Она сидела на низеньком пуфике перед зеркалом трюмо. Держа в одной руке частый черепаховый гребень, подаренный ей мужем к двадцатилетию их свадьбы, а другой, собрав в пучок свои роскошные длинные волосы, струящиеся, тяжёлые, цвета спелого раскрывшегося каштана, она внимательно рассматривала своё отражение, глядевшее на неё беззастенчиво, с любопытством из жидкой прозрачной глубины волшебного стекла…
Чувственный рот, с красиво очерченными полными губами, ослепительная белоснежная улыбка, умные «оленьи» глаза; глаза со смешливыми искорками, светящиеся, словно откуда-то изнутри, чуть дрожащие восхитительно длинные ресницы, несколько неправильный, но очаровательный профиль носа, возбуждённым трепетанием широких чувственных крыльев, выдающий её нервное затаённое дыхание, едва заметный пушок над верхней губой, чуть коротковатой и слегка приподнятой и оттого лишь усиливающей эффектность впечатления при взгляде на полотно её лица; и не одной, почти ни одной морщинки! Изящные запястья ухоженных, но сильных женских рук, сладострастно скованные тусклым золотом браслетов, обольстительная мраморная шея, худые - «Пожалуй, что и слишком!»-открытые поведенные немного назад плечи, подчеркнуто строгая осанка профессиональной танцовщицы, узкая талия, высокая девичья грудь, волнующая, влекущая к себе из-под глубокого декольте вечернего платья, цвета «электрик» - из таинственного зазеркалья на неё смотрела молодая темноволосая женщина. Женщина с тонким абрисом лица, во всех движениях которой неуловимо присутствовала восхитительная ленивая кошачья грация; женщина, в которой было видно то, что англичане, со свойственным им снобизмом ещё называют «the good breed»* женщина страстная, волнительная, зовущая.
«Нет, ей никак не дать сорока лет; ни раннее замужество, ни дважды перенесённые роды, и болезнь – неизлечимая, пожирающая её изнутри болезнь – нисколько не отразилась на её внешности, не оставили заметного следа! Казалось, годы обошли её стороной: она выглядит не старше тридцати – тридцати двух. Она, мать двоих детей, взрослых уже детей, внимательная, заботливая жена,ещё способна пленить своей красотой, своей неувядающей молодостью сердце любого да-да, любого мужчины на свете!», - так размышляла сидевшая перед зеркалом.
«Прелестно, прелестно! Боже, как хороша; я – чудо!»,- думала она, медленно расчёсывая гребнем послушные пряди вьющихся шелковы волос, - И ни одного седого волоса! Чудо, чудо как хороша!».
Она быстро взглянула на старинные часы в массивной серебряной оправе, местами покрытой следами неумолимого времени, стоявшие на верхней полке трюмо, рядом со шкатулкой красного дерева с замысловатым вензелем на плоской прямоугольной крышке; там же вперемешку лежали всевозможные скляночки, коробочки, пудреницы, флакончики с духами и прочие незатейливые предметы женского туалета. До назначенной встречи оставалось чуть более двух часов. «Отлично! Всё складывается как нельзя лучше – я успею принять душ, приготовить обед и исчезнуть до прихода мужа!».
На душе её было светло и радостно; душа её пела, как птичка. Не удержавшись от соблазна, она, вдруг кокетливо и бесстыдно подмигнула своему отражению, послушно повторяющему за нею вслед все её малейшие движения. Подмигнула, обнажив в широкой улыбке белые крепкие зубы. И тут же, сама, устыдившись своей неприкрытой, рвущейся наружу чувственности и того томительно- сладкого, снедающего её всю желания – желания быть с любимым. Отдаться ему, не рассуждая, не требуя и не ожидая ничего взамен, позабыв обо всём – обо всём на свете; отдаться ему трепетно и нежно, нежно, то напротив, желая обладать им безраздельно, деспотично, властно и бессовестно грубо. Она, вдруг, сама устыдилась стремительно растущего в ней желания стать его беспрекословной, безвольно-молчаливой рабой, желания ощутить себя мягкой и податливой вещью в его сильных мужских руках; желания отдаться всей, всей собой, отдаться, страстно и отчаянно, не оставляя для себя лазейки к пути назад: так поражённые внезапным без0умием бросаются в омут с головой, не думая более о последствиях, не оставляя для себя никакой надежды на иную, быть может, жизнь, в ослеплении болезненной страсти и не помышляя даже об этом, будучи не в силах бороться с захватившим их сумасшествием. Она устыдилась своих рвущихся наружу чувств, но то… То была минутная слабость, а, может статься, и проблеск сознания, на мгновение промелькнувший в ней и исчезнувший тут же без следа, в кипящем водовороте охватившей её страсти. «Господи, да что же, что же это со мной?!» - всплеснула глазами она.
