10
- Что это? – Заманжол склонился над каким-то листом, лежащим на столе. Балжан обернулась – она в это время кормила Толегена.
- Прочти, - сказала она и не выдержала, пояснила, - Это отписка из министерства.
- А-а… - протянул Заманжол и не стал читать. Он подошел к жене и сел возле нее.
- Как наш джигит? – спросил он, - Поправился?
- Не совсем. Вот собираюсь еще раз свозить в больницу. Ты не сможешь отвезти нас?
Заманжол вздохнул и закачал головой.
- Нет бензина. Да и идти по такой стуже за машиной не хочется.
- Придется вызывать такси, - Балжан вновь взглянула на него, - Деньги принес?
Заманжол вынул из кармана пиджака портмоне и передал деньги, оставив себе одну бумажку. Балжан взглянула на него вопросительно, но промолчала.
- Хочу дать Анаре, - сказал Заманжол с некоторым смущением. Я встретил ее вчера на улице – она плохо выглядит. Надо хоть как-то помочь ей. Она ведь беременна.
Балжан кивнула. Да, Заманжол неисправим. Он не может прожить и дня, чтобы не помочь чем-нибудь кому-нибудь. Вот только кто бы ему самому помог. Она сидит без работы; того, что он приносит, хватает только на продукты и на оплату счетов. На зиму не купили ни одной обновки, ни себе, ни Амине. Новому малышу выплачивают пособие, но его хватает лишь на самое необходимое. Вот пришлось лечиться – на это ушла не одна тысяча. Но Балжан не трогала доллары, лежавшие на ее счету в банке – они нужны для строительства дома на дачном участке.
Она вздохнула и, передав Толегена Заманжолу, подошла к телефону. Она стала обзванивать знакомых таксистов, а Заманжол завел разговор с малышом.
- Толеш, скажи, где мама?
Малыш повернул голову в сторону Балжан.
- Мама, - прошептал он.
- Молодец! – похвалил Заманжол и поцеловал его в щечку, - А теперь скажи, где папа?
Толеш упер свой маленький указательный палец в Заманжола.
- Папа, - так же тихо произнес он и неожиданно добавил, - Папочка.
- Папочка? И ты начал копировать Амину?
Толеш улыбнулся. Заманжол вновь поцеловал его и, поднявшись, понес в спальню, где теперь переодевалась Балжан.
- Представляешь – он сказал: «Папочка».
Балжан улыбнулась.
- Чего ты удивляешься? Он и не такое может. Амина занимается с ним каждый день. Пока ты разгружаешь свои вагоны, она пополняет его словарный запас. Уж не знаю, что бы делала без нее.
В ее словах Заманжол уловил упрек. Да, Заманжол уделяет меньше времени Толегену, чем бы ей хотелось. Балжан хочет сказать, что Алтынай он уделял этого времени больше.
- Да, ты права – я уделяю ему меньше времени, чем уделял Алтынай.
Балжан вскинулась.
- Заманжол, я этого не говорила. Не будем из этого делать проблему.
Заманжол кивнул. Он вернулся в гостиную и взял в руки письмо из министерства образования.
«Мы разобрались в деле вашего бывшего учителя, - прочел он, - Енсеев З. А. уволился по собственному желанию. Оказалось, что он не ужился с коллективом учителей. И он сам признал это. Нами были опрошены и ученики – ни один из них не отозвался о нем положительно. С уважением, С. К. Жолбасарова, министр образования».
- Кому это адресовано? – Заманжол взглянул на конверт.
- Письмо принесла Ольга Придько. Оказывается, они всем классом ездили в столицу, и их приняла сама Жолбасарова. Впрочем, ты, наверное, знаешь об этом.
- Да, - подтвердил Заманжол, провожая жену до дверей, - Но об этом я узнал случайно – проговорился папа Шокана. На проводах.
Балжан обернулась у порога.
- Но ты мог сказать мне об этом?
Заманжол пожал плечами.
Балжан покачала головой и сказала:
- Ладно. Не провожай – ты легко одет. Отдыхай.
Она вышла, и Заманжол вернулся в гостиную.
- … он сам признал это, - произнес он строку из письма министра и вспомнил встречу с ее заместителем. И не удержался:
- Вот бюрократ!
Потом включил телевизор. Реклама. Заманжол хотел переключиться на другой канал, но тут реклама кончилась, и на экране появилась ведущая какой-то программы. Она заговорила о проблемах школьного образования, и Заманжол прислушался.
