Не-на-ви-жу вечерние электрички. Люто. Езжу на них шесть, нет, пять дней в неделю. И каждый раз ненавижу. Не за грязь, не за пьянь, не за ругань. За то, что езжу на них из одного люто ненавидимого мною места в другое, и ничего не меняется, и, кажется, никогда не изменится.
— Олька, привет! — радостный девичий голосок.
Поднимаю голову. Чистое, прямо-таки кукольное личико — ни единого прыщика, большие блестящие глаза, аккуратная береточка, из-под которой выглядывают тусклые льняные локоны. Густо накрашенные ресницы, дешевый парфюм, которым, кажется, пахнет каждая вторая девушка в этой проклятой, богом забытой электричке. И на лице — выражение непобедимой уверенности в завтрашнем дне.
Проще говоря, это Машка. Староста моего бывшего класса.
Силюсь изобразить дружелюбие на лице…
— Ну как ты, где ты? С работы? С учебы?
— Привет, Маш. Да, с учебы. Я на вечерке учусь.
— Вот здорово! А я на заочке, сегодня экзамен сдавала.
— Сдала?
— Ой, ну конечно, легкотня, все списывали, ну и мне пришлось, с работой и переездом не успеваю совсем. Вот, к подруге еду отмечать. Кстати, а ты работаешь?
— Пытаюсь, — я вымученно улыбнулась.
— Где?
— У отца на заводе, в бухгалтерии. Стажером.
— А… — протянула она, как мне показалось, разочарованно. — Слушай, нет у тебя знакомых, которые бы хотели курьером устроиться? А то меня повышают, но только при условии, что замену себе за две недели найду.
— Курьерам платят мало, я узнавала.
— Не скажи. Вот ты на заводе сколько получаешь?
— Восемь, но я только устроилась.
— А курьером — двадцать-двадцать пять сразу. С перспективой карьерного роста.
— Наркокурьером что ли? — я скептически подняла бровь и впервые искренне усмехнулась. — Курьерам больше десяти-пятнадцати не платят.
— Да нет, просто посылки тяжелые. До десяти килограмм. Ну мне Лешка помогал, парень мой, в свободные дни, им-то все равно, кто посылку дотащит, лишь бы клиенты не жаловались. А так я и сама таскала. Первое время тяжело, конечно, а потом ничего, знаешь, даже мышцы подкачала, на фитнес ходить не надо, — она в шутку согнула руку, демонстрируя «мускулы», и весело засмеялась.
Не помню, когда я последний раз смеялась… Моя единственная близкая подруга утверждает, что у меня уже три года траур на лице. Так что я кисло улыбнулась и кивнула, чтобы не обидеть собеседницу.
— Работа, правда, в Нске, — тут же посерьезнела Машка, — но зато общежитие дают, удобно. От родителей съехать можно.
— И хорошее общежитие? — заинтересовалась я. Съехать от родителей — мечта, можно сказать, всей моей жизни.
— Тараканов нет — и ладно. Ну, по крайней мере я за год всего одного-двух встретила. У соседей живут, а у меня нет. Убираюсь, ловушки ставлю. Воду раньше часто отключали горячую, но сейчас пореже, как трубы поменяли, — тут она замялась. — Таджики, правда, по соседству снимают, но они тихие — шутят, но руки не распускают. Слушай, бросай свои восемь тыщ, айда к нам? Я ребят попрошу, чтоб они тебя не обижали. Мы с декабря с Лешкой комнату снимаем на двоих, все ближе к семейной жизни.
Я представила. «До 10 килограмм», ловушки для тараканов и таджики без горячей воды. Прекрасно. Из одной задницы в другую. С другой стороны — двадцать тыщ и отдельно от родителей?..
— Слушай, моя остановка, — затараторила Машка, — запиши мой номер, вдруг у тебя знакомые найдутся? Дозарезу надо!
Я кисло кивнула, записала, и Машка выпорхнула из вагона. Ишь ты, семейная жизнь у нее. И радостная какая. Хотя чему радоваться после такой работы?