«Влюблена, влюблена!» - пела её душа. «Влюблена, влюблена!» - шептали ей роскошные её струящиеся по открытым плечам каштановые волосы. «Влюблена, влюблена! - напевала она, открывая краны в облицованной чёрным мрамором ванной комнате – Влюблена!».
Да, она была влюблена! Она, маленькая легкокрылая певчая птица, была влюблена; влюблена каждой клеточкой своей чистой, незамутнённой ещё души; влюблена каждой клеточкой своего молодого жаждущего тела; влюблена до беспамятства, до безумия, даже не подозревая о том, что, полюбив впервые и по-настоящему, она попалась в силки, расставленные хитроумным и жестоким птицеловом, чьё имя известно нам как Любовь!
Она познакомилась с Ним недавно – полгода, может быть, год тому назад. История её любви… Впрочем, стоит ли об этом говорить – история эта самая обыкновенная, каких случается в больших городах на исходе зимы тысячи и тысячи!
Она познакомилась с ним недавно, вчера, сегодня… А может быть, давно? Она не знала, не помнила точно. «Да какая мне разница, какая разница!» - говорила она второпях, прощаясь с ним поутру, после очередной безумной их встречи. «Какая разница!» - говорила она, рискуя запятнать, опорочить своё честное имя, рискуя потерять свою репутацию, положение в обществе и безграничное доверие ничего не подозревающего, любящего её до самозабвения мужа. «Какая разница! Я ни о чем не хочу думать сейчас. Ни о чём! – сонно говорила она, лёжа на своей постели лунной октябрьской ночью, в ответ на частые укоры мучавшей, донимающей её совести.- Я подумаю об этом завтра! Завтра…».
Так день шёл за днём, месяц сменял другой, и каждое «завтра» ничем не отличалось от «вчера»… «Я люблю, Боже, люблю тебя, милый!» - шептала она, будто в лихорадке, мчась в холодном такси по залитым ярким неоновым светом витрин пустынным улицам спящего ночного города. «Я люблю, люблю!» - шептали в забытьи её сухие горячие губы в полумраке занавешенного пыльными шторами дешёвого гостиничного номера, нежно и страстно касаясь его небритой щеки. «Люблю, люблю!» - твердила она про себя, будто слова эти были некий магический оберег, возвращаясь заполночь длинным тускло освещенным коридором к себе домой, и гулкое эхо её торопливых шагов вторило ей глухим и раскатистым: «Люблю, люблю…», отдаваясь высоко под сводами старинного лепного потолка.
О, этот глупый несмышленый мальчик, однажды заговоривший с ней, случайно оказавшись на её дороге! (Мне, уже почти отжившему свой долгий век, искренне жаль тебя, неразумный мой мальчик, не умеющий отличать одно от другого!) Ей не было дела до его чувств, ей не было дела до того, что у него была иная жизнь, так отличная от её жизни. Ей не было никакого дела до того, что она в преступном ослеплении своём, крала его у его же семьи, крала его бесстыдно, бессовестно, не считаясь, не думая не рассуждая; ей не было дела до этого; ей не было дела ни до чего в целом свете!
Она любила, любила, как могла, как умела, отдавшись своей безумной любви целиком, она сходила с ума, бросившись в тёмный омут поглотившего её чувства. Любовь её была превыше, нет, сильнее её достоинства и чести, сильнее гласа совести и здравого смысла; любовь её была превыше этических норм и моральных устоев общества; любовь её была откровенно бесстыдна и нага в страстном безумии своём, беспощадна, жестока и эгоистична. Её любовь была самой обыкновенной человеческой любовью. В своей безумной любви она была хищницей, она была голодной пантерой; её тело и мозг терзал неумолимо и беспощадно жгучий нетерпимый голод желаний, взращённый на топкой, вязкой почве одиночества и её неудовлетворённость, её неутолённая жажда мечты, её страстная, отчаянная потребность любить – о, не стыдясь, не сомневаясь, она была готова отстаивать то, что ей принадлежало по праву! По праву сильного. Отобрать и насытиться, насытиться немедленно, жадно и полновластно, жестоко позабавившись со своей агонизирующей добычей – она была жалкой рабой своей животной страсти, она была одновременно охотником и жертвой.
В то же время, она смутно понимала, что она совершает нехорошие, не имеющее оправданий разума поступки, крадя у соперников то, что принадлежало им по закону. Она понимала, что поступает подло и гнусно, предательски обкрадывая и саму себя, да она понимала это! Иногда она отчётливо осознавала, что идёт вопреки своей совести, совершая низкую сделку; она знала, что поступает противозаконно. Противозаконно Богу, но не человеку! Она понимала всё это, но ничего, ничего не могла поделать с собой: алчная ненасытная плоть, питаемая адским огнём желаний, была сильнее её, сильнее всех доводов разума и обличающего голоса её совести.
