Посвящается пионерам Российского кино
(рассказ основан на реальных событиях)
ФИАСКО
(полная версия)
1
Как-то летом одна тыща восемьсот девяносто какого-то года в одном модном Московском ресторанчике состоялась приватная встреча некоего француза с двумя представителями городских властей. Француз этот, надо отметить, в определенных кругах личностью был довольно известной – именно через него владельцы первых городских кинотеатров получали в те годы копии свежих парижских фильмов. И именно ему, этому французу, отходила тогда и значительная часть прибыли от продвижения на дремучих российских просторах последнего достижения западной технической мысли – синематографа. Звали француза… Впрочем, подобные ему люди старались не афишировать своих фамилий в далекой северной стране, предпочитая, чтобы аборигены обращались к ним более демократично – к примеру, месье Жан, господин Франсуа, или даже просто «господин Месье». Правда, никто не знал, являлось ли это следствием их национальной французской скромности или же просто эти иноземцы, будучи не совсем чистыми на руку людьми, не видели резона в том, чтобы представляться полным именем.
Однако как бы то ни было, в полдень упомянутого выше погожего летнего дня один их них, господин Месье, пригласил в ресторан отобедать губернаторского помощника по фамилии Борзякович, а также полковника Жмурковского, занимавшего не последнюю должность в ведомстве господина Зубатова, то бишь в Московском охранном отделении. Приглашены сии высокопоставленные чины были для обсуждения за трапезой одной довольно щекотливой темы.
– Как вам должно быть известно, господа, – на сносном русском черноусый месье обозначал эту тему своим соседям по столику, – московские власти получают вполне солидную проценту от использования нами изобретения братьев Люмьер. Наше взаимовыгодное сотрудничество, полагаю, устраивает всех. Однако возникла некая проблемка, требующая незамедлительного решения…
– Мы полны внимания, – голосом, похожим на женский, молвил толстощекий помощник губернатора, отодвинув от себя блюдо с запеченной с яблоками индейкой. Этот широкий жест, должно быть, призван был подчеркнуть наивысшую степень внимания чиновника.
– И готовы незамедлительно приступить к решению любых ваших проблем, – заверил француза полковник Жмурковский, после чего перешел к глубокомысленному поглаживанию своих пышных, тронутых сединой бакенбард.
Француз, воспринявший эти заверения как должное, продолжил:
– Проблема состоит вот в чем, – сказал он. – Москва, как нам известно, славится своими театрами. Это высокое искусство! Никто с этим не спорит. И остается только удивляться, когда некоторые ваши деятели заявляют, что, дескать, синематограф может составить конкуренцию их театрам. Чушь! Глубочайший абсурд. Синематограф – это всего лишь техническая штучка, нечто сродни барометру в ваших кабинетах или часам. Как такое может конкурировать с высоким миром Мельпомены? Но еще большее удивление вызывает тот факт, что отдельные ваши театралы, говоря одно, на деле и сами не прочь погреть ручки на синематографе. То есть, хочу сказать, они своевольно, никого не спросясь, заступают, как говорят у вас, на чужие грядки с брокколи.
Жмурковский, улыбчиво дернув своими бакенбардами, кашлянул и спросил:
– Это, позвольте поинтересоваться, каким же образом они топчут чужую брокколю?
– Самым, что ни на есть, наглым! – импульсивно ответил француз. Но тут же более спокойно пояснил: – Видите ли, всем вам, надеюсь, известен театр господина Кершенинникова, что в Богословском переулке. Так вот, с недавних пор некий из его актеришек взялся устанавливать не совсем приличную рекламу театру. Этот проходимец неизвестно где раздобыл кинопроектор и теперь перед каждым спектаклем крутит зрителям фильму. Народ в театр идет валом, ведь плату за просмотр фильмы никто с людишек дополнительно не берет. Однако это, как вы понимаете, отбивает зрителя у нас и, в конечном итоге, опустошает наши с вами бумажники.
– Возмутительно! – взвизгнул представитель губернатора.
– М-да, – согласился полковник Жмурковский, – ежели разобраться, по сути – это обыкновенное воровство. И мы его безотлагательно пресечем! Нам нужно только разузнать, где этот актеришко берет ленты: крадет или подделывает. В любом случае, думаю, проблему вашу мы решим без всякого затруднительства, ибо тут нам в помощь может быть даже сам закон.
Борзякевич хихикнул, тем подтверждая истинность слов полковника.