А чему радоваться мне? Я уставилась в точку перед собой, перед глазами поплыли картинки…
Первый класс. Мама шьет мне платьице на Новый год, на елку… У всех девочек красивые белые платья, они и правда как снежинки… Ах, как мне хочется быть красивой, чтобы на меня тоже смотрели восторженными глазами и украдкой перешептывались… Но мама, не слушая моих просьб, жестко обрывает: «Денег нет!» — и перешивает чье-то старое платьице, на два размера больше, которое даже после подгонки висит на мне мешком… Все пришли такие воздушные, одна я как белое унылое привидение... «Ничего, никто смотреть не будет, ребята на Новый год пришли, а не платья разглядывать!» — «Ну мама, ну пожалуйста!» — «Подрастешь, поймешь, каким трудом хлеб достается!» Меня до сих пор иногда дразнят «дохлым одуванчиком». Дурацкая, непонятная кличка и оттого только более обидная.
Пятый класс. В конце года все суетятся, выбирают «специальность», распределение: математический уклон, гуманитарный или обычный класс. Меня без разговоров и выяснений переводят в физмат, «потому что только оттуда выходят умные ребята». Какой, к дьяволу, физмат, если я с шести лет стихи пишу?! Да, тайно, украдкой, но кто-нибудь когда-нибудь интересовался, почему у меня всегда с собой блокнот?! «Ну мама, ну пожалуйста...» — «Вырастешь — спасибо скажешь! Гуманитарное образование ничего не дает!» Я плачу ночами. Я болею. Как любой ребенок, зажатый в тиски беспросветной родительской любви. Но я терплю, сама не зная почему. Видимо, потому что в нашей семье «так принято».
Седьмой класс. Все влюбляются. Строят друг другу глазки и передают записочки. Через меня. А надо мной смеются, потому что я — «самая тупая девочка в классе». Я больше не пишу стихов…
Девятый класс. Меня наконец переводят в обычный класс. Учителя больше не могут терпеть мое мычание у доски и тупой взгляд на контрольной. «Мы не возьмем вашу девочку в профильный класс. Или идите в обычный, или другая школа. Она не тянет программу, отнимает время у других ребят». И взгляд матери — без слов. Как у василиска. Разочаровала. Не оправдала. Растили-растили, вкладывались, да все без толку. Отец не вмешивается. Он никогда не вмешивается... Мне кажется, что он все еще живет с нами, только потому что привык бегать по заведенному кругу и просто забыл, что бывает иначе…
Десятый класс. Я уже ни о чем не думаю, понимаю, что рыпаться бесполезно. Не дадут. Как всегда будут скандалы и истошные напоминания: «Мы в тебя всю душу вложили». Что, простите? Душу или деньги? Я зла на весь мир, но я бессильна. В меня не верит ни одно существо на этой планете… Она горестно вздыхает: «Ну… ладно. Не получилось, так не получилось. Бесталанная ты у нас с отцом. Ну ничего, вытянем. Пойдешь в экономический. Репетиторов я уже нашла. И берут недорого, и ребята у них хорошо поступают. Первые два курса поучишься, а потом папка тебя к себе устроит, если в отдел бухгалтерии попадешь — жизнь устроена!». Они настолько часто это повторяли, что я сама в это поверила...
Но накануне школьных выпускных экзаменов нервы сдали. Я устроила истерику. Я высказала все, что думаю по поводу «экономического» и моего «перспективного» будущего. Однако вместо обычного скандала услышала тихое: «Ну ничего, доченька, это ты просто от усталости. Программа сложная, все на нервах перед экзаменами… Не волнуйся, поступишь». — «Да куда?! Я же в этом ничего не смыслю! Да я лучше в пед пойду!» — «Оля, девочка, это сейчас ты такая смелая, пока мы с отцом живы. А случись с нами чего, где ты окажешься? Без профессии, без работы? Ты заработай себе базу. А потом, если захочешь, второе высшее получишь».
