- Що, Гоша, вылупився? Зголоднив? Чекай трохи. Курку дистану.
Килограмм триста уссурийского тигра метнулось к Никодиму навстречу. Кот в клетке потянулся, зевнул и улёгся на живот, выставив перед собой мохнатые тёплые лапы. Помотав башкой, хищник стряхнул с морды пар и прищурил хитрые жёлтые яблоки.
- Дядя Никодим.
- Що?
- Он вроде, как обрадовался.
- А як же? Шисть зим дружимо.
Время года перевалило за зиму, но снега в тайге лежало ещё много. Вокруг блестели сугробы, ослепительно сияло солнце, острыми стрелами запускались в небо птичьи голоса, невидимыми накатами била весенняя оттепель. Природа оглядывалась по сторонам.
Тигр опустил голову и устроился поудобнее.
Питомец привычно приготовился ждать, слушать и верить своему кормильцу:
- С Гошею я познакомився, як Путин сюды приезжав, - Никодим сидел на корточках. Цепляя на мешке узел, он пытался его развязать, - я ж тоди на пенсии быв. Любить призидент тигрив. Разуметь його можна – кабинеты, самолёты. Природу ж треба любити. Воздухом свижим дыхати. Я вот егерем тут пробыв всю життя. Ну, и загадав губернатор про мене. Точнише не про мене, а про охотоведа нашого. Той до мене позвонив. Путин уехал, а я гивно за звиром с тех пор и ворочаю. Вертикаль, #лядь, власти. О, як! – он дёрнул с глухим звуком за капроновый узел, как за струну музыкального инструмента.
- Дядя Никодим. Не доставайте курицу. Сейчас оператор подъедет, тогда репортаж и начнём.
- Та, я тильки развяжу. Хто так туго завязав? – егерь сосредоточился и, наконец, распустил бечеву. – Хай лежит.
Они присели на скамейке недалеко от клетки под ёлкой.
Тигр проводил людей взглядом и принялся юлозить мордою по полу.
Резко дёрнув хвостом, животное перевернулось на спину.
Изгибаясь в разные стороны, Гоша упал на другой бок и замер.
- Мени интересно, згадае нас Путин, коли по телевизору побачить мене с Гошею?
- Конечно.
- Ти думаеш?
- Я думаю, что он смотрит телевизор. Он же человек.
- Так, человек-то вин человек. Тильки не про то вам хлопцы репортаж вид мене потрибно йому послати.
- Чего? Вы, дядя Никодим, по-русски говорите.
- А я ж по какому? Це у мене акцент такий. Из терских мы з женою, з запорожских. Мы тридцять с гаком лет тут живемо. Така наша доля лиходийка. А з ким говорити-те ще? З травою, деревами, та небом? Так они на любом языке разумеют.
- Курить будете? – журналист достал из кармана сигареты.
- Давай. Дозволяю соби иногда.
Сделав пару затяжек, Никодим улыбнулся:
- Що тигр? Вин здоровий. Подружки у нього е. Дивись, який жирний. Вы б про другое краше знимали. А то зараз серед вас, журналистов, одне #лядство, - он плюнул себе под ноги.
- В смысле?
- Ну, ти подумай, що ви нам про Майдан видаёте?
- А что «видаём»? Что происходит, то и «видаём», - журналист отпрянул от Никодима и удивлённо посмотрел на него, - прав-ду.
- Так на#уя мени, егерю, це ваше #издошляпство? Синицы, горобцы, та ворони страшнише вас спивают. Я на цю музику про революцию дивлюся один раз в динь тольки. Коли спросоня. А то ж з ума сойти можна. Одне и теж.
- Ну, а что делать-то?
- Що? – Никодим затоптал окурок. – Вбивати звирив в Киеве. Що вы нам про те, що там власти нема? Без вас знемо. Фашистив треба вбивати. Сарай Обама, та Кандализа Менгель…
- Меррргель. Она не Кандализа, она немка. Кандализа - это американка.
- Та знаю я! Шучу так, - егерь жестом попросил курить. – Одне – западенци. Менннгель – це фашист-врач-садист такий бул, - он взял протянутую сигарету, и они снова задымили. – Табак для весни, как гирчица для сала, - Никодим засмеялся, - особливо на халяву.
- Да, травитесь на здоровье, – журналист поднял воротник и огляделся, - где же оператор наш?
- Як нэмке можна пояснити, - егерь толкнул его в бок, - що це истенные фашисты в Киеви? З Путиным по тэлефону канцлер ще може говорите про фашистив. А зи своими нэмцами-«дэпутатами», коли трубку поклади? А? З сорок пятого, хто там про фашистив заговорить, тому вправно пащу затыкають. Менталитет такий. А з афроамэриканцем-Бардаком Абрамом поговорите можна, якщо тильки скучно. И то, нехай он на своему английською говорить, а Путин на своему росийською. Один #уй. Мутний он. Лялька-«вуду». У нього вуши, щобы дротиком не промазати. Я на його дивлюся – истинний «вуду». Американьска мичта. - Никодим сделался серьёзным, - фашисты у Киеви зараз без свастики на рукавах сидять, щоб мир их не боялся. Пока ще без свастики. Вбивати фашистив.
