со вздохом, что ей надоело путешествовать, что клубника, выращенная своими руками, ей не в радость, если рядом нет сына.
На этом месте Гиппарх заколебался, и даже попытался найти в ночном небе родную планету, но получил письмо от неизвестного доброжелателя о том, что Аристокл его обманывает, что он, Гиппарх, стал самым богатым человеком на Земле, и мог бы со своими средствами изменить мир.
Вскоре вернулись быки, промычали приветствие, сфотографировались для землян, и увели  друга в очередную межсезонную миграцию. Когда Гиппарх вернулся, новая ракета торчала рядом со старой, а паук протянул все восемь ног. Мой герой горевал лишь несколько часов. Довольно быстро утешился в компании быков,  но помешало письмо от Аристокла: сволочь, эгоист, нелюдь, возвращайся, что ты делаешь с матерью! От двоюродного брата чуть мягче, но примерно о том же.  От незнакомки, приложившей фотографию: «Приезжай, буду ждать». Гиппарх с ужасом понял, что на Земле ему некуда будет деться от той или этой вульгарной незнакомки. Ни одну девушку, стирающую трусы  и воротнички вручную, к нему не подпустят.    Прилетит он,  плюхнется в океан, его на борт, с борта в санаторий, а там все и набегут:  сначала журналисточки, все в браслетах, в вопросах, микрофоны сами подсказывают ответы,  потом вот эта, что письмо писала, губы бутоном, и всего ей мало, потом прорвется активистка зеленая,  румяная в пух, почти раскаленная, споет ему про барсука и енота, потом, певица, под мышкой ноты, под мышкой выбрито как у новобранца, потом королева модного танца, ноги длиннее жирафьей шеи, потом королева всей Помпеи, трех Сицилий, Мальты, Магриба,  с ней принцесса, глупа как рыба.   Стоит сбежать из санатория, к нему примчат четыре скорые,  до автографа скорые, до объятий, всех оттеснят, прошипят: не мешайте. И куда ни пойди, к каким не прибегни уловкам, вечно будешь под чьим-то оком,  и око это в косметике по уши,  к нему никого не подпустит больше,  и медсестра с носиком кукольным, его по-простецки не примет на кухне, не улыбнется, табурет не придвинет, варенья засахаренного не вынет  из слегка покачнувшегося шкафчика, но глаз в косметике начеку, и все по кругу, Гиппарх  в орбите,  и  дрогнет, сдастся, увы, Юпитер, захватят, черти,  как только дрогнешь,  не жизнь, а, плюнуть охота, роскошь. И адресат непомерного числа писем вспомнил, что он – Гиппарх, и начал забрасывать брата идеями по облегчению жизни человека в космосе, и выразил желание испытать на себе пробные экземпляры.
За брата ответил Аристокл: «Пока ты наслаждаешься одиночеством, жизнь на Земле становится настолько благополучной, что все больше чудаков норовят ее покинуть. Иные специально селятся на обратной стороне Луны, чтобы век Земли не видать».
Гиппарху стало неспокойно. Скоро какой-нибудь чудак до него доберется. Как они разместятся вдвоем на одной Европе? – В вездеход, и прочь, прочь от Юпитера, на обратную сторону спутника.
Вместо кустарника тяжелые сугробы, в которые страшно ступить: вдруг, под ними болото? Короткая полевая трава щетинится ледяными иглами, с виду ломкими, но на деле твердыми как кварц, готовыми проколоть скафандр. И ни пчел, ни мух, ни стрекоз. Разве что Солнце здесь, за отсутствием Юпитера, дает о себе знать:  хоть символически, но  пригревает. Но стоит Солнцу  уйти за горизонт, и  трава плотно укладывается на лед, с силой зачесанная невидимым гребнем, и ноги тяжелеют: Юпитер тянет к себе сквозь Европу, сквозь ее центр, один он тут хозяин.
Гиппарх посмотрел на чуть подсвеченную полоску горизонта – за ней тоже угадывался Юпитер. Поднял голову: звезды смотрели на него не то, чтобы равнодушно, но и без изумления. Для них Гиппарх, Юпитер, и Европа были примерно одной величины.