Почему-то в такие моменты никто не думал обо мне. Отец думал о том, чтобы блюсти дисциплину в семье, мать о том, что «мы обязаны быть не хуже других». Но никто ни разу даже не попытался прислушаться ко мне. Меня преследовало странное чувство, что меня просто-напросто не существует. Вот это мерзкое, запуганное, сжавшееся в комок в углу моего сердца существо — это я. И его почему-то никто не видит. Оно может говорить, плакать, рыдать, биться в истерике, оно может умолять о пощаде — но его никто никогда не услышит, потому что еще до моего рождения они, судя по всему, решили, что оно не имеет права голоса. Потому что ИХ существо должно было быть «как у всех». А им досталась я. Ущербная, смеющая иметь собственное мнение, которое по иронии судьбы почему-то никогда не совпадало с их собственным...
Я ушла, хлопнув дверью. Бродила по городу до самой темноты, а потом уселась на школьном стадионе на врытые в землю колеса и попыталась осознать, как такое возможно. Мать любит меня — отрицать глупо. Она всегда заботилась обо мне — по-своему, как могла. Но из того, как она поступает, можно скорее сделать вывод о том, что она меня ненавидит. Любовь-тюрьма, любовь-убийство. Я поняла, мамочка: ты любишь не меня... Ты любишь мое тело, которое рожала в муках, частицу своей души, что ты вложила, вскармливая маленького беспомощного младенца, ты любишь свой труд по взращиванию меня изо дня в день… Как взращивают растение. Накормить-одеть-обуть-выучить… Все по заданной схеме. Ты права, как правы тысячи матерей, но то, что ты любишь, — часть тебя самой, плоть от плоти и кровь от крови… Всего лишь кусок мяса, набор молекул и атомов, твои представления о том, какой должна вырасти твоя дочь, — вот что ты привыкла считать мной... НО ВЕДЬ ЭТО НЕ Я. Там, внутри этого бездарного нагромождения условностей, кокон из моих мыслей, мечтаний, надежд, и да, мама, да, заблуждений, ошибок, самоуверенности... А внутри кокона моя душа, мама. Которую ты никогда не примешь в расчет, потому что «Я жизнь прожила, а ты что? Соплячка».
В тот вечер я с ужасом поняла, что в этой семье мне понятой не быть. Надежды нет. И я дала себе обещание больше никогда не плакать. Ни по какому поводу. Даже если однажды кто-то из этих двоих умрет…
А потом жизнь покатилась с ужасающей скоростью. Репетиторы вечером и по выходным, выпускные экзамены, вступительные — в вуз, который «ой, как хорошо, что мама Лиды подсказала, и проходной балл там ниже, и Лидочка там будет учиться, и от метро недалеко!», сессии, сессии, сессии... Теперь вот еще работа. Будь проклята эта мама Лиды и сама Лидочка в придачу, эту отличницу-задаваку любила только мама. Наверное, о такой дочери она втайне мечтала... Всегда вылизанной и ухоженной, с отвратительно довольным личиком. Такие Лидочки умеют жить только по школьной программе… Впрочем, я ничем не лучше.
Идея созрела примерно тогда. Но я медлила, сомневалась, почему-то на что-то надеялась. То ли на то, что меня выгонят из института, то ли на то, что встречу там новых людей, заведу знакомства и жить станет не так противно. Все же учатся, может, и я смогу. Не совсем же я тупая... Время шло. Ничего не менялось. Петля любви на моей шее затягивалась все туже и туже. Когда вчера на меня за пятиминутное опоздание наорала начальница, у которой вообще-то ПМС и ее на пушечный выстрел в такие дни к людям подпускать нельзя, я наконец осознала, что сижу в пыльном, душном кабинете, в старой задрипанной кофточке, потому что на работу, где в воздухе витает заводская пыль, другую и не оденешь, смотрю в зарешеченное окно на грязный тающий снег, а на меня брызжет слюной какая-то обиженная жизнью женщина с выжженными перекисью волосами и помадой за сто рублей на губах. А я уже несколько лет не пишу стихов. Я дождалась конца ее тирады, глубоко вздохнула и, не взирая на окрики, вышла в туалет. Напарница подумала — плакать, но мои глаза были сухими. Я задумчиво водила пальцем по зеленоватому стеклоблочному окну и думала, какого лешего я тут делаю и почему закон запрещает бить по лицу тех, кто регулярно изводит подчиненных.
