Заметки о писателях 2

               
                К.Велигина

               

     Приступая к этим заметкам, я не ставлю себе целью провести скрупулезный анализ выбранных мной произведений, их героев. Еще меньше я стремлюсь преподносить свою точку зрения как «истину в последней инстанции». Скорее, мне хотелось бы самой разобраться в том, чтО именно я почерпнула в прочитанных книгах, чтО осталось для меня загадкой.
      Вероятно, будут встречаться повторения, то, что я говорила раньше в других своих работах. Прошу читателя простить меня.
      Мне хотелось бы поразмыслить над женскими образами любимых мною произведений. Хотелось бы начать с «Джен Эйр» Ш. Бронте и с «Обрыва» Гончарова. Я множество раз перечитывала эти книги. К произведению Шарлотты Бронте у многих читателей сложилось несколько пренебрежительное отношение, как у меломанов – к так называемой «попсе» в музыке. Определенный круг читателей ставит гораздо выше «Грозовой перевал» Эмилии Бронте. Всех невольно завораживает «готическая» личность Хитклиффа. В самом деле, перед нами яркий, необычный, загадочный герой – настолько загадочный, что Э.Бронте, создав его, явно не знала, что делать дальше с этим мрачным титаном, Франкенштейном ее собственной фантазии.  Он требовал такого размаха и масштаба, с которым автор не смог справиться, вернее, справился, как мог, пожалуй, единственным мыслимым образом – убил его. Так Хитклифф и остался неразгаданной тайной для читателя. Зачем и откуда он появился, для чего жил этот мизантроп и дикарь, безумно, до мистики, влюбленный в бедную Кэти? Возможно, Э. Бронте сама не раз задавала себе подобный вопрос – и не находила ответа.
      Книга ее сестры, Шарлотты, - «Джен Эйр» - безусловно, более гармоничный роман, чем «Грозовой перевал», хотя и не блещет такой же титанической «грозовой силой» образов. Это умная, глубокая (в меру) вещь, к которой никак не следует относиться с пренебрежением. «Джен Эйр» - признанная миром классика, как и «Королек, птичка певчая». Эти книги ни в чем не уступают «Войне и миру» Толстого или романам Достоевского, причем, их читают чаще – и с гораздо большей охотой. Достоевский многим (я в их числе) малопонятен, а Толстой тяжеловат для чтения. Вовсе не хочу умалить значения наших классиков, просто высказываю свое мнение.
     «Обрыв» Гончарова – великолепный пример русской и мировой классики – он глубок «по-Обломовски», всем понятен, читается легко и с удовольствием. Эту книгу я люблю даже больше безукоризненно гармоничного «Обломова». Начало романа «Обрыв», на мой взгляд, затянуто беседами Райского с его кузиной Беловодовой, которая нужна была только для завязки сюжета, как и Аянов. Также глава с Опёнкиным как бы выпадает из романа и кажется совершенно лишней, ибо сей герой появляется только раз, неизвестно, к чему, зачем, для чего. Но сам роман полон ощущением России и свежей, крепкой, здоровой силой – по-видимому, из запаса тех сил, которые накопил Гончаров за 3 года путешествия на фрегате «Паллада». «Обрыв» является своего рода гимном, одой России. Произведение проникнуто любовью к людям, природе – вообще любовью к Родине с ее прошлым, настоящим и будущим. Православное ощущение автором великой монархической державы переплетается с новыми веяниями, с самозабвенной, артистической натурой Бориса Райского, одного из главных героев романа, с образами Татьяны Марковны, Веры,   Марфеньки, Козлова. Яркие, живые образы словно написаны самыми теплыми красками, которые выбрал для них любящий, заботливый художник, мастер с большой буквы, Иван Гончаров. Тепло и живость героев, легкий, свободный язык произведения был замечен и высоко оценен самим Буниным – великим поэтом, писателем – и строгим, порой даже желчным критиком, который хвалил очень немногих. Но перед «Обрывом» и он не устоял, отдал ему должное.
