Глава первая. ГАБИ
После окончания Литинститута приехала к родителям в Ровно, но вместо радости на душе было так горько, что только рыдала и не могла остановиться. Мне казалось, что после расставания с Володей мир обрушился. Жизнь моя кончена. Я не хотела жить. Мама как могла, успокаивала меня. Кое-как придя в себя, я уехала в Кишинёв. Собственно, в никуда. Остановилась, как всегда, у Наташи. Без прописки я не могла устроиться на работу. В Литфонде мне посоветовали обратиться к Георге Менюку, известному молдавскому писателю. У него был свой частный дом и вся молодая литература Молдавии была у него прописана. Я даже не была знакома с ним и чувствовала себя ужасно – как просить у живого классика молдавской литературы такую услугу, не будучи даже знакомой. Но он встретил меня дружелюбно, уже слышал обо мне, хотя я ещё не была членом СП. И прописал меня.
Увы... Хотя я не жила в этом доме, но заезжие московские писатели не раз, найдя телефон по справочнику СП, нахально звонили Менюку, требуя меня в полночь и позднее. Богема. Притом, что порой я даже не была с ними знакома. Георге звонил мне и возмущался. Я оправдывалась, извинялась.
Тем не менее, я подружилась с Джорджи Менюком и его женой – русской писательницей. Лидия Мищенко была интересным человеком, и семья эта мне нравилась.
А работать на телевидение меня устроил мой знакомый, замечательный человек Виталий Семашко. Спросил, как дела, когда я принесла текст на радио, и успокоил меня: "Была бы шея, хомут найдётся". Решил поговорить с редактором «учебки» – редакция только что организовывалась.
* * *
Когда я вернулась в Кишинёв, то первым делом пошла в оперный театр. И заметила юную балерину – Татьяну Палий. Она покорила меня своей утончённостью, одухотворённостью, своей балетной фигуркой. Особенно она хороша – в «Жизели», во втором акте. В ней была та иррациональность, которую и требовал второй акт. В театре её не ценили, называли суховатой.
Таня Палий, молдавская девочка, окончила московское училище, вернулась домой, в Кишинёв, где у неё были родители, уютный дом. Но потом она вернулась в Москву. Теперь она победительница международного конкурса, балерина с мировым именем, живёт и танцует в Америке, где у неё своя школа балета.
Но что бы она была здесь? Трудный вопрос. Пишу это с волнением, с горчинкой, вспоминая разные творческие судьбы.
* * *
Итак - я стала режиссёром, а моей помощницей Габриэла. Маленькая, изящная, в чёрном обрамлении волос, с чёрными выразительными глазами, чуть вздёрнутым носиком и пухлыми губками. Она обладала тем, что сейчас называют сексуальностью.
Габи была немного моложе меня и, конечно, мы подружились. Я не придавала значения тому, что я режиссёр, а она всего лишь помрежка – самое низкое звено в иерархии творческой группы. Мы с энтузиазмом начали работать. Новое дело увлекло меня.
Конечно, я рассказала ей свою историю любви к Володе Леоновичу, а она свою. В шестнадцать лет она была влюблена в своего соседа, простого парня, жили они тогда на старой квартире, где всем двором праздновали торжества и всё знали друг о друге.
Парень даже не подозревал о чувствах Габи. Он жил своей жизнью. На его свадьбе, которую праздновали во дворе и собрались все соседи, она, рыдая, убежала к себе и кипятком обожгла руку. Остался маленький шрам, памятный только ею. Эта первая любовь долго жила в ней.
Её родной отец был известным переводчиком, но мало с ней общался, у него была другая семья, сын, от уплаты алиментов отлынивал, как мог. Всё это обижало Габи, она не любила говорить об отце. Она жила с отчимом и младшим братом. Мама в этой семье была её защитой.
Габи поступила на инъяз и надо же, на втором курсе, с ней произошла ужасная история, оказавшая влияние на всю жизнь. В неё влюбился сокурсник, азербайджанец. Он не ухаживал за ней, как другие ребята, а преследовал её своей ревностью, грубостью, что ещё больше отталкивало её. Однажды он явился к ней домой вечером, вызвал её. Она, ничего не подозревая, спустилась к нему в одном халатике "поговорить", то есть в очередной раз отправить назойливого кавалера. Но он не стал её слушать и... изнасиловал её.
Может быть, таким образом, он хотел сломить её волю сделать необратимыми их отношения, склонить к замужеству. Но случилось всё наоборот. Она возненавидела его, у неё появилась аллергия на него, стоило его увидеть, как она вся покрывалась пятнами, волдырями. Какой брак!
Но настоящий ужас она пережила тогда, когда поняла, что беременна. Сияло лето, каникулы, мама и соседка шьют ей платье, говорят, какая она стала хорошенькая, а она... падает в обморок. Решили – жара, долгая примерка. Побрызгали водой. Но подружка открыла ей глаза. Как? Что делать? До этого она была худенькой, слабой, а в это лето расцвела, налилась грудь. Мама, ничего не подозревая, сказала ей – какая ты стала красавица! А она залилась краской до ушей и не знала, что сказать. Выйти замуж? Ни за что! Рожать ребёнка? А что скажет отчим? Это было невозможно. Главная ошибка, которую она совершила в то лето – не доверилась матери. Она и теперь говорила – надо было сказать маме. Не решилась. И пошла с подружками к какой-то бабке на окраину – та вроде бы была когда-то акушеркой – и на пятом месяце беременности та выдрала из неё ребёнка. Кровотечение. Больница. И бесплодие, навсегда.
Осенью Габи не вернулась в университет, на инъяз. Она пошла работать на телевидение – оно делало первые шаги – где она была всего лишь помрежкой.
Сейчас она была замужем, но в ссоре со своим мужем. Виктор был музыкантом, писал музыку, работал звукорежиссёром на телевидении. Он был очень одарённый, играл на разных инструментах и, чтобы заработать, играл на свадьбах. Способный, утончённый, хотя и родом из молдавского села, он мне сразу понравился. Жили они на окраине, за телецентром, снимали комнату. Габи была типичной городской девушкой – утром сигарета, чашечка кофе, бельё возила стирать к маме, а Витя привык, что его мама, сёстры хорошие хозяйки. Кто может сравниться с молдавскими сельскими женщинами в ведении хозяйства! Но когда Габи приезжала к ним в село, он выходил с ней покурить, хотя сам не курил, защищал её – она была вне критики! – но и так её родня принимала приветливо, понимая – он её любит.
Но жизнь их как-то не складывалась, хотя Габи отзывалась о нём хорошо, говорила, что он талант и хороший человек, но если Витя её искренне любил, то Габи вышла замуж, потому что ей было в ту пору уже 24 года, и она страстно хотела уйти из дома.
И было много других соображений, кроме любви. Короче, после одной из ссор, когда Витя был сто раз прав, она вернулась к матери…
Однажды, в столовой телевидения, когда он стеснительно поздоровался с ней, она познакомила его со мной. Витя мне показался очень милым. На демонстрации ко дню Великого Октября, я подошла к нему, позвала Габи, она не очень охотно подошла. Он угостил нам вином в кафе после демонстрации. Благодарно смотрел на меня, а подруга хмурилась, не очень охотно пила кофе. Видимо, не хотелось ей возвращаться к бабке, не хотелось слушать нареканий Вити. К тому же мы сотрудничали с русским театром им. А.П.Чехова, там было много молодых актёров, и один после передачи угощал нас в кафе "Каштан» около телевидения кофе. Было заметно, что он влюбился в Габи. Всё было смутно. Габи он тоже нравился. Тем не менее, после демонстрации они с Виктором поехали вместе домой к Габи. Может быть, она всё-таки соскучилась по Вите, а он, видимо, просто погибал без неё.
Витя выглядел неважно, но я относила это за счёт неприятностей в семейной жизни. Но вот вроде всё наладилось, а он всё худел и худел.
– Габи, – сказала я, – обрати внимание на Виктора, он неважно выглядит.
– Да, он плохо ест. Вечно одна музыка на уме. Да ещё в субботу ездил играть на свадьбу, приехал под утро.
Оказалось худшее – рак лёгких. В марте следующего года мы хоронили Витю. Габи мужественно всё выдержала, хотя как-то упрекнула меня – если бы не моё вмешательство, она бы не должна была всё это брать на себя. Может и так...
Я уговорила Габи восстановиться в университете на заочном отделении инъяза. Она смущалась, отнекивалась, но в учебной части её встретили доброжелательно, нашли документы.
А летом мне в литфонде дали путёвку в Гагры, в дом отдыха. Я ещё не была членом СП, но меня уже знали. Эту путёвку я разделила на две части – сначала отдыхала я, потом уезжала в Москву, шла моя книга в серии "Молодые голоса" "Воробьиное дерево" в издательстве "Молодая гвардия", а вторую часть путёвки отдала своей помрежке и подружке Габи.
В это время какие-то типы пытались угнать самолёт, даже погибла стюардесса Надя. Меня тогда это так потрясло, что я даже написала стихи, посвящённые ей в день, когда назвали планету в честь погибшей стюардессы.