- Войска, что ли вводить?
- О#уел?! – грянул Никодим. – Из-ви-ни... - осёкся он. - Якшо б на Гитлера напали ми, то про фашистив зараз не можна говорити було б нам з тобою, а не нэмцам з канцлиром ихним. Задираються тильки слабоки. Якшо Гоша буде на ворон гарчати, они у него курку-то выдберут. Тут хитростью треба.
Егерь пошарил себе по карманам и завёл руку под ватник. Достав тяжёлый нож, он наклонился вниз, втоптал в снег ещё один бычок и начертил овал:
- Це Россия, - медленно сказал Никодим и начертил второй, - це Украина. А це, - он отодвинулся на край лавочки, - Амэрика. Чуешь?
- Что? – молодой человек поднялся на ноги.
- У нас вси карти – и географичны, и буби, пики, черви, хрести, и тузы, и шестёрки, и валеты, и дамы. Крапить нам карти треба.
- Как? – журналист улыбнулся. Он попрыгал на месте и начал пристукивать ногами.
- Обама Барак - «Как», - егерь засмеялся. - Вбивати фашистив. На Гитлера супиться тут не треба. Не хрен його боятися. Вин ефрейтор ще. Враг обозначин. Вони сами себе свастикой позачили на парадах своих. Сталин в Мексики миг дистати кого хочеш. Тоди тольки за идею боролися. Зараз проще. Жизнь головного фашиста купити можна. Они за долари матерь родную продадуть. Моссад отдыхает. И вторгаться не треба. И – мир. И авторитет держави. Все щебетати на свий пташиний манер перестали б.
Охотничий нож Никодима покрутился в воздухе и шлёпнулся ему лезвием на ладонь.
Несколько сантиметров сверкнувшей стали вошло в доску забора рядом с тигром.
Гоша от стука поднял голову.
Кот покрутил ушами, хрипло фыркнул и продолжил «загорать» в лучах ласкового солнца, растянувшись в блаженстве.
- Це Кундуз, десантно-штурмовой батальйон, - пояснил «десантник». - У мене тут собака була, лайка, - продолжил он, - жрала все пидрят. На льоту хапала и зьидала – кедрови шишки, мильни вихотки для посуду… свички… Якшо з воску б були свички… а то з парафину. З воску б я и сам миг зьисти – тут можна зрозумити. З парафину, прикинь? Так от! Псина добра була, но не потребна. Курка до неи зайде, вона ии задавить. Соболив, билок на промисли разом зи шкурою зьидала, - он улыбнулся, - я йому батарейки пару штук кидав, вин их зьидал, потим глаза у нього цилу ничь горили. Добре було с ним по лису ходити - свитло. Шу-чу, - Никодим задумался, - стрельнув я його. З любовию, з розуминням. Навищо йому мучитися? Одержимий. Його не перебудувати вже. З фашистами потрибно аналогично. З любовию вбивати.
- Как это, с любовью «убивати»? – журналист подул в руки, сунул их подмышки и присел на лавочку.
- Спокийно, без суети. Вбивати людей недобре - якщо бандитизму розибрати по молекулах, то стане ясно, що нихто не винен. Врозумити людину, значить видпустити йому грихи - шкуру його бандитську якщо примиряти на соби. Не людина винен, а сатана. От фашизм – це и е сатана. Вбивати фашиста це треба з любовию, як собаку. Перехрестите и спокоийно вбити. Стриляти потрибно в сатану, зи сльозою над фашистом-людиною. Може вин из-за безробитья став таким, з безвихиднои ситуации, - Никодим развёл руки и пожал плечами, - Гитлер теж був одержимый, як наркоман. Навряд чи он потим розводив б ромашки та лилии в саду. Поки зи шкурою би всих не зьив, не заспокоився б. Хто фашист, той неисправний. Як ракова пухлина. На Майдани - це рицари з мичами, щитами, та з вогнем. Мир такого ще не знав. Це им не революции рожевы, та оранжевы. Нещаднише и страшнише словян, - егерь нахмурился и погрозил пальцем, - у гневи нема. Фашисти-словяни – чистий диявол. Вин змете на своему шляху все. Обезголовлювати фашистив потребно. Якшо б у нас в Кундузи тоди, як зараз стильки техники було б. Безпилотники. Плюс – долари. Ээх! – Никодим задумчиво посмотрел на небо, - зараз можна було б купити життя важакив. Все б тильки здогадувались, хто це робить. Мовчали б, поважали б. Журналистам б сказати було ничого. Бездоказово. Вбивати зи словяньским спокоем, помолившись Богу. Зи спокоем у сердци. З любовию, без злоби вбивати. Це не геи-недоумки, це звири на паради. Тайно винищувати их. По очереди. Три фашиста и все. Сльозами над ними плача. Стоп Сатани, - он перекрестился.
- Мысль. Но не выполнимая. А Кундуз – это что?
- Афган. Чому не выполнимая? А що страшниши фашизму е?! А що страшниши сатани е?! Знак ривности меж ними. Чому не выполнима?