– Не сомневаюсь, что решите, – сказал француз, – однако корни проблемы тут уходят несколько глубже, чем вы думаете, – заметил он. – Видите ли, этот плут фильмы не ворует и не подделывает...
Представитель губернатора хмыкнул:
– Ну не сам же он их снимает!
– Увы, господин Борзякович, вынужден констатировать, что дело обстоит именно так, – печально вздохнул Месье. – Этот актеришко сам снимает фильмы, проявляет пленки и крутит их потом публике. То есть, повторяет весь процесс, запатентованный братьями Люмьерами. Но, самое интересное, он не понимает, или не хочет понимать, что синематограф – это прежде всего средство выколачивания из кошельков обывателя звонкой монеты, а уж только потом – развлечение. Этот тип категорически отказывается брать плату за свою синемадеятельность, чем, как я уже дал вам понять, сбивает цены и на наши сеансы. Вот, в принципе, и вся наша проблема, – разведя руками, закончил француз.
За столиком на минуту воцарилась тишина. Тут же возле него, словно из ниоткуда, возник вышколенный официант:
– Не угодно ли будет господам заказать чего-нибудь еще? – подобострастно поинтересовался он.
Помощник губернатора презрительно повел рукою: пшел, мол, отседова! После чего обратился к своим собеседникам:
– Да уж, не оскудевает земля русская талантами… То она Невтонов своих рождает, как сказал какой-то немецкий поэт, то Люмьеров вот… Нету порядка в Империи, господа, нету. Сечь надобно подобных выскочек. Да в усмерть! Да на площадях, при всем честном народе, дабы другим охоту выскакивать так вот, когда не следует, отбить.
– Не те времена тепереча, любезный, – охладил его пыл Жмурковский. – Сейчас с народишком надобно аккуратнее: сечь да вешать – подобное уже и распоследний чин анахронизмой назовет.
– И что же вы предлагаете, полковник? – не понял Борзякович.
– Пока еще ничего, – ответил тот, – но мысль кое-какая у меня имеется. Вот скажите-ка нам, месье, – обратился он к французу, – владеете ли вы информацией о том, какую именно фильму снимает наш доморощенный Люмьер? Нет ли в его работах политики?
– О, нет, господа, от политики этот невежда далек, – заверил собеседников француз. – Намедни я лично инкогнито присутствовал на одном из спектаклей в театре Кершенинникова и имел неудовольствие лицезреть восторг публики, когда ей на белом занавесе было продемонстрировано посредством проектора, как театральные актеры наносят себе грим перед игрой в спектакле. Вот и вся фильма вам. Разумеется, снято это было тем актеришкой задолго до спектакля, скорее, даже в другой день, но неразборчивой публике все это преподносится так, будто актеры были запечатлены непосредственно перед самым поднятием занавеса, вот прямо минуту назад! А публика и радуется, радуется…
– Каков шельмец, а! – заметил Борзякевич. А полковник Жмурковский неожиданно заявил:
– Так все это, милейшие вы мои, только упрощает нам задачу! Надобно будет лишь найти способ прилюдно уличить руководителей театра в том, что демонстрируемая ими публике фильма снята не в день спектакля, как они утверждают, а задолго до него.
– И как же вы сделаете это? – поинтересовался Месье.
– А вот как… – Жмурковский важно распушил свои бакенбарды. – Задержим-ка мы незаметно, накануне спектакля, какого-нибудь актера второго плана, занятого в постановке. Разумеется, ничего не подозревающий режиссер без труда заменит его дублером. Но вот перед самым спектаклем, когда, по обыкновению, уже будет показана фильма, мои полицейские введут пропавшего актера в зал и предъявят его публике… И сразу у той появится вопрос: как могли снимать только что этого субъекта, когда его не было в театре? Публика сразу поймет, что ее просто элементарно дурят, будто всучивая на базаре несвежую колбасу. И это, господа, будет скандал! – торжественно заключил полковник.
– Да уж, – произнес Борзякович, – наш народ любит, конечно, когда его дурачат, но когда делают это так грубо, без должного изящества, он может буквально взлютовать… Не завидую я господину Кершенинникову, ох не завидую.
Француз был доволен:
– Я непременно хочу поприсутствовать на фиаско наших недругов. Это будет, надеюсь, то еще зрелище!
– Пожалуй, я составляю вам компанию, – пообещал Борзякович. Ну а Жмурковский сказал просто:
– Мне же, господа, там надлежит быть по долгу службы. Я желаю лично проконтролировать работу своих людей.