О, Нади Курченко звезда,
Нет, просто малая планета,
Сияй, как яркий сколок льда,
Даря Вселенной проблеск света.
В созвездии весеннем ты
Волос прекрасной Вероники
Нам не видна из темноты,
Лишь телескоп уловит блики.
И, может быть, забудем мы,
Как встала ты перед бандитом,
И выстрел прозвучал из тьмы
В году далёком и забытом.
Где-то в бездне космоса сияла планета Нади, а на Земле остались безутешные родители.
Но тогда власти тоже предприняли свои меры, чтобы самолёты не угонялись, их стали сопровождать сотрудники КГБ в штатском. В самолёте, где летела Габи, рядом с ней оказался такой парень. Он тут же стал балагурить с хорошенькой женщиной, взял на прощание телефон. Звали его Юрий. Он был на пару лет моложе Габи, казался ей мальчишкой, но был настойчив, сыпал комплименты, которых она раньше не слышала.
Я познакомила прибывшую Габи со своей компанией. В комнате жили ещё три женщины…
В общем, это было лёгкое время, я оставила отдыхать Габи и уехала в Москву.
Вернулась в Кишинёв. Ехала в субботу почти в пустом троллейбусе на рынок. Рядом со мной сел парень. Широкоплечий, светловолосый, в очках. Стал заговаривать.
- Вы из Прибалтики?
- С чего вы взяли?
- Такой... стиль...
Я вспомнила ресторан в Риге, где мы ужинали с Володей Леоновичем и официант спросил:
- Разве вы не финка?
И вот сейчас этот незнакомый парень так решил, что я прибалтийка. Видимо, из-за светлых волос.
- Мне кажется, вы нездешняя.
- Здешняя, здешняя.
Слово за слово. Попросил телефон - скоро было выходить. Не дала. Тогда он написал на клочке бумажке свой. Небрежно сунула его в сумочку. Через недельку, чтобы проверить, что это за телефон, позвонила. Ответила женщина.
– Славы нет. На море Слава. Гуляет.
Тон был насмешливый. Видимо мама. Привыкла к звонкам подружек. Когда вернулась из Гагр Габи – загорелая, похорошевшая, – решили собрать вечеринку. Я жила тогда у Ларисы. Она была преподавательницей русского языка у иностранцев и на полгода уехала в Москву на курсы повышения квалификации. На эту вечеринку я решила позвать и нового знакомого, просто, чтобы были мужчины. Он уже вернулся и откликнулся с радостью.
И вот он появился – чуть выше среднего роста, широкоплечий, со светлыми вьющимися волосами, голубыми глазами, словом, современный интересный парень.
В нашей компании были Валюша, моя подружка по КГУ, Габи и пришёл Юрий, с которым Габи познакомилась в самолете, кэгэбист – довольно высокий, черноволосый, немного развязный парень, хотя и вполне симпатичный, с другом. Тот был постарше. И сразу стал ухлёстывать за мной. Пил, как лошадь, принёс бутылку водки, что было не принято в нашей компании. Слава – бутылку сухого вина, каберне.
Габи была одета в тот вечер в розовое платье, которое очень шло к её загару и чёрной копне волос. Она была возбуждена. Видимо, присутствие Юрия её будоражило. Габи была хороша. Я заметила взгляды, которые бросал на неё новый знакомый Слава. Она вышла на балкон покурить, он – за ней, хотя и не курил.
За столом я сказала – для него.
– Габи не замужем.
– Но скоро будет, – поправил с улыбкой Юрий.
Он был явно влюблён. Я не могла понять – нравится ли он мне или нет. Я уже знала, что он сотрудник КГБ, но какое это имело значение? Это просто профессия. Сейчас было важно, какой он человек, как относится к подруге. Его приятель мне активно не нравился. Он один из мужчин принёс бутылку водки, которую сам же и выпил.
Мне казалось, что хотя Габи и было приятны ухаживания Юрия, но её смущает его напор. Как она относилась к Вячеславу, который явно пялил на неё глаза, было непонятно. Во всяком случае, она могла уйти с тем, с кем захотела, она ушла с Юрием и его другом. Слава пошёл провожать Валюшу, которая из всех сил кокетничала с ним.
Подружившись с Габи, я стала вхожа и в её семью. Её мама была красавицей даже сейчас. Она была выше ростом своей дочери, а черты лица поярче, тоже брюнетка. Она рассказывала, что жили они в Бухаресте, её отец был русским, мать – румынкой, с болгарской кровью по бабушке. Она скорее унаследовала красоту матери, чем отца, болгары бы приняли её за свою. Мать Габи училась на румынском языке, но дома говорила и по-русски, что ей потом пригодилось.
В 17 лет в неё влюбился богатый еврейский юноша, который относился к золотой молодёжи города.
– Но я хоть была бедная, но гордая. Моя красота его с ума сводила. Он при его косоглазии никого сводить с ума не мог, хотя крутились около него всякие еврейские девицы. Но я стояла твёрдо – женись и всё. Тем более, что я в него не была влюблена. Он убивался за мной. Вся родня против меня. Отец сказал – лишу наследства! Мой отец тоже был против этого брака. Но я победила: через два года он женился-таки. Но тут война. И родилась Габи.
Война. Война. Она всё переменила…
После войны мы приехали в Кишинёв, совершенно нищие. И тут он меня бросил – одну, с ребёнком, без профессии, в чужой стране. Я хотела броситься с моста. А на суде, когда нас разводили, в меня влюбился парень. Он был моложе меня. Простой молдавский парень из села. И женился на мне. Это мой муж, отчим Габи. Я родила ему сына.
Руслан был больше похож на отца – высокий, симпатичный мальчик. Мать Габи и моя подруга по характеру были совершенно не похожи друг на друга. Одна решительная, честная, смелая и Габи – скрытная, непонятная. Сказала бы – загадочная, но так говорят мужчины.
Габи стала встречаться с Юрием, я – со Славой.
Мужчина мой! Не проза жизни – свет!
Ты для меня высок и благодатен.
Ты, вызволяющий из суеты сует –
Подруг, служебных склок и старых платьев,
Меня узнал – монашенкой во мраке,
Мятежным духом в древнем серебре,
И стал причиной счастья и отваги,
Которую не знала я в себе.
Так я писала в эти дни. Однажды он пригласил меня домой. Родители встретили меня неприветливо. Причём открыто. Я удивилась. Он огрызался.
Мы сидели в его комнате, слушали музыку, вдруг распахнулась дверь и в проёме показалась его мама. Глаза её гневно сверкали.
– А вы знаете, что Слава женат?
Я посмотрела на него вопросительно.
– Ничего подобного, – сказал он злобно.
– Пусть он сам расскажет, – отрезала его мать. И захлопнула дверь. Я засобиралась домой.
Мы шли над озером, стояла тихая августовская ночь.
– Ну, расскажи, – забеспокоилась я.
– Я не беглый каторжник, мне не в чем каяться и признаваться, – сказал он резко.
Так ничего и не объяснил. Потом всё-таки привёл к себе домой. Прошло некоторое время и его мама, думая, что я всё знаю, разложила передо мной фотографии и рассказала историю, которая так волновала его родителей.
– В МГУ в Москве на физмате Славка учился вместе с девушкой. Её звали Тамара. Она его любила, а он – Бог знает этого баламута, что у него на уме. Она забеременела, а он нос воротит. Мы ничего не знаем.
Однажды звонок в дверь, открываю, а на пороге незнакомая молодая беременная женщина, на сносях. Рассказала эту историю. Она сама из детдома, ехать ей некуда, и вот так она попала к нам. Я одобрила её решение. Мы приняли её как родную дочь. А Славка даже на каникулы не приехал, обормот. В стройотряд записался, потом ещё куда-то с ребятами уехал. Тамара его ждала, переживала, мы с отцом ходили сами в роддом, внучку забирать – вот она, какая славная.
Девочка лет четырёх была потрясающе похожа на отца, а что за роскошные, золотые вьющиеся волосы! У него, как у мужчины, они были подстрижены, а у девочки они клубились вокруг очаровательной головки. И большие голубые глаза – красавица! Сама Тамара с правильными чертами лица, немного угрюмым выражением карих глаз, показалась мне интересной женщиной.
– Тамара взяла академический отпуск, год жила с нами, потом уехала кончать институт, а внучку оставила нам. На целый год!
Конечно, за это время они полюбили и Тамару, и внучку. Родители настояли, чтобы он признал ребёнка и платил алименты, и всё наделись, что он опомнится и женится на Тамаре. Она им пришлась по сердцу.
– Интересная такая женщина, добрая, хозяйственная, – говорила мать. – Мы сердцем прикипели к ней и малышке. А он, обормот, даже не взглянул на фотографии – Тамара посылает нам, спасибо ей – ни разу не съездил в Подольск, где они живут.
Слава объяснил мне ситуацию – она такая женщина... меня к ней тянуло, как магнитом. Но я её не любил, ничего не обещал. Да это всё было так, невсерьёз.
– Но у неё-то всерьёз!
– Это её дело!
Мужская логика.
