Глава двадцать седьмая
ПРИ ДВОРЕ ХАЛИФА
Не осуждайте меня, дети мои или другой, кто прочтет:
не хвалю ведь я ни себя, ни смелости своей,
но хвалю бога и прославляю милость его за то,
что он меня, грешного и худого,
столько лет оберегал от тех смертных опасностей,
и не ленивым меня, дурного, создал,
на всякие дела человеческие годным.
«Поучение Владимира Мономаха»
Я провалилась в сон, словно в глубокий освежающий колодец. Сколько я проспала, не знаю, но разбудил меня странный звук, проникший в мой сон и совпавший с ним. Мне снилось, что я открываю тяжелую дверь со скрежетом, а за нею меня встречает Святогор. И я попадаю в его объятия. А одет он по-современному – в джинсы и рубашку, и этот наряд ему очень к лицу. Но что-то раздражает нас, мешает раствориться в радости видеть друг друга и быть вместе. И тут я замечаю, что дверь-то уже открыта, а звук все еще продолжается. И я очнулась.
В этот момент Святогор закрывал дверь подземелья. Он выглядел озабоченным, почти удрученным. Я позвала его. Он бросился ко мне:
– Ты уже проснулась? Как ты себя чувствуешь?
– Я-то хорошо, – смутилась я. – А ты? Тебя что-то тревожит?
– Да, многое, но больше всего меня беспокоит то, что должно меня радовать, – и он как-то робко улыбнулся.
– Что? Что это? – не поняла я.
– Видишь ли, я очень хочу спасти вас с Николасом. Я понимаю, что вам грозит здесь опасность, – сказал он. – И я каждый день ходил в подземный коридор наблюдать за поведением световой стрелки.
– Боже, когда же ты все успеваешь? – поразилась я.
– Это не требовало от меня никаких героических усилий, – отнекивался он. – Просто я приходил туда, ориентируясь по солнцу то за час до появления стрелки, то через час после нее.
Он грустно помотал головой, будто прогоняя наваждение, и продолжил:
– Вчера я пришел через два часа и увидел стрелку, острием своим указывавшую в сторону выхода, от моего жилища. Сегодня решил я удостовериться в ее действенности и захватил с собой кубок. Я поместил его на стрелку и, когда она погасла, кубок исчез.
Я ахнула. Я до сих пор не могла поверить в чудеса, не могла привыкнуть к ним.
– Это означает, – подытожил Святогор, – что врата времени открыты и на выход. И завтра я должен отправить вас обратно в ваше время, – он вздохнул. – Да-да, я должен.
Я замерла, ожидая, что он скажет дальше. Он посмотрел на меня грустно. Взгляды наши встретились, и мы так долго не отрывали друг от друга глаз, что, казалось, зелень его глаз перетекла в мои, окрасив их в серо-зеленый цвет, и изумруд его глаз чуть разбавился сероватым оттенком моих.
– Я должен отправить вас завтра домой, – повторил он и как-то беззащитно, по-детски улыбнулся. – Но я не хочу. Не хочу!
Я коснулась его руки и спросила:
– Мы спешим?
– Да-да, я думаю, нам пора, – растерянно произнес он.
– Жаль, – вздохнула я. – Я так хотела, чтобы ты рассказал мне дальше историю своей жизни. Ведь завтра мы расстанемся, и я никогда ее не узнаю.
– Пойдем, Елена, мы нужны пациентам. Как только выпадет свободная минутка, я обязательно расскажу тебе.
Падре Ансельмо чувствовал себя бодрее и обрадовался нашему появлению. Он о чем-то беседовал с Колей на латыни, а когда мы вошли, вдруг обратился к Святогору:
– Мой уважаемый лекарь, поведайте мне, как оказались вы в этом христианском замке.
Я удивилась тому, что просьба больного совпала с моей, и углядела в том добрый знак. Я начинала верить снам, совпадениям и чудесам. А Святогор усмехнулся, пощупал пульс у священника, одобрительно кивнул и промолвил:
– Что ж, видно, не уйти мне сегодня от рассказа.
Он заговорщически подмигнул мне, устроился рядом с постелью раненого и начал рассказывать. А я снова приведу здесь отрывок из его рукописи:
«Стал я жить в сказочном дворце Мадинат Аль-Сахра. А держали меня, дабы сделался я халифа “заморской ученой собачкою”. И здесь во дворце продолжил я свое просвещение. Науки у арабов возводились в культ. Здесь ценились по-особому медицина и математика, астрономия и философия, и владение словесностью. Высочайшим искусством полагали арабы каллиграфию, величая ее “духа геометрией”. Самой же достойной наукой почиталась теология, в этом мире место их людям разъяснявшая. Уважением великим пользовались те, кто для себя способен был почерком изысканным переписать “Коран”, и украсить его рисунками-миниатюрами. И познания сии человеческие во дворце постигал и я, учителями именитыми направляемый. Сам халиф развращенным был человеком и избалованным. Он пытался лишь создать у подданных впечатление, что достойный сын он отца своего, покойного халифа Аль-Хакама Второго /*Аль-Хакам II – второй кордовский халиф, прославившийся своим миролюбием и богатейшей библиотекой, насчитывавшей 400 тыс. книг. Правил с 961 по 976 гг./, богатейшей и изумительнейшей библиотекой своей прославившегося.