Я отчетливо помнила день, когда меня взяли на работу. Папка тогда провел меня на свой участок, пока утрясались все формальности, сел в кресло, сплел пальцы на животе и умиротворенно сказал: «Ну вот, теперь и помирать не страшно, пристроили тебя в хорошее место». В тот момент меня накрыла волна отчаяния. Я сама добровольно лезу в эту петлю, сама ставлю крест на своем будущем, обещая сгнить на работе, к которой совершенно не приспособлена… Изо дня в день превращаться в женщину с навсегда потухшими глазами и выжженными перекисью волосами, у которой в голове только одна заданная схема: дом-работа-дом… Но что я могу?! В конце концов, сколько людей на этой планете изо дня в день ходит на ненавистную работу — и ничего, как-то живут? Я что, особенная? Да, особенная… Я так долго не смогу — не выдержу.
Сегодняшний вечер как нельзя лучше подходил для моих планов. Я даже съездила в универ — не отказала себе в странном мазохистском удовольствии в последний раз посидеть на лекциях, логически закончить день. Встретила Машку, мысленно поиронизировала над ее глупой серой судьбой, вышла через две станции после нее — на самой пустынной платформе. Легко спрыгнула на снег и прошла метров триста вдоль забора. Бросила сумку в сугроб, вдохнула полной грудью и впервые за долгое время ощутила непривычное оживление.
Поезд показался на горизонте. Машиниста жалко, такой шок ему устраивать. Посадят еще… Я улыбнулась и покачала головой: предусмотрительная я разложила во все карманы записки о том, что это самоубийство, что я прошу беднягу-машиниста простить меня, хотя это невозможно, и что я просто не могла иначе. Хоть одна да уцелеет. А если нет — есть страничка Вконтакте, которой уже научились пользоваться наши доблестные органы. Там висит мое последнее послание, под которым наверняка уже появилась пара комментов от тех, кто зовется моими друзьями. Ишь, комменты, небось, написали, а ни одна сволочь так и не позвонила… Думают, блефую. Думают, не посмею. Первый раз что ли эта дурочка смертью угрожает… А я специально повесила это послание — чтобы стыдно было возвращаться назад!
Поезд приближался. Машиниста все-таки жалко… Даже если не посадят, такая травма... Кровища на стекле, экстренное торможение и куча перекошенных лиц в окнах. Эти-то люди ничего мне не сделали. Ничего, кроме равнодушия. Поезд приближался. Я стояла рядом с полотном и нервно дышала. Только бы ноги не окаменели, только бы не споткнуться. Чтоб наверняка. Прямо под «Сапсан». Быстро и, наверное, безболезненно… Но в глаза настойчиво лез образ машиниста. Какой-нибудь дядечка за сорок… Совсем не похожий на моего отца. Добрый, отзывчивый, которого дома ждет жена, теплый ужин и дети. А тут я и кровища на стекле. Фу. А если у него сердце слабое?! Да ну, бред, со слабым сердцем в машинисты «Сапсанов» не берут.
Я сделала шаг к рельсам, глянула на несущуюся навстречу смерть… А внутренний голос в этот момент вопил: «Дура!!! Уйди отсюда, уйди немедленно!» — «Почему? Ну почему, скажи мне, назови хоть одну здравую причину?». Но вот причину он назвать не мог. Его хватило лишь на искрой вспыхнувшую мысль: «Смерть… необязательно должна быть реальной. Смерть может быть символической!!! Сдохнуть всегда успеешь, не будь дурой, слышишь?!» Я очнулась. Пожалуй, впервые в этой жизни... «Что же я, из-за первой крупной неудачи готова под поезд прыгнуть, как Анна Каренина?! Так у той вся жизнь под откос пошла, а у меня вообще еще ничего не было...»
Словно пьяное, мое тело шагнуло назад и судорожно вцепилось в забор. Я говорю «мое тело», потому что я до сих пор не уверена, что это сделала я сама. Это был внутренний голос, ангел-хранитель — кто угодно, только не я сама. Поезд с воем пронесся мимо, разметав волосы ветром, и я долго от них отплевывалась, а потом, с трудом расцепив руки, повалилась на снег. Я рыдала как ребенок, захлебываясь слезами. Впервые за последние несколько лет. И ничего не могла с этим поделать...