«Что мне совесть! – часто думала она, стоя часами у подоконника и глядя в усыпанное мелким горохом звёзд ночное октябрьское небо. - Что мне до совести? Ведь я – воровка! Порочна, порочна до мозга костей; порочна и моя душа, темна, вот так же, как и это глухое осеннее небо!». И она закрывала створки своего окна и, сбросив с плеч тёплую шерстяную шаль, ложилась в холодную постель, желая забыться поскорей тревожным предутренним сном.
Да, она была воровкой; она крала у других то, что ей не принадлежало, она обкрадывала и себя, но вправе ли мы осудить её за это, зная, что она воровала, не осознавая до конца всей тягости своего преступления; зная, что она воровала только лишь потому, что ей так хотелось любить?!
Любовь – это все разлагающее, дьявольское чувство – поглотила её, сняла, растоптала, унизила, вывернула наизнанку, сломив её слабую волю, обнажив, высветив тёмные стороны её души, не оставив ей сил к сопротивлению, не оставив ей никакой надежды на спасение. Так что, скажите, оставалось ей делать, как не отдаться во власть любви?! Отдаться безропотно и всецело, сгорая в этом адском бушующем пламени; отдаться, как есть, не думая, не рассуждая, бросив, когда-то светлую, душу свою на алтарь всемогущей дьявольской Любви, любви земной ненасытной, любви человеческой! И мы простим ей это. Мы, чьи грехи, быть может, во сто крат тяжелее её желания любить, великодушно простим ей безумную и безрассудную любовь её; простим точно так, как прощаем великодушно физическое уродство неповинным в том калекам.
…Косые тёплые струи воды ласкали её нагое трепетное тело; тело сорокалетней женщины, жаждущее совсем иных ласк; тело, поражённое, захваченное тяжёлым смертельным недугом – жестоким недугом обыкновенной человеческой любви. Она стояла под душем, запрокинув голову и закрыв глаза, прислонившись спиной к мокрой стенке ванной, и думала, мечтала… О чём?
Шлёпая босыми ногами по затейливым узорам паркетного пола, она уже была там, за глухими кирпичными стенами своей квартиры; она была, стояла там, на оживлённой, спешащей невесть куда улице, на том единственном для неё перекрёстке дорог, где Он (О, Боже!) в нетерпении ожидал возлюбленную свою, свою прекрасную ясноокую.
Грохот и лязг трамваев, гудки автомобилей, шумный бурливый людской поток и его смеющиеся мальчишеские глаза – там была её настоящая жизнь; жизнь вне стен своего родного дома: дома ненавистного ей теперь и бывшего когда-то нерушимой твердыней, неприступной крепостью, тайным её святилищем.
Она ждала его, крепко зажав рукоять зонта в тисках тонких перчаток, не обращая внимания на резкие порывы холодного осеннего ветра, хлопающие громко полами её плаща. Она прождала его двадцать минут, полчаса, час, другой… Она искала его глаза в бесконечном безликом потоке мокрых шляп, зонтов и пальто, но, увы! Он не пришёл сегодня, не пришёл вчера… Он не пришёл никогда!
Телефон в её холодной опустевшей квартире молчал. Молчал, казалось, года, столетья и те редкие нечаянные звонки, раздававшиеся иногда, будившие могильную тишину её квартиры; звонки, заставляющие трепетать, биться в напрасном волнении её иссушённое, испитое бесконечным тягостным ожиданием сердце – все они были пусты, немы, мертвы.
…Она отошла от окна и, устало, сгорбив худые плечи, с накинутым на них шерстяным платком, медленно, словно сомнамбула, опустилась на низенький пуф, стоящий перед расколотым пыльным зеркалом трюмо. Будто во сне, она провела рукавом домашнего платья по пыльной поверхности стекла. Из тёмной глубины погасшего кристалла на неё глядело равнодушно чужое, незнакомое ей лицо – изборождённое глубокими оврагами морщин лицо древней старухи, лицо бесконечно- одинокой, несчастной, брошенной и обманутой женщины. Женщины, потерявшей себя; женщины давно и навсегда потерявшей веру и надежду; на неё глядело устало и равнодушно лицо женщины-лгуньи; женщины-воровки; лицо женщины, обокравшей самую себя, испившей всю горечь расплаты за своё безумное желанию любить и быть любимой.
Я знал её когда-то. Скажу более, я знал их обоих, но что, что с того: в моей истории нет ничего особенного, необычного; в больших городах такие истории случаются почти каждый день, на исходе зимы. Впрочем, если хотите, я назову вам её имя (она давно умерла!)... но я устал, мне безумно хочется спать!
очень давно. не на этой Земле.
* the good breed –(англ.)- настоящая порода, хорошая порода. В осн. О животных, реже о людях.
© Copyright: Светозар Афанасьев 2, 2011
Свидетельство о публикации №211020101470