Габи собиралась замуж. Я уговаривала её не торопиться. Хотя Юрий был явно влюблён, горел желанием, но что-то меня настораживало.
– Ты знаешь, мне его этот друг говорил, что отец Юры полковник КГБ, а у него есть друг, тоже полковник, у того – дочь. Так они и прочили за Юрия эту девушку. Знаешь – полковники, отцы – клан.
Габи дёргала плечами.
– А он тебя знакомил с родителями?
– Нет.
– Это плохо. Значит, трусит. К тому же у тебя ещё не кончился траур по Вите. Он умер в марте, а сейчас только сентябрь.
– Я бы хотела как-то отключиться.
– Я понимаю. Поэтому я и уговорила тебя съездить в Гагры.
Юрий достал где-то туфли для Габи, они оказались малы, Купил кольцо – только ей. Габи сшила белое платье, фату. Она всерьёз решила стать женой Юрия. Я не очень понимала её упрямство. Видела, что она вовсе не была влюблена.
С другой стороны я понимала её – наступает возраст, когда женщина хочет устройства. И если этого жаждет влюблённый мужчина, и он тебе не противен, то почему бы нет?
Они расписались, свадьба была скромной, молодёжной, у Габи дома – я, Славка, друг Юрия, Валюша и приехавшая из Москвы Лариса. Родителей Юры не было, родители Габи накрыли на стол.
И вроде бы всё было хорошо. Жених был пьян без вина от счастья. Габи улыбалась, друг Юрия был просто пьян и вис на мне, а Славик его урезонивал.
Начались будни. Юрий снял квартиру недалеко от дома, где когда-то они жили с Виктором. Это её не обрадовало. Юрий был единственным сыном, у родителей была трёхкомнатная квартира в центре города, но не было и речи о том, что молодые поселятся там.
На работу Габи шла пешком, жильё было в районе телевидения. В доме было сыро и холодно, весной, в марте, почти в день, когда умер Виктор, её муж, она тяжело заболела. Юрий отправил жену в госпиталь КГБ. Я ходила навещать её. И вдруг поняла, что теперь свекровь запросто всё узнает о её здоровье. В том числе и от гинеколога. Так и вышло.
Она лежала почти месяц с тяжёлым воспалением лёгких, потом заболели почки. Юрий ей сказал, что они не могут жить у той бабки, там сыро и Габи болеет, потому пока пусть она поживёт у родителей, а он подыщет квартиру в городе. Таким образом, к неудовольствию отчима, к беспокойству матери, она вернулась домой. Выглядела она плохо. Бледная, усталая. Юрий звонил каждый день, он тоже вернулся к родителям.
Дома на Габи злились: ну, что это за несерьёзность такая? Ты замужем или нет? Мать успокаивала, но отчим решил сам поговорить с мужем Габи. Тот поклялся, что ищет квартиру. В следующий раз напористому отчиму он продиктовал какой-то адрес. Отчим взял с работы машину, Габи с мамой упаковали вещи и они поехали. Я случайно оказалась в этот день у них. Габи была бледной, сосредоточенной. Они уехали, мать их перекрестила, оказалось – по этому адресу жила одинокая старушка в одной комнате – выход прямо на улицу. Она ничего не слышала о Юре и никому не сдавала квартиру. Нечего было сдавать. Бормотала – если девушке негде жить, то... ладно... Отчим был грустен. Габи убита. Их легко развели: нет детей.
Иногда, когда Юрий выпивал лишнего, он звонил Габи и клялся, что любит только её. Но Габи молча бросала трубку.
Как-то я встретила Юрия на улице, он вёл за ручку двухлетнего сына, рядом шла жена, симпатичная женщина. Это и была, видимо, дочь полковника. Родители купили им двухкомнатную квартиру. Нужна им была вдова, помрежка с телевидения, да ещё неспособная родить ребёнка?
Жизнь жестока…
Я сочувствовала Габи, но с самого начала было что-то в этой ситуации несерьёзное, словно бы понарошку.
Габи взялась за учёбу, окончила институт и ушла работать гидом в "Интурист", но мы встречались всей компанией по-прежнему.
После приезда Ларисы я устроилась на квартиру, почти рядом с той, где жила Габи с Виктором, к цыганке Варе, у которой был гулящий муж – жил с какой-то другой женщиной. У неё было трое мальчишек. Сама она была доброй, понимающей женскую жизнь. Летом дом среди зелени и цветущих вишен казался милым, но зимой бедная Варя экономила на дровах, и было сыро и холодно. Только зеркало в углу как-то помогало мне держаться – ведь я выросла среди зеркал в балетном зале. Но настал день, когда хозяйка смущённо мне сказала – "Аллочка, мой муж просит меня сойтись с ним. Мне одной трудно, решила его простить".
Мне подыскали квартиру, и я оказалась у Клавдии Иннокентьевны, на ботанике, в светлой комнате в кооперативной квартире. Слава в моём устройстве участия не принимал. Словно его это не касалось. А, может быть, и не касалось? Но в ту пору я об этом не задумывалась. Я просто преодолевала трудности моей жизни.
Было что-то хорошее – меня приняли в Союз писателей СССР. Это было значимое событие в моей жизни. Меня вызвали в Союз писателей, вручили билет, а вернулась на работу, сказала, все скинулись. Таня Чупина сбегала домой за закрутками, и мы отпраздновали. У меня было всего пять рублей, но это никого не остановило.
Сказала Вячеславу на свидании. Он буркнул "поздравляю". И всё. Я пожала плечами. В 27 лет я вступила в Союз писателей, я была очень молодой для этого. В Москве литературной гуляла шутка – Пушкин бы умер членом молодёжной секции, а Лермонтов – несоюзной молодёжью.
Мой главный редактор, как я догадалась позже, чтобы спасти меня от нападок в аполитичности, а то и того хуже, поручил мне делать политинформацию. Каждый понедельник. Я пожаловалась Славе, и он взял эту миссию на себя. Наше свидание начиналось с того, что он вручал мне заметки. Беда была в том, что я ходила на свидание с маленькой сумочкой и порой забывала переложить в большую сумку, какие носили все режиссёры и редакторы. В этом случае недовольный шеф переносил политинформацию на вторник.
Редактор вообще относился ко мне хорошо, хотя я иногда просыпала и приходила позже, а с этим вели активную борьбу – у опаздывающих отбирали пропуск. Когда он спрашивал причину опоздания, я говорила прямо – проспала. Он стал вызывать меня в свой кабинет для объяснения, хмурился и говорил: «Что это за причина? Ну, чтобы вам не соврать, что трубу прорвало или трамвай в речку свалился.» Я была долгоспящая, это из-за сердца. Оно давало о себе знать.
Но однажды я решила соврать. Дело было летом, в пятницу, я попросила отпустить меня, пораньше: мол, плохо себя чувствую. Редактор видел мой цветущий вид, но всё-таки отпустил, передачи никакой не было.
Я – на электричку и в Одессу. В этом городе жили сёстры Подгурские, мои подруги по балету. Одна из них – Альбинка – была чемпионкой Молдавии по спортивной гимнастике, а Лидочка – по художественной.
Вся жизнь их была связана со спортом. Они мне обрадовались. И пригласили на соревнования. Я с удовольствием согласилась. Это были международные соревнования по спортивной гимнастике, где Альбина была одной из судей, а мы с Лидочкой сидели в первом ряду. Конечно, работало телевидение ЦТ. И оказалось, что в программе "Время" в разделе "Спорт" были показаны соревнования из Одессы, а в первом ряду редактор увидел меня – оживлённую, аплодирующую.
Встретил меня вопросом:
– Как вы себя чувствуете, Алла Аркадьевна?
– Спасибо, хорошо.
– Знаю, что хорошо. Я по ЦТ видел, как вы аплодируете спортсменам!
Вот попалась! Я смутилась, покраснела. Мне врать нельзя. Про телевидение я и забыла!
– Извините меня.
К этому времени относилась и моя дружба с писательской семьёй Джорже Менюка и Лидии Мищенко, автора популярной книги «Полынь – вдовья трава». Она писала о войне, она была больна этой темой. Часто рассказывала мне о Кубани, о трагической судьбе Краснодара, казачьих станиц. О немецком десанте. И смутно о себе. Так, обмолвки, брошенные фразы. Я чувствовала – за всем этим какая-то тайна, трагедия, позднее я по этим её рассказам написала стихотворение "Чужой десант".
Кто забыл тот десант на Кубань
В сорок третьем году, пыльным летом и злым?
Как водил по домам автоматчиков в рань
Из тюрьмы убежавший сын бая Касым.
И тебя от тетрадок и нот увели,
И таскал за собой, как наложницу Карл.
Ты ребёнка травила, чтоб чуждой земли
Не носить в себе семя – он юность украл.
И осталось проклятьем тех горестных лет,
Что ребёнка от мужа любимого нет.
Она открыла мне ужас девушек, которые росли под крылом отца, любящей матери, которые увлекались стихами и музыкой, и… попали в грубый котёл войны. И вся их растоптанная нежность поразила меня. Вообще, моя юность была полна рассказами о войне. Мама говорила: "Самая страшная смерть от голода". Она его, этот голод, пережила. У каждого был свой ужас войны. Позднее Лидия Моисеевна уехала в Америку к своему двоюродному брату в гости, аж на три месяца.
