Александр Брызгалов.
Смерть Пожилова
Рассказ
Пожилова, даже когда он был маленьким, все называли по фамилии. Дело это зашло так далеко, что даже родная мать его называла по фамилии. Она играла с ним так: наклонялась, делала круглыми глаза и говорила шепотом: «Пожилов, Пожилов, я тебя съем. Ам!»
Маленький Пожилов тихо замирал от ужаса: он, даже будучи маленьким, вполне представлял, что такое жизнь. Знал, что дождик всегда начинается после четверга, что в углу за печкой живут два злых кота-баюна. Так много он знал, потому съеденным быть не хотел.
Маленькая пожиловская жизнь продолжалась тихо с ним рядом, и он продолжался с ней же вместе. И в этом продолжении из маленького и толстенького Пожилова он увеличился в Пожилова большого и несколько упитанного.
Сам себе он казался сидящим в колбочке из тоненького стекла, оставаясь в то же время размеров непредосудительных. Он посматривал на себя же оттуда (А, а... вот я какой) и делал хитрый глаз.
Пожив и проучившись положенное ему время, он устроился на тихое и даже спокойное место, где стал работать преобразователем низкой частоты в высокую. Или, может быть, совсем наоборот. Там, во всяком случае, это не имело совершенно никакого значения.
Работал он вполне исправно. Он потихоньку гудел и мигал двумя лампочками - красной и зеленой. На работе было тепло, пахало канифолью, всегда можно было переброситься парой слов с соседним трансформатором или рассказать последний анекдот выпрямителям напротив.
Жил он в комнате общежития, где был записан в большой книге в самом ее конце простым карандашом. Придя домой со своей работы, он, в первую очередь, ложился на пол и превращался в коврик. Так ему было удобнее отдыхать. Но любил он быть также и двуспальной кроватью, и торшером, а изредка и магнитофоном «Шарп».
Когда же приходили к нему знакомые, он всегда становился старым граммофоном с большой трубой и исправно исполнял разнообразнейшую музыку. Гости же его, сообразно с характером своим и наклонностями, превращались кто в домашние шлепанцы, кто в обеденный сервиз на двенадцать персон, кто в зеркальный шкаф, а кто просто в подтяжки и нижнее белье.
Тихо и мирно проходили эти вечера, мягко шипели пластинки на граммофоне, поскрипывал шкаф, позванивали ложечки в фарфоровых чашечках и шлепанцы с подтяжками наперебой любезничали с нижним бельем.
Так бы все и продолжалось, если бы в один из несчастных дней Пожилова совершенно случайно, естественно, не подключили бы не к той фазе. И ничего, если бы и подключили, мало ли что бывает, но подключив, его так и забыли. У Пожилова потому перегорела обмотка, и его отнесли в ремонт. В мастерской ему заменили обмотку и выдали справку о сроке годности.
Придя к себе домой днем, Пожилов прилег на пол, но почувствовал какое-то неудобство. Он посмотрел на себя и увидел руку. Потом он увидел сразу две ноги и другую руку. Он долго смотрел на них, потом стал удивляться. В таком удивлении он с пристрастием рассматривал самого себя, но ничего радостного в том не обнаружил.
Вечером к нему пришли старые знакомые. Они осторожно трогали его и потихоньку переговаривались. Потом они уселись в разных местах комнаты и стали молчать. Пожилов тоже молчал. Посидев так и посмотрев друг на друга и на стены, они разошлись.
После их ухода Пожилов долго продолжал смотреть на стену. Осмотревши ее всю, он стал метаться по комнате. Он бегал по ней совершенно молча. Устав, упал на пол и завыл. Заснул он тут же на полу, по старой привычке.
Пожилову пришлось устроиться на другую работу. Теперь он носил зеленую папку из здания с черной вывеской в здание напротив с вывеской совсем не черной, а совершенно синей. Оттуда же он выходил уже с папкой цвета изумительно канцелярского. Кроме того, на этой папочке имелись белые тесемочки, тогда как на зеленой их не наблюдалось.
Знающие Пожилова в то время непременно отмечали его тихий нрав и смирную ласковость, сопровождаемую вполне уместной улыбкой, и ровную, подкупающую положительность его манер. Водилась за ним, впрочем, одна неожиданность: находясь в какой ни на есть компании, он помалкивал, скромно напивался, после чего, выбрав удачный, по его мнению, момент, неслышно подкрадывался к сидящим и принимался душить ближайшего.
Но у кого же из нас нет небольших слабостей! И снисходительность к ним является непременным признаком общества грамотного и культурного.
Во всех же отношениях остальных, нужно непременно это отметить, был он человеком обаятельнейшим и, может быть, даже и совсем немногие могли бы претендовать на подобное обаяние.
Вечера свои он проводил совершенно скромно, никуда не выходя из своей комнаты, находя достаточность в ее стенах. В длительности времени он не находил для себя неудобства, но, напротив, ему нравилось сидеть совершенно неподвижно и воображать себя каким-нибудь неслучайным предметом.
Сегодня весь вечер он был торшером с матерчатым абажуром и высокой никелированной ножкой.