- Идеи нет. Национальной. Есть закон. Конституция. Кому это надо? Кто поедет жизнью рисковать? Ради чего? Коммунизма? На дворе демократия. А не лихие девяностые. Какие-то, - журналист сидел прямо и смотрел вдаль, - кто это будет организовывать? Добровольцы? Партизаны-киллеры? А вы убивали? – помолчав, поинтересовался он.
- Та, вбивали.
Они оба прислушались к тишине.
Тигр лежал неподвижно, будто устав от долгой зимы.
С разных сторон доносились редкие голоса птиц.
Незаметный ветер тревожил отдельные ветки деревьев.
Казалось, что ели общались между собой на языке жестов.
Мужчины сидели и молчали.
Первым заговорил Никодим:
- Я писля вийны на Дальний Восток приихав замисть монастыря. Доси обходився без телевизора. Тепер не можу.
Журналист посмотрел на него, глубоко вздохнул и перевёл взгляд на нарисованную под ногами «снежную карту»:
- Я даже не знаю, что вам и сказать, - задумчиво произнёс он.
- Так, я сам тоби скажу. Не все ж вам телевизори говорити. Ось тепер ти и слухай.
- Зачем мне «слухать»-то? – разозлился репортёр, - я про Майдан репортажи не снимаю.
- А що ты мовчиш тоди, як тоби все одно?
- Да, не молчу я.
- Не мовчиш?
- Нет.
- А що кажеш?
- А «що» «казать»?
- Ну, що-небудь.
- «Що», «що-небудь»? – журналист засмеялся.
- А що ти дразнишься? – егерь глянул на него с подозрением.
- Да, не дразнюсь я. Заболтали вы меня просто, дядя Никодим.
- Скажи, що задолбали. Или ###бали.
- Да, не задолбали и не ###бали.
- А що тоди?
- Что «що тоди»? Заболтали. «Що тоди».
- Ну, во, а кажеш, що не дразниш.
- Ну, извините, - молодой человек улыбнулся, - я не хотел.
- Ну, говори тоди, що про Крим думаиш, коли не мовчиш?
- Про Крым?
- Про Крим, про Крим.
- Я думаю, - он повернулся к Никодиму, - что зря украинцы критикуют российскую армию. Пусть ругают свою украинскую. Она без единого выстрела сдала позиции. Что это за армия? Детский сад. Предатели получается?
- А хто критикуе?
- Украинцы.
- Що ти несеш? Там все - за.
- Да, не все. Я имею в виду, что странно, что они свою армию не критикуют, а только нашу…
- Та нихто не критикуе. Що ти несеш? Там все по-росийськи говорять. А у Киеви хочуть, щоб говорили по-украинськи.
- Да, как можно заставить людей разговаривать по-украински, если они его не знают и не хотят?
- У Литве заборонили.
- Это пустые угрозы. Не заставят. Запретить разговаривать по-русски, значит запретить жить.
- По морди надають.
- Там шестьдесят процентов русских. Все хотят в Россию…
- Хто все? Они у Криме хоча жити.
- Да, не…
- Да, да…
- Дядя Никодим! Вы сами меня спрашиваете, а говорить не даёте!
- Так, давай, договорюй, - Никодим пошёл за ножом.
- В Крыме… - журналист опустил голову и замолчал. – Тьфу ты! Забыл, что хотел.
- Я знаю, що ти хотив, - егерь вынул из забора нож и спрятал его за пазухой.
Тигр ходил по клетке взад вперёд.
Он запрыгнул на полок и скрылся в будке.
Никодим потёр пальцем образовавшуюся зарубку на заборе и повернулся:
- Майдан Незалежности – це не площа у Киеви. Вона серед нас вже. Це зародок Диявола. Яйце Кащея Безсмертного. Розумиеш? Бачиш, як ми з тобою лаемся зараз? Це и е Сатана.
- Да, не лаемся мы...
- Може до тебе це норма така, а я так не сердився вже давно. Ще з минулого столиття. Господи, помилуй, - он перекрестился, – де захид?
- Чего? – не понял журналист.
- Запад где? - рука егеря прошлась по дуге, обозначив путь следования солнца.
Определив нужную ему часть света, Никодим повернулся на запад, и встал спиной к репортёру:
- Господи, - сказал он, поднеся руки к лицу, - дай мени з душевним спокоем прийняти все, що несе мени наступний день…
- Что он делает? – оператор с камерой осторожно присел рядом с журналистом.
- Молится. Чтобы солнце не потухло, - шёпотом ответил тот.
- А я думал, за тигра, перед едой.
- И за тигра заодно, - молодой человек посмотрел вниз на нарисованную «снежную карту», - и чтобы зимы таяли.
- Снимаем?
- Сни-ма-ем…
Казалось, что Гоша вот-вот замяукает.
Зверь с глазами голодного кота с нетерпением ждал пищу.
Егерь лопатой сунул в клетку ощипанную курицу.
Оператор записал короткий репортаж и выключил камеру.
Наверху прокричала неизвестная птица.
Никодим снял шапку и уставился в бесконечно светлое небо.