Иногда я заходила к Менюку, говорили о литературе, он надо мной подшучивал, подкалывал. Рассказывал о своей жизни.
Лидочка вернулась, привезла много подарков. Мы с ней примеряли шубу, из опоссума, по-моему. Она мне очень шла, я восхищалась. Хотя Лидия была меня старше, но фигура у неё была стройная, выглядела она отлично. Шуба и другие вещи – платья, свитера, – ей очень шли.
Шумно и весело отметили её 50-летие в Союзе писателей. И вдруг захожу и замечаю – бледность, худоба. Плохо себя чувствует. Пишет роман "Не дай мне уйти".
Это длилось полгода – роман, врачи, отчаяние. Лидия Мищенко умирает. Для Менюка это удар. Помню его на похоронах – бледного и потрясённого.
На телевидении я дружила с фельдшером Зинаидой Пахомовной. Она прочитала мои стихи в журнале "Юность", встретила меня как-то в коридоре телестудии.
– Вы Алла Коркина? Ваши стихи в "Юности"?
– Да, мои.
– Вы, деточка, такая бледная, приходите ко мне, витаминчики поколем.
Так родилась эта многолетняя дружба. Зинаида Пахомовна была легендарным человеком, умным, доброжелательным, работала долго и её в шутку звали "бабушка молдавского телевидения".
Зинаида Пахомовна с третьего курса мединститута попала в сталинские лагеря, оставив дома маленькую дочь, мужа, который потом погиб на фронте. Украинка. Красавица. Она как-то рассказала мне такую историю.
– Было такое состояние, что хотела покончить с собой. Работала там в больничке. Решила сделать себе смертельный укол, но такая я добросовестная, что поставила кипятить шприцы. А тут вошёл врач из зэков, заговорил меня, послал кому-то делать укол, потом обругал, что шприцы сгорели... и... колымага жизни покатилась дальше. Там же она встретила сразу после войны румына, врача. Он был моложе её, красавец. Она его выходила, он был очень слаб. Выйдя из лагеря, они поженились, приехали в Кишинёв. Там у них родилась дочь Марлен. Они прожили десять счастливых лет, но вдруг он влюбился. До сих пор Зинаида Пахомовна не могла пережить кошмар этого года. Он уехал с новой женой в Москву. Зинаида любила его всю жизнь. Она долго была красивой женщиной, за ней ухаживали. Жила долго, 92 года. Давно не видела своего мужа. Её дочь говорила мне: – "Мама воображает папу молодым, красивым, а он глубокий старик. Вспоминает о ней и плачет".
Но в ту пору ей было около пятидесяти, образованная, остроумная, жизнелюбивая. В обеденный перерыв на кофеёчек к Зинаиде собирались избранные друзья, я к ним относилась тоже. Среди них и сестра первой жены Менюка. Как я поняла из рассказов этой женщины, обе сестры были в него влюблены. Ныне обе были замужем. Сестра его жены была когда-то актрисой, а теперь работала в пошивочном цехе. Судя по фотографиям, женщины были очень красивы – невысокого роста, с глазами-черносливами, с типично южной внешностью, молдаванки.
В то время Нина Семёновна волновалась: Олечка, дочь Менюка, должна была родить. Менюк свою дочь не знал. Однажды он выступал в институте, где училась Оля. Она, как все протянула книгу для автографа, он спросил – как зовут? Она ответила со слезами на глазах: – Оля Менюк. Он спокойно подписал книгу. Или не спокойно? Во всяком случае, не сказал ни слова девушке.
Но сейчас её тётушка волновалась. На следующий день пришла пить кофе радостная – родилась девочка! Выпили шампанского…
Потом она постоянно приносили фотографии Олечки, её мужа, дочери Кристинки. На фото девочка была очаровательна.
И вот как-то в буфете Союза писателей я увидела Менюка, подсела, и между разговорами ни о чём, сказала, что у него растёт замечательная внучка, Кристинка. Не хочет ли он увидеть её, ведь он теперь один?
– Нет, – сказал он резко, и я больше никогда не говорила на эту тему.
Прошло около года после смерти его жены, он позвонил мне и пригласил в 17.00 в субботу. Голос был не совсем обычный – торжественный. Я поняла – меня приглашают на свидание. Я пообещала, что приду, но осталась в замешательстве, мне показалось или... Я не знала, что мне делать. Прекрасно понимала, что выйди я замуж за него, все мои неустройства и беды кончились. И была бы, как Лидочка, которой я слегка завидовала когда-то, хозяйкой этого прекрасного дома, издавалась бы без больших хлопот, как жена молдавского классика, известного писателя.
Может быть, мне не надо было бы сочетать службу с писательством, что было очень сложно. В эти три дня до свидания я многое прочувствовала. Видимо, он дал мне эти три дня на размышление. А любовь? Как быть с ней?
И в самый последний момент я позвонила Вячеславу и пригласила его в гости к Менюку – молдавскому писателю и моему другу.
Когда мы вошли – я увидела – журнальный столик был торжественно накрыт на двоих.
Менюк невозмутимо принёс ещё один прибор. Славка заинтересованно оглядывался.
Я посмотрела вдруг на всю ситуацию глазами Менюка. Пожилой мужчина, невысокого роста, невзрачной внешности и сияющий молодостью, только после моря, с золотистым загаром белокурый красавец. Я вдруг остро почувствовала красоту и сексуальность Вячеслава. Да вот оно что! Я никогда не чувствовала к нему безусловной любви, как к Володе Леоновичу, он казался мне не очень образованным, хотя и окончил физмат МГУ, духовный мир его мне казался скудным. Основой наших отношений было это сексуальное наваждение. Что-то мне мешало его любить, как говорится "всем сердцем". Но сейчас именно сексуальность била в глаза. Мы немного поговорили, причём мужчины повздорили насчёт политики, Вячеслав что-то буркнул, а Менюк его отчитал, и вскоре мы попрощались. Я вышла с ощущением, что совершила какой-то жестокий проступок и была подавлена.
Славка понятия не имел – или имел? – кто это, делал вид, что это просто какой-то пожилой дядька.
– А дом у него ничего. Вот выходила бы замуж, – криво усмехнулся он.
– Шутишь? Сегодня я потеряла друга. Между прочим, я прописана в этом доме. Он может запросто меня выписать.
Я уже знала, на что способны отвергнутые мужчины, на какую мелкую и подлую месть. Один из них, заместитель редактора молодёжной газеты, распорядился через ответственного секретаря не печатать мои стихи. Но, к чести Менюка, он никогда мне не мстил. Конечно, тон его разговора со мной изменился, теперь он был насмешлив, ядовит. Я никогда больше не бывала в этом доме, где столько было хорошей, дружеской поддержки для меня в моей трудной молодости.
Я разозлилась на реакцию Вячеслава и мы, как всегда, поссорились, я побежала на свой троллейбус, но он догнал меня, и пытался что-то мямлить. Ссорились мы часто.
Потом, спустя года полтора, после нашего странного по моей вине свидания, я услышала, что Джордж Менюк женился. Я порадовалась за него – чего ему жить одному? Рассказывали, что напротив их дома была школа. Он присмотрел там себе девушку и сделал ей предложение. Вчерашняя школьница, красивая молдаванка, она вышла замуж за мужчину старше её лет на тридцать.
Спустя много времени мы встретились с Менюком в буфете Союза писателей. Я была рада его видеть. Знала, что он продал свой дом, купил квартиру в городе, а его молодая жена родила сына. Союз писателей – это большая семья, всё про всех известно.
– Я слышала, что у вас сынок? Поздравляю, – ляпнула я, после приветствия.
– С чем? Это сын моей жены. От другого мужчины.
– Извините, я этого не знала.
Наши кумушки мне тут же рассказали, что отец Габи тоже овдовел, тоже женился на очень молодой женщине, и та родила сына от другого мужчины. Это стало притчей во языцех. Все подтрунивали над стариками, но за глаза, впрочем, беззлобно. У многих наших моралистов рыльце было в пушку.
Вскоре Менюк умер. Последние годы он жил, видимо, плохо. Болел, был просто соседом своей жене в собственном доме, её сыну и сожителю.
На поминках, которые проходили в его большой квартире, я невольно вспомнила анекдот: отец умирает и говорит сыну: первый раз женись на венгерке, они страстные, пройдёшь школу секса, она тебе родит сына. Потом на англичанке: она его хорошо воспитает. А потом, в старости, женись на молдаванке. Как они умеют проводить в последний путь, так никто во всём свете не умеет.
Вдова была вся в чёрном, стол накрыт как надо – калачи, свечи. Мальчик прижимался к довольно молодому высокому мужчине приятной наружности.
Так прошёл свой сложный путь в жизни и литературе Джордже Менюк. Творчество его поколения писателей в современной независимой Молдове трактовалось по-разному. В молодости его страстно, горестно любили две женщины – первая жена и её сестра. Любила его вторая жена Лида, которая увела его от жены и крошки дочери, да мало ли кто... Кто угодно, кроме этой молодой женщины, последней его жены.