«В этой школе учились такие известные в нашей республике люди, как академик Селенин и доктор экономических наук, один из разработчиков программы двадцать пять – тридцать пять, профессор Барханов, - говорила ведущая, - В прошлом году эта школа завоевала звание лучшей школы области. В этом году она заняла третье место в республиканском конкурсе городских школ. И сегодня у нас в студии ее директор, заслуженный учитель республики, Дарья Захаровна Тиранова».
Камера повернулась и в кадре показалась Дарья Захаровна. Она фальшиво улыбнулась, как улыбалась всегда, выступая перед какой-нибудь аудиторией, и начала свою речь. Глаза Заманжола погрустнели. Слова директрисы потекли мимо его ушей. Он мог и не слушать, - знал, что она скажет. Но тут он услышал свою фамилию.
«… и с такими учителями мы стараемся расстаться. Без всякого сожаления. А вот когда школу покидают такие учителя, как заслуженная учительница республики, ветеран школы, проработавшая в нашей школе сорок лет, отдавшая всю свою душу не одному поколению детей, Галия Досовна Бекетова, мы ощущаем безмерное сожаление. Да, ветераны уходят, но память о них остается…», - Дарья Захаровна еще долго говорила с пафосом. Заманжол выключил телевизор. Он знал, что Галия Досовна уволилась. Он разговаривал с ней – они встретились как-то в гороно. Заманжол забегал туда, чтобы взять какую-то справку для Балжан. Галия Досовна была занята оформлением пенсии.
- Вот, ушла, как говорят в таких случаях, на заслуженный отдых, - сказала она с печалью в голосе. Заманжол молчал. Он не знал, что сказать. Вернее, не хотел говорить обычных в таких случаях слов. Все понятно – ветеран школы не выдержала. Многолетнее тихое противостояние деспотизму закончилось ее поражением. Или победой?
- Но заслужила ли я этот отдых? – старая учительница высказывала сокровенные мысли, - И от чего я должна отдыхать? Я не устала от работы. И от детей. Учила бы их еще долго. Но после твоего увольнения поняла – должна уйти. Я поняла, что не имею права работать в то время, когда такой педагог, как ты, отлучен от детей.
- Ну что вы, Галия Досовна! – воскликнул Заманжол с укоризной в голосе, - При чем тут я?
- Нет, Заманжол, я поступила правильно. Возможно, это единственный правильный поступок в моей жизни. За все годы работы в школе. Я, наконец, сумела поступить так, как подсказывала моя совесть. Кстати, я узнала, что и Балжан уволилась. Я рада за нее, Заманжол. Я рада за вас обоих. Вы, наконец, поняли друг друга. Я очень рада за вас.
- Спасибо, Галия Досовна. Спасибо за добрые слова.
Заманжол не удержался и поцеловал ее протянутую на прощание руку.
Ольга Придько вновь обходила одного одноклассника за другим – предлагала собраться и обсудить вопрос о Заманжоле Ахметовиче. Анара сказала:
- Давайте соберемся у меня – я не могу никуда пойти.
И она с улыбкой указала на свой ставший заметным живот.
- А что такого? – возразила Ольга, - Ты что, стесняешься?
- Да, - отвечала Анара, - Ну и тяжело мне ходить. Так что собери всех здесь. Тем более, что мама будет спать – она сейчас перевелась на ночную смену.
- Скажешь тоже – мы ведь не дадим ей отдыхать. Азамат один чего стоит. Он обязательно устроит перепалку с Катей.
- Ничего, мама спит крепко. Она очень устает. Сама понимаешь, как трудно работать ночью.
- А почему она перевелась на ночь?
- Потому что больше платят. Я же сижу дома – мама не разрешает мне работать. И мне нужно хорошо питаться. И с разнообразием. Мама каждый день пичкает меня фруктами и всякими деликатесами. Мне так совестно. Терплю только из-за него, - она ткнула пальцем в свой живот, – он должен родиться здоровым и крепким. Ведь Шокан сказал на прощание, чтобы я берегла его.
- У тебя будет мальчик?
Анара улыбнулась. И пожала плечами.
- Не знаю, - сказала она, - Но почему-то мне кажется, что это мальчик.
Оля прикоснулась осторожно к выпуклому животу Анары и произнесла с завистью:
- Счастливая ты.
Анара кивнула, но когда Оля подняла не нее глаза, то заметила слезы на ее щеках.