     Очевидно, что Гончаров писал роман под влиянием Пушкинского «Евгения Онегина». Вера подобна Татьяне, Марфенька – Ольге, Марк Волохов – осовременный Онегин; в бабушке то и дело проскальзывает образ заботливой няни в доме Лариных. Правда, больше всего Татьяна Марковна похожа и характером, и манерами на Бетси Тротвуд, бабушку Дэвида Копперфилда. Очень вероятно, что Гончаров любил Диккенса, и эта любовь невольно отразилась в нравственном портрете одной из героинь «Обрыва».
      Любовь Веры к Марку Волохову не удивляет меня, как часто удивляет других читателей. Оба – натуры сильные, образованные, с яркой индивидуальностью. Но Гончаров, сам того не замечая, дает Вере далеко не женский ум, не женскую логику. Ни Джен Эйр, ни бабушка Райского и Веры нипочем не стали бы изучать французских и прочих философов – это им было бы скучно, так же, как Вере, ибо она не «академик в чепце», у нее не научный, не аналитический ум. Если бы автор глубже присмотрелся к душе своей героини, он увидел бы, что Вера способна любить Пушкина, Лермонтова и прочих «понятных» классиков, но Вольтера и Дидро с братией она обошла бы стороной. С первых же прочитанных строк, она убедилась бы, что ничего не понимает в их работах. Уверена, что Ирина Одоевцева прочла «и даже поняла» Ницше только для того, чтобы не упасть в глазах своего учителя Н. Гумилева – то есть, «из-под палки».
      Вера изображена умной, пленительной, загадочной женщиной с женским умом, пусть острым и развитым, но женским. Перед нами не Софья Ковалевская, а просто красивая, женственная, свободолюбивая девушка. Поэтому, даже любя Марка Волохова, она украдкой зевала бы над его книгами, а если бы и говорила с ним о «новой жизни» и «новом деле», то без всякого интереса, исключительно из любви к нему.
      Вспомним Татьяну Ларину. Что она читала? «Она влюблялася в романы и Ричардсона, и Руссо» (А. Пушкин). Нет сомнений, что эти «обманы» повествовали о любви, а не о том, что «мы наш, мы новый мир построим». Даже когда Татьяна пришла в опустевшую усадьбу Онегина и стала читать его книги, она искала в них не смысла «новых веяний», а только те цитаты, которые отметил Онегин, чтобы лучше понять – не книгу, нет! – а СВОЮ любовь к герою своего романа и его самого, то есть Евгения.
       Вера же увлекается идеями Марка и его книг настолько, что принимается усердно анализировать их, сравнивать «бабушкину мудрость», старые устои и новые, отрицающие Бога и бессмертие души, и предлагающие взамен неизвестно что. Так поступил бы мужчина или женщина с научным складом ума. Обыкновенная женщина, пусть даже с яркой индивидуальностью, обобщив и окинув всё прочитанное ею единым взором, инстинктивно откинула бы прочь все анализы (зачем они ей?) – и сосредоточилась бы исключительно на своей любви к Марку без всяких особенных споров и размышлений вслух. Ее интересовало бы, прежде всего, действительно ли она любима, каким тоном говорит с ней Марк, как он улыбнулся ей, как взглянул тогда-то и тогда-то. Если бы она уговорила Марка венчаться, то не думала бы, формально он это делает или «по зову сердца». После всего этого оба, вероятно исчезли бы из Малиновки, а через год Вера вернулась бы – или одна, брошенная, или с уже «укрощенным» и действительно любящим ее Марком – и оба упали бы к ногам бабушки. Так поступила Малютка Эмли (Диккенс). Возможно, это было бы самое естественное развитие романа и у Гончарова. Сдается мне, что в данном случае Гончаров так же недопонял свою Веру, как Э. Бронте – своего Хитклиффа.