Как-то на прогулке с подругой Элеонорой, в 2012 году меня словно окликнули из молодости.
– Не скажете ли мне, где тут улица Джордже Менюка?
– Да вот же она!
Та самая улочка, где стоял дом, где была прописана вся молодая молдавская литература, в том числе и я, дом, который так любила его жена Лида, незаурядная женщина, встреча с которой круто изменила его жизнь. Дом, в котором побывало столько замечательных людей, в честь некоторых ныне названы улицы в Кишинёве, знаменитых не только в Молдове, где всё дышало творчеством и взаимной нежностью.
В ту молодую нашу пору как-то Вячеслав познакомил меня со своим дальним родственником. Тот был когда-то известным наездником, мастером спорта, а ныне тренером. Так я попала на ипподром. С восхищением смотрела на то, как ловко и любовно обращается Степан с лошадьми и с подростками. Это был незнакомый, но волнующий мир. Иногда команды звучали резко, иногда – нежно. Мой спутник видел моё восхищённое лицо и хмурился, правильные черты лица Вячеслава портила кривая усмешка, "усмешка фавна" – так думала я иногда.
Сияла всеми красками осень: нежно ржали лошади, было прохладно и как-то по-осеннему красиво и свежо. Позже я написала об этом времени и об ипподроме стихи.
Куда от нас уходят кони –
В легенду, в степь, на ипподром?
Когда земля от них застонет,
Мы от восторга обомрём.
Жокей походкою небрежной
Пройдёт, на нас не поглядит,
С коня девчонка смотрит нежно,
Такая хрупкая на вид.
И хвост красавицы кобылы,
И "конский хвостик" у неё
Так независимо проплыли
Над изгородью – шёлк, огонь...
Нравился ли мне Степан? Нравился. Когда он, тридцатипятилетний мужчина, невысокого роста, сухощавый, с неприметным лицом, царил на осеннем ипподроме, нарядном, как осень, он мне казался особенно одарённым природой, понимающим язык лошадей, прекрасных её творений, язык этих мальчишек и девчонок влюблённых в конный спорт.
Но всё-таки за спиной у меня была Москва, Литинститут, дружба с замечательными людьми. И ещё – я никогда не воспринимала неинтеллектуальных мужчин. Правда, я чувствовала, что Степан по-своему умён, что ко мне он, в отличие от Славки, относится по-особенному. Никаких пошлых шуточек, никакой простоты общения, как это принято в среде спортсменов.
Вячеслав – это всегда было сомнение и колебание. Во мне ещё оставалась любовь-боль – Володя Леонович. Я его втайне ждала. Я писала стихи о своей больной любви. Вячеслав был на периферии моей внутренней жизни. Хотела ли я за него замуж? Даже не думала на эту тему. Я ждала.
Я не люблю объясняться. Для меня важно, чтобы я была права перед самой собой. Поэтому на упреки Славки только дёргала плечом: не нужен мне был, к тому же ещё и женатый, Степан. Я не была уверена, что и Вячеслав нужен. Что-то в нём было такое, что не давало мне чувствовать себя любящей до конца. Что? Я не знала. Но что-то останавливало. Какие-то его реакции на жизнь, слишком приземлённые, его взгляды на женщин, моя неуверенность в том, что я у него единственная. Его внутренний мир был мне непонятен. Не хотелось верить, что такой красивый молодой мужчина лишён всякого романтизма.
В тот вечер Степан был оживлён. Жена уехала в Москву, защищать кандидатскую диссертацию.
– Тёща хочет двигать её в науку, а я бы хотел, чтобы Малышка лучше родила бы кого-то. Вот, возится с Барсиком, обожает его, тискает, вся нежность уходит на этого толстяка. А пора бы не о коте думать.
Видимо привык хозяйничать.
Мы беседовали, и вдруг посреди застолья Славка сорвался с места.
– Не буду вам мешать, – бросил он.
– Что с ним? – удивилась я.
Степан только усмехнулся. Я забеспокоилась. Бросил меня ночью, одну. Я попросила Степана вызвать такси. Такси вскоре прибыло. Степан вышел меня проводить. Тут из тени куста сирени появился Вячеслав.
– Вы так ворковали, не хотел мешать.
Я попрощалась со Степаном и села в такси. Вячеслав плюхнулся рядом.
– Что происходит? Почему ты меня бросил ночью, в чужом доме? – спросила я зло.
– Я думал, что ты останешься ночевать. Квартира-то свободна, – пробормотал он со своей усмешкой фавна.
Ревнует. Ревностью я была сыта по горло. Всё это уже было. Поэтому я отнеслась к этому проявлению холодно.
Следующим вечером он везде искал меня – у Степана, дома, позвонил и Габи. Она, глядя мне в глаза, сказала ему: "Её нет".
– Кто это звонил?
– Так, муж знакомой. Ищет жену.
Славка решил, что я провожу время со Степаном. Дался ему этот Степан! Начались безумства. У Вячеслава появилась какая-то мстительная нотка.
– Я привёл тебя познакомить, как свою невесту, а ты...
– Но Степан вовсе не герой моего романа. Он, конечно, симпатичный...
– Симпатичный? Что ты в нём нашла? Он бабник, моя двоюродная сестра от него стонет. Поэтому и в науку ударилась.
И такие диалоги длились и длились.
– Он мне говорил сам, что его не возбуждают даже семнадцатилетние девочки, а тут... Я видел, как он на тебя смотрел.
– Как?
– Как кот на сметану!
Ревность ужасное чувство, затмевающее разум. Я и сама безумно ревнива, только всегда старалась скрыть этот огонь, который испепелял меня изнутри, терпела, как спартанский мальчик, внутренности которого ела лиса. Со Степаном после того вечера мы не встречались никогда.
Однажды утром, перед работой, мне стало плохо. Я кинулась в туалет. Моя хозяйка была дома.
– Ты часом не беременна? – вдруг спросила она.
Я боялась признаться – вдруг она скажет – ищи другую квартиру.
Она усадила меня завтракать.
– Это очень хорошо. Тебе уже пора рожать.
Она рассказала мне свою историю. Всю войну моя хозяйка после второго курса мединститута работала медсестрой во фронтовых госпиталях. 9 мая она всегда пускалась в воспоминания о своём госпитале, о времени её трагической молодости.
После войны начальство устроило её работать в госпиталь в Чехословакии. Она болела непонятно чем, хотя была молодой девушкой, очень красивой. Видимо, сказались потрясение войны. В этом живописном месте, в тишине, она пришла в себя. Познакомилась с авиаконструктором, который лечился, вышла замуж, уехала с ним в Россию. Муж был старше её лет на десять, замечательный человек. Она восстановилась в мединституте. Всё шло прекрасно. И вдруг беременность, не сказала мужу и... пошла, сделала аборт. Знала – он бы не позволил, ей казалось – окончит институт и тогда... Прошёл год. И вдруг умирает муж. После войны было много внезапных смертей, сказывались даже психические травмы.
Ей пришлось бросить институт, пойти работать, кавалеров было много, но такого человека как муж не встретилось больше за всю жизнь. И больше не беременела.
– А Славке скажи – родится ребёнок, тогда поговорим. Не нервничай. Никуда он не денется. Только не давай ему душу мотать. Главное, думай о ребёнке. Ты работаешь, профессия есть, и без него в случае чего справишься. Мама поможет. Квартиру в Союзе писателей дадут. Всё будет хорошо.
Этот разговор меня успокоил, неужели я беременна? Надо пойти к врачу. И пока никому ни слова. Вячеславу тоже не стоит пока говорить, кто знает, как он отреагирует?
У Клавдии Иннокентьевны мой рейтинг как женщины был невысок. Славка ей не нравился, его поведение – тоже, но после одного случая резко возрос.
Намечался её юбилей. Я посоветовала вместо домашнего приёма провести в ресторане "Интурист", а там накануне праздновали мой день рождения, всё прошло на уровне. Директором была мать моей подруги Ларисы. Уговорила – мол, зачем уставать, сходите в парикмахерскую, придёте нарядной. Она подумала и согласилась. Компания была небольшой: я, подруга Мария, и "дед", бой-френд хозяйки, как я называла его в шутку.
В этом ресторане меня пригласил танцевать американец. За все 10 лет изучения английского языка, наконец, он мне пригодился, американец спрашивал меня – замужем ли я? Ответила утвердительно. Потом пригласил польский лётчик, он отдыхал от рейса с товарищами. Я сказала, что праздную юбилей тёти. Он поцеловал моей хозяйке руку, и попросил отпустить меня с ним. Ему было отказано, потом ко мне подскочил хохол, командировочный. Когда я сказала о тёте, отрезал – к чёрту тётю! Мы взрослые люди.
Наконец-то моя хозяйка увидела меня не только усталой, но весёлой, нарядной и танцующей.
– Теперь я верю, что ты была балериной.