Аль-Хакам пополнял эту знаний сокровищницу неустанно и с прилежанием. Почитал он книгу лучшим подарком мусульманина мусульманину. При правлении Аль-Хакама, сказывают, в стенах дворца самые знаменитые поэты и сочинители слагали свои вирши и сказания; самые мудрые философы искали истину и делились своими поисками в своих творениях; самые искусные каллиграфы, среди которых преобладали женщины очаровательные и образованные, занимались переписыванием книг и украшением их; самые талантливые медики врачевали обитателей райского уголка самой Кордовы и спасали немощных с самых дальних уголков халифата всего. Аль-Хакам славился как самый образованный и наименее жестокий халиф. И в правление его несколько годов прочный мир царил между Аль-Андалус и христианами. Сыну завещал он мир оберегать и не поднимать оружия и войск, иначе как по острой надобности, для защиты правды и справедливости. Ибо, по разумению его, только в мирной жизни можно знания приумножать и народу своему дать процветание.
Однако, прошли эти времена, и взошел на престол Хишам Второй. Был он младшим и поздним сыном великого Аль-Хакама и наложницы Субх, покорившей пожилого халифа волосами своими светлыми и глазами голубыми и подарившей ему двух сыновей. Старший, к сожалению, долго не прожил. И поспешно объявил халиф маленького Хишама своим наследником. Совсем мальчиком оказался наследник в руках сильного Мохаммеда ибн Аби-Амира игрушкою. Был тот во дворце человеком случайным и новым, однако же сумел втереться к халифу в доверие и особенно к молодой его наложнице. Мохаммед внешностью обладал столь обаятельной и столь великим честолюбием, что очень скоро утвердился он в халифате на первых ролях. Поговаривали, был он самой Субх даже полюбовником. Они нуждались друг в друге одинково. Ее влиянье при дворе полагал он ступенькою для дальнейшего наверх продвижения. Она же видела в нем опору для сына своего возлюбленного, слишком юным на престол восходившего.
Так все и произошло. Постепенно удалось Мохаммеду ибн Али-Амиру остаться советником и министром единственным юного халифа. И тщеславие его ему позволило одного лишь человека иметь над собой – самого халифа, причем власть последнего становилась столь призрачной, что вся власти полнота, все бразды правления сосредоточились в руках Мохаммеда. Хишама же министр приобщал к образу жизни неправедному и нездоровому, разрешал ему возлияния винные, поощрял его наклонности самые низменные.
Воздвигнет вскоре Мохаммед на берегах Гвадалкивира бурного и для себя дворец столь же прекрасный, как дворец самого халифа. И имя даст ему похожее, Мадинат Аль-Сахира наречет его. Перенесет он в резиденцию свою все службы государственные. Халиф же останется в Мадинат Аль-Сахре, как птичка в золотой клетке, великий, но ничтожный, всевластный, но без власти, свободный, но пленник, охраняемый будто бы во имя безопасности телохранителями и лишенный права передвигаться по собственному желанию.
Мохаммед же, стремясь еще выше взлететь и прославиться, возобновил священную войну против христиан и одержал победы многочисленные. И вот с победой воротясь из королевства Леон, он принял титул Аль-Мансура, “ Божьей волею победителя ”.
В эту пору и протекало детство мое и юность моя при дворе халифа. Доводилось с Аль-Мансуром видеться и мне. Человек этот великий в устремлении противопоставить себя всему человечеству, и вправду обладал обаянием поразительным. Меня заставляли петь иль декламировать при нем. Терялся я, благоговел от его взгляда проницательного, казалось, этот человек все знает обо мне, все мысли читает мои с легкостью. И он образованием своим значительно халифа превзошел, и уважение имел он к слову писанному. Но знаю я, по приказанию его, как будто с ересью в борьбе, целые тома, драгоценные и многомудрые, из библиотеки, столь любовно Аль-Хакамом собиравшейся, были принародно преданы на площади огню. Этого не мог я простить ему и негодовал в душе, но, увидев его, забывал обо всем и готов был преданно ему служить, потрясенный его величием. Чувствовал, что по душе ему и я. Ласково трепал он меня по белокурым волосам и особенно заинтересованно об успехах моих проведывал у наставников моих.