      Ольга Ильинская из «Обломова» ведет себя так же как-то не по-женски. Она выспрашивает у любимого человека содержание прочитанных им по ее указке книг, ждет от него в первую очередь «дела», а не слов, взгляда, прикосновений, улыбок. Джен Эйр и в голову не пришло бы всё это, хотя она достаточно умна, у нее любящая душа, и она – женщина. Образ ее тоже создала женщина, вот почему героиня романа нам понятна. Она понятна Шарлотте Бронте, а значит, и читателю.
       Вспомним Скарлетт О` Хара, героиню известного романа, также написанного женщиной. Много ли книг прочла Скарлетт? От силы одну-две. Но она прекрасно знает, что ей выгодно, а что невыгодно, заводит собственное дело, покупает лесопилки. Ей нужны деньги – и она добивается богатства. Всё остальное ей не нужно и не важно. Даже любовь к Эшли, придуманная ею, не может отвлечь ее от откровенного стяжательства. И образ Скарлетт правдив! Она – типичная ДЕЛОВАЯ женщина, не боящаяся рисковать, порой даже циничная и безжалостная. Все эти штрихи делают ее живой для нас, читателей.
     Но вернемся к Вере Гончарова. Образ Веры остается несколько неясным для автора – и таким же для читателя. Чувствуется неполное понимание Гончаровым женщин, что подтверждает и фраза: «Бабушка залепила ей рот поцелуем». Татьяна Марковна не могла этого сделать относительно внучки, ибо женщины, находящиеся даже в самом близком родстве так себя не ведут (если они, конечно, не какие-нибудь нимфоманки). Подобный жест приличествует, скорее, тому же Марку Волохову. Самое большее, на что способны женщины по отношению друг к другу, это «осыпала ее лицо поцелуями». Правильней, лучше было бы написать именно так.
      Марк Волохов и Вера – действительно разные люди, поэтому они расстаются. Их взаимной страсти не на что опереться. Взамен Гончаров предлагает своей героине Ивана Ивановича Тушина: человека любящего, понимающего, спокойного, хозяйственного. Что же заставляет нас с некоторым недоверием смотреть на этот образ? Полная безукоризненность в словах, делах и поступках. Перед нами то ли ангел, то ли статуя, но, во всяком случае, не живой человек. Красавица Вера, многосторонняя и в то же время грешная, словом, живая, - разве она пара такому герою, у которого, по Гончарову, нет никаких недостатков? А нет их только у неживых предметов. Нельзя не придти к выводу, что образ Тушина недоработан автором. Просто Вере нужна какая-то перспектива, вот и создан Тушин – в утешение автору и читателю. А ведь так было просто – добавить два-три умелых штриха к этому непорочному образу, и получился бы живой человек, который действительно мог бы стать спутником Веры на всю жизнь.
        Обратимся к произведению Шарлотты Бронте. Узнав, что ее возлюбленный женат, Джен поспешно покидает его. Вроде бы, по форме правильно, но по сути неверно. Следуя библейской заповеди, Джен бежит от мистера Рочестера как от соблазна – и мало думает о том, что это может погубить ее несчастного друга. Вернее, она размышляет об этом, но, тем не менее, считает свой поступок неизбежным долгом, который превыше ее собственных страданий и страданий Рочестера. Трудно сказать, насколько она права, но не вызывает сомнений: подавляющее большинство женщин осталось бы с возлюбленным, деля с ним и грехи его, и радости, и горе. Пожалуй, это было бы более человечно и по-христиански, более естественно и правдиво.
       Заканчивая свою работу, мне хочется напоследок с величайшей благодарностью склониться перед авторами перечисленных мной произведений. Даже на солнце есть пятна, но разве это мешает нам наслаждаться живительным светом и теплом золотых лучей? Пятен мы не видим, а солнечные лучи согревают нас и пробуждают к жизни. Как пусто стало бы в мире без любимых нами книг! Поэтому – слава их создателям!