Беременность подтвердилась. Я старалась больше отдыхать, сидеть дома, отказалась от свиданий. Работа на телевидении очень нервная, сложная, требовала много сил, внимания.
В конце концов, мне пришлось сказать Вячеславу о беременности – уже было пять месяцев, живот чувствовался даже под свободной кофтой.
– Да? А кто же отец?
– А как ты думаешь?
– Откуда мне знать? Пойду, обрадую Степана, он как раз мечтает о потомстве.
– Причем здесь он? Знаешь что, не приходи больше. Родится ребёнок, тогда поговорим.
– Хочешь от меня освободиться?
– Хочу.
– Ну, ладно, – и снова мстительная нотка.
Я никогда не хотела рожать ребёнка без мужа. Да и какая женщина этого хочет? И не потому, что боялась осуждения родных, окружения. Я была в том возрасте, когда все понимают – время рожать. И я знала, что буду работать, и мне под силу его содержать, и помогут родители – они уже в предпенсионном возрасте, и я вскоре получу квартиру, но я никогда не хотела этого ради ребёнка. Если отец погибнет на фронте – ребёнок знает – его папа герой. Если родители разводятся – папа плохой, но есть. Но если нет никакого папы, то это дырка в сердце ребёнка, и он может родиться одарённым, но психически неуравновешенным. Я наблюдала это по детям моих подруг, которые родили вне брака по разным причинам. Те месяцы, когда женщина вынашивает ребёнка одна, сказывается всегда.
Но сознавая всё это, я всё равно страстно жаждала этого малыша, ведь мне казалось, он был дитя любви. Никогда ни до, ни после я не переживала такой страсти, как с Вячеславом. Мы были сексуальные рабы друг друга, хотя и не давали себе оба в этом отчёта. Что-то было не так, но здесь всё было как никогда. И это даже меня злило, мне хотелось освободиться от этого наваждения. Житейски я была солидарна со своей хозяйкой.
… Когда я приезжала в Москву, то часто останавливалась в Купавне. Бегала по выставкам. Театрам, магазинам. Хозяин досадовал на мою косметику, короткие платья, суетность.
Роберт Александрович как-то меня упрекнул.
– Аллочка, ты вот всё занята своей внешностью, но ты поэт, не слишком ли увлекаешься этим? Магазины, покупки, все эти тряпки, кремы?
Я не поняла, что он просто хотел, чтобы я оказывала ему больше внимания. Хотела ответить, что не только магазины меня интересуют, но и спектакли, музеи, выставки, но смолчала, не терплю оправдываться.
Мои стихи, начиная с шестнадцати лет, часто звучали по радиостанции "Юность", их любил Леонид Ершов – заведующий редакцией в ту пору. И вот на первом курсе, когда я оказалась в Москве, я появилась сама.
Светлые пышные волосы до плеч, подведённые голубые глаза, платьице цвета морской волны, белые чулочки и лаковые чёрные туфельки, куколка, да и только. Он очень удивился.
– Вы Алла Коркина? Я Вас представлял совсем другой! Галя, посмотри, – за соседним столом сидела его жена. Она досадливо поморщилась – мол, что особенного? Она не очень-то разделяла восхищение мужа.
Одним словом, внешность обманчива.
Я решила уважить Роберта Александровича и осталась на даче. Нужно сказать, что он был человек старой закалки, дворянин по материнской линии, а по отцовской – все предки были адмиралы русского флота. Шведы с петровских времён.
Сам Роберт Александрович сидел, к советской власти относился прохладно, на даче у него в рамке был портрет Солженицына и других его друзей – лагерников, у него много бывало друзей, один – священник из Сергиева Посада. И книги водились разные. И я цапнула книгу русского философа Николая Бердяева "Философия неравенства" 1911 года издания. О нём я слышала от поэта Александра Межирова, он мне с умным видом цитировал Бердяева и Библию, тогда мне неизвестную, "культура национальная, цивилизация интернациональная" – писал Бердяев, это я запомнила. В этой книге была полемика Бердяева с Лениным. Это меня не смутило – ведь у Ленина в работах было тоже много полемики. Я даже не сразу поняла, что философия неравенства – это христианство. Мне христианство было близко как вера мамы и бабушки, но не как философия.
Читать было интересно, но пора было возвращаться в Кишинёв, на работу и я тайком прихватила книгу, чтобы дочитать её и вернуть. Думала, что скоро приеду и верну. Через пару недель в Москву поехал мой приятель из Кишинёва и вернул книгу. Роберт Александрович удивился. С приятелем подружился и дал почитать ещё "Раковый корпус" Солженицына. Эту книгу я в глаза не видела.
По приезду, я, конечно, дала Бердяева почитать любимому человеку – Славке. Габи и подружкам не давала – чтение не для них, но Вячеслав мне казался всё-таки достойным такого доверия и чтения.
А вот теперь меня тащат в КГБ, прямо с рабочего места, допрашивают, где взяла эту книгу Бердяева, Солженицына.
Разговор шёл очень спокойный, но меня, конечно, трясло, было странное чувство, словно они всё знали, и того человека, который привёз в пакете с подарками Бердяева, вроде бы не подозревая об этом, и что он увёз от Штильмарка "Раковый корпус", и что я ездила в Тарусу, и что моя подруга Нина Ерохина переводила Сахарова с английского. Донесли. А я предупреждала Нину. Грехов набралось много. Но разве можно было жить в нашем мире и не набраться их? Кругом самиздат.
Даже бытовал анекдот: секретарша в издательстве печатает "Войну и мир", редактор проходит мимо.
– Что с вами, Мария Ивановна, это же Лев Толстой.
– Печатаю для внука, мой внук читает только самиздат.
В сравнении с другими я ещё была весьма не продвинута, и сразу влипла.
Я работала тогда на молдавском телевидении и хлебнула неприятностей. Телевидение – идеологическая организация – как я этого не понимала, дурочка!
Роберт Александрович меня простил, обругав, конечно, при встрече. "Старый дурак, – вздохнул он, – знал же, что нельзя впутывать женщину в нашу жестокую историю". Но для меня трагедия была не в этих собраниях и осуждениях, а в другом – личном.
Когда мне задавали многочисленные вопросы в самом суровом месте, был и такой – почему я пишу грустные стихи? Я ответила, что если бы председатель КГБ писал стихи, они были бы тоже грустные.
Прошло время, был юбилей Юрия Андропова, уже покойного, и оказалось, что он писал стихи – они были умные, неплохие и... грустные. Ну почему бы ему не писать мажорные, идеологически выдержанные вирши, какими были завалены все газеты под каждый красный день календаря? Так нет ведь. О душе, о природе, о любви...
Бывают люди, которых забыть нельзя и в них начинаешь нуждаться в другом времени, когда уже их нет. Так я часто вспоминаю Роберта Александровича, некоторых других моих добрых советчиков и друзей. Они меня никогда не предавали и прощали мои слабости.
… Выйдя из местного КГБ, я первым делом позвонила Славке, ведь он читал Бердяева! Надо его предупредить, насторожить. Он отреагировал странно. Знал, что я беременна на шестом месяце, но даже не приехал, чтобы успокоить, просто что-то буркнул.
Второе, что я сделала, не заходя домой, отправила авиаписьмо – откровенное и покаянное – Роберту Александровичу.
Письмо от него пришло быстро: «Дорогая моя девочка, у нас всё нормально, книжки давно в доме нет, не беспокойся. Прости меня, старого дурака, что втянул тебя в такое. Твой Р.А.Ш."
А ещё – пересмотри своё окружение.
Вся эта история, конечно, не прошла для меня бесследно. Ночью мне снились кошмары, я плохо себя чувствовала, донимало чувство тревоги. Но главное – носила нормально ребёнка.
В редакции всё-таки провели собрание, где главный редактор информировал коллектив о том, как я совершила ужасный поступок, не только прочитав запрещённую книгу, но и распространяла её. Впрочем, Алла Аркадьевна раскаивается. Все смотрели на меня с любопытством и сочувствием. Все молчали. В нашей редакции было всего два русских человека – я и мой режиссёр В.Д. Остальные – молдаване. Неожиданно обрушилась на меня, именно В.Д. Даже редактор посмотрел на неё ошарашено.
Такие собрания, конечно, были заранее срежиссированы, но выступление В.Д. в духе обличительных судилищ 30-х годов было, видимо, вне программы, от души. Она словно бы обрадовалась моменту, когда меня можно опустить с моим престижным институтом, образованием и писательством. Она, видимо, наслаждалась мыслью, что хана моей литературной карьере, зная, что такое родная советская власть.
Если бы редактор кратко не пояснил кто такой Бердяев, никто и в том числе В.Д. так бы о нём никогда и не узнали.
Думаю, что и сам редактор тоже ничего о Бердяеве до этого собрания не слышал, он был молдаванином, человеком другой культуры.
Все поняли, что я сделала что-то не то. Парторг поддержал В.Д., но суховато. Выступил ещё завотделом философии – то есть, пропаганды КПСС, что-то промямлила я. Собрание на этом окончилось.
Редактор Анжела мне потихоньку сказала, что молодой коммунист Виктор, который был влюблён в меня, недавно женился на своей односельчанке, выступать отказался, и теперь на нём тень.