Именно Аль-Мансур распорядился новым направлением просвещенья моего. Обучаться начал я делу военному. Полагал он, что, как и все, должен был я поддерживать халифата мощь именно теперь. Поражения свои проклиная, христиане стремились к единству, и арабам достойный готовы были в битвах они дать отпор.
Незамеченными не остались ратные мои умения. Военные наставники удивлялись моей стрельбы из лука меткости, способности в седле держаться и с лошадью управиться даже на всем скаку. Всем этим и другим искусствам воинским еще в раннем детстве обучил меня мой батюшка. И арабы уже в юности ранней привлекли меня к участию в военных кампаниях, сначала в пехоте средь простого люда солдатского, а затем и среди всадников, в чью семью меня приняли за заслуги мои ратные.
Думается мне, сам Аль-Мансур оценил успехи мои воинские и наградил, возвысив меня в звании. Не считался я более рабом иль пленником, а почитался наравне с воинами, коих иногда превосходил познаниями, что все ж сверх меры ценилось в арабском обществе.
Вскоре стал я разбираться и в делах политических во всей Аль-Андалус. Уразумел я тогда, что Аль-Мансур, всемогущий и самовластный, подмявший под себя халифа несчастного, слабого и развращенного, проводил политику особую. Справедливо опасался этот деспот, что поднимется супротив него, узурпатора, знать родовитая, его возвышением недовольная, жадная до власти, богатства и славы. Не желал допустить он такого поворота, великой обладая дальновидностью. И создал он организацию военную нового образца. В ней равны все стали по званию: и арабы племени знатного, и арабы происхождения низкого, и берберы дикие, из Северной Африки пришедшие, и невольники, ликом черные, и даже христиане, по какой-то причине арабам служившие. И не делал он ни для кого исключения, не допускал никому послабления, и не возвышал никого без заслуги истинной. Это силу давало деспоту невероятную, мощь военную и преданность личную всего воинства его многочисленного. Потому-то я и возвысился, хотя был я тоже невольником.
Появился у меня со временем даже оруженосец и слуга мой верный, Сулейман, который водил за мной в походы ослика вьючного с провизией и запасами оружия. Он с восторгом щит мой носил кожаный, драгоценный и дорогой, мне подаренный самим диктатором. Не прославился я убийствами, не участвовал я в грабежах и насилии над жителями деревень покорившихся, за что презирали меня часто воины, особенно из племени берберского, верные псы узурпатора. Однако сам Аль-Мансур относился ко мне с уважением, окружал меня ласкою, потому что копье мое – смелое и меткое, потому что меч мой – верный и удачливый в поединках с неприятелем, потому что в сражениях яростных не прятался я за спины других воинов, потому что не бросал я на поле битвы товарищей израненных, потому что ухитрялся брать я множество пленников живыми и здоровыми.
В перерывах между походами возвращался я во дворец халифа Хишама Второго, прозябавшего в своих разлечениях, от всего мира сокрытого, от самого себя охраняемого. Там я снова становился “ученою собачкой хозяина”, ублажал его музицированием и декламацией, восхищал его речью многоязычною, читал ему труды великих авторов или истины, в Коране заключенные. Там продолжал я свое образование. Увлекался я медициною, полагая полезность ее на поле ратном.
Так текли годы службы моей при дворе халифа кордовского, то в райских садах дворца, то в кампаниях воинских, походах дальних и утомительных. Ранен я бывал, но раной не опасною, сам умел себя я вылечивать с помощью верного оруженосца моего. В остальном Бог оберегал меня и не обходил своею милостью. Думаю, ведомы ему мои страдания душевные и поиски духовные.
Я порой невыносимо тосковал и по матушке и батюшке, по добрым сестрам своим старшим. Тосковал я по жизни, которую понимал, где легко отличал я добро от зла, друга от ворога, ласку от грубости, искренность от лицемерия. Здесь же все иначе виделось. Войны мы вели неправедные. Неприятель наш истинным был земли этой хозяином. За вниманием министра-диктатора крылось коварство и вседозволенность, а за ласкою - стремление подчинить души людей, судьбы их сломать, как поступил он уже с халифом законным, потомком рода Омейядов, внуком Абд-Аль-Рахмана Третьего.
И вот наступил тот год, памятный для всей Аль-Андалус. Прожил я уже в Кордове лет около пятнадцати и был уже мужем зрелым и воином многоопытным. Отправилось воинство арабское в поход дальний и многотрудный против королевств и графств христианских. Множество селений поверженных оставили мы позади. Шли мы легко, каждая победа азарт рождала воинский. Добрались мы до края горного. Там раскинулось владение графа кастильского, давно уже арабами завоеванное, но вновь христианами заселенное в отсутствии контроля и угнетения со стороны завоевателей. Местечко для ратного столкновения избранное именовалось Коршуньей горой, иначе – Калатаньязор /*Традиционно, принято считать, что эта битва при Калатаньязоре (в провинции Сориа) произошла в 1002 г. и нанесла сокрушительное поражение по армии Аль-Мансура, а сам он был ранен и вскоре скончался в замке Мединасели. Однако, некоторые историки утверждают, что битва состоялась летом 1000 г., в ней против армии Аль-Мансура выступали объединенные силы королевства Леон, Наварры и тогда еще независимого от Леона графства Кастилия. Исход ее неизвестен, и она не имеет никакого отношения к смерти Аль-Мансура, действительно умершего в 1002 г. Автор позволил себе воспользоваться традиционной версией/.