Прорыдавшись, я попыталась трезво оценить ситуацию. Ну что же, раз этот паршивец прав, и смерть может быть символической, то что мы имеем, помимо записок в каждом кармане? Дурацкое детское послание на страничке Вконтакте, которое наверняка уже кто-то прочитал. Ну и черт с вами, я не обязана оправдываться, что не сдохла здесь сегодня, перед людьми, которые не захотели протянуть мне руку помощи. Тем более что смерть все-таки будет. Пусть даже символическая…
…Странно. Вот есть же уголовная статья за убийство тела. А за убийство души — нет. Наверное, потому что сложно отследить процесс убийства души и определить виновного. А может, потому что виновны все. И те, кто окружал эту душу, и сама эта убитая душа. Вот говорят: пока ты не принял оскорбление — оно лежит на совести того, кто пытался нанести тебе обиду. Так же и здесь: пока ты принимаешь чужие правила игры... ты соглашаешься быть убитым! Ведь именно душа творит, именно душа управляет телом. Тело — всего лишь инструмент. Можно заставить тело, но нельзя заставить душу. Душа может только согласиться с навязанными правилами. Добровольно согласиться, насилие здесь — полнейшая иллюзия... Можно привести множество примеров из истории, когда человеческий дух оказывался сильнее тела. Убивая тело, ты всего лишь лишаешь душу оболочки, лишаешь знакомых этому телу людей возможности прямого общения с ним. Но убивая душу, а в моем случае — позволяя ее убивать — ты убиваешь человеческое существо целиком. Все эти годы я была отличным соучастником преступления... Впрочем, ничто не мешает мне объявить себя условно свободной и больше никогда не попадать в эту петлю…
Я вернулась домой рано. Все мне казалось таким странным, сюрреалистичным… Я ведь думала, что уже никогда не переступлю порог этого дома. Задумчиво щелкнула выключателем и бросила ключи на комод. Ну что, под поезд шагнуть у меня кишка не тонка, а тонка ли моя кишка довести до конца вторую, более важную и интересную смерть? Не снимая ботинок, я прошла в комнату и порылась в записной книжке.
— Алло, Машка? Привет. Да, это я. Слушай, что ты там мне говорила по поводу вашей вакансии? Свободна еще? Отлично. Машка, я щас вещи соберу и уезжаю, возьмете меня? — Я рассмеялась. Машка на том конце вещала, что меня уже ждут. Кажется, несказанно обрадовалась, что нашла дурочку себе на замену, вряд ли кто-то другой согласился бы выполнять такую тяжелую работу за столь мизерные деньги, даже с общежитием. Ошибаешься, Машка, мне это сейчас больше всего на свете нужно… Чтобы заглушить другую боль… — Ну окей, завтра буду, ждите. Только не берите никого, мне... возвращаться будет некуда. Меня родаки выселяют. Говорят, деньги пора зарабатывать. Нет, насчет учебы пусть не беспокоятся, я не буду отвлекаться от работы, я академ на год взяла, пока не на что на учебу ездить…
Как я, оказывается, быстро и красиво вру, когда припрет…
Я повесила трубку и подошла к шкафу. Открыла. Так, этот свитер вязала мама. Этот и этот тоже. Хорошие свитера из теплой шерсти, греют даже в сорокаградусный мороз. К черту их, не возьму. Лучше обморожение, честное слово… Активнее работать буду, ага. А вот этот свитер я сама купила, на первую свою нищенскую подработку… Страшненький, для моей нынешней зарплаты — самое то. Вторую зимнюю куртку, которую мы покупали со скандалом — против моего желания и за бешеные по нашим меркам деньги, я, подумав, отложила тоже. Не хочу каждый раз, глядя на нее, вспоминать о прошлом. Нда, стимул быстро двигаться этой зимой у меня точно будет...
