21
Татьяна попала в КПЗ к общительным и приятным женщинам. Правда, одна из них обвинялась в убийстве. Зараида дала признательные показания и ожидала суда. Но Татьяна никак не могла представить, чтобы эта милая, с трогательной улыбкой женщина могла отнять чью-либо жизнь. «Что же делает с нами жизнь, раз возможно такое?» - думала Татьяна. Она представила, что такое могло бы произойти с ней. «Могла бы я вот так убить человека, например, Семена?» И тут же отвечала: «Нет. Да и за что? В том, что я сейчас здесь, больше моей вины, чем его. Это – достойная кара за мои ошибки».
- Конечно, я совершила тяжкий грех, - говорила Зара, - Но, может быть, Аллах меня простит? Ведь он все знает. Знает, как мой любимый меня измучил. Ведь он просто издевался надо мной. А как я любила его! Я каждый раз предлагала разойтись с мужем и соединиться с ним, а он… он смеялся надо мной, говорил: «Зачем ты мне – женщина б\у?» А как я страдала, ложась спать с нелюбимым мужем! Это была пытка! Нет, муж у меня хороший, ничего плохого о нем не хочу сказать. Но… его ласки, его любовь были для меня противны. Я просто брезговала им.
- А дети у вас есть? – поинтересовалась Татьяна.
- Нет. Может быть, они и появились бы, если бы я так не брезговала. Я попросту не могла забеременеть от него. А вот от любимого… я несколько раз беременела от него, но не решалась оставить ребенка, не хотела, чтобы муж принял его за своего. Мне это казалось кощунством. Сколько было бы у меня детей! Я – убийца, да! И стала ею задолго до того, как порешила своего любимого.
Она замолчала и отвернулась. Что могла сказать Татьяна? Каждый получает по заслугам, рано или поздно. Молчание в таком замкнутом пространстве, как камера, бывает невыносимым, поэтому разговариваются, самые что ни на есть молчуны. Поэтому заговорила другая сокамерница, Салима, невзрачная женщина с большим горбом. И она поведала свою историю, а Татьяна, выслушав ее, подумала, что у самой какая-то дурацкая история, которую она не рискнула рассказать – боялась, что товарки поднимут ее на смех.
- Расскажи ты о своих мужиках, - попросила Зара, - Ведь и у тебя их было два.
- Было, - невесело согласилась с ней Татьяна, - А теперь ни одного. Первого я выгнала, а от другого ушла сама.
- Почему?
Татьяна пожала плечами.
- Если бы я знала, почему.
- Ничего не делается без причины, - вмешалась Салима, - Вам повезло, – у вас были мужья, любовники. А у меня… никто не любил меня, не хотел брать в жены. А ведь и мне хотелось иметь мужа, родить от него детей. Ну, и что мне оставалось, если взрослые мужики воротили от меня нос? Я же женщина! Попробуйте объяснить это следователям и судьям. И ведь я никого не убила, никому от меня не стало плохо, напротив, я дарила наслаждение этим мальчикам, делала из них настоящих мужчин. После меня они, быть может, будут более милосердны к тем, кого обделила природа красотой. Мы ведь тоже люди и нам тоже хочется быть счастливыми и любимыми.
Татьяна соглашалась с ней, и думала, сумела бы ложится под безусых юнцов, обуреваемых желанием близости, и тут вспоминала Антона, свои дни с ним, и проникалась сочувствием к своей подруге по несчастью.
- Значит, ты просто хотела мужчину? – спросила она, - То есть, я хочу сказать – для тебя не было разницы, с кем спать?
- Не знаю, - отвечала та, - Мне как-то не встретился человек, которого я полюбила бы, про которого я могла бы сказать: «Вот он, единственный!». Многие нравились мне и со всеми, если бы они захотели, я легла бы в постель. Но мало кто воспринимал меня всерьез, никто не мог заподозрить, что в «горбатой карлице», как обо мне говорили за глаза, что во мне могут кипеть такие страсти.