– И кто эти люди, полковник? – поинтересовался Месье, оговорив: – Если это, конечно, не секрет.
– Вообще-то подобная информация у нас разглашению не подлежит, – улыбнувшись, ответил Жмурковский, – но вам я откроюсь. Имя одного из них никому, правда, ничего не скажет, это просто один перспективный и добросовестный агент, из филеров, а вот второй господин вполне может быть вам известен. Это некто Заметкин, поэт и автор ряда газетных статей и эпиграмм.
– О, он сотрудничает с полицией? – удивился Месье.
– Разумеется. Правда, сам он об этом даже не догадывается.
– Что ж, будет весьма прелюбопытно видеть его в работе…
2
На следующий день в театре Кершенинникова случился уже вполне ожидаемый аншлаг. Кассир едва успел выписывать билеты, с нескрываемым удовольствием отвлекаясь на то, чтобы прислушаться к голосам, что доносились до него из очереди.
– Люмьеры по полцелкового за свою фильму берут, а тут всего за три гривенника и театру поглядишь, и фильму. Вона какая выгода! – просвещал всех интеллигентного вида, облаченный в длинный черный сюртук господин.
К нему обратилась полная дама, подле которой крутился мальчишка лет двенадцати:
– Ой, а мы с Ваняткой на фильмЕ ни разу ешо ни бывали, – призналась она. – Из самого Серпухова – можете себе вообразить? – к вам сюды приехали. Скажите, дюже страшно будет, или наговаривают?
– И чего же тут, сударыня, может быть страшного? – удивился господин в сюртуке.
– О-о! – многозначительно протянула женщина. – У нас говаривали, будто бы один мещанин пошел на фильму, а когда та окончилась, свет зажгли, да только глядь, а он мертвый. Да не просто помер, а будто ево паровозом пополам перерезало! Во как! А ты говоришь.
– Так то он, небось, на Люмера ходил! – догадался кто-то из очереди. – Там фильма – да, злая. Как раз паровозами и пугают людишек-то. Фильма уже старая. Может, аппарат, куда тот поезд перед показкой заматывают, разболтался, вот паровоз и соскочил с него в залу. Всякое в жизни бывает. Еще и не такое видали! Но у Крешникова туточа все благопристойное кажут, так что, барышня, не пужайтесь.
– А мы и не пужаемся! – храбро заявил сын серпуховчанки, Ванятка.
– Да и правда, чего пужаться-то? – спросил невзрачный человек с незапоминающейся внешностью. – Сейчас нам просто покажут, как артисты себе марафет перед выходом на сцену наводят. Раз-раз, а потом занавес откроется, и мы уже видим актеров живьем
Очередь тут же довольно загудела:
– Потрясающе…
– Ново…
– Нет, не ново. Скорее, необычно.
– Точно, необычно!
3
Тем временем за стенами театра, в одном из его подсобных помещений, тоже шла дискуссия. Разговаривали двое: при этом один, со взъерошенной шевелюрой, восседал на «царском троне»; другой, с бабочкой на шее, – на обычной рыбацкой лодке, правда, с колесиками возле киля, и перевернутой этими самыми колесиками кверху. Без сомнения, все это было частью театрального реквизита.
– Владим Аксаныч, че делать-то будем? – переживал тот, что был на лодке. – Ладно, спектакль без Федьки-то отыграем как-нибудь, но его рябая физиономия столь колоритна, что у публики вполне законный вопрос появится – и где он, наш Федька? В фильме уборную-то с ним покажем, а в спектакле – тю-тю? Спрашивается, на кой ляд мы на него грим тратили? Ты же знаешь публику. Разнесут по всей Москве, что в нашем театре народ обманывают. Это будет ба-альшая неприятность для нас!
– Ну а если, Пантя, сегодня нам без фильмы обойтись? – предположил человек на «троне».
– Опять же скандал. Народ именно из-за фильмы твоей к нам и идет. Что делать? Что делать? Ума не приложу. Ну и Федька! Сукин сын… Небось, в кабаке где забылся! Наверное, придется отменять спектакль и возвращать деньги…
– Погоди-ка, – Владимир Александрович вдруг многозначительно поднял палец, – не нужно ничего отменять. Опробуем-ка мы сейчас одно мое небольшое изобретеньице… А потом, Пантя, ступай на сцену и объяви, что на этот раз фильма будет показана по окончании спектакля. Ежели кто будет гневаться, скажи тому… да и всем скажи, что увидят они после спектакля нечто такое, что каждого удивит неимоверно.
