Попав однажды в этот подъезд, становилось очевидным, что сон разума и есть самое резонное ощущение. Из двух возможных вариантов подъёма - загаженная лестница или зловонная конура лифта - следовало бы выбрать третий: подъём снаружи дома по кирпичной стене. Единственная лампочка на два пролёта, без колпака, передавала привет из загробного мира, её мутность странным образом создавалась отражением от пещерных стен.
«Мы так торопимся жить, что даже слепоты себе не можем позволить…»
Когда он всё-таки брезгливо преодолел эти два пролёта лестницы до лифта, и по истечении краткого ожидания вступил в него, словно водрузил себя на пьедестал посреди карцера, это отняло у него достаточно внимания, чтобы не расслышать поспешный цокот за спиной.
И следом за тем в кабину ворвался шлейф ялтинского солнца. Первый раз в жизни ему почудилось, что фокусник засунул его по ошибке в один тубус вместе с золотистым газовым платком.
Замкнутое пространство воссияло невозможную секунду, обернулось в пылающий ком, тот запестрел вещественными чёрными точками и рассыпался прибрежным пляжным песком. Человека перекинуло куда-то, как перекидывает его иногда сновидение.
"Сам весь лучистый, он сидел вполоборота и откровенно следил за потоком русых волос, струящихся на безупречный купол колена, и тонкая пятка чертила круги по влажному песку."
Он вдыхал влекущие запахи моря и неразрывный с ними искусственный аромат, гораздо более сильный, который и навлёк мираж давнего морского заката.
«Лулу Кастаньет»?!
Этот парфюм был связан с единственной в мире девушкой, оставшейся навсегда там, у черты шепчущего прибоя.
Оставив в покое капризы памяти и, пересилив рябь, игравшую на глазу, он обнаружил в крайней близости воротник кашемирового пальто, едва прикрытый знакомыми русыми волосами. Кабину, видимо, раскачало так, что с разворота спутницы ввиду его зрения появился огромный лукавый глаз. Он уставился на соседа, моргнул узнаванием и укрылся бархатными ресницами.
Грянул целый оркестр, когда по жилам протянуло звучным голосом:
- Каки-и-е люди…
Его осмотрели пристально с головы до ног опутывающим взглядом.
- При-и-вет! – вокруг бушевали магнитные вихри, завивающие их обоих в петлю покрепче птичьих силков. Он буркнул в ответ и продолжал истуканить, чувствуя себя отрицательным электродом вблизи положительного.
- А что мы будем делать, - она вскинула дерзкие глаза вровень с его переносицей, - если лифт, вдруг, застрянет?
Любой ответ был бы одинаково неуклюж, если они знали обоюдную правду: близость казалась состоявшейся, как факт.
« А чем мы занимались, помнишь, среди берёзок Терийоки, когда они, родные, стояли, листок к листочку, хоть вяжи их на веники, хоть крути нас на фантики… Тёплые капли дождя стучали по тугим листьям, по тысячам барабанов, придавая нашему стоянию некую ритуальность, стегая нежным хлыстом по каждой минуте – навеки, навеки…»
Кто-нибудь угонял лифты, подскажите, как это делается?
Взнуздать направляющие тросы, навроде вантов парусника, пройти галсами против ветра, против мертвенного течения обыденной жизни, к необитаемой планете по названию Счастье.
Нет…
«Мы летим сквозь пустоту, к реющим алмазным блеском в первобытном мраке звёздам, внутри стрелы Купидона. Внутренность стрелы прямоугольная, со стенками лягушачьего цвета, испещрённая надписями, посылами по-русски и нелестными характеристиками жильцов».
В дни юности эти стены подставляли под его ладони свежекрашеные бока и испускали майское тепло. Сейчас он готов был с ними смириться, если бы было время подумать об этом.
Она слегка поправила причёску левой, свободной рукой, на округлой кисти мелькнули и перекликнулись со стенами каракули.
- Что это, чернильные магические знаки у основания указательного пальца? Там живут: римская цифра Х и, чуть в стороне, неприлично набухшая точка.
Она в свою очередь не понимает, что кроется в вопросе, её выдаёт смущение, которое оборачивается буйным смехом.
- Глу-у-пый… Это памятка. Первая метка – «хлеб», его нужно купить, вторая говорит мне про аптеку. Ты ищешь тайну там, где ей и не бывать.
- Да это ты выходишь на котурнах!
- Как и любая. К высоким каблукам привычна с детства.
- Ботфорты раньше не носили…
- Раньше… Носились с ветром в головах или в сердц… Как твоё сердце?
- Сердце? Давно порублено, посушено на чипсы.
- Тебе ли говорить. Лоснишься как «синенький»*…
- ? – вскоре он сообразил, что выглядит непривычно смуглым для этих широт и времени года.
Нечаянно распахнуто пальто.
«А в минуту грусти странную мы затянем про желанную, безответную – заветную и потерянную – безвременную...»
- Как ты? – он выдавил вопрос.
- Прекрасно. Муж - там, а сумка – здесь, – и откровенный взгляд был полнее налитого стакана, он хмелел. Она демонстрировала лёгкость промелькнувших лет, пружинисто переступая с ноги на ногу, каждый шажок – кочка, прошедший год, с кочки на кочку, всё ближе и ближе к нему. И, не оставив ему и лазейки для отступления, с озорством поинтересовалась:
- А фотка жены у тебя есть?
Он отрывисто кивнул, без заминки распахивая портмоне.
Она невольно вздрогнула, увидев буквально своё лицо, каким оно могло бы быть лет пятнадцать тому назад.
«Какие, всё-таки, мужики… сволочи…»
Он с замороженным лицом смотрел сквозь неё, путая картинки. Где-то в прошлом, отчётливом через годы, он видел её в распахнутой постели с опущенной головой и надломленным голосом, проворачивающую одну и ту же фразу, словно на любимой пластинке:
- Поди ко мне, Поперечный…
• Синенький – спелый баклажан