Ах, вот почему парторг бросал такие недовольные взгляды на Виктора! Женщины считали грехом, что беременную женщину терзали из-за какой-то книжки.
Они мне сочувствовали – перенести такое аутодафе на седьмом месяце!
В.Д. была разочарована – она думала, что меня если не посадят, то, по крайней мере, уволят. Но мой ангел-хранитель защитил меня. И теперь она лебезила передо мной. Напрасно она мечтала освободиться от меня! Я работала в ту пору старшим редактором, делала передачи на Москву на ЦТ, и редактор мной дорожил.
Когда я ушла в Союз писателей, то новый редактор очень бодро определила В.Д. как бездарную старую дуру, и сдвинула её на передачу на молдавском языке по гражданской обороне, где в кадре сидел полковник и показывал диаграммы. В.Д. молила Бога, чтобы доработать до пенсии.
Но это будет потом, а сейчас у меня было две задачи – работать и сохранить ребёнка. С Вячеславом мы общались по телефону, каждый раз ссорились, поэтому разговор кончался одним – не звони мне больше.
Всё тяжёлое вроде бы позади, я успокоилась, и вдруг – грипп. Я работаю, хотя и болею – в редакции мало людей. У меня, как осложнение, начинается кровотечение прямо на улице. Зима, гололёд, и ещё упала, шубка вся в крови. Какая-то женщина кинулась в магазин, оттуда вызвали "скорую".
Меня поместили в палату – пустую, и врач сказала сестре, словно меня не было – она рожает. И меня оставили. Я чувствовала себя такой одинокой, как никогда в жизни. Случайно у меня в сумке оказался паспорт, я не была безымянной больной.
Я потеряла дочку. Дочку! Всякой женщине нужна, прежде всего, дочь. Моя мама на смертном одре так явственно сказала: "Я самая счастливая, потому что у меня есть дочь". И это притом, что брат ездил к нам, помогал, и мама его любила. Только женщина, которая теряла ребёнка, может понять мои чувства.
Я никому не звонила, лежала, безучастно глядя в потолок. Через три дня ко мне явились Габи, Валя и Слава. Он с каким-то любопытством смотрел на меня.
– Вот какой ты можешь быть... – пробормотал он.
Видимо он имел в виду мой жалкий вид. Подружки мои были румяные, сияющие – Валюша в дублёнке, Габи – в пальто с меховым воротником, а я на их фоне в жутком больничном халате, с бледным лицом смотрелась удручающе. Валя нашла Вячеслава, вернее трубку взяла, конкретная Граня Борисовна, его мать, и всё выяснила… И вот он явился. Об этом мне потом сказала Габи. Она принесла мне сок манго, выпила и мои груди стали каменными.
Вячеслав по моей просьбе съездил к хозяйке и принёс мне чистые вещи, чтобы забрать меня из больницы. Заказал такси и привёз меня домой. Родители ждали нас за накрытым столом. Граня Борисовна, прослезилась. Меня очень тронуло, что ещё кто-то, кроме меня, переживает смерть ребёнка.
– Аллочка, оставайтесь у нас.
– Да, оставайся, – буркнул и Вячеслав.
Но я попросила вызвать такси. Он меня провожал. Вид у него был подавленный.
Клавдия Иннокентьевна встретила меня огорчённым взглядом, она уже всё знала.
Я попрощалась с Вячеславом, и больше мы никогда не были близки. Говорят, что за мужчину нужно бороться, применять всякие женские хитрости, уловки. Есть прекрасный рецепт в оперетте "Сильва" Кальмана. Ещё выходить замуж по залёту. Но мне почему-то не хотелось бороться за Вячеслава, парня, который учился в 37-й школе, в одном классе с моей первой любовью Игорем, с моей любимой подругой Ирочкой Меньшиковой, он окончил университет в моём любимом городе Москве, был красив, как античный Аполлон, и умён. Но всё, что имело когда-то такое большое значение для меня, что меня роднило с ним, в чём я искала близости, всё очарование свиданий, вся страсть, отчего-то ушли, и в его поведении я тоже чувствовала двойственность.
Ни он, ни я не знали, что кроме той незаконнорождённой девочки в Подольске, у него никогда больше не будет детей.
Где-то, через месяц, я случайно встретила Серёжу, своего сокурсника, сотрудника КГБ.
– А, Коркина, привет! Ну и любовники у тебя! – взгляд у него был насмешливый, но и пристальный. – Ну и читатели! У нас три тома донесений на тебя! Если бы я тебя не знал... Пересмотри своё окружение.
Я вздрогнула. Он повторил слова Роберта Александровича. Я хотела его расспросить, но он махнул мне рукой и сел в машину. "Как странно", – подумала я. "Как всё в этой жизни странно".
Мы редко виделись теперь с Габи, но я решила как-то в воскресенье заглянуть к ней. В праздничные дни всегда чувствуешь себя особенно одиноко. Но Габи и её мама встретили меня как-то непринуждённо. Пили чай, говорили ни о чём. Вдруг Габи сказала смущённо:
– У меня новости. Я вышла замуж.
– Поздравляю. За кого? – заинтересовалась я. Да, видно, мы давно не виделись.
– Ты его знаешь.
– Да кто же это? Не темни.
– Это... Слава. Но ты, же сама сказала мне, что у вас всё кончено.
– Да, да, конечно.
Её мама смотрела на меня виновато. После моих слов обе вздохнули с облегчением.
– Совет да любовь. Никто ни в чём не виноват.
– Правда? – обрадовалась Габи.
– Конечно.
На этой оптимистической ноте мы расстались.
Идя домой, я вспомнила, как она "поливала" Славку, но вспомнила и вечер первой вечеринки, когда он выходил на балкон "покурить" с Габи. Что ж, может быть, это и есть момент истины. Что касается Габи, то это было скорее желание устройства. Это тоже можно понять. Нам уже вот-вот исполнится тридцать.
Рассказала своей хозяйке. Она встретила новость заинтересованно.
– Не переживай. Славка твой баламут, а Габи – пустышка. Два сапога пара. Долго вместе не проживут.
Но всё-таки я о них так не думала. И с Вячеславом слишком много было связано, всё-таки это была страсть, наваждение, ребёнок и надежды. Да и с Габи казалось, что прожита целая жизнь...
И все мои стихи этого времени... Впрочем, что ему мои стихи! Я даже не знала, как он к ним относится. Опыт мне показал, что мужчины не очень любят, когда женщины успешны, и нечего радовать их своим талантом, их это только задевает. Поэтому стихи, посвящённые ему, – даже не читал, не знал. К тому же это был глухой для меня период, когда меня почти не печатали.
Прошло время, и в редакцию вернулась Габи, уже режиссёром. Поздоровались. Вся редакция помнила, какими мы были подружками. Мы обе держались доброжелательно, чувствовалось, что Габи старается выказать, как можно больше симпатии, а я вела себя сдержанно. С удивлением увидела, что Габи очень худая, даже брюки сзади были в складках. Мы обе в ту пору были стройные, с тонкой талией, но это было нечто другое.
Разгадка плохого внешнего вида Габи была простой.
Встретила её отчима, он тоже писал книги, мы вращались в одних кругах, он и рассказал, что Габи всё ещё живёт у них, Славка якобы делает ремонт.
– Сколько можно делать ремонт? Что там, в этой хрущёвке ремонтировать? Когда уже она уйдёт? А Славка, что за человек? Я его не пойму.
Я пожала плечами.
– Говорят, он способный, когда-то сдал кандидатский минимум.
– Но несерьёзный он какой-то.
Я опять пожала плечами. Отчим Габи был неплохой человек, но он считал в глубине души, что полюбил женщину, взял её с девочкой, вырастил её. Ну и всё. Кроме того, что-то его в Габи раздражало.
Жизнь шла всё та же. Вдруг меня вызывает председатель Комитета – начинаются разборки. Сидит ещё человек – в сером. Якобы я сказала, что румынская поэзия лучше или выше молдавской. Абсурд. Молдавскую культуру, литературу я знала с детства, я росла вместе с сегодняшней элитой, а румынскую литературу знала поверхностно. Хотя и переводила румынских поэтов. Ну и что?
Как вообще можно сравнивать культуры? Каждому человеку дорога своя. Я возмущалась, никак не соглашалась каяться. Они досадовали, я стояла на своём. Наконец, сдалась, написала расписку, что, никогда, не буду лить воду на мельницу румынского национализма. Все облегчённо вздохнули. Где я и где румынский национализм?
Конечно, я никогда не говорила такой глупости. К КГБ я относилась никак, понимала, что такая служба есть в каждой стране. Только хотелось, чтобы она, эта служба служит той власти, которая есть сейчас. Но реагировать на каждый, даже абсурдный донос!