– Ну, объявить-то дело немудреное, – развел руками Пантя, – да и Федьке-проказнику замену сыщем, тут уж будь уверен, но вот уверен ли ты, Владим Ксаныч, что и правда тебе публику удивить удастся? Публика-то ноныча сам знаешь какая: искушенная и привередливая.
– Публика она завсегда, Пантя, одинаковая. Новое в момент для нее делается модным, да только мода и проходит быстро. Вон, глянь, как реквизиты меняются, – Владимир Александрович пробежал глазами по подсобке, – сегодня в моде король, завтра – рыбак. Единственное, чем можно надолго удерживать публику подле чего-то, так это постоянно удивлять ее. Ты даже не представляешь себе, Пантя, как мне нравится публику удивлять…
– Только деньгу на этом удивлении почему-то не наживаешь.
– Эх, Пантя, приземленный ты человек, – улыбнулся Владимир Александрович, – за всем тебе деньги видятся.
– Но ведь без них-то, поганых, тоже никак, – возразил Пантя.
– Разумеется, – согласился Владимир Александрович. – Но вот посмотри на меня: для обеспечения семьи, для жизни, как ты говоришь, держу фотографическую мастерскую, для души – играю в театре, некоторые даже считают меня подающим надежды комиком. Ну а для сердца я нашел себе синематограф… Это нечто божественное, новое… – Он мечтательно вздохнул.
– Ха, сам же сказал только вот, что все новое быстро проходит, – напомнил Пантя, – так, стало быть, и на синематограф мода у публики скоро пройдет.
– Разумеется, если мы перестанем удивлять её. А я её долго еще удивлять намерен! Помяни после мое слово, Пантя. Сам сейчас вот глаза закрываю и вижу совершенно другой синематограф. Словно в будущее гляжу. Каждый кадр в яркой краске, как полотно живописца. Герои будут петь, разговаривать. Обычная фильма будет долгой и совсем похожей на наши спектакли… – Владимир Александрович приосанился в своем троне и закончил: – Да и снимать фильму сможет каждый: снял, пленку на начало перемотал и смотри…
Пантя захохотал и, погрозив пальцем, сказал:
– Ну и придумщик ты, Владим Ксаныч. Надо же, фильма в цвете, да говорящая… Ну а что б снять фильму любому, как ты говоришь, так на это и я скажу тебе, что уже вот сколько уже я помогаю тебе, а так и не смог бы самолично фильму не то, что снять, просто запустить – и то боязно. А ты говоришь – любому. Да любой другой человек год пленку проявлять будет, да так засвеченной и выбросит ее опосля! Какое тут перемотал-смотри?
– Ну, ладно, – поднимаясь со своего многообязывающего сиденья, произнес Владимир Александрович, – давай-ка сейчас камеру оттащим с тобой на сцену и спрячем за занавесом. Как тебе знак дам, так выходи на сцену, да объявляй то, о чем договорились…
4
По залу театра шел ропот. Уже минула не одна минута, как спектакль закончился, но обещанной фильмы все не было. Куда-то подевался и конферансье, уверявший, что она будет показана по окончании спектакля. Опущенный на сцену белый занавес теперь, казалось, даже колыхался в атмосфере зрительского недовольства. Только трое господ в первом ряду выглядели удовлетворенными. Почти никто не слышал, как один из них, обладатель пышных бакенбард, уверенно шепнул на ухо своему не в меру упитанному соседу:
– Фильмы не будет!
– Ну так мы именно этого и добивалися, не так ли? – уточнил сосед. – Только жаль, что ваш гениальный план, полковник, не реализовался в полной мере.
– От чего же? – Жмурковский кивнул, тем сделав кому-то знак, и вслед за этим двое жирномордых полицейских ввели в залу человека с рябым лицом. – А теперь главный акт трагедии под названием «Фиаско», господин Месье, – сказал полковник, наклонив голову к другому своему соседу, и опять сделал кому-то знак, только на этот раз махнув рукой.
В тот же миг из середины зала поднялся человек с незапоминающейся внешностью. Он, возмущенно и выразительно потрясая кулаками, явно собирался произнести обличительную мини-речь. Зал, в ожидании сенсации, буквально замер. Человек же начал:
– Господа, я уже не впервой тут и знаю, от чего фильму нам не кажут. Этот вот, кого полицейские привели…
Оратор осекся, когда вдруг вокруг сделалось темно и на белом экране-занавесе замелькали кадры долгожданной фильмы…
В тот же миг установившуюся тишину в зале, нарушаемую лишь стрекотанием проектора, скрытого в потайной комнатке, вдруг пронзил мальчишеский крик:
– Ма-а-а-ма-а-а, это ж ты! Глянь, глянь… Тебя, матушка, в фильме кажут!