- «Сюда быки приходят умирать»  – прошептала звезда, с которой он пересекся взглядами, и к горлу подкатил ком, и нашего путешественника впервые за время экспедиции едва не вытошнило в скафандр.
- «Возвращаюсь!  – крикнул единственный европеец в космос, и попытался найти в небе Землю. – Пройдусь еще раз через экватор с быками, и домой».
- Слушай, друг, такое дело, потерпи годик, пришлю за тобой ракету нового поколения, долетишь с комфортом. А я за это  время одно дело завершу. Не удивляйся, мне удалось твоими деньгами заткнуть локальный конфликт. Дал правильным людям на лапу, и заставил вести переговоры. Делать что угодно, говорить что угодно, но говорить. Прекращение огня каждый раз продлевается на сутки, и так уже несколько месяцев. Я вижу, что они уже не возобновят стрельбы. Дело такое, если пару-тройку конфликтов вот так замять, то всякие политические головы не будут иметь в виду войну как способ решения проблем. Процесс долгий, но сейчас момент решающий. И если ты свалишься с неба, они переключат внимание на тебя, и все может разрушиться.
Гиппарх не ответил на письмо, и ушел в прощальное турне. Быки были ласковы, предупредительны, а у него щемило. Каждый раз, когда холодное, как будто отраженное в болотной воде, Солнце уходило за горизонт или пряталось за Юпитер, он искал в небе Землю.  Он всматривался в то место, где положено светить ровным мягким светом родной голубой горошине, и видел ракету нового поколения, и в  ней отшельника, бегущего от людей.   Он  с опаской обшаривал взглядом небесные закоулки, и впервые обратил внимание на то, что в момент появления Солнца из-за Юпитера, стебли травы отливают зеленью, а цветы ложатся поверх травяного покрова белоснежной сеточкой крупной вязки. И жителю Европы, никогда толком земной природы не видевшему, показалось, что он уже проезжал через похожий пейзаж  в инвалидном кресле, один проезжал, без медсестры, без доктора, без друга. И подумалось, что на Земле можно остаться одному, удалиться в чащу, подружиться с пчелами, спеться с кузнечиками, отгородиться от людей ручьями и зарослями, и никто его не посадит в кресло, и не выкатит на асфальтированную дорожку.
Еще несколько недель он пил молоко, играл с теленком, обнимал корову, и чувствовал, что двоим не место на Европе. Может быть, на обратной стороне Луны, можно нелюдимам рассесться по кратерам, и жить, друг друга не замечая, разве что захаживая в гости на Рождество.  А здесь есть быки. Два Европейца разбредутся по полюсам, но быки поймут, какой Гиппарх эгоист. Да дело даже не в этом. Они давно его раскусили, и  любят таким, каков он есть. Но Юпитер… .  Будет ли он как прежде, поднимать быков за рога, косить усталым  глазом, помахивать лисьими хвостами бесконечных облаков? Или закроет от скуки единственный глаз, перестанет притягивать, начнет отталкивать? -Потом пчелы улетят на Ганимед вслед за сморщенными листьями, и Европа станет пародией на Луну. Уж лучше Земля. Лететь немедленно, пока быки не проснулись, на старой ракете, не спеша, осмотреть по пути спутники Сатурна, дать Аристоклу время поиграть во властелина мира. Жаль, что пчел с собой не возьмешь, не переживут они космоса.
Делая прощальный оборот вокруг спутника, беглец увидел, как заходит на посадку новенькая, с иголочки, ракета, как тянутся к новому гостю быки, с опаской, с любопытством, как смотрит мимо Юпитер. И Гиппарх отвернулся от Европы. Поймал невесомую клавиатуру, и вминая пальцы в клавиши, набрал простую инструкцию для Аристокла: «Хочу жить в смешанном лесу, в умеренном климате, в деревянном доме. Чтобы только проселочная дорога. Чтобы в лесу жили…».  Задумался, удалил последнюю фразу, и добавил: «В комнате с белыми стенами, как в больнице».