И столкнулись в сражении честном две армии, не уступавшие друг другу храбростью. Много христиан полегло под нашим натиском, но и мы потери понесли огромные. И казалось, Бог на нашей стороне, но внезапно пересмотрел Всевышний взгляд свой на сражавшихся да и занял сторону неприятеля. Ранен был наш вождь, сам тиран Аль-Мансур. Я уж вместе с ним бой покинул жаркий, ибо врачевать его мне было велено, коль сгинул врачеватель наш в том походе изнуряющем. Поражение терпели мы, и было ясно это всем сражавшимся. Нас теснили упорно христиане измученные, свою землю упорно защищавшие и в том силы свои черпавшие. Я возился с ранами великого диктатора, поражался его терпению и мужеству.
Вдруг заметил я юношу-христианина. От своих он отбился воинов и с бербером кровожадным отчаянно дрался в поединке честном. Не хотел я в состязание их вмешиваться и продолжил было целительство. Но увидел я, как нацелил топор еще один бербер, стремясь помешать бою честному. Стало так мне жаль того юношу, совсем мальчика, и я бросил свое врачевание и к воину, что топор держал, кинулся, рискуя сам под лезвие его угодить невзначай, и крикнул я ему, что Аль-Мансур срочно просит его. Юноша тем временем поверг соперника, но на землю пал, раненый своим противником. К юноше я кинулся, сам не понимая, что делаю. Подхватил я его на руки, с поля боя понес в сторону христиан, положил осторожно на траву и начал раны его перевязывать. Обработав его раны неопасные, бережно устроил я его, за огромным валуном от глаз противника сокрыв. И поворотил к пациенту своему великому.
Но заметил я, как начали арабы медленно отступать, осторожно перемещая повелителя на носилках, из прутьев наспех сделанных. Окружили их вдруг христиане-воины и был взят в полон Аль-Мансур.
Вышел из засады я к предводителю их рыжебородому, зычным басом говорившему, и обратился с речью достойною. Я поведал ему, что повержен арабским воином юноша в бою, и что я, знакомый с тайнами врачевания, помощь оказал ему необходимую, но теперь считаю его пленником. Предложил я сдаться добровольно в плен, слово дал я, клятвой во имя Аллаха скрепленное, что верну тогда их раненного, коль отпустят они на волю вольную старика больного и немощного, на носилках лежавшего. Не раскрыл я им, что старец тот и был сам Аль-Мансур, а назвал его своим дядюшкой. Пошептались воины христианские, посудили-порядили да и дали свое согласие, прежде пожелав на юношу взглянуть. Отказался я выдать им его местонахождение, раньше чем уверую, что старик мой вне опасности. Снова совещались воины да и взяли под стражу меня и еще двух арабов-пленников, отпустив притом диктатора с двумя сопровождающими.
Я простился с ним. Был он очень плох, но нашел в себе силы поблагодарить меня за службу верную. Правда, высмеял он поступок мой, добровольное мое пленение, и шепнул мне так: “Жизнь моя уже не стоит ни гроша, ни за что загубил ты молодость и отвагу свою. Но привык я под себя людей подминать всю жизнь, потому приму твою жертву с благодарностью”.
Так я пленником сделался рыжебородого дона Ордоньо. Юноша же тот сыном был его доном Альфонсо, двадцати лет от роду. Потерпели арабы поражение сокрушительное. И вернулся домой мой новый господин, да и заточил меня в подземелье замка своего. Однако, благодарность свою за спасение юноши дон Ордоньо мне всегда выказывал, обращался со мной неплохо он, не пытал, не истязал, а потом решил, что на свободе я буду ему полезнее. И тогда заключили мы договор о сотрудничестве. Итак, я поселился в доме господина Ордоньо – в его замке Аструм Санктум.
Много позже до меня докатилась весть о смерти Аль-Мансура в замке Мединасели. Он ушел из жизни шестидесяти двух лет, но он здоровьем отличался и мужеством, и если б не рана его смертельная, еще мог прожить бы немало лет».
Глава двадцать восьмая
ЗАГАДКИ СВЯТОГО СТАРЦА
О путник, обернись, взгляни назад –
И ты увидишь путь, тебе сужденный.