– А вот и ты… Батюшки святы, спаси и сохрани. Как пить дать ты, Ванятка. Свят, свят, свят…
– Ой, а вот и я, господа! – пробасил кто-то в темноте.
– Смотрите, смотрите, и меня показывают! Вот ловкачи!
– Надо же, до чего додумалися…
– Глядите же, глядите все! Меня видите? Это ж перед самым спектаклем было, когда нас в зал запускать начали.
– Свят, свят, свят… – продолжала креститься женщина из Серпухова.
– Виват! Ура! Молодцы! – кричали остальные.
Только несколько человек в первом ряду угрюмо молчали.
И лишь позже, уже на улице, один из них, с бакенбардами, заверил своих спутников в том, что он завтра же решит интересующий всех вопрос более радикальным способом – раз и навсегда. Однако черноусый господин, вместо слов прощания, бросил тому весьма сердито:
– И чтобы даже упоминания имени этого пройдохи рядом со словом «синематограф» в истории не осталось!
5
Следующий день выдался непогожим. Почему-то похолодало и пошел сильный дождь. Было отчетливо слышно, как его капли, словно барабаня пред расстрельным залпом, лупят по железной крыше старинного дома, приспособленного под нужды московской жандармерии. В одном из его кабинетов полковник Жмурковский беседовал с Владимиром Александровичем, актером театра Кершенинникова.
– У вас есть семья, есть своя фотографическая мастерская, вы, ко всему, известный актер, – говорил ему Жмурковский, – так отрекитесь же от этого проклятого синематографа! К чему он вам сдался? Неужели вам так нужны проблемы?
– Отречься? – возмущенно воскликнул Владимир Александрович. – Так разве это ересь? Разве синематограф у нас запрещен? Но ответьте мне, почему тогда сам государь с семейством с удовольствием позируют камере?
– Вы, Владимир Александрович, государево семейство не трогайте, вы об своем семействе лучше бы озаботились. Я, к вашему сведению, имею полномочия отправить вас в Сибирь на долгую, безвозвратную каторгу. Подумайте, что станется тогда с семейством вашим.
Собеседник Жмуровского в миг помрачнел и едва выдавил из себя:
– Неужели вы способны на такое? Вы же интеллигентный человек…
– Да, именно интеллигентный! – Жмурковский повысил голос. – И поэтому сейчас не исполняю своих полномочий, а предлагаю вам компромисс…
– Компромисс?
– Да, назовите сумму, которая вас бы устроила. Вы получите ее. А взамен просто дайте мне расписку в том, что на ближайшие, скажем, десять лет вы забудете о синематографе.
– Других вариантов, как понимаю, у меня нет?
– Вы правильно понимаете.
– Но если мы пойдем на компромисс, то уж может быть вы позволите мне хотя бы поторговаться?
Жмурковский хмыкнул:
– Вот это уже разговор! Итак, вы хотите уточнить сумму?
– О нет, полковник, я готов отказаться от ваших денег вообще, но при этом дать оговоренную вами расписку.
– Но что же вы хотите взамен?
– Самую малость… Скажите мне честно и искренне… Почему я вдруг стал так неугоден вашему ведомству? Я честный человек, я…
Жмурковский, шевельнув бакенбардами, шумно выдохнул воздух и встал из-за стола. Прошелся по кабинету – от угла до угла. Вновь вернулся на свое место и, садясь на стул, снова шумно выдохнул воздух.
– Хорошо, – наконец произнес он, – я скажу. И скажу даже больше, чем вам следовало бы знать и, быть может, даже больше, чем следовало бы знать мне…
– Это как? – не понял Владимир Александрович.
Жмурковский вздохнул и, вместо ответа, спросил сам:
– У нас с вами сейчас, как я понимаю, идет торг? Тогда и я за объяснение своих слов кое-что попрошу у вас взамен.
– Но что же я могу вам отдать еще?
– Ваши фильмы, мой друг, ваши фильмы… Нам известно, что вы являетесь автором некоего количества лент, так вот я и предлагаю вам добровольно отдать их мне, чтобы до поры до времени они хранились в нашем архиве. Сами же вы потом… – ну, по крайней мере ближайшие лет десять, – как мы уже решили, ничего больше снимать не будете.