… Много позже я думала – как это случилось? Как могла развалиться великая страна? Каждое стихотворение смотрели, как на рентгене, выдумали свои трактовки. На одном моём стихотворении, снятом из очередной книги, было написано цензором Абракадабра – с ошибками. А в другом, где цыганка нагадала мне капитана, а я говорю в женском кураже, что мне военные вовсе не нравятся, моему редактору Аде Григорьевне выговорили, что ваша Коркина не любит советскую армию. Она заменила вместо капитана "мне чернявые вовсе не нравятся". Смысл женского своеволия пропал. Как я, дочь офицера-фронтовика, сестра солдата, могла не любить Советскую армию? Мне это в голову не приходило. Просто я мало думала об армии вообще, но ведь интересы людей разные, в разном возрасте.
Эти запугивания, эти разговоры в кабинетах, эти скрытые репрессии, когда долго лежит в редакции рукопись, ни к чему не привели: не те были враги, не те друзья. Перестройка и что было за ней – жестокий момент истины. Боролись ни с тем и ни с теми… Сколько неожиданностей!
Кстати, об армии. Я навещала своего брата в Звенигороде, когда он там служил, принимала его друзей, когда они, демобилизовавшись, оказывались в Москве.
В пятнадцать лет я ехала домой в Ровно на каникулы. На пересадке, в Казатине, купила на последние деньги конфеты младшему брату, а оказалось, что надо доплатить за купе – других билетов нет. Сижу, слёзы катятся по щекам. Из всего многолюдства ко мне подошёл лейтенант.
– Девушка, отчего слёзы?
– Нет денег – заплатить за купе.
Он берёт мой билет, доплачивает, компостирует, подхватывает мой чемодан и сажает меня на поезд, который вот-вот тронется.
И второй случай – тащу чемодан с книгами. Дело происходит в Москве, после каникул. Сижу на чемодане, катятся слёзы. Подходит лейтенант, спрашивает – именно он из всего спешащего многолюдства – в чём дело? Отвечаю: "Чемодан тяжёлый, не могу донести". Вижу облегчение в его глазах. Подхватывает чемодан, ловит такси, сажает и платит. Я говорю, что спасибо, деньги у меня есть, но он только улыбается.
Что такое армия? Война – армия, Чернобыль – армия, заливает Крымск – армия...
Только армия может в критической ситуации кардинально изменить обстановку к лучшему. Так за что же мне не любить армию? Свою армию?
Меня, конечно, как каждого, кто «попался» склоняли к сотрудничеству. Я ответила: "У меня другая профессия. Если бы ныне шла война, и понадобился Родине такой бездарный человек, как я, то уж пожертвовала бы собой. А сейчас-то зачем? Передавать чужие разговоры?"
Но одну разведчицу я всё-таки в жизни видела, говорила с ней, да ещё какую легендарную! В 2012 году вышел фильм о разведчице Зое Рыбкиной, я её знаю как детскую писательницу Зою Воскресенскую. В фильме её играет замечательно красивая актриса, не очень похожая на прототип. Но какие эпизоды! Смелая женщина!
Зоя Воскресенская приезжала в Кишинёв на Дни русской литературы, как известная детская писательница. Худенькая, невысокая, лицо со следами необыкновенной красоты – с большими голубыми глазами, породистое, аристократическое. Обаятельная и сейчас. Жесты сдержанные. Кто-то мне сказал: она полковник КГБ, я не поверила. Общалась с Валентином Катаевым, который возглавлял московскую делегацию. Я обедала за одним с ними столом, в частной беседе он сказал, что любит Кишинёв, здесь он не в первый раз, любит юг, Одессу. Обращался Катаев с Воскресенской уважительно, за столом ухаживал за ней, на встрече с детьми она преобразилась, помолодела. Дети её произведения о Ленине хорошо знали.
Я смотрела на неё и думала: зачем были эти чистки, уничтожения разведчиков? И кто же там выживал, в недрах этой загадочной организации?
Я всегда считала, что лучше перетерпеть, помучиться, но отстоять своё, а потом Бог поможет. Так и случилось… А пойдёшь на поводу у ситуации, сдашься, и будешь служить чему-то чужому долго-долго, может быть, всегда. Поэтому угрозы слушала спокойно, готовая потерпеть. Настал час испытаний. Потерпеть за своё – это же христианство. Во мне оно было воспитано. Завещано генетически. Тогда я этого даже не понимала.
Но ничего не случилось. Полтора часа они меня промурыжили в кабинете председателя и всё. Более того, сам председатель посмотрел на меня уважительно, когда я уходила.
И что дала эта армия доносчиков? У меня такое впечатление, что именно они и стали первыми реформаторами и демократами. Может быть, это уже месть за унижения, этот антисоветизм. Члены ЦК впереди всех! Не все, конечно.
Однажды встретились мы со Славкой. Он шёл в обнимку с молоденькой девушкой, уже тронутый временем, слегка растолстевший. Можно было вполне назвать его дядькой. Увидев меня, он тут же распрощался со своей спутницей и двинул ко мне. Улыбнулся своей когда-то неотразимой улыбкой.
– Привет.
– Привет
– Надо поговорить. Зайдём?
Мы зашли в кафе.
Перекинулись какими-то фразами, и, конечно, он заговорил о Габи. Мы уже не работали вместе.
– Сбылась мечта идиота. Это всё она, строила глазки за твоей спиной. Она такой же примитив, как и я. Ты её совсем не знаешь.
Но я не поддержала эту, осуждающую Габи, тираду.
– Ты, Слава, знал, что оба её брака кончились печально. Знал, какая обстановка ум неё дома... И ты знал её хорошо. Вы не на улице встретились.
– Я не виноват, что старики её терпеть не могли. Что всё тебя не могли простить, ребёнка.
– Ушли бы на квартиру.
– Габи не хотела.
– Ну да... Боялась возвращаться снова. Она тебе, видимо, не доверяла.
– Ладно. Оставим это. Это в прошлом. Я скучаю по тебе. Ты стала знаменитой, я об этом не подозревал. Дога на твои стихи песни пишет. Слушал по радио. Это была ошибка. Ошибка. Я это быстро понял. Ты стояла между нами. Ты. Мы могли бы начать всё сначала – только ты и я.
– Да брось ты!
Я вспомнила Серёжу, моего однокурсника с КГБ. Неужели он Славку имел в виду, когда говорил о любовниках, которые доносили на меня в их контору? Ведь другого любовника у меня не было. Может быть, я и мой ребёнок, мешали Габи и Славке соединится без проблем? Впрочем, сейчас ответ на этот вопрос меня уже мало волновал. И сам он показался мне таким заурядным, как и вся эта история.
А ещё я вспомнила рассказ Роберта Штильмарка о лагере, о том, что множество людей сидело по доносу, кому-то нужна была комната в коммуналке, кому-то должность, а кому-то муж... По доносу друга, что потом женился на его любимой девушке или жене. И как всегда всё те же страстишки роковые: любовь, деньги, карьеры, квартиры.
Роберта Александровича посадила его вторая жена, чтобы завладеть профессорской квартирой в центре. Он говорил – к советской власти отношусь прохладно, но Родине я не враг, я за неё воевал. Россию я люблю.
– А были ли враги?
– Были, были, теперь все выдают себя за невиновных.
Как-то, на литературном вечере встретила отчима Габи.
– Со Славой разошлись, и она в эту отремонтированную квартиру так и не переселилась.
Это была его главная досада, главное желание – остаться с сыном, женой, но вскоре внезапно умирает сын, а после этого через год и мать Габи. Они остаются вдвоём. Габи ещё раз посещает любовь. Она влюбляется в художника, талантливого и нищего. И это, действительно, любовь.
А Слава уезжает в Польшу, Граня Борисовна, его мама, оказывается была полькой, там нашлись родственники.
Габи переживает смерть…
Ирония судьбы! Габи любила своего сводного брата, свою добрую мать, только с отчимом у неё была скрытая обоюдная неприязнь, но именно с ним ей пришлось жить всю жизнь, до самой его смерти в 89 лет.
Как-то Габи звонила мне, приглашала в гости, но я отговорилась. Этот визит мне был ни к чему. И всё-таки, когда я вспоминаю телевидение, то, хотя моя подружка проявила махровый эгоизм, я вижу нас, двух козочек, которые умудрялись делать приличные передачи, делились женскими секретами и лепили свой мирок, как могли. Думая о нашей молодости я написала это стихотворение.
Загадочный цветенья красоты...
О, губ изгиб пленительно капризный,
Свет тьмы глубокой исподлобья брызнет -
Знакомая, вдруг незнакома ты.
Ведь знать - пустое!
Что убог твой ум,
Себялюбивое живёт упрямство.
За этим всем нет сердца!
Всё убранство
Не сада райского - декоративность клумб.
И прикрывает грубость макияж,
Но сводишь ты с ума сердца мужские,
И пред тобой все сразу холостые,
И проявляют молодой кураж.
Таинственная сила красоты
Заполнила пустоты, подменила
Собою нежность - хитрость тоже сила.
Ты злишься, зная всё, но глаз не отвести...
Когда я прочитала стихи одному человеку, знавшему Габи и меня, он долго смеялся. "Теперь я понимаю, что такое поэты!" – сказал он, вытирая слёзы, я не очень поняла его реакцию. Мне показалось, что я что-то уловила важное.