Он вдаль пролег, восходом освещенный,
Но в дали той уже горит закат.
Минувшее с грядущим стало в ряд;
Приход, уход – одни у них законы;
Так поверни же руль судьбы бессонной,
Как стрелку, что обходит циферблат.
Мигель де Унамуно(1846–1936)
/испанский поэт и философ/
– Cначала ты спас старшего брата, а теперь выхаживаешь младшего, – мечтательно промолвил падре Ансельмо, когда Святогор завершил свой рассказ.
– Да-а, это именно ты, мой мальчик! – снова загадочно произнес старик.
Мы все в изумлении посмотрели на больного. Священник блаженно улыбался, зачарованно покачивая головой, так что белые волосы его под тонзурой терлись об изголовье.
– А зовут тебя Абдеррахманом? – спросил он.
– Так называли меня арабы, – кивнул Святогор.
– А здесь тебя называют Сакромонт. Почему? – поинтересовался старец.
– Это мое имя в переводе на ваш язык.
– Откуда же ты родом?
Святогор уклонился от прямого ответа:
– Я уже и не помню откуда. В плену у арабов я с раннего детства.
Падре Ансельмо медленно и трудно повернул голову и окинул внимательным взором своего лекаря.
– Нет, мой мальчик, от меня ты не скроешь правды, – проговорил он лаского. – Я-то знаю, откуда ты. Ты из очень далекой и очень загадочной страны, за многими морями и землями. Да-да, ты из той же земли, что и …
Он неожиданно умолк, вздохнул и обратился ко всем:
– Попросите сюда владельца замка и всю его семью, а также достопочтенного падре Эстебана. Прошу тебя, Сакромонт, исполни мою просьбу немедленно!
Сулеймана послали за семейством. Стало тревожно. Ситуация напоминала выражение предсмертной воли больного. Я бросила вопросительный взгляд на Святогора – тот лишь растерянно пожал плечами. Он внимательно осмотрел старика, дал ему выпить укрепляющий настой и посоветовал подремать, пока собираются члены семьи сеньора.
Через минут двадцать все вместе вошли в “лазарет”. Сулейман застал всех уже в часовне в ожидании богослужения, о котором я совершенно забыла, потрясенная всем, что произошло за день.
– Ваша милость, – обратился Святогор к дону Ордоньо, – прошу извинить меня, что я прервал вашу службу. Падре Ансельмо настаивал на вашем приходе. Вероятно, он имеет что-то очень важное сообщить всем вам.
Дон Ордоньо кивнул и сказал больному, что все в сборе и готовы со вниманием выслушать его. Падре Ансельмо, очевидно, все же утомился. Он какое-то время молчал, собираясь с силами, но что-то настолько не давало ему покоя, что это мешало отложить разговор на следующий день. Он слабо улыбнулся и заговорил:
– Я рад, что вы почтили меня, недостойного, своим вниманием и нашли время оторваться от дел. Мне жаль, что здесь вам всем, даже негде устроиться. Но я не отвлеку вас надолго.
Все действительно стояли, лежали только сам старец да Коля, тяжесть состояния которого “доктор” преувеличивал в интересах дела. Я оставалась возле постели больного рядом со Святогором. Остальные нестройной кучкой сгрудились в центре комнаты. После слов старика дон Ордоньо жестом пригласил всех приблизиться к больному и кучка приняла форму полукруга. Беренгария, метнув на меня недобрый взгляд, очутилась рядом со Святогором, по другую его руку.
– Дорогие мои, – слабым, но внятным голосом начал старец, – я должен поведать вам нечто очень значительное. Мне известно, что замок Аструм Санктум и его владельцы облечены исключительно важной миссией. Собственно, сообщить вам об этом я и направлялся, когда попал в переделку. Но тогда мне еще неведомо было, кто из вас способен осуществить эту миссию. Теперь мне это открылось.
Он перевел дух и продолжал:
– Замок этот недаром называется Святая Звезда. Эта “звезда” имеет отношение к древней утраченной культуре, в верованиях которой преобладала восьмиконечная звезда как символ солнца. Тайна этой культуры сокрыта от людей уже множество веков. На многие столетия люди забыли о местонахождении самого древнего города на нашей земле, ныне оккупированной арабами. Но существует святыня, вывезенная арабами из Северной Африки и доставшаяся им по наследству от карфагенской культуры, погубившей, согласно преданию, культуру наших далеких предков. Святыня эта хранит тайну того, самого древнего, города. Святыня эта спрятана во дворце халифа.