Как-то я пасла овец - подошла наша очередь пастьбы. С утра я выгнала отару за околицу, и, взойдя на небольшой холм, предоставила овец самим себе. Они разбрелись по пастбищу, и лишь три барана, толкаясь и бодаясь, преследовали кривобокую ярку по кличке Кошакан. Эта ярочка попала под машину, будучи ягненком, но выжила. Только скособочилась и долго не могла оправиться. Я всегда жалела ее, считая Кошакан товарищем по несчастью.
И вот она подросла, и ею заинтересовались бараны. Она кокетничала с ними по-своему, ломалась, убегала, но потом все же останавливалась и позволяла очередному барану взобраться на себя. А я с завистью смотрела на нее и думала:
- Вот ведь как заведено у них – калека, а за ней увиваются целых три барана. Почему же ко мне никто не пристает? Ведь и я хочу, чтобы меня любили. Хотя бы один парнишка побежал бы за мной, я бы и не убегала от него, как Кошакан.
И тут меня окликнули. Я поднялась и увидела соседского паренька, едущего ко мне на велосипеде. В багажнике он вез переданный мамой обед.
- Салима, на, покушай, - сказал он, протягивая мне пакет.
И поинтересовался:
- Овцы все?
Я взяла еду, и, видя, что он собирается уехать, сказала:
- Айдын, посиди со мной. Хочешь есть? Давай покушаем вместе – здесь много, я все не съем.
Айдын взглянул на меня удивленно – раньше я никогда не заговаривала с ним.
- Ладно, давай, - согласился он, присаживаясь ко мне.
Я быстро расстелила свою куртку и достала из сумки нехитрые яства, что обычно передавала мне мама: вареные вкрутую яйца, айран, конфеты и печенье. Мы ели, поглядывая по сторонам, так что и Айдын заметил Кошакан и ее кавалеров.
- Смотри, и Кошакан теперь гуляет, - сказал он.
На что я отвечала:
- А что, ей нельзя? Если покалечилась, так все? Ничего нельзя? Ничего ей не хочется?
Айдын удивленно взглянул на меня – видимо ему показалось необычным выражение на моем лице – я чувствовала, как вновь горят мои щеки, и как возбужденно заколотилось мое сердечко. Я отложила еду и подвинулась к Айдыну.
- Знаешь что, - прошептала я, крепко держа его за руку - А давай мы с тобой сделаем так, как они делают.
И я кивком головы указала на Кошакан - очередной баран покрыл ее.
- А разве можно? – спросил Айдын и густо покраснел. Но не отстранился.
- Конечно, - сказала я, - наверное, это здорово…
С того дня мы подружились. Стали неразлучными. Мама удивлялась нашей дружбе, не подозревая, что за ней стоит. Я часто отпрашивалась и шла ночевать к соседям; мама отпускала меня к ним, так как я училась в одном классе с сестрой Айдына.
Я была счастлива, но на следующее лето соседи покинули наш аул. И я осталась без любовника. Странно, но я не горевала по Айдыну. Я лишь хотела, чтобы он был со мной, и я бы снова оказалась во власти блаженства.
Я стала поглядывать на других мальчишек и парней. Я приставала к ним, но они лишь отшивали меня, смеясь и обзывая горбуньей. Тогда я придумала уловку. Я копила деньги, которые мне давала мама на булочки и конфеты, и когда собиралась внушительная по представлениям детей сумма, предлагала деньги взамен на то, что тот или иной парень пошел со мной на речку, за околицу, куда угодно, лишь бы я смогла его окрутить.
По аулу поползли слухи; мальчишки и парни говорили о том, как я доступна – только помани пальцем. Да, так оно и было. Я не могла ничего поделать с собой, мне все время хотелось переспать с каким-нибудь парнишкой.
Слухи достигли ушей мамы, и между нами состоялся неприятный разговор; вернее, у мамы была истерика. Я, конечно, отрицала все. Мама поверила в первый раз, но сплетницы не унимались, и тогда мама стала запирать меня, как только наступал вечер. Я страдала. Я убегала из дому, ухищряясь, как только возможно.