В самом основании ее находилась подставка с желтеньким ободком; из подставки же немного наискосок, а не прямо, высовывалась кнопочка. Пожилов время от времени то включал ее, то выключал. И розовая матерчатость абажура, распятая проволочками, то темнела, то загоралась мягким светом...
Потом, утомившись от приятных воображений и все еще держась прямо, он подошел к столу и уселся на стул. Перед ним на синей бумажке стояло блюдечко с двумя очищенными сырыми луковицами и горкой соли. Он намеревался взять ту луковицу, что побольше, умакнуть ее в соль, крякнуть, откусить половину и глубокомысленно ее прожевать, после чего отложить надкусанную, взять вторую, и проделать с ней то же самое. По завершении этого следовало положить их надкусанными сторонами на блюдечко, вытереть рот полотенцем, которое лежало тут же на столе и сказать задумчиво: «А, кажется, и жрать не хотелось. Во-от».
Он вздохнул и уже протянул руку к луковице, но тут же почувствовал спиной и затылком, что в комнате что-то появилось. Это что-то быстро пробежало, как показалось, босиком из угла в угол. Он затаился, не опуская руки, слыша, как на затылке шевельнулись волосы, и стал медленно поворачивать голову в сторону.
Смерть его стояла перед ним.
Она тягостно улыбнулась ему и тихонько прошептала: «Пожилов, Пожилов, я тебя съем! Ам!»
Он оказался на своей незаправленной кровати, в руках у него было блюдечко, которое он протягивал ей. Из глубины Пожилова исходил слабый писк, смерть стояла напротив, в потасканных джинсах, с посиневшими ступнями ног.
«Ты чего? - прошептал ей Пожилов. - У меня справка есть, понимаешь, справка...»
Но, приглядевшись к пришедшей, он совершенно омертвел, догадавшись, что справка ему уже не защитница. Поняв это, он мягко повалился со своей койки на пол и пополз к смерти на коленях. Она отступала от него... Ползая у ее ног, он быстро глянул в угол у шкафа - там! Ухватив тяжелый литой молоток, подпрыгнул, ахнул ее с утробным выходом и выбежал на улицу.
Когда он пробегал по проспекту Победы, то услышал звонок трамвая. Обернувшись, увидел ее, свесившую босые свои ноги на заснеженное стекло. Она была уже в саване и размахивала длинной косой. Страшно вскрикнув, он метнул в нее свой молоток и услышал звон разбитого стекла. Взвывший ветер подхватил и вынес его на соседнюю улицу Новаторов, поднял над крышей девятиэтажного студенческого общежития и бросил на пустынное полуночное шоссе.
Здесь стоял знак «Идут дорожные работы». На покосившемся дорожном вагончике светилась переносная лампа под металлическим колпаком. Продолговатый человек стоял на самом краю ямы, из которой слышалось движение, курил и смотрел на Пожилова.
Пожилов перешагнул через низенький заборчик и заглянул в яму.
- Это кому? - спросил он.
- Пожилову, - сказал Продолговатый.
- А, - сказал Пожилов. - А я думал, кому другому.
- Да нет. Для Пожилова это.
- А, - опять сказал Пожилов. - Понятно.
- Вот тебя, к примеру, как зовут? - спросил куривший.
- Эльдорадов меня зовут, - сказал Пожилов. - Эльдорадов. Меня все так называют.
- Понятно. Раз все, значит, понятно. Тогда иди. Ежели ты не Пожилов, тогда нечего здесь ходить.
- Не. Я не Пожилов. - сказал Пожилов, - это я так. Гуляю я. Ну, мне пора.
И он сделал один шаг.
- А может, ты Пожилов? Тогда тебе уходить не полагается.
Лампа на домике качнулась, снизу спросили:
- Чего там?
- Да вот, Пожилов пришел, - ответил тот, сверху.
- А, - донеслось снизу. - Тогда шабашить надо. Курить дай.
Из ямы высунулась лопата черенком вверх. Продолговатый ухватил и вытянул снизу запачканного человечка. Пожилов маялся на краю ямы. Ему очень хотелось курить, но он не смел попросить.
- Курить что ли хочешь? - спросил Запачканный.
- Хочу, если, конечно, можно.
Ему ответили, что можно, и дали сигарету и огня. Пожилов покурил, а покуривши спросил вежливо:
- А за что меня так? У меня эта... есть.
- Пересмотрели твое дело. Справка твоя поэтому недействительна.
- А печать? Даже две!
- Ты не волнуйся, мы тебе новую дадим. На.
Справка была правильная. С двумя печатями. По ней пожиловское время кончилось еще вчера.
- Ну вот. На, распишись.
Продолговатый дал Пожилову толстый журнал, где фамилия его была записана в самом конце простым карандашом.
- А расписываться зачем?
- Порядок нужен, - было отвечено ему.
Пожилов взял привязанную к журналу шариковую ручку, подышал на пасту и поставил возле своей фамилии маленькую закорючку.
Потом чем-то теплым дунуло ему в затылок, и он увидел вдруг, как быстро заиграли на гуслях два рыжих кота, как заплясали, взявшись за руки, дождик и четверг, как пронесся по необыкновенно синему небу багряный кленовый лист.
А услышать он уже ничего не услышал.