Старик замолчал. Никто не шелохнулся и не проронил ни слова. Падре Ансельмо собрался с мыслями и силами, окинул проницательным ясным взглядом окружающих, причем глаза его, усталые и болезненно воспаленные, излучали такую магнетическую твердость и убежденность, что не оставалось никаких сомнений в значимости того, что он пытался до нас донести. Он продолжил:
– Отправляясь в ваши владения, я еще не ведал, укажет ли судьба, как вам исполнить возложенную на вас миссию. Теперь же меня просветили, что Всевышний послал вам человека, способного справиться с задачей и доставить святыню под сень этих стен, где, согласно предсказанному, она и найдет свой приют, пока не настанет час ее прочтения и осознания. А час этот настанет.
Тишина сменилась странным шуршанием и тихим шарканьем. Все от напряжения и внимания нервно переминались с ноги на ногу. Старец опять перевел дух. Падре Эстебан шагнул к больному и осторожно рискнул спросить:
– Ваше преподобие, кого же вы видите в роли исполнителя воли Всевышнего?
Раненый слегка дернул головой, как бы призывая не торопить его, и, прикрыв глаза, промолвил:
– Эти полномочия под силу только одному человеку среди вас… Мусульманину…Сакромонту…
Раздался нестройный приглушенный вздох, не то облегчения, не то удивления.
– Человеку этому, благородному и вниманием Господа отмеченному, не следует откладывать вверенную ему миссию. Не сегодня-завтра долженствует ему отправиться в дальний путь, тем более что непростые события в самом халифате требуют поспешать в таком деле.
– А как же вы, ваше преподобие? – воскликнул Святогор в искреннем недоумении. – Я сколь мог облегчал ваши страдания, стараясь на благо вам применять мои скудные знания. Но я не могу пока оставить вас – как ваш врачеватель я просто не имею такого права.
– Это не должно тревожить тебя, мой мальчик, – заметил раненый. – На все воля Божья, и я – в руках Господних. Полагаю, он скоро… призовет меня к себе. А тебе… не должно мешкать… Завтра же… отправляйся …в путь…
Видно было, как силы оставляют его. Он говорил все с более продолжительными паузами, но все же говорил:
– Спеши, мальчик…мой, тем более…, что все условия… сложились для осуществления… миссии… Аструм …Санктум… Здесь есть и…
Речь его неожиданно оборвалась. Он смежил веки и неслышно шевелил губами. Святогор схватил его сухую руку и слушал пульс. Дон Ордоньо инстинктивно выдвинулся вперед, а падре Эстебан стал истово молиться. Никто не уходил. Женщины лишь чуть отступили.
Неожиданно старец что-то забормотал. Он явно бредил или же находился в состоянии транса, потому что слова его вызывали лишь недоуменное непонимание в душах слушавших.
– Здесь… он… тайна в его руках…в грядущем…страна дождей и снегов…двое…грядущее…судьба…будет разгадана… святыня… много веков… Аструм Санктум…
Он устал, или видения прекратились. Он вдруг стал дышать ровнее и, видимо, провалился в сон.
– Он жив? – осторожно спросил дон Альфонсо.
– Да, просто он очень утомился за день и уснул, – ответил врач.
– Пойдемте, помолимся за его выздоровление, – не то предложил, не то приказал падре Эстебан. – Сакромонт, я полагаю, и тебе следует присоединиться к нам.
– Я бы с удовольствием, святой отец, но я должен навестить еще нашего второго больного, – предупредил Святогор.
– Пять минут доброй христианской молитвы не повредят ни одному пациенту, – назидательно улыбнулся священник и резко повернулся ко мне:
– Элена! Следуй за мной!
Я почувствовала непреодолимое желание встать по стойке “смирно”, но сдержалась и побрела за покидавшими покои больного членами семьи сеньора. Замыкал шествие Святогор, его уверенные шаги за моей спиной вселяли в меня бодрость и не давали мне упасть духом.
Глава двадцать девятая
РЕВНОСТЬ
Добро и зло заключено в привычках и желаньях,
Вражда и дружба сотни раз меняются местами,
И это ведает любой, вкусивший горечь знанья,
Проникший в истинную суть того,
что будет с нами.
Абу-ль-Атахия
На богослужении мы со Святогором разместились у стены, не смея смущать праведное семейство. Беренгария метнула в мою сторону мрачный взор. Я сделала попытку улыбнуться ей, как ни в чем не бывало. Она покраснела и в ответ слегка растянула губы в подобии улыбки. Во время службы она беспокойно оглядывалась, переминалась с ноги на ногу – что-то сильно тревожило ее. Я же отдыхала душой, ощущая рядом благотворную энергию Святогора, отдыхала и телом после тяжелого дня под монотонный, но красивый молебен, звучавший в хорошем исполнении падре Эстебана. Пожалуй, я действительно почувствовала в эти минуты единение с Всевышним и высокий полет души и помыслов. Я благоговейно впитывала любовь и милость, посылаемую Господом, и трепетала, вбирая всеми клеточками любовь земную, исходившую от Святогора.