Я собралась за каких-то тридцать минут. Остановилась и оглядела комнату. Вон она, заветная полочка с маленькими подарками разных лет... от людей, которые некогда называли себя моими друзьями, но исчезли, едва мне понадобилась настоящая поддержка. Эти вещи еще недавно были мне так дороги... Как и воспоминания о прошлом. А теперь это всего лишь вещи. Мертвые, ненужные... Даже выбрасывать не буду. Пусть стоят. Вон учебники. Микроэкономика, статистика, прикладная математика... В задницу. Нужны будут — позвонят, приедут и сами заберут. У меня нет времени на такие мелочи... Хочу хоть раз в жизни побыть эгоисткой и наплевать на нужды всех и каждого, как плевали на мои...
Я взглянула на часы. Через полчаса придет домой мать. Подождать что ли? Войдет, устало скинет плащ, заглянет ко мне в комнату, поинтересуется, почему я не в институте… Я скажу, что занятия отменили. Она уйдет на кухню… А я подхвачу сумку, и уже у двери, чтобы не слышать дальнейшей истерики, брошу так небрежно:
— Знаешь, меня сегодня из института выгнали. Отчислили.
Нет, не скажу, что ушла сама. Ни за что не скажу…
Ее глаза округлятся… В них появится УЖАС. Ужас от того, что ее дочь выгнали из института. Все, дальнейшая жизнь для этой бездарности закрыта. Ее не возьмут на работу, она будет вечно сидеть на их с отцом шее (и откуда у нее только эта чушь в голове берется?!) и надо ехать, слезно умолять ректора взять мерзавку обратно, предлагать деньги, которых нет… В ее глазах появится ужас, но она снова так и не вспомнит ОБО МНЕ. И я буду слушать, как это беспомощное маленькое существо, которое боится собственного страха больше, чем реальных событий, боится показать этот страх, поделиться им, поговорить нормально, как люди, по душам, как это маленькое беспомощное существо бегает вокруг меня, повышая голос и брызжа слюной… Ни на минуту не вспомнив обо мне. О той, что находится ВНУТРИ тела.
Ну нет уж. Придется уйти по-английски.
Я закрыла дверь и привычно сунула ключи в карман. Упс… Поискала глазами хоть что-нибудь, торчащее из стены, не нашла, и положила прямо под дверь. Типа уронила. Ничего, у нас хороший подъезд, чужие не поднимут да и мать скоро вернется. Выдохнула с чувством невероятного, просто потрясающего облегчения... Что-то новое, взрослое, самостоятельное сжалось в груди, до мурашек наполняя ожиданием неизвестности. Сложностей, которые мне придется отныне решать самой (зато никто не будет на меня кричать по малейшему поводу). Страха, что я не справлюсь (можно подумать, у меня будет выбор!). Я взглянула на часы еще раз. Пятнадцать минут. Нет, пора бежать. Не хочу никого больше видеть, даже на прощанье... Если буду идти быстро, как раз успею на вокзал, на предпоследний поезд до чужого города... и на перекладных, тратя последние, такие нужные деньги, доберусь до холодного, заснеженного Нска... И стану курьером, ежедневно с семи до семи таскающим посылки «весом до 10 кг». Я нервно рассмеялась. Что ж, неплохая цена за возможность снова начать писать стихи. Как там? Художник должен быть голодным? Значит, художник будет голодным.
…Закатное солнце бросало на полупустую платформу последние теплые лучики. Мои следы одинокой неровной дорожкой тянулись от полуразбитой лестницы по свежему снегу. Трубы «родного» завода — даже вечером — чадили рыжим дымом. В воздухе попахивало какой-то дрянью. Я была единственным человеком на платформе, который улыбался от уха до уха и смотрел ввысь. Туда, где за рыжим дымом проступало небо. Пока еще серое. Но ничего, я дождусь ночи и снова увижу звезды…
Покидая дом, я знала, что, с одной стороны, совершаю большую ошибку. Я знала, что окажусь одна в чужом городе, без возможности вернуться. Потому что мой билет — только в один конец. Остальной жалкой суммы хватит лишь на нищенское проживание, пока я не начну хоть что-то зарабатывать. Мне будет плохо. Мне будет холодно и, возможно, временами по-настоящему страшно. Но, с другой стороны... Нигде мне не будет так плохо, как было здесь...