– Наверное, вы и впрямь хотите посвятить меня в некую тайну, знание которой стоит подобной жертвы, – предположил Владимир Александрович.
– Возможно, возможно… – Жмурковский вздохнул. – Вот нам, к примеру, известно, что вы желаете добавить синематографу цвет…
– Для этого достаточно будет каждый кадр раскрасить… – мгновенно преобразившись, начал было излагать Владимир Александрович.
Жмурковский перебил его:
– И хотите сделать героев фильмы говорящими и поющими…
– О, да! Если записать на граммофонную пластинку… – Владимир Александрович запнулся. – Позвольте… Но откуда вам известно все это? Пантя? Пантелеймон?
– А и правда! С граммофоном, думаю, смотреть фильму станет куда интереснее! – заметил Жмурковский, подчеркнуто проигнорировав вопрос собеседника. – Подобную идею я, может, куда и пристрою. Но это потом. Сейчас же…
– Вы не сказали, ради чего я должен отказаться от всего этого?
– Ах, да… – словно спохватился Жмурковский. – Но и вы не сказали, готовы ли…
– Что говорить, – вздохнул артист, – если даже Пантя… Эх! – он махнул рукой.
– Стало быть, готовы, – заключил Жмурковский. – Ну, что ж, извольте узнать. Мы наблюдали за вами по поручению некоторых лиц, заинтересованных в монополии на синематограф в нашем Отечестве. Лица эти, как вы должны понимать, иностранцы. И мне было бы достаточно уличить вас в жульничестве по отношению к публике, чтобы вычеркнуть вас из списка их конкурентов, но вчера я, увы, имел честь убедиться в вашей честности.
– Почему увы?
– Потому что после вчерашнего сеанса мы узнали о вас больше, нежели хотели. Цвет, звук – в этих фантазиях вы настолько опередили всех, что рядом с вами о монополии на синематограф глупо сделалось даже мечтать. То же, как быстро вы научились проявлять пленку, убеждает в том, что цели вы себе ставите вполне достижимые. Вот поэтому вы, Владимир Александрович, и должны уйти.
– Но… – хотел было что-то возразить тот.
– Без всяких «но»! Прямо сейчас встанете и выйдете на улицу, где сядете в пролетку и, в сопровождении назначенных мною лиц, проследуете до места хранения ваших пленок. И не думайте утаивать что-то! Они нам известны: «Вольная Богородская пожарная команда», «Конно-железная дорога в Москве», «Игра в мяч»… А потом вы свободны, Владимир Александрович. Фотографируйте себе на здоровье, играйте в театре… Не помню, говорил ли я вам, вы – талантливый комик!
– Спасибо… – машинально поблагодарил артист, поднимаясь со стула.
– Давайте я провожу вас до улицы, – предложил Жмурковский, по-дружески приобняв недавнего собеседника за плечо и направив того к выходу из кабинета. – Только не забудьте и вчерашнюю пленку отдать, – напомнил он, когда они уже оказались на улице. – Пленка, на которой вы умудрились запечатлеть мою скоромную персону… – пояснил полковник.
– Обязательно, – глухо ответил ему Владимир Александрович, взбираясь в пролетку, словно на эшафот.
– Вот тебе и фиаско! – возвращаясь в кабинет, удовлетворенно потирая руки, произнес вслух Жмурковский.
Возможно полковник думал, что теперь-то уж ему удалось выполнить пожелание господина Месье и убрать с его дороги конкурента так, чтобы даже имя того в истории никогда больше не упоминалось рядом со словом синематограф.
Да, Жмурковский думал именно так. Он победил! И полковник имел полное право так думать в тот момент, ведь он еще не видел свежего номера «Русского листка».
Там известный поэт Заметкин, на которого – правда, без ведома того – еще недавно жандармский полковник делал ставку, как на своего агента, поместил совершенно искреннюю эпиграмму, написанную им под впечатлением от вчерашнего посещения театра Кершенинникова:
«Ах, русский комик (вот манера)
Поддел голубчика Люмьера,
И, сумму крупную собрав,
Купил он «Синематограф»!
Поступок сделал он отличный
И очень даже деловой:
Соединил талант комичный
Он с фотографией живой…».
– Полное фиаско… – пробормотал Жмурковский позже, когда прочитал эту эпиграмму.