После богослужения Святогор отправился проведать Габриэля, а я побрела одна в покои больного священника. Но я немного заплутала в лабиринтах второго этажа, вернулась и хотела пройти через улицу, чтобы заодно прогуляться, шагнула на винтовую лестницу и пролетом ниже услышала голоса. Я остановилась, понимая, что мне уже не удастся пройти этим путем, и решила переждать в надежде, что разговор на лестнице не затянется. То, что я невольно подслушала, повергло меня в ужас.
– Мне пора идти, девочка, твоему брату нужна еще моя помощь и твой уход, – говорил мужской голос.
– Не уходите, побудьте со мной. Мне необходимо сообщить вам что-то очень важное, – уговаривал женский голос.
– Я слушаю тебя, Беренгария, – вежливо сказал мужчина.
– Сакромонт, это касается вашей… ну, как ее?…наложницы, – голос замялся. – Я от всех скрыла из-за вас, и вы теперь – первый, кому я сообщаю об этом, просто с целью предостережения.
– И что же? – торопил Святогор.
– Она знакома с этим странным узником, – четко выговаривая слова, произнесла Беренгария. – Я видела, как она общалась с ним в камере. Теперь, когда несчастья обрушились на наш дом, я совершенно уверена, что причина наших бед в ней, и я поняла, что должна рассказать вам.
– Почему же именно мне?
– Потому что… вы живете с …ней. Я хочу предостеречь вас.
Последовала пауза. Затем тихий голос Святогора:
– Спасибо, Беренгария. Сейчас узник находится под постоянным моим присмотром. К тому же я даю ему снотворное, чтобы он не смог ничего предпринимать.
– Я про него и не говорю! – вскричала девушка. – Она-то на свободе. Все зло – в ней.
– Хорошо, – примирительно сказал Святогор. – А теперь я пойду.
– Нет, постойте! – отчаянный вопль, словно зов о помощи, прокатился по лестничным пролетам.
Мне стало жаль глупую, наивную девочку. Я не сердилась на нее. Ее действия отличались импульсивностью. Она не давала себе труда оценить свои поступки. Она любила и поступала так, как ей подсказывало сердце и желание. Прежде всего, она очерняла свою соперницу в глазах любимого. Она не задумывалась над тем, в каком свете подает самое себя. А жаль!
– Да! – откликнулся Святогор.
– Вы уедете завтра?
– Это не мне решать. Я на службе у твоего отца. Как дон Ордоньо прикажет, так я и поступлю.
– Я не хочу, не хочу, чтобы вы уезжали, вы слышите, не хочу! – как капризный ребенок кричала она. Я даже представила себе, как она топает ногами.
– Не уезжайте, – уже тише раздался ее всхлипывающий голос, после небольшой паузы. – Я не смогу без вас… Как же я буду ухаживать за братом?
Ага, все же здравый смысл не был чужд ей, и в нужную минуту она дала логическое объяснение своим капризам. Но она тут же все испортила:
– Я люблю вас. А вы … вы любите меня?
Молчание в ответ. Да-а, Святогор оказался в положении Онегина, но на сей раз я заняла сторону последнего, хотя всегда, вероятно, из чисто женской солидарности принимала сторону Татьяны.
– Я люблю тебя как дочь моего господина, как милую, добрую девочку, – ответил после паузы Святогор. – Мне тридцать пять лет. Я намного старше тебя и гожусь тебе в отцы. К тому же, я в вашем доме пленник, и думаю, твоему отцу бы не понравились наши отношения. Я не имею на это права.
Онегин с вечной отповедью! Мой добрый Святогор оказался не тоньше и не умнее пушкинского героя. Но я не ведаю, какие-такие слова мог бы найти тот или другой, чтобы тонко и тактично объяснить женщине, что он ее не любит. Вряд ли такие слова существуют вообще!
Я услышала всхлипывания. Девушка плакала, и сквозь слезы упрекала:
– Неправда! Все дело в этой вашей наложнице. Это из-за нее вы говорите так. Ни мой отец, ни сам падре Эстебан не смогли бы запретить мне любить вас! И я докажу вам это. Только уберу сначала вашу наложницу, шпионку и ведьму.
– Ты слишком разволновалась. Пойдем. Мы нужны твоему брату. Не надо плакать, ты огорчишь мальчика, – молвил Святогор.
Послышались приближающиеся шаги вверх по ступенькам. Я едва успела юркнуть в коридор, из которого вышла несколько минут назад. Я была в полуобморочном состоянии. Ноги подкашивались, руки дрожали, а в груди что-то давило и жгло, болью растекаясь по всему телу. Я несколько раз глубоко вдыхала воздух, пытаясь взять себя в руки. Переждав немного, я вновь шагнула на винтовую лестницу и начала медленно, неверными шагами спускаться. Как сомнамбула, я выплыла на улицу и столкнулась с падре Эстебаном.