Дошло до того, что мама стала привязывать меня к кровати. Я мучилась. Но потом я закончила девятый класс и уехала в райцентр, где был интернат. Вот там для меня было раздолье! Два года, проведенные в интернате, я не забуду никогда.
Но, прошли эти два года, и я вернулась домой. Я была уже матерой любовницей, хотя оставалась все той же горбуньей-карлицей. Но характер мой изменился, я стала уверенной в себе, и когда мама попыталась не пустить меня на улицу, я с силой оттолкнула ее. Я сказала ей:
- Я уже взрослая и буду делать, что хочу.
Я стала работать – весовщицей на току, и находила желающих переспать со мной среди командированных шоферов – я была доступной, я была для них диковинкой, и некоторые поддавались на мои заигрывания.
Но, отдаваясь мужчинам, я все же мечтала о мальчиках. Лет пятнадцати - шестнадцати. Мальчишки, они более нежны и ласковы. В общем, я с какого-то времени начала «охоту» за мальчишками, заманивая их деньгами и разными соблазнительными вещицами, ведь я уже зарабатывала и у меня всегда водились деньги. К тому же я стала требовать с взрослых своих клиентов плату за близость. Некоторые платили.
Так продолжалось несколько лет. Но, «сколько веревочке ни виться, всегда будет конец». Меня застукала со свом шестнадцатилетним сыном одна женщина и подала в суд. Я и не знала, что давать мальчишкам – преступление. Ведь они сами хотят. Ничего плохого я им не причинила, даже наоборот, они становились после меня мужчинами. Но, докажи это следователям!
Салима замолчала.
- Нет, Салима, - сказала Зара, - Ты развращала их, этих мальчиков. Твое преступление в том, что ты отнимала у них первую любовь, ты лишала их первых нежных чувств и переживаний. Вот за что тебя будут судить, вот за что тебя посадят.
Салима не стала возражать. Лишь упрямо качнула головой, выражая несогласие. Она отвернулась от Зары.
- Говорят, в тюрьме женщины трахают друг друга, - сказала она, обращаясь к Татьяне.
- Чем же они это делают?
- Нужно достать резиновый член. Или слепить его из хлеба. И надеть на него презерватив. Ведь Ленин делал чернильницу из хлеба, когда сидел в тюрьме.
- Ты что! – воскликнула Татьяна ошарашено, - Извращенка? Как можно из хлеба делать член! Как можно хлеб совать туда!
Она отодвинулась от Салимы. Она заметила, как та смотрит на нее.
«Неужели она говорит об этом всерьез?», - думала Татьяна, укладываясь спать.
Но проснулась внезапно оттого, что почувствовала на себе кого-то. Сильным движением стряхнув с себя Салиму, а это была она, Татьяна заорала:
- Ты что, ненормальная?! Чего тебе надо?
Салима стукнулась головой о стойку нар. И заплакала.
- Что же мне делать теперь? Я хочу мужика! Я не могу – прошло уже полмесяца, как я тут. Прошу, Татьяна, давай удовлетворим друг друга. Ведь и тебе хочется – чего же мучиться?
- Нет, ты сошла с ума! Подумай, что ты предлагаешь? Ведь мы – женщины! Люди! Не бараны, не овцы, а люди!
Салима замолчала. И вновь послышались всхлипы, и вот уже она ревет вовсю. Татьяне стало жаль ее. Она перешла на соседние нары и прилегла к своей несчастной сокамернице. Она гладила ее по голове и шептала, успокаивая:
- Терпи, Салима! Терпи! Ведь ты человек, женщина, а не скотина.
И тут ей в глаза бросилась надпись, нацарапанная на стене гвоздем или другим каким острым предметом. Надпись была забелена, но хорошо читалась под тонким слоем известки. При неверном свете синего ночника Татьяна вгляделась в слова, подписанные: «Владимир Павлов, Вячеслав Илюнин».
«Тем, кто будет в этой камере после нас – оставайтесь людьми, что бы ни случилось с вами».
Татьяна заплакала. Она повернула голову Салимы к надписи на стене.
- Читай! Это для тебя. Для нас с тобой. Эти слова написали настоящие люди…