- Ты что! Чего ты плачешь?
- Просто мне так тяжело.
- Шокан пишет? С ним все в порядке?
- Не знаю. Пишет, что все отлично. Что ему очень повезло – попал к дружным и душевным ребятам. Но мне кажется – он страдает. Ему плохо. Только не хочет расстраивать меня.
- Ну что ты выдумываешь! – возмутилась Ольга, - Если он пишет, что у него все отлично, значит, так оно и есть. Не расстраивай зря себя – тебе это вредно.
- Да… но письмо пахнет лекарствами. Он лежит в больнице, Оля. Он заболел, или…
- Ну и что! Не обязательно лежать в больнице, чтобы пахнуть лекарствами. У них могут быть аптечки. Да, у солдат должны быть аптечки. Тем более, что Шокан пограничник. Ведь всякое может случиться на границе.
- Ты так думаешь? – глаза Анары потеплели.
- Конечно! Не нужно ничего зря выдумывать. С ним все хорошо, и ты должна всегда думать о ребеночке – твое самочувствие отражается на нем.
И Оля взглядом указала на того, кого еще нельзя увидеть, кто ничего не знает о проблемах этого мира, но чутко откликался на перепады настроения своей матери. Анара улыбнулась.
- Ты так говоришь, будто сама – многодетная мать.
Девушки рассмеялись.
- Ладно, я побежала, - сказала Ольга, - Значит, завтра после обеда?
- Нет, приходите к обеду. Я приготовлю что-нибудь вкусное.
- Не надо ничего готовить.
- Почему? Не каждый день ко мне приходят одноклассники.
И Анара добавила:
- Спасибо тебе, Оля. Приходи почаще. Я-то не выберусь.
- Выбирайся! А сидя дома ты закиснешь. Это может плохо отразиться на ребеночке.
И они вновь рассмеялись.
Шокан сидел в секрете. Вдвоем со старослужащим. Его часто ставили в наряд, впрочем, как и всех салаг. Но секрет он любил, - не надо ходить по такой стуже, на ледяном ветру. Сиди и поглядывай. И не спи. Потому что старослужащий спит.
Вдруг раздался частый топот. Шокан насторожился и выглянул из окопа, выставив автомат. Но тут же успокоился, - мимо них пронеслись дикие козы. Они иногда пересекают границу.
- Вот животные, - думал Шокан, - Для них не существует границ. А разумные существа, люди, отгородились друг от друга. Натянули сигнальную проволоку, распахали контрольно - следовые полосы, понаставили застав. Держат столько людей, тратят столько средств, словно не знают, куда их девать. Словно нет больше проблем.
Он вспомнил Заманжола Ахметовича. Тот как-то коснулся темы патриотизма и интернационализма. И космополитизма.
- С древних времен существовала диалектика «патриотизм – интернационализм», - сказал он, - Наши предки жили обособленно, племенем или родом. Но род не смог бы просуществовать и века без сообщений с другими родами – согласно тем же биологическим законам. Теперь род – это архаизм. Но зато возникли огромные роды – государства. И они тоже не могут жить в изоляции – это доказала наша же история – железный занавес ударил в первую очередь по нам самим. Да, мы патриоты своей страны, так же, как патриоты своей семьи, как патриоты своего личного эго. Но мы должны понимать – нам не прожить без общения с другими людьми. Робинзон – он страдал от одиночества, хотя, казалось бы, у него было все для нормального существования. Невзирая на то, что общество людей грозило ему всякими бедами, он стремился вновь воссоединиться с этим обществом. И теперь многие уже начинают понимать - у нас у всех одна Родина – Земля. И сейчас, в двадцать первом веке, деление на государства – почти такой же архаизм, как деление на роды и племена. Поэтому-то в цивилизованных государствах Европы границы все больше становятся прозрачными. У них единый парламент, единая валюта. Когда-нибудь у всех землян будет одно правительство. И не будет границ – нам, людям, не к чему разграничиваться и обособляться.
Размышления Шокана прервал проснувшийся старослужащий. Его звали Мекен. Он отслужил уже год, и все время учит молодого солдата, как построить отношения с дедами.
- Зачем ты борзеешь? – сказал он, - Ведь ничего против них не сделаешь. Их много. И к тому же они правы.
- В чем же? – Шокан скосил глаза на напарника, - Они не имеют права издеваться надо мной. И было бы за что! Я ничего им не сделал. Служу нормально, стараюсь.