– Элена? – изумился он. – Что ты здесь делаешь? Почему ты до сих пор бродишь здесь?
– Святой отец, я заблудилась в коридорах, – замялась я.
– Что с тобой? На тебе лица нет. Где ты была? Почему ты плачешь? – строго вопрошал он.
И только тогда я почувствовала, как по щекам моим текут слезы.
– Мне страшно, – неожиданно для самой себя призналась я.
– Пойдем со мной, – потребовал священник.
Мы вновь окунулись в духоту башни, поднялись до уровня большого зала и у его входа встретили донью Эрменехильду. Эта женщина вызывала у меня невольное уважение, и я инстинктивно тянулась к ней, хотя она ни разу не беседовала со мной с глазу на глаз и вообще не проявляла к моей персоне особого интереса.
– Падре? – удивилась она, окинув меня бесстрастным взглядом.
– Эта девушка бродила по замку. Одна! – ответил святой отец. – Я застал ее, выходящей из башни на улицу.
– Она расстроена чем-то? Вы обидели ее? – осведомилась она, и в голосе ее промелькнула лишь тень сочувствия, в целом же тон ее оставался таким же сдержанным.
– Нет, я застал ее уже в таком состоянии.
– Ее место у постели больного, если я не ошибаюсь, – твердо констатировала хозяйка.
– Ее место – в темнице, в этом я убежден, – парировал священник.
Боже, как унизительно! Они говорили обо мне в третьем лице в моем присутствии, словно я вещь, или предмет, или отвлеченное понятие.
– Это не вам решать. – Женщина тоже знала, кто в доме хозяин.
– Вот я и направляюсь к дону Ордоньо, – вежливо улыбнулся падре.
В большом зале проходила вечерняя трапеза. Священник оставил меня у двери, приблизился к сеньору и что-то сообщил ему. Из-за стола поднялся дон Альфонсо и, буркнув что-то вроде: “Я отведу ее”, устремился ко мне. Через весь зал мы подошли к противоположному выходу. В это мгновение в зале появились Беренгария и Святогор. Заметив меня с доном Альфонсо, девушка завизжала, как безумная:
– Что делает здесь эта особа с моим братом? Прочь от моего Альфонсо!
– Дочь моя, что ты хочешь этим сказать? – удивился дон Ордоньо.
– Беренгария, что с тобой? Успокойся! – строго наказала донья Эрменехильда. – Твое поведение недостойно.
– Вы просто не знаете. Я скажу при всех, что мы пригрели змею, – гордо выкрикнула девушка и быстро зашагала к столу:
– Отец, не верьте этой девице. Она ведьма! Она заодно с тем узником-колдуном. Я точно знаю. Из-за нее не выздоравливает святой отшельник. Из-за нее ранен мой маленький брат.
– Но…, – дон Ордоньо хотел что-то возразить.
– Пожалуй, это верно, – перебил его падре Эстебан. – Я застал ее сейчас бесцельно бродившей по замку. Неизвестно, чем она за-нималась. С момента окончания службы прошло много времени. Что понадобилось ей в коридорах замка, что нужно ей во дворе?
– Отец, я не успокоюсь, пока ты не бросишь ее в подземелье, – взмолилась дочь. – Она может убить Габриэля. Вот и Сакромонт того же мнения, а он-то знает ее, как никто другой.
Святогор от изумления вздрогнул и ринулся прямо к хозяину:
– Дон Ордоньо, ваша милость, это совсем…
– Я все понял, Сакромонт. Все в порядке. Хорошо-хорошо, – согласился, не выслушав, владелец замка. Он не в силах был отказать дочери. – Альфонсо, ты понял, куда ее следует отвести?
– Позвольте я отведу ее, чтобы не отрывать дона Альфонсо от трапезы? – вызвался Святогор, отчаявшись призвать хозяина к вниманию.
– Давай отведем ее вместе, – натянуто предложил хозяйский сын.
Святогор уже приближался к нам, как вдруг зычный бас пригвоздил его к месту:
– Сакромонт! Останься! Альфонсо справится с этой задачей сам.
Покинув зал, мы долго и молча спускались в подземелье. Я уже плохо соображала, и все дальнейшее воспринимала, как во сне или в угаре. Альфонсо сдал меня надзирателю, а тот отвел в каменную вонючую клетку и пристегнул к стене кандалами. Молодой хозяин внимательно наблюдал за его действиями и шагнул в каморку, когда надзиратель вышел. Он тщательно проверил кандалы, что-то подкрутил в них. Они как будто туже сдавили мне руки и ноги.
– Прощай, Элена, – прошептал наследник и долгим взглядом посмотрел мне в глаза. В его взгляде я прочитала боль и растерянность.
От изумления я несколько пришла в себя. Он ушел.
Эту ночь я провела в тюрьме.
(Продолжение следует)