- Ты пойми – ты салага! И должен терпеть. Все ведь терпели в свое время. Их били, над ними издевались – теперь настала их очередь.
- Значит, нужно сорвать зло на мне? Какой тут смысл, я не понимаю!
- А нет никакого смысла. Просто так заведено – каждый призыв терпит издевательства стариков, чтобы потом, став дедами, отыграться на салагах. Так заведено давно, и не нам отменять эту традицию. И ты зря возникаешь – тебя просто покалечат. Тебе хочется вернуться домой калекой? Ведь ты говорил, что тебя дома ждет жена.
Глаза Шокана потемнели. Он вздохнул. Да, его ждет Анара. Шокан почти каждый день получал от нее письма. Но в последнее время ему не стали их давать - забирает сержант Шилов, замкомвзвода и каптенармус.
- Ты слишком много писем получаешь, - сказал тот, - И плохо себя ведешь. Отдам, когда поймешь службу.
Ничто так не доставало, как то, что он лишился писем Анары. Читая их, Шокан переносился мысленно в родной город, к своей любимой. Ее письма передавали тепло ее рук, такое необходимое в этом суровом краю жестоких традиций, давали силы выдержать, выстоять. И вот теперь деды изобрели еще одно истязание, самое болезненное и нестерпимое.
Шокан тогда полез к Шилову с кулаками, но получил отпор. Силы их были неравны. Шокан заметно ослаб за эти месяцы полуголодной службы. А каптенармус жил припеваючи – все самое вкусное и питательное доставалось ему.
Шокан переменил положение тела и невольно застонал – избитое тело отозвалось тупой болью. Он взглянул на напарника – тот вновь заснул, подстелив под себя дополнительный бушлат. Эти лишние бушлаты отслуживших пограничников каптенармус Шилов давал старослужащим, идущим в секрет. Салагам они не полагались. К слову сказать, в секрет назначались всегда один старик и один молодой. И старик обычно спал, в то время, как молодой нес службу за двоих.
В душе Шокана поднялась волна протеста. Он вспомнил, как тоже попросил бушлат – не для того, чтобы спать, нет. Просто сидеть на промерзлой земле холодно – можно простудиться. Шилов отказал. Он сказал, издевательски щуря глаза:
- Что – уже службу понял, салага? Иди отсюда – тебе не положено.
- Жалко, да? Вон сколько этих бушлатов в каптерке.
- Они не для салаг. Дай тебе – служба медом покажется.
И Шилов так пихнул Шокана, что тот еле удержался на ногах.
«Сволочь!» – прошептал теперь Шокан, поднимаясь на ноги. Он съежился под пронизывающим ветром и вновь опустился на корточки. И с завистью взглянул на свернувшегося калачиком Мекена. И снова вздохнул. Шокан представил теплую квартиру Анары, их маленькое, но уютное супружеское ложе. Анара… как она там? Все ли хорошо? Ведь давно он не получал писем. Перед его глазами стояло ухмыляющееся лицо каптенармуса.
Продрогшее существо Шокана пронзило острой ненавистью. Он представил, как спит Шилов в теплой казарме, и как под его подушкой лежат письма Анары.
- Нет, я должен прочесть эти письма, - сказал он сам себе вслух, - И преподать кое-кому урок.
Он вспомнил слова Заманжола Ахметовича, сказанные на проводах.
«… желаю тебе пройти через это испытание с честью, не уронив своего достоинства».
И еще:
«… приходится отстаивать человеческое достоинство, доказывать, что ты свободный человек, и что с тобой нужно обращаться, как с человеком, а не как с рабом».
Он вспомнил Сатиру, медсестру из санчасти. Она сказала как-то:
- Вот ты – пограничник. На тебя надеются все наши люди, думают, ты – их защитник. А какой из тебя защитник, если ты и себя не можешь защитить?
- Тебе легко так говорить, - возразил тогда Шокан, - Что я могу сделать? Их много – я один.
- А если завтра через границу полезет враг? Ты будешь хныкать, мол, их много, а ты один? Ты же вооружен, ты поставлен защищать страну, наших людей, меня. Но я не могу надеяться на тебя, пока ты плачешься и пускаешь слюни.
Шокан крепче сжал свой автомат. Сатира права – какой он пограничник, защитник Родины, если не может даже прочесть письма жены? Он еще раз взглянул на Мекена, и выбрался из секрета, стараясь не шуметь. Он отыскал в темноте тропку, и направился в сторону заставы.